Полк, где служил Пьер Конде, квартировал в небольшом селении на севере Франции. До Парижа отсюда было с неделю пути, и, хоть еще и не скоро, но уже надо было заранее думать о том, как туда добраться. Служба во французской армии показалась ему куда как более легкой, чем в русской. С утра и до обеда шли занятия. Перерыв на обед длился два часа. Потом еще два часа службы, и те, кто не был занят в нарядах, до отбоя были свободны. По воскресеньям службы не было вовсе. Только наряды, в которые назначали по очереди.

Солдаты уходили в селение, пили там вино, курили трубки, разговаривали с местными жителями, что-то покупали у них, но не задирались. С этим было строго. В селении постоянно находился офицер со взводом солдат. Они моментально расправлялись с буяном, увозили его в расположение полка и сажали под замок. Могли и уволить из армии, без выплаты жалования, разумеется.

Свел там знакомства и Пьер. Пожилой сапожник заходил по вечерам в местное питейное заведение пропустить стаканчик-другой с соседями, поболтать о том о сем. Ничего похожего в российских деревнях не было. Наверное, и слава Богу. Вина, такого как во Франции, в России нет и в помине, не хватало еще, чтобы водку там пить начали. А здесь, вроде и пьют много, а пьяных нет. То ли меру знают, то ли вино такое.

Подсел старик как-то к солдатикам:

— Ну что, родимые, все воюете? А кто же за вас работать-то будет?

— Вот состаримся, как ты, дед, тогда и поработаем, — ответил кто-то из солдат.

— Когда состаритесь, да поранят вас, вот, как меня, много не наработаете. Война — дерьмо! — высказал свое веское мнение старик.

После этого и разговорился с ним Пьер. Оказалось, что старик совсем и не очень чтобы старый. Лет ему всего сорок. Ранен был под Аустерлицем.

— Как и мой отец, — подумал про себя Пьер.

Потом повторил это вслух, правда, не стал уточнять в какой армии тот воевал.

— Пришел я домой, — продолжал старик, — когда уж заново ходить научился, а дома — полная разруха. Жена с двумя детьми мается, на хлеб заработать не может. Жалование мое, как меня ранило, ей платить перестали. Вот и имейте в виду, что солдатики всем нужны, когда они здоровые и сильные. А слабые, больные, сразу ненужными становятся. А я с такой ногой много не напашу. Хорошо, что я пока в армии служил, сапожному делу научился. Правда, там я только в подмастерьях ходил. Думаю, чем черт не шутит. Попробую. Получилось, однако. Вот всем в нашем городке и тачаю сапоги. На жизнь хватает, да и детишкам, хоть они уже взрослые, кое-что перепадает.

Поговорили так раз, другой, третий и заказал Пьер деду сапоги. Потом у разных людей купил себе панталоны, в каких крестьяне ходят, рубаху к ним, куртку да шапку. И все это для зимнего времени во Франции, конечно, не в России.

Там в такой одежде сразу же замерзнешь. А здесь — в самый раз. Купил он, кстати, себе и палку, почти такую же, как у деда, из дуба сделанную, толстую и суковатую. Чем не оружие для простого человека, которому ни шпага, ни сабля никак не положены.

В последнее воскресенье января надел Пьер свой сержантский мундир, гражданскую одежду сложил в солдатский мешок, взял под мышку палку, оглядел напоследок свое жилище, где в целом неплохо провел последние четыре месяца, и зашагал в сторону поселка. Но в него не зашел, а направился на юг, в Париж. По дороге где-то переоделся, стал припадать на левую ногу и превратился в израненного отставного солдата, только уже не Пьера Конде, а какого-то другого, безымянного. Впрочем, у таких, как он, имя никто никогда и не спрашивает, а почему? Да потому как не нужны они никому и даже самим себе.

До Парижа Андрей добирался долго и не без приключений. Значительную часть пути проделал пешком. Хороши оказались сапоги дедовой работы: легкие, прочные, почти не промокающие. Палка тоже не лишней оказалась, несколько раз приходилось отбиваться от стай одичавших собак. Некоторые селения были брошены своими хозяевами вместе с когда-то домашними животными. Иногда его подвозили крестьяне, бывало, с кем-то договаривался из селян, едущих в ближайший город по какой-нибудь надобности, чтобы взяли с собой. Дилижансам не доверял, да и не для такой они публики, как он был сейчас. Ночевать тоже останавливался в крестьянских избах.

Двигаясь по дорогам Франции не в карете и не верхом на породистом рысаке, а пешком, вместе с крестьянами, отставными солдатами и мастеровыми, Андрей сам удивлялся, как легко удалось ему вжиться в быт и будни простолюдинов, как легко удавалось ему находить общий язык с их представителями. До какой-то степени эта способность стала для него предметом гордости. И на самом деле ему было чем гордиться. Несколько месяцев он, русский офицер, разведчик, прослужил во французской армии, а сейчас двигался по дорогам этой страны, оставаясь неотличимым от ее коренных жителей. Это дорогого стоило!

На четвертый день пути познакомился он с двумя отставными солдатами, бредущими в Париж хлопотать о пенсии. Один из них был без руки. Другой не мог перемещаться без костыля. Дорожное знакомство не требует подробностей. Просто в какой-то момент один из попутчиков называет себя по имени. Другой отвечает тем же. Вот и вся процедура. А потом они снова бредут по дороге, молча, либо изредка перекидываются словечком. Поджидают друг друга, если кто-то из них замешкался. Знакомство устанавливает между ними дорожное братство. В случае чего, и отпор кому-то могут дать вместе. А могут и разойтись на следующем перекрестке, молча кивнув друг другу.

Но шагать вместе с новыми знакомыми Андрею оказалось не с руки. Слишком медленно они двигались. Андрей, ускорив шаг, оказался на дороге один. Через пару часов он добрался до преграждавшей путь реки. Летом здесь, видимо, был брод. Но сейчас река была полноводна. На другой ее стороне стояло несколько домиков и виднелась лодка, но ни одной живой души в округе не обнаруживалось. Пришлось набраться терпения для ожидания. Уже подошли к реке увечные воины, минул полдень, а на другой стороне реки было все так же безлюдно и тихо.

Лодочник появился на берегу, когда терпение у Андрея уже лопнуло. Он уж было собрался переправиться через реку на бревне и уже начал раздеваться. Попутчики скептически поглядывали на его приготовления, но ни словом, ни делом не препятствовали. Надобность в рискованном мероприятии, однако, отпала. Лодочник быстро подогнал лодку к другому берегу и запросил цену за перевоз, которая показалась Андрею вполне приемлемой. Спутники же его с ней не согласились. Завязался отчаянный торг. Чтобы не терять времени, Андрей прекратил спор, сказав, что заплатит за всех сам, после чего трое путников вскоре оказались на другом берегу.

Андрей снова двинулся вперед быстрым шагом и шел так, пока не сгустились сумерки. Перекусив утром лишь куском черствого хлеба, он к этому времени был страшно голоден и, не раздумывая, вошел в на счастье попавшуюся придорожную харчевню, стоявшую на самом краю небольшой деревеньки. В крохотном помещении харчевни не было посетителей и он выбрал себе местечко поближе к очагу. Хотелось тепла. На улице было не так уж и холодно, но мелкий дождь и порывы холодного ветра за день вымотали душу.

Девочка, лет двенадцати, принесла гостю кружку для вина и корзинку с хлебом. Хозяйка харчевни, ее мать, в цветастом переднике поверх длинного, до самого пола платья, подошла к столику, поздоровалась и, поставив перед гостем кувшин с вином, принялась колдовать у плиты. Через некоторое время на столе появилась шипящая сковорода с жареной картошкой и куском мяса. Андрей с жадностью набросился на еду, слегка смутился, заметив обращенный к нему взгляд и добродушную улыбку хозяйки и, не сразу повернул голову, услышав скрип входной двери. Когда же он сделал это, то увидел уже выходящим из харчевни одного из своих утренних попутчиков. Первый голод был утолен, и Андрей с некоторым опозданием направился к двери, чтобы пригласить солдатиков разделить с ним ужин. Но на улице было уже темно. Солдаты куда-то пропали, и Андрей закончил ужин в одиночестве.

Хозяйка разрешила Андрею переночевать на сеновале в сарае за домом, а утром накормила его огромным омлетом. Щедро расплатившись с ней, Андрей отправился в путь. Но ушел совсем недалеко. За деревней в придорожном кустарнике он увидел одного из своих вчерашних попутчиков, того, что был ранен в ногу. Костыля при нем почему-то не было, и он пытался подняться с земли цепляясь за ветви кустов.

Разумеется, Андрей бросился на помощь. Он нагнулся над беспомощным калекой и с удивлением услышал от него:

— А ты, парень, совсем не тот, за кого себя выдаешь!

Андрей хотел было что-то сказать в ответ, но удар по голове лишил его способности что-либо сделать.

Очнулся он от холода. Открыл глаза и увидел над собой серые набухшие влагой облака. Сочащиеся из них капли дождя падали на голову, на все тело, стекали на землю, образуя лужу, в которой он и лежал. Примерно в такой последовательности Андрей постепенно осознавал свое положение. Тупо болела голова, но руки ее слушались. Он ощупал голову. Шапка не обнаружилась, но зато нашлась большая шишка и слабо кровоточащая ссадина. Болело и плечо. Постепенно, из кусочков складывалась картина происшедшего. Ударил его по голове однорукий. Видимо, костылем своего приятеля, которому Андрей хотел помочь подняться с земли.

— Хороши приятели! За копейку убить готовы, — думал Андрей, — правда, все-таки не убили. Свалили только. Убивать, видимо, и не собирались. Могли, когда упал, добить, но не добили. И на том спасибо!

Опираясь на руки, Андрей сел. Голова болела и кружилась. Шапка лежала неподалеку. На ногах не было сапог. Не было и плаща, в кармане которого лежал кошель с деньгами. Кошель он вынимал из кармана, когда расплачивался с лодочником. Андрей ощупал талию. Пояс, который он надевал прямо на тело, был на месте. В нем у него были спрятаны золотые монеты. А кошель, черт с ним. Не велика потеря. Но обидно было сильно. Вот тебе и дорожное братство.

На пустынной дороге послышался скрип колес и размеренный стук лошадиных копыт.

— Что делать? Прятаться или звать на помощь!

Телега медленно приближалась. Послышались женские голоса. На козлах сидела хозяйка харчевни, а рядом с ней девочка, та самая, что вчера ставила и убирала со стола посуду.

Андрей подал голос. В руках у женщины тут же оказалось ружье, а девочка схватилась за вилы. Однако, признав в сидящем на земле полуодетом человеке вчерашнего гостя, они отложили оружие в сторону. Подвели телегу поближе, а потом помогли Андрею забраться в нее. Через час он уже был устроен в задней комнате харчевни, одной стороной примыкавшей к кухне, а другой — к пристройке.

Велев Андрею сложить в корзину все свое мокрое одеяние, а потом укрыться толстым шерстяным одеялом, хозяйка ушла растапливать плиту. Выполнив указание, Андрей забрался под одеяло, оставив на себе лишь пояс с золотом. Потом прибежала девочка. Она принесла с собой большую миску горячей воды, поставила ее у изголовья кровати и принялась задавать гостю вопросы, один за другим, не дожидаясь ответов. Ее интересовало все: кто такой, как зовут, откуда пришел и куда пойдет, когда поправится, сильно ли болит голова, нравится ли ему ее мама, вкусная ли вчера была еда и так далее.

Задавая бесчисленные вопросы и не слишком вслушиваясь в ответы, она, одновременно, рассказывала сама. Что зовут ее Марией-Луизой, как нынешнюю жену императора Франции, а ее маму зовут Жозефиной, как звали его прежнюю жену. Что ее папа был сержантом в армии Наполеона. Он погиб в Австрии. Что эта харчевня раньше принадлежала ее бабушке, которая вместе с дедушкой уехала в Америку. А с тех пор от них ни слуху ни духу. Уехали они уже давно, потому что были роялистами.

На вопрос Андрея, а кто такие роялисты, девочка затруднилась ответить. Сказала лишь, что это такие люди, которые умеют хорошо танцевать под музыку и делают это каждый день.

Под болтовню девочки Андрей начал засыпать, хотя его все время трясло от холода. Не помогало и теплое одеяло, в которое он был завернут.

В комнату вошла Жозефина. Она отправила дочку присмотреть за плитой, а сама, пристроив голову Андрея себе на колени, принялась обрабатывать рану. Используя бритву и ножницы, она выстригла волосы вокруг нее, промыла рану горячей водой, и, убедившись, что кость цела, решила не бинтовать голову.

Голове на коленях у Жозефины было как-то очень уютно. От ее юбки пахло свежеиспеченным хлебом и еще чем-то очень вкусным и очень домашним. На время всей этой процедуры даже дрожь у Андрея унялась, но когда Жозефина закончила свою работу, трясти начало снова.

— Ничего, потерпи немножко, — сказала она, — сейчас воды нагрею, вымоешься как следует, легче станет. А нет, так я тебя сама вечером согрею. Жив будешь!

Через пару часов она заглянула к нему снова:

— Давай, перебирайся в пристройку. Вода согрелась.

Дрожь во всем теле за это время не прекратилась. Головокружение тоже не прошло. Как был, завернутый в одеяло, Андрей осторожно встал на ноги, и с трудом перебрался в пристройку. Там у стены на деревянной подставке стояла огромная, почти в рост человека винная бочка. К стене была приставлена лестница, с помощью которой, очевидно, полагалось забираться в бочку. В помещении было довольно прохладно, и из бочки шел пар.

Андрей с сомнением посмотрел на бочку. Как не похоже было это сооружение на простую русскую баню. Но выбирать было не из чего. Он обернулся к Жозефине. Она стояла у входа в пристройку и с любопытством смотрела на Андрея:

— Ладно-ладно. Ухожу уже. Только не свались, пожалуйста. Потом занесу тебе простыню для вытирания.

Она скрылась за дверью, а Андрей, скинув с себя одеяло и положив под него пояс с деньгами, осторожно забрался в бочку.

Через час, чисто вымытый, он уже лежал в своей постели в комнате при кухне, постепенно забывая о своих утренних приключениях. За стеной слышался стук ножей, доносились голоса мужские и женские. К вечеру в харчевне появились посетители. Но все это уже не имело отношения к Андрею. Его мир в этот вечер сжался до размеров кровати, в которой он лежал. Пожалуй, впервые за последний год он ощущал себя в полной, можно сказать, абсолютной безопасности. И это, несмотря на боль от ушиба, на снова напавший на него озноб. Он чувствовал себя дома! Чувствовал не умом, а каждой клеточкой своего организма, всем телом.

Соответственным ощущениям был и сон, который начал ему сниться сразу, когда после купания он лег в чистую, пахнувшую свежим сеном постель. В этом сне не было места войне, Наполеону, Савари, лошадям и оружию. Вместо них была весна, было солнце и была речка. Вода в речке была еще очень холодной, вызывала дрожь во всем теле.

Озноб, с которым невозможно справиться, без того, чтобы солнце не поднялось бы повыше. Но солнце не торопится. Оно медленно ползет по небосводу. Становится теплее, еще теплее, и дрожь начинает отступать. Солнце в своем небесном движении переходит какую-то невидимую черту, и наступает мгновение неистового блаженства, в котором, кажется, навсегда исчезают все горести и проблемы.

Сон кончился, оставив после себя ощущение счастья. Андрей открыл глаза и увидел себя в объятиях Жозефины. Весело улыбаясь, хозяйка харчевни смотрела на него, как на собственное творение:

— Ну, что? Согрелся, наконец?

Вместо ответа Андрей крепко прижал ее к себе.

Последующие насколько дней Андрей провел, как во сне. Ласковая хозяйка, вкусная еда и сон. Много сна. Озноб больше не возвращался к нему, да и рана на голове беспокоила все меньше и меньше.

В одну из ночей Андрей проснулся оттого, что в постели вдруг стало холодно. Он открыл глаза и увидел Жозефину сидящей на табурете перед маленьким зеркалом. По сторонам зеркала горели свечи. Глядя в зеркало, Жозефина что-то раскладывала перед ним, произнося при этом какие-то слова.

— Колдует, что ли? — подумал Андрей, но тут же догадался: гадает на картах.

Андрей уснул, а утром от веселости Жозефины не осталось и следа.

— Уйдешь ты от меня скоро, — произнесла она, глядя, как Андрей, сидя в постели, уплетает принесенный ею завтрак, — а лучше бы остался. Карты говорят, что здесь тебе на роду написана долгая жизнь. Старовата я для тебя. Но это ничего. Лет через пять дочка подрастет, выдам ее за тебя, деток нарожаете, а я нянчить буду. Пока же со мной перебьешься, не соскучишься. Мужик мне позарез нужен. По хозяйству, да и так, тоже.

— Карты говорят, — продолжала она, — если от меня уйдешь, то сгинешь скоро. Сабля и пуля тебя не возьмут, а вот воды и холода тебе бояться надо. Да, что я такое говорю!

На глазах у Жозефины появились слезы. Она схватила поднос с пустыми тарелками и убежала на кухню.

Остаться здесь навсегда. Такая мысль Андрею в голову не приходила, как не было у него в эти дни и мысли, чтобы уйти отсюда. Как же такое могло случиться! Он, человек долга, заложник чести, выполняющий свою миссию, вдруг, забыл обо всем на свете, и при этом счастлив безмерно! Как такое могло с ним случиться? Объяснить такое можно было только хорошим ударом по голове, ничем другим.

Удар этот, однако, показал, что есть или вполне возможна другая линия жизни. Вот такая, тихая, незаметная. Жена, дети, скотина, хозяйство. Изо дня в день одно и то же. И чем это плохо?

Сам себе, а кому еще надо было отвечать на этот вопрос, Андрей объяснил все это примерно так. В жизни много путей. Не один и не два, а гораздо больше. Наверное, под давлением обстоятельств, можно перейти с одного пути на другой. Вот стал бы он после удара по голове калекой, хочешь не хочешь, остался бы здесь навсегда, если бы его в таком виде взяли. Но по своей воле сойти с намеченного пути, имея обязательства перед тем же Симоном, что ждет его в Париже, перед Закревским, Барклаем-де-Толли, наконец, перед собственным отцом! Ну, нет, увольте!

Вечером, когда Жозефина, выпроводив посетителей, пришла к нему, он сказал:

— Прости меня, неблагодарного. Постарайся понять, я солдат и должен упокоиться в своей могиле, где бы она ни была. Помнить тебя буду, пока жив.

Утром, когда Жозефина прихорашивалась перед зеркалом, Андрей достал из под матраса свой пояс с золотыми монетами. Высыпал их на простыню и поделил на три части. Одну часть положил обратно, а две отдал Жозефине, сказав:

— Это тебе и дочке. А мне добудь сапоги и куртку.

Деньги это были большие, а по здешним понятиям просто огромные. Купить на них можно было несколько таких заведений, как эта харчевня.

Ушел Андрей из гостеприимного местечка ранним утром. И Жозефина держалась молодцом. Не омрачила слезами прощание. Молча поцеловала Андрея по-матерински в лобик, сотворила крестное знамение и ушла с крыльца, чтобы отреветься вволю, пока дочь еще спит.

В общем, дальней дорогой Андрей хорошо познакомился с крестьянским бытом. Жили здесь небогато, очень даже небогато, но все же лучше, чем дома, в России. Курных изб не встречалось. В маленьких окнах изб блестели стекла, а не слюда или бычьи пузыри. Да и народ зимой работал не меньше, чем летом. Кто-то прял, кто-то ткал, пилили бревна на доски, делали кирпичи, много чего. Оттого, наверное, и жили чуть получше.

Андрей знал, что его отец в своих имениях пытался учить крестьян разным ремеслам. Знал, что пытался, и знал, что не получилось у него. А вот почему, это он как-то пропустил мимо ушей. Неинтересно тогда было. Сейчас бы послушал. Но отец был далеко, и когда он его увидит, пока неизвестно. Да и увидятся ли они когда-нибудь вообще? Тоже никто не знает.

Начинало уже темнеть, когда Андрей вошел в северные ворота Парижа и сразу направился в условное место, маленький кабачок, где три раза в неделю, как раз вечером, Симон должен был искать встречи с ним. Дни не были оговорены, чтобы в кабачке все считали его посещения случайными. Так что сегодня могли и не встретиться.

В кабачке было совсем мало посетителей. В углу несколько человек играли в карты, похоже, даже не на деньги, а на щелчки в лоб или по носу. Оттуда часто разносились взрывы веселого смеха. Еще несколько человек жадно ели, сидя каждый за своим столиком. В другом углу за столиком уютно дремал Симон. Около него стояли стакан и бутылка вина. Картина для кабачка обычная.

Трактирщик принес большую тарелку с мясом, корзинку с хлебом и бутылку красного вина. Андрей набросился на еду. По кабацкому этикету каждый посетитель мог без церемоний подсесть к чужому столу, чтобы поговорить. Но только когда за столом уже кончили трапезу. Вот когда человек уже наелся, сидит себе, начинает потягивать вино, он становится готовым к общению. Бывает, конечно, что и после еды кто-то хочет побыть один, подумать о чем-то своем. Подошедший должен это понять и тихо удалиться.

Пока Андрей ел, Симон, стряхнув с себя дрему, взяв свою бутылку и стакан, пересел к другому столику, где вступил в оживленный разговор с таким же по виду, как он сам, отставным солдатом. Собственно, они и составляли большинство в этом кабачке, да и в других тоже.

Когда кабатчик забрал со стола тарелку с обглоданными костями, Андрей налил в стакан вина, а Симон, раскланявшись со своим собеседником, пересел за его столик. Им надо было о многом поговорить друг с другом, но столик в кабачке — место, все же, не очень подходящее для серьезного разговора. Так что пока перекидывались лишь отдельными словами. Оба были очень рады встрече.

Андрей сказал, что не хочет сейчас останавливаться в Париже ни на постоялых дворах, ни в съемных комнатах, хочет остаться в том обличии, что имеет сейчас. Симон понял, что его шеф на время расстался с барскими привычками и предложил ему приют в своем схроне.

Посидев для приличия еще с полчаса, Симон, а за ним и Андрей вышли на улицу. Стояла темная февральская ночь. Моросил мелкий холодный дождик. На грязных, кривых городских улицах не было видно ни души. Скоро миновали городскую черту и шли еще долго, около часа, пока не добрались до какого-то Богом забытого поселка, где уже не светилось ни одно окошко.

Подойдя к одному из заборов, Симон отодвинул гнилую доску, пропустил внутрь Андрея, потом пролез сам и поставил доску на место. Подошли к дому, больше похожему на сарай, и вошли в него. Симон зажег свечу. Судя по предметам сельского инвентаря, выплывшим из темноты в неверном свете свечи, это действительно был сарай. В сарае была маленькая печь, а по бокам от нее оборудованы две лежанки. Было не так уж и холодно, но Симон сразу же развел в печи огонь. Скоро стало теплее и веселее. Устроившись друг напротив друга на лежанках, они начали разговор.

Андрей рассказал о своих приключениях, о гибели Дениса и Петра, о том, что задачу в Киле выполнить все же удалось и что сейчас наступает последний этап операции. А потом домой. Рассказывая, Андрей подумал, что все события, а их за эти полгода набралось ох как много, он изложил Симону за какие-нибудь четверть часа. Вот так и от человека, в конце концов, остаются на кладбищенском кресте всего две даты, рождения, и смерти. И то, если только крест будет кому поставить. Рассказ Симона был еще короче. Никаких заслуживающих внимания событий в его жизни за это время не произошло.

Тут же наметили и план дальнейших действий. Андрей объяснил, что его задача как можно скорее встретиться с министром полиции Савари. Для этого надо, чтобы он знал: корнет Славский снова в городе. Решили подбросить письмо в домик мадемуазель Лагарт. Кроме того, Андрей считал, что для встречи с министром ему снова надо принять аристократический вид. Кто же подпустит к министру такого оборванца.

Симон выслушал Андрея, и ответил:

— Письмо я подкину, не проблема. А вот одежду лучше было бы забрать из дома. Покупать ее, или шить долго, да и заметно.

— Что же, давай заберемся в дом, хоть сегодня ночью, — согласился Андрей.

— Нет, — подумав, ответил Симон, — ни вам, ни мне этого делать не стоит. Всякое может случиться. Наша задача сберечь себя для дела. Здесь, где мы с вами находимся, полно спецов по кражам, в том числе и со взломом. У меня есть один на примете. Он согласится.

На том и порешили. Заодно Андрей узнал, что за место выбрал себе для схрона Симон. Заброшенный поселок за границами города давно пользовался дурной славой. Считалось, что именно отсюда пришла в город последняя эпидемия холеры, случившаяся лет тридцать назад. Жители покинули поселок, и городские власти его хотели сжечь, но как-то руки, видимо, не дошли.

В поселке долго никто не жил. Иногда туда забредали бездомные, ночевали там и уходили. Потом кто-то из них прижился, за ним другой. Постепенно поселок обзавелся обществом, или, точнее, его отбросами. Как известно, все, что не может плавать, должно утонуть и осесть где-то на дне. Поселок и стал этим дном, кстати, не единственным в Париже.

— Здесь живет много вполне приличных людей, — говорил Симон, — есть тут, конечно, воры, а может быть, и убийцы, но и они — неудачники в своем деле. Не обогатила их профессия. А, в основном, тут доживают свой век бездомные старики и старухи, неудавшиеся мелочные торговцы. Есть тут и разуверившийся во всем пастор, есть доктор, свихнувшийся на почве гибели своей молоденькой пациентки. Да, мало ли кто еще. И у каждого своя история. Чего я тут только не наслушался?!

— В общем, живут дружно, помогают друг другу, чем могут, хотя всякое бывает. Могут поделиться последним куском хлеба. А могут и отнять у кого-то последнее. Полиция сюда не ходит. Ведут жильцы себя смирно. Соседей не задирают. Поворовывают, конечно, но где-нибудь подальше отсюда, чтобы жалоб от соседей не поступало, — закончил Симон.

Утром следующего дня он имел удовольствие повидать некоторых обитателей дна. Никто из них не спросил у Андрея, откуда он взялся тут, никто не поинтересовался, как его зовут, и никто не представился. Из рассказа и собственных впечатлений Андрей понял, что схрон, найденный Симоном, в каком-то смысле безупречен.

Симон принялся исполнять поручения. Он договорился с одним из обитателей Дна, так теперь Андрей называл поселок, что тот ночью заберется в дом, возьмет оттуда все, что захочет, но, главное, принесет сюда комплект хорошей одежды.

— Отвратительная личность, — сказал о нем Симон Андрею, — вот он здесь, пожалуй, единственный подонок. Молодой, сильный, мог бы работать, но с детства ворует. Рос без отца, без матери. Считает, что все ему что-то должны.

— А не обманет? — спросил Андрей.

— Да, нет, не должен, — с некоторым сомнением ответил Симон, — но я за ним пригляжу.

Потом Симон отправился относить письмо. К вечеру вернулся. Отдохнул немного и пошел проследить, как будет выполняться его поручение. К утру вернулся озабоченный.

— За домом следил этой ночью не один я, — рассказывал он, — это я уже потом понял. В дом наш разбойник забрался благополучно. Очень долго возился там. Потом выбрался оттуда с большим узлом. И тут к нему бросились двое. Кто-то из них выстрелил. Вскоре подъехала карета, труп и вещи увезли. Это была полиция, уж слишком быстро карета подъехала. Где-то рядом стояла.

Это была неудача. Вновь стать аристократом сразу не получилось.

Подумав немного, Симон сказал:

— Я проследил, куда они отвезли труп. В маленький полицейский участок. Он у них работает только днем. Туда полицейские приходят, чтобы передохнуть во время дежурства. А на ночь там остается только один дежурный. Может быть нам ночью наведаться туда?

— Ты же сам говорил, что мы должны беречь себя для дела, — ответил Андрей, — а нападать на полицейский участок из-за одежды, даже как-то неловко. Хотя нет, стой, — перебил он сам себя, — а не захочет ли Савари сам осмотреть труп? Пожалуй, ты прав. Обязательно наведаемся туда вечерком, и посмотрим, что там будет происходить.

* * *

Савари получил подброшенное к дому мадемуазель Лагарт письмо, когда сидел за обедом вместе с начальником департамента полиции Шарлем Демаре, слушая заодно его доклад. Тема доклада была строго секретна, оттого обед был подан прямо в кабинет министра. Уже с месяц назад Демаре показал ему отпечатанные в специальной типографии российские ассигнации. Их было много, очень много, на двадцать пять миллионов рублей. На такую сумму Россия собирает налогов за год. Хороший удар по противнику.

Огромный подвал министерства полиции был завален аккуратно сложенными пачками купюр по сто штук в каждой.

— В миллионе десять тысяч купюр по сто рублей, значит, сто пачек, — считал про себя Савари, — десять миллионов, тысяча пачек одних самых крупных купюр. На такую же сумму пятидесятирублевых купюр. Это две тысячи пачек. И еще столько же пачек двадцатипятирублевых купюр. Следовательно, всего пять тысяч пачек.

Зрелище было великолепное. Наверное, никто и никогда не видел за раз столько бумажных денег. И все это благодаря его изобретательности, его инициативе, его находчивости. Император в курсе. Приказал как можно скорее готовить деньги к транспортировке.

— Как вы думаете, — спросил тогда он у Демаре, — в одну карету двести пачек влезет?

Оказалось, что уже примеряли. Если не делать слишком толстых ящиков, то влезет. Решили, что в каждый ящик положат по десять пачек сторублевых купюр и по двадцать пачек пятидесятирублевых и двадцатипятирублевых купюр. Итого, в каждом ящике будет по двести пятьдесят тысяч рублей. В каждую карету положат по четыре ящика, то есть по одному миллиону рублей. Всего для двадцати пяти миллионов рублей потребуется ровно столько же карет. А заранее было заготовлено тридцать карет. Чудесно.

И, все же, что-то Савари во всем этом деле не нравилось. Нет, не моральная сторона дела тревожила его. Он всегда был уверен, что чем хуже для противника, тем лучше для Франции. Такой девиз мог бы украсить любой герб.

Вот о нем, о графском достоинстве, Савари и мечтал. Про себя, конечно.

И вдруг он понял, что не так в этих купюрах. Они новенькие, пахнут типографской краской. Да, какой-нибудь аристократ, придя в банк в Петербурге или в Москве, с удовольствием возьмет новенькие бумажки. А крестьяне не в банке будут получать деньги, а давать их им будут французские солдаты и офицеры.

— Не будет доверия в России к этим деньгам, — произнес Савари.

— Почему? — удивился Демаре.

— Они слишком новенькие, значит, не имели хождения, — ответил Савари, — их необходимо немедленно состарить!

— Как же это сделать? — запаниковал Демаре

— Это уж ваша забота. Топчите их ногами, мните, пачкайте, — удивился бестолковости своего подчиненного Савари, — поймите, они должны выглядеть как деньги, прошедшие через сотни рук!

Сегодня Демаре докладывал, что деньги состарены, выглядят теперь отлично. Они уже упакованы в ящики и погружены в тридцать карет. Напечатали, оказывается, не двадцать пять, а тридцать миллионов рублей. Все кареты сейчас стоят в старом пожарном депо здесь неподалеку.

— Не желаете ли взглянуть? — спросил Демаре, закончив обгладывать куриную косточку.

Нет, министр не хотел смотреть на кареты. В это время он читал письмо, которое подал ему секретарь. Опять на горизонте появился этот мальчишка. Да, с его помощью он сделал для страны, для армии два крупных дела. Сам Наполеон в присутствии многих военных похвалил, можно сказать, поставил его им в пример, что вот, мол, еще не сделано ни одного выстрела, а некоторые карты противника уже биты. О чем идет речь, он, конечно, не сказал, но придет время, скажет.

— Мальчишка свое дело сделал, — подумал Савари, — жаль, что от него не удалось избавиться тогда, в сентябре, в Киле. Ловкий оказался, мерзавец. И где же он столько времени прятался? Так, или иначе, теперь он уж обязательно появится передо мной.

Обед закончился, доклад тоже, и Демаре покинул кабинет министра.

Савари вызвал к себе своего главного сыщика:

— Послушайте, Делон, — начал он доверительно, — помните, я поручил вам следить за домом, где проживал этот русский, как его звали, не помните?

— Славский, господин министр, подсказал Делон, — как же не помнить!

— Так вот, этот самый Славский опять появился в городе и, может, не сегодня, так завтра наведаться в свой дом. От его аренды он так и не отказался, — министр сделал многозначительную паузу, — так вот, Делон, схватите его, да, и еще. Если будет сопротивляться, а он точно будет сопротивляться, не церемоньтесь с ним. Вы меня понимаете.

Делон понял министра правильно. Со своим подчиненными он не стал говорить недомолвками, а просто сказал: «Пристрелите гада!»

Этой же ночью сыщики увидели, как кто-то перелезает через забор дома. Стрелять издали не стали. Решили подобраться к дому поближе и разделаться с вором, когда тот полезет обратно. Ждать пришлось довольно долго. В окнах второго этажа то в одном, то в другом стал появляться слабый свет. Видимо, в доме вор зажег фонарь, но держит его низко у пола.

Вор явно не спешил. Он несколько раз прошел из комнаты в комнату в поисках чего-то. Потом долго, очень долго находился в одной из них. Что-то делал. Его тень то падала на окно, то исчезала.

— Похоже, что он переодевается, — шепнул напарник старшему сыщику…

Наконец, фонарь погас, и над забором показалась темная фигура с большим узлом на спине. Спрыгнул вор на землю, прямо на сыщиков. В руке у него блеснула шпага. Но тут же раздался выстрел, и вор рухнул бы на спину, но привязанный к ней узел уложил тело на бок. Дело было сделано.

— Смотри, подтвердишь потом, он меня шпагой пырнуть хотел, вот я и выстрелил! — сказал напарнику старший сыщик.

— Не бойся, сделаю, как скажешь, — только шпагу он почему-то из ножен не вынул, — ухмыльнулся напарник.

Утром Савари доложили, что корнет Славский ночью убит при попытке оказать сопротивление сотрудникам полиции. Тело доставлено в полицейский участок.

Савари вздохнул с облегчением. И все же червь сомнений точил его, а вдруг это не он. Вечером, закончив дела, он решил осмотреть труп сам. Подъехал к участку, сказав кучеру, что отлучится ненадолго. Дежурный провел его к сараю, куда обычно складывают мертвецов. Долго возился с ключами. Масляный светильник давал мало света.

— Принесите свечей, — попросил министр.

Лицо убитого выстрелом превратило в кровавое месиво. Узнать человека по нему было невозможно. Вернулся дежурный. Фонарь повесили на крюк, и зажгли еще две свечи. Стало светлее. Министр осмотрел одежду трупа. Чудный с золотым шитьем сюртук. Кажется, в нем был корнет во время последней встречи. Дорогой ткани панталоны. Сапоги тоже хорошей кожи. Шелковая рубашка. Все эти вещи могли принадлежать только очень богатому человеку.

Савари сел на табурет и на минуту задумался. Потом встал, подошел ближе к трупу, и еще раз осмотрел его, прислушиваясь к своим чувствам. Он не испытывал к убитому ни жалости, ни сострадания, ни отвращения. За свою жизнь он насмотрелся на множество трупов. Для него все они были лишь уликой или вещественным доказательством, то есть элементом его работы. И только.

Он поднял руку трупа. Попросил посветить ему. Пальцы и кисть руки были прикрыты кружевом рукава. Он опустил рукав вниз. Перед ним появилась грязная мозолистая ладонь и пальцы с обломанными ногтями с черными ободками на кончиках. Такие руки не могли принадлежать аристократу. На холеные руки корнета он обратил внимание уже при первой встрече с ним.

— Это не он, — бросил министр дежурному и, оставив его возиться с замками, направился к выходу. Огляделся. Кругом было тихо, темно и сыро. Дождь на время прекратился. Савари открыл дверцу кареты, поставил ногу на ступеньку. Мысли его крутились вокруг корнета. Что он еще задумал? Чуть помедлив, он поднялся в карету. Кучер, услышав, что дверца захлопнулась, рванул с места так, что министр упал на заднее сидение. Он хотел, было, обругать кучера, но рот ему зажала сильная рука, а горло ощутило холодок стали.

— Спокойно, ваше превосходительство! — проговорил знакомый голос, — Я не собираюсь вас убивать. Хочу лишь получить свой гонорар. Один миллион рублей ассигнациями. И только.

Савари не был трусом и вовсе не задрожал от страха, почувствовав нож у своего горла. Он сразу же оценил ситуацию и принял однозначное решение: надо платить, тем более что такая договоренность была. Непонятно только, на что рассчитывает этот нахал. Миллион рублей ассигнациями это четыре внушительного размера ящика. В руках их не унесешь. Даже если он увезет их на чем-нибудь, то выехать с ними из Парижа, а потом и из Франции, ох как непросто. Обещания не ловить его, я не давал.

— Я готов заплатить вам оговоренную сумму, — спокойно произнес министр, — приезжайте завтра с утра в известное вам место. Вы получите ящики с деньгами и два часа на то, чтобы убраться из города. За дальнейшее я не отвечаю.

— Приятно иметь дело с благородным человеком, — ответил Андрей, — но дело в том, что я очень спешу. Деньги мне нужны сегодня, точнее, немедленно.

— Это невозможно сударь, — запротестовал Савари, — где я вам сейчас, ночью, достану деньги?

— Жаль, ваше превосходительство, мне совсем не хочется вас убивать, а придется. Сегодня у меня есть единственная возможность получить с вас свой гонорар. Другой уже не будет, так что выбирайте, — закончил Андрей.

Савари понял, что Андрей поступит в точности, как обещал. Договориться с ним не удастся. Расставаться с жизнью по такому пустяковому поводу было глупо:

— Черт с вами, сударь, едемте.

Ехать далеко не пришлось. Минут через пять карета подкатила к большому пожарному депо, длинному деревянному сооружению с пятью двухстворчатыми воротами. Охраны снаружи не было, что Андрею понравилось. На стук в ворота откуда-то прибежал солдат с ружьем.

— Открывай! — приказал министр.

Тот побежал за ключами и через минуту вернулся с сержантом, который начал возиться с замком. Отпер одни ворота и направился к другим.

— Достаточно, — крикнул ему Савари, — пока оба свободны, но далеко не уходите. Наверное, корнет собирается увезти ящики в моей карете, — думал он, — что же, далеко не уедет.

Савари и Андрей вошли внутрь. В слабом свете фонаря виднелись ряды карет, стоящих вплотную друг к другу. Раньше в депо, видимо, находились и лошади. Вдоль боковых стен депо стояли ясли, около них валялись большие охапки сена. Андрей незаметно вынул из кармана стеклянную ампулу, раздавил ее руками и бросил в ближайшую кучу. То же самое сделал со второй, и с третьей.

Савари в это время открыл дверцу передней кареты. На месте заднего сидения в ней лежали четыре ящика:

— Вот полюбуйтесь, сударь, ровно миллион, берите свои тридцать серебряников!

Он повернулся к Андрею и понял, что тот смотрит не на ящики, а куда-то совсем в другую сторону. Савари проследил за взглядом корнета и с ужасом увидел, что из ближайшей охапки сена пробивается струйка дыма. Запах гари тут же достиг его носа, и он в ужасе заорал:

— На помощь! Пожар! — и сам бросился затаптывать разгорающееся сено.

Но горело уже и еще в нескольких местах. Четверо солдат во главе с министром приняли единственно правильное в этой ситуации решение. Они начали выкатывать из депо уже начинающие гореть кареты. Несколько карет спасти не удалось.

В возникшей суматохе никто не заметил, куда пропали Андрей и кучер кареты министра. Оказалось, что настоящий кучер министра ночь провел связанным с кляпом во рту вблизи полицейского участка. А тот, что привез министра в депо, конечно же, исчез вместе с Андреем.