От московской кольцевой железной дороги внутрь и наружу отходило множество ответвлений. Дорога соединяла московские вокзалы, пути от нее уходили к крупным предприятиям внутри и снаружи кольца, а также к некоторым воинским частям, дислоцированным вблизи города. Одно из таких ответвлений уходило далеко от Москвы, километров на десять вглубь лесного массива, и кончалось на территории паровозоремонтного завода. Примерно в километре далее начиналось большое болото. К нему почти параллельно железнодорожным путям по обе стороны от них протекали две безымянные речки. Болото было непроходимым во все времена года, а речки только весной и осенью. Кто назвал территорию завода Островом, неизвестно, но название прижилось на все время его существования.

Завод начали строить в тридцатые годы. Сперва построили подъездные и запасные пути, потом поворотный круг, накрытый куполом, позже приступили к постройке цехов. Рабочих на завод планировалось доставлять по железной дороге, но потом поняли, что для круглосуточной работы имеет смысл построить при заводе жилье. Построили двенадцать двухэтажных бараков и подвели к ним тепло от парового котла, обогревающего завод.

Во время строительства было строго настрого запрещено срубать лишние деревья. Так что лес подступал вплотную и к путям, и к цехам, и к жилым домам. В начало войны завод вошел недостроенным, но цеха и дома сразу же накрыли маскировочными сетками. Видно, хорошо получилось. За всю войну на завод не упала ни одна бомба.

Эвакуация завода не коснулась, нечего и некого было эвакуировать. Но паровозы на ремонт начали поступать, и их ремонтировали. Запустили кузнечно-прессовый цех и слесарный. Остальное было только на бумаге. Но, как говорят, глаза боятся, а руки делают. Приспособились как-то. Завезли станки с какого-то разоренного московского предприятия. В общем, дооснастились. В 1942 году считалось, что завод полностью вошел в эксплуатацию. Рос и коллектив завода, в основном, за счет женщин и демобилизованных по ранению мужчин. Профессионалов, людей, знающих, что такое паровоз и как его ремонтировать, были единицы. Учились на ходу, на практике.

Жилая зона завода не была отделена от производственной. Бараки были разбросаны по территории как попало. Некоторые из них стояли чуть ли не вплотную к цехам. В данных условиях это было даже хорошо. Завод работал круглосуточно, но людей для нормальных смен не хватало. Перешли на смены по двенадцать часов, но немногочисленным мастерам и инженерам приходилось работать и больше. Без их присутствия ремонтный процесс часто приостанавливался. Рабочие просто не знали, что делать дальше.

Замкнутое пространство завода постепенно породило своеобразную систему организацию труда и быта работников. Стихийно здесь сложилась коммуна, во главе которой встали женщины. У многих из них были дети. За ними надо было смотреть, их надо было кормить, а еще и учить. Какая уж тут работа! Но работать было надо.

Выход из положения нашли следующий. Продуктовые карточки собрали в общий котел и стали отоваривать в пользу общей столовой, где каждый мог два раза в день плотно поесть и два раза в сутки выпить пару стаканов чая с хлебом. Большинство жителей Москвы в то время о таком не могли и мечтать. Организовали и самодеятельный детский сад для дошкольников, где воспитателями сделали кормящих матерей. Какие из них работницы? А вот школу в зиму 1941–1942 года создать не смогли. Отправлять же детей в городские школы было нереально.

Однако в 1942 году и школу создали. Поначалу класс в ней был всего один для детей всех возрастов, и учитель тоже один — мама Виктора — Елена Сергеевна. Сын к тому времени перестал быть грудничком. В детском саду за ним теперь смотрели другие мамаши.

Елена Сергеевна была рада вернуться к своей специальности. До войны она успела три года поработать в школе, любила свою профессию и умела находить общий язык с детьми. Кроме того, она хорошо знала русскую литературу и, благодаря прекрасной памяти, помнила наизусть множество стихов. Особенно хорошо она знала Пушкина. При полном отсутствии на Острове книг это дорогого стоило. Дети всех возрастов сразу затихали, когда она начинала декламировать «Сказку о царе Салтане» или «Руслана и Людмилу».

Всего этого Виктор, естественно, помнить не мог, но мать и дед так подробно рассказывали ему о жизни на Острове в войну, что эти воспоминания он считал своими, тем более что они плавно переходили в тот период, свидетелем которого был уже он сам.

Конечно, организовать коммуну без одобрения и поддержки со стороны дирекции завода и партийных органов никакие женщины не смогли бы. Дед, который в войну работал на заводе мастером, говорил, что инициатива снизу была поддержана на самом верху, но где и кто был этим верхом, он не знал. Тогда у него для любопытства не было ни времени, ни сил. А когда позже времени стало много, невпроворот, то спросить уже было не у кого.

Самостийно организованная на Острове школа была в 1947 году узаконена. Тогда же отменили продуктовые карточки, и коммуна практически сразу после этого прекратила свое существование. И то, и другое произошло не безболезненно. Кухня-столовая, кормившая всех жителей Острова, прекратив свое существование, растеклась по баракам и комнатушкам, наполнив их вонью и грозя пожарами от многочисленных керосинок и керогазов. В школе долгое время не назначался директор. Но, поскольку самоуправление уже кончилось, а управление еще не началось, школа в этот учебный год начала работать только с третьей четверти. С января 1948 года.

Оказались вдруг ненужными и те люди, которые организовали коммуну. Директор завода был отправлен на пенсию. Он и вправду был стар. Но, оставшись без дела, без семьи и без смысла в жизни, он потерял к ней вкус. Жил он в комнатке в одном из бараков и слонялся по территории завода, всем делая замечания. Те, кто знали и помнили его в недалеком прошлом, сочувствовали ему и не перечили. А новички в выражениях не стеснялись.

Примерно такая же судьба постигла и женщину, соседку Бранниковых по бараку, которая фактически возглавила коммуну, причем в самое тяжелое для людей время, в декабре 1941 года. У нее никогда не было никакой официальной руководящей должности, но при этом она обладала непререкаемым авторитетом у рабочих завода, его начальства и у всего населения Острова. Оставшись не у дел, она вернулась на работу в заводскую контору. Замечаний никому она не делала, а тихо спивалась, на что смотреть было просто тяжело.

Конечно, это были не единственные трагедии на Острове. Но эти были у всех на глазах. Они, можно сказать, переживались коллективно. Индивидуальных же трагедий, переживаемых лично или внутрисемейно, и не сосчитать.

В 1948 году Виктору пришло время идти в школу. Но на самом деле, он уже давно начал учебу. Лет с трех мама стала часто брать его на занятия, так как ей некуда было девать сына. Сначала он тихо играл в какие-нибудь кубики, сидя под столом у ее ног, и периодически выбегал оттуда, чем развлекал класс, отвлекая его от занятий. За это он регулярно получал от мамы взбучку, чего хватало ненадолго.

Потом, лет с пяти, он уже сидел за столом вместе с другими ребятами, рисуя что-нибудь на листочке бумаги. Детский ум его при этом автоматически впитывал информацию. К тому времени, когда он официально стал учеником, оказалось, что он уже знает всю школьную программу, которую мама преподавала детям. Так же, как она, Виктор мог прочитать наизусть «Руслана и Людмилу», «Сказку о царе Салтане», рассказать о приключениях Гулливера.

Умел он к тому времени читать и писать, неплохо считал, в общем, вполне освоил программу начальной школы. А к девяти годам, когда в нем начала проявляться самостоятельность, ему в школе стало просто скучно, и он начал убегать с занятий.

Далеко он в то время не уходил. Слонялся по территории завода, заглядывал в цеха. Рабочие, у многих из которых были свои дети, понимали, что ребятам некуда деваться и отгоняли их только от опасных мест, позволяя наблюдать за рабочим процессом. Завод в это время уже прочно стоял на ногах, решая в полном объеме непростые задачи ремонта всех типов паровозов.

Больше всего в то время полюбился Виктору литейный цех. Вид раскаленного жидкого металла, льющегося из горна в форму, завораживал его. Может быть, в его памяти всплывал вид открытой паровозной топки, на которую, как рассказывала мама, он уставился, когда она везла его, двухмесячного, на Остров. Что мы знаем о детской психике этого возраста. Может быть, яркие впечатления грудных детей застревают в их памяти?

Наблюдая за работой формовщиков, он вскоре понял, как и что они делают. После этого он переключился на инструментальный цех. Там было много станков. Разобраться в их работе оказалось труднее. Один пожилой рабочий стал учить его токарному делу. Он легко впитывал эту науку.

Учитель физики все же смог на некоторое время приручить Виктора. Он заставил его окончить седьмой класс. Старших классов в школе на Острове не было. Добираться до школ города за эти годы легче не стало. Кто-то отправлял своих детей жить к родственникам в город, чтобы они могли учиться дальше. Некоторые семьи уезжали с Острова с той же целью.

У мамы Виктора и его деда такой возможности не было. Наверное, как-то проблему дальнейшего образования можно было решить, если бы к этому стремился сам Виктор. Совсем рядом жил и развивался огромный город. И Виктор это знал. Он делал вылазки в город уже лет с десяти. Видел огромные дома, вереницы автомобилей, троллейбусы, автобусы, трамваи. Там было интересно побывать, но домом своим он считал Остров. И работать он хотел там, на заводе, который искренне считал своим.

На заводе в это время открылась школа фабрично-заводского обучения — ФЗО. В ее задачу входило обучение подростков рабочим профессиям. И мама согласилась на его поступление туда. Фактически, с этого момента, с четырнадцати лет, Виктор стал рабочим.

Надо сказать, что ему очень быстро надоело стоять у станка, а более того, делать однообразную работу. В этом смысле слесарная и слесарно-сборочная работа была интереснее и разнообразнее. Он перешел в слесарно-сборочный цех, но в это время, во второй половине пятидесятых годов эра паровозов подходила к концу. Им на смену шли электровозы и тепловозы. Да и город, быстро расширяясь, требовал новых площадей.

В 1957 году было принято решение о закрытии завода, а в начале 1959 года Виктор ушел в армию. Остров ликвидировали без него.

Когда пришло время идти в армию, Виктор попросил отправить его в погранвойска. Спросили только: на юг, на север, на восток, на запад? Попросился на юг, и, что называется, попал. Погранзастава, куда его привезли месяца через три, после учебной роты, находившейся под Курском, располагалась в низовье горной долины, в километре от бурной реки, вдоль которой проходила граница.

— Отправляемся в нашу крепость, — сказал старшина, принимавший пополнение на узловой станции километрах в двухстах от заставы. Дальше несколько часов тряслись на грузовике, то взбиравшемся по узкой грунтовой дороге в горах к самому небу, где становилось нестерпимо холодно, то съезжавшему вниз, в долину, где нечем было дышать от жары.

Крепостью старшина назвал нечто вроде усадьбы площадью в несколько гектаров, обнесенной двухметровым деревянным забором. Над забором, еще на метр возвышалось заграждение из колючей проволоки. Внутри усадьбы расположились казарма, большая конюшня и несколько домиков для семейных офицеров. Небольшой плац и домик штаба перед ним завершали облик воинского городка.

Крепость жила по строгому и нерушимому графику несения службы. Утренний развод, вечерний развод. Воскресные дни отличались от будних только небольшим изменением в меню столовой: жиденький чай заменялся на кисель или компот.

Виктор быстро привык к размеренной жизни крепости и к ее замкнутому пространству. Было здесь что-то общее с Островом. Только здесь он не мог удрать по своей воле, побродить по окрестностям. Но ходить и ездить верхом приходилось много. Дневные наряды на охрану границы здесь были конными. Вечерние — пешими, с собаками.

Контрольно-следовой полосы в зоне действия заставы не было. Сложно-пересеченная местность не позволяла ее устроить. Днем полагались на зоркость глаз пограничников, а ночью — на собачий нюх. Два раза в неделю в крепость приходили машины. Военный грузовик привозил фураж для лошадей и письма.

Гражданский фургон с водителем и экспедитором из местных привозил продукты для гарнизона и корм для собак. Вот, собственно, и все разнообразие. Жизнь шла размеренная и четкая.

Границу изредка нарушали местные жители, у которых были родственники на той стороне реки. Об этом на заставе знали, но на это, в какой-то мере, смотрели сквозь пальцы. Пограничное руководство считало нужным сохранять хорошие отношения с местным населением.

Правда, когда нарушителя границы замечали, его задерживали, обыскивали, проверяли документы и, не найдя ничего предосудительного, отпускали. Со злостными нарушителями обходились строже. Отправляли в округ, а что с ними происходило дальше, на заставе обычно не знали.

Строго было приказано пресекать групповые нарушения границы. Но такие случаи были редкостью. О них знали только по рассказам старожилов.

Во дворе заставы почти сразу по приезде Виктор обнаружил автомобиль, американский «Виллис» времен второй мировой войны, полученный тогда от союзников по ленд-лизу. Старшина-сверхсрочник, служивший на заставе уже много лет, на вопрос Виктора о машине сказал, что она стоит здесь уже года три. Кто-то из начальства на ней сюда приехал, а уехать не смог.

Виктор попросил старшину испросить разрешения у командира заставы повозиться с машиной. А вдруг получится поставить ее на ход. Командир разрешил, естественно, в свободное от службы время.

Нельзя сказать, что Виктор разбирался в автомобилях. Скорее нет. Но, имея врожденные способности к технике, он за пару месяцев сумел восстановить машину. И водить ее научился сносно, поездив немного сначала по территории заставы, а потом и по ближайшим окрестностям.

Сам командир заставы, когда его изредка вызывали в округ, теперь предпочитал пользоваться автомобилем, а не лошадью. А для Виктора это стало дополнительным развлечением.

Так прошел первый год службы Виктора в армии. А в конце второго года произошел случай, который наверняка вошел в историю маленькой заставы, став яркой ее страницей.

В округ приехал проверяющий из самой Москвы. Что он там проверял, сказать трудно, но гость, заядлый рыбак, пожелал перед отъездом половить рыбку. Законы гостеприимства в округе понимали и предложили ему поехать на заставу, где служил Виктор. И река там близко, и машина у них есть, решили в округе. Заодно и заставу проверит.

Начальник заставы лично поехал встречать гостя, конечно, с Виктором в качестве водителя. Встретили, привезли, накормили, а ближе к вечеру отрядили Виктора с машиной и еще двух солдат на рыбалку.

Виктор близко подъехать к воде не смог, камни там были везде очень крупные. Высадил пассажиров, а машину развернул, отогнал ее еще чуть назад на горку между скалами. Аккумулятор у старой машины был слабенький, если вдруг мотор от стартера не заведется, можно будет с ходу с горки завести.

Полковник гимнастерку снял, из сумки консервы достал и пару бутылок водки. По-свойски и солдатам предложил. Виктор отказался пить. Не любил он это дело, но закусил вкусными консервами с удовольствием.

Полковник начал рыбу ловить. Солдаты принялись собирать сушняк для костра, а Виктор взял свой автомат и направился к скале, что стояла поблизости. Скалу эту он давно облюбовал. Только повода забраться на нее до сих пор не находилось. Метров тридцати в высоту со снизу казавшейся плоской вершиной и пологими склонами, скала господствовала над местностью. Вершина же оказалась на поверку совсем не ровной. Почти в центре нее лежал камень, метра четыре в высоту, к вечеру дававший хорошую тень. Тут Виктор и устроился. Видами отсюда можно было залюбоваться. Под ногами река, вдали снежные вершины, хорошо.

Видел Виктор, что полковник скоро что-то поймал. Солдаты рыбу почистили и в котелок бросили. Скоро уха будет, — подумал он и еще раз огляделся по сторонам. Река здесь шла строго на восток. В ту же сторону светило заходящее вечернее солнышко. Свет от него залил реку, да так, что вся она превратилась в слепящее глаза зеркало.

Вот на этом зеркале Виктор, вдруг, и заметил какое-то движение. Пристально вглядываясь туда, он понял, что по реке, уже близко к берегу, идет лодка. Тут же послышался звук автомобильного мотора. Странно как-то. В таком пустынном месте съезжаются машина и лодка. Понятно, что это не случайно. Из-за поворота показался фургон, на котором на заставу возили продукты.

И тут у Виктора в голове вдруг все сложилось. Дневные наряды пограничников уже ушли, а ночные на вахту еще не заступили. Самое время для нарушителей границы. С расписанием караулов они, видимо, хорошо знакомы. «В лодке три человека, в машине двое, внизу полковник и два солдата, — думал Виктор, — лодку они не видят, она для них чуть за углом, а машину не слышат из-за шума воды. Я один вижу их всех. Мне и решать, что делать».

Виктор еще раз оглядел всю панораму. Двое из машины уже вышли и быстро идут к берегу. Что-то тащат с собой, видно, что тяжелое. Оружия у них нет. Лодка уже причалила к берегу. Все трое из нее вышли. Идут налегке, за грузом, видать. Все трое с автоматами в руках, идут с опаской, на большом расстоянии друг от друга. Когда между сближающимися группами осталось метров сто, Виктор закричал как полагалось по уставу:

— Стой, кто идет! Буду стрелять! — и дал короткую очередь в воздух.

Время для Виктора тут же остановилось. Он видел, что у полковника в руках уже появился пистолет «Молодец, — подумал Виктор, — гимнастерку снял, а кобуру, нет». Солдаты же метались по берегу в поисках своих автоматов.

— Постреляют дураков, — подумал он, но ему уже было не до них. Пришельцы уже попрятались за камнями, и, прикрывая друг друга огнем, начали двигаться к скале. А те двое, что привезли груз, продолжали, теперь уже бегом, свой путь к лодке. И все же Виктор медлил, в людей не стрелял. Он снова дал очередь в сторону противника.

Не целясь. Не привык стрелять в живых людей, только по мишеням. И тут же понял, что не прав. Пришельцы стреляли в него. Но достать Виктора на скале было трудно. Пули били по скале совсем близко от него, выбивая осколки, сыпавшиеся на спину и на голову. Солнце в этот момент зашло за горизонт. Стало почти темно. Горы.

Виктор понимал, что застава уже поднята в ружье, и через несколько минут придет подмога. Но ждать помощи было нельзя. Пришельцы, перебегая от камня к камню, сами того не зная, приближались к полковнику и солдатам. Готовы ли они защищаться? Полковник с пистолетом не выстоит против трех автоматов. А тех двоих нельзя подпустить к лодке, уйдут.

Виктор открыл огонь на поражение.

Через несколько минут все было кончено. Трое пришельцев остались лежать на земле. Двое из них были ранены, один убит. Еще двое с поднятыми руками стояли лицом к скале. Около них стояли солдаты, хоть и без гимнастерок, но с автоматами. Виктор сменил рожок в автомате, мало ли что, и спустился вниз.

Полковник уже успел надеть гимнастерку и застегнуть ремень. Виктор подошел к костру, поднял с земли бутылки из-под водки и одну за другой бросил их чуть не на середину реки. В ту же минуту подскакали солдаты с начальником заставы во главе.

— Ну и рыбалка же тут у вас, — сказал полковник, ни к кому не обращаясь. Потом подошел к Виктору, крепко пожал ему руку и сказал:

— Я перед тобой в долгу, солдат!

Но дело на этом не кончилось. Начальник заставы рявкнул:

— Бранников, ко мне.

Виктор подбежал к нему. Начальник взял его за грудки:

— А ну, дыхни!

Виктор дыхнул. «А ну, еще раз, — заорал снова начальник, уже поняв, что от Виктора спиртным не пахнет. — Этих без гимнастерок, на губу. Бранников! В казарму!»

Утром, после побудки, к Бранникову подошел старшина:

— Тебя на развод брать не велено. Оставайся в казарме.

Виктор был уже одет. Койка заправлена. На нее он и лег, не снимая сапог. Его прямо трясло не то от обиды, не то от злости. А потом подумал, чего это я нервничаю. Лучше сосну часок-другой. И поспал всласть, пока старшина снова не заорал: «Бранников! В штаб!»

Ну и пошел Виктор в штаб. Пошел, а не побежал.

— Бранников, иди в кабинет помощника начальника, — сказал ему дежурный офицер и добавил шепотом, — там следователь из округа сидит.

Такого поворота дела Виктор не ожидал, но греха за собой не ведал. Вошел, доложил как полагается. И начал его следователь мурыжить:

— Расскажи все, говорит, что вчера делал, в кого стрелял, что пил.

Виктор все и рассказал. Почти все. От выпивки же открестился. Не видел ничего, не знаю. Хотя понимал, не заметить, что полковник и солдаты под градусом, было невозможно. Полковник еще ничего, крепко на ногах стоял, а солдатики с непривычки пошатывались. Полторы бутылки они на троих приняли. Это он точно знал, когда бутылки выбрасывал, в одной из них около половины было.

И так ему следователь вопросы задавал, и эдак, но Виктор твердо на своем стоял.

— А почему у тебя рожок пустой, а солдаты ни одного выстрела не сделали. Сколько раз стрелял полковник? На все вопросы Виктор давал вразумительные ответы.

— Ладно, не хочешь своих выдавать, и Бог с тобой. Может, и правильно делаешь, — закончил допрос следователь, — прочти протокол и подпиши.

Виктор внимательно прочел бумагу. Все в ней было изложено правильно. А про выпивку не было ни слова.

Потом выезжали на место происшествия. Виктор и солдаты показывали все на местности. Где был костер, где сидел на скале Виктор, откуда и куда подплыла лодка, куда подъехала машина, хотя она, как приехала вечером, так там стояла до сих пор. Виктора и попросили отогнать ее на заставу. Свой-то «Виллис» он еще вчера на место поставил. Как сказал командир: «Бранников, в казарму», так за руль и сел, а командир сел рядом.

Потом следователь еще пару раз его вызывал, уточнял мелкие детали. Под конец Виктор спросил у него:

— И что теперь будет?

Да, ничего особенного, — ответил следователь, — Полковник пойдет дальше по службе, ты его, можно сказать, отмазал. Солдатики на губе недельку посидят и тоже будут служить дальше, а тебя к награде представят. Вот и все.

* * *

Острова не было уже в 1961 году, когда Виктор получил десятидневный, не считая дороги, отпуск из армии по случаю вручения ему медали «За отвагу». Эту солдатскую награду очень редко вручают в мирное время. Но полковник не забыл о нем, а как же? Нарушителей границы Виктор задержал? Задержал. Командира на поле боя спас? Спас. Так что все было сделано по справедливости. Тогда же и в партию его приняли. Правда, кандидатом в члены партии он задолго до того случая стал, еще когда «Виллис» чинил.

По таким событиям легко время отсчитывается, лучше, чем по календарю.

Мама и дед писали ему, что Острова он уже больше не увидит, а их найдет в новом доме, в Кузьминках, про которые в то время только начинали узнавать москвичи, как и о Черемушках, да и других районах массового жилищного строительства, что начал Хрущев.

Метро в новые спальные районы тогда еще только проектировалось, и Виктор добирался до Кузьминок автобусом. Когда ехали по Волгоградскому проспекту, повсюду были видны следы большого строительства. Вокруг работали бульдозеры, экскаваторы, шли по дорогам самосвалы и цементовозы, поднимался лес подъемных кранов.

Выйдя на указанной в письме матери остановке, Виктор оказался в уже отстроенном квартале. Ряды одинаковых пятиэтажек изредка перемежались девятиэтажными домами, которые казались очень высокими. Номеров домов и названий улиц было не видно. Тротуары и дороги между домами были размечены, но покрыты асфальтом только местами.

Но около домов уже были разбиты газоны, играли дети, а у подъездов на самодельных лавочках сидели мамы и бабушки. Вот их и расспрашивая, Виктор через некоторое время вышел к нужному ему дому.

Не без внутреннего трепета позвонил Виктор в дверь квартиры матери. Два года не виделись. Как там она? Дверь распахнулась, и на пороге показалась мама. Такая же, как и была. Может быть, только взгляд стал чуть строже. Так и должно быть. Она ведь теперь директор большой новой школы. Да и лет ей еще не много, пятидесяти не будет, сообразил Виктор.

Дед тоже выглядел неплохо для своих семидесяти. Только около года назад он ушел на пенсию. Это когда завод закрыли, и они переехали сюда, в эту новостройку.

Ну, как водится в таких случаях, пошли расспросы, рассказы, не обошлось и без слез. Но это, конечно, мама. Вспоминали Остров, соседей, не могли не вспомнить и про Чистые пруды, где семья Бранниковых жила до войны. Виктор рассказал про службу в армии, про медаль, что висела у него на груди. Мама показала свою новую школу, которая должна была открыться осенью. Ее было видно из окна. Рядом с ней достраивался детский сад.

Из окна было видно и еще одно высокое здание более старой постройки. Дед указал на него.

— Там какой-то большой научный институт находится, — сказал он, — придешь из армии, можешь туда на работу устроиться.

Как в воду глядел. Действительно, именно туда через год вышел на работу Виктор.

А потом, как это бывает при встрече после долгой разлуки даже с очень близкими людьми, разговор иссяк. Дед ушел к себе, в свою однокомнатную квартирку в этом доме, а Виктора мама отправила отдыхать с дороги.

В последующие пару дней Виктор что-то делал по дому, а потом начал маяться от безделья. В один из дней он съездил в гости к полковнику. Тот его приглашал и даже очень настоятельно. Позвонил предварительно, конечно. Тот его встретил, как родного. Посмотрел на медаль, поздравил с наградой, сказал, что по заслугам получена. Потом усадил пить чай, и по ходу разговора оказалось, что полковник, уже и не полковник вовсе, а генерал-майор. И нужен генералу водитель. Виктор согласился.

Когда Виктор вернулся на заставу, на него уже вызов из Москвы пришел. Только с неделю там и пробыл. Дважды за это время ходил в наряд на охрану границы. Как теперь бы сказали, мастер-класс молодым бойцам давал. Скалу, на которой бой принимал, им показывал. Ее теперь на заставе скалой Бранникова называли. Сколько времени это название потом помнили, теперь уже неизвестно.

Еще год прослужил Виктор в Москве. Генерала возил. Водительские права ему быстро оформили. Две недели по городу с инструктором отъездил, а потом экзамен сдал.

Когда подошел срок демобилизации, генерал долго уговаривал Виктора остаться на сверхсрочную службу. Но тут он проявил твердость, отказался. Не по нему была служба в армии. Не давала она чувства самостоятельности, что ли. Хотелось вернуться к железу, к станкам. Но расстались с генералом друзьями. Потом еще не раз встречались, когда генерал просил его в чем-нибудь помочь. А потом и генерал Виктору большую помощь оказал.

Но все это было уже потом, а сейчас Виктор вернулся на гражданку. Интересно, что все Бранниковы, кроме основателя их рода, в следующих поколениях в армии никогда не служили. Никогда не вступали ни в какие партии и кружки. С царизмом не боролись и революцию приняли довольно безразлично: железные дороги революция не отменяла. И они продолжали служить своему делу: железным дорогам, а не партиям или какому-нибудь строю.

Были они по дореволюционной сословной принадлежности разночинцами. Только не надо вспоминать слова Ленина: «Чествуя Герцена, мы ясно видим три класса, три поколения, действующих в русскую революцию…», которые заучивали наизусть в советских школах. Там дальше о разночинцах говорится. Так вот, разночинцы, инженеры, врачи, учителя, люди образованные, разных профессий в массе своей не были революционерами. Они были, прежде всего, специалистами, были нарождающейся русской интеллигенцией, пеклись о пользе отечества.

Обычно, когда речь идет об интеллигенции, добавляют слова — прогрессивно мыслящая интеллигенция. Да, имея современное образование, они не могли мыслить иначе. Но образование подразумевает знание истории, а, значит, они понимали, что такое революция, что она несет с собой, чем она опасна для народа, для государства. Они хотели и стремились к преобразованиям, но отнюдь не революционным путем.

Знали они также, что такое царизм и что такое тирания. Многим из них были знакомы труды Платона и Аристотеля, которые уже тогда, почти две тысячи лет назад достаточно точно описывали принципы правильного управления обществом. А они писали, например, что правильная демократия это та, что действует в интересах всего общества. В ином случае она становится либо олигархической, либо уходит в иную свою крайность, становится властью охлоса — невежественной толпы. Вот из каких исторических и географических далей вошло в наш лексикон слово охламон!

Однако следует с большим сожалением заметить, что интеллигентская прослойка, как ее стали называть в советское время, в России в девятнадцатом веке, была раз в пять, а то и в десять тоньше, чем, например, в Англии, или во Франции, что не могло не сказаться на результатах политических преобразований в них. Хотя и в просвещенных странах путь к демократии был весьма долгим и тернистым.

Так вот, Виктор сильно отступил от линии своих предков. Не тем, что служил в армии. А тем, что вступил в партию и ушел от железной дороги. Но, на то было веление времени.

Когда Виктор пришел из армии, у него была мысль пойти на работу в депо метрополитена. Может, тогда бы он и оказался ближе к профессиям своих предков. Но институт, который показал ему дед из окна квартиры, был ближе.

В него он и заглянул первым. Ему показали производственные помещения, где стояли новейшие станки и оборудование, и он сделал свой выбор, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Часто, вспоминая детство, Виктор видел себя в лесу на Острове, проползающим под колючей проволокой забора, ограждающего периметр завода. Он любил убегать с территории завода, за что его часто и сильно ругали. А ведь он и не убегал вовсе. Он просто хорошо знал все, что было по одну сторону колючей проволоки, и хотел узнать, что делается с другой ее стороны. Наверное, он просто не умел объяснить взрослым, что любит Остров, любит завод, свой барак, свою маму, никогда их не покинет. Почему взрослые не понимают своих детей?

Лишь однажды Виктор убежал с Острова всерьез, да так, что поднялся переполох по всей округе. Милиция искала Виктора повсюду, но вернулся домой он сам. Но и этот случай на самом деле не был побегом. Просто, так сложились обстоятельства. Произошло это в августе 1952 года, когда Виктору только что исполнилось одиннадцать лет.

На территорию завода въехал грузовой фургон и остановился около одного из складов. Водитель открыл двери фургона и отправился по своим делам. Потом появились рабочие, которые начали что-то грузить в фургон. Вездесущие мальчишки наблюдали за процессом. Ни одна приехавшая сюда машина не обходилась без их пристального внимания. Ребят обуревало желание прокатиться. Они уже давно поняли, что канючить типа: «Дяденька, прокати!» — бесполезно. Хочешь покататься, ни на кого не надейся. Решай проблему сам.

За каждой отъезжающей машиной бежал табунок мальчишек. Самые сильные и отчаянные из них пристраивались на задних бамперах редких в то время легковушек, висли на бортах кузовов грузовиков. Кому-то иногда удавалось на ходу забраться в кузов. Это считалось подвигом. На выезде с территории завода машины досматривали и прицепившихся мальчишек отправляли обратно.

Виктор в мальчишеской стае считался и сильным и отчаянным. Он был в числе тех, кто наблюдал за фургоном. Ему единственному пришла в голову шальная мысль забраться в фургон, когда погрузка закончится. Он так и сделал. Шофер вернулся, запер двери фургона на висячий замок и уехал.

У Виктора, да и у мальчишек вокруг замерло сердце. Но еще была надежда, что фургон будут досматривать на выезде с территории завода, но этого не случилось. Машина беспрепятственно покинула Остров и долго, бесконечно долго ехала сначала по асфальту, потом очень долго переваливалась с боку на бок, пробираясь по грунтовой дороге, потом снова выбралась на асфальт.

Уже забравшись в фургон, Виктор понял, что делает глупость. Ее можно было исправить сразу, когда водитель запирал фургон. Достаточно было кашлянуть, или еще каким-нибудь образом заявить о своем присутствии. Но тогда мальчишки задразнили бы его: «Испугался! Слабак!» — хотя никто из них вместе с ним в фургон не полез.

Когда машина выехала за пределы Острова, Виктор попробовал подобраться к кабине, чтобы постучать водителю. Но и это не удалось сделать. Весь фургон был завален железными деталями с очень острыми краями. Скорее всего, это были лемехи для плуга, которые делались в кузнечно-прессовом цехе завода. Когда машина делала крутой поворот или начинала трястись на ухабах, гора находящегося в ней железа приходила в движение. Те детали, что лежали наверху, скатывались вниз, и Виктору все время приходилось отвоевывать для себя жизненное пространство. Короче, никакого удовольствия от катания на машине Виктор не получил и лишь ждал той минуты, когда ему, наконец, удастся ее покинуть. Ждать пришлось долго, наверное, часа два или три.

Наконец, машина остановилась. Как и в прошлый раз, шофер отпер фургон и направился внутрь какого-то склада. Виктор выпрыгнул из фургона. На этот раз шофер заметил его и что-то закричал, но мальчик опрометью бросился бежать по пустынной деревенской улице. И это была его вторая ошибка за день. Не надо было, конечно, залезать в фургон, а убегать от шофера в сложившейся ситуации было уж и совсем глупо.

Ноги вынесли Виктора за околицу, и он зашагал по пыльной дороге, как пишут в сказках, куда глаза глядят. Дорога вывела его к реке, на другой стороне которой вдали виднелся полуразрушенный монастырь. Теперь ему очень хотелось одного — встретить людей. Подумывал он и о том, чтобы вернуться назад, в деревню, найти шофера фургона. Но тот мог уже и уехать, так что от этой мысли Виктор вскоре отказался. Так он и шел, поглядывая по сторонам и жалуясь самому себе на свою нелегкую долю, пока на дорогу из леса не выехала телега.

Возница, старичок с косматой бородкой, глянул на мальчика, и остановил лошадь:

— Ты откуда здесь взялся, малец? — неожиданно высоким голосом спросил он.

Виктор уже подумывал, как бы поскладнее соврать деду, но губы сами собой начали рассказывать правду. Вскоре старик знал всю нехитрую историю его нежданного путешествия и стал вслух размышлять, как помочь горю:

— Попал ты, малец, в Можайский район. От Москвы этак километров сто, сто двадцать. Бородинское поле здесь совсем рядом. Про Бородинское сражение, небось, слыхал. До Можайска отсюда километров двадцать будет. Там вокзал есть, и поезда останавливаются. А железная дорога от нас справа, километрах в трех. Только толку от нее тебе никакого. На ходу в поезд не впрыгнешь.

Старик продолжал говорить что-то еще, но Виктор уже его не слушал. Не понравился он ему. Более того, он ощутил к старику чувство недоверия и страха. Наверное, после того, как тот, непонятно почему, вдруг сказал:

— И чего мне с тобой теперь делать, в речке утопить или собакам скормить.

Возможно, это был своеобразный местный юмор. Виктор сделал вид, что не обратил внимания на эти слова, узнал, что ближайшая деревня впереди называется Шевардино и за ближайшим поворотом дороги скрылся в лесу, не обращая внимания на окрики деда.

Для одиннадцатилетнего мальчика это был сильный, мужской поступок. На этот раз Виктор действовал вполне осознанно, хорошо понимая, что будет делать дальше. План его был простым. Пешком добраться до Можайска, это займет четыре-пять часов. С учетом вечернего времени больше. Где-то придется переночевать. Во всех случаях утром он будет на городском вокзале. А там он надеялся, что машинисты паровозов ему помогут, надо только добраться до них. В крайнем случае, он обратится в милицию и все равно не позже завтрашнего вечера он будет дома.

Хотелось есть, но Виктор запретил себе даже думать о еде. Он вспомнил рассказ своего деда о его мытарствах еще в гражданскую войну. Дед говорил, что здоровый человек, если есть вода, может двое и даже трое суток активно действовать без еды. Если уж так сложились обстоятельства, то лучше ничего не есть, чем питаться тем, что попадется под руку. Переходить на подножный корм имеет смысл только в безвыходном положении, когда есть перспектива длительной голодовки.

Выполняя принятое решение, Виктор уже через час оказался в виду железной дороги. Изредка по ней проносились поезда. В сгущавшемся сумраке их огни были хорошо видны издалека. Пора было позаботиться о ночлеге. Виктор не раз слышал о том, что люди в пути ночуют в стогах сена, но сам никогда не пробовал делать это. Стогов на поле, через которое он шел, было множество. Виктор облюбовал стог на самом краю поля, стоявший вблизи от одинокой сосны. А куда, собственно, здесь надо залезать: наверх, в самый низ или в серединку? Решил, что в середину и начал выдергивать сено из стога на уровне своей груди. Вскоре в стогу образовалась нора. Внутри стога было темно и очень колко. Пахло травами, гнилью и мышами. Захотелось поскорее выбраться отсюда, однако усталость и переживания этого дня быстро взяли свое. Минут через пять Виктор уже спал крепким сном.

Ночью Виктору привиделись звезды. «Где-то тут и моя звезда, — думал во сне Виктор, — моего отца, моей мамы, всех других людей. Как узнать, которые из них.» Вот-вот должен был найтись ответ, но сон кончился так же неожиданно, как и начался. Виктор проснулся, выглянул на улицу. Там было совершенно темно и очень холодно. Дул порывистый, пронизывающий ветер. Пришлось вернуться в свою нору. Какое-то время пролежав с открытыми глазами, Виктор снова провалился в глубокий сон. Он спал так крепко, что не сразу понял, что происходит. Над полем проносились пушечные раскаты грома. Быстро приближаясь, они, вскоре слились в мощный, ни с чем не сравнимый рев. Отблески жалящих землю молний стали проникать внутрь стога, где сжавшись в комочек, лежал Виктор. Одна из последних молний ударила в сосну, что стояла неподалеку. Мощный электромагнитный импульс заставил содрогнуться землю, вошел в каждую клеточку всех живых организмов и привел их в смятение.

Могучее дерево раскололось, часть его ствола рухнула на стог сена, стоявший вблизи того, где укрылся Виктор. Стог загорелся. Еще немного, и ураганный ветер, разметав горящий стог, разнес бы огонь по всему полю, но вслед за грозой на поле обрушился ливень. Вскоре все стихло. Вода победила огонь.

Гроза кончилась, но Виктор долго не мог прийти в себя. В мозгу метались картины одна чуднее другой. Кони размером со слона и огромные всадники на них на глазах уменьшались, превращались в муравьев. Корабли под парусами и множество странно одетых незнакомых людей, мужчин и женщин, в домах и на улицах. Все эти видения мешались между собой, кружили голову. Справиться со всем этим наваждением Виктор не мог. Расставаться с ним не хотелось, интересно все же, а стать его частью он боялся. В этих условиях организм сам выбрал единственно правильное решение: спать.

В следующий раз Виктор проснулся от голода. Светало. Надо было идти. Всю дорогу до Можайска сказочное звездное небо стояло у него перед глазами, а в ушах продолжала греметь гроза. Возвращались эти воспоминания к нему и потом, спустя годы и десятилетия, напоминая о ночевке в стогу сена, стоявшем на краю Бородинского поля. Но той же ночью был и еще один сон. Он тоже запомнился Виктору на всю жизнь. Он не был таким ярким, как звезды, и таким оглушительным, как ночная гроза, но был огромным, длиною в жизнь, и очень подробным. Как будто за ночь он прочел толстенную книгу с множеством картинок.

* * *

Часы на вокзальной площади показывали девять, когда Виктор, шагая вдоль железнодорожного полотна, приблизился к железнодорожному узлу. Живя на Острове среди путейцев, он хорошо понимал логику построения рельсовых путей. По мере приближения к узловой станции росло число стрелок. Они по командам диспетчеров направляли поезда, кого к пассажирскому перрону, кого к пакгаузам, а кого на запасные пути или на сортировку.

Идти к перрону было бессмысленно. Поезд там стоит минуту, другую. За это время никак не успеть договориться с машинистами. Да и залезть в паровоз на глазах милиции и множества пассажиров не получится. Надо идти на запасные пути. Там обычно стоят сменные магистральные паровозы перед рейсом.

Узловая станция была небольшой. В самом левом ряду на заброшенных запасных путях и рядом с ними, видимо, еще с войны стояли и лежали на боку с десяток искореженных взрывами грузовых вагонов. В них уткнулся носом большой паровоз без кабины и тендера. Такие картины Виктору приходилось видеть не раз, и он не обратил на них внимания. Далее шли в ряд свежевыкрашенные пассажирские вагоны. Они явно никуда не собирались двигаться. Вообще, никакой особой активности на путях не наблюдалось.

Маневровый паровоз уныло дымил почти у самого перрона, а два больших магистральных стояли на запасном пути с погашенными топками. Виктор решил ждать своей судьбы у водокачки. Ее ни один готовящийся в рейс паровоз не минует. Только через час к водокачке подошел паровоз. Кочегар развернул трубу водокачки так, чтобы вода пошла в горловину паровозного бака, и спустился вниз открыть кран. Но когда он подошел к основанию водокачки, кран уже открывал Виктор.

Кочегар не удивился, увидев мальчишку у водокачки. В те времена мальчишки появлялись везде, где можно было что-нибудь покрутить. Стоило в городе или в деревне остановиться машине, чтобы поменять проколотое колесо, как тут же появлялась стайка мальчишек, готовая помочь шоферу или хотя бы поглазеть.

Кочегар великодушно предоставил Виктору возможность крутить кран, а сам сел рядом на камень и закурил папиросу. Теперь у Виктора был повод заговорить и возможность быть услышанным:

— Дяденька, а вы куда отправляетесь? — начал он.

— В Куйбышев грузовой потянем, — ответил кочегар.

— Через Москву, значит, по московской окружной железной дороге поедете?

— А ты откуда про московскую окружную знаешь?

Вот тут Виктора и прорвало. С того самого момента, как он покинул злосчастный фургон, отчаяние не раз готово было поглотить его целиком. От него мальчика удерживало укоренившееся с детства чувство ответственности перед мамой. Она постоянно повторяла ему:

— Никогда не падай духом. Борись до конца.

И она ждала его. К ней он должен был вернуться, во что бы то ни стало.

Неожиданно для себя и для кочегара Виктор вдруг расплакался как маленький. Но, испугавшись, что кочегар сейчас уйдет, а он останется здесь, так и не сумев объяснить человеку свои проблемы, Виктор взял себя в руки. Размазывая слезы рукавами рубахи, он достаточно внятно объяснил, как попал сюда, и попросил взять его с собой.

Кочегар выслушал мальчика и полез в кабину советоваться с бригадой. Потом высунулся из окна:

— Как фамилия то твоя, Бранников, говоришь? — переспросил он и скрылся. Через минуту его голова снова появилась в окне:

— Закрывай кран и полезай в кабину, — крикнул он.

Машинист пристально посмотрел на Виктора: — Да, Бранников, похож, вроде, очень даже похож. Знал я твоего отца. И деда тоже. Доставим домой в лучшем виде.

Грузовой состав, который вела паровозная бригада, не заходил в Москву и, соответственно, не шел по московской кольцевой железной дороге. На ближайшей к Москве узловой станции мальчика сдали паровозной бригаде маневрового паровоза. Та, в свою очередь, передала его другой бригаде. Где-то около четырех часов дня, ровно через сутки после отъезда в фургоне, Виктор вернулся на Остров.

Мать он нашел сидящей на лавочке около их барака в окружении соседей. Что происходило на Острове в его отсутствие, он узнал позже, а сейчас соседи молча расступились перед ним, и он, увидев ее заплаканное лицо, бросился к ней, обнял и зарыдал сам.

Никаких объяснений не потребовалось. Все уже все знали. Мальчишки сказали взрослым, что Виктор уехал в запертом фургоне. Куда он шел, в заводоуправлении знали, но дозвонились туда слишком поздно, когда Виктор уже удрал от шофера. Потом следы мальчика терялись. Но все были уверены, что у него хватит смекалки, чтобы найти дорогу домой.

Мальчишки встретили Виктора как героя, но сам себя он таковым не чувствовал. Более того, после этого случая его очень долго преследовало чувство вины перед мамой, дедом, перед людьми. Он ощутил свою взаимосвязь с окружающим миром, связь между прошлым и будущим. Чувствовал, что на нем лежит какая-то доля ответственности, непонятно за что, но лежит, и снять ее с себя невозможно.

Но были на острове события, о которых Виктору вспоминать совсем не хотелось. Начались они, как потом он понял, вскоре после его поездки в запертом фургоне. Кто-то обратил внимание на отчаянного мальчишку. Его стали приглашать в более взрослую компанию, что для любого мальчишки лестно. Шел уже 1954 год. По домам возвращалось множество заключенных. Основную их массу составляли невинные люди, осужденные еще в войну за, например, опоздание на работу более чем на пять минут, за сбор колосков на колхозных полях в страшную голодуху. Большинство отпущенных составляли солдаты, побывавшие в немецком плену. Но были среди бывших заключенных и уголовники, многие из которых, выйдя на свободу, начинали создавать новые банды.

Москва в те годы сильно страдала от воровства и бандитизма. Отголоски городских событий доходили и до Острова. Численность этого, по существу закрытого поселения, к тому времени уже превысила 1200 человек, а число мальчишек подросткового возраста перевалило за пятьдесят. Каким-то ветром занесло в их среду и воровскую романтику. И это при том, что Остров был обнесен двумя рядами колючей проволоки. Первый ряд окружал периметр завода. В войну он охранялся ротой НКВД. Сразу же после войны ее сменил взвод охраны железнодорожной милиции.

Второй ряд колючей проволоки шел по периметру запретной зоны. Он отстоял примерно на километр от первого ряда и шел на таком же расстоянии с двух сторон от железнодорожной ветки, соединявшей Остров с московской кольцевой дорогой. Запретная зона охранялась только грозными надписями: — Стой! Стреляю без предупреждения!

Для большинства законопослушных граждан этого было достаточно, чтобы держаться подальше от колючей проволоки. Но там, где есть большинство, существует и меньшинство, которое знало, что ни в войну, ни после нее никто, ни в кого в этой самой запретной зоне не стрелял. Знали это, в первую очередь, мальчишки с Острова, тот же самый Виктор. Он-то уж точно считал все двадцать квадратных километров сплошного лесного массива своей вотчиной.

Кто еще обладал таким высшим знанием, сказать трудно. Важно другое, что после войны в этой, да, наверное, не только в этой запретной зоне творились темные дела.

Путешествуя по лесу, собирая грибы, ягоды, Виктор не раз натыкался на следы пребывания там других людей: следы костров, шалаши и даже некоторое подобие землянок. Узнать, когда они появились, было невозможно, да и неинтересно. Но отправившись в лес со старшими ребятами, Виктор узнал нечто новое для себя: он услышал слово «схрон». Спросить, что это такое, значило показать свою неосведомленность. Сразу начнут дразнить. Оставалось только невозмутимо кивнуть, мол, само собой, схрон, что тут такого.

Прислушиваясь к разговорам, Виктор вскоре понял, о чем идет речь. Старшие искали место, где можно было бы устроить схрон, место, где при необходимости можно будет схорониться, то есть спрятаться. Решив, что это такая игра, Виктор привел всю компанию к тому месту, где когда-то обнаружил полуразрушенную землянку. Ликованию ребят не было предела.

Присели передохнуть. Кто-то вытащил кисет, и самокрутка с махоркой пошла по кругу. Будь дошедший до Виктора окурок чуть-чуть поприличнее, он, не задумываясь, тоже взял бы его в рот и приобщился к таинствам курения. Но побывавший до него во рту четырех человек, мокрый от чужой слюны кусок газетной бумаги выглядел как плевок на пыльной мостовой. Взять это в рот Виктор не мог, а потому внятно сказал: «Не курю».

— Мама ему не разрешает, — загоготал, продолжая протягивать окурок, сидевший рядом парень, — не бойся, мы маме не скажем!

Но Виктор снова повторил: «Не курю».

Только что все они были одной компанией. Виктор привел их к цели поисков, а тут между ним и остальными ребятами разверзлась пропасть. Очень хотелось снова быть вместе с ними. Но вернуться в компанию можно было двумя способами. Оба они были известны Виктору. Рассмеяться вместе со всеми и сунуть себе в рот эту дрянь или выдержать характер. Виктор выдержал характер, добавив к этому еще кое-что. Он встал с бревна, на котором сидели все, и легким движением послал в стоящее метрах в пяти дерево нож. Он вошел в древесину со звуком похожим на тот, что производит топор, когда рубят сырое полено.

На мгновение все притихли, а Виктор послал в дерево еще два ножа. Они вонзились в дерево на расстоянии всего в несколько сантиметров от первого. Парень, что предлагал Виктору самокрутку, подошел к дереву. С большим трудом вынул из него ножи, подивился их необычной форме, и, молча, протянул их Виктору.

Редкий мальчишка в послевоенные годы не имел в кармане какого-нибудь ножа, свинчатки, рогатки или кастета. Они очень редко пускались в ход и служили в большей степени не оружием, а средством самоутверждения для владельца. Но таких ножей, какие продемонстрировал ребятам Виктор, не было ни у кого. По сути это были и не ножи вовсе, а маленькие метательные снаряды. Выточил их Виктор сам на токарном станке из десятимиллиметрового стального прутка. Длиной примерно по пять сантиметров стальные цилиндры были с обеих сторон сведены на конус, как точат карандаши. Посреди цилиндра поперек него шла проточка, за которую снаряд было удобно держать.

Главное преимущество такого метательного снаряда заключалось в том, что пущенный даже не очень умелой рукой, он практически всегда втыкался во встретившееся препятствие. Виктор не совсем сам придумал этот снаряд. О нем рассказывал дед, делясь с внуком семейными преданиями об их общем далеком предке, служившем в гусарском полку. Дед и сам толком не знал, как должен быть устроен подобный снаряд. Предания сохранили лишь сам факт существования подобного оружия и его примерные размеры. Вряд ли дед стал бы рассказывать внуку про это оружие, если бы ему пришло в голову, что внук попытается воспроизвести его. А внук, не говоря ни слова, воспринял идею, творчески переработал ее, воплотил в железе и научился им пользоваться.

Вот с таким багажом Виктор и вступил в стайку ребят сильно старше его самого. Верховодил же в ней взрослый мужчина по кличке Седой. Волосы у альбиноса очень похожи на седину. Невысокого роста, худощавый он в свои тридцать лет мог легко сойти за юношу, чем и пользовался, собирая вокруг себя молодежь.

Седой с детства принадлежал к воровскому миру. Впервые его посадили в первый год войны за мародерство. Могли и расстрелять по законам военного времени, но учли юный возраст преступника и отправили солдатом в штрафной батальон. В первом же бою Седой был легко ранен. После госпиталя он непонятным образом стал помощником заведующего маленьким продовольственным складом Военторга, где благополучно обретался до начала 1945 года, когда попал под трибунал за воровство. Попал не один, а вместе со своим начальством. Опять, благополучно избежав почти неминуемого расстрела, он прочно сел на 25 лет и думал, что воли ему в этой жизни уже не видать. Однако пришел 1953 год, и Седой вышел по амнистии.

Теперь он решил быть осторожнее и воровать чужими руками. Для этого и сколачивал маленькие группы из молодых и голодных ребятишек, вдалбливал им в головы зачастую придумываемые на ходу законы воровского сообщества, а потом выводил их на дело. Если ребята попадались, то он был ни при чем. Если фортуна им улыбалась, то он забирал себе основную часть добычи и надолго исчезал, чем сильно интриговал ребят, жаждавших продолжения «подвигов».

Так Седой и просуществовал два года. Кстати, выйдя на волю, он снова устроился на работу в Военторг, так он сам говорил, и в подтверждение показывал удостоверение в солидной обложке из коричневой кожи. Впрочем, утверждать, что Седой действительно работал там, нельзя. Вполне возможно, что в самом Военторге, большой и разветвленной организации, об этом ничего не знали.

Стайка, к которой прибился Виктор, шайкой не стала. На «дело» она так и не вышла. Сначала Седой поручил ребятам подготовить для него схрон. Так, на всякий случай. Мальчишки с удовольствием включились в эту игру. Схрон удался на славу. В нем была даже печка-буржуйка, труба от которой выходила наружу почти незаметно, прячась между двумя замшелыми пнями. Вход в схрон маскировал молодой ельник. Здорово получилось.

В тот день, когда все кончилось, ребята собрались в условленном месте на лесной поляне, находившейся, естественно, в окружавшей завод запретной зоне. Ждали Седого. Пятеро крепких ребятишек в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет не могут чинно сидеть на бревнышке, если к этому их не принуждают внешние обстоятельства. Они и не сидели. Беззлобно переругиваясь, они покуривали папиросы и махорочные самокрутки, периодически затевая возню. Занятые сами с собой, они не заметили, как на поляне появился Седой.

Седой сразу навел порядок в стае:

— Ша! — сказал он, — в лесу надо вести себя тихо! Вот ты, — он указал пальцем на Виктора, — отведешь меня в схрон. А вы накрывайте поляну! Мы скоро вернемся.

Седой поставил на пенек солдатский рюкзак, и, обернувшись к Виктору, скомандовал:

— Идем!

Идти предстояло недалеко, метров пятьсот. Но стоило им отойти от поляны метров на сто, как впереди послышались голоса. Навстречу шли люди.

— Как-то странно они идут, — успел подумать Виктор, а Седой уже все понял:

— Солдаты прочесывают лес. Если собак нет, уйдем, — шепнул он Виктору и потащил его в густой ельник.

— Сюда не сунутся, — сказал он уверенно, когда они укрылись в непролазной чаще.

Седой оказался прав. Солдаты прочесывали запретную зону, видимо, в профилактических целях. Собак у них с собой не было, и на серьезный «улов» они не рассчитывали. Но начальство знало точно, что слух о прочесывании пройдет по окрестным деревням и поселкам, и сюда еще очень долго никто не сунется. Стоял сентябрь, и основной добычей милиции в таких рейдах были грибники. Они-то и должны были стать переносчиками информации о прочесывании запретной зоны.

Наткнувшись на мальчишек без грибных корзин, раскладывавших на пне водку и закуску, милиционеры поступили по-житейски правильно. Водку выпили, закуску съели, а пустые бутылки и консервные банки сложили в рюкзак. Вещественное доказательство, как-никак. После этого они отконвоировали задержанных в автобус, доставивший их в отделение милиции.

Виктор и Седой не видели происходившего на поляне, но многое слышали. Они дождались, когда в округе стихнут все посторонние звуки, выбрались из ельника и, убедившись, что опасность миновала, разошлись навсегда. Виктор, как ни в чем не бывало, пришел домой и лег спать.

Задержанным милицией ребятам пришлось хуже. Только на третьи сутки до них дошли руки у следователя. Расколол он ребят моментально:

— Где труп? — грозно спросил он.

Возможно, если бы допрос начался сразу после задержания, ребята повели бы себя как-то иначе. Но два дня в переполненной камере сделали свое дело. Сломленные физически, они затараторили наперебой, что никого не убивали.

— А где же владелец рюкзака? — так же грозно переспросил следователь, который уже прекрасно понимал, кто перед ним находится.

— Так он с Витькой пошел схрон посмотреть, — ответил кто-то из ребят.

Вскоре следователь уже знал все, что могли знать ребята и про Седого, и про Витьку, и про схрон. Ребят отпустили с миром, а за Виктором отправили наряд милиции.

Когда за Виктором пришли, мама была дома. Она не знала, что делать. Не знал, что делать и Виктор. Наручников на него не надели, и, когда вместе с милиционерами вышел из барака, он бросился бежать. Милиционеры не побежали за Виктором. Не стали они и стрелять, а посоветовали матери: когда вернется, пусть сам придет к ним в отделение. Елена Сергеевна выслушала их, поблагодарила и, попрощавшись, бросилась на поиски сына.

В сентябре в Подмосковье бывает холодно, льют дожди, в лесу сумрачно, неуютно. Елена Сергеевна в запретной зоне сына не нашла, сама вскоре заблудилась и, мокрая насквозь, с трудом к вечеру вернулась в поселок.

Следующим утром она стала искать в поселке ребят, что были в компании сына. Сделать это ей было нетрудно, все они учились у нее. Но нашелся только один. Двоих матери отправили подальше от греха к родственникам в деревню, а еще один после трех суток сидения в милиции лежал дома больной, видимо, с воспалением легких.

Но единственного найденного здоровым парнишку мать соглашалась отпустить на поиски приятеля, только если с ними пойдет милиционер. На самом деле, после всего случившегося, это было разумно, и Елена Сергеевна отправилась в отделение. До него по прямой через запретную зону было километра три, а вокруг все двадцать. И все же она управилась за день. Люди помогли. Более того, ей удалось убедить начальника отделения, что не надо сына тащить из леса в кутузку. Тут уж ей собственный авторитет помог. Как-никак, а преподавала она в этом районе уже двенадцать лет, знали ее в округе, поверили.

Только на третьи сутки спасательная экспедиция во главе с Еленой Сергеевной вышла в лес. Нашли Виктора в схроне, насквозь простуженного, в жару, и отвезли в больницу. А схрон милиционеры в тот же день взорвали гранатой, чтобы ни у кого соблазна не было прятаться в нем.

С этого времени за Виктором закрепилась и сопровождала его вплоть до самой армии сомнительная слава трудного подростка.