О том, что войны с Наполеоном не миновать, в роскошных петербургских гостиных заговорили сразу после Тильзитского мира 1807 года. Тогда Наполеон уже в который раз щелкнул Россию по носу в битве при Фридланде, где оказался наголову разбитым русско-прусский военный альянс. А до этого, совсем недавно, был Аустерлиц, было сражение и еще одна победа Наполеона. Объединенными войсками, численно превосходящими армию Наполеона, там формально командовал Кутузов. Но Наполеон совершенно верно предположил, что фактически командовать в сражении будет Александр I, склонный принимать решения под влиянием австрийского императора Франца II. Так оно и случилось. Инициатива в подготовке диспозиции от командующего и его штаба перешла к окружению императора. От него же шла и поспешность в действиях армии. Уже в ближайшие две-три недели к войскам коалиции должны были присоединиться прусские полки. Но битва состоялась до их подхода двадцатого ноября 1805 года. Она окончилась победой Наполеона, ранением Кутузова и бегством с поля боя двух императоров.

При этом ни русская, ни австрийская армии вовсе не были разгромлены. Они понесли значительные потери, существенно большие, чем армия Наполеона. Они вынуждены были отступить, но сохранили боеспособность. Однако австрийский император Франц II сказал Александру I, что дальнейшее сопротивление Наполеону бесполезно. На этом третья антинаполеоновская коалиция закончила свое существование.

Правда, еще раньше были и победные итальянские походы Суворова. Но там великий русский полководец воевал лишь с французскими войсками. Сам Наполеон в то время был в Египте и в этих сражениях Суворову не противостоял.

Не противостоял он и адмиралу Ушакову, когда его корабли штурмовали бастионы на Ионических островах в Средиземном море. Так что в России знали: непобедимость наполеоновских войск — это миф. А вот можно ли победить самого Наполеона, никто не знал. Знали только, что на 1810 год Наполеон не проиграл ни одного сражения, а было их у него к тому времени немало, что-то около 50!

Миф или не миф, все равно не могла Россия (да и другие европейские монархии) простить Франции революцию, казнь Людовика XVI и Марии Антуанетты, превращение королевства в республику, а потом, почти сразу — в империю. Европа многое видела в последние века. Короли рубили головы своим женам, и сами погибали в результате дворцовых переворотов. В памяти была и английская революция, когда Кромвель отрубил голову Карлу I, а абсолютная монархия сменилась конституционной. Кромвель был проклят посмертно, но парламент остался. Это тоже было вызовом абсолютизму.

Много чего происходило и в России. Смутное время давно кончилось, но череда дворцовых переворотов восемнадцатого века напоминала о нем. Сейчас, в начале девятнадцатого века, Российская империя была сильна, как никогда. То, что происходило в ее пределах, было делом внутренним, как и подобные дела в других странах. Они, кроме английской смуты, не угрожали устоям монархизма. А французские метаморфозы грозили именно устоям, чего простить было нельзя. Один только Кодекс Наполеона чего стоил!

О Кодексе говорили, его обсуждали и осуждали, но все больше понаслышке. С содержанием Кодекса был знаком только сам Александр I и его ближайший сподвижник в дни восшествия на престол, человек из низов, Михаил Сперанский. Говорят, что эти двое не раз, обсуждая документ, хотели использовать его в качестве основы для своих прожектов общественных реформ. Однако до дела не дошло. Реформы отложили до лучших времен, а самого Сперанского отправили в ссылку. Не обошлось тут без помощи Талейрана, наполеоновского министра иностранных дел, ставшего не в меру хвалить государева советника. Так что Кодекса боялись, можно сказать, заочно.

Виделось и другое. Назвав себя императором, Наполеон стремился укрепить свое положение в этой роли через создание династии. Королями завоеванных им стран он ставил своих ближайших родственников. Сам же мечтал о наследнике. Однако в браке с Жозефиной Богарне у них не было общих детей. Ради наследника Наполеон решился на развод. Сватался он и к русским великим княжнам, сестрам императора Екатерине и Анне, в чем ему дважды отказал Александр I. Быть может, если бы европейские монархи признали Наполеона равным себе, он прекратил бы завоевания? Верится в это с трудом. Европейские монархи не могли пойти на полное признание узурпатора, а Наполеон никогда бы не насытился имеющейся властью и славой.

В петербургских гостиных говорили о Наполеоне разное. Многие превозносили его военный талант, и это агрессивное большинство затыкало роль скептикам, ставившим под сомнение отдельные его победы, например, в Африке. Скептики говорили и о том, что содержание огромной армии рано или поздно подорвет экономический потенциал Франции. Людские ресурсы этой страны тоже не бесконечны.

Большинство же считало все победы Наполеона бесспорными, а в экономическом и людском потенциале Французской империи следует учитывать ресурсы уже включенных в ее состав стран. И всего этого ему хватит, чтобы подмять под себя всю Европу, включая Англию. А уж, что будет дальше, сказать трудно. Вот тут скептики ставили большинству каверзный вопрос:

— Вы что же думаете, и Россия будет под Наполеоном?

Ряды скептиков сразу пополнялись. Представить себе Россию в качестве вассала Франции никто не мог. И все дружно начинали вспоминать недавние времена, когда Россия жила душа в душу с Францией. Да и что им было делить?! Границы общей нет. Геополитические интересы, если где и сходились, так, пожалуй, лишь в Турции. Но решались они всегда на дипломатическом уровне, без крупных конфликтов.

Из Франции в Россию шли мода, куртуазные романы, которыми зачитывалось не одно поколение дворянской молодежи. Оттуда, наконец, пришел язык, на котором говорили в петербургских гостиных. Когда об этом, наконец, вспоминали, то мнение становилось единодушным, и выражалось оно просто: — Франция чудесная страна, и Наполеону в ней нет места!

Оставался пустячок. Надо было изгнать Наполеона из Франции!

Из великосветских гостиных разговоры о Франции, французской революции, о Наполеоне и его завоеваниях плавно перетекали на улицы, в купеческую среду, кварталы мастеровых, на базары, в трактиры. Дворецкие, камердинеры, лакеи и горничные, те, кто постоянно был при господах, давно освоили французский и, не имея возможности вступать в барские пересуды, прислушивались к ним, искали случая поделиться своими знаниями с собственной семьей, со знакомыми, с дворней. А оттуда уже недалеко и до деревни, где у всех тогдашних горожан были родственники.

Такие же разговоры шли и по Москве, да и по всей России. В западной ее части, откуда до Европы было рукой подать, разговоров о Наполеоне было больше, на востоке, ближе к Уралу, — меньше. Там были уверены, никакой западный враг сюда не доберется. Но больше всего предстоящей войной с Наполеоном были озабочены на севере, в районе Архангельска, где сходились морские торговые пути. Торговля уже страдала. По Тильзитскому договору Россия должна была участвовать в морской блокаде Англии.

Подписывая этот договор с Наполеоном на плоту посреди Немана, Александр I точно знал, что строго выполнять его не будет. Он и не запрещал своим подданным торговать с Англией, однако риск на себя не брал, оставлял его купцам. В случае встречи российских торговых судов с военными кораблями французов выкручиваться им следовало самостоятельно без оглядки на родное государство. Некоторые купцы рисковали и часто оставались при барыше, но бывало, что и попадались. Такое, правда, случалось не часто. У нарушителей французы зачастую отбирали суда вместе с товаром, а команду отпускали на все четыре стороны.

Рисковали иногда и английские купцы. Их суда заходили в российские порты, поднимая на мачты флаги других государств, а таможенники делали вид, что ничего не замечают. Знали, что наказания за это от своего начальства не последуют.

Но все это было лишь капля в море. Торговля страдала, в первую очередь, хлебная. Цены на хлеб в стране в 1810 году упали почти в два раза. Снизилась почти на двадцать процентов и стоимость ассигнаций, сравнительно недавно выпущенных в обращение. Стоимость их, в отличие от серебряных и золотых денег, была привязана к медной монете. Ею крестьяне платили налоги, и было ее в стране, что называется, видимо-невидимо. А для доставки в казну каждых пятисот рублей медных денег требовалась отдельная подвода.

Ассигнации были призваны облегчить сбор налогов, а заодно и создать дополнительные условия для накопления капитала в среде мелких производителей товаров, но доверие к новым деньгам у населения падало. Так что морская блокада Англии боком выходила для экономики России.

* * *

Вопросы войны и мира с Францией обсуждались, слава Богу, не только в гостиных и не только в народе, но и в высших кругах военных. Здесь было меньше эмоций и больше здравого смысла. Но и здесь изучали психологический портрет Наполеона. Вывод был однозначным: самого только факта отказа Александра I выдать за него одну из своих сестер ему достаточно для начала войны с Россией.

С этим выводом был согласен и Барклай-де-Толли, ставший в начале 1810 года военным министром. Под его руководством началась планомерная подготовка к войне с Наполеоном. Аналитическая работа, направленная на разработку стратегии будущей войны, была поручена специально созданной военным министром «Особенной канцелярии», которую возглавил полковник Алексей Воейков, человек опытный в делах военных и дипломатических. Но в новой должности Воейков не удержался. И дело было не в его профессиональных качествах. Он был отправлен в отставку за то, что состоял, как полагали многие, в числе соратников впавшего в опалу графа Михаила Сперанского, государственного секретаря, второго лица в государстве.

Пришлось Барклаю-де-Толли подыскивать нового руководителя «Особенной канцелярии». Им в декабре 1811 года стал его адъютант, подполковник Арсений Закревский, человек тоже способностей незаурядных. В свои двадцать восемь лет он уже успел принять участие в войнах с Францией, Швецией и Турцией, получить два ранения и две контузии и стать кавалером Золотой шпаги. Выпускник Гродненского кадетского корпуса, он считался образованным офицером. Возглавив, хоть и не надолго, «Особенную канцелярию», он стал фактически одним из основателей военной разведки в России.

Самые первые выводы Канцелярии, сделанные еще до появления Закревского и подтвердившиеся позже, оказались безрадостными. Шестисоттысячной армии вторжения, которую мог выставить Наполеон, Россия могла противопоставить лишь двести, максимум двести пятьдесят тысяч. И это при том, что общая численность русской армии была тоже около шестисот тысяч человек. Но собрать войска в единый кулак было невозможно. Значительная часть армии была занята в затяжных войнах с Турцией и Персией. Так что предстояло вести войну на три фронта. Задача трудная для любого государства.

В начале девятнадцатого века русская армия была одной из лучших в Европе буквально по всем показателям: вооружению, выучке, составу войск, их организации и боевому опыту. Промышленность выпускала самые современные пушки, ружья, другое оружие и боеприпасы. И все это производилось в достаточном количестве. Например, пушек в год в России отливалось столько же, сколько их делалось во всей подмятой под себя Наполеоном Европе. И это при том, что промышленность России, в целом, многократно уступала французской. Так было на самом деле, и именно так думал о ней Наполеон.

Лишь одно не учел Наполеон. Практически все, что выпускала слабая российская промышленность, шло в армию. Фабричное сукно шло на солдатские мундиры. Всякие там пуговицы да пряжки ковались и отливались тоже для армии. Пушки, ружья, штыки да сабли — тоже, естественно, для армии. А больше ничего промышленность российская и не делала.

Были, конечно, и недостатки. Так, в армии использовалось около двадцати типов ружей. К каждому требовались свои патроны, что сильно усложняло снабжение войск. Нарезные ружья, штуцеры, только начинали поступать в войска. Ими пока были вооружены лишь егерские полки.

Не слишком хорошо было и с образованием. Кадетских корпусов было мало. Каждый из них выпускал в год всего несколько десятков младших офицеров. Высшего же военного образования в России в начале девятнадцатого века не было вовсе. Большинство офицеров познавало таинства воинской науки непосредственно в полках, в процессе службы, в боях и походах. Такое образование, несомненно, давало прочные житейские знания, но не развивало военную мысль в области стратегии и тактики.

В ожидании большой войны можно было пойти по пути быстрого наращивания численности армии, но это могло пагубно сказаться на экономике государства и вызвать вполне обоснованное недовольство населения. Кроме того, в военном министерстве считали, что имеющаяся численность армии, примерно полтора процента от всего населения страны, оптимальна как с военной, так и с экономической точки зрения. Согласен с этим был и император.

В начале 1812 года «Особенная канцелярия» Закревского представила свой абсолютно секретный доклад. Готовили его всего несколько человек, особо доверенных офицеров. Каждый из них знал в подробностях только свою часть. Полностью содержание документа было известно лишь троим: стратегу и автору концепции военных действий Барклаю-де-Толли, составителю доклада, Закревскому и императору Александру I. Всего на суд императора было представлено около двадцати вариантов сценария военных действий против Наполеона, но одобрен им был лишь один, тот, который предложили Барклай-де-Толли и Закревский. И сделано это было в узком, очень узком кругу.

Большинство представленных на суд императора планов военных действий против Наполеона отличались друг от друга сценариями генерального сражения, тем, где и когда оно будет дано. Авторы соревновались в патриотизме. «Ни пяди русской земли не отдадим врагу! — кричали они. Сражение надо дать у границы России».

Более умеренные патриоты предлагали пустить армию Наполеона вглубь страны, перерезать коммуникации противника и навалиться на него всем миром. Экономических расчетов, анализа соотношений сил армий и вооружений никто практически не делал. Не думали и о том, как прокормить все это бесчисленное множество солдат и лошадей. Сценарии эти были, скорее, выражением эмоций авторов, чем стратегическими разработками. О них много говорили во все тех же великосветских гостиных, на базарах и в трактирах.

План же Барклая-де-Толли, в первую очередь, отличало то, что о нем никто ничего не знал. Он был действительно секретным, и должен был оставаться таковым даже после начала боевых действий и в их ходе тоже. Надолго сохранить план в секрете было, пожалуй, самым трудным в его реализации. По ходу дела возникали все новые и новые планы военных действий. Они докладывались государю. Он выслушивал их, задавал вопросы, хвалил или бранил, но не говорил ни да ни нет. На всех таких слушаниях присутствовал Барклай-де-Толли, либо Закревский, реже бывали оба. Они слушали докладчиков, но никогда ничего не говорили. Возможно, дополняли в чем-то свой план, когда слышали что-то рациональное. Их-то план уже начал реализовываться!

Но не только в секретности была сила плана Барклая де Толли. На самом деле это был, возможно, первый и последний в России комплексный план военных действий, составленный не впопыхах, а загодя. В нем военная составляющая была поставлена в один ряд с дипломатией, разведкой, дезинформацией и экономикой. В каждой из них ставились свои задачи и намечались пути их решения.

Дипломатическая часть плана была особенно обширной. Нужно было за год-полтора, раньше Наполеон не соберется нападать на Россию, заключить мир с Турцией или с Персией. Лучше с обеими, но это уж вряд ли получится. Понятно, зачем: высвободить дополнительные войска и вернуть их домой. Мир должен быть заключен не любой ценой, а на самых почетных и выгодных условиях, как и обещал ход военных действий в этих странах. Итоги этих войн должны были подать знак Европе, да и самому Наполеону, что стоит серьезно подумать, прежде чем нападать на Россию.

Однако мир с Турцией Кутузову удалось заключить всего за 37 дней до вторжения Наполеона в Россию. Известие об этом уже не остановило бы Наполеона. Так что новость эту сумели попридержать. Узнал Наполеон об этом только, когда сам уже приближался к Москве. Говорят, расстроился сильно.

Большие дипломатические усилия должны были быть направлены на работу с бывшими союзниками по анти-наполеоновской коалиции. Например, с Пруссией и Австрией. Нужно было убедить их не слишком усердствовать в помощи новому союзнику. А с Англией, давним торговым партнером России, следовало поговорить о деньгах. Как-никак, в предстоящей войне Россия защищала не только свои интересы, но и ее тоже. От континентальной блокады владычица морей страдала, пожалуй, побольше, чем Россия. Значительная часть продуктов питания поступала на острова с континента. Но, самое главное, с континента, в основном из Испании, поступало сырье для быстро развивающейся в стране ткацкой промышленности.

Знали в «Особенной канцелярии» и о том, что Наполеону нелегко дается континентальная блокада в Испании и Португалии, странах, поставлявших шерсть в Англию. Не желали местные крестьяне, землевладельцы, купцы расставаться со своим заработком. Введенный в Испанию двухсоттысячный французский армейский корпус легко подавил сопротивление испанской армии. Но справиться с быстро набиравшим силу партизанским движением армии не удавалось. Не приспособлена оказалась армия для выполнения полицейских функций. Целые полки, бывало, сдавались партизанам.

Ничего подобного не было в других европейских странах, подмятых под себя Наполеоном. Дисциплинированные жители центральной Европы проявляли недовольство, искали способы избавиться от узурпатора, но делали это как-то уж очень деликатно, не военным путем.

Доносил об этом, в частности, князь Куракин, сидевший в Париже российским посланником, в своих секретных письмах в столицу Так что в комиссии знали: в тылах у Наполеона не все уж так благополучно. Империя держится на французских штыках и может развалиться в любую минуту.

Многое в этой дипломатии должно было быть тайным, невидимым Наполеону и его разведке. Заодно посольства России в Европе должны были быть усилены дополнительными кадрами дипломатов. Для этого в дипломатические одежды предполагалось переодеть специально отобранных кадровых военных, считай, разведчиков, которым вменялось в обязанность бдительно следить за приготовлениями к войне в стране пребывания. Немного их нужно было, пожалуй, с десяток, но роль им предстояло сыграть весьма значительную.

Спору нет, усилил свою разведывательную деятельность и Наполеон. Ему это было сделать даже проще, чем россиянам. С давних пор в России в дворянских семьях проживало множество французов. Лакеи, дворецкие, гувернеры. Считалось хорошим тоном держать в доме гувернера-француза. Чтобы получить информацию, им даже делать ничего особенного не приходилось. Достаточно было прислушиваться к разговорам в гостиных и за столом.

В большинстве своем именно эта публика и сделалась основным источником военно-политической информации для противника. Оно и понятно, ну как не помочь своему отечеству? Удивляло только, что никто в России даже и не попытался остановить их. Почему же им дали действовать так безнаказанно? Да потому, что их деятельность входила в план Барклая-де-Толли по активной дезинформации противника. Не сведущие в военном деле люди не могли отличить досужие разговоры о войне от действительно полезных сведений.

Наполеоновские аналитики только диву давались, пытаясь определить численность русских войск, их вооружение и дислокацию по сообщениям своих информаторов. Одни и те же полки одновременно находились в самых разных местах. Или они перемещались между ними с невообразимой скоростью. Одна только информация о новой пушке с коническим дулом, сплющенным в вертикальном направлении, чего стоила. Секретные чертежи этой пушки были вывезены во Францию в самом конце 1811 года. В соответствии с документацией и по свидетельствам очевидцев, русских или французских, не известно, новая пушка, стреляя картечью, на расстоянии 800 метров давала разлет пуль триста метров. То есть могла проделать брешь в наступающей шеренге солдат человек в 200. А ведь в то время именно так, шеренгами, и шли в наступление. Команда «ложись» тогда еще не была военной.

Наполеоновские стратеги уже всерьез задумывались о переработке тактики наступательного боя с учетом появления нового оружия, но времени на это уже не было. Решили, что русские вряд ли успеют быстро понаделать много новых пушек. А с несколькими и так справимся.

На самом деле такая пушка, действительно секретная, была сделана и испытана, но надежд не оправдала. Испытания показали, что эффект разлета картечи, получаемый за счет конической формы ствола, можно достичь более простым способом, за счет уменьшения его длины. Смысла в этом особого нет, так как одновременно уменьшается прицельная дальность стрельбы. Проект закрыли, а документы с пометкой «секретно» положили в арсенал средств дезинформации, вместе со многими другими, не менее «важными».

К сожалению, рассчитывать на достижение серьезного эффекта в дезинформации только за счет некомпетентности информаторов и путем выискивания курьезов не приходилось. Нужно было придумать и разыграть гораздо более тонкие и сложные комбинации. И они были придуманы, а некоторые из них и мастерски разыграны.

* * *

Задумав обширный план действий, Барклай-де-Толли относительно легко решил вопросы формирования «Особенной канцелярии». Сделал он это в 1810 году собственным приказом. Императорский же указ о ней вышел только в 1812 году. Набрал он в нее людей многоопытных и в ратных делах, и в политике. Немного совсем, человек шесть, но люди эти были ему хорошо известны, да и государь о них был наслышан. А вот набрать новых людей, чтобы отправить их в российские посольства в Европе, оказалось трудновато. Нужны были образованные, светские, знающие языки молодые люди. Знатность происхождения здесь тоже играла свою роль. Чтобы быть вхожим, скажем, в парижские гостиные, нужно было иметь такой же базовый капитал, как и в Петербурге.

Образованная, знатного происхождения молодежь в то время была только в армии, и Барклай-де-Толли лично занялся поиском подходящих молодых офицеров. Первым ему тогда подвернулся граф Чернышев. В нем воплощалась буквально вся совокупность требований к кандидату в разведчики: образован, обаятелен, артистичен, приобрел, а точнее сказать, нагулял достаточный опыт светской жизни, к тому же смел, да и склонности к авантюрам очевидны.

Чернышева Барклай-де-Толли посоветовал Александру I отправить в Париж, к Наполеону, как своего личного представителя, а заодно и курьера. Теперь надо было найти напарника Чернышеву, человека, способного подстраховать при необходимости или толково выполнить любое его поручение.

Поиски напарника Чернышеву затянулись, и лишь вчера, подписывая документ о производстве Андрея Славского в корнеты его величества лейб-гвардии гусарского полка, Барклай-де-Толли вспомнил его отца Ивана Николаевича, с которым был знаком. С ним в равных чинах он был в битве под Аустерлицем. А уж потом их пути разошлись. На то воля Божья. Ясно, что отец постарался дать единственному сыну хорошее образование. И со знатностью здесь все в порядке, семейство княжеского рода. Сам Барклай-де-Толли не мог похвастаться высоким происхождением, но относился к этому спокойно, ущербности собственной от этого не ощущал. Впрочем, если бы что-либо подобное он испытывал, то не стал бы никогда военным министром.

Утром следующего дня Барклай-де-Толли отправился наносить визит своему старому боевому товарищу, отставному полковнику Славскому. По петербургским понятиям время для визитов начиналось после полудня и заканчивалось около полуночи. Приехать в гости утром, значило нарушить этикет, что допускалось только при острой необходимости.

Около десяти часов утра пароконный экипаж министра въехал во двор усадьбы полковника Славского и остановился перед высоким мраморным крыльцом. Казак спрыгнул с запяток кареты и постучал в дверь. Лакей, изумленно посмотрев на экипаж и выслушав казака, пошел докладывать барину.

Ждать, однако, пришлось недолго. Давно уже не выезжая в свет, Иван Николаевич вставал рано и, хотя гостей не ожидал, одевался дома прилично. Так что уже через минуту гость и хозяин сидели за столом в полумраке гостиной.

— Что-нибудь с сыном? — сразу, у самого входа встревожено спросил Иван Николаевич. Узнав же, что с сыном все в порядке, он успокоился, стал приветлив, любезен и гостеприимен. Вскоре в гостиную внесли множество напитков и закусок, которых хватило бы десятка на два голодных ртов. Но, ни гость, ни хозяин к ним даже не притронулись. Они громко и азартно говорили о Наполеоне, предстоящей войне и военной хитрости.

Через час гость покинул гостеприимный дом в добром расположении духа, а хозяин, проведя не один час за письменным столом, стал собираться в дорогу. Одно из писем было вручено Федьке с наказом с рассветом верхом выехать в Павловское. Письмо вручить командиру эскадрона, где служил сын. Потом отыскать отрока, и на словах сказать ему, что на следующий день, утром тот должен прибыть в дом своего командира для беседы с отцом.

Следующим утром Иван Николаевич, неспешно позавтракав, оделся в полковничий мундир и, с трудом спустившись с высокого крыльца своего дома, с помощью Степки взобрался в карету. Просторная, запряженная тройкой, карета сначала подкатила к боковому крыльцу Зимнего дворца, где располагалась приемная военного министра. Спустившийся с крыльца адъютант принял из рук Ивана Николаевича некий рапорт, в котором он просил Государя императора предоставить сыну двухлетний отпуск из армии для продолжения образования в одном из самых известных в Европе университетов, в Сорбонне.

Далее, карета покатилась в Павловское, где был расквартирован гусарский полк, в котором служил новоиспеченный корнет Андрей Славский. С трудом пристроив на подушках больную ногу, память об Аустерлице, Иван Николаевич приготовился к долгому пути. Чтобы скоротать время, он снова, уже в который раз, перебирал события далекого прошлого. Битва под Аустерлицем осталась в его памяти не только в связи с ногой. Будучи военным и сыном военного, он хорошо понимал, что рано или поздно будет убит или тяжело ранен. Кому-то из наполеоновских генералов приписывают слова, что если гусар в тридцать лет еще живой, это плохой гусар. В 1805 году Ивану Николаевичу было уже сильно за тридцать, но считать себя плохим гусаром он не мог. Начав службу, как и его отец, в пятнадцать лет, он за два с лишним десятилетия прошел нелегкий путь от рядового гусара до полковника. Принял участие почти во всех войнах, что вела Россия в этот период. Четыре раза был ранен, но каждый раз возвращался в строй.

Пятое ранение поставило точку в его военной карьере. Но Аустерлиц запомнился ему не только личной трагедией. Что-то было в той кампании изначально неверное, что должно было привести сильный российский экспедиционный корпус к поражению. Нерешительность командования, предательство союзников по антинаполеоновской коалиции. Впрочем, не стоит преувеличивать значение этой неудачи. Великая страна потерпела поражение в одном отдельно взятом сражении. Ну, и что? Судьба страны в этом сражении не решалась. Погибло несколько тысяч человек, еще столько же искалечено. Жаль ребят, но что поделаешь, это издержки их профессии!

Теперь на носу новая война. Враг тот же. Почти все бывшие союзники теперь в лагере Наполеона. Сила на Россию навалится огромная. Бороться с ней придется одним. А если мы ее победим, то у нас снова появятся союзники, причем те же, что были с нами и раньше, во время Аустерлица, скажем. Других в Европе просто нет. И поведут они себя в будущем так же, как и раньше. Будут вступать в союзы. То с Россией против кого-нибудь, то между собой против нее.

Далее мысли Ивана Николаевича приняли несколько иное направление. Задумался он о том, почему все международные договоры о вечной дружбе так быстро нарушаются. Кто в этом виноват? И пришел к простому и верному выводу: все подобные договоры лишь маскируют неспособность сторон в данный момент продолжить войну. Никакой настоящей дружбы между государствами нет и быть не может. И Россия ни на каких союзников рассчитывать не должна, а полагаться ей следует только на мощь своих вооруженных сил. Мощь эту необходимо привести в соответствие с ее огромной территорией, а это значит, что численность населения страны должна была бы быть много больше, чем сейчас. Он начал считать исходя из показателей плотности населения в Европе. Получалось, что только до Урала в России должно было бы жить не менее 200 миллионов человек. Цифра его испугала. Он начал было пересчитывать заново, но тут карета остановилась. В окошко Иван Николаевич увидел домик, где жил командир эскадрона лейб-гвардии гусарского полка, из которого он сам давным-давно уходил в свой последний поход.

Степан спрыгнул с высоких козел кареты, подставил к дверце дополнительную ступеньку и принял в свои могучие руки грузное тело барина.

Старый и новый командиры эскадрона встретились тепло. Правда, тема предстоящего разговора молодому командиру представлялась смутно. Письмо, что вручил ему днем посыльный, говорило, что отец хочет обсудить с ним дальнейшую службу сына. О чем речь? Парень хороший, только что подписан указ о его производстве в офицерский чин. Самый тяжелый этап службы завершен. Чего еще желать?

Гостя с почетом проводили в просторный гостевой флигель. Там же при входе в комнату барина поместили и Степана, чтобы всегда при нем находился. Ужинать сели уже при свечах. Выпили по чарке, как водится по русскому обычаю, и повели неспешный разговор об армии, государстве российском, предстоящей войне. Вот тут Иван Николаевич и заговорил о сыне. Сказал о вчерашнем визите Барклая-де-Толли и своем прошении на высочайшее имя, поданном сегодня утром.

Что мог возразить на это молодой командир эскадрона? Все уже было решено без него высоким начальством. Мог только согласиться, что начальству виднее, как распорядиться будущим юного корнета. На этом деловая часть ужина завершилась, и собеседники продолжили дружеский разговор о превратностях человеческого бытия. Разошлись за полночь.

* * *

С рассветом того же дня Федька верхом отправился в Павловское. К тому времени, когда его барин еще только садился в карету, чтобы начать свой путь туда же, он уже преодолел половину пути. К полудню он уже въезжал в расположение эскадрона. Место было ему знакомое. Сам не один год прослужил здесь. Многие солдаты и офицеры эскадрона еще помнили старого солдата. Они и проводили Федьку к своему командиру.

Федька, вытянувшись перед командиром, как в старые времена, доложился по всей форме, вручил письмо и представиться не забыл:

— Отставной гусар лейб-гвардии его величества рядовой Федор Конев!

Редко, ох как редко приходилось Федьке вспоминать свою фамилию. До поступления в армию у него ее и не было вовсе. Военный писарь, ставя Федьку на довольствие, спросил у него,

— А фамилия-то у тебя есть, малый?

— Конев, — неожиданно для самого себя вдруг ответил Федька. Так его и записали.

Командир вскрыл письмо, прочел, удивленно повел бровями, и спросил:

— А ты уже Андрея Славского предупредил о приезде отца?

— Никак нет! — сей же час поеду его искать.

— Ну, что же, передай корнету, что по случаю приезда отца я освобождаю его от несения службы до завтрашнего вечера.

— Премного благодарен! — как положено, ответил Федька, и, лихо исполнив поворот «кругом», вскочил на коня, отправляясь искать Андрея.

Поиски оказались недолгими. На просторной лужайке корнет обучал новобранцев стрельбе из пистолета на скаку. Премудрость, надо сказать, немалая. Для того чтобы попасть в цель, здесь не просто надо уметь стрелять из этого вида оружия. Надо еще и очень точно выбрать момент для выстрела, когда на краткий миг все четыре копыта коня отрываются от земли. Тогда ничто не мешает стрелку правильно прицелиться.

Обучение корнет вел, как и полагается настоящему командиру, личным примером. Федька подъехал к лужайке как раз вовремя: Андрей на скаку всадил пулю в самую середину мишени. Скакавшие вслед за ним рядовые гусары тоже сделали по выстрелу, но никто из них даже не попал в мишень. Видимо, наука еще только начиналась.

Для Федьки удачный выстрел Андрея был как бальзам на душу. Он сам уже почти десять лет тому назад начинал учить мальчика стрелять. Способный был мальчишка, ничего не скажешь. Казаки давным-давно переняли этот прием стрельбы у татар. Стреляли тогда из луков, но разницы особой здесь нет. Из чего ни стреляй, а момент надо правильно выбрать, когда на скаку все четыре копыта коня окажутся в воздухе. На стремена при этом надо надежно опереться, вот тогда выстрел и получится. Ну, да стремена теперь железные, с ними легко, а вот с кожаными еще как намучаешься, пока приспособишься.

Сделав круг, цепочка гусар во главе с корнетом поскакала в сторону Федьки. Андрей издали узнал его, остановил коня, подозвал к себе унтер-офицера и, приказав ему продолжить учения, поехал навстречу.

— Что-то с отцом! — подумал он сперва, но глядя на улыбающееся лицо Федьки, понял, что дело не в отце. И все же, что-то важное должно было произойти дома, чтобы Федька появился здесь в самое что ни на есть неурочное время. Обычно отец посылал к нему Степку. Тот приезжал в первых числах каждого месяца, привозил с собой что-нибудь из продуктов, разгружался в доме, где жил Андрей, а потом терпеливо ждал возвращения молодого барина, передавал ему письмо от отца и так же терпеливо, иногда день-другой, ждал, когда тот соизволит написать ответное письмо. Возвращаться без ответа ему было не велено.

В своих посланиях отец был краток. Несколько слов о своем здоровье. Всегда примерно одно и то же: мол, чувствую себя хорошо, хожу помаленьку. Подробнее отец писал о хозяйственных делах, доходах от имений, проблемах с управляющими. Этим он, видимо, пытался приучить сына к повседневным заботам. Иногда отец описывал сыну свое видение международных проблем. Здесь отец слов не экономил и был в своих оценках почти всегда прав. Некоторые такие письма Андрей зачитывал своим товарищам.

Еще более скупым на слова был сам Андрей. Писать о здоровье ему было нечего. Ясно, что здоров. Хозяйством он не занимался, как, впрочем, и анализом международного положения. Не писать же отцу о том, на каких балах он побывал, с кем танцевал, с кем из друзей кутил?

Федька не прояснил обстановку. Да, отец здоров. Более того, едет сейчас сюда. Однако сыну встречу назначил не на сегодня, а на завтрашнее утро. Вчера отца посетил какой-то важный генерал. Видно по серьезному делу. Приехал рано поутру. Говорил с Иваном Николаевичем с час. Вот, пожалуй, и все, что Федька мог ему сообщить. Еще он добавил, что командир с сегодняшнего дня и до завтрашнего вечера освобождает корнета от несения службы, чтобы тот мог получше приготовиться к встрече с отцом.

— Что за генерал посетил вчера отца? О чем говорил с ним? Почему отец, который после ранения почти никогда не выезжает из дома, вдруг, помчался сюда, к нему? — все эти мысли стрелой пролетели в мозгу Андрея, и наложились еще на одну, к делу не относящуюся, но очень важную. Дело в том, что на завтрашнее утро он уже отпросился у своего командира, так как был приглашен на утреннее чаепитие в имение графини Чарской.

— Знаю, знаю графиню, — с улыбкой сказал вчера командир, — знаю и то, что племянницы у нее гостят, ох и хороши! Мой вам совет, корнет, поезжайте к девицам в коляске, а не верхом.

— Почему? — недоуменно спросил Андрей, чувствуя, что отчего-то краснеет.

— Да, чтобы дамы не отвлекались от разговора с вами на веера, коими им придется отгонять разящий от вас запах конского пота. Желаю успеха! — закончил командир, пришпоривая коня.

Приезд в гости к графине Чарской ее племянниц этой весной произвел фурор среди офицеров эскадрона. Пару недель назад все они были приглашены на бал по случаю именин графини. Около сотни гостей заполнили летний павильон, выстроенный в имении специально для проведения балов. Большинство гостей составляли местные дворяне со своими женами и дочерьми, свояченицами, племянницами и другими домочадцами относительно молодого возраста. Но кое-кто приехал и из Петербурга. Среди них были и две племянницы графини — Елена и Аделаида. Обе они совсем недавно прибыли из Парижа в сопровождении своей гувернантки, мадемуазель Лагарт.

Все трое стали несомненными королевами бала, можно сказать, каждая в своем классе. Елена, ей едва минуло шестнадцать, олицетворяла собой юность. Ее стройная фигурка, свежесть во взгляде, трогательная улыбка, высокий и звонкий голос, казалось, призывали мужскую половину общества к отеческой снисходительности.

Ее старшая сестра, Аделаида, напротив, привлекала к себе как спелый плод. Она была чуть крупнее Елены, но талия ее была пугающе тонка, а бюст внушителен. Пела она грудным голосом, и весь ее вид как бы говорил мужчинам, что здесь не место и не время для легкомыслия.

Достойное место на этом балу заняла и мадемуазель Лагарт. Собой она олицетворяла зрелую красоту. Ее стройная фигура в иноземного покроя платье привлекала к себе внимание. Те же, кто начинал разговор с ней, уже не могли оторваться от мимики ее лица, хрипловатого голоса и какой-то совсем не российской логики речи. О возрасте ее судить было трудно, да и некому, разве что старушкам с моноклями, сидящим группками в креслах у стены зала.

С самого начала бала Андрей не сводил глаз с Елены. Дважды ему довелось танцевать с ней, перекинуться несколькими словами. Она покорила его своим обаянием, заслонила собой весь мыслимый горизонт.

Когда настало время расходиться, графиня Чарская стала раздавать офицерам конверты с приглашениями на чаепития. Андрею тогда досталось приглашение посетить имение через две недели. Бесконечно долгий срок. И вот, завтра срок истекает, долгожданный день настает, а он не может воспользоваться своим счастьем. Правда, завтра все равно что-то должно произойти.

Ожидание для Андрея всегда было самым тяжким испытанием. Зная за собой такой грех, он каждый раз придумывал для себя какое-нибудь дело. Такое, чтобы выматывало за день из него все силы, а потом спать без сновидений, как только голова коснется подушки. И так изо дня в день, пока срок ожидания не кончится. Именно так он и жил последние две недели. Как же теперь употребить оставшиеся часы ожидания?

Решение пришло моментально: ехать в имение графини прямо сейчас, предупредить, что по делам службы не сможет завтра явиться к чаю. А там, глядишь, может и с Еленой повидаться удастся.

Через пару часов он уже подъезжал к большому и тщательно ухоженному имению графини, славившейся в округе своим хлебосольством. Барский дом со служебными постройками и садом стоял на возвышении и был огорожен невысоким забором. Уже издали Андрей приметил в саду беседку.

— Не в ней ли милая Елена читает книгу до обеда, — подумал Андрей и направил коня прямо к забору. Получилось почти что в рифму. Хотя по правде, во время танца, на вопрос о том, как она проводит время у тетушки, девушка сказала ему совсем другое. В первой половине дня она вместе с сестрой хлопочет по хозяйству и вышивает, а после обеда идет в беседку и читает французские романы. Время сейчас было послеобеденное.

Недолго думая, Андрей привязал коня к молоденькой березке и, перемахнув через забор, очутился в зарослях сада. До беседки было метров пятьдесят. Пробираясь через кустарник в просветах между ветвями, Андрей увидел сначала шляпку, а потом и тонкий профиль той, к кому он стремился всей душой. В то же время на дорожке, ведущей к беседке, послышались шаги. Андрей замер. О том, что в саду может оказаться кто-то, кроме сестер, их гувернантки и самой графини, он как-то не подумал.

По дорожке к беседке шел офицер. В этом Андрей не сомневался. Шаг был четкий, под ногами поскрипывал песок, позванивали шпоры. Выходить теперь из укрытия было смешно и глупо.

— Так вот как мы читаем романы! — чуть ли не со злостью подумал он про себя и, стараясь не шуметь, направился обратно к забору. И тут прямо перед ним вдруг оказалась мадемуазель Лагарт.

— Сейчас закричит! — подумал он, но мадемуазель и не думала кричать. Она поднесла пальчик одной руки к улыбающимся губам, а другой рукой театральным жестом указала корнету путь к забору. За те недолгие десятки секунд, пока Андрей шел от забора к беседке и обратно, в нем вскипало и исчезало множество чувств: восхищения при виде любимой, возмущения от нежданного появления конкурента, неловкости и страха быть обнаруженным. Теперь, с появлением на сцене мадемуазель Лагарт, на смену всему этому пришло ощущение водевиля. Мимо нее он прошел, весело улыбаясь, и чуть ли ни строевым шагом. Снова перемахнул через забор, вскочил в седло и с легким сердцем пустился в обратный путь.

* * *

Утром Андрей предстал перед отцом, поклонился ему, поцеловал руку, подумав про себя:

— Постарел-то как, — не виделись с полгода.

Как бы в ответ, старик произнес:

— Совсем уж ты взрослым стал Андрюша! Ну, что же. Поздравляю тебя с офицерским чином!

Не вставая с кресла, он постучал в пол своей тяжелой суковатой палкой. Вошел Степка:

— Чего изволите, барин?

— Принеси сундук с амуницией! — Степка на несколько минут скрылся и вернулся с походным сундуком.

— Открывай! — велел Иван Николаевич.

Степка открыл сундук и начал вынимать оттуда и класть на стол воинскую амуницию: шлем, кирасу, налокотники и наколенники. Потом вынул и с особым почтением подал барину саблю в ножнах. Предметы все эти были старинные, переходящие в роду из поколения в поколение. Не вещи, а реликвии. Андрей ощутил торжественность момента. Встав на одно колено, он принял из рук отца обнаженную саблю и поцеловал ее.

Потом уже совсем не торжественно из сундука были извлечены новенький офицерский плащ, мундир, сапоги и множество других предметов, которые полагается иметь при себе настоящему гусару.

Покончив с этим, Иван Николаевич отослал Степку, а сыну приказал сесть рядом в кресло.

— В самое ближайшее время тебе предстоит сменить образ жизни, — начал он. — По повелению Государя императора и военного министра тебе придется сменить офицерский мундир на штатское платье и отправиться в Париж, в Сорбонну, изучать римское право.

— Отец! — не удержался Андрей. — Какой из меня студент, я же солдат!

Старик не стал томить юношу и сразу сказал:

— Ты и останешься солдатом. Но воевать будешь на другом фронте. Учеба — это только прикрытие. Ты будешь разведчиком. Пойми! В бою ты можешь убить такого же, как ты сам, солдата. Другого, третьего. Но четвертый или десятый все равно убьет тебя. Разведчик может спасти тысячи своих солдат и погубить тысячи солдат противника. Почувствуй разницу! — Иван Николаевич перевел дух. Если бы кто-то в свое время сделал бы ему самому подобное предложение, он бы возражал точно так, как его сын.

Потом отец еще долго пересказывал сыну то, что поведал ему в разговоре Барклай-де-Толли. Разъяснял ему свое видение международной обстановки. Говорил о неизбежности войны с Наполеоном. Пожалуй, решающим аргументом для Андрея стало то, что против почти шестисоттысячной армии супостата Россия сможет выставить никак не более двухсот пятидесяти тысяч.

— Надо найти множество способов обессилить противника, сделать так, чтобы каждый час, каждый день его пребывания на нашей земле был бы ему в тягость. Чтобы его планы рушились ежечасно.

Андрей понял, что его судьба уже решена в высших сферах и даже начал проникаться важностью своей будущей миссии.

Во время беседы отца и сына в дверь не раз заглядывали, звали обедать, но каждый раз Иван Николаевич жестом отвергал приглашения. В очередной раз в приоткрывшуюся дверь всунулась голова Степки:

— Ваше превосходительство, курьер из Петербурга, от военного министра!

— Проси! — коротко ответил старик.

Вошел унтер-офицер. Он вручил корнету предписание от военного министра. В предписании говорилось: «С получением сего корнету Славскому надлежит немедля прибыть в мое личное распоряжение». И подпись: Барклай-де-Толли.

Обратным путем Иван Николаевич думал о том же. Вернулся к тем двум сотням миллионов, которые должны были бы проживать на территории России до Урала только. Испуг от этой цифры у него, правду сказать, был притворный. К ней он приходил уже далеко не впервой из очень простых соображений. Примерно столько народа сейчас живет в Европе. А площадь России до Урала больше Европы. На сколько? Он точно не знал. Да, в Европе климат в целом получше. Ну и что с того? Почему же живет здесь раз в пять меньше народа?

На самом деле, ответ и на этот вопрос был ему известен. Дело совсем не в климате, не в плодородности земель. Дело в самом населении, в крестьянах, коих в стране подавляющее большинство, темных и забитых. Живут скудно, впроголодь. Рожают много, но без толку. Младенцы мрут, а тем, кому посчастливится стать взрослыми, тоже помирают до сроку. Вот и не растет численность населения.

Чтобы обиходить страну такой площади, как Россия, на европейский манер, хочешь не хочешь, надо, чтобы народу хватало. Тогда и армия в России будет такая, что никто сюда и сунуться не посмеет. И товаров всяких производиться будет много. Торговля разовьется.

Но темен народ. Землю обработать как следует не умеет. Собирает зерна чуть больше, чем в землю семян бросил. Луга тучные, а скот — одни ребра торчат. Леса да камня в стране сколько хочешь, а живут в курных избах, развалюхах с земляными полами с очагом в середине вместо печи. И спят мужики всю зиму. Как мужская работа осенью кончается, так и заваливаются, кто на печь, кто на лавку. У кого что есть. Ремеслами не занимаются. К весне обессиливают так, что еле-еле на свет божий выползают. Бабы одни по дому крутятся. Детей накормить, скотину, да и мужиков заодно. Срамота одна.

За что напасть такая?! Бедность, она от чего, от глупости? Или наоборот, глупость от бедности происходит? Надо этот порочный круг где-то разорвать. Надо, чтобы крестьянин хотел жить хорошо. Тогда и младенцев помирать меньше станет, а взрослые доживать до старости будут. Вот и численность населения вырастет.

Лень всенародную Иван Николаевич объяснял просто, как и отец его, жизненными обстоятельствами, что ли. Мол, по обе стороны границы, что разделяет лес и степь, два народа жили: оседлый и кочевой. Оседлые племена селились по берегам рек, строили деревеньки, выжигали леса и на очищенных таким путем местах устраивали пашни. Площади пашни, чтобы прокормиться, нужны были большие. Оттого народу в деревеньках было немного.

Ремесленники, те, кто шкуры выделывали, упряжь мастерили, гончары, что горшки да посуду из глины делали, и разный прочий мастеровой люд в городках селился, торговал с деревней.

А в степях кочевники другой жизнью жили. Скот на одном месте траву быстро съедает. Надо его на новое место перегонять, и самим за ним двигаться приходится. Так что народ сформировался мобильный. Все время на конях, всегда в движении. Ну, а где бедному кочевнику горшок или миску, или железку какую-нибудь взять, если своих ремесленников нет? Проще простого. Напал на деревеньку или на городишко какой, вот и обзавелся всем необходимым. Заодно увел в полон детей маленьких и девушек. Из них новые кочевники вырастут. А что с остальными делать? Деревенька сожжена, запасы растащены, есть им нечего. Конечно же, вырезать, чтобы не мучились. Этакое милосердие средневековое.

Сперва набеги кочевников на оседлых были разовыми, казались случайными. Но численность обоих народов постепенно росла. Набеги участились, особенно после Чингисхана, окончательно сформировавшего жизненный уклад кочевников. Именно он создал жесткую управленческую вертикаль. Жестокую, но справедливую. Создал могучую империю.

После этого набеги кочевников стали носить системный характер. Противостоять им с оружием в руках на этом этапе было невозможно, и оседлый народ на долгие столетия стал данником более сильного соседа. Начал копить силы, пробуя их в многочисленных стычках и сражениях, создавать свою империю, способную победить врага.

Ушло на все это много времени. Оседлый народ сначала создал сильное государство, а потом и свою империю. А империя кочевников к этому времени, наоборот, растратила свои силы, распалась. Оба народа за это время сильно перемешались между собой. Вот, кто такой, например, Карамзин? Русский писатель, а присмотреться к его родословной, и выходит, что его предком был татарин, Кара Мурза. И так на каждом шагу. Многие русские князья были в тесном родстве с татарами. И наоборот, соответственно. Родословная Ивана Грозного корнями уходит к чингизидам и к самому Чингисхану.

Переняли от кочевников многое. Что греха таить?! Вертикаль власти, например. Религию православную от Византии приняли, Москву третьим Римом величают. Еще и абсолютизм власти императора от Византии взяли. Что и говорить, у них императора вообще сменить невозможно было. Не было законных путей. Как и у нас, впрочем. Только убить если. И это в России прижилось, далеко за примером ходить не надо. Достаточно вспомнить восшествие на престол нынешнего императора. Правда, в Византии чаще всего императора не убивали. Достаточно было его оскопить или ослепить. А умирал он уже потом сам, в заточении.

Чего же хотеть от крестьян? Постоянные набеги и поборы столетиями учили их не делать ничего лишнего. Придет татарин и все заберет. А позже свои князья да помещики стали чуть ли не хуже татар поборы взимать. Зачем же стараться? Вот она причина!

Но, как же теперь добиться, чтобы крестьянин чего-то хотел? Этого Иван Николаевич не знал, хотя попытки заинтересовать чем-то крестьян сам делал. И не слишком преуспел. Душ-то у него самого за шесть тысяч было в трех имениях, дарованных в разное время ему самому, его отцу и его деду за службу. И он считал, что это справедливо. Каждый должен свое дело делать. Он, его сын, их предки должны эту землю оборонять, а крестьяне должны кормить себя и своих защитников.

При шести тысячах душ Иван Николаевич не был большим богатеем. Да, был у него дом в Петербурге, да десятка два человек прислуги. Были и сбережения, которые, если поделить на всех этих душ, то гроши будут. Беда вся в низкой, уж больно низкой производительности труда у этих душ.

Из трех имений Ивана Николаевича лишь одно приносило приличный доход. Управляющим там был немец.

И сам трудился, и крестьян учил земледелию да как со скотом управляться. Но заставить их зимой что-то делать все равно и он не смог. В других имениях управляющими были русские, такие же лежебоки, как и крестьяне. Концы с концами они кое-как сводили, продукты ему в Петербург присылали, но денег он с них не получал вовсе. Конечно, все его управляющие поворовывали, это было ему известно, но поймать их на чем-нибудь он не мог, а может быть, и не хотел.

В имениях своих Иван Николаевич почти не бывал. Жил в одном из них, в том, что под Орлом было, но только в детстве. Потом, бывало, наезжал несколько раз, когда лечился после ранений, да и только.

Лет с десять назад решил Иван Николаевич создать под Петербургом небольшое образцовое хозяйство. Купил в сотне верст южнее города около двухсот десятин земли. На свои же средства построил сорок изб с каменными фундаментами, деревянными полами. В каждой избе поставил по хорошей русской печи. Службы разные к каждой избе пристроил, всякие там коровники, загоны для свиней, сараи. Церковь поставил. Нашел управляющего, из немцев.

Стал звать крестьян из своих имений переехать на новое место. Никого насильно не заставлял. Еле-еле набрал нужное число относительно молодых семей. На зерновое поле в этих местах рассчитывать, естественно, не приходилось, но хорошее стадо держать при таких лугах можно было. Огороды тоже должны были тут быть неплохими. А для льна здесь самое раздолье.

Но образцового хозяйства не получилось, и, видимо, уже не получится. Новоселы в первый же год в трех избах разобрали к весне полы на дрова. Видите ли, дров им не хватило. И это, когда лес рядом. Просил только, чтобы рубили деревья по уму. Какие? Ну, всем понятно. Сухие, сломанные ветром, совсем старые. Так нет, пол у них на дрова пошел. А деревья всей деревней рубили так те, что поближе к домам стоят. Высечь велел мерзавцев, а что делать?

Вот поговаривают, освобождать крестьян из крепости надо, чтобы каждый сам за себя отвечал, как в Европе. Надо, конечно, спору нет. Но не готовы они сейчас к такой самостоятельности.

Не все, конечно, недотепами уродились. Опять же для своего хозяйства, купил он гончарный круг, нанял мастера, чтобы печь для обжига сложил, научил мужиков гончарному делу. Поглядели мужики на это дело, бороды почесали, да разошлись. А один остался. Освоил круг, освоил обжиг и дочь свою приспособил горшки расписывать. Теперь вот и сын его гончарным делом занялся. Процветают. Отпустил всю семью на оброк.

Много еще других разных фантазий опробовал Иван Николаевич в своих имениях. Выгоды в этом не искал. Для людей старался. Не сказать, чтобы отчаялся в своих поисках, но и успехов особых не добился.

А хотелось ему, побывавшему в немецких княжествах, видеть и в своих деревеньках мощеные улицы, нарядные палисадники при справных избах, да тучные стада на лугах. Правда, не все в немецких землях нравилось Ивану Николаевичу. Не были эти земли единым государством. Каждый барон, курфюрст или, как их там еще называют, кенинг, что ли, сам себе царь-государь. Землицы-то у него чуть больше, чем у Ивана Николаевича в имениях, а он себя королем называет. Откуда же у такого короля сила возьмется?

Вот, Россия правильное государство. Уже лет двести, как мелкие княжества на манер немецких в одно сильное государство слились. Иначе не выстояли бы против татар, поляков, шведов, а теперь вот еще и против французов.

И монарх в стране должен быть один, как в России. Иначе, что это за государство такое, стыдоба одна.

Иван Николаевич искренне верил в то, что абсолютная монархия есть благо для России. К английской ограниченной монархии относился с некоторым презрением, а Францию с ее императором-выскочкой считал чуть ли не заблудшей овцой. Он был уверен, что пройдет время, и Франция вернется к монархии.

Когда Иван Николаевич пришел в себя от последнего ранения, хотел трактат написать по военному делу, да и по крестьянскому вопросу тоже. Долго думал, брался за перо. Делал наброски, но, когда читал написанное, только одно сделать мог. Бросить исписанные листы в печку. Понял, что не готов он что-нибудь путное написать людям в назидание, так что и нечего бумагу переводить зря.