До войны Бранниковы жили в Москве, в большом одноэтажном восьмикомнатном доме у Чистых Прудов по внешнюю сторону бульварного кольца. Дом был построен в сороковых годах девятнадцатого века. Построен добротно, с учетом особенностей жизни Москвы того времени. Толстые кирпичные стены хорошо удерживали тепло зимой и сохраняли прохладу летом. Дубовые двери с крепкими засовами позволяли выходить и на улицу, и во двор, где находился большой дровяной сарай и туалет. Под домом был большой подвал и погреб с несколькими отделениями. Был в доме и чердак, куда относили отслужившую свой век мебель.

Москва в начале девятнадцатого века не была большим городом. Жило в ней около трехсот тысяч жителей. Город был в основном застроен деревянными одно- и двухэтажными домами, а все потому, что в городе не было канализации. Поэтому некоторые, совершенно необходимые человеку удобства размещались во дворах. Попробуй, побегай во двор, скажем, с пятого этажа. Не было в домах и настоящих ванных комнат, а если и были, то воду в них туда и обратно носили в ведрах.

Очисткой бесконечного числа выгребных ям занимались золотари. Люди наглые, грубые и злые сразу на все человечество. Понять их, конечно, можно, работенка — не сахар. Кстати, не о сахаре, а о хлебе. Говорят, что калачи были придуманы московскими пекарями специально для золотарей. Чтобы они могли, взявшись грязными руками за ручку чистой белой булки, съесть ее, а остаток выбросить.

Интересно, что канализации в то время не было и в других европейских столицах. Она появилась в них, да и в Москве тоже, только на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков вместе с водопроводом. И это несмотря на то, что в древнем Риме, где две тысячи лет тому назад в городе жило около одного миллиона человек, действовала канализация.

Так что трудно поверить в то, что в начале девятнадцатого века Чистые пруды были действительно чистыми. Тем более что на ближайшей к ним улице, Мясницкой, в то время располагались городские скотобойни. Но уже к середине века ситуация в этом районе Москвы сильно улучшилась. Скотобойни убрали из города, а пруды вычистили. Так что семья Бранниковых вскоре стала жить в элитной части города.

Первым владельцем дома стал Иван Андреевич Бранников, который знаменит тем, что был чуть ли не первым русским машинистом паровоза. Учился он этой, тогда не менее романтичной, чем летчик или космонавт, профессии в Англии. Потом водил паровоз по Царскосельской железной дороге, а позже готовил специалистов для Николаевской железной дороги.

С тех пор все мужчины в роду Бранниковых так или иначе связывали свою жизнь с железной дорогой. Среди них были машинисты паровозов, инженеры-путейцы, инженеры-механики, начальники ремонтных предприятий, были среди них и преподаватели.

Когда пришла революция, хозяином дома был Сергей Петрович Бранников, дед Виктора, машинист паровоза. Его советская власть признала своим, рабочим человеком Дом не подвергся ни экспроприации, ни уплотнению.

В разное время в доме у Чистых Прудов жило разное число людей. Семья то увеличивалась, то уменьшалась. Съезжалась и разъезжалась. В начале 1941 года получил назначение на Урал брат Сергея Петровича, Петр. Он уехал вместе с женой и двумя дочерьми. Весной скоропостижно скончалась жена деда. В доме остались трое: Сергей Петрович, его сын Иван и жена сына Елена. В июле у нее должен был родиться ребенок.

Когда началась война, Елена осталась в доме одна. Муж и его отец были переведены на казарменное положение. Кстати казармой для них был определен барак на Острове, где за ними и ранее была закреплена комната для отдыха между рейсами. В дом на Чистых прудах из Химок перебралась мать Елены.

Начались бомбежки, и женщины стали ходить прятаться от них в метро «Кировская», до которого было рукой подать. Тогда им казалось, что весь этот кошмар вот-вот кончится, и все вернется на свое место. Но война еще только начиналась, и надо было учиться жить в этих, постепенно становившихся невыносимыми условиях.

В июле Елена родила мальчика, которого сама назвала Виктором, и женщины перестали ходить в бомбоубежище. Так продолжалось до середины октября, когда дому пришел конец.

Ночью ребенок заплакал. Елена, не зажигая огня, встала к нему и склонилась над его кроваткой. В это время где-то рядом раздался сильный взрыв. Взрывная волна выбила в доме стекла. Град осколков посыпался на спину Елены, но на ребенка ничего не попало. Из соседней комнаты прибежала мать. Елена подхватила ребенка из кроватки и ушла с ним в противоположную часть дома, где в одной из комнат чудом сохранилось окно.

Когда рассвело, мать вытащила из спины дочери три десятка осколков стекла. Ноги у обеих тоже оказались изрезанными. Но это все еще было ничего. Заживет. Дому же был нанесен непоправимый ущерб. Взрывная волна сорвала часть крыши и повалила печные трубы. Восстановить дом было некому. Оставаться в нем, да еще и с маленьким ребенком, было невозможно.

Мать и дочь обсудили варианты. Их было немного. Квартира матери в Химках отпадала сразу. По слухам, там уже были немцы. Идти в пункт помощи беженцам было, наверное, последним шагом, на который обе они пошли бы. Такой пункт был здесь, неподалеку от них, и они видели, что там творится.

Оставался Остров, где никто из женщин ни разу не был и доподлинно не знал, где он находится. Мужчины в семье стали иметь некоторое отношение к нему совсем недавно, в конце прошлого года. Известно было только, что они, отправляясь на Остров, шли куда-то туда, к Андроникову монастырю, где кольцевая железная дорога ближе всего подходила к Чистым прудам.

Они собрали все, что могли унести с собой. Кое-что спрятали в тайник в подвале. Чтобы проникнуть в него, надо было знать, где находится замковый кирпич. Надо было не просто нажать на него, а довольно долго непрерывно давить, после чего кирпич начинал понемногу поддаваться, затем раздавался скрип невидимой пружины, и на перпендикулярной стене внутреннего фундамента открывалась маленькая кирпичная дверь.

За дверью было достаточно большое помещение. Туда мог залезть человек и даже закрыться изнутри. По традиции знать о тайнике полагалось старшему мужчине в доме и его жене. Традиции традициями, но когда стало ясно, что в доме на непонятный срок остаются одни женщины, Иван Сергеевич самолично показал тайник Елене. Туда снесли все, что сочли наиболее ценным.

В погребе оставалось много продуктов, но забрать их с собой было невозможно. Оставалось надеяться, что грабители, которые обязательно здесь появятся, не найдут вход туда. Вход в погреб тоже был хорошо замаскирован и защищен хитрыми замками. Видимо, строители дома не сомневались в том, что хозяевам в будущем придется пережить тяжелые времена.

Тяжелые времена наступили не только для домика у Чистых Прудов, а для всего города. 12 октября 1941 года вышло постановление Государственного комитета обороны об эвакуации из Москвы высших органов государственной власти, большинства предприятий и учреждений культуры. Толпы москвичей и беженцев из западных районов страны устремились на Восток. Присоединились к ним и Елена с грудным ребенком на руках и рюкзаком за спиной. Рядом с ней шла ее мать, тоже с рюкзаком, толкая перед собой детскую коляску, нагруженную всяким домашним скарбом.

Со времен нашествия Наполеона, почти сто тридцать лет назад, Москва не знала такого исхода жителей. Тогда из Москвы ушло около трехсот тысяч жителей. Деревянный город сгорел дотла то ли по воле самих жителей, то ли сам в результате мародерства, но никак не без участия городских верхов.

В 1941 году масштаб исхода был куда больше. Москву покинуло около двух миллионов человек. Но Москва не была ни сожжена, ни разрушена. Войди немцы в Москву, и масштаб разрушений был бы куда больше. За столетие Москва стала каменной. Канул в лету указ Петра I о повсеместном запрете, кроме Санкт-Петербурга, на каменное строительство. Тысячи тон взрывчатки укладывали в основания крупных зданий, предприятий и учреждений войска НКВД. Поговаривали и о затоплении метро. Да так убедительно, что москвичи стали бояться пользоваться метро как бомбоубежищем.

На самом деле, такого приказа не было. Планировалось лишь взорвать электрооборудование метрополитена. Не собирались взрывать также водопровод и канализацию. Но уже сейчас город был лишен газа и отопления. Магазины были закрыты. Купить что-нибудь съестное было невозможно. Рабочих и служащих всех городских предприятий увольняли, выдавая им зарплату и небольшое выходное пособие.

Это еще больше способствовало паническим настроениям. Государство, единственный работодатель в стране, таким жестом давало понять населению, что больше не несет перед ним никакой ответственности. Делайте дальше, что хотите. Бредущие по улицам толпы беженцев так и поступали. Большинство из них целеустремленно двигались на восток к какой-то ведомой только им цели. Но находились и те, кто не прочь был поживиться на дармовщинку. Грабили магазины, растаскивали вещи с грузившихся и случайно останавливающихся автомобилей. Милиции видно не было.

Маршировавшие по улицам воинские части и механизированные колонны не обращали внимания на беженцев. Перед ними толпа расступалась и терпеливо ждала, когда можно будет двигаться дальше.

Слава Богу, никто не обращал внимания на двух бредущих в общем потоке женщин с ребенком. Никто не позарился на их нищенский скарб. Они благополучно вышли на Садовое кольцо, прошли мимо Курского вокзала, куда устремилось множество народу, и свернули налево, к Андроникову монастырю.

Уже приблизившись к монастырю почти вплотную, они услышали гудок паровоза и обрадовались ему, как родному. Идя на голос паровоза, они вышли к однопутной железнодорожной ветке, соединявшей завод «Серп и молот» с окружной железной дорогой.

Неподалеку, возле семафора, стоял маленький маневровый паровоз, «кукушка», как его называли в народе. На его голос они и шли сюда. Елена сунула ребенка матери и бросилась, не разбирая дороги, бежать к паровозу. Кто-то из паровозной бригады увидел ее и спустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в кабину.

— Я Бранникова! — кричала Елена на бегу, — наш дом разбомбили, мне надо на Остров!

Человек на лестнице, ничего не ответив, поднялся в кабину и через несколько секунд вернулся. На этот раз он спрыгнул на землю. Не задавая никаких вопросов, он подбежал к коляске, схватил ее на руки, и так же, бегом, отправился обратно. Елена вернулась к матери, взяла из ее рук ребенка, и они вместе побежали к паровозу. Коляска уже была поднята в кабину. За ней на руках у кочегара последовал ребенок. А после в кабину втащили женщин.

Семафор в это время уже открылся, и паровоз двинулся вперед. Внутри кабины было тесно, но как-то очень уютно. Здесь было спокойно. Бригада делала свое привычное дело. Паника, нервозность толпы, страх остались где-то далеко в прошлом.

Машинист же, глядя вперед, спокойно говорил:

— Знаем мы обоих Бранниковых, старшего и младшего, хорошие мужики, — тут он на мгновение замялся, но вскоре продолжил, — только вот давно не видел обоих, но оно и понятно. Это мы на маневровом паровозе работаем, из Москвы не выезжаем. А они на магистральных локомотивах работают. Мотаются по всей стране, какая у нас осталась.

Когда паровоз тронулся, ребенок, до того мирно спавший и тем самым не доставлявший женщинам дополнительных хлопот, открыл глаза и несколько раз очень осмысленно осмотрел кабину. В это время кочегар открыл топку паровоза. Ребенок, не мигая, уставился на яркий, пульсирующий, желто-красный квадрат. Отвел взгляд он только, когда топка снова закрылась. Так Виктор впервые в жизни приобщился к железнодорожной технике.

Примерно через час, по дороге куда-то заезжая, прицепляя и отцепляя вагоны, маневровый паровоз прибыл на Остров и остановился на каких-то ведомых только железнодорожникам запасных путях.

Гостей спустили на землю, и машинист сказал помощнику:

— Пойди, проводи женщин в шестой барак. Пусть им откроют комнату Бранниковых. Только мигом. Полчаса я здесь перекантуюсь.

Шестой барак оказался близко. Помощник машиниста быстро отыскал ключи и открыл дверь, на которой чернильным карандашом было написано: Бранниковы.

Убранство комнаты было спартанским. Столик у окна. Вдоль стен две аккуратно застеленные койки. В ногах коек две вешалки на стенах, две прикроватные тумбочки, маленькое зеркало на входной двери. На тумбочках по одной фотографии в простеньких рамочках, Елены и матери Ивана. Вот и все. Но здесь было тепло, чувствовался родной дух. Для двух бесконечно уставших от переживаний женщин этого было достаточно, и они начали вживаться в этот новый для них дом и в новый быт.

* * *

С начала войны Иван забегал домой на Чистые пруды всего два раза. Первый, еще до родов, где-то в первых числах июля. У него было всего несколько минут. Но такие короткие встречи навсегда оседают в памяти. Второй раз он был дома чуть дольше, десятого сентября. Виктору было уже полтора месяца. Он как раз не спал, и отец, наконец, познакомился с сыном. Как раз тогда здесь на Острове его видели в последний раз и соседи.

Отец Ивана был дома трижды. Последний раз первого октября. У него был очень усталый вид. Сильно простуженный, он натужно кашлял. Взял на минуту на руки внука, но тут же отдал его, зайдясь кашлем. Он ничего не знал о сыне или не хотел говорить. Выпив чаю, он оделся и ушел в темноту.

Мучилась неизвестностью и Елена, но маленький ребенок не давал расслабляться. Скоро выяснилось, что для ухода за ним нужно много всего, чего не было и в помине в их новом спартанском жилище. Посоветовавшись с матерью, решила, что кто-то из них отправится на Чистые пруды и постарается извлечь недостающее из подвала родного дома. Договорились, что пойдет Елена. Молодая и скорая на ногу, она обернется быстрее, чем мать. Но на следующее утро, когда был намечен поход, ситуация изменилась. Когда Елена проснулась, мать стояла уже одетая, готовая к выходу.

Не терпящим возражения тоном, она заявила:

— Ты — кормящая мать, и должна остаться с ребенком. Я пойду сама. Часом больше или меньше, значения не имеет.

Она ушла, чтобы больше никогда не вернуться. Машинист маневрового паровоза, с которым договорились накануне, привез ее к Андроникову монастырю. В течение дня и до самого вечера он несколько раз подъезжал туда, подавал сигналы, но никто к нему так и не подошел. Не вернулась она и в последующие дни. Только через год Елене удалось найти ее имя в списке погибших при налете немецкой авиации. В тот день погибших было совсем немного, пять или шесть человек. Массовых налетов на Москву уже не было. К ней прорывались лишь отдельные самолеты, но и их оказалось достаточно, чтобы Елена потеряла мать.

Вообще, Москва оказалась гораздо более защищенной от авиационных налетов, чем, например, Лондон. Центр города в пределах Садового кольца защищали около ста пятидесяти аэростатов, поднимавшихся на высоту до трех километров, делавших прицельное бомбометание невозможным. Очень помогало делу и множество мощных прожекторов, научившихся брать самолет в перекрестье, и так вести его, пока он не будет сбит одним из более чем шестисот зенитных орудий.

Налет на Москву не был для немцев легкой прогулкой. Кроме того, удаленность от баз снабжения и плохие дороги делали проблематичным подвоз горючего, которое было так необходимо для танков и автомашин.

Всего этого Елена, естественно, не знала. Она только чувствовала себя на свете единственным человеком, который может позаботиться о ее сыне, и четко осознавала свою ответственность за него. В частности, она понимала, что должна как можно дольше кормить его грудью, так как никакого другого детского питания в ближайшей перспективе не предвиделось. А для этого надо было заботиться о себе самой. В том числе научиться избегать излишних волнений. Все это легко сказать, но не так просто сделать, но она справилась. Кормила сына своим молоком до четырнадцати месяцев, и еще подкармливала соседскую девочку. У ее матери с молоком было плохо.

В декабре неожиданно на Остров вернулся Сергей Петрович, отец Ивана. Состав, который он вел, попал под бомбежку. Паровоз полетел под откос, но на маленькой скорости. Дед получил множество ушибов и перелом левой руки. Шину в госпитале наложили плохо или слишком поздно. Рука плохо срасталась. В машинисты он уже не годился. Не дожидаясь, когда снимут гипс, он приступил к работе на заводе. Поселился он в такой же комнатке, как у Елены, рядом с ней. Благо, на заводе в то время трудилось всего около 200 человек, и бараки не были переполнены.

Несмотря на больную руку, Сергей Петрович вскоре, в конце декабря 1941 года, предпринял вылазку в дом на Чистых прудах. Необходимость заставила. Когда Елена вместе маленьким сыном и своей матерью покидали дом в октябре 1941 года, они смогли взять с собой только то, что могли унести. Теперь Елене, да и деду, просто нечего было надеть, а купить в то время нельзя было ничего, да и не на что. В доме же, оставалась надежда, в тайнике, могла сохраниться одежда и обувь. Кое-какие надежды были и на погреб.

Дед хорошо подготовился к визиту в дом. В Москве еще сохранялись осадное положение и комендантский час. Перемещаться по городу можно было только по специальному разрешению. Дед выхлопотал его, но еще он поговорил с командиром взвода НКВД, что недавно взял под охрану завод. Тот задачу понял. Хоть и война, но приближался Новый год, хотелось встретить его чем-нибудь. Он добыл машину и поехал с дедом сам.

Машина НКВД беспрепятственно добралась до Чистых прудов. Дом был разграблен полностью. В нем не осталось буквально ничего. Но в тайник и в подвал мародеры не проникли. Шофер помог деду вытащить одежду и обувь из тайника, а потом они вместе пробрались в подвал, а там много чего было. Дед часто и со вкусом перечислял Виктору, когда тот был еще маленьким: два свиных окорока, трехлитровая банка черной икры, перед войной она не была дефицитом, множество банок с варениями и солениями, мука, крупы.

Все эти богатства погрузили в машину и без приключений привезли на Остров. Одежду всю дед взял себе и Елене, а продукты сдал на общую кухню. Не гоже, считал он, жевать что-то под кроватью, когда другие голодают. И командир взвода оказался не жлобом. Он взял для себя и солдат один окорок и несколько банок огурцов. Детей на Острове потом чуть не до самой весны подкармливали икрой и вареньем.

С тех пор к дому на Чистых прудах до конца войны никто не наведывался, а когда Елена уже году в сорок седьмом оказалась в тех краях, она дома и не нашла. Тоже исчез, как потом и весь Остров.

* * *

Примерно в это же время пришла весточка и от Ивана. Письмо долго искало адресата. Адрес на нем был указан такой: Москва, Наркомат путей сообщения, машинисту паровоза Бранникову Сергею Петровичу, где бы он ни находился, от его сына, Бранникова Ивана Сергеевича, машиниста паровоза, раненного и находящегося на излечении.

Ни один железнодорожник в войну не отказался бы доставить или переправить такое письмо. Датировано оно было концом октября, а отправлено было из какой-то Богом забытой деревушки неподалеку от города Гусь-Хрустальный, стоящей в стороне от всяких железных дорог. Как он туда попал, Иван не писал. Да это было и не важно. Главное, что жив, ничего более в то время знать было не обязательно.

Иван вел грузовой состав в сторону Куйбышева. Поезд отправился в путь глубокой ночью, чтобы, когда рассветет, оказаться подальше от Москвы и линии фронта. Поезда в это время ходили без расписания. Но рейс не задался. Сначала пришлось пропустить вперед пассажирский поезд, следовавший в том же направлении. Потом пропустить встречный, наверное, с оружием и боеприпасами. Короче, к рассвету состав был всего в ста километрах от Москвы. Самое раздолье для немецких бомбардировщиков, ищущих легкой добычи.

В одиночку и парами, реже тройками немцы постоянно беспокоили эту важнейшую для противника железнодорожную артерию, соединяющую Москву с быстро укрепляющимся тылом. Избежать таких встреч было невозможно, а возможностей для маневра почти никаких. Свернуть с дороги, спрятаться в канаве поезд не может. Единственное, что он может сделать, это, по возможности, увеличить скорость или резко затормозить.

Многое зависело от того, откуда заходил самолет. Сзади, по ходу поезда, или сбоку. Спереди самолеты, атакуя поезд, не заходили. Сложение скоростей увеличивало вероятность промаха. Но этот самолет был неправильный. Он заходил спереди. Вскоре Иван понял, почему. Его прижимал к земле советский истребитель. Подожженный им бомбардировщик падал прямо на стремительно бегущий поезд. Иван включил экстренное торможение, и приказал помощнику и кочегару приготовиться прыгать.

— Да мы уж как-нибудь с тобой, — ответил помощник.

— Дурак, не геройствуй, может, и меня потом вытащите, — ответил Иван, — прыгайте, пора!

Дальше он уже не видел, что происходило. Самолет рухнул то ли на тендер, то ли на один из первых вагонов. И вроде бы ничего. Поезд продолжал торможение. Но в этот момент в самолете взорвались боеприпасы. Уголь, что был в тендере, превратился в шрапнель. Ивана выбросило из кабины. Он видел себя летящим в воздухе. Все происходило очень медленно. Ему даже казалось, что он сумел сгруппироваться перед падением.

Очнувшись, он не сразу понял, где находится. Прямо перед глазами были едва различимые в темноте облака, с которых скатывались одиночные капли дождя. Ему казалось, что он видит каждую из них. Маленькая вдали, падая, капля быстро росла в размерах, грозя разом накрыть все тело. Но до лица долетали только безвредные, отдельные брызги.

— Как тот самолет, — подумал он и сразу вспомнил свой полет. Но самолет не был безвредной игрушкой. Иначе не лежал бы он сейчас в телеге, не понимая, есть ли у него руки и ноги.

Рядом негромко переговаривались между собой люди. Чавкали в грязи лошадиные копыта, скрипели телеги.

— Гляди-ка, глаза открыл! — сказал кто-то рядом, и склонился к нему. — Ты меня слышишь?

Иван попробовал пошевелить губами. Голоса своего не услышал, но его поняли:

— Слышит, — сказал тот же голос, — и отвечает, значит, голова в порядке.

Порадовало это и Ивана: теперь бы спросить у них, где мы и куда едем, — подумал он и попробовал кашлянуть. Получилось. Кашель отозвался тупой болью во всем теле, и он снова впал в забытье.

Когда начало светать, обоз остановился в лесочке. Телеги с поднятыми оглоблями поставили вкруг, но связывать их между собой не стали. Нападения не ожидали. В центре круга развели костер и подвесили над ним большой котел. Вскоре в нем вкусно забулькал кулеш. Его запах заставил Ивана проглотить слюну. Оказалось, что очень хочется есть. Это был, по его мнению, хороший признак.

К нему, лежащему на телеге, подошли трое бородатых пожилых мужчин в высоких, старомодных фуражках:

— Потерпи, парень, мы осмотрим твою спину, — произнес один из них.

Мужики довольно бесцеремонно перевернули его на живот и начали что-то делать с его спиной. Было больно, но мужики остались довольны осмотром. Один из них рассказал Ивану, как он здесь оказался:

— Мы, наверное, в километре от железнодорожного полотна по полю ехали и весь бой видели как на ладони. Ястребок наш за немцем гонялся. И так к нему подлетит, и эдак. Немец огрызается, отстреливается. А тут ваш поезд на горизонте появился. Немец, видать, чуть отвлекся и получил от нашего ястребка по полной. И стал немец падать прямо на поезд. Смотрю, с паровоза спрыгнул кто-то. И правильно, через секунду самолет рухнул на поезд. На второй вагон. И взорвался. Мы решили подъехать, может, помощь кому нужна, вот тебя и подобрали.

— А остальные? — едва шевеля губами, спросил Иван.

— Остальные, ну, кто как. Поездная охрана, что в хвосте поезда была, вся уцелела. Кочегар твой погиб. Спрыгнул он неудачно. А помощник цел, невредим остался. Он-то и просил тебя взять, в госпиталь сдать. Мы сегодня до города доедем, там и госпиталь найдется. Но спину твою мы хорошо обработали и мазью своей, народной смазали. Мы, староверы, к ранам привычные, лечить умеем. Скоро на ноги встанешь. Полежи чуток. Сейчас кулеш тебе принесу, — он вскоре вернулся с вкусно пахнувшей миской и покормил Ивана, как маленького, с ложки.

К вечеру обоз снова тронулся в путь. Район этот еще был в зоне действия немецкой авиации, но ночь надежно защищала путников от нее. К утру обоз староверов подошел к небольшому городу. Они начали обустраивать лагерь, а подвода с Иваном, освобожденная от основного груза, направилась в город искать госпиталь, который нашелся быстро.

Госпиталь, как и большинство подобных заведений в то время, был военным и полон ранеными. Гражданских здесь не брали, и медсестра, из сострадания записала Ивана рядовым. К вечеру доктор его осмотрел, признал оказанную ему староверами помощь вполне профессиональной и оставил в покое. Еще через пару дней Иван начал вставать и быстро пошел на поправку.

При выписке из госпиталя, примерно через три недели, опять возникли затруднения с гражданским статусом Ивана. По одним документам он был железнодорожником, гражданским лицом, но поступил в госпиталь как солдат.

Особист при госпитале категорически отказался считать Ивана гражданским лицом:

— Написано «солдат», значит должен возвращаться в строй. И точка, — заявил он.

Его слово было последним в этом споре. Так Иван стал солдатом, рядовым пехотного полка, и уже в середине декабря принял участие в боях за Москву. Там он и погиб, видимо, уже в конце декабря. Никаких подробностей его гибели узнать не удалось.