После проливного дождя с холодным, прямо-таки зимним ветром, после беспрестанного грохота и воя снарядов и мин, после особенно сильных боев в районе килианских казарм на площадях Сены и Москвы неожиданно наступило затишье. Надолго ли? Вооруженное перемирие. Перестал хлестать и выть мокрый ветер, остывают стволы пушек, не вопят сирены красных машин со складными лестницами на горбах, меньше стало пожаров и в гостинице «Астория», где мы жили, на опасной стороне, выходящей окнами на центральную улицу Ракоци, снова появились жильцы. Вернулись в свой номер и мы. Тишина. Изредка она разрывается пулеметной очередью или сумасшедшим воплем машины «Скорой помощи». Стреляют больше за Дунаем, в горной Буде. Там, очевидно, не признают перемирия. Здесь, в равнинном Пеште, пока тихо.

Мы, я и мой сын — москвичи, пленники внезапно вспыхнувших событий, — закупорили разбитые окна своего гостиничного номера тюфяками и ковровыми дорожками, поели сухой колбасы с черствым хлебом, выпили воды и, не раздеваясь, как уже было заведено неделю назад, забрались в свои холодные постели в надежде поспать несколько часов. Нам не удалось даже вздремнуть. В длинном коридоре нашего этажа послышался грохот тяжелых сапог, простуженно-сиплые, надорванные, властные голоса (одна из характерных примет, по которым и закрыв глаза можно было узнать повстанцев). Мимо или опять к нам?

— Спи! — прошептал я вскочившему с кровати сыну. — Это не сюда.

Нет, оказывается, к нам. Еще раз испытаем судьбу, заглянем в круглый черный зрачок кольта или маузера. Что ж, отчасти сами виноваты в этом. В ночь на 24 октября мы еще не понимали, что произошло, и потому не покинули Будапешт. Днем 24-го мы были уверены, что с беспорядками покончено. Наша уверенность возросла, когда мы слушали радиопередачу. Диктор передавал сообщение специального корреспондента «Последних известий» из Будапешта: попытка мятежа, учиненная реакционными элементами, провалилась. Еще через день, 25 октября, мы поняли, что ошибался и корреспондент и мы. Именно с этого дня и началась настоящая — с огнем, взрывами, кровью — буря. Но даже еще и тогда можно было, хотя и с трудом, пробиться кружным путем домой — через Югославию, по Дунаю или автостраде на Братиславу. Потом вспыхнули бои почти на всех магистралях, выходящих из столицы. Город был объявлен на осадном положении. Введен комендантский час. Были и другие причины, по которым мы не могли выехать. И не последняя из них — любовь к Венгрии, любовь, пренебрегающая опасностями, готовая на риск. Да, я так любил Венгрию, так был потрясен, так хотел видеть все своими глазами, что не мог поспешно, любой ценой покинуть страну, как это сделали многие иностранцы. Когда еще имели возможность уехать, мы оставались в Будапеште, откладывая отъезд до последнего момента. Когда грянул этот последний момент, уже были отрезаны все пути. Вот так случилось, что я вместе с сыном, молодым журналистом, оказался в Будапеште, стал невольным свидетелем трагедии, принесшей венграм неимоверные страдания.

В дверь нашего номера постучали чем-то тяжелым, металлическим. Мы уже различали звуки, вслед за которыми обычно появлялись повстанцы. Колотят в дверь, кажется, прикладом автомата. Так оно и оказалось. В номер ввалились вооруженные молодчики в куртках, в пиджаках, опоясанных солдатскими ремнями, небритые, красномордые от холодного ветра, от наркотического упоения властью. Подозрительно и грозно взирая на нас, держа автоматы готовыми к стрельбе, они чего-то требовали. Агнеш, большеглазая, с милой улыбкой венгерка, которую я до 23 октября знал как веселого, доброжелательного переводчика и гида «Ибуса», венгерского Интуриста, бледнея и краснея, избегая нашего взгляда, перевела нам на русский требования ночных гостей.

— Национальные гвардейцы, — сказала она, слегка заикаясь и явно смягчая выражения оригинала, — просят предъявить паспорта.

Мы, молча достали свои красные книжечки и показали «гвардейцам» с явным намерением не давать их в руки. Вчера и позавчера нам это удавалось, но сегодня… Выхватив из наших рук паспорта, перелистав их, они учинили нам быстрый и короткий полевой допрос. Выяснив, что мы русские, из Москвы, с какой целью находимся в Будапеште, «гвардейцы» приказали следовать за ними. Мы протестовали, требовали вызвать советского консула. Нас прервали, схватили и потащили. Агнеш, пока нас толкали вниз с лестницы на лестницу, ухитрилась сказать нам, что сообщит в консульство о случившемся.

В холле, полном «гвардейцев», я перестал сопротивляться и подал сыну знак, чтобы и он присмирел.

В борьбе с «гвардейцами» сын потерял где-то на лестнице кепку, голова его всклокочена, на лбу и щеке краснеют глубокие царапины, лацканы пиджака оторваны, губы в крови. И все же в глазах моего мальчика нет ни искорки страха, отчаяния, покорности. Нет и растерянности, такой естественной для нашего положения. Он напряженно-пытливо, что называется, во все глаза, смотрел на людей, известных ему только по книгам. Вокруг нас бесновались фашисты венгерской, хортистской и нилашистской масти, белые офицеры, капиталисты и помещики, лишенные заводов и имений, лавочники без лавок, жандармы, палачи, судьи, прокуроры первого в мире фашистского государства, «люди закона Лоджа», скатапультированные в день и час «икс» тайной машиной Запада на венгерский плацдарм холодной войны. Есть на что посмотреть! Бешеная злоба в каждом взгляде, в каждом движении, в каждом выкрике. Злоба и готовность убивать инакомыслящего.

Сын не сводил глаз с «гвардейцев», а я смотрел на него и вспоминал свою молодость и фронтовую жизнь специального корреспондента. Мы были освобождены от необходимости бросаться в атаку вместе с пехотинцами, но мы бросались по велению собственного сердца, завоевывая себе право видеть и чувствовать бой, как все солдаты, не желая писать о нем с чужих слов. Мы вместе с ударными батальонами форсировали Керченский пролив, Днепр, Вислу, Одер. Мы печатали в армейских газетах очерки о бойцах, геройски воевавших не три или два дня тому назад, а вчера вечером. Чаще всего мы сами искали героев. Но бывало и так, что какое-нибудь нежданное-негаданное событие находило нас случайно.

Так произошло и теперь. Заснули мы в тихом Будапеште, а проснулись в городе, кипящем страстями, охваченном контрреволюционным мятежом.

Нас вытолкали из холла гостиницы «Астория» на засыпанный битым стеклом тротуар и повели к Дунаю по темной улице Кошута. Минут через десять или пятнадцать нас остановили перед глухими железными воротами. Мы увидели на них новенькое, только что изготовленное изображение громадной птицы. Размашистые сильные крылья, способные переносить за моря и океаны. Узкая змеиная голова. Хищный взгляд. Когти, готовые терзать и быка и льва. Не легендарный ли это турул? Да!

Турул модар! Мифологическая птица, когда-то украшавшая боевые знамена мадьярских племен. Символ тысячелетней истории Венгрии.

После контрреволюции 1919 года реакционные элементы студенчества, сынки промышленных, финансовых и земельных магнатов создали тайные, фашистского толка секты «Турул». В новолуние под изображением турула с распластанными крыльями они резали белого коня и справляли кровавую тризну. «Мы, только мы являемся чистыми венграми, столпами нации! — провозглашали туруловцы в своих манифестах. — Мы принимаем в секты только тех, кто может доказать свою родословную на протяжении пяти веков».

Так вот куда мы попали!.. И новое поколение фашистов, контрреволюционеры образца 1956 года, сделало изображение турула своей эмблемой.

Железные ворота, запирающие вход во внутренний двор огромного подковообразного дома, распахнулись, и мы попали в один из очагов мятежников. Гвалт, шум, дым коромыслом. Ночные тени и лица, зловеще высвеченные огнем костра. Узлы, чемоданы. Ящики с провизией, с водкой и коньяком. Мешки с сахаром. Кухонный котел на колесах. Палатка с красным крестом. Перины. Мягкие диваны. Ковры, брошенные прямо на асфальт. Огнестрельное и холодное оружие — американские, английские, немецкие автоматы, карабины, гранаты, пулеметы, финские ножи, кинжалы, гусарские клинки.

Костер пылает посреди двора-колодца, и его яркое гудящее пламя отражается в уцелевших стеклах подковообразного шестиэтажного дома, обращенного главным фасадом на Дунай. Поддерживается огонь стульями, обломками шкафов и книгами.

С первого же взгляда можно было без труда догадаться, что за люди кишат во дворе, кто они, чем занимаются, как существуют. Все, как один, чумазы, закопченны; едят стоя, лежа, сидя, на ходу то, что бесплатно добыли в гастрономах и продмагах; спят урывками, по-походному, не раздеваясь, с оружием в руках; прикладываются к бутылке с палинкой двадцать-тридцать раз в сутки; никогда не похмеляются, не трезвеют; беспрестанно митингуют, но больше сами говорят, чем слушают других; надорвали горло, выкрикивая «революционные» лозунги; бранятся друг с другом, угрожают карой всем, кто не проникается должным почтением к «борцам за свободу»; все поглядывают на облака, ждут с часу на час «манны небесной» — парашютные войска НАТО или, на худой случай, полицейские батальоны ООН под непременным командованием американцев.

Я с тревогой взглянул на сына — не овладел ли им страх? Как будто нет. Добре, сынку! Хорошо начинаешь трудную работу журналиста на переднем крае жизни. Честь, сбереженная с молодости, — самая высокая честь.

Нас подвели к человеку необыкновенно короткорукому, коротконогому, большеголовому, с очень свирепым выражением на рыхлом бабьем лице. Удивительно знакомая физиономия, где, когда я ее видел? Кого она мне напоминает?

— Йо напот киванок! — Карлик осклабился, сдвинул высокие каблуки, чуть склонил голову, издевательски-учтиво отрекомендовался и уже по-немецки сказал: — Командир повстанческого отряда. А вы… с кем имею честь?

Я молчал, делая вид, что не понимаю немецкий. Молчал и сын.

Атаман усмехнулся и заговорил по-английски:

— Мы вынуждены вас задержать. На тот прискорбный случай, если советские войска, покидающие Будапешт, захватят с собой наших людей. Вы — заложники. Обменяем вас на борцов за свободу. Поняли? Или вы и по-английски не кумекаете?

Сын хорошо знал английский, но не откликнулся ни единым словом. Промолчал.

А я сказал атаману по-русски:

— Мы — советские люди. Вы не имеете права так обращаться с нами. Мы находимся под защитой посольства Союза Советских Социалистических Республик. Мы протестуем против произвола и требуем освобождения и наказания виновных.

Атаман накинул на свои узенькие плечи черную кожаную куртку, сказал по-немецки:

— Ох, как хорошо вы запомнили то, что вам следует говорить! Не понимаете? Хорошо, перейдем на русский, — добавил он и, обернувшись, приказал кому-то: — Стефан, позвать королеву!

— Королеву? Какую, байтарш? — спросил «гвардеец», названный Стефаном.

— Разве их у нас много?

Стефан убежал, грохоча подкованными сапогами.

Как только на плечах атамана появилась кожаная куртка, я сразу вспомнил, где и когда я видел точно такую же, рыхлую, плоскую морду. Давным-давно, еще в детстве, в разгар гражданской войны, в донецкий городок, в котором я родился и жил, нагрянул большой отряд «зеленых». Тачанка и ржущие бешеные кони, тучи пыли, запах дегтя, навоза, махорки и самогона заполнили улочку. На одной из тачанок, окруженной всадниками, в царственном одиночестве сидел большеголовый, с рыхлым бабьим лицом человек. Это был Нестор Махно.

На батьку Махно и был похож этот командир, допрашивающий нас.

Снова послышался грохот подкованных сапог посыльного, а потом и его сиплый голос:

— Ваше приказание выполнено, байтарш. Идет!..

Через несколько минут из холодной, сырой темноты октябрьской ночи тихо и робко выступила Жужанна.

Жужанна, Жужанна!.. Я отчетливо слышал это имя, произнесенное карликом, но никак не связывал его с девушкой, известной мне по Москве, сокурсницей моего сына, немного дружившей с ним. И только теперь, когда увидел девушку, стоявшую невдалеке от разбойничьего костра, на границе света и тьмы, смуглолицую, темноволосую, с незабываемыми глазами, большими и черными, я понял, что Жужанна, королева, и есть та мадьярка, которая бывала иногда в нашем московском доме.

Я понял это, но не поверил глазам. Не столько глазам, сколько сердцу. Жужанна — и этот!.. Жужанна Хорват, дочь чепельского рабочего, старого коммуниста, сестра известного поэта Дьюлы Хорвата, профессора-лингвиста, одна из первых венгерских девушек, окончивших Московский университет, отлично знающая русский, влюбленная во все советское. Жужа, правдивая Жужа, честная, озорная, лукавая Жужка, как звали ее близкие друзья, смелая и чистая в каждом своем душевном порыве, во всех своих помыслах!.. Что у нее общего с атаманом контрреволюционной шайки? Как она попала в его компанию? Почему она стала для него королевой? Какой ценой получила власть над ним?

Мы с сыном молча, выжидательно и пытливо смотрели на Жужанну. Она тоже молча вглядывалась в нас. Вероятно, в выражениях наших лиц, в наших глазах она ясно прочитала то, что мы хотели немедленно узнать, и не стала томить нас. Бросилась к нам, горько расплакалась и заговорила, сначала по-венгерски, а потом по-русски:

— Здравствуйте, товарищи!.. Узнали? Да, это я, Жужка. Та самая, не бойтесь. Да, да. Не спрашивайте, как я попала к этим… Потом расскажу. А вы?.. Давно в Будапеште? Почему сразу не пришли к нам? Почему вас схватили?

Атаман что-то сказал Жужанне по-венгерски, недовольно, с оттенком удивления, — вероятно, спрашивал, что значат эти объятия с русскими, эти слезы. Жужанна подбежала к нему, что-то долго и горячо говорила. Байтарш с улыбкой смотрел на девушку, внимательно ее слушал, изредка поглядывая на притихших «гвардейцев». Наконец он вздохнул, кивнул громадной своей головой в нашу сторону.

— Освободить!

— Вы свободны! — закричала Жужанна и обняла нас. — Пойдемте отсюда скорее!

Через час мы уже были вне опасности, в тихой квартире тетки Жужанны. Там мы и жили все черные дни контрреволюции. Отсюда мы совершали свои вылазки в клокочущий огнем и страстями Будапешт, ни с кем не вступая в разговор.

О наших дальнейших злоключениях я поведаю, возможно, в другой книге. Теперь, когда появилась Жужанна, мы с сыном отойдем в сторону, попросту исчезнем. Буду рассказывать только о Жужанне Хорват, о ее отце и братьях, друзьях и недругах, о том, что случилось с каждым из Хорватов в эти две недели, потрясшие Венгрию и вызвавшие бурные и разноречивые отзвуки во всем мире. Разумеется, я не пытаюсь создать хронику того, что случилось в Будапеште осенью 1956 года. Это просто рассказ, доверенный мне венгерскими друзьями в самые тяжкие минуты их жизни, когда человек или ожесточенно молчит, или беспощадно и вдохновенно правдив, рассказ, дополненный личными наблюдениями и кое-какими достоверными документами, проливающими свет на то, что когда-то не было видно вблизи.

Моя книга не историческая хроника, следовательно, в ней не надо искать подлинных имен. Лишь нескольким персонажам я сохранил настоящие имена. Остальные, поскольку они в меру моих сил типизированы, названы произвольно.

Говорят, писатель имеет душевное право писать только о том, о чем не может молчать. Если это так, я с чистой совестью завершаю трудную работу. Много раз я бросал ее. Не раз обстоятельства складывались так круто, что книге грозила опасность не появиться на свет, и все-таки она родилась, живет. Гора свалилась с моих плеч с тех пор, друзья, как я доверил бумаге вашу правду. Правда проясняет и прошлое, и настоящее, и будущее. Правда особенно нужна тем, кто хочет разобраться в трагических событиях, тем, кто полон желания, чтобы это не повторилось нигде, никогда. Мы теперь твердо знаем, откуда, как и когда могут появиться экспортеры контрреволюции, и готовы встретить их подобающим образом.

И, наконец, последнее. Венгерскую трагедию нельзя понять до конца, если рассматривать события день в день, с 23 октября по 4 ноября, не оглядываясь назад, на то, что предшествовало этим событиям хотя бы в недалеком прошлом.