Ласло Киш облачился в свою неизменную кожаную робу, расчетливо обожженную пламенем костра, живописно изорванную, будто пробитую пулями, застегнулся на все пуговицы, подпоясался широким кожаным ремнем, увешанным гранатами и запасными дисками к автомату, напялил на голову черный, детского размера, берет с трехцветной кокардой и торжественно скомандовал:

— Двинулись на охоту, братва! Долгожданный час настал. Да здравствует ее сиятельство месть!

— Да здравствует! — подхватили люди Киша, осененные черными распластанными крыльями турула.

— Куда поведешь, байтарш? — спросил Стефан. — На площадь Республики? В парламент?

— Будем всюду, дай срок. Прежде всего мы должны побывать на горе Геллерт и кое-что там… кинирни, уничтожить, выстричь. Понятно? Кинирни! Кинирни! Кинирни! — трижды, все с большим и большим удовольствием повторил Киш полюбившееся ему словечко, сопровождая его соответствующей жестикуляцией, будто стриг овцу.

Находчивость атамана была вознаграждена оглушительным хохотом Стефана и всех его сподвижников.

— Кинирни! — сквозь веселый смех и злые слезы исступленно вопил Стефан и двумя пальцами, сложенными в виде ножниц, выстригал стоявшему рядом с ним мятежнику жилистую, перехваченную пестрым платком шею.

— Кинирни — выстричь! Кинирни — выстричь!.. — рычали, трубили, гаркали, самовоодушевляясь, люди Киша.

Мгновенно опьянило их, пришлось по душе, сразу стало благозвучным, запахло кровью это обыкновенное венгерское слово «кинирни». Много веков оно было не хуже и не лучше других слов, не таило в себе ничего особенного. Контрреволюция вдохнула в него свою сущность, сделала своим боевым кличем, паролем, знаменем, опиумом.

Ласло Киш и его люди на трех грузовых машинах примчались на гору Геллерт. По команде атамана соскочили на землю, окружили монумент, символизирующий освобождение Венгрии от фашизма.

Бронзовая венгерка, подняв над запрокинутой головой обнаженные руки с пальмовым листом, венчает массивную четырехугольную колонну, которая как бы входит своим основанием в толщу белого постамента и дальше, в самые недра горы Геллерт. Внизу лежит Будапешт, надвое рассеченный саблей Дуная и окутанный сизо-фиолетовой осенней дымкой. Вверху проносятся круто взбитые, белые-белые, безмятежные, совсем майские облака. Они движутся, но кажется, что застыли, как снежные сугробы, а шагает она, венгерка, до черноты загоревшая на солнцепеке, босая, в длинной рубашке. Шагает по белому полю, легко преодолевая сугроб за сугробом, не замечая ни дней, ни ночей, ни лет. Сколько она уже прошла и пролетела и сколько ей еще предстоит пройти!

У ног бессмертной венгерки на резной облицовке колонны лучится золотом двойная звезда — макет ордена Отечественной войны. Тут же, под орденом, на белом утесе, несет свою вечную вахту человек в шинели — советский солдат с автоматом на груди, с красным знаменем в правой руке.

Широкая гранитная лестница ведет к подножию монумента. Люди Киша, задрав головы, стоят на этой лестнице и, ухмыляясь, с любопытством рассматривают монумент, словно впервые его видят, ждут команды атамана. Все готовы сделать, что будет приказано. Могут забросать монумент гранатами, разобрать его по камню и утопить в Дунае, могут разрушить до основания.

Ласло Киш ясно видит, чего хотят его люди. Но он не намерен идти им навстречу. Никому он не уступит чести первым надругаться над монументом. Много лет, с тех пор как возник этот памятник, он мечтал приложить к нему руку.

Киш бесцеремонно осаживает своих соратников назад, на нижнюю ступеньку лестницы. Всех убирает со сцены, остается один. Где-то начинает стрекотать киноаппарат. Киш ложится на верхние ступеньки, удобно прилаживает автомат и, не торопясь, хладнокровно поднимает его ствол все выше и выше. Нацелился на макет ордена Отечественной войны и замер. Ласло Киш хлестал палинку с самого утра, пил ее вчера, позавчера, пил всю неделю, с 23 октября. Пил и громил. Громил и убивал. Мало спал, мало отдыхал. И все же теперь не дрожат его руки. Точен прицел.

Затаив на секунду дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок. Пуля, взвизгнув, впилась тупым свинцовым своим жалом в золотой луч, расколола его, разъединила на сотни частей, превратила в пыль, в дымок.

— Кинирни!..

Зрители отметили первый выстрел Киша бурными аплодисментами и одобрительными криками.

— Хайра! Хайра! Хайра!

Из дружного хора толпы выделялся приметный голос Кароя Рожи:

— Прекрасно, Мальчик! Продолжай в таком же темпе. Вери гут! — американец автоматически перешел на английский.

Да, и Рожа был здесь. Разве мог он пропустить такое зрелище? Все видел, все запомнил, что творилось на горе Геллерт в этот исторический день. Не доверяя памяти и записной книжке, он запечатлел историю еще и на кинопленку. Японский самонаводящий аппарат зафиксировал все самое интересное: и лежащего у подножия монумента повстанца, и как он долго и сосредоточенно прицеливался, и как выстрелил, и как радовались его товарищи по оружию. Карой Рожа делал большой политический бизнес. Дня через два-три его фильм, срочно размноженный в лабораториях компании, где служит Рожа, появится на всех экранах западного мира, станет бестселлером, боевиком, сделает баснословные сборы в долларах, фунтах стерлингов, кронах, марках, пезетах и лирах.

И вторая пуля попала в цель — рассеяла, раздробила, развеяла в прах еще один золотой луч.

— Кинирни!..

Пуля за пулей вонзались в орден — в славу и доблесть, в труд и память Великой Отечественной войны, в наше священное прошлое, в наше солнце, освещающее поля трагических битв от Эльбруса до Альп, от моря до моря. Седой пылью затуманилась, заволоклась венгерка с пальмовым листом в руках. А пули визжали, выли, секли, шаманили: кинирни!.. выстричь!..

Не одиноким был вопль Киша в тот день.

Притих, замер Будапешт. Не слышно было ни гула церковных колоколов, ни грохота пушек, ни заводских гудков, ни стонов пароходных сирен над Дунаем. Все задавили, задушили палаческие вопли: кинирни!.. выстричь!..

«Люди закона Лоджа» расстреливали звезды, красные знамена. Бросали гранаты в больничные палаты, где лежали тяжело раненные солдаты. Поджигали казармы, библиотеки, дома культуры, правительственные учреждения, банки. Вешали на фонарных столбах и деревьях работников райкомов партии и сотрудников органов безопасности и всех венгров, которые были похожи на авошей. Работники АВХ обычно носили одинаковую желтую обувь. Тот, кто имел неосторожность появиться в этот день на улицах Будапешта в желтых туфлях, неминуемо расплачивался жизнью. Рассыльный ты или инженер, токарь или скрипач — умри!

Кинирни!.. Выстричь!..

Выстричь всех коммунистов, друзей и товарищей коммунистов. Выстричь Венгерскую Народную Республику. Выстричь ее знамя, ее герб. Выстричь все, что добыто рабочими и крестьянами за одиннадцать лет труда и борьбы. Выстричь мир, социализм, братство и все живое!

Завершив свои дела на горе Геллерт, надругавшись над советским бойцом, который стоял на вахте у подножия венгерки, шагающей по облакам, Ласло Киш и его бескрылые турулы спустились в город, на левый берег Дуная, в Пешт, и попали в самое пекло огня и кровавого праздника, устроенного бандами Йожефа Дудаша, Яна Месера на площади Республики, в сквере перед горкомом партии. «Люди закона Лоджа» покинули свои баррикады в казармах Килиана, на площадях Сены, Москвы, на проспекте Ленина и чинили скорый суд и самозванную расправу над теми венграми, кто посмел защищать штаб будапештских коммунистов. Отряд Киша сразу же, в одно мгновение включился в расправу.

Не было на небе Будапешта новолуния. Был ясный день. На площади Кёзтаршашаг светило солнце. Нельзя было по всем правилам справлять тризну, резать белого коня под изображением турул модара. Ничего! Ради такого часа можно и нарушить древний ритуал.

Начинали «настоящие венгры» с белого коня, а кончили… неизвестно, чем бы они кончили, если бы их власть продолжалась.

Служители культа «Турула» резали людей — мужчин и женщин, молодых и седых, кинжалами и ножами приколачивали их к стволам деревьев.

Трупы убитых и замученных работников будапештского горкома забрасывали журналами «Коммунист», книгами Ленина, газетами «Правда», «Сабад неп» и поджигали.

Умирающих, истекающих кровью подвешивали за ноги вниз головой и наслаждались их агонией.

Вырезали сердца.

Закупоривали рты партбилетами.

Рубили головы.

Согревали свои лапы над пламенем костров из красных флагов и знамен.

Кинирни!..

День этот, 30 октября 1956 года, был коронным днем контрреволюции, долгожданным днем икс.

Зачем, зачем ушли из Будапешта краснозвездные танки?!