РАССКАЗ
Прошлой осенью мне снова довелось побывать в селах, расположенных на берегу Западного Буга.
Вместе с офицерами пограничных войск мы объезжали от Сокаля до Устилуга одну за другой развалины тех пограничных застав, которые в ночь с 21 на 22 июня 1941 года первыми приняли на себя неожиданный удар гитлеровского вторжения. Мы хотели точно выяснить, в каких именно местах надо воздвигнуть памятные обелиски в честь первых храбрых Великой Отечественной войны.
В густом сосновом лесу, поблизости пограничного волынского села, на обочине узкой песчаной дороги мы увидели две могилы, и шофер сразу затормозил машину.
У изголовья могильного бугорка, покрытого жухлой травой и увядшей хвоей, возвышался красный деревянный постаментик. На кусочке жести было выведено белой краской:
«ТЕРЕНТIЙ МАТВIЙОВИЧ»
Рядом, шагах в пяти, виднелась могилка размером поменьше, очень похожая на детскую, но без всяких опознавательных знаков. Шофер нагнулся и поднял палку с прибитой к ней фанеркой.
На дощечке было нацарапано:
«ЙОГО ВIРНИЙ ДРУГ»
И все.
Никаких других подробностей.
Не будь на деревянном обелиске алой металлической звездочки, мы бы проехали дальше. Мало ли разбросано безымянных могил не только на глухих сельских кладбищах, но и на полях и в перелесках западных областей Украины.
Однако то, что человек, называвшийся при жизни «Терентием Матвеевичем», был похоронен вблизи развалин сметенной войной пограничной заставы, причем, по-видимому, отнюдь не случайно — под эмблемой вооруженных сил нашей державы — вызвало большое желание узнать, кто он и этот верный друг, что покоится рядом?
После долгих расспросов удалось разыскать в одном из соседних сел плотника Каминского. Пожилой, степенный волыняк, некогда служивший у Буденного, Яков Каминский, начиная с лета 1940 года, работал на строительстве расположенной по соседству пограничной заставы. Он-то и рассказал, что «Терентием Матвеевичем» сельские хлопцы и девушки звали русского голубоглазого пограничника-сибиряка, инструктора служебных собак. У него была типичная русская фамилия: — не то «Сидоров», не то «Федоров», а быть может «Данилов», — так, к сожалению, и не запечатлевшаяся в памяти местных жителей. Не запомнили его фамилию еще и потому, что с первых дней появления на Волыни лучшего собаковода комендатуры никто из гражданских его иначе, как по имени и отчеству, не величал. И звания его не сохранили в памяти тоже. Да и на что местному населению досконально знать звания чекиста, живущего замкнутой жизнью пограничного гарнизона. Пограничная служба строгая, секретная. Тем не менее плотник Яков Каминский хорошо запомнил, что Терентий Матвеевич часто бывал по служебным делам в штабе отряда и даже во Львове, где в те годы находилось Управление пограничных войск Украины.
Однажды, вернувшись из Львова, Терентий Матвеевич привез с собой потешного щенка, который очень слабо передвигался на раскоряченных больших лапах. Именно лапы его, непомерно огромные, мохнатые, явно несоответствующие росту, подсказали Терентию Матвеевичу, что жалобно скулящий в одной из подворотен ночного Львова черный щенок — не, простая дворняга и со временем может стать вполне подходящей, понятливой собакой.
— Зову я его: цуц, цуц, сюда иди, а оно бедное еще ходить не способно, — рассказывал Терентий Матвеевич, — Дай, думаю, спасу щенка от погибели. Может, попозже и порода прорежется!
Так и случилось.
Чем больше мужал черный с угольными глазами, на первый взгляд очень добрый щенок, тем уверенней становилась его походка, и все быстрее превращался он в солидную карпатскую овчарку из того собачьего племени, представители которого с большим успехом охраняют от волков и других хищников целые овечьи отары на зеленых Карпатских верховинах.
Прозвали щенка на заставе «Другом». Полюбили его все здорово, тем более, что оснований для любви и взаимной симпатии было вдосталь.
Он лихо носился по двору, повсюду всовывая свой заснеженный, точно припудренный нос. Он подтаскивал в сени дрова из сарая, видимо, желая помочь дневальным, а однажды выложил у порога заставы пять пустых консервных банок и старый, выбракованный сапог, должно быть, прикинув своим, собачьим умом, что выбрасывать такое богатство в мусорный ящик весьма расточительно.
А когда Друг подрос и стал добродушной с виду, но вместе с тем грозной собакой размером с теленка, Терентий Матвеевич, обучив своего любимца, стал уходить с ним на границу.
На пути от контрольно-следовой полосы к селу и застиг Терентия Матвеевича шквальный огонь гитлеровской артиллерии на рассвете 22 июня 1941 года.
Багровые отсветы орудийных залпов, гремевших в Забужье, полыхали на кронах сосен. Весь лес дрожал от близкой артиллерийской канонады.
Увидев ракеты, что пошли к небу с границы и со двора обстреливаемой заставы, Терентий Матвеевич разулся и босиком ринулся вместе с Другом по направлению к селу, там, где занимали круговую оборону его боевые соратники.
Бежать с самого дальнего стыка пограничного участка было далековато. Уже на опушке сосняка увидел Терентий Матвеевич первых нарушителей, перебегающих от Буга к лесу. Были они в касках, с засученными рукавами и держали в руках перед собою черные автоматы.
Терентий Матвеевич скосил из автомата на ходу двух захватчиков и, преследуемый огнем остальных, скрылся в лесу.
Но пробиться к осажденной заставе сквозь кольцо окруживших ее гитлеровцев Терентию Матвеевичу было невозможно.
Ведя одиночный поиск противников в сосновом лесу, он навсегда пришил к земле еще пятерых захватчиков. Их трупы обнаружили крестьяне несколько позже, когда фронт передвинулся восточнее. У двух из убитых было порвано обмундирование, а на шеях виднелись следы собачьих клыков.
Не желая покидать участок, зная святое правило, что чекисты границу без приказа оставить не имеют права, долго кружил Терентий Матвеевич со своим Другом около заставы, пока не пал смертью храбрых в неравном бою.
Крестьяне обнаружили мертвое тело Терентия Матвеевича на обочине глухой лесной дороги. Он лежал, уткнувшись холодным лицом в хвою, под молоденькой сосенкой, сжимая в руке свой автомат.
Возможно, еще долгое время пролежал бы он так, если бы всю ночь с 22 на 23 июня не доносился оттуда, из леса, полный отчаяния надрывный собачий вой.
Это верный Друг горевал над телом своего убитого хозяина.
Вся его верная, собачья любовь, одна из самых крепких и постоянных на свете, была выражена в тоскливом вое, несущемся над сосновым лесом.
— Целых восемь суток, — рассказывает плотник Каминский, — не подпускал Друг никого из окрестных колхозников к бездыханному телу своего воспитателя.
А ночью, когда лес пустел и полная луна всходила над Западным Бугом, освещая безрадостным, неживым светом поля вчерашних боев и пепелища разрушенных застав, опять доносился из леса слабеющий с каждым часом, но по-прежнему тоскливый, протяжный вой Друга. Он достигал окраин соседнего села, будил сельских собак, и вся округа оглашалась соединенным собачьим воем, тревожа и без того напуганных войной волыняков.
Лишь на девятые сутки удалось Каминскому отвести подыхающую от голода и жажды собаку к селу, и только после этого похоронить хозяина.
Долгие тридцать семь месяцев гитлеровской оккупации собаку прятали в сарае. Стоило Другу увидеть на улице гитлеровца в военной форме, он рвался к нему, яростно рыча, и трудно было удержать его от порыва.
Осенью 1944 года плотник Каминский привел Друга на поводке на одну из восстановленных пограничных застав и рассказал его историю.
Молодые пограничники охотно приняли в подарок огромного черного пса, ухаживали за ним, окружили Друга заботой, чем более, что он вполне оправдывал их доверие.
Летом 1945 года в пограничных районах Волыни появился бандитский главарь Шугай. Вскоре стало известно, что под этим «псевдо» скрывается жестокий палач, буржуазный националист Бедзюк, уроженец местечка Мышов. Любыми мерами он старался сорвать коллективизацию, запугать население, помогающее Советской власти.
Будучи надрайонным «проводником» организации украинских буржуазных националистов, Шугай поджигал колхозные постройки и убивал активистов в Овадненском, Локачевском, Владимирском, Устилужском и других районах Волыни. Когда кончилась война, его выбросили с американского самолета в районе Пинских болот, оттуда он добрался до Любомля и, сколотив банду, стал терроризировать мирное население Волыни.
В диверсионной школе Мюнхена Шугая обучили стрелять на звук, не целясь. Не успевало прокатиться эхо от крика «стой», как Шугай уже стрелял.
18 октября 1948 года на одной из пограничных комендатур было получено сообщение, что в районе Ворчина банда Шугая подожгла колхозный коровник.
Через час пришло сообщение о поджоге в другом селе.
В район происшествий были снаряжены поисковые группы пограничников. В составе одной из них оказался Друг.
Бандитов долго преследовали.
Через несколько дней, в районе Мусурского леса, сержант Сирченко первым заметил дым и предрассветном лесу.
Шугай и его сообщники, усевшись у костра, кипятили в молочном бидоне болотную воду.
Бандиты заметили, что их окружают. Шугай стал отходить первым. Меткая пуля снайпера-пограничника заклинила диск его автомата. Шугай, уходя, отстреливался из парабеллума. Его отход прикрывал коренастый, веснущатый эсбист в ватной фуфайке по кличке «Марко Проклятый».
Установив на пеньке немецкий ручной пулемет, он короткими очередями задерживал преследование пограничников. Другой бандит, помоложе, но такой же заросший, пропахший плесенью и болотной тиной, поспешно сжигал в соседней лощинке документы.
Откуда не возьмись, как черная молния, выскочила из-за кустов и набросилась на «Марка Проклятого» огромная, сильная собака.
Друг повалил пулемстчика-эсбиста на землю и с налета прокусил ему горло. Став своими тяжелыми лапами на грудь бандита и глухо рыча, он поджидал пограничников, что устремились за Шугаем. Не знал Друг, что в это время бандит, сжигавший документы, целится в него из «вальтера».
Пуля пробила собаке задние лапы. Через несколько минут был уничтожен подоспевшими пограничниками сам Шугай, а его сообщники взяты живьем и связаны.
По решению командования отряда труп Шугая, столько горя принесшего волынякам, был выставлен для опознания вблизи городского дровяного склада во Владимир-Волынске.
До сих пор жители города помнят, как к трупу длинноволосого рыжего бандита, с такой же рыжей кудлатой бородой, приблизился его отец, колхозный сторож. И ему Шугай угрожал смертью, если отец не уйдет из колхоза.
Приземистый усатый старик в соломенной шляпе, покрывавшей его седую голову, постоял у трупа сына всего какую-нибудь секунду. Глянул и глухо сказал:
— То мой выродок!
И ушел, покачиваясь на слабых, стариковских ногах.
А раненый Друг, как ни лечили его пограничники заодно с отрядным ветеринаром, какие только целебные травы ни прикладывали к его ранам, пробитым отравленной пулей, дотянул лишь до первой весенней капели.
Поглядел он однажды поутру на прибежавшего к нему дневального своими умными, грустными-грустными угольками угасающих глаз, заскулил и издох.
Крестьяне и пограничники похоронили его в сосняке, подле песчаной могилы Терентия Матвеевича, а кто-то из сельских пионеров вывел раскаленным гвоздем на фанерке короткую, но очень справедливую надпись:
«ЙОГО ВIРНИЙ ДРУГ».
