В самое короткое время Шатров и Гойда установили, что Петр Михайлович Кашуба вполне реальная фигура. Родился и вырос на одном из островов, в гирле Дуная. В юности рыбачил. Был матросом, браконьером, садовником, контрабандистом, шинкарствовал. Много пил. Женился поздно. Дома бывал редко. Больше бродяжил по Дунаю. Несколько лет пропадал где-то в южной Румынии: говорят, работал на виноградных плантациях короля Михая-отца. Вернулся на Дунай перед самой войной, пожил немного в Ангоре и нанялся в монастырь виноградарем. Пользовался особым покровительством игуменьи Филадельфии. Пить не бросил, но пил втихую, в своем монастырском чулане.
В городе на Степной улице живет его отставная жена Марфа Кашуба. Утверждают, что она ненавидит мужа, пренебрегшего ею.
Уехал в Закарпатье якобы ненадолго. Наведет порядок в запущенных виноградниках монастыря над Каменицей и вернется на Дунай.
Говорят, уехал с рекомендательным письмом игуменьи Филадельфии.
Кто подменил Кашубу? Добровольно он согласился на это? Или же убит, чтобы «Говерло» воспользовался подлинным именем?
На все эти вопросы Шатров и Гойда пока не получили ответа. Им не удалось узнать, где бывал Кашуба в последние дни перед отъездом, с кем встречался.
Многое могли бы они выяснить в монастыре, но Шатров не счел возможным еще раз прибегать к услугам монахинь. Розыски пропавшего виноградаря должны быть тайными…
На легкой одновесельной лодке Гойда подплыл к дому N 5, стоящему на берегу окраинной протоки, на Степной улице. Бросив суденышко у домашнего причала, он поднялся по старой догнивающей лестнице на крутой откос и очутился перед невысоким ивовым плетнем.
- Эй, люди добрые, отзовитесь! - закричал он.
На крылечко свежепобеленной мазанки вышла высокая, располневшая хозяйка, Марфа Кашуба. Руки у нее темные, натруженные, но лицо, сбереженное временем, почти без морщин, чистое, смуглое. Брови широкие, густые, а под ними - не замутненные долгой жизнью, свежей синевы глаза. Снизка старинных, червонного камня бус обхватывает не дряблую, крепко посаженную шею.
- Кто тут? Что надо? - сердито окликнула Марфа.
- Из Одессы я, бабуся. Поручено мне проведать вас и передать посылку.
- Какая такая посылка? Ошибся адресом. Поворачивай, плыви дальше!
- Не ошибся. Попал в точку. Степная улица, дом N 5?
- Верно. Фамилия какая тебе нужна?
- Сейчас скажу… Разрешите войти?
- Входи, чего уж.
Гойда откинул ивовую, на веревочных петлях калитку, вошел во двор, снял фуражку.
- Добрый день! Проездом я, из Одессы. Петр Михайлович Кашуба дома? Письмо ему и деньги передали. Шестьсот целковых!
- Смотри-ка! Откуда ему такой бешеный косяк привалил? От Господа Бога или от самого нечистого?
Гойда засмеялся.
- В аду и раю денег нет, бабуся. Там без них обходятся. - Он достал из кармана письмо, протянул его Марфе. - Вот, читайте, будь ласка. Тут сказано, от кого деньги и за что.
Марфа скрестила на груди руки, презрительно поджала губы.
- Мы грамоте не обучены. Ни к чему это нам. Читай сам!
- Могу… Адрес отправителя: Одесса, Красноармейская, восемь, Качалай. И вот что тут написано: «Уважаемый Петро Михайлович! Извиняйте, что не сдержал свое слово и не выслал в июле, как обещал, должок: туговато было с наличными. А теперь получил гонорар и рассчитываюсь с вами. Сообщаю также, что все ваши лозы принялись. Ни одна не запаршивела трудовиком, как было в прошлом году. Помните, что лозы, зараженные трутовиком, не лечат, а сжигают на корню. Спасибо за труды и за науку. Всего вам наикращего. Будете в Одессе - заходите…» Ясно теперь, бабуся? Приглашайте своего дидугана. Пусть забирает гроши.
- Нету его. Был, да сплыл.
- Не понимаю.
- Уехал.
- Так чего ж вы мне сразу не сказали? Куда уехал?
- А кто же его знает! Ищи ветра в поле.
- Не знаете, где ваш собственный муж?
- Был когда-то мужем… В монастырь иди, к длиннохвостой Филадельфии, она все знает о своем садовнике.
- Зачем же мне в монастырь идти, когда Кашуба здесь живет.
- Нету его здесь. И не будет. Вот так. Бывай здоров.
Марфа махнула рукой, повернулась, пошла в дом.
- Постойте!
- Ну?
- А вы не можете получить письмо и эти шестьсот рублей?
- Не мои же деньги, голова!
- А вы передадите их Кашубе.
- Не путем говоришь. Отнеси Филадельфии эти деньги, она их любит. Ради них и в монастырь пошла.
- Не понесу. Не родственница же она Петру Кашубе.
- Иди себе, иди!
Гойда не мог уйти, не выяснив главного.
- Что же мне делать? Как найти вашего мужа? Бабуся, а друзья у вашего Петра были?
- Кто с таким дружить станет?
- Не может же человек без друга обойтись.
- Один-разъединственный дружок у него, такой же забулдыга. С контрабандой когда-то в Одессу шастали.
- Это кто же?
- Друг дружки стоят. На обоих клейма негде ставить, а кобенятся, благородных да честных корчат из себя, один другого стыдятся. Тайком они схлестываются.
- Тайком? Это почему?
- А чтобы люди не знали про их пьянку. Сойдутся на островке, покуролесят два-три дня, набезобразничают - и прыскают в разные стороны как ни в чем не бывало.
- Вот так дидуган… А кто же он такой, дружок Петра?
- Сысой Уваров. Бакенщик с Тополиного острова.
Гойда сейчас же мысленно повторил. «Тополиный. Бакенщик. Сысой Уваров».
В своем устье Дунай расщепляется на судоходные рукава, каналы, образует обширные мертвые заводи озера, протоки, дремучие плавни. Тут, на территории восьмого дунайского государства, вблизи от Черного моря разбросаны сотни больших и малых, и с именами и безыменных, лесистых и голых, плавучих и неподвижных, обжитых и необитаемых островов.
Остров Тополиный небольшой: метров двести в длину, сто - в ширину. Зарос тальником, вербами. Берега резиново-упругие, покрыты толщей наносного ила. Приметен он среди других тремя тополями. К небу рвутся они, переплетаясь могучими ветвями. Тени их темной тучей лежат на воде.
У подножия тополей-близнецов приткнулся домик бакенщика Сысоя Уварова. Стены сделаны из камыша, обмазаны глиной. Крыша тоже камышовая. Невдалеке бревенчатый причал с лодкой.
Напротив Тополиного, на другом берегу рукава, темнеет необитаемый островок, заросший кустарником. Здесь и нашли себе пристанище Гойда и его товарищи по оперативной группе. День и ночь, часто меняясь, они наблюдали.
Сысой Уваров утренней и вечерней зарей объезжал на лодке свое бакенное хозяйство, потом ловил рыбу, собирал валежник, ездил в город за продуктами, копался в огороде, стряпал на печурке под открытым небом обед и ужин, подолгу сидел на причале, дымя трубкой, и вглядывался в дунайскую дорогу.
Ни детей, ни жены у Сысоя Уварова нет. Одинок.
В первый же день наблюдения Гойде стало ясно, что Сысой Уваров на острове не один. В Ангоре он купил буханку хлеба, брус масла, пачку сахару, сигареты, свечи, две бутылки водки. На другой день опять была куплена буханка хлеба, сало, колбаса, водка и несколько пачек сигарет. А вечером, когда Сысой Уваров сидел на берегу Дуная, сумерничая, в домике его на короткое время вспыхнул свет; кто-то, видимо, закуривал.
Ночью человек, скрывавшийся в домике, вышел из убежища и минут десять просидел на крылечке. Крупная стриженая голова. Заросшее худое лицо.
Гойда узнал скрывающегося человека. Это был настоящий Кашуба.
А спустя несколько дней небольшой пароход «Бреге» спускался с верховьев Дуная. На траверзе Тополиного судно замедлило ход. С острова сейчас же ответили вспышкой ручного фонарика. Спустя некоторое время с парохода в дунайскую воду упали какие-то громоздкие предметы.
Груз утонул, не оставив на поверхности буя.
Как только пароход скрылся, бакенщик сел в лодку, выгреб на фарватер Дуная, прошел над тем местом, где была затоплена «посылка».
С первыми лучами солнца Сысой Уваров снова был в лодке. Поехал в город. Сделав свои Обычные покупки, он по дороге на пристань заглянул на почту, опустил в ящик письмо. Адресовано оно было в Явор, в монастырь, садовнику Петру Михайловичу Кашубе. На листке, вырванном из тетради, Сысой Уваров написал:
«Здорово, Петро! Низко кланяется тебе и шлет дунайский привет твой однокашник и кум Сысой Уваров. Живы мы пока и здоровы. Того и тебе желаем. Правда, ты не стоишь доброго слова. Уехал и как в воду канул. Почему не аукнешься? Неужто не тянет на родной Дунай? Неужто прикипел к каменным горам и праведницам? Если так, пропащий ты человек. Эх, Петра! Рыба кишит в Дунае, как чирва, сама в котел просится. С холодных стран прилетела всякая крылатая вольная тварь. Пеликаны на своих ходулях прохаживаются по мелководью, охотятся на плотву. На заре в плавнях трубят лебеди. В садах ветки гнутся от яблок, груш, айвы. На баштанах лопаются дыни-дубовки. Жаром горят кавуны. В бочонке пропиталась рассолом дунайская селедка…Сысой».
Что, потекли слюнки, прихлебатель монашеский? Приезжай! Для тебя припас в холодной копанке белоголовую. Фу, умаялся уговаривать!
Жду. С тем и до свидания.
Между строк этого письма особым составом сообщалось главное: «Сегодня ночью вторая партия груза благополучно доставлена. «Дядя» известил: со дня на день я должен ждать гостя. Поживет у меня недели две, сделает свое дело и переедет к вам. Приготовьтесь! Пароль: «Говорят, вы хорошо лечите виноградную лозу, зараженную трутовиком». - «Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают». Срочно подтвердите получение сего».
Шатров и Гойда точно установили и отметили на карте место, где был сброшен какой-то груз с чужого парохода «Бреге», - тихая дунайская протока, прикрытая с одной стороны необитаемым островком, с другой - глухими плавнями.
Глядя на реку чуть прищуренными глазами, Шатров подумал вслух:
- Интересно, какой еще «подарок» послали нам фюреры американской разведки?
- Разрешите нырнуть и посмотреть? - сказал Гойда и начал раздеваться.
- Васек, ты здорово преувеличиваешь свои возможности, - Шатров посмотрел на помощника и усмехнулся. - В этом месте Дунай так глубок и быстр, что дно его может прощупать только очень опытный ныряльщик в полном подводном снаряжении.
- Что же делать?… Давайте пригласим ныряльщика с аквалангом из Москвы или Севастополя.
- Долго ждать. Опасно терять время. Найдем здесь, в Ангоре.
- А разве он здесь есть?
- Есть. Да еще какой!.. Неужели не слыхал о Капитоне Черепанове?
- Черепанов?… Нет, не слыхал.
- Удивительный человек. Здешний, с Лебяжьего острова. Рыбак. Сын русского помора, Ивана Черепанова, когда-то скитавшегося по Румынии и осевшего в гирле Дуная. Иван охотился, рыбачил. Женился на рыбачке Ладе. Через год у Лады и Ивана появился сын Капитон. В десять лет Капитон Черепанов потерял отца и попал к немцам-колонистам. Бездетным Раунгам понравился белобрысый пастушонок, они усыновили его, переименовали в Вильгельма. Совершеннолетнего Вильгельма, немца, подданого Румынии, мобилизовали в королевским румынский флот. В разгар войны он, как немец и лучший на флоте пловец и ныряльщик, был послан в секретное соединение «К», на север Италии в Доломитовые Альпы. В Вальдао, в закрытом бассейне, итальянцы, первые ныряльщики Европы, первые подводные диверсанты, передавали немцам свой боевой опыт. Через несколько месяцев Вильгельм Раунг и вся школа перекочевали в Венецианский залив, на остров… Да, я не сказал тебе самого главного: еще в самом начале войны Капитон стал членом патриотической подпольной организации «Романо».
- Он и теперь ныряет? - спросил Гойда.
- Когда нужно, то ныряет.
- Интересно!.. Потомок беглого русского помора… Усыновлен румынскими немцами… Член подпольной организации «Романо». Боец секретного соединения «К»… Расскажите о нем подробнее, Никита Самойлович!
- Это длинная история. Но ты должен все знать о Дунае Ивановиче. Так вот!..
«Джулия» скользила по жемчужно-зеленой воде лагуны. На островах раскинулась Венеция - старинные дворцы и церкви, каменные щербатые улочки, шумные траттории, темные от времени и сырости дома, отраженные черным зеркалом каналов.
В лучах лунного света сверкала песчаная коса, отделяющая лагуну от Адриатики. Там, где она расчленялась проливами, вставали прямо из воды курортные городки Порто-Лидо и Порто-Маламоко.
Высоко проносились облака, то закрывая, то открывая круглый чеканный месяц. Его негреющий, пронзительный свет холодно поблескивал на чешуе еще живой, трепещущей рыбы, на кожухе мотора, стальных крючьях и стеклянных поплавках выбранной сети.
Чезаре Браттолини сидел на корме, чуть пошевеливая рулем, и, подгоняемый приливом к берегу, думал о море, о его богатствах, о своей бедности, о войне. Военный разбой всегда приносил людям беды, а они все еще дерутся, губят свои жизни, свой труд, теряют сыновей.
Кулаки Чезаре сжимаются. Как живые, предстают перед ним сыновья.
Джанни любил играть на гитаре, любил девушек, и они любили его, любил песни, любил море. А Муссолини сделал его пехотинцем и погнал в Абиссинию. Там все ему было чужое. Погиб. За что?
Леонардо ковал якоря и цепи, дворцовые решетки, похожие на черные кружева. Его оторвали от любимого дела, обучили метать огонь и погнали на далекий север. В ледяной степи на Дону он и сложил свою голову. А за что? Зачем ему холодная, чужая Россия, когда у него был солнечный Венецианский залив, Адриатика, Средиземное море?
Джузеппе, гондольер, не пошел по дороге старших братьев. Скрылся в Альпах, стал партизаном.
При мысли о младшем сыне на сердце старого рыбака потеплело.
- Салют, отец!
Отец?… Не может быть. Послышалось. Ни единой души вокруг. Только облака, луна, застывшая вода лагуны и темная Венеция на горизонте.
- Салют, отец! Добрый вечер!
Голос прозвучал сильнее, увереннее - зычный, чуть хрипловатый, как у Джузеппе и у всех людей, выросших на неспокойной морской воде.
Чезаре быстро обернулся.
Никого!
Но где-то близко, кажется за кормой, шумно дышал человек.
Санта Мария! Не болен, не пил вина. Никогда не боялся ни бурь, ни коричневых, ни черных рубашек, а теперь душа ушла в пятки.
- Спаси и помилуй!.. - пробормотал Чезаре.
- Извини, товарищ Браттолини! Не хотел напугать. Здравствуй.
- Где ты?… Кто ты?… - помертвевшими губами шептал рыбак.
- Я тут, успокойся, пожалуйста.
До слез, до боли в глазах вглядывался Чезаре в лунные лагуны, но ничего не видел, кроме пучка морских маслянистых водорослей. Потом из воды показалась черная рука, схватила борт шаланды.
Чезаре хочет крикнуть, но губы не шевелятся. Запустить бы мотор, бежать - к островам, к берегу, к людям, но руки не слушаются.
- Браттолини, не бойся меня, я твой друг.
Исчезло то, что казалось водорослями, и Чезаре увидел лицо незнакомого человека. Молодое. Очень бледное. Приветливое.
- А я думал, рыба разговорилась. Дуролом! Чуть на тот свет не отправил ты старика.
- Виноват. У меня нет другой возможности повидаться с тобой, поговорить.
Обыкновенные слова, обыкновенный человек, хоть и в шкуре лягушки. С удивлением и любопытством смотрел Чезаре на черного с белым лицом ныряльщика и вспоминал, что слышал о людях-лягушках.
В самом центре Венецианской лагуны, на крохотном островке, поднимался серый, обнесенный каменной стеной, древний монастырь Сан-Джорджо-ин-Альга. Долгое время он был необитаем. Недавно, весной, по Венеции прошел слух, распространенный властями: в монастыре создан госпиталь для выздоравливающих раненых. Но рыбаков не проведешь, они скоро узнали правду. Оказывается, в монастыре поселились люди-лягушки. По ночам они шныряют по всей лагуне, пугают ночных купальщиков на курорте Порто-Лидо. Греются в холодный день на солнышке, как тюлени, на безлюдных песчаных отмелях косы. Вечерами озоруют в канале Гранде, под «Мостом вздохов», у причалов портовой мельницы и овощного рынка, у набережной Дворца дожей.
Чезаре кивнул головой в сторону монастырского островка.
- Значит, ты оттуда… человек-лягушка?
- Я человек.
- И что же этот человек делает среди «лягушек»?
- Днем спит, ест, читает «Майн кампф», зубрит наставления. Вечером натягивает резиновый комбинезон, взваливает на спину баллоны со сжатым воздухом, подпоясывается свинцовым ремнем, берет водонепроницаемый компас, фонарь и спускается под воду. Всю ночь бродит по дну лагуны. На рассвете, изнуренный, еле двигаясь, возвращается домой, докладывает начальству о выполненном задании, заваливается спать… В другую ночь тренируется около «Тампико»…
- «Тампико?» - недоверчиво переспросил Чезаре. - Корабль-утопленник?
- Да, тот самый, он уткнулся носом в грунт, но корма во время прилива держится на плаву. На дне лагуны и танкер «Иллария». Люди-лягушки с полной выкладкой тренируются около кораблей-утопленников.
- И все такие, как ты… немцы?
- Я не такой, Чезаре.
- Кто же ты?
- Твой давний друг.
- Друг?… Среди «жаб» у меня друзей на водится.
- Да, ты меня не знаешь, а я тебя знаю. Все лето кружился вокруг твоей шаланды. Живешь ты на острове Джудекка. Сильвана - твоя жена. Дочери, Джулии, недавно исполнилось девятнадцать. Она прислуживает в траттории на Пьяца ди Сан Марко. Хорошая, красивая девушка. Умница.
- Допустим… Зря ты кружишь вокруг нас, парень. Нечем поживиться твоей квестуре.
Ныряльщик засмеялся.
- Квестура, слава богу, не догадалась и под водой работать. А то бы она проведала, что ты и Джулия связаны с гапистами. Повесят меня, если узнают, что встретился с тобой. Друг я ваш, товарищи!
Парень говорил просто, действительно дружески. Лицо его нежное, как ствол березы, брови золотистые, ресницы пушистые, губы улыбаются.
Чезаре давно научился отличать ложь от правды, притворство от сердечности. Поверил ныряльщику.
Поверил, однако не спешил сознаться в этом. Проверял и его и себя.
- Ты говоришь по-итальянски, как румын.
- Нет, я не румын. Русский из Румынии. Дунайский водохлеб. Угости табачком, Чезаре.
Рыбак вложил ему в зубы зажженную сигарету.
- Русский?
- Да.
- Как зовут?
- Дома звали Дунаем Ивановичем, а здесь - Вильгельмом Раунгом. Немец!.. Настоящий. Не подкопаешься.
- Зачем ты стал немцем, да еще «лягушкой»?
Дунай Иванович погасил недокуренную сигарету в воде, сказал:
- А зачем твой брат Паоло, честный итальянец, стал карабинером в тайной полиции?
- Ты и это знаешь? - изумился Чезаре.
Луна нырнула в темные облака. В глубоководном проливе на дороге больших кораблей, над пляжами и купальнями Порто-Лидо вспыхнул сторожевой прожектор. Узкий сильный луч прощупывал от кормы до носа приземистое судно, медленно входящее в лагуну.
Свежий ветер донес с островов звон колоколов, отбивающих зорю.
- Чезаре, мне нужна твоя помощь. Хочу вернуться домой. Поможешь?
Рыбак медлил с ответом. Свет месяца, выглянувшего из-за тучи, бил ему прямо в лицо, но теперь оно было хмурым, в жестких морщинах. Холодно, пытливо смотрел итальянец на русского.
- Почему ты хочешь вернуться домой?
- Я там нужен.
- Кому?
- Тем, кто воюет против Гитлера.
- Воюют с Гитлером везде. Нам и здесь, в Венеции, требуются солдаты. Переправлю тебя к Джузеппе, в Альпы, к партизанам.
- Должен быть на Дунае, на Черном море. Ждут меня. Там очень нужны подрывники.
- Ладно, допустим… Что тебе надо?
- Документы немецкого солдата-отпускника моих лет, обмундирование, чемодан.
- Попробую достать. Еще что?
- Карты области Венетто, южной Австрии и немного денег… немецких марок, ваших лир.
- Когда хочешь уехать?
- Как можно скорее.
- Залезай, спрячу! Через час согреешься в моей хижине. Оттуда и переправим в Австрию.
Дунай Иванович улыбнулся посиневшими губами.
- Я не надеялся, что так быстро поверишь. Завтра могу уйти, если ты будешь здесь в десять вечера.
- Буду!
Дунай Иванович поднял голову, посмотрел на голубеющее небо.
- Мне пора, отец. Привет! До завтра!
Надвинул капюшон, сетку с маской и ушел под воду, В том месте, где он скрылся, едва слышно журчали пузырьки воздуха.
Рассветало.
Мелководная, глухая бухта. Бетонный причал. Каменная лестница со стертыми ступеньками ведет на обрывистый берег, к источенной ветрами монастырской стене.
Дунай Иванович сдернул ласты и, оставляя на камнях следы резиновых чулок, сутулясь под тяжестью снаряжения, неуклюже заковылял наверх.
На восточной окраине Венеции, над Сан-Джорджо-Маджоре небо стало огненным. Над промышленным пригородом Маргера, над трубами заводов пламенела дымная туча, насквозь просвеченная солнцем. По огромному мосту, переброшенному с материка на остров, приглушенно грохотал электропоезд. Истребители барражировали над лагуной и городом. Рыбачьи шаланды возвращались с Адриатики.
Перед железной калиткой Дуная Ивановича встретил часовой в комбинезоне, в берете, с пистолетом в черной кобуре.
- С благополучным возвращением! - Он шлепнул ныряльщика по спине, обтянутой тугой резиной, блестящей от воды, распахнул перед ним калитку. - Ты последним явился.
Дунай Иванович вошел во двор и увидел привычную унылую картину. Зубчатая громада монастыря, освещенная с одной стороны солнцем и темная с другой. Вытоптанная песчаная площадка. Островки чахлой травы. И бункер. Вот и все. На бетонный горб убежища брошен большой резиновый ковер, и на нем греются солдаты секретного соединения «К». Среди них были старший фенрих Кинд, пловец среди пловцов и знаменитый австриец Альфред фон Вурциан, главный инструктор, будущий чемпион. Положив на колени журнал-дневник, он что-то писал.
Оставляя на песке сырые пятна, Дунай Иванович отрапортовал фенриху о выполненном задании, потом сказал:
- Ну и ночка, будь она проклята!
Австриец оторвал взгляд от журнала, посмотрел на бледное, распухшее от холода лицо Раунга.
- Вилли, ты похож на утопленника. Опять увлекся глубинами?
- Тянет меня туда.
- Смотри, как бы не охмелел, не остался там.
- Двум смертям не бывать.
Он поставил баллоны под зарядку, снял комбинезон, шерстяное белье, заглянул в полутемную прохладную келью врача, прошел положенный осмотр и с удовольствием наконец растянулся на солнцепеке. Так обычно поступают все пловцы, возвращаясь с тренировки. Не до разговоров сегодня Черепанову с «лягушками». Хочется окинуть мысленным взглядом предстоящий путь на Дунай.
Голые и полуголые ныряльщики, загорелые, черноголовые, рыжие, белесые, наслаждались солнцем: кто дремал, кто лениво курил, кто читал газеты. Нет пока среди них ни выдающихся, ни храбрых, ни удачливых, ни прославленных. Все рядовые бойцы соединения «К», подающие большие надежды новобранцы секретного фронта. Кто-то в будущем взорвет гигантские Неймегенские мосты через голландскую реку Ваал, кто-то поднимет на воздух крепостные батареи в устье Сены, кто-то разрушит главный шлюз Антверпена, перерубит понтонные переправы на Одере, в тылу у русских, наступающих на Берлин, кто-то выведет из строя важные мосты в Штеттине между островом Волин и Померанией.
Не выделяются и те, кому суждено попасть в плен или погибнуть.
Гитлер за несколько дней до своей смерти, по свидетельству историка соединения «К» Беккера, приказал создать личную охрану из подводных бойцов. К этому времени фюрер перестал верить и эсэсовцам. С Гиммлера сорвал погоны, ордена и лишил всех должностей. Геринга объявил предателем.
Тридцать бойцов соединения «К» откликнулись на призыв Гитлера охранять его особу. Беккер утверждает в своей книге «Немецкие морские диверсанты», что добровольцы «собрались на аэродроме Рерик, где они должны были со всем своим вооружением (они были вооружены до зубов) погрузиться в три ожидавших их транспортных самолета Ю-52, чтобы лететь в окруженную горящую столицу. Однако в Берлине больше не было ни одного аэродрома, способного принять их. Для того чтобы пробиться к имперской канцелярии, моряки должны были приземлиться на широкой улице у Бранденбургских ворот. Авиационное командование выслало самолет-разведчик, чтобы найти дорожку для приземления. Однако разведчик вернулся назад, не выполнив задания. Советская зенитная артиллерия не позволила ему приблизиться к месту, где должны были совершить посадку самолеты. Над Берлином стояло густое облако дыма и копоти. Ориентироваться было невозможно. Тем не менее вылетевший утром 28 апреля второй самолет-разведчик передал, что намеченная для посадки самолетов улица взрыта воронками, и там не может приземлиться ни один самолет. Последнее предположение использовать парашюты было отклонено соединением «К» как непригодное. По крайней мере половина людей попала бы на горящие здания, а добровольцев в команду самоубийц не было даже в последние часы войны. На следующий день Гитлер своей смертью избавил бойцов соединения «К» от последнего задания.
С наступлением сумерек Дунай Иванович, как обычно, отправился на подводную тренировку. Спустился по каменным ступенькам лестницы, вошел в воду и прощально оглянулся на высокие каменные стены. Нет, он совсем не презирал монастырь. Здесь учили его взрывать английские, советские, американские корабли, мосты, подводные лодки, нефтепроводы, мачты высоковольтных передач, плотины, шлюзы. А он обернет эту злую науку против гитлеровцев.
Чезаре Браттолини ждал его там же, где вчера встретил. И не один. С ним был широколицый темноволосый человек в непромокаемой рыбачьей куртке. Незнакомец хорошо говорил по-итальянски, но назвался Иваном. Засмеялся и добавил по-русски:
- Теперь всех русских называют Иванами. Где только не сражается наш брат! В Италии, на греческих островах, во Франции, на Балканах, в Татрах, на Висле!.. Значит, вы с Дуная?
- Допустим… - Черепанов лукаво взглянул на старого рыбака и, не выдержав, рассмеялся. - Здравствуйте, товарищ! Вот так обрадовали. Вот так подарок! - Мокрой и скользкой, обтянутой резиной рукой он схватил руку Ивана. - Верно, брат, где только мы не встречаемся! Где буря, там и мы. Здорово, друг!
- Здравствуй, Дунай Иванович. Кажется, так тебя величают. И я радовался, когда узнал, в какую ты шкуру залез. Значит, царевич-лягушка добрую работу ищет?
- Да, ищу.
- Что ж, мы предоставим.
- Кто это «мы»? - улыбнулся Черепанов.
- Партизаны Венеции.
- И рад бы, но… меня ждет работа дома, на Черном море, на Дунае.
- Опасно туда добираться. Патрули, облавы, гестапо, квестура!.. Зачем рисковать? Здешние гитлеровцы тоже наши заклятые враги. Ну?
Черепанов молчал, раздумывал, вглядывался в Ивана.
- А вы кто? Как попали сюда?
- Офицер советской армии. Коммунист. Был в плену. Бежал в итальянские Альпы. Создал партизанский отряд. Считаю себя в этих широтах представителем советского командования и партии большевиков.
Все сразу прояснилось. У Черепанова не было больше вопросов. Он сказал:
- Слушаю вас, товарищ.
- Не покидай монастырь. Ты нам нужен здесь.
- Что я должен делать?
- Нуждаемся в оружии. Венецианский арсенал для нас игольное ушко, а для тебя - пролив. По ночам ты должен проникать в арсенал и снабжать нас взрывчаткой, гранатами, ручными пулеметами.
- Сделаю.
- Добычу будет принимать Чезаре Браттолини.
- Выходит, вы были уверены, что я останусь?
- А как же! По рассказам Чезаре я понял, что ты парень стоящий.
Капитон Черепанов остался в соединении «К». Незадолго до падения Берлина вернулся на родину…
Шатров и Гойда приехали на заставу. Капитона Черепанова на месте не оказалось. Укатил в устье Дуная. Каждый год он проводит отпуск на острове Лебяжьем: рыбачит в протоках и озерах, охотится в плавнях, ходит на моторной шаланде на взморье.
- Что ж, поедем на Лебяжий, - сказал Шатров.