Василь Гойда вернулся из поездки в Венгрию на следующий день, в воскресенье. Едва он успел помыться и переодеться в праздничный костюм, как в дом ввалился шумный и веселый, уже охмелевший Иван Белограй.

— Купил! Без всякой очереди, — объявил он. — Новенькая. Всего сто километров на спидометре. Пойдем!

Он схватил Гойду за руку, потащил на улицу.

Перед домом, окруженная босоногими мальчишками, сверкая на солнце никелем и свежей полированной нитроэмалью, сдержанно урчала хорошо отрегулированным мотором песочного цвета «победа». Брезентовый верх ее был сдвинут гармошкой назад. Из-под лобового стекла рвалась в небо гибкая выдвижная антенна. На заднем сиденье валялась целая гора свертков и пакетов с фирменными штампами «Гастронома», «Арарата» и «Главкондитера».

— Поехали, Вася, на обкатку!

Кларк втолкнул Гойду на переднее сиденье, захлопнул за ним дверцу, сел за руль.

— Дяденька, покатайте! — хором закричали мальчишки.

«Как бы поступил сейчас Иван Белограй?» Такие вопросы теперь Кларк задавал себе тысячу раз на день. Он изо всех сил старался забыть, что носит кличку «Колумбус», что зарегистрирован в американской разведке «Си-Ай-Си» под номером 655/19. Наставники Кларка в бытность его в тайной школе поучали своих воспитанников: как бы искусно ни действовал разведчик при помощи внешних приемов, все равно он рано или поздно провалится на какой-нибудь непредвиденной мелочи. Если же он сумеет внушить себе на какое-то время, что он не американец, не воспитанник тайного колледжа, не диверсант, если он сумеет в нужный момент внутренне перевоплощаться в советского человека, ему суждена долгая жизнь.

— Давай садись, живо! — Кларк подхватил замурзанного, лохматоголового мальчишку и бросил на заднее сиденье. — Все садись!

Ватага ребятишек, толкая друг друга, с восторженными криками устремилась в машину.

Белограй дал протяжный сигнал, лихо рванул с места и помчался по Железнодорожной улице, к центру Явора.

— Ну как? — спросил Белограй и подмигнул Василю Гойде.

— Здорово!

Молодой машинист был потрясен, казалось Кларку, и великолепием машины и тем, как ловко ведет ее бывший пехотинец.

По главным бульварным улицам города проехали медленно, шурша туго накачанными шинами и распространяя острый запах искусственной кожи, резины и невыветрившейся краски. Сотни людей прохлаждались на бульварах, в тени каштанов и лип, и все удивленно-радостными глазами встречали и провожали открытую «победу», полную ликующих мальчишек.

Василь Гойда жадно, с гордостью, казалось Кларку, перехватывал эти взгляды, будто сам был хозяином машины.

«Гордись, дурак! — подумал Кларк. — Специально для тебя все это разыграно».

— Слушай, Иван, а почему ты не спрашиваешь, положил я цветы на могилу твоего друга или не положил?

Кларк притормозил машину и с удивлением обернулся к Гойде. Его густые черные брови взметнулись на лоб.

— Васек, а зачем я буду про это спрашивать, если твердо знаю, что ты… Моя просьба святая, ее нельзя не выполнить.

Кларк трижды проехал центральную часть города. Пусть яворяне увидят, как демобилизованный старшина Иван Белограй, будущий муж Терезии Симак, любит детей, как он сдружился с яворской знаменитостью Василем Гойдой.

— Ну, а теперь куда? — спросил Кларк, когда вернулись на Железнодорожную улицу и высадили детвору.

— Куда хочешь, — покорно ответил Василь Гойда, — хоть на край света. Люблю машину! — Он нежно погладил белоснежный руль. — Кажется, не по той дорожке пошел. Придется переквалифицироваться на шофера.

Белограй хлопнул Гойду по коленке:

— Васек, давай махнем по Закарпатью!

— Поехали!

Направились на север, по центральной дороге. Отцветающие яблони и груши вплотную жались к автостраде. Струя ветра, завихренная стремительным движением машины, срывала с деревьев бело-розовый цвет и устилала им асфальт и обочины.

— Видишь, Васек, как шествуем! — подмигнул Кларк.

Гойда молча, с блаженной улыбкой на губах кивнул головой.

Перед большим железнодорожным тоннелем у кирпичной будки путевого обходчика Кларк остановил машину, озабоченно посмотрел на приборы:

— Перекур: мотор чуток поднагрелся. Выжимал на радостях лишние километры. Остынет вода, и поедем дальше. Хотя зачем ждать! Давай лучше переменим воду. Вон и колодец на наше счастье.

Кларк и Гойда направились к домику, обнесенному невысоким частоколом, с черешнями под окнами. Дорожка, выложенная речной галькой, засыпанная свежим песком, соединяла автостраду с владением путевого обходчика.

Это была та самая железнодорожная будка, которая служила Кларку ориентиром в туманную ночь, когда он переходил границу. Остановился он здесь не случайно. Еще в те дни, когда готовился к переходу границы, спланировал завербовать Певчука и постепенно подготовить из него своего ближайшего помощника. Дело казалось Кларку верным. Тарас Кузьмич Певчук был родным братом Дениса Певчука, американца закарпатского происхождения, двадцать лет живущего в Нью-Йорке, имеющего жену-американку, детей и звание лейтенанта американской портовой полиции. Предусмотрительный Джон Файн, снаряжавший Кларка в Явор, снабдил своего подчиненного письмом, собственноручно написанным Денисом Певчу-ком. Брат путевого обходчика в первых строках, как водится, передавал приветы, потом описывал свое житье в далекой Америке и просил Тараса не забывать его, и писать ему почаще «через подателя сего письма».

Само собой разумеется, Кларк не собирался теперь же, при первой встрече, вручить Тарасу Певчуку послание брата. Не раскроется он перед ним и в другой раз, может быть и в третий. Агент, получивший задание работать с дальним прицелом, имеет возможность не спешить.

Цель сегодняшнего посещения Певчука была весьма скромная: обстоятельно познакомиться с путевым обходчиком, завоевать его расположение к себе с помощью Василя Гойды и выигранных по облигации денег. Вот пока и всё.

Купленный за деньги, рискующий жизнью ради денег, готовый убивать и разрушать ради денег, Кларк считал деньги сильнейшим своим оружием, универсальным средством, одинаково годным для вербовки механика Гойды и путевого обходчика Певчука. Кларк был уверен, что все покупается, все продается. Надо только уметь это сделать.

Кларк подошел к ограде, постучал каблуком сапога о калитку. На каменное крылечко вышел хозяин.

— Эй, вуйко, ведро водички не пожалей для пролетарских туристов!

Хозяин не спешил с ответом. Кряжистый, лобастый, широко расставив ноги, он стоял под тенистым навесом. Лицо его было скуластым, загорелым до черноты. Шея толстая, мускулистая, кисти рук богатырские. Это и был Певчук, путевой обходчик. Он молча, приставив ладонь к глазам, вглядывался в людей, стоявших у калитки.

— Здоровеньки булы, Тарас Кузьмич! — Гойда снял фуражку, поклонился.

— А, это ты, Васыль! — Сотни мельчайших морщинок побежали по твердому, будто высеченному из гранита, лицу Песчука: он улыбнулся. — Здорово, механик!

Гойда и Певчук были знакомы. Каждый раз, поднимаясь с поездом в горы, Василь видел могучую фигуру обходчика или у шлагбаума переезда с желтым флажком в поднятой руке, или с фонарем перед входом в большой тоннель, или на краю пропасти, у моста через горную реку Латорицу.

Железнодорожники обменялись рукопожатием. Гойда кивнул в сторону Кларка:

— Это мой друг, демобилизованный старшина, собственник вот этой роскошной машины.

Кларк приложил руку к козырьку фуражки, скромно добавил:

— И слесарь яворского депо. Третий разряд. — Он засмеялся и энергично встряхнул тяжелую, мозолистую руку Певчука.

— Слесарь? — с деланным разочарованием проговорил Певчук. — Только и всего? А я думал, вы министры.

Не меньше.

— Будущие министры, папаша. Мы живем, сами знаете, в такое время, когда и черная кухарка должна уметь управлять государством. — Кларк оглянулся через плечо на машину. — Так как на счет водички, Тарас Кузьмич? Наша красавица пить захотела. Одолжите ведерко.

— Напоим вашу красавицу, не турбуйтесь. Куда же это вы прямуете, будущие министры?

— Да так, никуда. Катаемся. Совершаем туристское турне по Закарпатью. По случаю счастливого выигрыша.

— Какого такого выигрыша?

— Васек, расскажи папаше о пользе государственных займов, а я пока свое шоферское дело сделаю.

Кларк выпустил из мотора горячую воду, вытащил из колодца ведро холодной, заправил машину, закрыл капот и вернулся на крылечко под черепичным навесом. В его руках была белая булка, кольцо колбасы и бутылка водки.

— Ну, теперь в курсе нашего счастья, папаша? Вот тебе натуроплата за воду. Выпей за здоровье Ивана и Васыля и пожелай, чтобы еще одна наша облигация выиграла.

— Куда вам еще! — искренне позавидовал Певчук. — Двадцать пять тысяч!.. Да если бы на мою долю такое счастье хоть раз в жизни выпало, я бы…

— Интересно, — подхватил Кларк, — что бы вы сделали с таким капиталом?

— О, я бы по-хозяйски им распорядился!

— Ну-ну, как?

Тарас Кузьмич загнул большой палец:

— Перво-наперво я бы сменил старую корову. — Он загнул второй палец: — Потом бы одел во все новое, с ног до головы, первый раз в жизни, всю свою певческую голоштанную команду: Ивана та Петра, Марью та Галину, Явдоху та Степана, Миколу та Веру.

— Что это за певческая команда?

— Сыновья и дочери, бо-дай им. Их у меня восьмеро. И девятый не за горами.

— Вот это да! — с восхищением произнес Кларк. — Так вы, значит, не обыкновенный папаша, а папаша-герой!.. Ну, рассказывайте дальше, как бы вы распорядились капиталом?

— Купил бы приданое для девятого.

— Еще? — допытывался Кларк, и лукавая улыбка все больше и больше морщила его румяные губы.

— Справил бы свадьбу Галины.

— Еще?

— Всё! Нет, постой, не всё. Еще одну думку маю… — Тарас Кузьмич поскреб затылок. — Заказал бы я себе фамильные часы, такие точные, шоб у меня все машинисты проверяли время. И такие живучие, шоб они в наследство сынам достались. — Певчук перевел дыхание, застенчиво улыбнулся. — Вот, теперь всё.

— Н-да… — Кларк посмотрел на Василя Гойду и вдруг озорно подмигнул ему, шумно ударил себя по карману: — Эх, папаша, быть по-твоему, пусть все случится, как в той сказке! — Он вытащил пачку новеньких сторублевок и бросил ее на крылечко, к ногам путевого обходчика: — Смени корову. Сыграй свадьбу Галины. Одень с ног до головы свою певческую команду. Закажи фамильные часы. Будь здоров, капиталист! Да не болтай про наш подарок, а то нам, богачам на час, не отбиться от просителей.

Кларк похлопал по плечу ошалелого Певчука, схватил за руку Василя Гойду и, увлекая его за собой, побежал к машине. Через минуту «победа» скрылась за выступом скалы. Но звучный сигнал ее еще долго доносился сверху, где дорога петляла по склону гор.

Весь день рыскал Кларк по горному Закарпатью. Побывал на обдуваемом северным ветром плато Бескид. Обедал на перевале, в Воловце. Пил «квасну воду» из свалявских минеральных источников. Любовался разливом Тис-сы с высот, господствующих над городом Хуст. Погулял по главной улице верховинского Рахова. И всюду с ним неразлучно был Василь Гойда. Поздно вечером «пролетарские туристы», вконец измученные, вернулись в Явор. «Победа» остановилась на Железнодорожной. Молодой механик вышел из машины шатаясь.

— Нет, брат, я раздумал переквалифицироваться, — сказал он, прощаясь с Кларком. — На паровозе куда спокойнее.

Войдя в дом, Василь Гойда сбросил с себя притворную и настоящую усталость, сел за стол, раскрыл толстую тетрадь и подробно описал свое воскресное путешествие: где побывал со слесарем Белограем, чем тот интересовался, с кем и на какую тему разговаривал.

Рано утром, направляясь на работу в депо, Гойда зашел в городской отдел Министерства внутренних дел и попросил дежурного доложить о себе начальнику.

…Василь Гойда и Евгений Николаевич Зубавин давно, еще с партизанских времен, знали друг друга.

Летом 1944 года немцы блокировали в труднодоступном горном районе партизанский отряд, которым командовал Зубавин. Район лесистых Карпат Зубавин тогда только еще осваивал, и ему до крайности нужен был хороший проводник, чтобы вырваться из смертельного кольца. И как раз в тот день дозорные привели в ущелье, где скрывались партизаны, белобрысого подпаска, одетого в рваный кожушок и обутого в прохудившиеся горные постолы из сыромятной кожи. В руках у него была пастушья дудка — свирель. Когда у него стали допытываться, зачем он пробрался в расположение партизан, он сказал:

«А так, чтобы вы послушали мою дудку. Всё могу: и „Камаринскую“, и „Верховино, свитку ты наш“, и „Выходила на берег Катюша“, и „Кто ж его знает, чего он моргает“, и „Каховку“, и даже… „Интернационал“…»

Партизаны с удовольствием выслушали весь репертуар паренька и снова взялись за допрос. И когда этот разговор принял характер, далекий от шуток, пастушок солидным басом спросил:

«Кто у вас тут старший?»

Партизан в черной бурке и заячьем треухе выступил вперед:

«Говори».

Паренек смерил его с ног до головы недоверчивым взглядом и покачал головой:

«Нет! Я хочу говорить с самым старшим».

Его привели в шалаш, сделанный из еловых веток. Огромный вуйко, дядя, обросший страшной бородой Черномора, сидел на пеньке, держа карту на коленях. У его ног лежала овчарка.

Черномор разгладил пышную свою бороду, подмигнул автоматчикам.

«Что это вы за песенника привели, а? Откуда он взялся?… Ты кто такой?» — строго спросил командир.

«Я от Степана Грозного, — ответил пастух. — А вы Батя, да?»

Не дожидаясь ответа, он сел на землю и деловито начал вспарывать шов дерюжных штанов.

«Вот!» — Он протянул командиру тонкий рулончик бумаги.

Батя читал записку долго, внимательно, хотя там суть дела, как знал Василь, была изложена кратко и ясно рукою не менее знаменитого партизана, чем сам Батя: «Посылаю вам проводника. Выведет вас куда угодно, хоть на вершину Говерло».

«Так… — проговорил Черномор. — Ну-ка, хлопчик, приплынь до мене».

Василь вплотную приблизился к черной, пропахшей дымом костра бороде. Прямо, не мигая, смотрел он в глаза Бате и с улыбкой ждал, что будет дальше.

«Стоять ривно! — скомандовал командир. — Не колыхаться, як та хворостина в чистому поли. Вот как!» Он поцеловал оборванного партизанского посла. Мальчик смутился до слез, весь заалел.

«Значит, обещаешь полную безопасность?»

Василь закивал головой.

«А какую дашь гарантию?»

Обветренное, с пошершавившими губами лицо Гойды стало серьезным, строгим:

«Пусть я победы не дождусь, если не выведу вас на простор!»

«Вот теперь никаких сомнений не имею! — Зубавин засмеялся. — Что хочешь в награду? Обещаю исполнить любое твое желание».

Так встретились Василь Гойда и Евгений Николаевич Зубавин. Еще целый год воевали они в Карпатах, в Трансильвании и в Альпах. Довелось им побывать и в Берлине.

После войны их дороги разошлись, но не прошла даром дружба с Зубавиным. Партизанская отвага и смелость, настойчивость и уменье разбираться в людях, готовность преодолеть любые трудности пригодились Василю Гойде и в мирные дни, в труде. Он гораздо быстрее, чем другие, в течение трех лет, заработал право на управление паровозом.

…Майор Зубавин поднялся из-за стола и, раскинув руки, пошел навстречу Гойде:

— А, Дудошник! (Это была партизанская кличка Гойды.) Здорово, Василий Иваныч! Ты что же так долго не показываешься? Месяца три не видались. Зазнался, что ли?

— Как не зазнаться, Евгений Николаевич! — улыбнулся Гойда. — Механик!.. Третью неделю самостоятельно таскаю поезда в Карпаты и за границу.

— Слыхал, слыхал… Поздравляю!.. Садись и рассказывай, как живешь.

— В другой раз, Евгений Николаевич, расскажу, а сейчас…

Расстегнув шинель, Гойда достал из-под полы чуть привянувший, распространяющий острый аромат увядания букет сирени с приколотой к нему орденской ленточкой. Потом в его руках появилась толстая тетрадь в клеенчатой обложке.

— Дружок у меня появился, Евгений Николаевич. Рубаха-парень. Гвардеец. Орденов — на десятерых. Веселый. Песенный. Щедрый. Девчата на него засматриваются, а я… Подозрительный он тип. Конечно, может быть я ошибаюсь… Вот, посмотрите.

Гойда положил на стол букет сирени и развернул тетрадь на той странице, где подробно рассказывалось, как, когда и при каких обстоятельствах он впервые встретился с Иваном Белограем.

Майор Зубавин молча, ни разу не взглянув на Гойду, прочитал его записки. Василь не сводил глаз с лица Зубавина, стараясь угадать, ошибся он или не ошибся. Но прочитана уже последняя страница, а лицо Зубавина по-прежнему невозмутимо спокойно.

— Ну? — наконец, не выдержав тягостного молчания майора, спросил Гойда.

Зубавин не ответил. Выдвинув ящик письменного стола, он достал лупу, тщательно протер ее замшей и склонился над букетом. Не найдя ничего достойного внимания в ветках сирени, он отодвинул их и стал пристально изучать орденскую ленточку.

— Я так и думал! — воскликнул он и посмотрел на Гойду добрыми и благодарными глазами. — Молодец, Вася!

— Что, Евгений Николаевич?

— Сейчас всё выясним. Потерпи.

Зубавин долго вертел ленточку в руках, потом окунул ее в какую-то жидкость, налитую в стакан.

— Почта! Шифрованная! — объявил он, рассматривая через лупу цифры, искусно нанесенные на ткань.

Зубавин позвонил. Вошел пожилой человек с погонами капитана. Зубавин бережно, пинцетом взял ленточку, завернул ее в лист чистой бумаги:

— Срочно расшифруйте.

Капитан сдержанно кивнул седеющей головой, молча вышел.

— Значит, твой дружок больше всего интересовался тоннелями и железнодорожными мостами? — поворачиваясь к Гойде, спросил Зубавин.

— Да. Интересовался осторожно, под разными предлогами, но от меня не скроешься.

— Зачем же ему это надо, как ты думаешь?

— Думаю, пока присматривается — что и как. Выбирает подходящие позиции и помощников. Дудки! Ни одного не найдет.

— А этот… путевой обходчик, Певчук?

— Просчитается и с этим. Вернет Тарас Кузьмич деньги, вот увидите. Или вам доставит. Головой за него ручаюсь.

— Есть чем поручиться! — Зубавин потрепал тугие пшеничные кудри механика. — Спасибо, Василий Иванович. Умница! Каким был, таким и остался.

…В один из обыкновенных рабочих дней майор Зубавин подъехал к яворскому депо в сопровождении Грончака. Не привлекая к себе внимания, они прошли в кабинет начальника депо.

Из окна кабинета хорошо были видны все канавы, на которых ремонтировались паровозы. На первой канаве работал слесарь Белограй. В синей спецовке, белокурый и веселый, беспечно насвистывая, он сидел на крыше паровозной будки, монтировал сияющий медью сигнал. Зубавин не мог оторвать от него взгляда. Кажется, все ясно, а он все смотрел и смотрел, как бы разглядывая еще какую-то тайну лазутчика.

Долго и через сложные препятствия пробивался Зубавин к этому белокурому песиголовцу.

С гибелью Дзюбы и исчезновением шофера Скибана майор Зубавин потерял нить, прямо ведущую к главному нарушителю. Теперь все поиски надо было начинать сначала, от истоков событий.

Зубавин решил установить личность каждого, кто прибыл в Явор после того дня, когда была нарушена граница. Людей набралось порядочно. Зубавина в первую очередь заинтересовали семь человек — те, кто определился на работу в депо и на железную дорогу: два паровозных слесаря, кочегар, стрелочник, составитель, телеграфист; под маской советского человека, возможно, и скрывается шеф Карела Грончака. Конечно, Зубавин был готов и к неожиданностям. Тот факт, что шеф Грончака должен был действовать на железной дороге, не означал еще, что он обязательно будет служить здесь же. Он мог устроиться и в городе, работать парикмахером, счетоводом, продавцом.

Враг был опытен и осторожен — он не попался в ловушку, не пришел в больницу к своему подручному.

Из семи человек, на которых Зубавин пока сосредоточил свое внимание, ничем не выделялся паровозный слесарь, демобилизованный старшина Иван Федорович Белограй. Документы его были в полном порядке. Убедительными казались и мотивы, по которым он приехал в Явор. Работал Белограй не хуже всякого другого слесаря, с усердием и умело.

Но одна деталь привлекла внимание Зубавина. Выясняя, как Белограй попал в депо, он узнал, что того рекомендовал военком Пирожниченко как своего фронтового друга. Зубавин направился к военкому, чтобы проверить свое хорошее впечатление о Белограе и оставить его в покое. Но майор Пирожниченко ничего не подтвердил — наоборот, он посеял в душе Зубавина сомнение. Оказывается, они вовсе не были фронтовыми друзьями. Даже не встречались до Явора. Почему же военком рекомендовал Белограя? Пирожниченко не смутился: а почему и не порекомендовать, если понравился человек! Ведь он заслуженный фронтовик, геройски отличился в боях за освобождение Закарпатья.

Зубавин терпеливо продолжал наблюдение за депо и станцией. Слесаря Белограя изучал особо. Он знал, что враг так илииначе, рано или поздно, но должен попытаться связаться со своими сообщниками, и ждал этой попытки. И вот — умные догадки пограничника Смолярчука, берлинские письма к Терезии Ивана Белограя и несколько веток сирени, к которым приколота орденская ленточка с прочитанной шифровкой.

Смолярчук оказался прав. Положив рядом письма, присланные Терезии из Берлина, и личное заявление демобилизованного старшины Ивана Белограя с просьбой, обращенной к начальнику депо, о принятии на работу, Зубавин без труда увидел существенную разницу в почерках. Свое впечатление он проверил специальной экспертизой и свидетельством Терозии Симак.

Вызвав девушку к себе для второй беседы, Зубавин показал ей заявление лже-Белограя и спросил:

— Знакомый почерк? Белограевский?

Она покачала головой и закрыла лицо руками.

Не ошибся и Василь Гойда, придя к Зубавину. Орденская ленточка с шифрованным посланием, описание воскресного путешествия по Закарпатью на «победе» и деньги, «подаренные» путевому обходчику Певчуку, тоже приобщены к делу как весьма существенные доказательства деятельности и замыслов пятого нарушителя.

В те же дни из нового, неожиданного источника к Зубавину поступили данные, окончательно прояснившие трагическую судьбу человека, убитого в Карпатах. Однажды Зубавину позвонил генерал Громада и сообщил, что пражским поездом в Явор прибыла известная Вера Гавриловна Мельникова, мать Героев Советского Союза Виктора и Андрея, погибших в боях с гитлеровцами за освобождение Чехословакии. На контрольно-пропускном пункте она попросила пограничников помочь ей добраться в колхоз «Заря над Тиссой», чтобы повидаться с демобилизованным старшиной, с которым она познакомилась месяц назад в поезде.

Майор Зубавин немедленно выехал на вокзал. Поговорив с Верой Гавриловной и дополнив ее рассказ имеющимися в деле документами, он установил, как, когда, кем и с какой целью был убит Иван Белограй, кто присвоил его имя.

Зубавин подвел парашютиста к окну, осторожно приоткрыл штору, спросил:

— Он?

Да, это был спутник по самолету. Карел Грончак сразу узнал его, несмотря на то что шеф был в другой одежде. Но с ответом Грончак не спешил. Мучительно хотелось сказать: «Нет». Увы, насмешливое выражение лица русского ясно предупреждало, что теперь уже не имеет значения для дела, скажет он «да» или «нет».

Парашютист молча опустил голову.

Темная, тихая Степная улица вывела Кларка на Железнодорожную. Держась ее левой стороны, где густо чернели низкорослые декоративные вишни, он вышел на подъездные пути станции Явор и направился к депо. Ни одной звезды не было видно в низком, закрытом тучами небе. Шел мелкий холодный дождь, начавшийся еще с вечера. По карпатским предгорьям ползли темные, с белыми зимними краями облака. Сквозь сетку дождя смутно прорезались прожекторы, установленные на стальных башнях. Подъездные пути Кларк прошел благополучно, не встретив ни одного человека.

Паровоз 50-49 стоял в дальнем, глухом углу территории депо, за поворотным кругом. Кларк узнал его по комсомольскому значку на дымогарной коробке и по нарядным медным поясам на котле. Два часа назад машина Гойды вернулась из трудной поездки в Карпаты и теперь, перед новым рейсом, отстаивается в горячем резерве, под малым давлением пара. На рассвете на паровоз 50-49 явится Василь Гойда, поднимет пар до нормального давления и поведет поезд через Тиссу, в Венгрию.

Кларк глянул на светящийся циферблат часов. Времени в его распоряжении оставалось мало, надо спешить.

Огонь в топке комсомольского локомотива поддерживал дежурный кочегар. На его попечении было несколько резервных машин, и ему приходилось кочевать с одной на другую. Так как время было предрассветное, то кочегар подолгу задерживался на каждом паровозе: дремал, привалившись к горячему кожуху котла.

Пользуясь этим, Кларк незамеченным проник под локомотив. Скибан давно затаился между колесными парами, под тендером. Кларк сжал его плечо и шопотом, неслышным уже на расстоянии метра, сказал:

— Пора! Все готово?

— Да. — Скибан прижался горячими, сухими губами к уху Кларка и коротко проинструктировал, что и как тот должен был делать.

— Ну, счастливо! Вот тебе деньги и явка…

Кларк пожал руку Скибану и затем ловко и быстро, будто делал все это в тысячу первый раз, справился со своими обязанностями: упаковал Скибана в двойной асбестовый мешок с продухом, закрытым густой марлей, и, подхватив беспомощную, судорожно окаменевшую куклу, всунул ее в поддувало головой вперед, лицом вниз, к решетке, через которую в топку паровоза поступал свежий воздух. Потом он пробрался на паровоз и при закрытых наглухо дверях основательно поворошил содержимое топки. Раскаленный шлак и несгораемая до конца угольная мелочь обильно просыпались через колосниковую решетку в поддувало и замаскировали асбестовое чучело.

На этом миссия Кларка была закончена, можно было и уходить, но он не торопился. Многочисленные удачи, сопутствующие Кларку на каждом шагу, как ему казалось, сделали его самоуверенным. Сидя на корточках под тендером, потягивая сигаретку, зажатую в кулак, он отдыхал и любовался делом рук своих. «Здорово придумал, собака! Воспользуюсь скибановским способом, когда придет время отдавать концы», — решил он.

Покурив, выполз наглухую сторону паровоза, под высокий бетонный забор, и, оглядываясь, сжимая рукоятку автоматического многозарядного пистолета, двинулся в обратный путь. Дождь все еще обильно кропил землю.

Ни один человек не встретился Кларку до самой Степной улицы. И позади, за целый квартал, никого не было видно. Все же он счел благоразумным даже теперь быть осторожным. Прошел мимо Степной, свернул на Виноградную и, пройдя ее почти насквозь, пропал на пустыре, заросшем высоким бурьяном. Затаившись около кирпичных развалин разрушенного во время войны дома, он напряженно вглядывался и вслушивался, не идет ли кто-нибудь по его следам. Было тихо.

За все время своего пребывания на советской земле Кларк не жил спокойно ни одного часа. Все как будто шло хорошо, тем не менее он всегда был настороже, всегда готов был к встрече лицом к лицу со своим смертельным противником. Чей-нибудь пристальный взгляд, чье-нибудь, может быть, и безобидное присутствие за его спиной сейчас же заставляли крепче сжимать рукоятку пистолета. Возвращаясь домой, он неизменно ждал засады.

Иначе и не могло быть. Несмотря на свои удачи в Яворе, Кларк не самообольщался: рано или поздно он будет расшифрован. Как показывал опыт провалов его предшественников, это чаще всего случается неожиданно, вдруг. Значит, надо быть всегда готовым к этому «вдруг».

Поселившись на Степной, Кларк тщательно искал и нашел несколько необычных входов на эту улицу и никому не известных выходов, которыми часто стал пользоваться. Кроме того, он изыскал надежный способ незаметно исчезнуть из дома в случае нужды: через отверстие, вырезанное в потолке чулана, и через большой подвал, имеющий два выхода — в кухню и в сад.

Кларк давно, еще будучи за границей, во всех деталях изучил город Явор и его окрестности. Большое внимание он уделил также району, прилегающему непосредственно к государственной границе. На случай бегства он выработал отличный маршрут: скроется в глухих высокогорных лесах, по соседству с румынскими Альпами, с тем Чтобы в одну какую-нибудь особенно туманную ночь прорваться через кордон.

Такая большая забота Кларка о своем отступлении нисколько не противоречила его сущности, ибо он столь же тщательно обучался отступать, сколь и наступать. За годы пребывания в школе американской разведки, систематически и упорно тренируясь, Кларк добился того, что лазил по скалам не хуже первоклассного альпиниста, мог перепрыгнуть реку, воспользовавшись канатом, привязанным к дереву, великолепно управлял мотоциклом, автомобилями всех систем, плавал, как рыба, нырял, неустанно бегал на десятки километров, стрелял без промаха, подражал голосам многих птиц и зверей.

Даже самый умный, смелый, отчаянный, глубоко замаскировавшийся агент, жизнь которого протекает в условиях, далеких от первобытных, должен быть, говорили школьные инструктора Кларка, универсальным спортсменом-рекордистом, готовым в случае необходимости воспользоваться в полной мере своей физической силой, ловкостью и сноровкой. А жизнь тайного агента чревата всякими неожиданностями. Засыпая, будь готов к нападению. Просыпаясь, жди удара из-за угла. Встречая всеобщее радушие, зорко ищи вокруг себя недоброжелателя, завистника, злопыхателя и т. д. Никогда не иди прямо, если можно сделать зигзаг. Скромно и беспечно улыбайся, но будь всегда тигром в душе. Опереди всякого, кто попытается надеть на тебя наручники.

Таковы были писаные и неписаные наставления школьных инструкторов Кларка. Он строго придерживался их в своей тайной жизни…

Кларк выбрался из старых кирпичных развалин, пересек пустырь и осторожно вышел в тыл Степной, как раз напротив дома номер 16. В молодых листьях яблонь шуршал дождь. Скупо блестели лужи на твердой садовой тропинке. Туманным пятном выделялась на фоне черного неба белая оцинкованная крыша дома бабки Марии.

Наметанный, привычный к темноте глаз Кларка придирчиво осмотрел поленницу дров, навес, все затененные углы двора — не ждет ли его где-нибудь засада? Не обнаружив ничего подозрительного, он бесшумно перелез через каменный заборчик, отделявший сад от пустыря, уверенно направился к дому. Стараясь не шуметь, вставил ключ в замок, дважды повернул его, нажал коленом на отсыревшую от дождя дверь и тихонько, чтобы не заскрипела, распахнул ее. Но переступить порог он не спешил. Что-то остановило его. Старый деревянный дом, давно отживший свой век, дохнул на Кларка заматерелой затхлостью и еще чем-то неожиданно новым, кажется табачным дымом. Кларк усиленно потянул носом. Да, определенно — папиросный дым, не ошибся. Откуда же он взялся, если бабка Мария не курит? А кроме нее, ведь никого не должно быть в доме.

Склонив голову к плечу и держа пистолет в правой руке, а небольшой выключенный электрический фонарик в левой, Кларк стоял на крылечке и мысленно пробирался по коридору, заставленному всякой рухлядью: сломанными стульями, полуистлевшими корзинами, черными бутылями, расколотыми горшками. Вот узкая дверь, ведущая в чулан. Вероятнее всего, за нею притаился тот, кто должен первым схватить Кларка. Дальше, за печным выступом, может быть стоит еще один человек. В кухне — третий. Вот они-то, ожидая его несколько часов в темном, глухом коридоре, и накурили так, что и не передохнешь.

Кларк, не двигаясь с места, оглянулся через плечо — не отрезан ли уже и путь отступления. На крылечке и вблизи никого не было. Тихо и во всех концах двора и сада. Ни единого звука не доносилось также из темной прокуренной утробы дома. Кларк перевел дыхание, вытер ледяную испарину на лбу и решительно, с сильно бьющимся сердцем перешагнул порог, включил электрический фонарик, чтобы проверить свои опасения. И в тот же момент кто-то ловкий, стремительный бросился на Кларка из-за входной двери, пытаясь схватить его за руки и сбить с ног. Но Кларк, в совершенстве владеющий всеми костоломными способами рукопашной борьбы, с неожиданной силой и отчаянием зверя, почуявшего капкан, перебросил нападавшего через себя, на каменные ступеньки крыльца, и устремился в сад. Лавируя между деревьями, сбивая головой росу с веток, вырвался на Виноградную. Вслед было послано несколько очередей из автоматов, но ни одна пуля не причинила ему вреда.

С Виноградной улицы Кларк проходным двором благополучно пробился на Днепровскую улицу. Дальше, придерживаясь заранее выработанного маршрута, он должен был пробраться Каменным переулком к пересохшему руслу Южного канала и, следуя по его твердому дну, выйти в лес, а потом и в горы. Непредвиденное обстоятельство значительно упростило трудную задачу.

На безлюдной, тихой Днепровской улице Кларк увидел небольшой хлебовоз, стоявший перед булочной. Мотор его тихонько урчал. На месте водителя никого не было. Кларк открыл дверцу кабины, сел за руль, выжал сцепление, включил первую скорость и осторожно, на самом малом газу, повел машину. Заворачивая за угол, он оглянулся к увидел выскочившего из булочной шофера. Размахивая руками, что-то крича, тот бросился догонять свою машину. Но как же догнать ее, такую быстроходную, послушную! Себе на беду, водитель недавно отремонтировал мотор, отрегулировал его, как часы. До ста километров из него теперь можно выжать. И Кларк выжимал. Он промчался по Киевской, свернул на Ужгородскую, потом на Красную и бульвар Тараса Шевченко. Заметая следы, выключил фары, с риском врезаться в какой-нибудь каменный столб или в забор, прогрохотал по темным, узким переулкам Нагорной стороны и выскочил к железной дороге. Напрямик, по рельсам и шпалам, пересек насыпь, спустился в Цыганскую слободку, расположившуюся по обе стороны шоссе своими глинобитными домиками, крытыми камышом и соломой. Тут, уже не маскируясь, включив большой свет, Кларк дал полный газ и полетел в горы. Асфальтовая лента, обмытая дождем, с белоснежными оградительными столбиками по обочинам, была безлюдной: ни одной машины, ни одной подводы навстречу, ни одного прохожего.

До рассвета оставалось много времени — более двух часов. В избытке имелся и бензин в баке машины. Отлично работал мотор. Так что можно было мчаться и мчаться на северо-восток, в горы, к Карпатским перевалам, к большим дорогам страны. Но Кларк остановился на сороковом километре, на дальних подступах к крупному населенному пункту Дубровка. Здесь его уже могли перехватить, встретить огнем.

Не выключая мотора, Кларк отпустил ручной тормоз, вышел из машины. Хлебовоз легко покатился под уклон, быстро набирая скорость. Следуя по прямой, он с каждым оборотом колеса сбивался с наезженной колеи вправо, на обочину, к пропасти. На крутом повороте дороги машина срезала передним буфером оградительные столбики и, ломая кустарник и небольшие деревца, рухнула вниз, в ущелье, полное предрассветного тумана…

Утром одна из групп, выброшенных пограничниками и органами МВД по всем направлениям вероятного движения Кларка, обнаружила в пропасти разбитый хлебовоз, угнанный из Явора. Но след беглеца, усиленно обработанный химикалиями, не могла взять даже лучшая во всем Закарпатье розыскная собака.

К утру Кларк вышел в такой горный район, где обрывались колесные дороги. Отсюда начинались трудные летние тропинки, испокон веку проложенные пастухами. Вели они на раздольные альпийские луга, на поднебесное плоскогорье Восточных полонин, на главные карпатские хребты. По одной из этих тропинок Кларк мог быстро, кратчайшим путем, с наименьшей затратой сил выйти к границе. Преимущества скотопрогонных тропинок перед бездорожьем лесной чащи были как будто бесспорны, но Кларк долго раздумывал, прежде чем принять решение. Дело в том, что на проторенной пастухами тропе он мог неожиданно встретиться с людьми. Кто бы ни был этот человек, с кем столкнется Клара, все равно он чрезвычайно опасен для него. Теперь Кларк никому не верил. Теперь в каждом человеке он видел своего смертельного врага. Беззубый старик или девочка с косичкой попадется на его пути, подросток с песней на губах или молчаливый лесоруб с топором за поясом — любого не пропустит мимо себя. Никто не должен знать, куда пойдет Кларк.

Он шел одержимо, час за часом, боясь потратить на отдых хотя бы одну минуту. Сваленные бурей толстоствольные буки, обросшие мхом, истлевшие до черноты или только-только тронутые гнилью, лежали там и сям по обе стороны тропинки. И все как один кронами вниз, к долине. Почти на каждом камне ярко зеленел толстый плюшевый нарост мха, щедро напитанный влагой. Отпечатки ног людей и зверей, оставленные на мягких местах тропы, были полны мутной дождевой воды. Ржавые родники выбивались из бурых скалистых расщелин.

Подниматься по крутой, размытой дождем тропинке в обыкновенных, без шипов и железных кошек, сапогах было очень тяжело. К полдню, несмотря на огромный запас сил и сознание, что преследование неминуемо, Кларк резко снизил темп. Потом без особого сопротивления позволил себе остановиться. Отдыхал целых полчаса. Сидя под большой темной елкой, чуть ли не до самого корня покрытой длинными мохнатыми ветками, он подсчитал, сколько ему еще понадобится времени, чтобы добраться к вершине горы Поп Иван, к румыно-советской границе. Если идти так, как сегодня, если никто не помешает сбиться с курса, если совсем не спать и отдыхать недолго, урывками, если удастся забыть, что ты голоден, то даже в этом случае понадобится ночь, день и еще половина следующей, третьей бессонной ночи. Не много ли? Не перекроют ли к этому времени пограничники все самые недоступные, глухие тропинки?

Кларк вскочил и, кусая губы, двинулся в гору.

Лес скоро начал редеть. Часто появлялись полянки, усыпанные камнями, травянистые, с островками белой ромашки. Проходя одну из таких полянок, Кларк вдруг услышал фырканье коня и гулкий звон кованых копыт по каменистой тропе. Отступать было поздно: весь он на виду как на ладони. Случилось то, чего так опасался Кларк. Навстречу ему, рядом с низкорослой, пегой, навьюченной до отказа лошадью, шел человек в широкополой черной шляпе, в кожушке, вывернутом шерстью наружу, в сыромятных постолах, с палкой в руках.

Кларк, не сбавляя шага, сближался с человеком, которого он, не зная ни его фамилии, ни имени, ни откуда родом, обрек на смерть.

Верховинский пастух, столкнувшись лицом к лицу с Кларком, остановился, сдернул шляпу и приветливо, как хорошо знакомому, поклонился:

— Вот и вы! Здравствуйте. Мы вас уже два дня выглядывали. Вы из Ужгорода, да? Ветеринар? Где же ваш поводырь?

Кларк молчал, с любопытством разглядывая человека, которому осталось жить одну или две минуты. Волосы у него пепельно-бурые, с густой проседью на висках. Высокий лоб изрыт глубокими поперечными морщинами. Под темными бровями светились большие серые глаза. Крупный нос, щеки и подбородок грубо обветрены. В крепких зубах темнела большая щербатина.

Угрюмое молчание Кларка, его упорный, не предвещающий ничего доброго взгляд испугали пастуха. Он перестал улыбаться и попятился назад к лошади, как бы ища у нее защиты.

Кларк выстрелил, не вынимая руки из кармана плаща. Сильно разреженный воздух приглушил звук выстрела — он был слышен не далее двухсот метров.

В переметных сумках не оказалось ничего съестного и полезного для Кларка. Он оттащил труп за ближние кусты, увел лошадь в лес, привязал к дереву, чтобы ее не было видно с тропинки, и направился дальше. Но теперь он шел в стороне от пастушьей дороги. Непроглядной чащей. По компасу. Открытых мест совсем избегал. Только с наступлением темноты он снова выбрался на пастушью тропу. Надвинулась ночь, а Кларк все шел. Перед рассветом немного отдохнул. Спал на еловых ветках, под открытым небом. Ранним утром, с первым проблеском дня, снова шагал.

Высокогорная граница приближалась, но и силы Кларка были на исходе. Мелкий густой дождь, начавшийся еще позавчера, не затихал. С севера, от перевалов, одна за другой наползали тяжелые, рыхлые тучи, несущие в теплое Закарпатье немайский холод и сырость. В ущельях от зари до зари не редели сумерки. Хвойные леса, до отказа напитанные влагой, мрачно чернели на горных склонах сквозь дым тумана. Ручьи, потоки и речушки шумно клокотали на мшистых валунах и бешено мчались вниз, к Тиссе.

Насквозь промокший, предельно истощавший, выбившийся из сил, Кларк вынужден был в конце концов покинуть непроходимые чащи Оленьего урочища и выйти на опасные полонины. Был большой риск встретиться с людьми, но было еще большее и непреодолимое желание обсушиться у жаркого костра, поесть пастушьего хлеба, выпить овечьего молока и покурить.

Тоненький ручеек, сочащийся сквозь изумрудно-ржавые мхи, вывел Кларка на травянистую поляну, зажатую с трех сторон крутыми скалистыми склонами горных вершин, составляющими верхний пояс альпийских лугов. Три пастушьих рубленых шалаша — колыбы — стояли у родника. Неподалеку от них — открытые загородки для скота. Небольшое стадо овец и коров паслось на поляне. Слабый ветерок, подувший в сторону Кларка, принес головокружительный аромат кислой шерсти и парного молока. Как ни велик был соблазн, но у Кларка все же хватило выдержки просидеть до темноты в ельнике и высмотреть все, что ему было надо. Пастухов на полонине оказалось мало — только два. Им помогали лохматые овчарки — волкодавы.

Подоив овец и коров, пастухи слили молоко из деревянных ведер в бочку, накрыли ее белой холстиной, унесли в погребок, вырытый тут же, под горой, и отправились на отдых. Скоро над крайней колыбой, над ее широким отверстием, вырезанным в крыше, поднялся высокий и густой, светящийся искрами столб дыма. Пастухи приступили к ужину.

Прежде всего Кларк решил вволю поесть. В погребе, как он догадывался, было не только молоко, но и брынза. Но как туда пробраться, не потревожив собак? Он обошел поляну верхом, по горному склону, и затем спустился к погребу с подветренной стороны. Собаки лежали на пороге колыбы у жаркого костра. Поглощенные ожиданием остатков пастушьего ужина, они не почуяли чужого.

Насытившись и прихватив с собой порядочный брусок брынзы, Кларк покинул погреб. Но не успел он сделать и несколько шагов, как услышал позади себя ожесточенный лай собак. Остановился, соображая, как выгоднее поступить в его положении: отбиваться от волкодавов палкой, перестрелять их одну за другой, молча удирать, маскируясь под волка («не уйдешь, загрызут»), или, наконец, позвать на помощь пастухов. Выбрал последнее: уж очень отсырел и продрог Кларк, отяжелел, уж очень хотелось ему просушиться и поспать хоть часок у костра, выкурить цыгарку, уж очень понадеялся он на то, что не вызовет у пастухов подозрения.

Бросив брынзу приближавшимся собакам, Кларк взобрался на невысокую кривую сосну и закричал:

— Ого-го-го!..

На пороге колыбы, закрывая собой яркий огонь костра, зачернели фигуры пастухов.

— Кто там? — строго спросил молодой, сильный голос.

Собаки остервенело лаяли, рвали когтями и зубами кору с дерева.

— Спасайте, люди добрые, загрызут!

Тот же молодой, сильный голос что-то крикнул собакам, и они замолчали, неохотно побрели в колыбу, оглядываясь и злобно ворча.

Кларк спустился на землю. Подошли пастухи. Подняв над головой керосиновые фонари, они молча, настороженно смотрели на чужого человека.

Кларк снял фуражку, пригладил ладонью влажные кудри и, стараясь быть больше испуганным, чем приветливым, протянул руку:

— Добрый вечер! Пастухи сдержанно ответили.

— Фу, и напугали же меня ваши зверюки! На всю жизнь.

Предупреждая неизбежные вопросы, Кларк отрекомендовался областным ветеринаром, командированным на отгонные пастбища с научной целью.

— Кочую вот с полонины на полонину, вызываю неудовольствие собак… — Он вдруг подмигнул, засмеялся. — Да и люди косо на мою персону поглядывают: а кто ж тебя знает, ветеринар ты или бандюга с большой дороги! Правильно я говорю? Угадал твои думки? Угадал, по глазам вижу!

Кларк дружески похлопал по плечу молодого пастуха, который смотрел на него с хмурой подозрительностью.

Белобрысый, с облупленным носом паренек смущенно улыбнулся, опустил фонарь. Одет он был в черную ватную стеганку, клетчатую рубашку, в серые грубошерстные, с начесом шаровары. На ногах ладно прилажены крепкие, на толстой подошве, с железными подковками ботинки. На голове — старая солдатская шапка с алой звездочкой. В руках — тульская одностволка и фонарь «летучая мышь».

— Вашему парнишке, наверно, в каждом новом человеке шпион чудится? — насмешливо спросил Кларк, переводя взгляд на старого пастуха.

Седоусый верховинец в старой черной шляпе и кожушке навыворот, мокрой шерстью кверху, с обкуренной трубкой в желтых, наполовину съеденных зубах кивнул.

— Товарищ ветеринар, заходьте до нашой колыбы, — размахивая фонарем, засуетился старик. — Прошу!

В рубленом шалаше, добротно проконопаченном мхом, с широкими буковыми лавками вдоль стен было удивительно тепло, даже жарко. Кларк снял плащ, придвинулся поближе к костру. От его мокрой одежды повалил пар.

— Хорошо! Райская жизнь! — блаженно щурясь, стонал он, поворачиваясь к огню то спиной, то грудью, то боком.

— Нашего молочка отведайте, товарищ ветеринар. — Сивоусый верховинец поставил перед Кларком большой глиняный кувшин.

— Постой, отец, дай согреться! Я хоть и сибиряк, но люблю попарить молодые косточки. — Он раскинул руки, словно обнимая костер. — Красота!

Блаженствуя около огня, Кларк ни на одну минуту не переставал украдкой наблюдать за молодым пастухом: окончательно ли тот успокоился, не выдаст ли он свою подозрительность каким-нибудь невольно откровенным взглядом. Белобрысый подпасок, сняв ботинки, стеганку и шапку, сидя на полу около двери колыбы, мастерил маленьким гуцульским топориком новое ярмо. Время от времени он отрывался от работы, робко поглядывал на гостя. Встречаясь с ним взглядом, Кларк всякий раз приветливо улыбался.

Обсохнув и выпив молока, Кларк снял сапоги, подложил под голову охапку пахучей хвои, с наслаждением вытянулся на лавке и закурил самокрутку:

— Прямо как у тещи на печке. Спасибо вам, братцы, выручили. И отблагодарю же я вас! На других полонинах полчаса читаю лекцию, а вам двухчасовую выдам.

Подпасок поднял голову, внимательно посмотрел на Кларка. Тот засмеялся:

— Вижу, что в науку рвешься. Потерпи до завтра. Утро вечера мудренее. — Кларк зевнул, закрыл глаза. — Спать! Спать… спа…

Недокуренная цыгарка упала на землю, послышался богатырский храп. Но Кларк не спал. Мучительно борясь со сном, он ждал, что предпримут пастухи. Если они не поверили, что он ветеринар из области, если угадали, почувствовали в нем заграничного гостя, то прыткий подпасок, разумеется, немедленно устремится к пограничникам и сообщит им о появлении на полонинах подозрительного человека…

Прошло пять, десять минут, четыре часа, а из колыбы никто не выходил. Кларк чуть-чуть приоткрыл глаза. Сивоусый верховинец уже мирно дремал, по-стариковски привалившись к бревенчатой стене и не выпуская изо рта своей трубки. Белобрысый его помощник старательно скоблил лезвием топорика ярмо. Костер догорал. По берестяной крыше глухо барабанил дождь. Где-то, наверно внизу, в ближайшем ущелье, выли волки.

Веки Кларка отяжелели, он зажмурился, потерял над собой контроль и заснул.

Проспал он, может быть, час, два или три — неизвестно. Проснувшись, увидел над собой черный, закопченный потолок колыбы с круглым вырезом посередине, в который струилось к ночному небу пламя костра. Он хотел повернуться со спины на бок, чтобы посмотреть, на своих ли местах пастухи, но не мог этого сделать. Однако он не хотел верить тому, что случилось. Напряг все силы, рванулся, пытаясь встать. Веревки, которыми Кларк был привязан к буковой плахе, оказались крепкими и узлы надежными.

Кларк выругался, застонал, завыл. Из дальнего угла колыбы донесся насмешливый голос седоусого верховинца:

— Отдыхай, отдыхай, песиголовец! Утро вечера мудренее. Утром на полонину прибыли верховые пограничники. Они посадили связанного Кларка на запасную лошадь и увезли вниз, в Явор. В тот же день он был передан майору Зубавину.

Скибан на первом же допросе охотно рассказал все о себе, о Дзюбе и о своем последнем шефе — «пане Белограе».

Майор Зубавин передал Скибана следователю, а сам занялся пятым нарушителем. «Пан Белограй», введенный в кабинет конвойными, с угрюмым и злым любопытством с ног до головы оглядел Зубавина.

Кларк за то короткое время, пока находился в пути от полонины до горотдела МВД, успел выработать план самоспасения. Он сразу понял, что взят и Скибан, что произошел полный провал. Глупо теперь отнекиваться, разыгрывать из себя невинно оскорбленного слесаря Ивана Белограя. Скибан, конечно, уже рассказал, как и кем был убит демобилизованный старшина. Значит, надо действовать, исходя из реальных условий.

— Так это благодаря вам я имею честь попасть в такое положение? — спросил он высокопарно, с наигранным превосходством.

Зубавин приготовился к тяжелому, многодневному разговору, чреватому, как ему казалось, всякими неожиданными крутыми поворотами. И потому, сберегая силы, обрек себя на сдержанность, терпение и невозмутимость.

— Да, не отказываюсь, — серьезно ответил Зубавин, — и я позаботился в меру своих сил, чтобы вы попали в такое вот положение: в положение пойманного диверсанта, террориста и шпиона.

Кларк поморщился:

— Поберегите, майор, эти душераздирающие эпитеты для слабонервных.

Он сел на ближайший стул, перекинул ногу на ногу и, высокомерно улыбаясь, ждал продолжения допроса.

«Я опытнее вас, майор, — как бы говорил он всем своим видом. — Умнее. Хитрее. Дальше вижу. И, кроме того, не забудьте, что я уже успел примириться со своей участью, мне нечего терять, не о чем жалеть и, значит, некого и нечего бояться. Как нетрудно догадаться, майор, работа вам предстоит адски трудная».

Зубавин закурил. «Пан Белограй», не дожидаясь приглашения, бесцеремонно протянул руку к папиросам. Зубавин достал новую коробку «Казбека», положил перед арестованным. Оба некоторое время молча дымили, откровенно, в упор рассматривая друг друга и готовясь к поединку.

Как ни бравировал этот пятый нарушитель, но он бессилен был скрыть от Зубавина истинное свое состояние.

Печать животного страха, печать обреченности, помимо его воли, ясно проступала на высокомерно-наглом лице. Под глубоко ввалившимися, лихорадочно воспаленными глазами нависли свинцовые мешки. Губы мертвенно побелели, утончились, высохли. Кончик носа заострился, побелел, словно отморожен. Горло стало острым, с выпирающим кадыком — по нему перекатывается какой-то шарик. Кларк беспрестанно глотал слюну.

Зубавин придвинул к себе стопку бумаги, обмакнул перо в чернила и задал тот обязательный первый вопрос, которым начинается всякое следствие:

— Фамилия?

Арестованный помолчал усмехаясь.

— Иван Федорович Белограй, — сказал он. — Если это вас не устраивает, тогда — Сидоров. Или Петров. Согласен и на Иванова.

— Меня больше всего устраивает ваша настоящая фамилия.

— О, майор, вы чересчур многого хотите. Такие вещи, как настоящая фамилия, мы не обязаны хранить в памяти. Мы их прочно забываем. Навсегда!

— А вы все-таки попытайтесь вспомнить.

— И рад бы, но…

— Помочь?

«Пан Белограй» с живым, неподдельным интересом посмотрел на майора. «Что-нибудь он знает или берет на пушку? Ничего ему не может быть известно. Даже в Америке лишь немногие посвящены в мое прошлое».

Вслух он сказал:

— Майор, вы напрасно употребляете свои усилия — память моя несговорчивая.

— И все-таки мы попробуем. — Зубавин тем же ровным, спокойным голосом, каким говорил до сих пор, сказал: — Кларк. Ральф Кларк. «Колумбус».

Мертвенная бледность, затаившаяся на губах «пана Белограя», хлынула на его щеки, на лоб, на подбородок.

Минуту, если не две продолжалось молчание. Наконец Кларк скривил рот в улыбке:

— Поздравляю, майор! — Он закурил новую папиросу. — Вам, разумеется, уже заготовлены погоны подполковника, повышение в должности и так далее.

Зубавин, подождав, пока Кларк выговорится, подошел к задней стенке кабинета, медленно потянул шнур, раздвинул шторки:

— Освежите свою несговорчивую память, «Колумбус», еще и вот этими данными, полученными нами от одного фотолюбителя, вашего постоянного спутника в прогулках по Москве. Как вам известно, он провалился, пойман с поличным.

Кларк увидел большой фанерный щит. К нему были прикреплены увеличенные фотографии, на которых был запечатлен он, Ральф Кларк, в тот период своей жизни, когда жил в Советском Союзе на легальном положении, в качестве члена миссии «союзной державы». Вот групповой, военного периода снимок, сделанный в Москве. Человек двадцать молодых людей, одетых в новую, еще не обношенную офицерскую форму, выпускники артиллерийского училища, толпятся перед закрытым окошком театральной кассы. Чуть в сторонке от них, в скромном пальто, в кепке с длинным козырьком, стоит Кларк. В его руках заветные бумажки, дающие право посмотреть спектакль. Десятки офицерских глаз с вожделением устремлены на «лишние билеты». Кларк улыбается в знак того, что рад бы, мол, всех офицеров осчастливить, но, к сожалению… он показывает два пальца: дескать, только два билета может уступить.

Вот еще фотография, на которой Кларк изображен на вокзале. Он сидит на скамье в многолюдном зале ожидания и, полузакрыв глаза, якобы дремля, прислушивается к тому, о чем говорят пассажиры, прибывшие в столицу из разных концов Советской страны. Третья фотография запечатлела Кларка в тот момент, когда он, сидя за рулем, что-то фотографирует через автомобильное стекло.

Четвертая, пятая, шестая, седьмая, десятая и двенадцатая фотографии тоже уличали Кларка в деятельности, ничего общего не имеющей с тем, чем должен заниматься представитель дружественной союзной державы.

— Ну как, не забыли все эти картины?

Да, Кларк хорошо помнил, что все эти снимки были тайно сделаны в свое время его коллегой по посольству, младшим клерком Джексоном. Действительно, он был его постоянным спутником в прогулках по Москве. В уединенные минуты отдыха, за виски или коньяком, изрядно подвыпивший Джексон не раз донимал своего приятеля, демонстрируя ему фотографии, о существовании которых долго не подозревал многоопытный, осторожный Кларк.

Зубавин задернул шторки на щите с фотографиями:

— Итак, Ральф Кларк, «Колумбус», воспитанник тайного колледжа…

Кларк поспешно кивнул головой. На его лице уже не было ни высокомерной усмешки, ни превосходства. Оно выражало откровенное отчаяние. Но через несколько секунд это выражение сменилось другим — надеждой. Зубавин, с любопытством наблюдавший за Кларком, усмехнулся про себя: «Для него еще не все потеряно. Ему померещился выход из безвыходного положения. Интересно, на что же он надеется?»

Кларк выпрямился, вскинул голову, сказал с торжественными интонациями в голосе:

— Майор, я решил быть до конца откровенным. Но я хотел бы, чтобы все мною сказанное было зафиксировано полностью. Прошу пригласить стенографистку.

Зубавин снял телефонную трубку, набрал номер и кратко приказал:

— Зайдите ко мне.

Вошел молодой лейтенант в светлых роговых очках, с разлинованной пачкой бумаги в руках. Он молча занял, повидимому, свое привычное место, за маленьким столиком, в углу кабинета.

— Я вас слушаю. — Зубавин посмотрел на Кларка.

— Так вот… — «Колумбус» растопыренными пальцами расчесал спутанные волосы, потом провел ладонью, как бы умываясь, по лицу. — Мне недавно исполнилось двадцать восемь лет. Из них я почти полтора десятка безупречно служил американской разведке. На меня всегда возлагались большие надежды: в тайном колледже, в годы стажирования, в период самостоятельной деятельности. Мне доверяли. Меня готовили для больших дел. Мне пророчили важные посты…

Зубавин внимательно слушал Кларка, стараясь понять, догадаться, ради чего тот так охотно решил «быть до конца откровенным», какую цель преследует.

Кларк продолжал свою исповедь уверенной скороговоркой, гладко округленными, явно заготовленными фразами. Он подробно рассказал, когда, где и что успел сделать для американской разведки, назвал всех своих шефов, их клички, обрисовал черты их характера, привычки, перечислил всех, с кем был связан в свое время, вспомнил, многие старые явки, не забыл и новые, рассказал во всех подробностях, кто способствовал ему в переходе границы и с какими намерениями обосновался в Яворе.

Кларк перевел дыхание, выпил стакан воды.

— Видите, какую я представляю для вас ценность. Как вы догадываетесь, я откровенен потому, что не имею никакого желания получить «высшую меру наказания». Хочу жить! Любой ценой. Да и вам невыгодно отправлять меня на тот свет. Короче говоря, я предлагаю вам свои услуги, майор. Мой опыт, мои способности, мои связи — все в вашем распоряжении. Я могу принести вам огромную пользу там, за границей…

Зубавин едва сдержался, чтобы не улыбнуться. Он внимательно, с невозмутимым видом слушал Кларка. Пусть исповедуется. Не все ли равно, в какой форме он раскроет тайное тайных американской разведки!

— Упакуйте меня в асбестовый мешок и переправьте через границу, — продолжал Кларк не без воодушевления. — Я вернусь к Файну и скажу, что вынужден был бежать, так как чуть не провалился из-за Скибана и Дзюбы. Мне сразу поверят, не беспокойтесь. Дальше я устрою, через того же Файна, все так, чтобы меня переслали в Западную Германию, в одну из разведывательных школ. Гарантирую: меня назначат старшим инструктором. Я буду знать каждого, кого «Си-Ай-Си» планирует перебросить в вашу страну. Вы получите полный список всех диверсантов и террористов задолго до того, как они будут готовы действовать. Через год или два я продвинусь по службе, меня назначат в более высокое ведомство, и я начну вам пересылать…

Зубавин откинулся в кресло, закрыл глаза.

— Вы меня не слушаете, майор? — упавшим голосом спросил Кларк.

Зубавин зевнул, вскинул руки над головой, с удовольствием потянулся.

— Пора кончать. — Он повернулся к улыбающемуся лейтенанту: — Уведите!

— Господин майор!.. — рванулся Кларк к Зубавину.

— Все предельно ясно, «Колумбус». Дело теперь за Военным трибуналом.

Кларк поднялся и, сутулясь, комкая в руках украденную армейскую фуражку, направился к двери.