Тёмной мартовской ночью 1952 года, часа за три до рассвета, наши пограничные наряды засекли над Карпатами неизвестный самолёт, прилетевший с юго-запада, со стороны Венгрии и Австрии. Он несколько минут летел на север над лесистым горным районом, потом повернул на занял и скрылся.

Спустя немного времени о нарушении воздушной границы стало известно начальнику городского отдела Министерства внутренних дел города Явора майору Зубавину.

«Иностранный самолёт, конечно, не зря появился над советской землёй в такую ночь, — сейчас же решил Зубавин. — Вероятно, сброшены парашютисты».

Самолёт углубился на север не менее чем на 40 километров. На каком же именно километре следует искать парашютистов?

Разложив на столе карту, Зубавин задумался. Поразмыслив, он остановился на горных окрестностях Явора. На этот большой город, несомненно, и рассчитывали лазутчики: здесь легче скрыться, отсюда можно выехать на все четыре стороны по железной дороге и по автостраде. Враг, тайно проникший на нашу землю, как хорошо знал Зубавин, чаще всего стремится побыстрее попасть в людской поток, затеряться в нём.

К утру район вероятной выброски парашютистов был оцеплен. Поисковые группы прочёсывали лес и горные ущелья, прилегающие к Явору.

К вечеру были найдены два парашюта: один — в густом кустарнике, заваленный камнями, другой — в стоге прошлогоднего сена на дальних лугах колхоза «Заря над Тиссой».

В тот же день на участке пятой погранзаставы, на виноградниках горы Соняшна, пограничники задержали неизвестного, назвавшегося «агрономом из Москвы». В действительности же он оказался парашютистом. При конвоировании лазутчик пытался бежать и был убит.

Второго парашютиста, несмотря на тщательные поиски, не удалось обнаружить ни в течение ночи, ни на следующий день.

Трудно в обширном районе лесистых гор и ущелий найти человека, который обучен скрывать свои следы. Но можно и должно. Не может же лазутчик бесконечно прятаться? Он обязательно покинет убежище и выйдет. Зубавин рассчитал, что это должно случиться не позднее завтрашнего дня, в воскресенье, утром, когда по всем горным дорогам пойдут и поедут колхозники на яворский праздничный базар.

Помня, что враг мог пристально наблюдать из укрытия за действиями своих преследователей, Зубавин сделал вид, что снимает блокаду. Он демонстративно, стараясь как можно больше нашуметь, посадил поисковые группы на машины и отправил их вниз, в долину.

Ночью он вернулся и приказал своим людям скрытно занять все выходы из якобы разблокированного района. Ранним утром, ещё до восхода солнца, по горным тропинкам и дорогам стали спускаться фуры, запряжённые волами, колхозники и колхозницы с ивовыми на холстяных ремнях корзинами за плечами. Не отставали от молодых крепконогие старики в чёрных шляпах, в расшитых цветной шерстью кожушках, с обкуренными до черноты трубками в зубах и смуглокожие черноглазые старухи в гунях-шубах, вывернутых белой длинной шерстью наружу.

Все людские ручейки сливались в один поток на главной дороге, ведущей в Явор. Здесь, в будке дежурного по переезду, и расположился Зубавин.

Снизу, от Тиссы и Явора, медленно приближался товарный поезд. Дежурный, седоусый с молодыми глазами человек, закрыл железнодорожный переезд. Перед полосатым шлагбаумом начали накапливаться люди. Зубавин вглядывался в их лица.

Беспечно облокотившись о шлагбаум, стояли счастливые молодожёны. На кудрявой голове юного мужа, верховинского лесоруба или отважного плотосплавщика, — яркозелёная шляпа, окантованная чёрным шнурком и увенчанная радужным пером. Тонкая талия парня затянута широким поясом с медным набором блях, гвоздиков, ромбиков и квадратиков. На сильные плечи небрежно накинут белый, мягчайшей выделки, почти замшевый киптар — безрукавный кожушок, расшитый цветной шерстью, с пышными кистями у ворота. Грудь полотняной рубашки вышита шелковым и бисерным узором.

Нарядна и его русоволосая подруга. На ней бордовая грубой шерсти панёва, вишнёвого атласа кофта, ожерелье из старинных серебряных монет и сирдак — белоснежная куртка с двумя бортовыми полосами цветной вышивки.

Куда и зачем они идут? Наверное, просто так, никуда и ни за чем. Не сидится им сейчас дома. Вышли, чтобы похвастаться своим счастьем, чтобы подивились на их красоту добрые, независтливые люди.

Зубавин оторвал взгляд от молодых верховинцев и сейчас же обратил внимание на курносого с небритым и сильно опухшим, как бы обмороженным, лицом парня. Одет и обут он был буднично, даже бедновато: старая свитка, переделанная, как видно, из отцовской, поношенные постолы, островерхая с вытертой мерлушкой шапка. На спине парня прилажена новая корзина, и поверх неё видна красноносая голова чубатого гусака. Выделялся этот человек из толпы ещё одной деталью: воротник его свитки был поднят. Зачем? Ведь нет ни дождя, ни ветра.

— Интересный хлопец! Часто он мимо вас на базар шагает? — спросил майор Зубавин железнодорожника.

— Первый раз вижу. Он не здешний: нашим ветром и солнцем не продублен, белокожий. И снаряжение тоже незнакомое.

— Какое снаряжение? — заинтересовался Зубавин…

— Постолы, свитка и шапка. Я всех наших, что живут вверху и внизу, знаю, не было среди них такого.

Нащупав в кармане рубчатую рукоятку пистолета, Зубавин распахнул дверь будки и подошёл к шлагбауму.

— Гражданин, ваши документы! — тихо, но твёрдо сказал он.

— Пожалста!…

Но Зубавину уже не понадобилось заглядывать в паспорт. Это «пожалста», механически, помимо воли, сорвавшееся с языка, окончательно убедило Зубавина, что он не ошибся.

В будке парашютист был подвергнут обыску. Из его карманов извлекли скорострельный пистолет, две гранаты, тугую пачку сторублёвок, схему главной карпатской железнодорожной магистрали. В корзине оказались портативная радиостанция и две коробки с запасными патронами к пистолету. Обыск завершился тем, что Зубавин вытащил ампулу с цианистым калием, вшитую в воротник рубашки парашютиста.

— Террорист?

Парашютист испуганно и протестующе замотал головой:

— Нет, нет! — Помолчав, он добавил: — Только диверсант.

— Только… — Зубавин усмехнулся одними глазами. — Это тоже немало. Один шёл?

— Один. Пан майор, я всё расскажу. Я имел задание…

Зубавин остановил «кающегося» диверсанта:

— Потом, расскажете, в более подходящей обстановке…

— Ничего, я могу и сейчас. Я имел задание…

Не слушая диверсанта, Зубавин подошёл к нему, решительным жестом опустил воротник домотканной свитки, посмотрел на заросший рыжеватыми волосами затылок.

— Зачем поднимал?

— У вас бреют шеи, а я…

— Понятно. Значит, оплошали ваши маскировщики. Кто вас снаряжал? Впрочем, потом…

В машине парашютист уже не пытался исповедываться. Он молчал, мрачно, но и не без интереса, как заметил Зубавин, разглядывая окрестности Явора и улицы, заполненные народом. «Он здешний», — решил Зубавин.

Машина остановилась перед ажурными литыми воротами горотдела Министерства внутренних дел. Парашютист опять оживился:

— Пан майор, не забудьте, что я не сопротивлялся. Имел оружие, но не применил.

— А разве это имеет какое-нибудь значение? — спросил серьёзно Зубавин.

— Боже мой, а как же! Имеет! Огромное, — убеждённо проговорил парашютист. — Если бы я оказал вооружённое сопротивление, я бы получил одну меру наказания, теперь же — другую! Правда?

Зубавин промолчал. Машина медленно въехала на просторный двор, мощённый крупным булыжником.

— Пан майор, — бубнил парашютист, — я шёл прямо к вам. Сдаться. Поверьте, я давно, когда они меня решили послать сюда, задумал сдаться. Я ненавижу их. Они украли у меня молодость.

Зубавин с интересом взглянул на парашютиста, но опять промолчал. Он открыл заднюю дверцу машины и жестом предложил парашютисту выходить.

Диверсант ловко выскочил на булыжник, между которым пробивалась весенняя травка. Он заискивающе смотрел на своего конвоира, стараясь угадать его новое приказание прежде, чем оно будет высказано. Вместе с тем он воровато косился по сторонам: на высокие дворовые стены, увитые старым плющом, на двухэтажный дом с большими окнами.

— Что, знакомая обстановка? — Зубавин улыбнулся.

Парашютист ответил утвердительным кивком головы.

— Здесь раньше был мадьярский банк, — сказал он.

Поднявшись к себе в кабинет, Зубавин открыл форточку, снял плащ, фуражку, вытер платком мокрый лоб.

— Раздевайтесь, — кивнул он в сторону парашютиста. Тот нерешительно топтался посреди большой комнаты, на краю ковра. — Раздевайтесь, говорю, садитесь.

Парашютист сел. Его чуткое ухо было всё время настороже: когда же, наконец, в голосе советского майора зазвенят повелительные нотки, послышатся превосходство, презрение.

Зубавин молчал, углубившись в свои бумаги, словно забыв о существовании арестованного.

Парашютист робким покашливанием напомнил о себе.

— Курите! — не поднимая головы, сказал Зубавин и предложил ему сигарету.

— Пан майор, я хочу рассказать…

— Куда нам спешить? Особенно вам. Покурите, — и Зубавин опять замолчал, продолжая заниматься бумагами.

Парашютист кивнул головой и печально улыбнулся, давая понять, что до него дошла ирония. Он жадно курил, беспокойно ёрзая на стуле.

Долгое молчание майора нервировало парашютиста. Тщетно пытался он скрыть тревогу, глядя на русского, который был так непохож на того чекиста, какого рисовали американские и германские газеты, журналы и преподаватели школ разведки.

Диверсант думал увидеть на его лице злорадное самодовольство, желание насладиться плодами своей победы, но оно было буднично спокойным.

У майора длинные светлорусые волосы. Чистые и мягкие, они покорно льются от огромного лба к затылку. Глаза синие, удивительно переменчивые: то строгие, то улыбчивые, то грустные, то насмешливые. Движения его замедленные, подчёркнуто аккуратные.

Зубавин угадывал состояние лазутчика. Судя по всему, он не станет запираться, но и не будет откровенным до конца. Он сделает важные признания, но скроет самые важные..Зубавин усмехнулся про себя: «Не ты первый, не ты последний прибегаешь к подобной уловке».

Он сложил бумаги, придавил их тяжёлым прессом и, прямо, в упор взглянув на диверсанта, спросил:

— Фамилия?

— Тарута, — с готовностью ответил парашютист. — Иван Павлович Тарута. Родился в тысяча девятьсот…

— Тарута? — переспросил Зубавин. — Хорошо, предположим. Куда направлялся?

— В Киев.

— Когда вам сделали пластическую операцию? — спросил Зубавин, вплотную подойдя к парашютисту и рассматривая его искусственно вздёрнутый нос и следы оспы, разбросанные умелой рукой хирурга по щекам и подбородку.

Парашютист закрыл глаза, долго молчал. Зубавин не мешал ему. Он терпеливо ждал, готовый и к новым уловкам врага и к частичному признанию.

— Три года назад, — ответил парашютист.

— Зачем? Чтобы изменить лицо, которое в Яворе кое-кто хорошо знал? — Зубавин вернулся к столу и положил перед собой стопку чистой бумаги. — Фамилия?.

— Карел Грончак.

— Ну, вот… А говорил, что шел сдаваться. Кличка?

— «Медведь».

— Подготовлен, конечно?

— Окончил специальную школу.

— Какую? Как туда попали? Кому служите?

Грончак незамедлительно ответил на все вопросы. Он рассказал, когда и при каких обстоятельствах стал служить американской разведке. Родом он из окрестностей города Явора, сын владельца обширных виноградников и фруктовых садов, бежал с отцом в Венгрию при вступлении Советской Армии в Закарпатье. Через некоторое время, когда советские войска вошли в предместья Будапешта, Грончаку пришлось удирать вместе с хортистами и салашистами дальше, в Германию. Потом он оказался в американской оккупационной зоне. Здесь, в Мюнхене, он и завербовался. Его определили в школу, созданную в одном из бывших высокогорных санаториев. Жил Грончак в комнате, из которой через окно было видно только небо. Встречался лишь со своими преподавателями. Пищу ему приносила одна и та же неразговорчивая женщина. Дышать свежим воздухом его вывозили в закрытой машине за несколько, километров от санатория. Прогулка обычно совмещалась с упражнением в стрельбе из пистолета, с лазанием по скалам и деревьям.

Зубавин испытывал чувство отвращения, слушая Грончака. Прямой и честный в отношениях с любым человеком, он без труда угадывал самую утончённую, самую замаскированную фальшь и ложь.

Давно и преданно любил свою работу Зубавин. Любил за её высокую ответственность перед народом и партией, за творческую ответственность, воспитывающую ум, волю, мужество. Любил свою работу ещё и за то, что ежедневно, ежечасно боролся с самыми заклятыми врагами Родины. Боролся и побеждал. Побеждая сегодня одного, учился побеждать завтра другого.

Продолжая допрос, Зубавин выяснил, что Карел Грончак за всё время пребывания в школе так и не узнал, кто ещё обучался в ней, чувствовал, догадывался, что под крышей бывшего санатория немало людей подобных ему, но они ни разу не попались ему на глаза.

После общего курса Грончака стали специализировать в железнодорожном деле с учётом горного рельефа. А через некоторое время ему прямо сказали, что он будет направлен в Закарпатье.

Окончив школу, Карел Грончак получил деньги и документы на имя Таруты, паровозного слесаря по профессии. В начале марта его посадили в машину и отвезли на военный аэродром, откуда Грончак совершил последний полёт в своей жизни.

Заключительные слова исповеди Грончак произнёс дрогнувшим голосом, и в его глазах блеснули слёзы, но он сейчас же вытер глаза рукавом свитки, усмехнулся:

— Не думайте, пан майор, что это для вас: Москва слезам не верит.

Зубавин записывал всё, что говорил Карел Грончак, — и то, чему верил, и то, в чём сомневался, и то, что было явной неправдой. Позже, оставшись наедине, он тщательно разберётся в показаниях, отберёт нужное, отбросит лишнее.

Зубавин строго придерживался правила, обязательного для всякого следствия. Допрашивая врага, он не принимал на веру его слова, хотя они и казались на первый взгляд вполне искренними. Но он, однако, не рассматривал показания арестованного как заведомо ложные, рассчитанные на то, чтобы ввести следствие в заблуждение. Самое чистосердечное признание проверял объективными данными, неопровержимыми фактами. Так собирался поступить и в этом случае: неоднократно проверить по возможности всё, что излагал Грончак. Пока же расставлял более или менее заметные вехи на трудном пути следственного процесса, не мешал Грончаку выявлять систему своей обороны, её сильные и уязвимые места. Это была разведка боем. Трудность её заключалась в том, что противник делал вид, что не оказывает никакого сопротивления, изо всех сил старается изобразить собой покорную овечку, полностью раскаявшегося человека. Чем всё это вызвано? Только ли страхом перед возмездием и надеждой хоть как-нибудь облегчить тяжесть преступления? А не скрывается ли за всем этим тонкий умысел? Не прикидывается ли матёрый волк птичкой небольшого полёта? Не исключён крайне противоположный вариант: Грончак понял античеловеческую сущность своих хозяев, возненавидел их и не захотел быть орудием в их руках.

Ни один из этих вопросов Зубавин ещё не решил для себя. Много труда и времени, чувствовал он, будет потрачено на то, чтобы добраться до истины.

— Куда вас нацелили? — продолжал Зубавин. — На какие объекты?

Карел Грончак подробно перечислил всё, что должен был взорвать, что временно вывести из строя, что подготовить к диверсии.

— Не слишком ли это большое задание для одного человека? — спросил Зубавин.

— Я должен был действовать не один, — ответил парашютист.

— Вы чересчур скромны, Грончак, — улыбнулся Зубавин. — Рассказывайте, кто же ваши помощники.

— Нет, нет, что вы, пан майор, я помощник. Уверяю.

Дверь кабинета распахнулась, и Зубавин увидел на пороге высокую плечистую фигуру Громады, начальника войск пограничного округа. Золотая Звезда Героя Советского Союза блестела на широкой груди, а на погонах — большие генеральские звёзды.

— Вторгаюсь без всяких церемоний, так как кровно заинтересован в знакомстве с этим господином, — генерал Громада кивнул седеющей головой в сторону парашютиста. — Тот самый, что упал с неба?

— Он, товарищ генерал.

Громада мельком взглянул на парашютиста, быстро, не по возрасту легко подошёл к поднявшемуся майору, энергично и дружески пожал ему руку.

Зубавин давно знал генерала Громаду. Незадолго до войны, тогда ещё рядовой пограничник, Зубавин начал службу на Дальнем Востоке, в отряде, начальником которого был Громада. Первая благодарность за первого задержанного нарушителя была получена от Громады. Он же, генерал Громада, присваивал ему звание сержанта. Став младшим офицером, работая в штабе отряда, Зубавин изо дня в день учился у генерала Громады сложному и трудному искусству борьбы с нарушителями. Потом война, учёба в академии и, наконец, самостоятельная работа в Яворе.

— Ну, что интересного он рассказывает? — Громада ещё раз, теперь внимательно, посмотрел на Карела Грончака, который вскочил со своего стула, вытянув руки по швам. — Садитесь!

Грончак сел.

Зубавин протянул генералу мелко исписанные листы. Громада достал очки в роговой оправе, молча прочитал показания парашютиста. Некоторые страницы перечитывал дважды.

— Продолжим нашу работу, — сказал генерал, снимая очки и круто поворачиваясь к Грончаку. — Самолёт, который вас доставил сюда, был одноместным?

— Нет, что вы, пан генерал! Многоместный, Транспортный. «Дуглас» последней модели.

— Ив этом многоместном самолёте был один пассажир?

Грончак молчал. Генерал и майор спокойно ждали: один набивал трубку табаком, другой что-то чертил на бумаге, и оба, как заметил Грончак, иронически улыбались. Повидимому, они уже знали, что он прилетел сюда не один.

— У меня были спутники, — сказал Грончак.

— Сколько? — генерал зажёг спичку, но не прикуривал.

— Только двое.

— Мужчины?

— Так точно.

— Вы их знали?

— Нет, я видел их впервые.

— Как они выглядели?

Грончак подробно описал внешность своих спутников. Один из них, судя по приметам, был «московский агроном», убитый при задержании, личность второго предстояло выяснить. Этим и занялся генерал.

— Вашего спутника, имевшего фальшивые документы научного работника сельскохозяйственной академии, звали Петром Ивановичем Каменевым. Правильно?

Грончак молча кивнул, и на его побледневшем лице резко обозначились искусственные оспинки: он понял, что попался не один.

— Как звали второго вашего спутника?

Грончак приложил руки к груди и умоляюще посмотрел на генерала и майора:

— Не знаю. Клянусь, не знаю! Он прыгнул раньше, и мы с ним мало разговаривали.

— Мало, но всё-таки разговаривали? — Громада закурил, поднялся и прошёлся по кабинету из угла в угол. — О чём же вы разговаривали?

— Он сказал: «Надеюсь, Тарута, у вас хорошая память на лица?»

— Всё?

— Перед тем, как выброситься в люк, он протянул руку мне и Каменеву и сказал: «До скорого свидания!»

— «До скорого свидания!…» — повторил Громада. — Как вы это поняли?

— Мне и Каменеву стало ясно, что мы ещё увидимся.

— Где? Здесь, в Закарпатье? В Яворе?

— Этого я не знаю.

— Вы, конечно, запомнили время, когда ваш самолёт поднялся в воздух?

— В два тридцать шесть ночи.

— А когда прыгнул ваш спутник?…

— Примерно через час.

«Если это верно, — заключил про себя Громада, — то второй спутник Грончака приземлился на венгерской территории. Когда же и каким путём он попадёт сюда, в Закарпатье? Самолёт исключается. Значит, через сухопутную границу. Но если его нацелили на Закарпатье, почему он сбросился над Венгрией?»

— Какой он национальности? — вслух спросил Громада.

— Не знаю. Говорил я с ним только по-немецки.

— И хорошо он владел немецким? Как родным языком?

— Нет, с небольшим акцентом.

— С каким?

— Простите, пан генерал, я не понял,

— Был он знаком с вашими школьными шефами?

— Да, они поздоровались с ним.

— Как именно?

— Не понимаю. — Грончак виновато и заискивающе посмотрел на генерала.

— Я спрашиваю, как поздоровались, небрежно или почтительно? Может быть, как равные с равным?

— По-дружески, — сказал Грончак после продолжительной паузы.

— Как же вы должны были найти друг друга?

— Я сказал, что о встрече никак не договаривались. Поверьте, я больше ничего о нём не знаю. — Грончак скривил губы. — Он барин, а я… я чёрная кость…

Генерал Громада и майор Зубавин переглянулись.

Первый допрос был закончен. Грончака увели.

— Ну? — спросил Громада, испытующе глядя на майора.

Зубавин привык понимать генерала с полуслова. Он пожал плечами:

— Верю и не верю.

— Это, конечно, вообще правильно, но иногда надо набраться мужества, смелости и рискнуть поверить даже врагу. На этот раз я должен поверить, товарищ Зубавин. Грончак спасает собственную шкуру. Теперь мы должны принять меры по задержанию шефа Грончака.

— Товарищ генерал, разрешите задать один вопрос: вы твёрдо уверены, что шеф Грончака попытается проникнуть к нам через сухопутную границу?

— Он обязательно пойдёт через сухопутную границу.

— Почему, товарищ генерал? Мне это ещё не до конца ясно.

— Давайте разберёмся. — Громада взял лист бумаги, начертил чёрным карандашом конфигурацию венгеро-советской границы и примыкающих к ней государственных рубежей Румынии, Чехословакии и Польши. — Здесь пролегает старая шпионская дорога, по которой на протяжении десятилетий пробирались лазутчики. Здесь, на этом международном перекрёстке, на стыке нескольких границ, остались глубоко законспирированные гнёзда иностранных разведок, которые…

— Всё ясно, товарищ генерал. Барин бросил в Закарпатье пробную чёрную кость, чтобы не подвергать опасности свои белые косточки.

— Правильно. Если операция с парашютистами провалится, рассудил шеф Грончака, то я, дескать, останусь цел и невредим, вне пределов досягаемости советского правосудия, под защитой тайных друзей.

— Если же всё будет в порядке, — подхватил Зубавин, — то он незамедлительно сухопутным, испытанным путём прибудет на место назначения. — Зубавин улыбнулся. — Всё должно быть в порядке. Карел Грончак уже сегодня просигнализирует своему шефу, что прибыл благополучно.

Части генерала Громады охраняли границу на протяжении нескольких сот километров по берегам рек и речушек, в неприступных горах, укрытых вечными снегами, на альпийских лугах, в зелёных тихих и солнечных долинах, на чёрных землях равнины, по окраинам городов, по околицам деревень.

Куда пойдёт нарушитель — тот самый, которого парашютист Карел Грончак видел в самолёте? Какое направление покажется ему наиболее выгодным? Богатый опыт генерала Громады говорил о том, что эти вопросы могут и должны быть разрешены.

Диверсант, шпион, связист, пусть разные по своим личным качествам, служат одному хозяину, действуют по его указке. Стало быть, не пренебрегая изучением повадок каждого нарушителя, надо прежде всего знать главное: повадки их хозяина и цель, к которой они стремятся.

Почти все нарушители, с какими Громаде пришлось иметь дело в последние годы, выползали из одного гнезда. Громада знал не только географические пункты, где снаряжались лазутчики, но и тех, кто обучал и снаряжал их. Зная это, он мог предвидеть, как они будут действовать в том или ином случае.

Стремясь прочно обосноваться в Закарпатье, рассуждал Громада, иностранная разведка, конечно, прежде всего будет интересоваться Явором. Лазутчик, специализировавшийся на железнодорожных диверсиях, тем более.

Взгляните на карту Закарпатской области. Не задерживайтесь на больших известных городах: Ужгороде, Мукачево, Хусте, Рахове. Обратите внимание на чёрную извилину железной дороги, рассекающую светлокоричневое пятно гор и закарпатской равнины. Вот где-то здесь, у Тиссы, на стыке Карпатских гор и венгерских степей, и находится Явор.

Со станции Явор поезда уходят в пяти направлениях: на север — в Карпаты и дальше — на Львов, Киев, Москву; на северо-запад, к горным районам Польши; на запад — в Чехословакию; на юго-запад — в Венгрию; на юго-восток — в Румынию.

«Пять частей света» — так назвали железнодорожники яворский узел, главные закарпатские пограничные ворота. Ежечасно в Явор прибывали поезда из-за границы или из глубинных районов нашей страны. Никогда не пустовали ширококолейные и узкоколейные пути товарного парка. Днём и ночью не прекращала свою напряжённую работу перевалочная база. Подъёмные краны, лебёдки и артели грузчиков перекантовывали импортные и экспортные грузы.

На путях Явора можно было видеть не только узкоколейные, с покатыми чёрными крышами заграничные вагоны, но и людей в заграничной железнодорожной форме: кондукторов, поездных мастеров, паровозников, коммерческих агентов. Неподалёку от вокзала стоял большой благоустроенный дом-гостиница, где отдыхали заграничные бригады.

В обширных вокзальных залах Явора — таможенном, концертном, ресторанном, в зале отдыха — всегда людно, шумно, одна людская волна сменяется другой.

Всякий нарушитель, перейдя границу, стремится как можно скорее достигнуть пункта, где бы он мог затеряться в большом людском потоке. А в Яворе ожидаемому лазутчику затеряться было легче всего.

Несколько часов совещался генерал Громада со своими офицерами, выясняя и уточняя обстановку. Выработалось единодушное мнение.

Огромное пространство границы было условно сужено до небольшого, в несколько километров коридора и объявлено особо важным направлением. В этот временный коридор вошли город Явор, прилегающий к нему горно-лесистый район и часть равнинного берега Тиссы. В этом коридоре ожидался безымённый шеф Карела Грончака. Весь следующий день велась подготовка задуманной операции.

Всякий, кто не знал. Громаду как строевика, как боевого командира, как неутомимого солдата, глядя сейчас на самозабвенно занятого своим делом генерала, вправе был сказать, что начальник войск рождён для работы с карандашом и картой, что это его — родная стихия, что он штабист до мозга костей, и только штабист.

Но так не сказал бы тот, кто видел Громаду на границе, на заставе: поверяющим дозор, разжигающим свою трубку в солдатской сушилке, беседующим с пограничниками в комнате политпросветработы, шагающим с начальником заставы по его участку.

…Прошла неделя, а лазутчик, для встречи которого была проведена такая большая работа, не появлялся. Всё было спокойно на Яворском участке.

Громада ждал. Его солдаты зорко охраняли яворский «коридор»,