На ярко освещённой площади Львовского вокзала, у чугунной ограды сквера, стоял неказистый с виду трофейный грузовик, принадлежавший Яворской артели по производству стильной мебели. Просторная кабина «мерседеса» легко вместила троих. Черноусый, в кожаном пальто, человек, механик Скибан, как его называл Дзюба, сел за руль. Белограя пригласили занять место посредине. Крайним справа по-хозяйски разместился Дзюба. Он с наслаждением вытянул ноги, подобрал под себя пальто и улыбнулся глазами из-под толстых стекол роговых очков,

— Поехали, механик!

Хлынул яркий поток света на омытый дождем булыжник, зашуршали шины, поплыли слева и справа голые каштаны и дома, выложенные глазированными плитами, промелькнули тёмные стрельчатые ажурные башни костёла, прощально прозвенели красные трамвайные вагончики. Машина выскочила на безлюдную дорогу, густо заросшую хмурыми тополями. По обочинам, сразу же за шеренгой деревьев, поднимались отвесные кручи весеннего тумана. Убегали назад жёлтые щиты дорожных указателей.

Механик Скибан сосредоточенно склонился над рулём,, Белограй беспечно курил, вглядываясь в дорогу. Дзюба молча затаился в своём углу, как бы дремля. Уверенный в полном осуществлении своего замысла, он не склонен был тратить какие-либо новые слова на обречённого Белограя.

Машина безостановочно мчалась на юг, к Карпатам. Деревня за деревней оставались позади, на севере. Всё пустыннее и темнее улицы. Вот прорезал жидкую туманную мглу последний, забытый, наверное, огонёк в придорожной хате, крытой замшелой соломой, с аистом на гребне, и машина покатилась по глухой прикарпатской равнине.

Туман отступил от дороги так далеко, что едва угадывался. Разбежались с обочин и деревья, оголилось шоссе. Асфальт сменился хорошо укатанной щебёнкой. Громче зашуршали шины. Ветер, до этого неслышный, завыл в рёбрах стёкол. Потянуло холодом. Воздух стал чище, яснее. На небе вырезались яркие зимние звезды, а на земле, у самого горизонта, показалось что-то тёмное, высокое, увенчанное зубцами.

— А вот и Карпаты… — проговорил Белограй, хлопая кожаными перчатками одна о другую. — Здорово, Верховина! Давненько мы с тобой не видались.

Карпатские предгорья быстро приближались, вырастали. Машина скоро побежала между кудрявыми холмами. Потом дорога круто, почти под прямым углом, свернула влево. Взвизгнули на повороте шины. Голова Белограя упала на плечо Дзюбе.

— Держи её крепче, а то улетит, — усмехнулся председатель артели.

Машина поднималась в гору, выбрасывая из-под колёс мелкие камешки и похрустывая по ледяным лужицам. Новый поворот — и ещё круче дорога, пробитая по горному склону. Там, где она изгибалась, ныряя в гуще хвойных деревьев, вспыхнули в лучах автомобильных фар два камня-самоцвета.

— Лиса!… — страстным охотничьим шёпотом вскрикнул Белограй.

Камни-самоцветы погасли. Лиса не спеша, ленивой трусцой спустилась на обочину, исчезла в лесу, мелькнув пушистым хвостом.

Гора поднималась над горой. Все они были чёрными внизу, у подножья, серыми посредине, а дальше к вершине — яркобелыми. Снега опускались ниже и ниже, всё чаще машина шла на второй скорости. Вот снега сползли уже к самой обочине, а через километр укрыли всю дорогу. Тишина. Сонные огромные ели понуро, до самой земли, развесили лапчатые свои ветви, опушённые белым. На столетних дубах — ни снежинки. Толстые, в два обхвата, стволы. Сухие пепельно-мшистые сучья. Кое-где червонеют железной крепости листья, которые бессильны были сорвать в течение всей осени и зимы самые лютые ветры, беспрестанно дующие по северным склонам Карпат.

Белограй, не отрываясь, смотрел в окно. Он родился в степной Украине, на берегу моря, большую часть жизни прожил в Москве, три недели только воевал в Закарпатье и всё же как сильно полюбил он этот край гор, с каким наслаждением дышал он горным воздухом!

Горы и горы поднимались слева и справа, впереди и позади. Поднебесные. В седых кудрях лесов. С голыми каменными головами. Лобастые. Одна подпирала другую. Горы-братья. Горы-семьи. Одиночки. Куда ни смотрел Иван Белограй, всюду видел знакомые, родные горы.

Верховино, свитку ты наш…

Если ты не пролил свою кровь среди этих гор, если ты их не любишь, то, разумеется, они для тебя все на одно лицо, ты не различишь Горганы от Высоких Бескид, Говерло от Поп-Ивана, а Маковец от Петроса.

— Как называются эти горы, Стефан Янович? — спросил Белограй и лукаво прищурился.

— А кто же их знает, — Дзюба равнодушным взглядом скользнул по заснежённым вершинам. — У нас их столько здесь, как муравьев, — не запомнишь каждую.

— Вот тебе и человек закарпатской национальности, — усмехнулся Белограй. — Это Горганы. Запомните!

Горганские хребты, основа Восточных Карпат, — узкие крутосклонные поднебесные кручи, расчленённые долинами В Горганах почти не встречаются плоские вершины гор. Они в гигантских петушиных гребнях, скалистые, голые, открытые всем ветрам. Не зря их верховинцы и прозвали «Горганами». От Яблоницкого перевала до Татарувского, чуть ли не на протяжении ста километров, нет ни одной седловины, через которую можно было бы пробиться на машине или на подводе. Малозаметные вьючные тропки доступны не каждому. На полторы тысячи метров и выше поднимаются горные массивы. Непроглядные тёмные леса заливают их склоны до самых вершин. Ни деревни, ни хутора здесь не найдешь. Кое-где, на границе Полонин, попадётся пастушья колыба, давно необитаемая. Но зато на Горганах много зверей: медведей, серн, оленей.

Там, на вершинах Горган, похоронены два друга Белограя. Там, в октябре 1944 года, на склоне Петроса, и он пролил свою кровь, раненный в руку.

За крутым поворотом дороги, на фоне заснежённых зарослей кустарника и молодой поросли ёлочек показался каменный, гранёный, с усечённой вершиной и массивным четырёхугольным основанием столб — одинокий свидетель исчезнувшей государственной границы между, Польшей и Чехословакией.

— Ну, вот мы и на Верецком перевале! — сквозь зубы, низким хрипловатым голосом проговорил шофёр. Это были его первые слова, которые слышал Белограй.

Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

— Рано ещё.

— Что? — спросил Белограй.

— Рано, говорю.

— Что рано?

— Греться. — Дзюба засмеялся,

— Правильно, поехали дальше, — беспечно откликнулся Иван.

Брезентовый верх кабины безотказного неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое небо, густо усыпанное крупными, яркими звёздами. Весь их весёлый праздничный свет, казалось ему, был направлен на Верецкий перевал.

— Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? — спросил Белограй.

— А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Всё сколачивал кроны.

— Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но он решил поиздеваться над восторженным парнем.

— Фучика я давно знаю, — оживлённо откликнулся Дзюба, — то есть, знал. Он жил в Яворе, на улице Масарика, содержал первоклассную кондитерскую. Когда мне было лет десять, я любил лакомиться пирожным Фучика.

— Да не тот это Фучик, не тот! — На лице Белограя появилось страдальческое выражение. — Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

— А!…

— Двадцать лет назад, не испугавшись тюрьмы, Юлиус Фучик вместе с товарищами решил тайком пробраться в Советский Союз. Он пешком проходил вот этими самыми местами, где мы с вами едем. Я вам сейчас прочитаю, что он написал об этом своём путешествии…

Белограй вытащил из-под своих ног чемоданчик, достал из него книгу в тёмнокрасном переплёте.

— Включи свет, механик. Слушайте!

«Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди.

…А вот и самая большая достопримечательность — пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастает в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через неё?» — читал Иван Белограй быстро, легко, будто стихи собственного сочинения.

Механик и Дзюба терпеливо слушали его. Единственное, что они позволяли себе, — это переглядываться друг с другом и усмехаться глазами.

Спуск с северной цепи хребтов был крутой, обставленный ребристыми скалами, нависающими над поворотами дороги. Но с каждым новым километром всё меньше зигзагов, дальше отступали голые утёсы, заметно снижались горы. Горы, наконец, разбежались далеко по сторонам от дороги. Собственно, это была уже не дорога, а настоящая долина с рекой, поймой, лугами. Горы уже не дикие, а с мягкими очертаниями. Пологие их склоны от подножия до вершин покрыты чёрными пашнями. Кажется, они даже теперь, ночью, излучают накопленное за день тепло.

Долина переходит в долину, одна другой шире, привольнее. Чаще и крупнее населённые пункты. Ручьи и речушки уменьшали свой бег и текли вдоль их подножья. Это самая благодатная земля, излюбленная верховинскими хлеборобами.

Не раз проходил и проезжал Иван Белограй по цветущим долинам этой полосы, спрятанной в самой гуще Карпатских хребтов. Тянется она более чем на триста километров, с юго-востока на северо-запад, от румынской до польской границы и ещё дальше.

Машина выскочила на мост, переброшенный через пропасть, разделявшую подножье двух гор.

— Помнишь, товарищ Белограй, это местечко? — спросил бывший гвардии старшина и сам себе ответил: — Как же не помнить! Вон там, на самой Верховине, в пастушьей колыбе мы дневали. Вечером спустились в это ущелье. Ночью пробрались по дну Латорицы к мосту и… и на все Карпаты прогремел наш гвардейский гром. Стоп, механик! — Машина плавно остановилась. — Чуешь?

Белограй замер, с улыбкой на губах слушая тишину. Где-то далеко в горах стонал одинокий голос пастушьей дудки. А может быть, это и не дудка, а струя ветра, расщеплённая буковой веткой или голым ребром скалы.

— Чуешь? — повторил Белограй. — Ещё и теперь аукается в Карпатах тот весенний гром. Поехали, механик!

Спуск кончился. Долины остались позади. Горы вырастали. Снова дорога запетляла на крутых подъёмах. Начиналась вторая, стержневая цепь хребтов, могучая ось Украинских Карпат — Полонины. Высоко взметнулись Полонины и далеко — на сто восемьдесят километров в длину, от реки Уж до Тиссы и на десятки километров в ширину. Чуть ли не половину всей Закарпатской горной области они заполнили собой. На юго-востоке Полонины замыкаются знаменитой Говерло, а на северо-западе — дикими отвесными песчаниками Лаутинска Голица. Между ними тянутся крупные массивные хребты с плоскими, куполовидными, безлесными вершинами, на лугах которых можно разместить неисчислимые стада. Прорезают облака своими острыми пирамидами и пиками только горные гнёзда Свидовец, Котел-Вельки, Ближнице, Петрос — сооружения ледниковой эпохи. По склонам этих гор лежат голубые, прозрачные до дна озёра, названные верховинцами «мирске око». На вершинах Свидовца тысячи лет трудился великий мастер чудесных дел — природа. Ледяными резцами, кропотливой работой воды и лучами солнца созданы там глубокие, с отвесно падающими стенами чаши — горно-ледниковые цирки. Каменные днища их покрыты слоем земли, густой сочной травой, кустарниками можжевельника и цветами. Это лучшие в Закарпатье пастбища — летние храмы горных пастухов.

…Медленно падали снежные пушинки. Сквозь их тихий рой виднелось хрупкое, как первый лёд на горных озёрах, небо. Прозрачный круглый месяц безостановочно, не находя опоры своим обкатанным бокам, мчался по скользкой выпуклости и вот-вот, казалось, готов сорваться, рухнуть на зубцы гор.

Какой бы тогда печальный звон хлынул по долинам и ущельям, как бы сразу темно и пустынно стало в Карпатах!

Вокруг — высокогорные чистейшие снега. Край белизны, не запятнанной даже маковым зёрнышком. Всё в снегу: земля, деревья, горы, камни, склоны, дорога. Каждая былинка прошлогодней травы. Каждая еловая иголочка. Всё обсыпано снегом, всё из него сплавлено, всё в его чудесном блеске. Снег нерушимо лежит на ветках, слой за слоем — ноябрьский, декабрьский, январский, мартовский, от первого осеннего до последнего весеннего. Пушисто невесомый снег, кубический, пластообразный, глыбистый, плиточный снег, искрящийся гранитной крошкой, снег — лебединые крылья, снег — туча, снег, окаменевший в самых причудливых формах — в виде шалаша, хижины, пирамиды, теремка, колокольни.

Если бы прогремел сейчас охотничий выстрел, какой бы переполох поднялся в этом заколдованном уголке Карпат, как бы стали рассыпаться дивные сооружения!

— Стоп! — Дзюба повернул к Белограю свою массивную голую голову, прикрытую меховой шапкой. — Перекур на свежем воздухе, гвардии старшина!

Машина остановилась на краю глубокой пропасти, на дне которой белели сугробы снега. Дорога, хорошо прихваченная высокогорным морозом, певуче хрустела под сапогами Белограя.

— Эй, Иване, давай трошки пободаемся!

Дзюба выставил правое плечо и воинственной припрыжкой, неожиданной для его комплекции, двинулся на Белограя. Тот уверенно принял вызов. Они сошлись, ударились друг о друга так, что еле устояли на ногах.

— Ого! — засмеялся Иван. — Вот тебе и «папаша»! Да у тебя, друже, ещё богатырские силы. Держись!…

Ещё раз столкнулись и опять разлетелись в разные стороны. И пошло и пошло… Они раскраснелись, тяжело дышали. Пар клубился над ними, а снег был вытоптан и размётан до щебёнки.

— Добре, добре! — крякал Дзюба.

Шофёр, заложив руки в карманы своего кожаного пальто, курил, молча улыбался и терпеливо ждал сигнала Дзюбы, чтобы ударить Белограя тяжелой гирей по голове…

Ранним утром, на восходе солнца, заиндевевший «мерседес» спустился на Закарпатскую равнину. Пока машина мчалась по гладкому шоссе, вдоль Латорицы, от Свалявы до Мукачево, она успела побывать в нескольких зонах весны: весны воздуха, света, весны воды, весны цветов. По ту, северную, сторону города Свалявы фруктовые сады ещё были голые, на горных склонах кое-где лежал ноздреватый, тяжёлый снег и не пробивался ни один пучок травы. Но весна чувствовалась уже в необыкновенно мягком и тёплом воздухе. Весна шумела в бурных горных ручьях. Весна поднималась на прозрачных своих крыльях над горными, талыми водами, над пашнями. Весна смотрела ясными очами с высокого чистого неба. Весна перебегала от одной зеркальной лужи к другой и перед каждой прихорашивалась.

За Свалявой, по южную её сторону, на берегах Латорицы зазеленели ивы. Вся пойма реки была залита изумрудной травой.

В Пасеке белым дымом вспыхнул терновник. Отрезок дороги от Чинадиево до Колчино машина прошумела между двумя цветущими шпалерами яблонь.

Под Мукачевом, по обе стороны дороги, лежали чёрные, вспаханные, заборонённые и засеянные квадраты полей. По склонам холмов карабкались белоногие, с свежепобелёнными стволами сады: каждое дерево окутано розовым, белым или красноватым облачком. В виноградниках хлопотали люди. Над огородами стлался дым — там сжигали прошлогоднюю ботву. Босоногие, в одних рубашонках, мальчишки, уже чуть тронутые загаром, бродили с удочками по берегу Латорицы. Козы щипали молодую травку на южном валу канала. Голуби ворковали под черепичными крышами домов. Тёплый ветер, атлантический гость, дул с равнины, с Большой Венгерской равнины.

Не видел уже Иван Белограй этого скромного и в то же время торжественного шествия ранней весны по закарпатской земле.

В тот же день он был убит у подножья Ночь-горы.