1

Командный пункт словно кибитка кочевника: сегодня в одном месте, завтра в другом. И опять мелькают лопаты и рыжие гимнастерки темнеют на спине и под мышками. И солдаты, жадно припадая к фляжкам, матерят каменистый кавказский грунт, удивляясь между тем, как на такой нещедрой земле могли вымахать в вышину дивные, прямо-таки роскошные деревья.

Ребята с катушками на горбу обеспечивают связь между батальонами. А Ваня Иноземцев, адъютант майора Журавлева, хлопочет над ящиками и мешками, думая лишь о том, как бы поуютнее обставить новое жилье, вовремя накормить командира, подшить свежий подворотничок… У Вани свои дела.

А вот у радистки Гали в полку дел больше нет. Гонцов выполнил обещание, и сегодня поступило предписание направить рядовую Г. Приходько в распоряжение штаба дивизии. Новый радист приехал утром на низком, побитом осколками пикапе. Этой же машиной должна была уехать Галя. Но она не стала задерживать торопившегося пожилого вольнонаемного шофера, которого почему-то настораживало фронтовое затишье, и сказала, что доберется в штаб дивизии сама.

Она умылась в речке холодной водой, села на большой гладкий камень, подкрасила губы и ресницы. Маленькое зеркальце в клеенчатом, словно записная книжка, переплете слегка дрожало у нее на ладони. Галя расслабила руку. Положила ее на колени, обтянутые зеленой юбкой. Посидела так несколько секунд. Потом опять подняла руку: зеркальце дрожало по-прежнему.

— Это от недосыпания.

Услышав его голос, она не вскочила — ноги не повиновались ей. В зеркальце, которое теперь ходило ходуном, он отразился во весь рост, и она могла видеть его, не поворачиваясь.

— Иноземцев сбился с ног, разыскивая вас, — сказал майор Журавлев и, ступив на плоский с выдолбиной камень, остановился за ее спиной, — Думал, вы уехали не доложив.

— Я никогда не нарушала уставов. — Галя закрыла зеркальце и спрятала его в полевую сумку.

— Правильно. Не люблю бойцов, которые нарушают уставы.

Она сказала, глядя в воду, подернутую вялой рябью:

— Ловлю на слове. Значит, вы любите меня…

Он смутился, но не сильно. Щеки его чуть зарозовели. И ресницы задрожали, словно от напряжения. Но о своей командирской должности он не забыл:

— Я люблю всех бойцов своей части, честно выполняющих долг перед Родиной.

— Браво! — сказала Галя. — Подайте мне руку.

Ему пришлось идти по камням. Сапоги у него были начищены и щедро блестели. Маленькая рыбка выскользнула из-под камней и, вильнув хвостом, пошла вглубь. Галя следила за рыбкой до тех пор, пока Журавлев не заслонил собой и рыбку, и воду, и небо. Пальцы у него были прокуренные, с крупными ногтями. Встав, Галя оказалась с ним лицом к лицу. Для поцелуя нужно было лишь чуть податься вперед. Но он стоял, словно из бронзы, тяжелый, неподвижный.

— Товарищ майор, разрешите доложить… — съехидничала она.

Видимо, он начисто был лишен чувства юмора. Или прикидывался таким человеком. Только сказал:

— Не здесь.

И ей стало так плохо и так тоскливо, что захотелось броситься ниц и зарыдать по-бабьи, взахлеб. А если он станет успокаивать, наговорить ему такого, чтобы помнил всю жизнь.

Он сделал шаг назад, попал ногой в воду, сморщился и пошел рядом.

— Я хотел вас просить об одной услуге, Галя. В дивизии вы обязательно увидите полковника Гонцова. Напомните, я очень прошу, чтобы мне подбросили артиллерии.

— Хоть я боец и неопытный, в командирах не хожу… Но думается, о таких вещах нужно докладывать официально.

Она достигла цели, он немножко разозлился:

— Официально они все мне дали. А теперь пусть помогут по дружбе. Полк мой на танкоопасном направлении. Вы понимаете?

— Представьте себе.

Оброненные деревьями листья были еще влажными от утренней росы и не шуршали под ногами, но идти по ним было легко и мягко. Запряженные в передки кони переминались с ноги на ногу тут же, возле кустов, и тихо ржали.

Она сказала:

— Я заметила, что вы не получаете писем. Разве у вас нет родных, нет жены, нет невесты?

— Моя автобиография в личном деле. — Он смотрел себе под ноги.

— Я ухожу. Мы едва ли больше встретимся. И клянусь, я никогда не напомню о себе и постараюсь забыть вас.

— Не забудьте передать мою просьбу Гонцову.

— Обещаю… — Их взгляды встретились. И она спросила напрямик: — Вы когда-нибудь любили?

Он опять не опустил глаза, задумался:

— Это сложно все… Да и не время и не место говорить про любовь. Но и в другом месте, и в другое время я бы не смог объяснить вам… Все люди разные. Каждому — свое… И если кому-то не хочется спать, он не уснет.

— Ничего не понимаю, — с сожалением сказала она. Взгляд у нее был беспомощный, словно у человека, не сумевшего ответить на самый простой вопрос.

— Я так и знал. Но я не могу сказать вам большего. — Он вздохнул и развел руками. — А теперь до свидания…

— Разрешите идти? — по привычке, без всякой издевки спросила она.

— Идите, — в тон ей ответил Журавлев. И добавил: — Не забудьте о моей просьбе.

Она кивнула. И пошла к дороге между падающими листьями. Из-за деревьев навстречу ей бежал запыхавшийся Иноземцев:

— Товарищ майор, товарищ майор!.. Танковая атака на позиции первого батальона!

2

Первый батальон, усиленный четвертой и шестой батареями приданного полку артиллерийского дивизиона, отбил атаку немецких танков.

Когда майор Журавлев в сопровождении Иноземцева появился на КП батальона, он увидел два танка противника, сморщенных, будто печеные яблоки. Над танками еще вился дым, но огня не было видно, потому что уже взорвались баки с горючим и боезапас, и теперь что-то лениво догорало внутри танков, и дым над ними поднимался беззлобно, как над трубой.

С КП хорошо просматривались дорога и русло обмелевшей реки, достаточно широкой для того, чтобы на нем могли развернуться сразу несколько танков. Камни, которые устилали русло, были невелики и в большинстве плоские и не могли помешать движению танков.

— Драпанули, гады! — сказал командир батальона, очень молодой капитан.

Длинные тучи затянули небо. Цепкий ветер, вороша листья и поднимая клубы пыли, налетел с северо-запада. На переднем крае противника, там, где, по утверждению командира батальона, скрылись остальные шесть танков, не было заметно никакого движения. Все казалось вымершим и пустынным.

Вслед за ветром поспешил дождь. Осенний, холодный, он густо ложился на землю. И ветер теперь неохотно трепал листья и гнал их низко над землей, потому что листья были мокрыми, отяжелевшими и тускло блестели. И камни блестели тоже. Жидкая кашица грязи медленно оползала с бруствера по стенкам окопа.

Еще с минуту люди слышали, как бормочет дождь и шумит ветер. А потом стали рваться снаряды. Из-за дождливой погоды земля и небо выглядели удручающе серыми, и на этом фоне взрывы казались очень яркими у основания, где словно раскалывались молнии. Темные кудлатые хвосты из грязи, камней и земли поднимались над ними и рушились вниз со свистом и грохотом.

Огневой налет был плотным, но коротким, и прекратился неожиданно, вдруг. Только стынущее глухое эхо еще какое-то время перекатывалось между горами. Наконец утихло.

И тогда все услышали гул танков. А потом увидели их корпуса, темные и большие.

Цепи автоматчиков едва поспевали за приземистыми машинами.

Шестая гаубичная батарея прикрывала правый фланг батальона и держала под огнем дорогу, идущую с северо-востока. Она стояла впереди других батарей. И на нее пришлась основная тяжесть атаки.

Степенно, неторопливо и как-то очень уверенно заговорила шестая батарея. Опять пылают немецкие танки. Один, второй, третий… Но и огонь противника не ослабевает. Земля летит в небо, а небо, кажется, вот-вот упадет на землю. Вой снарядов, грохот взрывов — и словно никогда не было тишины, и никогда не пели птицы, и не шуршали сухие листья под легким осенним ветерком.

Телефонист что-то кричит в трубку. Уж как они, телефонисты, переговариваются при таком адском шуме — непонятно. Однако принятое сообщение — грозное: на шестой батарее осталось меньше десятка снарядов.

— Выясните положение с боеприпасами на четвертой, — приказывает Журавлев.

Крутится ручка магнето.

— Алло! Алло!

Четвертая не отвечает. И не только не отвечает, но уже несколько минут назад вообще прекратила огонь.

Журавлев внешне спокоен, но говорить все равно приходится повысив голос.

Молодой капитан рубит:

— Слушаюсь!

Задача ясна: восстановить связь с четвертой батареей и ее огнем поддержать шестую батарею; снабдить шестую батарею боеприпасами.

До четвертой несколько сот метров. Казалось бы, рукой подать. Но пройти эти метры нелегко. Впереди шоссе, за ним поле до самого леса. И немцы простреливают шоссе и поле не только снарядами, но и огнем крупнокалиберных пулеметов.

Дважды командир батальона посылал связных, но они остались лежать на мокрой, забрызганной грязью щебенке.

— Иноземцев! — крикнул Журавлев.

Адъютант вытянулся перед ним, прижимая к бедру винтовку, Журавлев пристально посмотрел ему в глаза и мягко сказал:

— Ваня, ты должен пробраться на четвертую батарею, восстановить с ней связь и оживить ее огонь, ты должен организовать подвоз снарядов на огневые позиции шестой батареи. От этого зависят наша жизнь и успех боя. Я надеюсь на тебя…

Ваня не был готов к подвигу. Есть люди, которые в жизни не стремятся быть первыми. Эта черта характера встречается вовсе не так редко, как может показаться вначале. Наивно утверждать, что именно подобная категория людей составляет большую и лучшую часть человечества. Но еще наивнее осуждать за это людей, многие из которых «себе на уме» и в отличие от других ставят перед собой лишь скромные, посильные задачи, сторонятся активного самоутверждения, считая, что это им ни к чему.

Ради людей Ваня не вырвал бы, подобно Данко, сердце из собственной груди. Да он и ничего не слышал о Данко. Но положиться на Ваню Иноземцева можно было, потому что он обладал расчетливым и практичным умом, презирал красивую смерть и нехитрым жизненным опытом понимал: приказ отдается для того, чтобы его выполнили, сделать это может только живой человек.

Покинув КП батальона, Иноземцев не побежал и не пополз к дороге, как это сделали оба связные, а плюхнулся в грязь, вжимаясь в нее так, что она проникала сквозь шинель и гимнастерку и холодной липкостью стала обволакивать тело. Он, как пловец, перебирая руками и ногами, сполз по западному склону сопки и бросился к кустам в сторону, противоположную той, где находилась четвертая батарея. Кусты были цепкими и густыми. Переплетенные колючими стеблями ежевики, они тянулись далеко вправо и влево, разделяемые лишь кое-где узкими проходами, быть может, проделанными животными. Один из таких проходов Иноземцев заметил еще по пути на КП батальона. И он нырнул в него. И стал невидим для противника. Но пули все равно свистели над головой, и осколки секли кустарник и с чавканьем вонзались в землю.

Грохнуло орудие. Иноземцев вспомнил, что невдалеке, у оврага, который начинался чуть ли не у третьей траншеи, находится орудие шестой батареи. И он, петляя, падая и поднимаясь, побежал к орудию. Оно не было накрыто немцами, хотя снаряды врага рвались вокруг и очень близко. Но весь расчет был жив, и даже никто не ранен.

— Ребята! — сказал Иноземцев. — Я послан командиром полка на четвертую батарею. Я обеспечу вас снарядами. Я знаю, где стоят передки. Только поддержите меня огнем, когда я буду перебегать дорогу, потому что на дороге пулемет может прошить меня.

— Хорошо, — сказал командир орудия. — Мы придержим пару снарядов. Спеши!

Вперед! Вперед!.. Спасибо кустам, они прикрывают его, хорошо прикрывают. Ах, как жаль, что кусты не растут на дороге!

Вот она, дорога. Шесть метров мокрой щебенки…

Его уже заметили. Вокруг веер пуль. Но грохнул орудийный выстрел. Это батарейцы сдержали свое слово. Иноземцев не перебежал, а перелетел через дорогу. Не в том самом месте, где лежали связные, а поодаль, ближе к горе. Некоторое время его скрывали придорожные кусты. К опушке леса пришлось добираться по мягкому полю, на котором редко торчали потемневшие кукурузные стебли. Сапоги проваливались в грязь и скользили. Он падал, полз, потом снова поднимался и бежал зигзагом в надежде, что ему удастся запутать противника. Но немцы надумали бить из минометов. Протяжный вой… шлепок… взрыв! Однако прежде чем разрывалась мина, он успевал скатиться в какую-нибудь воронку. Это отнимало время. И злило его.

Когда он почти добрался до опушки леса, вдруг обнаружил, что потерял штык. Это обескуражило Иноземцева не меньше, чем если бы он заблудился. Штык был примкнут к винтовке, но, видимо, соскочил здесь, на кукурузном поле, потому что падать в воронки приходилось часто и там было не до штыка. Но вот сейчас, когда опасная часть пути осталась позади, потеря штыка не просто огорчила Иноземцева, а даже напугала его: боец должен бережно относиться к вверенному ему оружию. Бросивший оружие на поле боя — преступник.

Если бы вместо Иноземцева на связь с четвертой батареей был послан другой человек, с совершенно иным характером, психологией, интеллектом и, наконец, с иным жизненным опытом, он, понимая важность поставленной перед ним задачи, скорее всего плюнул бы на утерю штыка и поспешил к батарейцам, чтобы передать приказание командира полка.

Но ни боевая обстановка, ни смертельная опасность не повлияли на ход рассуждений Иноземцева, и он поступил так, как если бы теплым осенним утром собирал грибы и вдруг потерял остро отточенный ножик, которым срезал подосиновики, чтобы не потревожить грибницы. Ваня повернулся и, пригибаясь, побежал назад по кукурузному полю…

Он остался жив. Ни пуля, ни осколок не задели его, пока он рыскал по мокрому, изрытому воронками кукурузному полю. Он мог и не найти штык, но нашел. Кажется, удача в тот день благоволила Иноземцеву.

Деревья скрыли его. Он бежал во весь рост. И дышал тяжело, потому что был мужчиной полным, и никогда не увлекался спортом, и любил повторять слова, услышанные им от ревизора, который приезжал из области проверять возглавляемую Иваном Иноземцевым базу райпотребсоюза. Закусывая водку черной икрой, ревизор изрекал:

— Живи, Ваня, по-японски: не надо торописа, не надо волноваса.

Ване понравилась эта азиатская мудрость. И он всегда помнил ее. И в жизни своей редко «торописа». А вот «волноваса» приходилось часто. Видимо, уж таким нервным его родила мама.

Что за черт? На четвертой батарее он увидел невредимые орудия, вокруг — воронки, разбросанные снаряды, перевернутый, разбитый телефон. И ни одного живого человека и ни одного мертвого. Ясно, батарея подверглась артиллерийскому или минометному налету. Но это было, вероятно, минут тридцать назад…

Озадаченный Иноземцев вскинул винтовку и загнал патрон в патронник. Ему пришла мысль, что немцы какими-нибудь тропами вышли в тыл батальону, и пленили состав батареи, и где-нибудь расстреляли в чащобе. Если так, то почему уцелели орудия и невредимы прицелы?

Медленно, прислушиваясь и присматриваясь, Иноземцев двинулся к оврагу, где должны находиться укрытия для лошадей и боеприпасов.

Метров через десять за камнем увидел бойца. Он сидел на стволе вырванного снарядом дерева, из-под каски выглядывал влажный, пропитанный кровью бинт.

Иноземцев спросил:

— Ты с четвертой?

— Так точно, — ответил боец, — заряжающий второго орудия.

— Где командир батареи?

— Убит.

— А политрук?

— Убит.

— Неужто и взводные?..

— Один тяжело ранен, второго совсем… И командиров орудий…

— Где личный состав батареи? — спросил Иноземцев.

— Там. — Раненый показал рукой на овраг.

— А ты почему туда не идешь?

— Здесь повыше, воздуха свежего пораздольнее. Мутит меня в низине.

Убитые лежали на дне оврага, прикрытые ветками можжевельника, по иглам которого катились мелкие капли дождя. Три офицера и одиннадцать бойцов.

Уныло ржали, перебирая копытами, и тоскливо смотрели по сторонам худые продрогшие кони. Батарейцы, сидевшие кто где с самокрутками в зубах, поднялись, увидев Иноземцева, потому что многие признали в нем адъютанта самого командира полка.

Увидев растерянные лица этих людей, Иван понял, что не время и не место, да и не по чину ему, Иноземцеву, выяснять сейчас, на каком основании четвертая батарея прекратила огонь. Он поднял руку на уровень плеча и, подражая старшинам рот, зычно крикнул:

— Батарея, становись!

— А ездовым?

— И ездовым тоже…

Посчитал. Сработала профессиональная привычка, что-что, а считать заведующий базой должен в первую очередь. Получилось, что вместе с ездовыми — двадцать бойцов.

— Слушайте внимательно, — начал Иноземцев. — Командир полка приказал мне принять командование батареей. Не теряя времени, нужно отправить на шестую батарею два передка с боеприпасами. Ездовые, выйти из строя!

Отдав распоряжение ездовым, Иноземцев обратился к батарейцам:

— Наводчики, два шага вперед!

Строй не шелохнулся. Все наводчики были убиты. Но это уже не смутило Иноземцева. Он чувствовал себя уверенно, как на родной базе перед кладовщиками. Из оставшихся в живых батарейцев он организовал два орудийных расчета. Для большего обзора орудия выкатили на опушку леса. Отсюда было хорошо видно, как цепи немецких солдат приближались к позициям первого батальона. Иноземцев не знал уставных команд и кричал:

— Наводить через ствол! Расстояние метров триста, не больше… Шрапнелью! Огонь!

И четвертая батарея заговорила. Первые снаряды ложились не очень точно. Батарейцы понимали, что опыта управления артиллерийским огнем у адъютанта нет. И старались как могли. И каждое попадание в цель вызывало у бойцов бурное ликование.

Атака немцев захлебнулась…

Воспользовавшись затишьем, Иноземцев приказал нескольким бойцам захоронить убитых, а остальным маскировать выдвинутые на опушку леса орудия. Ветки не нужно было рубить. Их сколько угодно валялось на земле, подрубленных осколками. Бойцы брали ветки, крепили их к щитам орудий, к стволам.

Дождь усиливался. Шинели промокли. Нервное напряжение, вызванное атакой, прошло. И теперь все хотели есть. Иноземцев послал человека в тыл, организовать доставку обеда.

Каменистая речка, бурлившая мутной водой, извивалась метрах в ста двадцати правее позиции батареи. На берега речки опирался маленький, но массивный мостик, этакая арка, сложенная из крупных желтых камней.

Проселочная дорога, которая прошла через мост, пересекала Майкопское шоссе и уходила в горы на северо-запад. Мост не принадлежал никому. Но немцы, накануне густо обстрелявшие наши позиции, не тронули мост. Значит, они рассчитывали воспользоваться им. Так полагал Иноземцев. И решил мост минировать.

Толовые шашки нашлись. А вот с саперами дело обстояло хуже. Нет, конечно, любой боец имел представление, как вставить запал и поджечь бикфордов шнур. Но это было только полдела. Мост представлял собой крепкое каменное сооружение. И как полагал Иноземцев, должны были существовать в саперной практике какие-то законы взрывов подобных мостов. Это же не перекладина из жердочек, которую и гранатой ликвидировать можно.

Увы! Выяснять было некогда. Группу минеров возглавил сам. К мосту пробирались руслом речки. Глубокое, подобное оврагу, оно не простреливалось немцами. Идти можно было смело, во весь рост, с камня на камень. Иноземцев шел первым, держа на изготовку у бедра мокрую винтовку. Чуть позади него двое бойцов тащили ящик с толовыми шашками.

Вода шумела напористо. И собственных шагов слышно не было, и кричать приходилось громко, чтобы услышать друг друга.

Вывернув большой валун, взрывчатку положили у самого основания опоры. Бикфордова шнура оказалось только тридцать метров.

Иноземцев сказал бойцу, совсем еще молодому парнишке:

— Сиди здесь. Увидишь две красные ракеты, поджигай шнур и уноси ноги вниз по руслу. Задача понятна?

Боец кивнул. И спросил:

— Закурить не найдется?

— Некурящий я. Вредно это, курить. Для легких вредно.

Второй боец достал кисет. Пока они сворачивали папиросы, Иноземцев ушел вперед. Вода вертелась вокруг камней, пузырилась белой пеной. За этой корягой нужно подниматься вверх. Спускаться, оно легче. Он хватается рукой за скользкие камни, полами шинели метет грязь. Хрустят под сапогами стебли, а мокрая бурая трава лежит на земле, точно зализанные волосы.

Иноземцев поворачивает голову. Вначале он смотрит вниз, где бежит второй боец, прыгая с камня на камень, потом глядит на дорогу и видит, что из-за горы прямо к мосту один за одним выходят немецкие танки. Пять, шесть, девять…

…Две красные ракеты с шипением врезаются в дождь. Ухает взрыв. Мост вздрагивает, но не рушится. Плохой из тебя сапер, Ваня Иноземцев! А никто и не утверждал, что хороший. Но мост все-таки покосился. И первый танк резко затормозил, усомнился в прочности моста. Другие танки остановились тоже. Они стояли почти вплотную один возле другого, подставив артиллеристам свои крестатые бока.

А Иноземцев уже кричал:

— Бронебойными снарядами первому орудию бить по последнему танку, а второму орудию бить по первому танку!

Огонь! Огонь!

И началось…

Батарейцы целились через ствол. И плакали от радости, и ругались матом. На дороге горели все девять танков. И хвосты над танками вились красные и еще черные…

3

Часы, похожие на разрезанное пополам яблоко, были сделаны из какого-то желтого сплава и покрыты тонким слоем серебра, потершегося на ободках. Тыльная сторона защищена двумя крышками. На одной готическими буквами было выгравировано: «Mieller Sonnlag, 1911».

Другая имела надпись, выполненную изящной прописью. Часть букв от времени стерлась. И все выглядело так: «Spiral Bregnet 45 rubis».

Иноземцев гордился часами. Они достались ему в наследство от дяди, который привез их с первой мировой войны. Около тридцати лет часы ходили, как говорится, без раздумий и ни на секунду не отставали и не спешили. В первых же боях выяснилось несомненное преимущество карманных часов перед ручными. Последние были, к сожалению, прямо-таки беззащитными. И стекла летели с них, как пух с одуванчиков. Часы Иноземцева на короткой, но массивной цепочке надежно были укрыты у пояса в кармане брюк, и стекло на них казалось прочным и совсем не хрупким. Когда Иноземцев доставал свои часы, то девчонки-радистки, поддразнивая его, говорили:

— Ваня! Это часы из сказок Андерсена! И они должны наигрывать мелодию: «Ах, мой милый Августин! Августин!..»

Но часы были немы, как камни. А сказок Ваня не читал. И вначале подозревал, что радистки имеют в виду Сеньку Андерсона, который работал у них директором магазина «Рыба — мясо». Но, насколько известно, Сенька Андерсон пробавлялся анекдотами да балыком. И сказок не писал. А там, кто его знает, пройдоха из пройдох: всего ожидать можно.

Потом девчонки проговорились, что Андерсен жил до революции и, значит, никак не мог директорствовать в «Рыба — мясо». И значит, предположение насчет Сеньки было ошибочным…

Но, честно говоря, Ваня все-таки жалел, что часы у него только стучат, как сердце, а вот музыки никакой исполнить не могут. И он мечтал, что когда-нибудь после войны приобретет хорошие карманные часы, с крышкой, А на крышке будут нарисованы кремлевские башни. И будет маленькая кнопочка. А если кнопочку нажать, крышка откроется и колокольчиками зазвенит мелодия «Широка страна моя родная».

Но, увы! Мечты в карман не положишь. А пока он имел старые немецкие часы с римскими цифрами на циферблате и стрелками, похожими на мечи. Часы шли. И вдруг остановились. В тот самый день, когда Иноземцев с батарейцами расстрелял девять фашистских танков.

Да, такой день: смерть позовет — не забудешь!

Вечером замотанный, усталый майор Журавлев потряс Ивану руку. Буркнул:

— Не оплошал.

Иван вначале хотел ответить: «Так точно!» Но подумал и выдал:

— Не надо торописа, не надо волноваса.

Журавлев был человеком строгим и даже несколько педантичным, и он наверняка сделал бы адъютанту замечание, но в этот момент его вызвали к телефону.

Вернулся Журавлев откровенно радостным:

— Полковник Гонцов посылает нам минометную роту. Галя выполнила свое обещание.

— Хороший человек, — заметил Иноземцев.

— Кадровый офицер.

— Я про радистку Галю.

Журавлев вопросительно посмотрел на Ивана. Улыбнулся. Захотел пошутить:

— Иноземцев, а ты, оказывается, ловелас.

Увы, Иван не читал романа Ричардсона и не знал, что означает слово «ловелас». Но оно показалось ему созвучным слову «балбес». И он обиделся. И напомнил хмуро:

— Между прочим, все мы под одними пулями ходим.

— Потому и воевать обязаны, — подхватил Журавлев, — а не на девушек заглядываться. Верно я говорю, Ваня?

Однако Иноземцев еще не мог простить Журавлеву того непонятного, сомнительного слова. И не был склонен соглашаться с командиром:

— Воевать лишь живой человек способен. А живому солнце светит даже и на фронте…

Несколько дней спустя Ивана Иноземцева захотел увидеть командующий Туапсинским оборонительным районом контр-адмирал Жуков. Ваня почистил и разгладил шинель, потому что в скатке она мялась и после надевать ее было неприятно.

В шинели, с вещевым мешком за плечами и винтовкой в руке, Иван степенно простился с радисткой Тамарой, с майором Журавлевым.

— Может, еще вернешься, Ваня, — сказала радистка.

— Как знать. Уж если командующий вызывает, непременно быть новому месту службы.

По дороге, в телеге, которая везла в Георгиевское почту, Иноземцев только и думал о том, что ждет его впереди. Он догадывался: высокое начальство интересуется человеком, не убоявшимся немецких танков, проявившим в трудных условиях боя хорошие организаторские способности.

«Если меня повысят в чине, — рассуждал Иван, — то какое же дадут звание? Высокое — едва ли. Но командирское вполне. Майора положить могут. Вдруг скажут: «Иноземцев, возьмите под свое начало взвод или роту»? Как быть? Соглашаться или нет? Допустим, приму. А силенок не хватит. Откажусь — подумают, струсил. Нет. Я лучше по-честному. Я скажу: «Товарищ начальник, способности имею по снабженческой части, не из трусости на тыл прошусь, а пользы ради…»

В Георгиевском Иван представился худощавому рыженькому капитану. Капитан был молодой и смотрел на Ивана недоверчиво. Он даже обошел вокруг него, словно цыган вокруг лошади, тем самым изумив и малость напугав Ивана. Потом извинительным голосом попросил:

— Красноармейскую книжечку, пожалуйста.

Близоруко щурясь, капитан перелистал документ и, вернув Ивану, бойко сказал:

— Все в полном порядке, рядовой Иноземцев. Вам к адмиралу Жукову.

Он скрылся в соседнем кабинете, прикрыв дверь неплотно. Иван слышал, как капитан произнес:

— Гавриил Васильевич, прибыл герой-артиллерист…

После слов «герой-артиллерист» Иноземцев не слышал больше ничего. Он почувствовал вдруг духоту. И яркость. Она бегала по стенам желтыми зайчиками, только огромными, как тигры. Скамейка, широкая, темная, раскачивалась, словно плот, и садиться на нее было опасно. Рыженький капитан высунулся из-за двери:

— Вы чего сели? Проходите!

В тесном кабинете стоял письменный стол. И адмирал с загорелым суровым лицом склонился над телефоном. Громко говорил:

— Если в течение тридцати минут боеприпасы не подвезут, докладывайте немедленно… Да. Правильно. Мы выезжаем через четверть часа.

Положив трубку, Жуков выпрямился. Посмотрел на Ивана. Сказал:

— Это вы? — Широко улыбнулся. И признался: — Никогда бы не подумал… Читая боевые донесения, представлял…

В этот момент до сознания Ивана дошло, что разговаривают именно с ним. И, вспомнив положение устава, он громко и быстро доложил:

— Товарищ адмирал, рядовой Иноземцев по вашему приказанию явился.

Но тут же на память пришли слова майора Журавлева, что является только черт во сне. И он хотел поправиться, но позабыл, какое слово нужно произнести. И только беззвучно открывал рот, точно рыба, выброшенная на берег.

Жуков вышел из-за стола, пожал Иноземцеву руку. Спросил:

— Чем занимались в мирное время?

— Торговал, товарищ адмирал… То есть, виноват, по части снабжения.

— На какой должности служите?

— Состою при командире полка.

— Желаете учиться на курсах лейтенантов?

— Долго? — осторожно спросил Иван.

— Три месяца.

— А экзамены сдавать надо?

— Конечно.

— Нет, товарищ адмирал, не желаю.

Рыженький капитан, стоявший за спиной Жукова, хмурился и вертел головой, делая Иноземцеву какие-то знаки. Иван лишь понял одно: что отвечает неправильно, что не такого ответа ждал от него командующий Туапсинским оборонительным районом. И тогда, спасая положение, Иван решил не скромничать и гордо заявил:

— Желаю бить немецко-фашистских разбойников! Бить до последнего.

— Это хорошо, — ответил адмирал тихо и серьезно. Но улыбки на его лице больше не было. Спросил: — У вас есть какие-нибудь просьбы?

— Так точно! — выкрикнул Иноземцев. И неожиданно для самого себя произнес: — Направьте меня в разведчики.

— Хорошо, — сказал Жуков. — Я сообщу об этом командиру вашего полка.

Он вернулся к письменному столу. Раскрыл толстую кожаную папку. Достал из нее картонную красную коробку, орденскую книжку. Торжественно и строго произнес:

— Рядовой Иноземцев, я рад сообщить вам, что Указом Президиума Верховного Совета СССР за мужество и отвагу в боях с немецкими захватчиками вы удостоены высшей правительственной награды — ордена Ленина.

Принимая орден, Иноземцев плохо видел адмирала. Глаза его туманились. И он очень боялся, что прослезится на радостях. Адмирал пожал ему руку, по-братски обнял; капитан тоже пожал руку, тоже обнял. И тогда окончательно растерявшийся Иноземцев снял с себя вещевой мешок, вынул фляжку, в которой булькала конечно же водка. И торопливо и немного виновато произнес?

— С меня причитается…

Может быть, это явилось неслыханным нарушением армейских норм и уставов, но ни капитан, ни командующий не возмутились поведением Иноземцева. Они, несомненно, поняли, что в той долгой — основной — гражданской жизни снабженцу Ивану Иноземцеву именно так приходилось отмечать радостные и торжественные минуты.

Адмирал лишь прикрыл рукой горлышко фляжки. И Иван не посмел отстранить эту руку. Только суетливо произнес:

— По доброму русскому обычаю…

На что Жуков ответил:

— Обычай добрый. Да не время сейчас…

— По глоточку, может?.. — Глаза у Ивана были тоскливые.

— Вот прогоним фашиста от Туапсе, приезжай, Иноземцев, всю фляжку выпьем!

День по-прежнему был теплый и солнечный. И голубизна заполняла небо, точно море. У дикой, черневшей корявым стволом груши стояла бочка с водой. И мокрый деревянный ковш плавал в ней, словно кораблик.

Иноземцев жадно хлебнул воды. Вытер губы, подбородок рукавом шинели. И вдруг вспомнил с испугом, что, получая орден, он забыл произнести непременные в таких случаях слова: «Служу Советскому Союзу!»

И ему стало грустно и даже горько. Он подумал: не вернуться ли, не доложить ли все как положено? Но сразу понял, возвращение его отвлекло бы людей от важных, неотложных дел, от решения серьезных задач, и это было бы на руку лишь противнику. А капитан и командующий без громкой фразы поняли, что служит Иван своей Родине, этому русскому небу, пахнущей порохом земле, служит людям, на ней живущим.

Сильно потрепанный полк майора Журавлева сняли с передовой и перебросили в Георгиевское на отдых. Тогда-то и отпросился Иноземцев у майора съездить в Туапсе к часовому мастеру. Журавлев выписал ему отпускное предписание на двое суток. Ваня помылся в речке, надел свежее белье, новое обмундирование. Взял вещмешок с сухим пайком и на попутной машине покатил в город.

В Туапсе Иноземцев был однажды. Они ехали на машине из Геленджика по верхнему Новороссийскому шоссе. И судоремонтный завод, и порт, и прилегающие к ним улицы простирались внизу. Разрушения попахивали битым кирпичом и копотью, но еще много деревянных домов и белых каменных коттеджей с тяжелыми балконами и легкотелыми островерхими башнями на крышах были целыми. И деревья затемняли улицы. И электрические провода шли от столба к столбу, а не валялись в кюветах, словно мусор.

И все это каких-нибудь полтора месяца назад.

То, что увидел Иноземцев сейчас, спрыгнув с машины, было как легкая контузия. Хотелось закрыть глаза и долго растирать виски руками. Развалины слева, развалины справа… Поперек шоссе баррикада, и словно дверь — узкий проход, который в любую минуту может быть закрыт приткнувшимися рядом ежами.

Две женщины с противогазами через плечо сидели на камне возле баррикады. Между ними на тряпице стояли поллитровые, банки с камсой и лежал черный хлеб.

— Приятного аппетита, — пожелал Иноземцев и спросил про часовую мастерскую.

Одна женщина, с красивым немолодым лицом, поднялась и сказала:

— Мастерскую возле колхозного рынка разбомбили. Если где есть в городе часовщик, то на Грознефти. Вот по этой дороге… Там спросите.

Иван пошел по дороге, на которую указала женщина. Слева за переездом, в низине, под маскировочными сетями пряталась зенитная батарея. Она охраняла мост через речку Туапсинку. Движение на дороге днем было незначительное. Оно резко возрастало ночью, когда было темно и авиация противника не могла производить прицельного бомбометания.

День приходил солнечный, но не жаркий, потому что ветер разыгрался северный. И листья с тополей долго вертелись в воздухе, прежде чем опуститься на землю. И они еще скользили по шоссе, на котором все-таки уцелел асфальт, подгоняемые ветром, цеплялись за короткую траву, паутинящую на обочине, трепыхались немного, а потом замирали до следующего порыва.

По левой стороне тянулась длинная каменная стена нефтебазы. Огромные баки были окрашены в разные цвета, чтобы немецкие летчики приняли их за сопки. Справа широкую площадку прорезали низкие бараки флотского экипажа. Длинный матрос с длинной винтовкой стоял у входа на КПП.

Иноземцев спросил у него про часовую мастерскую. Тот ответил, чтобы Иноземцев шел к Дворцу культуры нефтяников, напротив через дорогу есть мастерская.

Длинный матрос не обманул. Мастерская оказалась рядом с хлебным магазином. Но на ней — замок, а окна заколочены голубой фанерой, на которой намалеваны круглые часы с фигурными стрелками.

Хлеба в магазине не было. И продавщица клеила хлебные талоны. Они лежали разного цвета: желтого, розового, зеленого. Детские, рабочие, иждивенческие…

— Здравствуйте, — сказал Иноземцев.

— Хлеба нет, кукурузы тоже, — ответила продавщица, не поднимая головы.

— Я не за хлебом, — спокойно произнес Ваня.

Продавщица посмотрела на него. Увидела орден. И выражение лица ее изменилось.

— Здравствуйте, — сказала она очень дружелюбно.

— Я вас спросить хотел… Мастерская эта навсегда закрыта?

— На время войны.

— Ясно.

— Здесь два часовых мастера было. Паренька в армию призвали. А тот, что постарше, эвакуировался.

— Больше в городе мастерских не водится?

— Трудно сказать. Все теперь перепуталось. Не знаю.

— Ну спасибо. А с хлебом, что же, так плохо?

— Утром был.

Он опять вернулся в город. Прошел к рынку. Затем к морю. В порту волны плыли совсем маленькие. И ветер давил на них. И они рябились в ответ. И плескались на гальку почти бесшумно. Потом завыла сирена. Иноземцев понял, что порт не самое безопасное место во время тревоги, и пошел прочь, мимо искореженного Дома моряков, в развалины. Не будут же фрицы бомбить развалины…

Когда начали стрелять зенитки, он шел по скверу. И вышел прямо на бомбоубежище. Оно было вырыто между деревьями: яма, два наката бревен и долгая, будто над могилой, куча земли.

Он поспешил в убежище, потому что уже свистели бомбы, и вначале подумал, что убежище пусто, но вскоре различил в дальнем углу серую фигурку. Обрадовался: не одиноко. Он увидел два больших настороженных глаза. И догадался, что перед ним девушка. Она сидела на корточках, обхватив накрытые подолом платья колени. Рядом на земле лежал узелок.

— Второй раз за сегодня, — сказала девушка.

Иноземцев не знал, что ответить, так как присутствие девушки, лица которой он еще и не разглядел, неожиданно смутило его. Он пробурчал:

— Обормоты проклятые…

Девушка промолчала. Только повернула голову и смотрела мимо Иноземцева в сторону входа.

Земля стала дрожать и сыпаться между досками, которыми были обшиты стены.

— Это далеко, — сказал Иноземцев. — Это метров за триста, а может, и за четыреста.

— Все равно, — пугливо сказала девушка.

Теперь он присмотрелся к ее лицу. И оно показалось ему свежим и хорошим. Молоденькая. Лет восемнадцать. Потом вспомнил: в темноте все кажутся красивее. Нет, но она все равно хорошенькая. И лет ей никак не больше девятнадцати.

— Нервно здесь жить, — сказал Иноземцев. — Паршивее, чем на фронте.

Нюра вздохнула и согласилась тихо:

— Одуреть с бомбежками можно…

— Давно бы на фронт подалась…

— Отец у меня хворый, туберкулезный. В горах мы прячемся. На Пасеке. Поселок такой есть.

— Не слышал.

— Он маленький.

— Сюда как попала?

— За мукой пришла. Мать в городе работает.

— Звать-то как?

— Мать? Софья Петровна.

— При чем тут мать? Тебя!

— Нюра.

— А я Иван Иноземцев. Не слыхала?

— Нет.

— Газет не читаешь, — вздохнул Иван.

— Сроду их не читала, — призналась Нюра и, помедлив, спросила: — А это какой орден будет?

— Ленина.

— Я так и подумала.

А Иван думал о другом. И очень крепко. И никак не мог решить: положить ли ей руку на плечо или нет. Ведь такой случай проморгаешь, рассказать ребятам неудобно будет. Девчонка — сама наивность. И, видать, ладненькая.

— Скажите, а трудно…

— Что трудно?

— Подвиг выполнить.

— Ну как… Нет. Что же трудного? Поставили задачу — и выполняй. Когда сам себе задачу ставишь, труднее получается.

Он протянул руку к ее плечу. Она вопросительно вскинула голову. И он увидел, какой у нее красивый, гладкий подбородок. И шею увидел тоже.

— Земля за спину сыплется, — пояснил он.

— А… Ничего, — сказала она, — кофта старая, и платье тоже.

— Все равно жалко, — сказал он. — Эх, встретил бы я вас до войны! Что там платье, жакетка… Чернобурку не пожалел бы.

Девушка с интересом посмотрела на него. И сказала:

— До войны я была маленькая.

Через час выяснилось, что эти самые слова Ваня Иноземцев ждал двадцать семь лет своей жизни. Или, во всяком случае, тот ее период, который падал на сознательные годы.

Паровозные гудки прокричали отбой…

Иноземцев и Нюра вылезли из бомбоубежища. И теперь могли лучше рассмотреть друг друга. Ей очень понравилось, что одет он аккуратно, даже немного форсисто. Она любила, когда ребята умели носить одежду и особенно делать сапоги вот так, гармошкой. И гимнастерка на нем была шерстяная и не длинная, как юбка, а совсем короткая. И ремешок на ней сидел справный, кожаный. Лицом он не так чтобы сразил Нюру. Но ей понравились покорность в его лице, и добродушие во взгляде, и какое-то постоянство, исходившее от него, которое она угадывала открывшейся в ней женской интуицией. И она радовалась этому. Он улавливал ее настроение и чувствовал, что незримая связь уже существует между ними. И что они не могут разойтись просто так, повернувшись, как случайные знакомые. Нужны были слова. Только не о погоде, солнце, листьях. Они должны быть верные и надежные, точно прицельный выстрел.

И она, кажется, ждала этих слов. Потому что стояла возле входа в бомбоубежище, держа в руке сверток. Смотрела на Ивана. Очень смело смотрела. А лицо у нее было свежее, и губы некрашеные. И светлый редкий пушок лежал над верхней губой. И очень нужно было смотреть, чтобы различить этот пушок. Но Иван различал. И радостно защемило в груди. И он нашелся. Вспомнил: «Не надо торописа, не надо волноваса». И начал издалека. Он сказал, что родился в бедной семье, что детство его было голодным. Что окончил он всего семь классов. Обрел призвание по торговой части. И вырос до директора смешанной продовольственно-промтоварной базы. Он увлекся и стал посвящать Нюру в тайны своего ремесла, намекая на то, какой он ловкий и не простой…

Девушка слушала терпеливо. А Иван все говорил и говорил… И незаметно для себя она перестала улавливать смысл его слов. И думала о нем, как о человеке, который заблудился в лесу и забыл, что ему нужно выбираться на дорогу.

Когда Иван кончил рассказ, в груди больше не щемило. Взгляд у девушки был потухший и скучающий. Без обиды, но с не очень искренней улыбкой она протянула Иноземцеву руку:

— Желаю вам счастья, чтобы ни пуля, ни осколок не тронули вас… Чтобы живым и невредимым вернулись на свою базу… к своей семье. Прощайте!

Нюра повернулась и, чуть пригнув голову, быстро пошла по скверу.

— Так нет у меня семьи. — Иван вдруг вспомнил, ради чего начал он весь этот разговор. — Мать была — и та перед войной скончалась…

Но девушка, кажется, не услышала его слов — может, и услышала, но прибавила шагу, почти побежала, перепрыгивая через кирпичины и куски проволоки.

Да. Вот тебе — «не надо торописа, не надо волноваса»!

Дрянь дело! И в груди опять беспокойство одно.

Мимо шла старая женщина — армянка или адыгейка.

— Мамаша, — сказал Иноземцев, — как бы в этом городе часового мастера найти?

Старая женщина посмотрела на Ивана, на его орден. И с акцентом и немного торжественно ответила:

— Ты храбрый, сынок. Ты сильный, спасибо тебе материнское.

Иноземцев покраснел и растрогался. И полез в карман за платком.

— Скажи, сынок, немец в Туапсе не придет?

— Вот ему, — ответил «сынок» и сложил объемистую дулю. Потом добавил: — Задушим.

Старая женщина понимающе кивнула головой:

— Ненависть к врагу — броня души воина.

Старуха, видимо, любила говорить витиевато.

— Это точно, мамаша, — ответил Иноземцев. — Это ты правильно определила… А насчет часовщика помощи не окажешь?

— Мастерских таких в городе не ищи… А вот одного умельца по часам я знаю. Правды ради скажу, что примусы он способнее ремонтирует. Но ходики и будильники тоже…

— У меня немецкие часы, — сказал Иноземцев и звякнул цепочкой. — Осилит ли умелец, мамаша?

— Не знаю. Показать ему нужно. Это не очень далеко. На улице Красных командиров. Фамилия — Красинин…

Красинин чистил козлятник, когда, повизгивая, залаяла собака. Бросилась на кого-то. И мужской голос прозвучал беззлобно: «Отвяжись, зануда!» Прислонив грабли к стене, старик вышел на мощенный неодинаковым — малым и большим — камнем двор. Там он увидел Иноземцева. Иван приценивающе осматривал хозяина, словно гадал, можно ли ему доверить карманные часы. Взгляд Иноземцева обеспокоил Красинина. И он угодливо спросил:

— Чем могу служить?

— Отец, — сказал Иноземцев, — часы немецкой работы починить способен?

Красинин полез в карман синей сатиновой косоворотки за очками.

— Покажите.

Взвесив часы в руке, Красинин ножом отковырнул первую крышку, попытался разобрать надпись на второй крышке, затем отковырнул и ее. Кивком указал Иноземцеву на скамейку возле козлятника.

— Обождите тут. Сам скрылся в доме.

С того места, где сидел Иноземцев, хорошо был виден соседний двор и дом без крыши, и кровати, синяя и желтая, не покрытые матрацами, под деревьями. Возле синей кровати спиной к Иноземцеву стояла Нюра. Он безошибочно узнал ее.

Забор между дворами тянулся низкий и трухлявый, а там, где он примыкал к разбитому дому, виднелась дыра. Иноземцев поднялся и направился было к дыре. Но из дому вышел Красинин. Держа за цепочку, он протянул часы Ивану. Часы тикали четко и чисто.

— Сколько? — спросил Иноземцев.

Старик Красинин снял очки, сложил дужки. Вопросительно посмотрел на вещевой мешок Ивана. Иван развязал мешок. Достал банку свиной тушенки. Красинин взял банку. Сказал:

— В расчете.

— Спасибо, отец! — Иноземцев спешил к дыре в заборе.

— Калитка налево, — подсказал Красинин.

Но Иван не слышал: он торопился к девчонке, которая стояла в саду.

Очки Красинину надевать не потребовалось. Он страдал дальнозоркостью.

Иван недостаточно пригнулся и зацепил плечом верхнюю планку. Забор качнулся, заскрипел — сухо, протяжно. Нюра обернулась. Она увидела Иноземцева. Его внезапное появление привело девушку в замешательство. Она не двигалась, не говорила и только с напряжением смотрела на идущего к ней Ивана, будто боялась, что не расслышит, не поймет слов его, которые непременно окажутся большой важности.

Лицо Нюры заслонило для Ивана весь мир. И ничего, кроме этого чистого, широковатого в скулах лица, не видел он — ни земли, ни неба, ни желтых последних листьев. Только часы продолжали тикать, словно выговаривая: «судь-ба, судь-ба, судь-ба…»

— Я забыл тогда спросить самое главное: пойдешь за меня замуж, Нюра?

Волнение сдавливало голос. Точно не он, Иван, а кто-то невидимый, прячущийся на деревьях, произнес эти слова.

Девушка протянула руку к спинке кровати. Может, боялась упасть. И еще она, конечно, покраснела, но только чуть-чуть. Будто на щеки ей посадили две алые клюквы, а подбородок, и лоб, и уши остались прежнего, нормального цвета, загорелые и малость обветренные.

— А кто нас распишет? — Румянец на ее щеках угасал, как спичка.

Значит, согласна! Со-глас-на! От такого счастья Ивану сделалось немножко дурно, и, вместо того чтобы ответить на вопрос невесты, означающий, по крайней мере, практичность ее мышления, он тихо попросил:

— Водицы бы…

Ведро, накрытое фанерой, хранилось в щели. На фанере вверх дном стояла зеленая эмалированная кружка. Нюра побежала к щели. Побежала, как час назад в городе. Она что — вообще не может ходить обыкновенным шагом? А ноги у нее хорошие, не длинные и не короткие, бедра и талия…

Иван Иноземцев присел на сетку кровати. Так-то оно лучше…

Осушив кружку, он сказал:

— Распишут нас в горисполкоме… Я знаю, где он. Я там с машины слез. Паспорт при себе имеешь?

— Вот он. — Нюра развязала узелок.

В паспорте лежали ярко-красные тридцать рублей, свернутые пополам. И фотография женщины.

— Мать? — спросил Иван и тут же пожалел. Нюра кивнула в ответ, но вдруг спохватилась:

— Ой! Как же я без разрешения? Ой, проклянет меня мамаша! Не путем это… Нет…

— Ерунду говоришь, — возразил Иван. — Сейчас война. Она на каждого ответственность налагает. Ты совершеннолетняя. — Заглядывая в паспорт: — Тебе восемнадцать лет и пять месяцев, а в войну год за три считается. При чем здесь мать?.. Когда распишемся, тогда и скажем…

4

Председатель Туапсинского горисполкома Дмитрий Акимович Шпак вышел из дома и невесело взглянул на небо. Оно лежало над горами, ясное, пожалуй, слишком ясное для раннего утра, без облаков, без легкой, похожей на туман дымки, и голубизна его была не мягкая, а яркая, бросающаяся в глаза, типичная голубизна осеннего неба.

Дорожка, тянувшаяся к калитке, была погружена в зелень сада, как в воду. За калиткой горбилась ухабами немощеная улица Шаумяна, обыкновенная улица с деревянными домами, прячущимися с одной стороны в садах, в то время как с другой стороны дома лепились на склоне горы кособоко и лестницы к многим из них вели узкие и крутые.

«Что здесь будет, — подумал Дмитрий Акимович, — если враг все-таки прорвется в город и начнутся уличные бои».

В связи с этой мыслью вспомнился вчерашний разговор с командующим Черноморской группой войск генерал-лейтенантом Петровым. Председателя горисполкома пригласили в штаб, оборудованный под кустистой горой в бомбоубежище на территории дома отдыха «Гизель-Дере». После беседы со специалистами-саперами, во время которой был рассмотрен план города, намечены места для оборонительных сооружений, уточнено количество людей, необходимых для строительства объектов. Наконец, после обсуждения непростого, а скорее сложного вопроса о стройматериалах, Дмитрия Акимовича провели к генералу Петрову.

У стола рядом с генералом стоял адмирал, доброжелательно и пристально смотрел на Шпака.

Петров представил адмирала:

— Иван Степанович Исаков.

Пожимая Дмитрию Акимовичу руку, Исаков сказал:

— Контр-адмирал Москаленко говорил мне о вас. Вы его помните?

— Мы служили вместе на Волжской военной флотилии. Всю гражданскую войну.

— Самара, Астрахань, — почему-то вздохнул Исаков.

— Царицын, — добавил Шпак.

— О туапсинцах у нас мнение твердое. Молодцы! — сказал генерал Петров. — Туапсинцы много сделали для фронта при обороне Севастополя. Теперь вместе будем оборонять Туапсе. — Он положил ладонь на карту, где к Туапсе вели две длинные, бросающиеся в глаза стрелы черного цвета. Одна — через Хотыпс, Шаумян, другая — через Ходыженскую, Гойтхский перевал, Чилипси. Продолжил: — Военный совет фронта решил защищать Туапсе до последнего солдата и матроса. На днях мы получили такой же приказ Ставки Верховного Главнокомандования. Будем драться за каждую улицу, за каждый дом.

— Сдача немцам Туапсе равносильна сдаче Кавказа, — пояснил Исаков.

…Из «Гизель-Дере» Дмитрий Акимович уехал поздно вечером. Старенький горисполкомовский пикап, натужно гудя мотором, катил по Сочинскому шоссе. Шоссе было узкое, извилистое. Машины сигналили на поворотах. А внизу слева угадывалось море. И рядом с ним город. Темный город. Без огонька. Лишь на мысе Кадош вспыхнул прожектор. Луч его вздрогнул над водой, застыл. Вода под ним шевелилась зеленая, чистая. Неторопливо, словно поглаживая волны, луч поплыл дальше, коснулся бетона мола, длинного, серого. Замер у входа в порт.

Порт отсюда, сверху, выглядел безмолвным, безлюдным. Но впечатление такое было обманчивым. Еще в августе 1941 года городской комитет обороны принял решение перевести работников порта на казарменное положение. С тех пор портовики работали по двенадцать часов в сутки, а порою и больше. Все зависело от прибытия транспортов в порт.

Военно-морской комендант, а через него городской комитет обороны получали сведения о подходе судов к Туапсе, и в сведениях этих непременно указывалось наличие мест по классам. Количество мест первого класса означало число тяжелораненых, второго класса — легкораненых, под третьим классом подразумевалось эвакуированное население. Такая информация, полученная заранее, давала возможность комитету обороны, военному коменданту станции подготовить и подать к причалу необходимое количество санитарных поездов, обеспечить кровом и питанием прибывших.

Нет, не окровавленные раненые, не разрушенные дома, не бомбардировки, не тонущие корабли были самым тягостным зрелищем войны. Всего печальнее, всего больнее было видеть детские глаза в толпе беженцев. Глаза, в которых был не страх, не ужас, а величайшее, совсем-совсем не детское удивление.

Тогда еще шел только третий месяц войны. Туапсе не бомбили. И однажды в конце августа у поросшего зелеными водорослями причала ошвартовался теплоход «Украина». Он привез из Одессы тысячу раненых матросов, красноармейцев. И немногим меньше эвакуированных жителей.

Люди и носилки с ранеными двигались по трапам судна, по нагретому за день асфальту пристани к железнодорожным путям, где у обочин росли выгоревшая, чахлая полынь, репейник, кусты ежевики.

— Здравствуйте!

Дмитрий Акимович увидел перед собой заплаканную женщину и четырех маленьких девочек рядом с ней.

— Если мне сказали правду, — продолжала женщина, — то вы не кто иной, как председатель Туапсинского горисполкома Шпак.

— Здравствуйте, — ответил Дмитрий Акимович. — Вам сказали правду.

— Помогите, — взмолилась женщина. И слово это вырвалось у нее как стон.

Девочки заплакали, женщина заплакала тоже. Беженцы шли широким пестрым потоком. Санитары несли раненых, одного за другим, образуя цепочку из парусиновых носилок.

— Успокойтесь, — сказал Дмитрий Акимович.

— Товарищ Шпак, — женщина, конечно, не могла успокоиться, — вы посмотрите. Эти четыре девочки — мои дочери, а пятая, Соня, осталась в Одессе. Вы знаете, сколько Соне лет? Всего двенадцать. Что с нею будет? Вы можете утешить мое сердце?

— Как это случилось? — спросил Дмитрий Акимович.

— Очень просто. Мы спешили и забыли дома три детских пальто. Вы представляете, что это такое. Ну где я возьму им в эвакуации три детских пальто?

Вопрос был резонный. Дмитрий Акимович хорошо знал это.

То, что пальто забыты, выяснилось только на теплоходе. Решили послать за ними Соню. Пока девочка добиралась на Торговую улицу, где был их дом, начался налет. Теплоход отошел от пристани раньше назначенного времени. Соня осталась в городе, где теперь у нее не было ни родных, ни близких.

Дмитрий Акимович выслушал мать, записал одесский адрес. Договорился с комендантом, чтобы семье предоставили место на морском вокзале, накормили…

Поздно вечером председателю горисполкома удалось побывать на эскадренном миноносце, который набирал в бункер воду, чтобы той же ночью отправиться в Одессу. В тесной каюте командира Дмитрий Акимович рассказал морякам о случае с девочкой Соней. Командир миноносца пообещал отыскать девочку в Одессе…

Прошли долгие двое суток. В город по-прежнему прибывали транспорты с ранеными и беженцами, уходили санитарные поезда и эшелоны на Сочи. МПВО возглавлял неутомимый Алексей Иванович Власенко, который, словно в предчувствии грозовой осени 1942 года, готовил своих бойцов и командиров оказывать помощь раненым, тушить пожары, откапывать людей, заваленных обломками, спасать имущество из разрушенных домов и учреждений, отрывать и обезвреживать неразорвавшиеся бомбы, расчищать улицы от завалов…

А дома в городе стояли целые-целые. И осколки еще не секли ветви акаций и тополей…

Первый налет на Туапсе будет только 23 декабря 1941 года. Это будет еще не налет, а пробный шар. Три тяжелых бомбардировщика попытаются уничтожить железнодорожный мост через реку Туапсинку. Загорится нефтепровод вблизи моста. Тяжелая, до тонны, бомба прошьет насквозь нефтебак, зароется в землю на глубину 6—7 метров и там взорвется. Но произойдет чудо: керосин не вспыхнет. Пламя, блеснувшее при взрыве бомбы, будет в ту же секунду залито огромной массой керосина.

Во время первой бомбежки погибнет только два человека. Потом цифра станет больше…

Да… Прошли долгие двое суток, прежде чем морской комендант сообщил в горисполком, что командир эсминца сдержал слово. Моряки разыскали девочку Соню в Одессе. И этой ночью она прибудет на корабле в Туапсе.

На другой день Дмитрий Акимович вновь увидел женщину из Одессы, снова заплаканную, но теперь уже от счастья. Пять дочерей стояли рядом с ней. И самая старшая — двенадцатилетняя Соня.

Дмитрий Акимович пересек улицу Шаумяна и дворами пошел вверх к горисполкому, который находился невдалеке от Пятой школы, на улице Энгельса. В отделах уже были люди, потому что многие сотрудники ночевали прямо в горисполкоме, так как жилища их были разбиты бомбами.

Едва Шпак открыл дверь кабинета на столе задребезжал телефон. Звонил Власенко — начальник штаба противовоздушной обороны:

— Дмитрий Акимович, к городу с юга на большой высоте приближаются вражеские бомбардировщики. Сейчас будет подан сигнал воздушной тревоги.

— Много самолетов? — спросил Шпак.

— Пока три.

Слушать сирену — неприятно всегда. Это такой звук, к которому не привыкнешь, наверное, и до самой смерти. Сквозь окно было видно, как торопились в укрытие сотрудники горисполкома.

Дмитрий Акимович сел за стол. Хотел было позвонить железнодорожному коменданту. Но потом вспомнил про горисполкомовский пикап. И поспешил на улицу, чтобы приказать шоферу перегнать машину с улицы во двор.

Шофера в машине не оказалось. Скорее всего он тоже сидел в укрытии. Можно было сходить за ним, и Дмитрий Акимович скорее всего так и поступил бы, если бы именно в этот момент не послышался тяжелый, монотонный гул самолетов и не стали бы торопливо стрелять зенитки. Шпак поднял голову и увидел, что три самолета пикируют по прямой, выходящей точно на здание горисполкома. Первые бомбы уже стройным рядком рвались возле Управления отделения железной дороги по улице Софьи Перовской.

Свист, переходящий в сухое громкое шипение, вдруг заполнил пространство между улицей, домом, деревьями. Дмитрий Акимович в долю секунды понял все, понял и ничком свалился в кювет. Не прошло и мгновения, как раскололся и наполнился гарью воздух. Потом грохнул еще взрыв, и еще… Взрывная волна была теплой, даже не теплой, а горячей. Она несла на своих крыльях землю, камни, листья. Они засыпали кювет и человека, лежащего на дне его. Но человек вскочил на ноги… Первое, что он увидел, — это мертвая лошадь на асфальте и мужчина, удрученно глядевший на нее. В мужчине Шпак узнал управляющего трестом благоустройства города. Хотел было спросить, какая нелегкая занесла его сюда в этот час, но увидел свой пикап, опрокинутый и отброшенный метров на пять от места стоянки.

Резанула мысль: «Бомба взорвалась рядом. А вдруг она попала в бомбоубежище?»

Шпак бросился во двор. И сердце забилось радостно, потому что сразу стало ясно: бомбоубежище целое и невредимое.

Густая пыль и необыкновенно черный туман вздымались над госбанком, плыли от дерева к дереву, светлея по краям. Бомба взорвалась во дворе между госбанком и горкомхозом. Шпак поспешил туда.

У двери госбанка, массивной, из доброго старого дуба, его встретил постовой милиционер. Он был настолько черен, что председатель горисполкома вздрогнул от неожиданности.

— Вы испугали меня, — признался Шпак, вглядываясь в знакомое лицо постового. — В Туапсе во время бомбежки в госбанке появился негр. И к тому же вооруженный.

— Товарищ Шпак, — удрученно пожаловался милиционер, — всякое я видел на своем веку хамство и безобразие. Тем более от фашистов… Но заряжать бомбы сажей и бомбить город… Это, простите, ни в какие ворота не лезет…

Нет, немцы не бомбили город бомбами из сажи. Просто здание госбанка стояло ниже двора горкомхоза примерно метра на три. Полутонная бомба, взорвавшись во дворе горкомхоза, срезала мощной волной дымовые трубы на крыше госбанка, затем волна устремилась в дымоходы. Прочистила их, выдув всю сажу через дверки и поддувала печей. Однако и на этом она не успокоилась: вылетая в распахнутые двери и окна, она сорвала замки со всех главных касс банка.

— Да, слушаю. — В телефонной трубке что-то трещало и попискивало, но Шпак узнал голос начальника станции Туапсе Григоренко.

— Дмитрий Акимович! — кричал Григоренко. — Алло! Алло! На станции находится товарный состав, подготовленный для отправки. В результате бомбежки четыре цистерны дали течь.

— С чем цистерны?

— С растительным маслом. Его нужно немедленно слить. Пришлите представителя для приема груза. Алло!

— Жди. Все будет сделано. Подготовь паровоз для подачи цистерн на нефтебазу.

Положив трубку, Шпак отдал нужные распоряжения. На станцию поехали директор Туапторга и заведующая горторготделом исполкома. Потом был телефонный разговор с управляющим нефтебазой Саркисовым.

— Нужно срочно изготовить небольшой резервуар.

— Для какой цели?

— Для приема растительного масла.

— Шутишь, Дмитрий Акимович, откуда в Туапсе растительное масло?

— Не было счастья, да несчастье помогло. Выполняй задание.

— Сколько масла?

— Четыре цистерны.

— О-ля-ля!!

В одиннадцать часов было совещание у секретаря горкома партии Шматова. Подбирали кандидатуры руководителей строительных колонн и политруков. Выслушав мнения членов бюро горкома, решили создать четыре колонны. Каждая колонна делилась на четыре-пять отрядов. Первая колонна предназначалась для работы в приморской части города и носила условное название «Паук». Вторая колонна, самая большая — из шести отрядов, общей численностью около 700 человек, должна была работать в районе Сортировки. Районом оборонительных действий третьей колонны была территория Грознефти. Четвертая предназначалась для центра города. Когда члены бюро горкома стали расходиться, Шматов сказал:

— Задержись на минуту, Дмитрий Акимович. — Вынул из стола несколько зажатых скрепкой листков бумаги, протянул Шпаку: — Прочитай.

Это был подлинник и перевод письма убитого под Туапсе обер-фельдфебеля Георга Шустера, полевая почта № 05601-С. Письмо адресовалось жене Хильде в Дюссельдорф.

«Мы находимся среди дремучих лесов Кавказа. Селений здесь очень мало. Тут идут тяжелые бои. Драться приходится за каждую тропу, буквально за каждый камень. Солдаты, которые были в России в прошлом, говорят, что тогда было много легче, чем теперь. Почти постоянно мы находимся в ближнем бою с противником. То-то будет радость, когда мы выберемся из этих дьявольских горных лесов! Нервы у всех у нас истрепаны, и это понятно. Представь: тишина, а потом вдруг раздается ужасный грохот, из всех лесных закоулков летят камни, вокруг свистят пули. Стрелки невидимы, их скрывает чаща леса. А у нас потери и снова потери. Да, моя милая Хилли, горы хороши в мирное время, но на войне нет ничего хуже гор. В горах мы лишены танков и тяжелого вооружения. Тут пехотинец действует, винтовка и пулемет, и должен всего добиваться сам.

Наши летчики помогают нам, но в этих лесных горах противник укрыт надежно, и летчики ничего не видят.

Ах, дорогая, Хилли, я мечтаю сейчас только о глотке воды. Один глоток, маленький глоток воды, пусть даже грязной, даже зловонной! На этой отверженной богом высоте нас всех изнуряет смертельная жажда.

Внизу, в долине, воды сколько угодно, даже больше чем нужно. Но, увы! Там сидят русские солдаты, озлобленные и упрямые, как черти».

— Ну что? — спросил Шматов.

— Этот уже отвоевался, — ответил Шпак.

— Да. Им тоже несладко, — согласился секретарь горкома. Добавил: — Готовьте проект постановления «О привлечении населения города Туапсе к обязательной трудовой повинности». Непременно укажите: всем руководителям предприятий и учреждений, а также всем гражданам сдать на сборные пункты лопаты, кирки, топоры, ломы, пилы и носилки. Свяжитесь с адмиралом Жуковым, он обещал обеспечить строительные колонны обедами…

Когда Дмитрий Акимович вернулся в горисполком, секретарша шепотом предупредила его:

— Здесь вас военный второй час дожидается.

— Просите, — сказал Шпак и сел за свой письменный стол.

Меньше чем через минуту дверь приоткрылась и в кабинет боком, словно помимо своей воли, даже не скажешь — прошла или протиснулась молодая девушка, по-деревенски повязанная косыночкой, и следом за ней солдат лет тридцати, упитанный, с орденом Ленина на груди.

— Здравия желаю, товарищ председатель, — сказал солдат. — Разрешите представиться — рядовой Иноземцев.

Девушка стояла потупив глаза, ничего не говорила.

— Здравствуйте, товарищ Иноземцев. Слушаю вас.

— Нам бы расписаться надо, — пояснил Иван и почему-то зевнул, возможно от волнения.

— Где расписаться? — не понял Шпак, мысли которого, может быть, помимо воли уже крутились вокруг проекта постановления.

— В книге, наверное, — не очень уверенно ответил Иван.

— В какой? — озабоченно спросил Шпак, подумав, грешным делом: не контуженый ли перед ним орденоносец.

— Пожениться мы хотим, Дмитрий Акимович, — тихо, но твердо сказала Нюра, которая в приемной несколько раз слышала имя и отчество председателя горисполкома.

Шпак облегченно вздохнул и улыбнулся:

— За чем остановка?

— Ваши люди говорят, сегодня нельзя. — Иван мотнул головой, обозначая этим свое великое возмущение. — А мне завтра на фронт.

Шпак встал. Сказал весело:

— Выручим фронтовика! — Потом качнул головой и добавил: — Черт побери! Это же хорошо! Хорошо! Люди в нашем фронтовом городе не только трудятся и сражаются, но и выходят замуж. Молодцы ребята!

Ключ от дома хранился под крыльцом — вернее, под последней ступенькой, которая была прибита только с одной стороны и легко приподнималась с другой. Нюра знала это. Они пришли часов около пяти, когда солнце уже нависло над мысом Кадош, и, пока убирались в комнате, готовили ужин, не заметили, как сгустились сумерки.

— Мать мою зовут Софья Петровна. А ее подругу — тетя Нина. Она с пацаном и дочкой жила в том порушенном доме, возле которого ты меня нашел. Дочка ее Люба — девка шибко красивая; если бы ты ее враз увидел, на меня бы и внимания не обратил…

— Скоро они придут? — нетерпеливо спросил Иван. Он позавтракал рано, и ему уже хотелось есть.

Они ждали до одиннадцати часов, потому что не знали, что в то самое время, когда они пришли из горисполкома, две женщины с тяжелыми сумками в руках шли по Сочинскому шоссе в сторону Пасеки.

В половине двенадцатого Иван потушил свет и лег в постель рядом с Нюрой. Они решили не паниковать и не искать бомбоубежище, если даже всю ночь одна тревога будет сменять другую, если даже бомбить Туапсе будет вся авиация Геринга…