1

Люди не сразу узнали, что Нюра вышла замуж. Она скрыла это от своей матери и от отца. И только неделей позже доверилась Любаше. Но Любаша умела хранить тайны, особенно любовные. И про замужество Нюры никто не подозревал.

Жизнь на Пасеке была однообразна. Все повторялось изо дня в день. Ложились с наступлением темноты, вставали с петухами, готовили на костре завтрак. Потом плелись в лес. Там в зависимости от удачи можно было набрать грецких орехов, каштанов, кислиц, диких груш. Попадались и мушмула, и переспелый черный кизил.

Дни укорачивались. Темнота возвращалась быстро. После обеда времени у Степки оставалось совсем немного, чтобы скучать. Остаток дня он проводил в играх с Семеном Паханковым. Разумеется, с ним была и Ванда.

Семен походил на отца и внешностью и характером. Паханков-старший взахлеб хвалил сынка, без всякой умеренности.

У Семена была лошадь. Низкая, крепконогая кобыла черной масти. Паханковы встретили ее в лесу. Она бродила между деревьями, и уздечка волочилась за ней, грозя запутаться в кустах или корягах.

Теперь днем Семен катался на лошади. А на ночь Паханков треножил ее и пускал без присмотра пастись на поляну.

Степка обратил внимание на то, что у многих местных жителей были кони, на которых они ездили, правда, без седел.

— Кони бегут с фронта, — пояснил Паханков-старший. И, оскалив нечищеные зубы, добавил: — Дезертируют.

Он был уверен, что знает про все на свете…

Вначале Степка подружился с Семеном. На правах старожила Семен водил их в лес, в те места, где росли ореховые деревья. Орехи сбивали палками. Плоды прятались в плотной зеленой кожуре, которую можно было отодрать, лишь предварительно размягчив. И они давили кожуру камнями так, что из нее выступал сок. Пальцы от этого сока становились темно-коричневыми, почти черными.

Семен много знал про лес, наверное от своего папаши, и рассказывал про деревья, про травы.

— Видите, дерево с красными листьями? Это клен. Из его сока можно сахар делать. А из листьев — краску. И какая краска — сто лет не выцветает!

— Выдумываешь, Сема, — возразил Степка. — Точно.

— Книги читаю, — пояснил Семен. — Интересуюсь. А вот фисташки.

— Я знаю, — говорила Ванда. — Фисташки можно кушать жареные.

— Не только. Их еще и на колбасных заводах применяют. В этих фисташках — шестьдесят процентов жира. И белков очень много…

Получилось (не в один день, конечно), что в компании Семен сделался старшим. По возрасту так оно и было. И, само собой разумеется, не очень важно, кто старший, кто младший в такой маленькой компании. Но Ванда была одна. А всего их было трое, а не четверо. И с опозданием Степка догадался, что Семену нравится Ковальская. И что эти походы в лес, рассказы про деревья — все ради нее. А он, Степка, как говорится, третий лишний.

Хотя Семена тоже особенно винить нельзя. Он вел себя как обыкновенный мальчишка. Ванда сама напросилась. Она сказала:

— Научи меня ездить на лошади.

А Семену только это и нужно было.

Они теперь редко ходили в лес. Больше возились с лошадью, которую Ванда нарекла Касаткой. Нет, Степка соврал, если бы сказал, что они сторонились его, уединялись. Просто он понял, что значит для Ванды меньше, чем Семен и лошадь Касатка. И ему неловко и даже одиноко было сидеть под деревом, провожать Ванду взглядом, когда она ехала на лошади, а Семен бежал следом за ней и повторял:

— Не дрейфь! Не дрейфь! Хорошо, хорошо… Я рядом.

Конечно, Степан мог бежать с другого бока и тоже твердить:

— Я рядом. Я рядом!

Но так бы они испугали лошадь, довели бы ее до сумасшествия.

Поэтому Степка стал ходить в лес с дядей Володей и Нюрой. И Любаша иногда присоединялась к ним. Но чаще она уходила на батарею к старшему лейтенанту Кораблеву. Его батарея была возле Краянска, в двух или трех километрах от Пасеки.

Дядя Володя ступал медленно, не то что Семен, и Степан теперь мог вдоволь наглядеться по сторонам, налюбоваться лесами и горами. Горы были красивые и крутые — без обмана. А вот леса — издали они казались лучше. Небо подчеркивало их стройность, а горы, то падающие на дно ущелий, то долгими склонами тянущиеся ввысь, придавали лесам некоторую романтичность. И смотреть на леса можно было долго и влюбчиво. И не вязались с этакой красотой духота, сырость, пауки, лягушки, змеи.

— В средней полосе леса лучше, — вздыхал дядя Володя. — Суше они, чище, благороднее…

Но Степка еще нигде не бывал, кроме Туапсе, и не придавал словам дяди Володи никакого значения. Зря, конечно… Дядя Володя знал, как мало дней отпущено ему на земле, и не произносил пустых фраз. У него была житейская закваска. Он все-таки познакомился с семьей Чугунковых. И покупал у них свежее коровье молоко, за которым ходила Нюра.

Она поднималась раньше всех. И Степка слышал, как скрипели доски у нее под ногами, когда она, выпрямившись, стояла на одеяле, но потом дрема одолевала его, и он погружался в сон.

Она отличалась свежестью, их Нюра, точно жизнь, вот такая, на природе — в буквальном смысле с одной лишь крышей над головой, — была ей по нутру. И Нюра выглядела несравнимо лучше, чем Любаша или Ванда, в которых легко было угадать горожанок, попавших в беду.

Любаша сказала Степке:

— У тебя голова пустая как барабан. И ты не смей дуться на Ванду. Радоваться надо, что девчонка увлеклась лошадью и ночами плакать перестала.

— Ей не до слез. За день натрясется. И дрыхнет как мертвая.

Любаша помешивала ложкой в кастрюле. Они, чередуясь, готовили с Нюрой через день.

— Тебе на головку ничто не падало? Ни камушек, ни осколок?.. Вдруг ты скрываешь. — Любаша отодвинулась от дыма, который вилял под ветром, как флюгер, облизала ложку. — Нет, Степан, вот что запомни… Мальчик ты маленький, пионерского возраста. Засматриваться на хорошеньких девочек и тем более открыто ревновать их тебе ни к чему.

— К чему, — возразил он.

И Любаша засмеялась:

— Тогда я совсем права. Я нашей мамочке говорила, что у ее деток ненормальное, преждевременное развитие.

Степка махнул рукой, словно отгоняя муху: Любка садилась на своего конька.

— Старо!

Но сестра нравоучительно продолжала:

— Не все, что старо, то не нужно. А дуясь на Ванду и Семена, ты ставишь себя в смешное положение.

И все-таки увещевания Любаши на Степку подействовали. После обеда он вырезал себе ореховую палку, а потом, на закате, пошел за дом, где Ванда и Семен возились с лошадью. Семен учил Ванду, как нужно залезать на лошадь. А у Ванды не выходило. И платье задиралось, когда она перебрасывала ногу через круп лошади. И Степке казалось, что только по этой причине Семен так настойчиво заставлял Ванду повторять и повторять.

Но Степка не знал, как сказать и что сказать Ванде. А когда Семен решил продемонстрировать свою удаль и вскочил на лошадь, Степка крепко ударил ее ореховой палкой. Лошадь метнулась. Семен, не по-джигитски задрав ноги, грохнулся на землю. Но удачно. Поднявшись, он подошел к Степке. Глазел грозно, вопрошающе.

— Не будешь подсматривать, — многозначительно сказал Степка.

И Семен, конечно, понял слова Степки — и дал ему в ухо. В ответ Степка огрел обидчика палкой по ребрам. Семен вырвал полку. Сломал. И еще раз ударил Степана в ухо, а потом в дых. И тогда земля пошла на Степана, раздвоилась, исчезла. И он несколько минут корчился на траве…

Когда Степка очнулся, над ним стояла одна Ванда. Семен вел под уздцы коня. Степан вытер лицо рукавом рубашки и встал.

— Получил? — крикнул Семен издалека.

Ванда взяла Степку за руку.

— Не рассказывай про это Любе. Добже?

— Пойдем со мной, — сказал Степка.

Она высвободила руку и пошла рядом.

— Почему ты все время с ним? — недовольно спросил он.

— С тобой скучно, — без жалости сказала она. И не отвела взгляда.

…Степка плохо спал ночью. И утром слышал, как поднялась Нюра и ушла за молоком. Он встал вслед за нею. И решил поспешить к ручью. Не только чтобы умыться, но и посмотреть на себя в воду. Зеркало где-то было у Любаши, но мальчишке не хотелось ее будить. Он боялся, что ухо его распухло, стало большим, как у слона.

Солнце уже светило. Но оно было за горами. И только желтило небо. И с минуты на минуту должно было прыгнуть в ручей и легко рассыпаться в нем брызгами.

Степка не пошел к тому месту, где они всегда умывались, потому что вода там бурлила и он ничего не мог бы разглядеть. Метрах в ста вниз по течению был небольшой водоем, конечно, мелкий, размером с волейбольную площадку. Степка пришел туда к самому краю и стал на четвереньки. Нельзя сказать, что он видел хорошо, словно в зеркале. Так сказать нельзя. Но вода была чистой, а дно темным. И он вполне различил свою физиономию и опухшее ухо, которое, к ужасу, показалось ему посиневшим.

Кто знает, сколько времени он разглядывал себя. Но вдруг вода заблестела. Всплески, солнечные блики. Степка зачерпнул горсть воды и плеснул в лицо. Тогда-то он и поднял голову. Поднял — и замер. Невдалеке, на камне, зажмурившись, стояла Нюра. Стояла без ничего. Подставив мокрое тело солнцу. Капельки воды искрились у нее и на щеках, и на плечах, и по всему телу. И она казалась статуей, как на городском стадионе, только лучше, чем на стадионе.

Она открыла глаза. И увидела Степку. Не поверила. Может, подумала, что он ей приснился. Но он начал пятиться назад. И тогда она, охнув, соскочила с камня. А он побежал прочь, не разбирая дороги. Кусты трещали, провожали смехом. А щеки горели так, точно его опять бил Семен.

2

На батарею Кораблева Степка попал, можно сказать, случайно. Однажды днем внезапно из города пришли мать и Софья Петровна. Осень уже кончалась. И вечера, и ночи, и утра тоже пощипывали холодом. И когда шел дождь, то и днем было не жарко. И всем очень и очень было понятно, что житье на крыльце конторы приходит к концу. Нужно устраиваться к кому-то в дом или возвращаться в город.

Они ждали Нину Андреевну и Софью Петровну. Но думали, что женщины придут, как обычно, вечером. А они нагрянули днем. Любаши не было. Степка сказал матери, что Любаша собирает каштаны. Но это была ложь во спасение. Мать спросила, далеко ли. Степка ответил, что нет, не очень, и вызвался сбегать за сестрой. Нина Андреевна согласилась:

— Да, беги. И как можно быстрей.

Софья Петровна ничего не говорила. И только вздыхала, смотрела заплаканными глазами на дядю Володю. А он ерзал, словно сидел на огне, и озабоченно спрашивал:

— Мать, мать, что с тобой?

Но Софья Петровна не отвечала, всхлипывала и вытирала глаза платком. Нюра стояла ни жива ни мертва, бледная — ни кровинки.

Степка не имел представления о несчастье, свалившемся на Софью Петровну и дядю Володю, и подумал, что, наверное, погиб какой-то их родственник или близкий человек.

Хотя мальчишка ни разу не был на батарее, но нашел ее легко. Потому что Любаша показывала ему направление. Степка быстро вышел на крутую дорогу, мокрую из-за прошедшего утром дождя.

Краснофлотец с винтовкой, к которой был примкнут тонкий, как прут, штык, спросил:

— Ты куда, хлопец?

— К командиру.

— А не путаешь?

— К старшему лейтенанту Кораблеву.

Часовой показал в сторону кустарников и сказал:.

— Ступай туда.

Степка вышел прямо к орудию. Он в первый раз увидел так близко зенитное орудие. И оно, честно говоря, показалось ему маленьким. Все-таки посылать снаряды на такую высоту — это не из рогатки воробьев зашибать. Но окончательно поразили мальчишку таблички, которые стояли вокруг орудия на маленьких плотных столбиках. Степка насчитал их восемь. На табличках, словно на клетках в зоопарке, были сделаны надписи: «Тигр», «Лев», «Слон», «Зубр». Старшина второй статьи, ходивший возле орудия, посмотрел на мальчишку с улыбкой. Степка спросил:

— Для чего это? «Тигр», «Лев», «Слон»…

— Указатели направления. С ними в бою быстрее.

Потом Любка рассказала, что разговаривал Степка с командиром орудия Петром Самородовым. Это был удивительный зенитчик. Он мог сутками не отходить от орудия. Еще в Одессе за ним утвердилась слава охотника за самолетами.

Старшина Самородов поинтересовался:

— Ты откуда взялся?

Степка уже слышал Любашин смех и смело ответил:

— С Пасеки.

— А где мед?

— У пчелки под хвостиком.

Самородов посмотрел с удивлением. И укоризненно покачал головой.

Где-то рядом, видимо в землянке, работал радиоприемник, слышались треск, писк… Потом начал говорить диктор. Голос у него был строгий-строгий:

— «В течение ночи на двадцать седьмое октября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и северо-восточнее Туапсе. На других фронтах никаких изменений не произошло…»

Любаша, увидев брата, не рассердилась и не встревожилась, она сказала Кораблеву:

— Это мой братишка.

— Помню, — сказал Кораблев. Пальцы у Кораблева были тонкими и длинными.

— Мать пришла, — сказал Степка. — И Софья Петровна. Софья Петровна плачет и молчит. Значит, что-то случилось.

— Ничего страшного, — ответила Любаша. — Видимо, она узнала, что ее Нюра вышла замуж.

Степка чуть не подпрыгнул от неожиданности. Но в это время за землянкой кто-то громко, с надрывом крикнул:

— Батарея, к бою!

Кораблев сказал:

— Укройтесь в землянке.

А сам нагнулся и поднял зеленую каску, лежавшую на земле.

Батарея на мысе Кадош уже заговорила. Вскоре стали стрелять и зенитчики Кораблева. Привыкшие к бомбежкам, Любаша и Степка спокойно сидели на нарах в пустой землянке. И черная шинель старшего лейтенанта висела рядом на столбе, подпирающем свод.

— Кто же муж Нюры? — спросил Степка.

— Герой какой-то. Зовут Иваном. Она мне под большим секретом сказала. Слово взяла. Да теперь все равно…

— А зачем она из этого тайну делает?

— По серости…

Они еще немного посудачили о Нюре. И когда, как им казалось, стрельба стала утихать, на батарею упала бомба. Затрещал свод. Столб, на котором висела черная шинель, перегнулся, посыпалась земля, что-то ударило Степку по голове. И яркие, цвета молний, круги, сменяя друг друга, долго прыгали перед глазами. Неизвестно, сколько прошло минут или секунд, пока он смог видеть и слышать нормально. Любаши рядом не было. И столб, и шинель Кораблева валялись на полу. Вход в землянку светился как заплатка.

Стрельба продолжалась…

Оставаться в землянке было невмоготу. Пошатываясь, Степка выбрался наружу. Любаша стояла на коленях, перевязывала грудь раненому краснофлотцу. Три других артиллериста лежали убитые; чтобы понять это, достаточно было одного взгляда.

У орудия хлопотали заряжающий да старшина Самородов, который успевал сделать все — и за наводчика по азимуту, и за наводчика по углу возвышения, и за прицельных: по скорости и дальности, по курсу и углу пикирования.

Заряжающий сам подносил снаряды. И орудие, конечно, не могло теперь производить пятьдесят выстрелов в минуту, но все равно оно стреляло.

Снаряды лежали в ящике, крышка которого была распахнута.

Степка подбежал, с трудом поднял длинный желтый снаряд. Он был тяжелым. Степка нес его, согнувшись, но смотрел не под ноги, а вперед. И он увидел самолет, большой-большой, и летчика в кабине. Самолет пикировал прямо на батарею.

Самородов, казалось, прилип к орудию. И ствол двигался, словно был частью его тела. Степка видел, как от самолета отделились две бомбы. Но в тот же момент Самородов произвел выстрел. Потом он отпрыгнул от орудия и крикнул:

— Ложись!..

Степка выпустил снаряд и упал лицом вперед. Снаряд покатился под гору. И мальчишка думал, что снаряд взорвется. Но он застрял в кустах.

Самородов не промахнулся. Самолет раскололся надвое… Но после Степку вновь оглушило и присыпало кустами и глиной. Когда он поднимался, то обратил внимание, что рядом упала книжка небольшого формата в красном матерчатом переплете. Он поднял книжку без всякой цели, потому что меньше всего ожидал ее здесь увидеть.

Любаша была жива, и Самородов, и заряжающий тоже. Одна бомба угодила в землянку. Другая попала во второе орудие, которое стояло слева от тропинки. Орудие было исковеркано, весь орудийный расчет погиб. Погиб и находившийся там командир батареи старший лейтенант Кораблев.

Любаша не плакала. Только вид у нее был ненормальный. И большие глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

Возвращались на Пасеку молча. Любаша впереди. Степка отстал немного. Видимо, от испуга наступило шоковое состояние, и вялость обволакивала мальчишку. И ноги слушались совсем плохо. Степка открыл книгу в красном переплете, которую так и носил, держа в руке, только потому, что на батарее некуда ее было положить, а он не привык видеть, как книги валяются на земле. Открыл книгу и прочитал:

— «Декамерон».

Название показалось неинтересным. Он захлопнул книгу, не перевернув больше ни страницы.

Нина Андреевна посветлела лицом, увидев своих детей. Спросила:

— Где застала бомбежка?

— В лесу, — безжизненно ответила Любаша.

Софья Петровна плакала, и дядя Володя, кажется, тоже. У Нюры было страдальческое выражение лица. Она подошла к Любаше и тихо сказала:

— Папу эвакуируют из города.

— Не понимаю, — призналась Любаша.

— По болезни… Мама не может отпустить его одного. Едет с ним.

— А ты?

— Я? Куда же я от Ивана? Боюсь я им сознаться.

— Ты еще ничего не говорила?

Нюра покачала головой:

— Бедствовать они будут. Горевать…

Любаша ничего не ответила. Повернулась и пошла к Софье Петровне. Сказала:

— Нюра ваша замуж вышла.

— Как вышла? — Рот у Софьи Петровны вытянулся и остался открытым.

— Обыкновенно. По-людски, — снисходительно, словно через силу, выдавила Любаша. И вдруг, сорвавшись, закричала: — Пошли вы все к черту! Святоши проклятые!..

Она упала на мокрую траву и забилась в истерике.