Помощник

Берег, подобно чаше весов, то поднимался, то опускался, потому что волна о борт била крупная, серая. И сторожевик не резал ее носом. Взмывал вверх. Ухая, падал. И тогда корма задиралась высоко, словно занавеска, подхваченная ветром. Брызги белые, но тусклые, шипя, погружались в море, с какой-то торопливой обреченностью перекатывались по палубе, стальной, холодной.

Каиров в прорезиненном плаще, который боцман почти насильно заставил надеть поверх шинели, стоял на ходовом мостике рядом с капитан-лейтенантом — высоким простуженным грузином. Каиров трудно, что всегда удручало его, переносил качку. Но море пахло хорошо. И это было просто спасением.

Стылые тучи ползли вслед за катером, обгоняли, громоздясь одна на другую, зависали впереди над нечеткими вершинами гор, Слева, не далее чем в миле, море вскипало, подставляя зюйд-весту лохмы соленых брызг, — это камни волнореза, старые, поросшие зеленым мхом, преграждали дорогу шторму. И море злилось. Бросалось на камни яростно, грозно. Темный мол, окаймлявший бухту, казался низким. Волны перекатывались через бетон, но не все. Большая часть их, взметнув к небу пенистые гривы, охая, откатывалась назад.

— Впервые сюда, товарищ полковник? — не оборачиваясь к Каирову, спросил капитан-лейтенант, собственно, не спросил, а выкрикнул.

— В начале тридцатых годов работал здесь начальником городской милиции. С тех пор и не был... — Каиров говорил тоскливо и тихо, без всякой надежды, что капитан-лейтенант услышит его. Но тот услышал. И снова выкрикнул:

— Немалый срок! Позапрошлой осенью немец превратил город в развалины!

Катер стал забирать влево. Волна валила его на борт. И небо покосилось, как старый, зализанный дождями забор.

Каиров, желтый, с набрякшими от бессонницы веками, полной грудью, будто зевая, вдохнул воздух, почувствовал, что тяжесть в груди спала, сказал»:

— Жаль.

— Сегодня не сорок второй, сегодня сорок четвертый. Второй Украинский фронт уже в Румынии.

— Однако Гитлер еще в Крыму, — возразил Каиров, с въедливой рассудительностью старого человека.

— Выбьем!

— Не сомневаюсь. И все же хочу напомнить разумную азербайджанскую пословицу: вначале перепрыгни арык, а потом кричи «ура!».

Малыш МО-IV, прошмыгнув сквозь створы ворот, оказался в бухте, где вода была более спокойной, темно-зеленого цвета, с фиолетовыми маслянистыми разводами. Четыре подводные лодки, ошвартованные у пристани, чернели долгими, строгими, похожими на акул телами. Над мрачным тральщиком, покачивающимся в западной части гавани, кружились чайки. Они, наверное, кричали, но гул волн и шум мотора были сильны, и Каиров не слышал птиц и только подозревал, что они обязательно о чем-то кричат.

В береговой дымке проступали очертания зданий. Одни из них были разрушены, другие закамуфлированы: в коричневых, в зеленых пятнах. Лишь пирамидальные тополя да кипарисы, как и в прежние, довоенные годы, высоко качали вершинами.

— Лево руля! — крикнул капитан-лейтенант. — Так держать!

Теряя ход, катер плавно приближался к причалу.

По причалу, заложив руки за спину, расхаживал капитан в сухопутной длинной шинели. С мостика Каиров еще не мог разглядеть его лицо, но отметил, что капитан — человек приземистый и сутулый.

Заботливый боцман вынес из кубрика чемоданчик. Каиров снял плащ. Поблагодарил боцмана. Боцман был весь седой. Правую щеку его прорезал свежий шрам почти от глаза до угла губ. Когда боцман говорил, шрам натягивался, будто готовый лопнуть.

— Удачи вам, товарищ полковник. А коли в Поти снова надумаете, враз доставим.

— Боцман правильно говорит! Он службу знает! — весело заметил капитан-лейтенант. К его смуглому лицу с курчавыми бакенбардами очень шла морская форма. Он пожелал: — Счастливо оставаться...

— Всего вам доброго, друзья! — Каиров ступил на настил причала.

Капитан, у которого лицо оказалось самое обыкновенное, без всяких примет, и лишь взгляд был излишне холодным — он запоминался, — приложил правую руку к козырьку фуражки:

— Разрешите представиться, товарищ полковник, следователь особого отдела капитан Чирков.

— Каиров. Погон перекосился.

Глядя на грузного, немолодого полковника, страдающего одышкой и, кажется, въедливостью, капитан Чирков поспешно поправил погон и сказал четко и холодно, стараясь тем самым утаить досаду:

— Машина на набережной. Она отвезет вас в гостиницу.

— Спасибо, сынок, — удовлетворенно ответил Каиров.

— Начальник особого отдела просил выяснить, когда он может прибыть к вам для доклада.

— Я встречусь с ним завтра. Пусть подготовит в мое распоряжение человека.

— Этот человек я, — с грустью признался капитан Чирков.

— Тем лучше! Сводку Совинформбюро слушали?

— Утреннее сообщение. Наши войска овладели Симферополем.

— Спасибо за радостное известие, капитан... Шофера Дешина, случаем, не расстреляли?

— Никак нет, товарищ полковник. Исполнение приговора задержано по приказанию штаба фронта. Странно, какие высокие инстанции заинтересовались столь рядовым происшествием...

— Что такое рядовое происшествие? — Каиров шел на полкорпуса впереди Чиркова. Ему не хотелось смущать капитана своим взглядом. Ему не хотелось и говорить, и двигаться. Но он понимал, так или иначе, нужно добраться до гостиницы, так или иначе, нужно выяснить, что же за человек его помощник: вдруг придется от него отказаться!

— Не выходящее за рамки обыкновенного чепе, — ответил Чирков.

— Как отличить обыкновенное чепе от необыкновенного?

Чирков отвечал торопливо:

— Теоретически, возможно, и трудно. Но на практике нам, хоть мы и рядовые следователи, виднее, чем там... — Он поднял руку кверху.

Набережную и дорогу разделяли два ряда колючей проволоки, натянутой на высоких неоструганных столбах. Машина стояла по эту сторону ограды.

— В твои годы я думал то же самое... — Каиров махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Но капитан уже не мог остановиться:

— Вы можете пересмотреть дело. Заменить расстрел штрафной ротой. Возражать, чинить препятствий никто не будет... Тем более что серьезных мотивов для преступления у Дешина не было. Их ничто не связывало с Сизовым, даже знакомство. Несчастный случай, а потом трусость. Элементарное дело... Прошу вас — Капитан Чирков открыл дверку «виллиса».

 

В библиотеке

— «Женщины потеряли тут всякую сдержанность...» Нет, ты послушай, Танечка... «Они появляются перед мужчинами с открытыми лицами, словно просят о собственном поражении, они ищут мужчин взорами; они видят мужчин в мечетях, на прогулках, даже у себя дома; обычай пользоваться услугами евнухов им неизвестен...»

Если бы китайцы не изобрели фарфор, трудно сказать, с чем можно было бы сравнить лицо Татьяны. Кремы, пудра, краски, тушь — все это так умело совмещалось на лице, что оно действительно казалось вылепленным из фарфора. Дрогнув ресницами, она почтительно спросила:

— Миша, и тебе нравится Монтескье?

Миша Роксан, майор интендантской службы, упитанный, румяный мужчина лет сорока, нарочито почесал затылок и, сморщившись, сказал:

— Нравится — это по-школьному. Меня поражают глубина его взглядов, широта тем, философское осмысление событий.

— Древние писали обо всем, — вздохнула Татьяна.

— Монтескье не столь древен, как ты думаешь. Восемнадцатый век. Эпоха французского Просвещения.

— Мы что-то учили об этом в школе. — Татьяна вспомнила: — Атос, Портос, д’Артаньян... Правильно я говорю?

— Да, милая, — несколько смутился Миша Роксан, — но я бы, с твоего позволения, добавил: Дидро, Даламбер, Руссо, Гольбах, Гельвеций. И конечно же, великий Вольтер!

— Помню, помню, — сказала Татьяна. — Он был любовником царицы Екатерины.

— Я, например, слышал, что они только переписывались. И старик Вольтер пытался внушить императрице основные идеи просветителей. Ликвидацию крепостничества, гражданские свободы, широкое просвещение народа, приобщение его к богатствам культуры.

— Одно другому не мешает. У нее было очень много мужчин.

— Ты ей завидуешь? — Миша спросил шутливо, мягко, почти шепотом.

И, словно признаваясь в сокровенном, Татьяна зарозовела и ответила:

— Мы, женщины, все немножко завистливы...

Она сидела у столика, за которым пестрели корешками книги на длинных стеллажах, закрывающих всю стену от пола до потолка. Другие стеллажи, короткие, стояли посреди комнаты. На них тоже лежали книги. Слева на узком, покрытом скатертью столе белели подшивки газет.

— А я завидую вашей работе. Еще год — и я окончил бы филологический, — сказал Миша Роксан. Он облокотился на перегородку, которая отделяла стол Татьяны стеллажи от остального зала. И теперь смотрел на нее верху вниз. Пальцы у библиотекарши были вымазаны чернилами. Она старательно оттирала их промокашкой.

— Где учился?

— В Москве...

— Этому можно позавидовать, — вздохнула Татьяна, улыбнулась. Ее забавляла неуклюжесть Роксана, навязчивость, стеснявшая его самого.

— Война скоро окончится. У тебя все впереди, Таня, — сказал он убежденно.

— У меня все позади, Мишенька, — сказала она без всякого кокетства. Искренне.

И это так понравилось Роксану, что, сам тому не веря, без всякого страха он произнес:

— Таня, будь моей женой.

Она не смутилась, не покраснела. Подняла удивленные лаза. И... вдруг заплакала.

— Нет-нет! Я не хотел тебя обидеть, Таня! Честное слово! — Роксан склонился над барьером, коснулся рукой плеча женщины: — Я понимаю. Нелепая гибель Валерия. Я понимаю...

— Ничего ты не понимаешь. — Она вынула из сумки носовой платок. Заглянула в зеркало, прислоненное к фанерному ящику с абонементными карточками: — Валерий никогда не любил меня.

— Ты ошибаешься. — В словах Роксана не было уверенности. Просто ему не хотелось в это верить.

— Я говорю правду. Незадолго до того как он попал под машину пьяного шофера... мы поругались из-за письма...

— Какого письма? — Роксан почувствовал, как неприятно дребезжит его голос.

— Он разве ничего тебе не говорил?

— Нет.

— Письмо от женщины, — устало вздохнула Татьяна. Она уже привела свое лицо в порядок. И только глаза ее блестели, как листья после дождя.

— Ты что-то путаешь.

— Я нашла письмо в кармане кителя. А он ударил меня по лицу. И сказал, что лазить по чужим карманам свинство.

— Ты приняла это близко к сердцу?

— Когда тебя бьют по лицу, тут уж хочешь не хочешь — примешь близко к сердцу.

Миша Роксан нахмурился. Сказал на этот раз без срывов в голосе:

— О покойниках не говорят плохо. Но в данном случае майор Сизов вел себя недостойно.

Резкая, пронзительная сирена вспучила тишину. И это было так неожиданно, как если бы рухнул потолок или в окно хлынуло море. Молчавший до сих пор репродуктор вдруг забасил:

— «Внимание! Внимание! Говорит радиоузел штаба противовоздушной обороны. Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

 

Между тревогой и отбоем

Коридор гостиницы был пуст. Сирены уже не гудели, зенитные орудия еще не стреляли. И в здании, и за его стенами хозяйничала тревожная тишина.

Выйдя на лестничную площадку, Каиров увидел часть освещенного вестибюля, стол с табличкой: «Дежурный администратор» — и однорукого мужчину в неновом матросском бушлате. Когда Чирков привел Каирова в эту гостиницу при Доме офицеров, в вестибюле дежурила женщина. Значит, произошла смена.

Заметив спускающегося по лестнице полковника, однорукий администратор поднялся со стула и предупредительно сказал:

— Бомбоубежище направо во дворе. — И добавил: — Под горой, товарищ полковник.

— Будет бомбить? — спросил Каиров.

— Да кто же его знает. Может, и пронесет... В сорок втором прикладывался крепко. Дня не было, чтобы два-три раза не шуровал. А теперь, случается, гуднет сирена, попужает... Да и отбой дают. Наши-то Симферополь взяли!

— Знаю.

Администратор, видимо, ровесник Каирова. Только лицо у него более жухлое и морщинистое. Он, кажется, охотник поговорить.

— Вот, кинь-перекинь, можно сказать, век отживаю, товарищ полковник, а только теперь понял, что города — они точь-в-точь как люди. В каждом из них какая-то штуковина заложена до поры до времени. Возьмите наш город... Живу я здесь с одна тысяча девятьсот седьмого года. Представление о нем имел самое обыкновенное. Моряки, грузчики, курортники. На рынке кубанцы с картошкой, адыгейцы с кизилом. Знаменитостей в нашем городе не рождалось, театра нет, трамвай опять-таки не ходит... А пришла беда, и у нашего города характер открылся. Что только немец не делал, сколько дивизий не бросал! Бомбил и днем и ночью... А люди наши по шестнадцать часов в сутки работали. Баррикады строили, противотанковые ямы рыли. Враг в город не прошел... И порт в самое лихое время Всесоюзное переходящее знамя получил.

— Про характер верно подмечено, — согласился Каиров.

— Жизнь, она тайна сильная. Я бы сказал, могучая. Она как трава весной. Отбили немца. И помаленьку все налаживается. Детишки в школы пошли. Баня стала работать. Три раза в неделю танцы.

— И есть кому танцевать?

— Еще бы!.. Война, она не сильней людей. Фигу ей! Слыхал я, ребята и на передовой с гармонью не расстаются.

— И песни поют.

— Товарищ полковник, — администратор хитро улыбнулся, — лицо мне ваше, сдается, знакомо. Не бывали ли у нас до войны?

— Может, где в другом месте виделись?

— Нет. Я тута уже тридцать седьмой год безвыездно.

— Каиров — моя фамилия.

— Все ясно. Вспомнил... В тридцать втором, в тридцать третьем вы у нас милицию возглавляли.

— Было дело.

— О вас здесь добрая молва осталась... Рад с вами познакомиться — Сованков Петр Евдокимович.

— Очень приятно.

— Значит, к нам в гости.

— Служба.

— Понятное дело. В каком номере остановились?

— В одиннадцатом.

— Там один майор жил. Погиб недавно.

— Война.

— Все так... Однако на войне геройская смерть красна.

Дверь, как занавес, поползла влево. Вошла молодая женщина. Лицо правильное. Губы яркие, словно сами по себе. Глаза большие, темные, как ночные бабочки. Рядом с женщиной майор интендантской службы. Богатырь.

— Кто эта красавица? — с откровенным восхищением спросил Каиров.

— Таня Дорофеева из библиотеки, Невеста погибшего майора.

— Привлекательная женщина, — очень серьезно сказал Каиров. И даже вздохнул.

 

В номере Каирова

— Надо поправить шторы, — сказал Чирков. — Кажется, свет проникает на улицу.

Он пластично, с женской аккуратностью переставил стул. Подоткнул штору под потертые ребра батареи парового отопления, давным-давно выкрашенные в синий цвет, который теперь уже был не синим, а просто грязным.

— Не надо переоценивать светомаскировку, — ворчливо сказал Каиров.

— Ночью с самолета хорошо виден каждый огонек.

— Ты когда-нибудь летал ночью на самолете, сынок?

— Нет, товарищ полковник, — виновато ответил Чирков, видимо непривычный к манере обращения, свойственной Каирову. Он не знал, куда деть руки, где стоять и как: вольно ли, смирно.

Кивнув капитану на кресло, Каиров стащил сапоги и, не раздеваясь — в галифе, в гимнастерке, — лег на постель, поставив вертикально подушку, чтобы лучше видеть Чиркова.

— Спасибо, товарищ полковник. — Чирков присел на краешек кресла.

— Вижу, ты устал за день, капитан, — сказал Каиров. — Обещаю не задерживать долго. Выкладывай свою версию дела шофера Дешина.

— Я не могу этого сделать, — смутился капитан. Тут же поправился: — Никакой особой моей версии не существует. Есть одна общая версия, установленная следствием и подтвержденная судом.

— Одна так одна!.. — чуточку недовольно проворчал Каиров. — Эту версию я и имел в виду.

— Четырнадцатого марта в двадцать два часа десять минут из городского отделения милиции позвонили к военному коменданту. Сказали, что на третьем километре за Рыбачьим поселком стоит наша машина и под ней — мертвый офицер.

Следствие установило, что машину водил шофер местного гарнизона рядовой Дешин Николай Николаевич. Будучи за рулем — полагаю, в пьяном виде, — он сбил машиной майора Сизова Валерия Ильича. Оставив смертельно раненного майора истекать кровью, шофер Дешин из-за страха, обуревавшего его, сбежал в горы, а точнее, дезертировал...

— Его нашли?

— Он вернулся сам. Однако на вторые сутки. Да... В предъявленных обвинениях шофер Дешин признал себя виновным. За совершенные преступления Дешин приговорен к расстрелу.

— Это мне известно.

Каиров некоторое время задумчиво смотрел мимо Чиркова на стену, где в небольшой лакированной рамке висела картина, изображающая берег моря, кипарис и яхту, белую-белую, на рейде. Потом сказал неожиданно официально:

— Капитан Чирков, у меня еще один вопрос. Вы вели следствие и конечно же сможете назвать мне фамилии людей, которые дружили или близко общались — я понимаю, это все относительно, — с покойным майором Сизовым.

— Да, только относительно... Хорошо его знала Татьяна Дорофеева. Дружил с интендантом Роксаном. Вот это близкие... Ну еще кто? Общался он с товарищами по работе. Это нужно взять список офицеров штаба.

— Он всегда жил здесь, в гостинице?

— Нет. В начале пребывания в гарнизоне. И в последнюю неделю. Более двух месяцев он жил на квартира у Дорофеевой.

— Вы допросили Дорофееву, Роксана?

— Не считал нужным. Какое отношение они могут иметь к дорожным происшествиям?

— Понимаю... Так. Прошу завтра к десяти утра представить мне сведения на Дорофееву, Роксана и других офицеров, с которыми Сизов сталкивался по службе. Подготовьте мне список служащих гостиницы: дежурных администраторов, горничных, коридорных... Я имею намерение с ними побеседовать. Ясно?

— Так точно, товарищ полковник.

— Будь здоров, сынок. До завтра.

— Товарищ полковник, разрешите?.. Я вспомнил. Есть еще один человек, с которым Сизов находился в приятельских отношениях. Барабанщик Жан...

— Фамилия?

— Это легко выяснить. Три раза в неделю он играет в джазе здесь, при Доме офицеров.

— Хорошо, капитан. Спасибо.

Чирков, как на смотре, щелкнул каблуками. Четко повернулся кругом.

— Постой, сынок! — остановил его Каиров. Ты не знаешь, кто сейчас начальник городского отделения милиции?

— Майор Золотухин.

— Золотухин! Отлично. Еще раз спасибо, капитан. Хороший ты человек.

— Спокойной ночи.

— Тебе тоже.

Несмотря на доброе пожелание Чиркова, Каиров не уснул. Он долго глядел на картину — на белую яхту и зеленый кипарис. Картины, подобные этой, он видел почти во всех южных гостиницах. Море на них всегда было синим, небо розовым, а кипарисы походили на огурцы, поставленные вертикально. Но, странное дело, сегодня это не вызывало у полковника обычного раздражения. И он смотрел на картину спокойно, как на рядовой гостиничный инвентарь, оставшийся от славного довоенного времени и уже по одному этому милый для глаз.

Звонок у телефона повизгивающий, как разношенные борта машины. Каиров резковато хватает трубку:

— Слушаю!

— Товарищ полковник, это Чирков. Фамилия барабанщика — Щапаев Жан Герасимович.

— Спасибо за оперативность.

— Не стоит.

 

Тайник

Вечер был не слишком холодным, но ветреным, пронизанным морской сыростью и шумом волн, которые, накатываясь на берег, грохотали, словно взрывы. Может, в те, другие, мирные годы грохот разгулявшейся соленой волны никто бы и не стал сравнивать со взрывами, но после огневой осени сорок второго люди нет-нет да и вздрагивают от грохота волн.

«Эх, чайку бы не помешало!» — подумал старшина милиции Туманов и даже поежился, вспомнив о сопящем чайнике. Как ни рассуждай, что Черноморское побережье — рай, только вот такой сырой ветер в сто раз хуже самого лютого сибирского мороза.

Туманов вырос в Сибири. Детство в Красноярске провел, юность. Знает он цену тому краю. Не в пример другим, которых Сибирью пугать можно, как детей милицией. Там если мороз, то мороз. Днем солнце. Воздух звенящий. Ночью звезды считай! И благодать — ветер отсутствует. Ежели ты одет нормально, то морозу и кум и сват.

Здесь же листочки зазеленели, однако постоял час без всякого движения — и зуб на зуб не попадает.

«Да, — думает Туманов, — одиночество завсегда на размышления тянет. И самое паршивое, что закурить нельзя. Вдруг вспугнешь того, значит, неизвестного, что к тайнику прийти должен. Черт знает когда он придет! Может, ему плевать на этот баул с десятью банками свиной тушенки! Может, у него тушенки — ящиками! Ловкое жулье. В городе по хлебным карточкам раз в неделю кукурузную муку дают, на продуктовые лишь хамсу получить можно, а в развалинах под полурухнувшей лестницей — баул с пестрыми американскими баночками, на которых такие аппетитные кушанья нарисованы: тарелочка, значит, со свиной тушенкой, по краям — свежие помидорчики, молодая петрушечка! И как это я сегодня в полдень случайно на баул наткнулся?! В развалины зашел и глазам своим не поверил».

Сам начальник милиции товарищ Золотухин крепко жал руку. Молодцом назвал. Велел баул на прежнее место положить и скрытый пост выставить. Все так и сделали. Одна лишь разница: в бауле не тушенка, а три кирпичины, в газеты завернутые.

Человек, которого ждет старшина Туманов, уже идет по улице. Их еще разделяют два квартала. Но это немного. Семь минут ходу.

Человека зовут Жан. Ему двадцать лет. Он удивительно маленького роста. Один метр и сорок сантиметров. По этой причине или по какому другому дефекту здоровья в армию не призван.

На Жане куртка с «молнией», берет. Куртку, как и остальную одежду, Жану сшила мать. Она портниха. В городе известная.

Темно. И сейчас трудно рассмотреть лицо Жана. Проще это будет сделать в Доме офицеров, где Жан играет в джазе на барабане.

В городе введен комендантский час. Но у Жана есть пропуск. Об этом позаботился начальник Дома офицеров.

Музыка в жизни Жана — целый мир. Но время трудное. Жан понимает это. И потому еще работает приемщиком в мастерской по ремонту металлических изделий.

Погода нравится Жану. Улицы пустынны. Вой ветра и грохот моря глушат звуки шагов. И луны нет. Пусть отсыпается...

На перекрестке улиц Вокзальной и Карла Либкнехта патруль проверял документы. Конечно, можно топать прямо, пропуск законный. Но лучше обойти. Так спокойнее. Зачем привлекать к себе внимание. Зря разве мамочка учила: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет». И Жан повернул в подъезд разрушенного дома...

Все-таки старшина Туманов замечтался. Он увидел неизвестного, когда тот уже миновал проем окна и приближался к лестнице. Старшина Туманов был обязан дать возможность неизвестному взять баул. Только после этого он имел право произвести задержание. Раньше нельзя. Если раньше, неизвестный скажет — зашел в развалины нужду справить. Потом доказывай...

Вот почему старшина Туманов строго придерживался инструкции. В левой руке у него был фонарик, в правой пистолет. Он не торопился, но и не медлил. К сожалению, из-за темноты старшина не мог видеть, взял ли неизвестный баул. И когда от лестницы вновь отделился силуэт, старшина нажал кнопку фонарика. Однако произошло непредвиденное. Фонарик только мигнул и погас.

Старшина крикнул:

— Стой!

Неизвестный не выполнил приказания, а бросился бежать со всех ног.

— Стой! Стрелять буду! — В инструкции предусматривалось и это.

Но, когда фигура появилась в проеме окна, выделявшегося на фоне густой, вязкой синевы, старшина был поражен маленьким ростом неизвестного.

Подлецы! Мальчишку подослали.

— Стой, паршивец! — И старшина выстрелил вверх. — Стой!

Жан и не думал останавливаться. Перебежав улицу, он прошмыгнул в другие развалины. Спрыгнул в подвал. Оттуда вышел в бездействующий канализационный туннель. И через четверть часа был далеко от места происшествия.

 

Начальник милиции

Золотухин смотрел, как Каиров закрыл за собой дверь. Как неторопливо, словно сомневаясь в прочности пола, вышел на середину кабинета. Остановился, по-хозяйски огляделся. Сказал с ухмылкой:

— Ты такой же лохматый, точно десять лет назад.

Золотухину давно казалось, что он забыл голос Каирова. Как забыл вкус березового сока, первые цветы медуницы: розовые, фиолетовые, синие. Судьба накрепко приковала его к этому городу. И все, что лежало вне города, было похожим на случайный сон.

— Седины прибавилось, Мирзо Иванович. Да и волосы лезут, точно солома с крыши.

Широк и грузен был Каиров. Золотухин обхватил его за плечи. Прижались щека к щеке.

— Не думал, что увижу вас, — почему-то виновато произнес Золотухин.

— Это очень хорошо. О встречах не нужно думать. Тогда они радостнее, — произнес Каиров с расстановкой и, шаркая подошвами, направился к дивану.

— Мы сейчас поедем ко мне домой. Я предупредил Нелли, как только вы позвонили. Она ждет вас с нетерпением.

— Сегодня поздно, — сказал, глядя на усталое, изможденное лицо Золотухина, Каиров. — Лучше завтра. Я пробуду здесь несколько дней. А может, всю неделю.

— Мы вам многим обязаны, Мирзо Иванович! — На шее у Золотухина пульсировала жилка. — Мы вас так любим!

— Ты правильно сделал, что женился на Нелли. Она верная женщина. Моя Аршалуз по-прежнему зовет ее дочкой.

Каиров почему-то не сел на диван. Стал ходить по кабинету. Смотрел вниз. И руки его были за спиной, будто сцепленные. Золотухин, хорошо знавший привычки своего бывшего начальника, молчал, терпеливо ждал, когда заговорит Каиров.

— Побит город. — Каиров расцепил руки, потер подбородок.

— Побит, — согласился Золотухин.

— Жаль.

— Само собой, Мирзо Иванович.

Каиров сел в кресло. Закрыл ладонями глаза.

— Извини... Я лишь сегодня приехал. А в море немного покачивало.

— Да, погода стоит дрянная... — согласился Золотухин и умолк, выжидая.

Положив руки на подлокотники, Каиров запрокинул голову и, глядя вверх, в угол, где встречаются потолок со стеной, сказал:

— Как понимаешь, я приехал к вам не случайно... В местном гарнизоне совсем недавно произошло на первый взгляд заурядное событие. Я подчеркиваю, на первый взгляд... Шофер по пьяной лавочке задавил офицера. Испугавшись, протрезвел. И два дня скрывался в горах. Машину и труп обнаружили твои люди.

— Совершенно точно.

— Кто именно?

— Старшина Туманов.

— Я хотел бы с ним поговорить.

— Завтра. Сейчас Туманов выполняет задание.

— Хорошо. — Каиров опустил голову. И теперь смотрел прямо на Золотухина. — Меня интересуют сведения о двух людях. Помоги узнать все, что можно.

— Постараюсь.

— Дорофеева Татьяна Ивановна. Библиотекарша при Доме офицеров. И еще... Щапаев Жан Герасимович. Где работает, еще не выяснил. Но подвизается в джазе барабанщиком. Тоже при Доме офицеров.

— Барабанщика Жана знаю в лицо. Виртуоз! — без восхищения, но с данью уважения произнес Золотухин.

— Надо будет посмотреть его в деле. Давно не слышал приличной музыки.

— У нас есть патефон. Десятка три пластинок. И бутылка коньяку из довоенных запасов.

— Ладно. Уговорил, — согласился Каиров.

 

Нелли

Над горой висела звезда. Голубая, большая. Больше, чем в две ладони. Нелли никогда не видела ее раньше, ни в этом, ни в другом месте. Но звезда висела над черной, похожей на вещмешок горой, и это было не наваждение. Мелкие, другие звезды точками прокалывали небо где-то высоко, неярко, неподвижно. А эта покачивалась низко и лениво, точно медуза в спокойной волне.

«Красавица», — подумала Нелли. Почувствовала, что ей хочется погладить звезду, как щенка или котенка. Усмехнулась этому желанию. Сошла с крыльца.

За забором лежала темная улица, пахнущая молодой листвой кисловато, весело. Где-то орали коты, перелаивались собаки, одинокие светлячки пунктирили ночь вдоль и поперек. Машины не были слышны. Нелли прислушивалась долго. Далеко-далеко шумело море. На товарной станции маневрировал паровоз. Нелли поняла, что волнуется в ожидании встречи с Каировым.

Мирзо Иванович, какой он теперь?..

Нелли рано осталась сиротой, воспитывалась в детдоме. В общем, это было славное время. Хотя и голодное. Учителем по литературе был старенький, щуплый мужчина — Александр Михайлович. Он носил пенсне. И какую-то старую форменную куртку синего цвета.

Держась правой рукой за стол, словно для устойчивости, он, приподнимая вверх согнутую в локте левую руку, читал:

Александр Михайлович любил Лермонтова. И многие его вещи помнил наизусть.

— Человечество никогда не узнает, кого потеряло в лице Лермонтова, — часто повторял старый учитель. — Оно может лишь догадываться, какой это был гений.

Теплота, которой Александр Михайлович согревал свои уроки, увлечение, с которым он рассказывал о кудесниках русского слова, оставили след в памяти Нелли. Она даже мечтала поступить в педагогический институт.

Нелли не пришлось учиться в институте. Семилетка по тем временам считалась хорошим образованием. Каиров взял ее секретарем в отделение милиции. И он, и его жена, Аршалуз Аршаковна, отнеслись к Нелли, как к родной дочери. Своих детей у них не было. И Нелли больше года жила в доме Каировых, пока Мирзо Иванович не выхлопотал для нее коммунхозовскую комнату.

Люди в милиции работали, конечно, разные. Характером, образованием, возрастом. Но у всех у них было два общих качества: доброта и смелость.

Нелли исполнилось семнадцать, когда она, в коротком заштопанном пальтишке, пошитом из старой английской шинели, пришла к Каирову. Было это в 1932 году. Двенадцать лет назад. Время, время... Так и хочется сказать — тяжелое. А может, и хорошо, что оно было не легким, как трухлявое полено. Милиционеры спорили о Маяковском. И бились с бандитами. И с другой сволочью.

С гордостью вспоминается, что она, Нелли, не только подшивала бумаги, регистрировала входящие и исходящие документы, разбирала почту. Каиров давал ей маленькие поручения оперативного характера. Пусть они были просты, несложны, и выполнение их не было связано с чрезвычайным риском, все же именно эти поручения помогали Нелли чувствовать себя своим человеком среди сотрудников милиции. Своим и нужным.

Потом она полюбила. Начальника уголовного розыска Мироненко. Она уже год работала в милиции. А Мироненко приехал из Ростова. Он был лирик. И писал повесть про их жизнь, про работу. Писал на оборотной стороне физкультурных плакатов. С бумагой тогда было бедно. Не хватало... Дописать повесть не успел. Погиб... Тогда шло трудное дело «Парижский сапожник». И оперуполномоченный Костя Волгин погиб. Он поначалу нравился Нелли. А она ему нет.

В тридцать шестом году Нелли вышла замуж за Золотухина. У нее был двухлетний мальчик от Мироненко. Золотухин любил ее. Человек он был стеснительный и толковый.

Теперь у нее двое детей. Старшему девять, младшему — шесть. А ей самой двадцать восемь.

Нелли с тоской взглянула на голубую звезду. И вернулась в дом.

Осторожно ступая, она подошла к детской комнате, прислушалась. Отворила дверь. Полоса света легла на красный, с синими квадратами, половик. Разделила комнату надвое. Справа, скомкав одеяло, лежал на постели младший — Алешка. Слева, уткнувшись лицом в подушку, спал старший — Генка.

Нелли накрыла Алешку одеялом и по-прежнему осторожно вышла из комнаты.

У них был отдельный дом с садом. Правда, далековато. В пригороде. Но именно вот такие далекие улицы, точно ступеньки, шагающие в горы, уцелели во время бомбардировок города. При саде был огород. Небольшой. Но Нелли, которая давно уже нигде не работала, а хозяйничала дома, умела собрать с него и капусты, и огурцов. Солила целых две кадушки. Их сделал сосед, старый грузин Нодар. Он же научил Нелли давить вино из винограда «изабелла». И сейчас в подвале домовитой хозяйки дремал бочонок, накрытый для сохранности температуры изношенной шинелью.

Вернувшись в столовую, Нелли еще раз критически осмотрела стол. Переставила тарелки. Повернула бутылку коньяку этикеткой в сторону двери. Взяла с буфета графин. Потом остановилась. Посмотрела в круглое висевшее на стене зеркало и поправила локоны.

Какой он все-таки сейчас, Мирзо Иванович? Семь лет — это много. «Я, конечно, постарела, — подумала она. — И прическа у меня не прежняя, не под мальчика». Повертела головой. Волосы у нее не были длинными. И даже не касались плеч, а хорошо закруглялись на уровне подбородка. Спереди темнела челка, скошенная налево, поэтому правая часть лба была открыта и белым углом уходила в прическу. Это молодило лицо. И глаза у Нелли были молодыми — карие, под густыми черными ресницами.

Нелли опять вышла на улицу. На крыльце посмотрела вверх. Звезды над горой не было. По-прежнему тускнели мелкие дальние звезды. Но голубой звезды, которую хотелось взять в руки, не было. Это не удивило Нелли. Удивляться было не в ее натуре. «Я фантазерка, — может быть, сказала она сама себе. — Я могу придумать все что угодно».

Подвал был сделан под домом. Дом упирался в склон горы. И фундамент с фасада был немного выше, чем под глухой стеной, выходящей в гору.

Нелли повесила фонарик на гвоздь. И он светил прямо на бочку, покрытую старой милицейской шинелью. Нелли достала из ящика резиновый шланг, смахнула с него ладонью пыль, продула.

Вино из шланга, булькая, лилось в графин. И он темнел, наполняясь, и становился удивительно красивым. Лучи фонарика падали на графин, преломляясь, оставляя в вине яркие блестки.

Она услышала шум подъезжающей машины, когда запирала подвал на замок.

Собака, с лаем бросившаяся к забору, приветливо завизжала. И Нелли поняла, что это приехал муж...

 

Барабанщик Жан и его мамочка

— Засекли, проклятые! — выпалил Жан, переступая порог комнаты. — Засекли! И стукача поставили!

Марфа Ильинична, побледнев, каким-то механическим, словно заученным, движением проворно задвинула засов и повернула ключ в двери.

— Вот им! Шиш! Баул-то я унес. — По щекам Жана катился пот, смешанный с пылью, будто минуту назад, надрываясь из последних сил, долбил он ломом твердую известковую землю.

— Тебя преследовали? — испуганно спросила мать сына.

— В меня стреляли. Только черта им... Ночь прикрыла.

У Марфы Ильиничны, грузной, седоволосой женщины, подкосились ноги. И ее глаза, обычно властные, утратили свою привычную твердость. Хорошо, что под рукой оказалась спинка стула...

Жану пришлось торопливо отсчитывать капли. Но он, как всегда, был не в ладах с пипеткой, потому в стакан попало гораздо больше восемнадцати капель. И ему пришлось менять воду, к недовольству мамочки.

Лекарство подействовало не сразу. Некоторое время Марфа Ильинична сидела закрыв глаза и дышала шумно, и грудь ее под ярким халатом опускалась и поднималась, точно насос.

Жан снял куртку, брюки. Он был в пыли, в извести. А в доме не любили грязи.

На сундуке, прикрытом суровым чистым рядном, он увидел щетку с надтреснутой, блестевшей от долгого употребления ручкой. Он хотел немедля, сию же секунду, почистить одежду. Однако Марфа Ильинична уже открыла глаза. Повелительно, хотя и негромко, она сказала:

— В бауле-то что? Посмотри в баул!

В трусах и в майке, Жан поспешил к столу, щелкнул замком.

— Что-то есть, — сказал он обрадованно.

— Бестолковый ты... По всему пора догадаться, что не пустой.

— Мамочка! Кирпичи! Кирпичи в газете. Целых три штуки.

— Подменили, — спокойно сказала Марфа Ильинична. — Я так и думала, что подменили...

— Вы этой шлюхе деньги не отдавайте! — закричал Жан разгневанно и нервно.

— Она ни при чем. Милиция подменила, — спокойно ответила Марфа Ильинична и плотно поджала губы.

— Все равно мы не должны нести убытки!

— Убавь голос, — поднялась Марфа Ильинична. — Да не маячь перед родной матерью без порток, бесстыдник!

— Я сейчас, мамочка. Я моментально. — Он убежал в другую комнату, не прикрыв дверь.

Она заглянула в баул, взвесила кирпич на ладони. Спросила громко:

— Уверен, что тебя не проследили?

— Премного.

Она задумалась. Поглаживала кирпич, будто ласкала. Вдруг спросила:

— Ну а если с собакой?

— Я махру в трех местах ронял, мамочка, — беспокойно ответил Жан. И добавил поспешно: — Как вы учили.

— Мне тайник этот с самого начала не по сердцу был, — сказала Марфа Ильинична.

— Ой, мама... Опять двадцать пять! — Жан появился теперь уже одетый. — Не могла же интеллигентная, хрупкая женщина таскать вам баулы да корзины, точно лошадь.

— Не в глаз, а в бровь... У этой хрупкой женщины бедра как лошадиные.

— Зря, мама... — возразил Жан. Правда, не очень уверенно. И даже опасливо.

— Противоборствуешь? Разума не приложу, Жан... То ты ее шлюхой называешь, то — интеллигенткой, хрупкой да красивой. Таишься что-то... Сдается мне, влюбился в нее? Али ревнуешь?

— Мне двадцать лет, мама. А я на вас работаю. Получку до последней копейки на этот стол кладу. Вы же мне от щедрот своих по пятерке на кино выдаете. При таких деньгах, опять же рост мой учитывая, у меня век невесты не будет.

— Глупый! — ласково, нараспев произнесла Марфа Ильинична. — При такой маме у тебя все будет. Что надулся, как индюк? Таньку пожалел... На родную мать рассердился. Эх! Глупый, глупый... Своя матка бья — не пробьет, а чужая гладя — прогладит.

— Вам легко говорить. Вы старая...

Марфа Ильинична руки в бока. Глядит козой:

— В старухи отрядил! Рановато, сынок! Мне пятьдесят шесть лет. Да если я захочу, ко мне еще сватов засылать станут. При моем доме, при моем саде, при достатке моем... — Усмехнувшись, раздумчиво покачала головой Марфа Ильинична: — Только не захочу я этого, не пожелаю... Для тебя живу, для сына своего... А Танька пустая. На мужиков падкая. Думаешь, она за тебя не пойдет, роста твоего постесняется? Ничего подобного! Посулить ей богатство нужно... И все хлопоты!

— Вот и посулите. — Жан, кажется, испугался собственного упрямства.

— Нет! — словно отрубила Марфа Ильинична. — Старше она тебя на четыре года. Мужиками избалована.

— Красивая да гладкая...

— Слышал, как в народе говорят: на гладком навоз кладут, а на рябом пшеницу сеют.

— Рябая мне не нужна.

— Без тебя знаю! И сама обо всем позабочусь! — Эти слова она произнесла строго. Но потом ласка появилась у нее в глазах. Она приблизилась к сыну, положила руки ему на плечи: — Думаешь, для чего я в городскую баню вот уже второй месяц хожу? Невестку себе присматриваю. Жену тебе, глупенький. В бане девчонки-то без маскарада, как под стеклышком...

— У меня свои глаза есть, между прочим, — напомнил уныло Жан. — И потом, душа-то в шайке не моется. Ее-то как разглядишь?

— Хватит! — нахмурилась Марфа Ильинична. — Спать пора. А мне еще помолиться надо.

Она пошла в угол, где под потолком висела большая широкая икона — дева Мария с младенцем Иисусом на руках. Опустилась на колени. В это время в наружную дверь громко постучали.

— Матерь божья, пронеси и помилуй... — зашептала Марфа Ильинична. Кивнула сыну: дескать, ступай к двери, спроси.

— Кто там? — Голос у Жана был неуверенный, дрожащий.

— Откройте! Милиция!

 

Жизнь вообще, семейная в частности

Каиров обнял Нелли. По-отечески поцеловал ее в обе щеки. И она поцеловала его.

Золотухин прошел вперед. А они замешкались у крыльца. И Каиров сказал:

— Пойдем. Я хочу рассмотреть тебя при свете. Перила — они были видны в темноте — подпирали крыльцо, но длинные ступеньки оставались невидимыми. И Нелли посветила фонариком, а Каиров держал ее под локоть.

Дверь, которую успел открыть Золотухин, оголила светлый проем, прикрытый колышущимися портьерами. Каиров поднялся на крыльцо. И его крупная фигура едва протиснулась сквозь дверь, а занавески он раздвинул руками.

Нелли поставила графин с вином на стол. Подошла к Каирову.

— Постарела я? Сильно? — спросила она с надеждой, чистой и чуть-чуть забавной.

— Что значит постарела? Я не постарел, а в твои годы... Тридцати нет.

— Скоро двадцать девять.

— Двадцать девять? Я этот возраст за детский считаю. Вот когда тебе будет шестьдесят, а мне девяносто, ты придешь, спросишь: «Постарела, Мирзо Иванович?» А я отвечу: «Шутишь, Нелли, ты стала зрелой женщиной».

— Вы такой же веселый человек, как и прежде...

Каиров вздохнул и улыбнулся:

— На том стоим, Нелли... Грусть — она хуже старости.

— Раздевайтесь, Мирзо Иванович. Нелли заговорит кого угодно.

— Ладно, Золотухин, — Нелли сказала с улыбкой, но решительно, — не проявляй остроумия.

Каиров посмотрел на стол. Покачал головой, вздохнул:

— Сдаюсь... Тут уж ничего не поделаешь...

— Сейчас мы организуем патефон. И довоенные пластинки, — сказал Золотухин и ушел.

— Как живете? — спросил Каиров, передавая Нелли шинель.

— По-семейному...

— Не ругаетесь?

— Он так выматывается на службе, что не способен даже ругаться.

— Мне не нравится твой ответ, дочка... Аршалуз Аршаковна просила передать тебе привет. И велела разузнать все о твоем житье-бытье.

— За привет спасибо. Житье-бытье у меня обыкновенное. А для военных лет — прямо хорошее. У других мужья на фронте, а мой рядом. У других дома разбомбили, а наш целый...

— Не нравится мне твой голос, Нелли.

— Ой, милый Мирзо Иванович, мне много чего не нравится!

— Выкладывай.

— Пойдемте на кухню. Умывальник на веранде, но там нельзя зажигать свет.

— Тогда я сниму китель.

— Конечно. Повесьте его на спинку стула.

Каиров склонился над белым эмалированным тазом, а Нелли сливала воду, держа обеими руками коричневый глиняный кувшин.

— Говори, — попросил Каиров.

— Что?

— Он тебя любит?

— Да.

— А ты?

— Вы же знаете.

— Он хороший человек.

— Хороший.

— Чем же еще недовольна?

— Засосала меня семья!

— Вай! Вай! Некрасиво говоришь.

— Домохозяйка я. Повариха, прачка, садовник, огородница...

— Полезные специальности.

— Я литературу люблю. На педагога хотела учиться.

— Еще не поздно.

— Легко говорить. А мне газету почитать некогда, не то что книгу.

— Э... Умение выкраивать время — это тоже талант.

— Сколькими же талантами должен обладать человек, чтобы прожить так, как он хочет?

— Видимо, многими. Однако к талантам нужна еще одна штука — сила воли. Иногда ее подменяет везение...

— Тогда все верно. — Нелли подала Каирову полотенце. — Значит, я на своем месте. И Золотухин здесь ни при чем... Понимаете, когда-то вы давали мне маленькие задания, пустяковые... А я, дура, думала, что вот так, от одного дела к другому, смогу стать оперативным работником. Человеком полезным... Увы, наивные мечты кончились детьми и корытом...

— Видишь ли, Нелли, — они еще минуту стояли на кухне, — возможно, у вас с Золотухиным где-то и не все ладно получилось. Но нельзя игнорировать и то сложное время, в которое мы живем. Не погибни от пули бандита Гена Мироненко — и твоя жизнь могла сложиться сейчас иначе. И ты бы не стояла, как говоришь, у корыта, а может быть, работала разведчицей в тылу врага... Или исполнилась бы первая мечта — и ты читала бы литературу в школе... Понимаешь?

— Понимаю... А поныть иногда все равно хочется.

Каиров засмеялся, хлопнул Нелли легонько по плечу:

— Ребенок ты еще маленький... А говоришь, постарела.

— А что мне еще говорить...

— Правильно. Тема исчерпана. Молчание.,. Нет, дочка, ты мне открылась, теперь моя очередь. Слушай, жизнь сложна, но и несовершенна. И мы в этой жизни не случайные гости, а бойцы. Так уж повелось, что у бойцов не спрашивают, кем бы они хотели быть, чем бы желали заниматься. Наше дело бороться за то, чтобы жизнь стала лучше. Я, сама знаешь, только и занимаюсь тем, что разных подонков и сволочей вылавливаю. А душа у меня, между прочим, к другому лежит. Если бы жизнь была идеальной, если бы не было на земле врагов рабочего класса, я знаешь чем бы занимался? Не поверишь, засмеешь... Я бы растения домашние выращивал...

— Цветочки?!

— Это для человека непосвященного они цветочки, травки, кустики. А у них имена есть, да еще какие!.. Мирзина африканская, санхезия благородная, бегония королевская, рафиолепис индийский, арегелия представительная... Вот так-то, милая. Я недавно роман одного американца прочитал про сыщика Ниро Вульфа. Толковый такой сыщик, ленивый правда. Так он, дочка, не только всякие убийства раскрывает, но и выращивает орхидеи самых редких, самых знаменитых сортов.

Нелли ласково положила руку на плечо Каирова. Тихо и очень искренне сказала:

— Мирзо Иванович, вы хороший...

— Хороший, хороший... Лучше некуда. А бедные цветочки возрастают сиротинками.

Они вернулись в комнату.

Золотухин поставил на пластинку круглую, как луковица, мембрану, спросил:

— Подходит?

Песенка была глупенькая, но очень модная в довоенное время. И мелодия была простенькая, приятная. Вадим Козин пел слащаво, по-женски. Однако настроения песня рождала мирные, беззаботные. И слушать ее было приятно.

— И напьюсь же я сегодня! — сказала Нелли.

— Дома можно, — согласился Каиров.

— А кто будет стол убирать? — спросил Золотухин.

— Вот так всегда, — сказала Нелли. — Сплошная проза...

Им не пришлось долго сидеть за столом, предаваться воспоминаниям. Позвонил дежурный по отделению милиции. Сказал, что вернулся старшина Туманов.

— Пришлите машину! — приказал Золотухин.

Каиров решил ехать с ним, чтобы еще сегодня побеседовать со старшиной.

Нелли сказала:

— Мы увидимся, Мирзо Иванович. Вы же не уедете не попрощавшись?

— Конечно нет. Мы еще отведаем твоего вина, Нелли. Это я говорю, Каиров. А Каиров всегда держит слово.

Старенькая эмка, похожая на черепаху, неуклюже развернулась и подкатила к калитке. Она пыхтела. И газ возле стоп-сигнала клубился красный.

Золотухин и Каиров сели на заднее сиденье.

Каиров сказал:

— Черствый ты человек, Золотухин. Может, слова мои покажутся тебе давно известными. Но женщины — это цветы. Розы, гранат, персик. Они требуют внимания, заботы, восхищения.

— Мужчины — камни. Цемент, бетон. Восьмой год живем... Она меня ни разу но имени не назвала. Все Золотухин да Золотухин... Наверно, и не знает, что Дмитрием зовут.

 

Проверка

Услышав слово «милиция», Марфа Ильинична напряглась, побелела лицом. Сутулая фигура ее, окаменевшая, будто бы потянулась к выкрашенному полу. И руки висели как плети.

За дверью переминались нетерпеливо: явно несколько человек. Кто-то сопел, покашливал.

Марфа Ильинична мотнула головой, стряхнула с себя оцепенение. Шепнула:

— Открывай не торопясь.

Быстро, словно ветер, подхватила со стола баул. Сунула его в пустую духовку. Метнулась в другую комнату: ну конечно же, грязную одежду бросил Жан прямо на стуле. Марфа Ильинична — разом брюки и куртку в шкаф. Все в полном порядке. Все?!

Кирпич, оранжевый, заметный, остался лежать на столе, бросая тень на чистую голубоватую клеенку.

Первой мыслью Марфы Ильиничны было схватить кирпич и сунуть его хотя бы под стол. Но два милиционера — один повыше, помоложе, другой пожилой, с усами — уже вошли в комнату.

Молодой приветливо сказал:

— Добрый вечер, хозяева.

— Спасибо, здравствуйте, — ответила Марфа Ильинична, расплываясь в улыбке.

— Одни в доме?

— Господи, спросят же... А кто еще у нас может быть? В такое-то время! До войны, когда муж, царство ему небесное, жив был, гостей мы часто принимали. Любил он компанию... Да вы садитесь, сынки. В ногах правды нет!

Младший сел. Подозрительно посмотрел на кирпич. Дрогнул взгляд у Марфы Ильиничны, что-то похожее на тень коснулось углов рта. Однако, пересилив себя, она выдавила стеснительную улыбку. Сказала тягуче:

— Извините уж... Не прибрано. Потому как гостей не ждали. А нынче прострел у меня в хребте. Так и ноет, и ноет... Надумала кирпичину прогреть. Да в постель с собой. Хорошее народное средство.

— Грелка лучше, — сказал милиционер с усами.

— Не скажу... — возразила Марфа Ильинична. — Грелка, она пар выделяет. А при простреле пар — что ни есть яд!

— Принесите паспорта и домовую книгу, — сказал молодой милиционер.

— Для чего, милый? — всплеснула руками Марфа Ильинична. — Чай, нас не знаете? Со дня рождения безвыездно и безвыходно в городе живем.

— Не волнуйтесь, мамаша. Пора привыкнуть. Обыкновенная проверка документов.

— Сей минут, сей минут! — Марфа Ильинична торопливо направилась в другую комнату. Милиционер с усами пошел вслед за ней.

Молодой милиционер поднял кирпич, подержал его на весу и, словно убедившись, что он не из золота, положил на клеенку. Барабанщик Жан стоял, прислонившись к косяку двери, ни живой ни мертвый.

— Квартиранты имеются? — спросил молодой милиционер.

— Нет-нет! — быстро ответил Жан.

— На чердаке кто прячется?

— Он заколочен, чердак...

— Тоже непорядок. А если пожар?

— Пожар? — переспросил Жан и заморгал часто, будто собираясь расплакаться.

— Именно пожар, — назидательно повторил милиционер и добавил: — Расколотить надо.

— Сейчас?

— Можно завтра.

— Обязательно, — поспешно заверил Жан и при этом почему-то поклонился.

— Придем проверим.

Марфа Ильинична положила на стол домовую книгу и два паспорта. Пришел и милиционер с усами. Доложил:

— Посторонних нет.

— Ну и ладно.

Молодой милиционер деловито перелистал домовую книгу. Посмотрел паспорта. Встал:

— Извините за беспокойство, хозяева. Спокойной вам ночи!

— Спасибо, сынки. Вам того же.

Марфа Ильинична проводила милиционеров до двери. И только щелкнул замок, а потом и задвижка, Марфа Ильинична облегченно вздохнула. И перекрестилась.

 

Первый час суток

Часы в шестигранном футляре из темного полированного дерева висели на противоположной стене. Каиров видел, как большая стрелка под круглым выпуклым стеклом сползла с цифры «двенадцать» и стала клониться к цифре «один».

Старшина Туманов — мужчина сорока лет, — несколько удрученный разговором с начальником милиции, настороженно и вопросительно смотрел на незнакомого тучного полковника.

— Вы садитесь, товарищ Туманов, — сказал Каиров, всматриваясь в лицо старшины, рябоватое и плоское.

— Ничего. Я постою, товарищ полковник, — уважительно ответил старшина, полагая, что приглашение начальника не более чем вежливость, что рассиживать ему, старшине Туманову, нет никакого резона.

— Садитесь, — настоял Каиров. — Вот так... Старшие знают, что говорят. Правильно?

— Так точно.

— У меня к вам вот какой вопрос: расскажите, где вы несли службу вечером четырнадцатого марта? Что произошло на вашем участке?

— Это вы про машину, которая офицера сбила? — догадался Туманов и тяжело вздохнул.

— Совершенно верно.

— Вечером четырнадцатого марта я нес службу в районе Рыбачьего поселка, — начал Туманов монотонно, словно пересказывал текст, заученный наизусть.

Каиров понял, что старшина не первый раз рассказывает эту историю, что она ему порядком надоела. Потому перебил вопросом:

— Во всем поселке?

— Нет. Ну... — Старшина почесал затылок: — По треугольнику, можно сказать: рыбозавод, начало улицы Плеханова и третий километр Приморского шоссе. Ну... Я ходил.

— Вы были без мотоцикла?

— Да. У нас на той неделе вышли из строя сразу три мотоцикла.

— Понятно.

— Ну... Когда я пришел на третий километр... Там большая трансформаторная будка. Ну... Она, можно сказать, ориентир...

— Действующая будка? — Для Каирова ровным счетом не имело значения, была будка действующая или нет, но он еще улавливал монотонность в голосе старшины и стремился добить ее, эту монотонность, неожиданными вопросами.

— Нет. Она разбита. Ну... Когда я подошел к будке, мне показалось, что кто-то побежал в гору. Ветра не было, а камень посыпался. Я вынул пистолет. И поспешил за будку. Ну... Там такой съезд с дороги. Я смотрю, машина стоит, «студебеккер». По номеру вижу — военная... Ну... К ней у меня интерес сразу и отошел.

— Отошел, значит?

— Конечно. У военных своя служба. Мало ли они по какой причине машину за будкой поставили. Ну... У меня к тому времени курево вышло. Я спросил: «Хозяин, не найдется ли закурить?» Никто не ответил. Ну... — Старшина стеснительно пожал плечами: — Я подумал, или шофер по какому делу в гору полез, или с девчонкой притих в кабине.

— Бывает и так? — весело спросил Каиров.

— Всякое бывает... Я решил обойти машину. Ну... С фонариком, ясное дело. Смотрю... Метра за два от переднего колеса — след крови. А под передним левым колесом офицер...

— Какой это был час? Точно не скажете?

— Минут пять — десять одиннадцатого. Ну... Я скоро остановил попутну машину. И сообщил военному коменданту.

— А в милицию сообщили?

— И в милицию. Дежурному. Но сначала военному коменданту. Если машина военная, мы первым делом докладываем в комендатуру.

— Вы уверены, старшина, что, когда подходили к машине, какой-то человек полез в гору? — Каиров наклонился над столом, примяв лежащую на краю газету. Смотрел на старшину пристально и тревожно.

Туманов было заерзал под неожиданно потяжелевшим взглядом полковника, выдержал этот взгляд. Сказал тихо:

— Полез, точно. Ну... Человек ли? Судить трудно. Темно как было! Может, шакал. Может, бездомная собака.

— Следствием установлено, что машина шла из города. Случаем, вы не видели ее?

— Мы не автоинспекция? Наша задача следить за порядком. Чтоб хулиганства не было, разбоя. В ночное же время машин идет много.

— «Студебеккер» — приметная машина.

— Товарищ полковник, машина что человек. Ее остановить надо, разглядеть... Тогда запомнишь... Шли по дороге в тот вечер «студебеккеры». Два или три видел. Ну... Что из этого? Номеров не знаю, водителей в лицо не видел.

— Скажите, а сколько человек сидело в кабинах тех «студебеккеров»? По одному, по два?..

Старшина Туманов сочувственно, как-то по-отечески, хотя был намного моложе Каирова, посмотрел на докучливого полковника, но твердо ответил:

— Два человека, три...

— Вы уверены?

— Да. В сторону Новороссийска редко ездят в одиночку. Машина с одним шофером сразу привлекает внимание.

— Спасибо, старшина. Вы свободны.

Туманов вышел. Он неплотно прикрыл за собой дверь, и его тяжелые шаги еще долго и глухо слышались в коридоре.

Кряхтя по-стариковски, Каиров поднялся с кресла. Прошел к трехногой вешалке, где висели его шинель и фуражка. Золотухин сидел за столом, отрешенно глядя на откидной календарь.

— Я пойду, — сказал Каиров. — Чертовски выдохся за этот день.

— Я распоряжусь, и вас отвезут в машине, Мирзо Иванович. — Золотухин встал, намереваясь подать полковнику шинель. Но Каиров покачал головой, выражая этим недовольство. И Золотухин стоял возле вешалки немного растерянный.

— Здесь недалеко, — сказал Каиров. — Я пойду. Это полезно — пройтись перед сном. Иначе я не усну. И буду долго мучиться.

— Вам виднее, Мирзо Иванович, — устало ответил Золотухин и опустил голову. Скорее всего он был серьезно огорчен неудачей, постигшей Туманова.

Каиров застегнул шинель. Сказал спокойно:

— Я тебе не начальник. Но, как старший товарищ, как твой учитель, должен сказать, что ты неправильно поставил задачу Туманову. Не нужно было пытаться брать этого неизвестного мальчишку, или кто бы там ни пришел, на месте, в развалинах... Нужно было проследить, куда он пойдет. Какие-то связи, какие-то каналы... Поискать каналы, по которым они достают эти продукты. А теперь что? Дело кончилось испугом. И все перекрыто.

Золотухин состроил гримасу. Видимо, он был очень недоволен словами Каирова, видимо, ему было больно слышать эти слова, хотя он, разумеется, и понимал всю их правоту. Но тем досаднее и обиднее было слышать это ему, сгорающему на работе и днем и ночью.

— Это все правильно, Мирзо Иванович. Правильно, так сказать, с точки зрения нормальной, мирной жизни. А сейчас разве есть возможность проследить что-либо?.. Это все может быть настолько случайно!.. Здесь нужно брать сразу, на месте. Потому что нас всегда поджимает время. Спекулянты. Их нужно хватать. И все. На допросах сознаются. Я в этом не сомневаюсь. Просто Туманова подвел фонарик. И сам он неточно все сделал...

Это сбивчивое и даже наивное объяснение конечно же не удовлетворило Каирова. И он напомнил недовольно:

— Нельзя было посылать одного старшину.

— У меня некомплект людей. Не хватает народу. Так работать трудно.

— Всем сейчас трудно. Война...

Они не сказали друг другу ни «до свидания», ни «спокойной ночи», но это не означало, что между ними возникла холодность. Скорее всего они действительно измотались за минувшие сутки.

Ночь по-прежнему была темная. И ветер цеплялся за улицу. И вертелся на ней, как гимнаст на перекладине. Гудок маневрового паровоза прозвучал жалобно, а точнее, тоскливо и одиноко. Грузовые машины с притемненными фарами двигались , осторожно, словно на ощупь.

 

След «Цеппелина»?

Солнце ласкало развалины. Короткая и очень зеленая трава пробивалась мелкими клочками между обуглившимися кирпичами, искореженным бетоном, ржавым железом. На баррикадах, осевших после нудных дождей, чирикали птицы. Пахло белой акацией, сиренью, морем.

— Покажите мне вещи Сизова, — попросил Каиров.

Чирков привел полковника на какой-то широкий двор, вход в который охранял часовой с винтовкой. Во дворе стояли старые продолговатые здания, низкие — в один этаж. Видимо, это был склад, скорее всего вещевой, потому что у одного из зданий солдаты грузили в машину тюки шинелей.

Вынув связку ключей, Чирков долго искал нужный. Наконец открыл замок. И они оказались в маленькой комнате, где было немного света благодаря небольшому окну, заделанному решеткой. Мебель в комнате отсутствовала.. На полу вдоль стены лежали папки с бумагами, на которых крупно было написано лишь одно слово: «дело...», «дело...», «дело...». Черный потертый чемодан выглядел очень приметным. Он стоял перед папками. Рядом лежал узел.

— Это и есть вещи Сизова, — сказал капитан Чирков.

— Все забрали?

— Все, — ответил Чирков и добавил: — Естественно, представляющие ценность.

— Да, — задумчиво сказал Каиров, — ответ расплывчатый. Ценность, видите ли, может представлять все. Например, меня интересует, не было ли у майора Сизова дневников, записных книжек. Не нашли ли вы среди вещей каких-то бумажек, может, клочков, на которых что-нибудь написано или не написано. Мне это очень важно.

Чирков пожал плечами:

— Я не могу вам сказать ничего точно. Я лично не был... Вернее, не присутствовал, когда забирали вещи. Я послал за ними в гостиницу солдат. Понимаете, товарищ полковник, Сизов не был подследственным. Подследственным был шофер Дешин.

— У него не было библиотеки? — спросил Каиров.

— У Дешина? Не знаю... Ей-богу, не знаю...

— Сынок, меня интересует прежде всего майор Сизов. И только потом — шофер Дешин.

— Виноват, товарищ полковник. Но мне трудно судить, почему вас интересует пострадавший, собственно, даже жертва, а не преступник? — Чирков говорил почтительно, но настойчиво.

— Вы уверены, что Сизов жертва? — спросил Каиров, рассматривая чемодан.

— Это подтверждают факты.

— Меня уже в твои годы смущали дела, которые легко подтверждались фактами.

Чирков нахмурился, по-мальчишески зашмыгал носом:

— Никто не станет отрицать, что пьяный шофер Николай Дешин четырнадцатого марта сбил майора Сизова. Испугавшись расплаты, Дешин бросил истекающего кровью офицера и убежал в горы. Фактически дезертировал, тем самым усугубив свое положение. Логично?

— Относительно... А тебе не приходила в голову такая элементарная мысль, почему вдруг вечером четырнадцатого марта майор Сизов оказался на третьем километре за Рыбачьим поселком у разбитой трансформаторной будки? Что его могло привести туда?

— Я не ставил перед собой задачи уточнить это. Видимо, были какие-то причины, по которым он пришел туда. Может, он пришел на свидание.

— К Татьяне Дорофеевой? — серьезно спросил Каиров. — Едва ли. Он мог встретиться с ней и дома.

Чирков согласился:

— Да. Конечно, не к Татьяне Дорофеевой.

— Хорошо, что по этому пункту у нас общая точка зрения. Но меня интересует, почему все-таки Сизов оказался у трансформаторной будки.

— Товарищ полковник, у Сизова было сто дорог, у нас — одна. И всегда, если подумать, можно найти сто, двести, триста версий, вполне логичных, закономерных, оправданных, по которым Сизов оказался у трансформаторной будки ночью.

— Пожалуй, да, — согласился Каиров. И повторил: — Пожалуй, да... Вот и давайте искать вариант, тот самый, единственный, верный.

— Нужно ли? — недовольно спросил Чирков. — У меня по делу нет никаких сомнений.

— Спасибо за откровенность.

— Это, пожалуй, самое главное в отношениях между людьми.

— Не самое главное. Но качество важное... Как-нибудь мы выберем свободный вечер, капитан, и поговорим на отвлеченные темы.

— С удовольствием.

— А сейчас можете заниматься своими делами. — Неожиданный переход на «вы» будто подстегнул Чиркова.

Он щелкнул каблуками:

— Слушаюсь... Только вот... — Капитан Чирков протянул Каирову связку ключей: — К замку подходит вот этот.

— Спасибо, капитан.

— Разрешите идти?

— Идите.

Чирков четко повернулся, еще раз щелкнул каблуками. Такой лихости позавидовал бы завзятый строевик. Полы его шинели на мгновение растопырились, словно зонт.

Каиров невольно улыбнулся. Потом негромко и спокойно сказал:

— Одну минутку, капитан.

И опять повернулся Чирков — не мог же он разговаривать со старшим, стоя к нему спиной. Но теперь Чирков повернулся, переставив ноги, как обыкновенный штатский человек.

Рука Каирова легла на плечо капитана. И, повинуясь этой руке, словно в танце, Чирков двинулся шаг в шаг с Каировым. Они остановились у стены, против входа. Каиров тихо произнес:

— Есть одно обстоятельство, о котором ты раньше не знал, сынок. Я открою его... Майор Валерий Ильич Сизов, одна тысяча девятьсот пятого года рождения, уроженец города Астрахани, умер четырнадцатого ноября сорок третьего года от ран в Батумском госпитале. Нам надо выяснить, чей агент работал здесь четыре месяца по документам Сизова. И за что его бросили под машину. Ясно?

— Да, — так же тихо ответил капитан Чирков, с лица которого сразу исчезло выражение плохо скрытой обиды.

— Что думаешь по этому поводу?

— Сразу и не ответишь... Скорее всего, агентура абвера.

— Немцы в Крыму. Вывод кажется правильным... — Каиров сощурился: — Хотя как же быть с Батумским госпиталем? Батуми далеко от фронта.

— У абвера широкая амплитуда действий.

Каиров не любил, когда молодые офицеры щеголяли мудреными словами, будто новыми хромовыми сапожками. Он считал, что такая манера говорить равно свидетельствует о недостаточной скромности и о недостаточной профессиональной подготовке сотрудника. Поморщившись, он сказал:

— Так-то оно так... Но диверсионной деятельностью занимаются не только агенты Канариса. Уже два года Действует «Цеппелин» — орган главного управления имперской безопасности. В отличие от абвера «Цеппелин» прежде всего интересуется глубоким тылом.

— Они могут действовать совместно, — предположил Чирков.

Каиров сказал:

— По нашим данным, особой дружбы между военной разведкой и гестапо не наблюдается. Но... ворон ворону глаз не выклюет. И координировать свои действия, по логике, эти службы могут вполне.

 

Вариант

Видимо, можно утверждать, что профессия контрразведчика помимо честного отношения к ней, влюбленности, трудолюбия требует еще и таланта. Видимо, можно сравнить талант этот с водой, давшей возможность произрасти зерну, брошенному на сухое поле, вспаханное щедро, влюбленно, трудолюбиво.

Кроме личной храбрости контрразведчик должен обладать еще целой обоймой человеческих качеств. Таких, как принципиальность и наблюдательность, интуиция. Он должен обладать отличной памятью и великой выдержкой. От умения держать себя, быть терпеливым может зависеть исход всей операции, результат труда многих дней и ночей. С остротой журналиста или художника он обязан схватывать детали. И не просто схватывать, но и уметь их сопоставить и сделать выводы, способные запугать врага, загнать его в тупик. Само собой разумеется, что контрразведчик должен быть разносторонне эрудированным человеком. Знание языков, литературы, искусства, техники необходимо контрразведчику, как тиски или напильник слесарю. Контрразведчик должен быть тонким психологом, прирожденным актером, с присущим этой профессии умением скрывать свои чувства. И не только скрывать, но и радоваться, когда хочется плакать, восхищаться, когда естественнее выразить презрение, в гневе оставаться сдержанным и спокойным.

Но всего главнее — обязательное творческое начало в человеке, решившем бороться со шпионами.

Каиров прожил долгую жизнь и достаточно сложную. Он редко учился чему-то специально. Жизнь учила его сама. И в общем, неплохо... Очень нежный и тонкий по своей натуре человек, он конечно же затвердел за годы службы, свыкся с маской человека иронического, умудренного, всевидящего. Он по-прежнему любил природу, часами мог со своей Аршалуз разговаривать о комнатных растениях, наставляя ее, как правильно выращивать алоэ, амариллисы или бальзамины. Но маска нужна была ему, как дирижеру фрак, как футболисту бутсы. Он работал в ней. Аршалуз, его дорогая и славная, ворчала:

— Ты много повидал... Ты много знаешь. Не понимаю, зачем напускаешь на себя важность? Голова твоя от седины белая, как луна. Будь скромнее, Мирзо!

Он и сам бы рад быть скромнее. Не получается. А переделывать, перекраивать себя поздно. Стар. И голова действительно седая...

Аршалуз, как всегда, во всем права. Повидал он много. И знает — дай того же судьба каждому... Книгу бы ему написать! Опытом поделиться. С пользой бы прочитали такую книгу те, кто будет после него. Только времени взяться за перо нет. Нет времени... Вот война кончится, тогда другой разговор. Тогда многие писать станут. Будет что рассказать людям...

Еще в Поти, ознакомившись с обстоятельствами гибели майора Сизова, Каиров пришел к выводу, что под машиной Сизов оказался по одной из следующих причин. Либо его убрала своя же немецкая разведка, либо действительно произошел несчастный случай. Помочь выяснению этого мог только пересмотр дела под новым углом, изучение деталей, малейших подробностей. Если Сизова убрали агенты немецкой разведки, вероятно по заданию центра, то должны быть причины, вызвавшие такое решение. Надо искать эти причины, надо искать агентов. Их конечно же, словно мошкару на свет, тянет к порту, ставшему в эти дни важной базой Черноморского флота.

Если верен второй вариант, если действительно произошел несчастный случай, то следует выяснить каналы связи Сизова. Он вполне мог быть резидентом. Но если он даже был рядовым шпионом, все равно существовали каналы, по которым он получал и передавал информацию.

Один знакомый археолог как-то рассказывал Каирову, что, обнаружив глиняную статую исполинского будды, ученые снимали с нее тонны грунта маленькими кисточками, потому что малейшее усилие, неосторожное движение могли погубить находку, превратить ее в пыль. И вот сейчас у Каирова было такое чувство, что где-то здесь закопан глиняный будда и что к нему тоже необходимо добраться с осторожностью. Гораздо деликатнее, чем археологам. Этого будду можно вспугнуть. И он исчезнет. И тогда его придется искать снова. Долго и трудно искать.

Опыт подсказывал, что лучше всего идти от простого к сложному. Проверить версию с несчастным случаем. В пользу его говорило одно немаловажное обстоятельство. Какой смысл немецкой разведке инсценировать несчастный случай, если она могла убрать неугодного ей агента менее хлопотливым способом? Убрать, не оставляя никаких следов.

Каиров поднял запись допросов шофера Дешина.

«В о п р о с. Признаете ли вы себя виновным в том, что вечером 14 марта сего года, нарушив правила вождения автомобилей, что выразилось в необеспечении безопасности движения, сбили майора Сизова Валерия Ильича, что и явилось причиной его смерти?

О т в е т. Признаю.

В о п р о с. Осветите подробно обстоятельства происшествия.

О т в е т. Какие обстоятельства? Сбил — и все!

В о п р о с. Есть одно обстоятельство. Вы сбили его не на проезжей части, а в тупике за трансформаторной будкой. Как вы попали в тупик?

О т в е т. Не знаю. Может, меня осветила встречная машина.

В о п р о с. А точнее?

О т в е т. Встречная машина осветила».

— Тупик — это зацепка, — сказал Каиров Чиркову. — Вы заметили, Дешин заколебался в данном пунктике. Лишь на повторный вопрос ответил утвердительно.

— Здесь бы надо поднажать, — сказал Чирков.

— В самый раз, — подтвердил Каиров.

— К сожалению, я же тогда не знал, кто такой Сизов на самом деле.

— Не все еще потеряно, — сказал Каиров. — Я должен видеть шофера Дешина.

— Это просто. Его сейчас приведут.

— Нет, — покачал головой Каиров. — Мне еще рано допрашивать. Посмотреть бы его между прочим. И поговорить бы между прочим...

— Со стороны понаблюдать?

— Не совсем. В камере какое отопление?

— Паровое.

— Батарея есть?

— Да.

— Отлично, капитан. Достаньте мне рабочую спецовку. Погрязнее только. Разводной ключ. Молоток. И перекройте паровое отопление.

 

В камере

Он редко садился на табурет, а больше мерил камеру шагами, сутулый, обросший человек с воспаленными от бессонницы глазами. Прислушиваясь к каждому звуку, раздававшемуся в коридоре гауптвахты, он замирал, напрягая слух и зрение. Узкая дверь в черных трещинах завораживала его. А когда она, скрипя, уползала в коридор, дыхание его останавливалось, словно шершавая петля захлестывала горло.

Никто точно бы не угадал, сколько ему сегодня лет, но по документам он числился 1916 года рождения. Значит, ему пошел двадцать восьмой год. Девять лет он проработал шофером. Образование — неполное среднее, холост. Беспартийный. Уроженец города Читы. Фамилия Дешин. Звать Николай. И отца Николаем звали.

Каиров заметил все: и испуг, и смятение, и облегчение, которое, как дыхание жизни, коснулось щек, глаз Дешина, уголков его рта, когда он увидел, что часовой остался за дверью, а в камеру вошел немолодой слесарь в промасленном комбинезоне и с сумкой, откуда торчал большой разводной ключ.

— Здорово, сынок! — приветливо сказал Каиров и, схватившись рукой за поясницу, сморщился. — У, черт, кости ломит! Можно? — Он кивком показал на табуретку.

— Валяй, отец! — грубовато, но уже как-то тоскливо сказал Дешин.

Каиров, кряхтя, добрался до табурета. Полез за папиросами. Не вынимая пачки из кармана, достал одну папироску. Потом в руках у него оказалось кресало. Оно было сделано из напильника. И концы кресала закруглялись, как колеса. Кремень, на который Каиров положил фитиль, голубел узкими изломанными прожилками. Он хорошо давал искры. Они веером разлетались в разные стороны. В камере приятно запахло огоньком.

— Не найдется закурить, отец?

Каиров прокашлялся. Нехотя, явно скупясь, ответил:

— Поищем.

— Да ты не жмись. Шестой день без курева. Уши опухли.

— Зарос-то как! Давно сидишь, что ли?

— Не спрашивай, — прикурив, ответил Дешин.

— Давно. Значит, скоро отпустят.

— Почему так думаешь? — быстро и настороженно спросил Дешин.

— Теперь долго не держат. Смысла нет. Воевать надо.

— Я хоть сейчас на фронт! — Дешин схватил себя за грудь: — Я фашистов!.. Я их, гадов!.. Да боюсь, не пошлют. Вышку мне, отец, приляпали.

— Не шути.

— Правду говорю. — Дешин произнес эти слова тихо и спокойно. Подошел к стене. Прислонился единой: — Вот и сижу, как в мышеловке. Дожидаюсь.

Каиров сокрушенно сказал:

— Выходит дело, каждую минуту тебя могут того? — и показал пальцами вверх.

— На помилование подал. Откажут, значит, того...

— Трудно ждать?

— Ой как трудно! — Дешин закрыл глаза. — Лучше бы пулю в лоб. Сразу. Чтобы не думать. Сыграть в ящик не страшно. Страшно думать об этом.

— Может, оно там спокойнее.

— А на хрена мне покой нужен, если земля останется, а меня не будет! Это же все... Больше не закуришь, девку не обнимешь. Песню не услышишь...

— Ох! — Каиров, покряхтывая, вынул из сумки разводной ключ, присел на корточки возле батареи парового отопления. Хмуро и укоризненно посмотрел на Детина: — Натворил ты, видать, малый, дел нехороших, раз по такой строгости к тебе подошли.

— Офицера задавил, — моргнул Дешин короткими ресницами. И тоска была в его голосе. И страх.

— Шофер... — Каиров осуждающе покачал головой: — Водить машину не умеешь — ходи пешком.

— Я?! Ты не мели глупостей, отец! Я девять лет за баранку держался, — Теперь в голосе звучала только обида. Нет, пожалуй, не одна обида, но и раздражение.

— Он к тебе сам под колеса бросился?

— Не должен бы... — засомневался Дешин. — Баба у него здесь красивая. Сам майор. При деньгах.

— Знакомый?

Дешин неопределенно пожал плечами, будто и не знал, что ответить на этот вопрос.

— Знакомым не назовешь. Офицер из штаба. Иногда на машине его подбрасывал. У нашего брата шофера таких знакомых гарнизон. Дай еще закурить!

— Трудно сейчас с куревом, — поморщился Каиров и тяжело вздохнул.

— Не жмись, батя!.. — чуть ли не взмолился Дентин. — Еще достанешь себе. А для меня она, может, и последняя...

Каиров опять стучал кресалом о кремень.

— Спасибо, отец. На том свете встретимся. Угощать папиросами буду я.

— Зачем так шутишь? Я старый человек. Я тоже о смерти думаю. Не надо шутить на эту тему.

— А я, может, от страха шучу. Я боюсь, может!

— Ты мужчина.

— Ну и что... Мне вот один парень рассказал. В далекие времена за границей, во Франции или в Италии, такой обычай был. Приговоренному к смерти мужчине в ночь перед казнью приводили молодую красивую девушку. И спал он с ней, чтобы семя все из него вышло. Чтобы не погибала вместе с ним будущая жизнь, которая в каждом из нас заложена.

— Красивый обычай, — согласился Каиров.

— Понятно.

Каиров уныло посмотрел на ключ, тяжело встал с табуретки. Сказал с сомнением:

— А мне одно непонятно. Задавил ты человека. Тяжелый случай, так за это же не стреляют!

— Стреляют не стреляют. Любопытный ты, отец, очень.

— К старости все любопытные... Я о чем говорю. Не умеешь водить машину — ходи пешком.

— Опять свое. Я шофер второго класса. Автобус в Чите водил. А здесь влип. И ничего не докажешь... Шел я в рейс. Напросился ко мне Сизов. Подбрось, говорит. Круг нужно было сделать. Выехали на третий километр. Он говорит: стой, друга обождать надо. В женское общежитие он, что при рыбозаводе, значит, захаживал. И сам ушел. А мне фляжку с водкой оставил. Съехал я с проезжей части в тупичок. За трансформаторную будку. Выпил. Может, оттого, что обедал плохо, отключился я. Пропала память. А когда очухался, майор под колесами мертвый... Я бежать.

— Перепугался.

— Перепугаешься... — грустно усмехнулся Дешин.

Каиров будто через силу подошел к стене, всем своим видом показывая, что ему нездоровится. Пощупал рукою батарею. Спросил:

— И сколько же ты бегал?

— Двое суток.

— Вышка тебе за дезертирство.

— Не помилуют, думаешь?

— За других решать трудно.

— Это верно... — Дешин делал затяжки часто-часто, будто его торопили.

— А тот, друг майора, не приходил? — поинтересовался Каиров.

— Нет. Не приходил.

— И кто он, не знаешь?

— Мне это без надобности.

— Зря... Я вот из твоего рассказа не разберу, когда же ты майора задавил?

— Сам не пойму. Вот думал, думал... Если только он когда слез — может, пошел за обочину помочиться. А я тут сворачивать в тупик стал, фары не включая. И может, задел его. Потом протащил...

— Да. Незавидное у тебя положение. — Каиров отвернулся к стене и несколько раз ударил ключом по батарее.

Через минуту в коридоре послышались торопливые шаги и кто-то громко спросил:

— Где сантехник будет?

— В шестой!

Открылась дверь. Запыхавшийся выводной сказал:

— Товарищ мастер! Быстрей в котельную, там трубу прорвало!

 

Татьяна, помнишь дни золотые...

Старый шкипер Пантелеймон Миронович Обмоткин, впервые увидевший свою родную внучку Татьяну, когда ей пошел шестнадцатый годок, назидательно произнес: «Красива. Слишком красива! А красота, как и выпивка, хороша в меру». Дед ходил по многим морям, обметал клешами набережные Марселя, Сингапура, Шанхая... Ни один, даже самый большой, танкер в мире не вместил бы в себя столько спиртных напитков, сколько выпил Пантелеймон Миронович за сорок лет плавания. Виски, ром, джин, водка, коньяк... Эх, да разве перечислишь!

— Я много раз изменял своей жене, — говорил старый шкипер. — Вот почему мне достаточно взглянуть на молодую девицу — и я лучше всякой ворожеи определю, что из нее получится.

Татьяне запомнилась встреча с дедом. Многое из времен юности позабылось, схлынуло, не оставив в памяти следа, — так скатывается малая вода, успевшая только лизнуть берег да пошелестеть галькой. Но приезд деда она помнила ясно, точно это было вчера, а не девять лет назад — в тридцать пятом году. Считалось, что дед живет в Одессе. Там жила и бабка. Но потом бабка умерла. Она попала под машину «скорой помощи». И Татьяна считала и до сих пор считает кончину бабки непростительной глупостью. О деде она много слышала. Представляла его высоким и сильным. И красивым, потому как милые родственники, все без исключения, заявляли, что Татьяна похожа на деда.

Очень радостно было отметить — дед оправдал ее лучшие ожидания. И рост, и осанка, и глаза деда могли украсить любого мужчину. Вот только старым был дед. И лицо его было морщинистым и коричневым, словно кожа портфеля. Пантелеймон Миронович привез внучке подарки. К сожалению, он не знал ее роста, полноты. И все платья оказались в груди тесными Татьяне, а белье — велико. Но последнее не так уж страшно. Важно, какое это было белье, какие умопомрачительные гарнитуры!

Татьяна догадалась, что конечно же не внучке покупал их в Гонконге дед. Но по какой-то причине они не дошли по назначению. Татьяна благодарила судьбу за это.

Весна. 1937 год. Татьяна заканчивает десятилетку. Последняя четверть. Пора надежд, ожиданий. Правда, в классном журнале против фамилии Тани стоит некрасивое слово «пос». Ну и что? «Посредственно» — тоже государственная отметка. На «хорошо» и «отлично» пусть страшненькие учатся. Им нужнее...

Цветет белая акация. Каждую весну цветет. Кажется, и привыкнуть можно. Но так только кажется... А вот потеплеет земля, засинеет небо, словно подрисованное. И море — разноцветная клумба — напоит запахами воздух. Тогда смотри на ветки акации. Скоро появятся белые гроздья. И к запахам моря прибавится еще один, приятный-приятный... Он вносит в душу смятение, будит мечты...

Каждый мечтает о своем: один хочет покорить горную вершину, другой — написать оперу, третий — получить толковую специальность...

Татьяна мечтала попасть в ресторан «Интурист». Она не задумывалась над тем, сдаст ли экзамены за десятилетку или нет, выйдет ли замуж или нет, станет ли в будущем доктором или пожарником. Ей было глубоко безразлично все это. Она могла бы мечтать о красивом платье, о лакированных туфлях. Но и шелковое платье, и модельные туфли, покрытые черным лаком, и даже тончайшее нижнее белье из Гонконга у нее были. Предметом ее устремлений стал ресторан «Интурист».

Он голубел невдалеке от набережной, между городским парком культуры и отдыха и Домом моряков. Его обвитые глицинией террасы казались наполненными особой таинственной жизнью, где царствовали официанты в накрахмаленных куртках и вечерами играл золототрубый джаз.

Женщины с улыбками и без оных поднимались по широким ступеням. Женщин поддерживали мужчины. А ступени поддерживали выбеленные колонны. Они были вылеплены в форме ваз. Поэтому в каждой чаше росли розовые лохматые цветы, названием которых Татьяна не интересовалась.

Гуляя с подругами близ ресторана, Татьяна, словно воздушный шар, свободная от всякой тяжести, и прежде всего от тяжести предрассудков, с тоскливой завистью смотрела вслед входящим и выходящим парам. И думала, что когда-нибудь и для нее начнется настоящая жизнь. Начнется именно в ресторане «Интурист».

Это правильно, что человек — кузнец своего счастья. Это правильно: кто ищет, тот всегда найдет.

Парень был рослый. И мышцы у него играли под загорелой кожей, когда он лег на песок, а потом повернулся на бок и стал пристально разглядывать Татьяну. Она тоже лежала на песке. В сине-белом купальнике. А на парне были не черные сатиновые трусы, в которых обычно на пляже загорали местные ребята, а узкие пурпурные плавки с ярко-желтой тесемкой по краям и на боку. Татьяна поняла, что парень с корабля. И покраснела, как умеют краснеть еще не испорченные девочки, считая, что моряк неприлично долго разглядывает ее грудь.

— Где вы успели так загореть? — спросил парень.

— На крыше, — ответила Татьяна.

— Удивительно. Откройте секрет.

— Никакого секрета нет. С марта месяца ежедневно забираюсь на крышу сарая. Лежу там минут сорок, тридцать...

— Барсуков, — представился парень и спросил, как ее зовут.

Она ответила... Вообще, если смотреть со стороны, все было предельно обыкновенно. Тысячи, а может, десятки, сотни тысяч людей знакомились вот так, между прочим, на этом берегу, а потом встречались еще и еще...

Вечером Татьяна сидела в ресторане «Интурист», и деловитый официант с перекинутой через руку салфеткой записывал огрызком карандаша то, что диктовал ему Барсуков. Они расположились у окна. Скатерть на столе была не такая свежая, как казалось с улицы. И соль вокруг прибора была просыпана, и перец тоже.

В центре зала за тремя сдвинутыми столиками — веселая компания моряков. Очень часто кто-то из них подходил к оркестру, шептался о чем-то со скрипачом, скомканная кредитка переходила из ладони в ладонь. И тогда скрипач громко объявлял:

— По заказу экипажа танкера «Дунай» исполняем любимую песню их дорогого боцмана...

Боцман сидел к Татьяне спиной, и она не могла видеть его лицо, но решила, что он некрасивый. Боцман обожал народные песни. «Светит месяц» сменялся «Калинкой», а «Калинка» — «Коробейниками». Наконец боцман соизволил послушать «Очи черные». И Барсуков пригласил Татьяну танцевать. Он водил как бог. Это решило все...

Увы! Первая любовь оказалась столь же недолговечной, как и морская волна.

Через десять дней Барсуков ушел в рейс, а она познакомилась со студентом юридического факультета Чирковым, который проходил практику в местном народном суде. В первую же ночь 1938 года Татьяна стала его женой. Супружеское счастье могло быть долгим, не страдай Чирков застарелой навязчивой идеей. Он полагал, что его жена должна иметь высшее образование и стремиться к знаниям, словно речка к морю. Но увы! Татьяну прельщало другое русло. Оно виляло между магазинами, ресторанами, парикмахерскими. Однако материальный достаток практиканта оказался шаткой посудиной для такого извилистого пути. За Дорофеева Татьяна вышла в мае сорок первого года. Меньше чем через месяц началась война. Дорофеев был знаменитым в городе футболистом. Левым крайним в команде «Порт». Чирков, который не пропускал ни одного матча, Водил с собой на стадион и Татьяну. Как-то получилось, что она запомнила игру Дорофеева, Он числился рабочим порта. Но, разумеется, не работал. А приходил два раза в месяц за зарплатой. Татьяна после развода с Чирковым устроилась кассиром в бухгалтерии морского порта. Так они и познакомились.

По сравнению с Чирковым новый муж показался ей таким пустым и глупым, что она через неделю поняла — они не смогут осилить медовый месяц.

Рассудила их война.

Уже в июле Татьяна овдовела.

Беженцы из Одессы и Крыма наводнили город. Горкомхоз стал проявлять естественный интерес к Татьяниной двухкомнатной квартире. Подселения можно было ждать со дня на день. Тогда Татьяне пришла счастливая мысль: пускать на постой офицеров. Они долго не задерживались в городе. И как правило, были мужчины остроумные и веселые.

Татьяна припудрила кончик носа. Кожа на нем немного шелушилась. Это раздражало молодую женщину. Даже пугало. Она понимала, что лицо ее стареет. И она вся стареет. И если доживет, то когда-нибудь станет такой же старой, как Марфа Ильинична. И мужчины будут смотреть на нее без воодушевления или просто не замечать. Что делать тогда? Для чего жить? Правда, при ее фигуре, при ее женских данных лет пятнадцать еще можно продержаться. А дальше? Трудно гадать... Жизнь подскажет. Закрыв коробку с пудрой, Татьяна взглянула на часы. Скоро на работу. А еще нужно забежать к Марфе Ильиничне. Торопливо накинув пальто, она схватила сумку и вышла в коридор. В это же время в дверь постучали. Татьяна повернула ключ. На пороге — Марфа Ильинична.

Протиснувшись в коридор, портниха шепотом спросила:

— Одна?

— Никого больше нет.

— Беда, — сказала Марфа Ильинична. — Несчастье.

 

Дешин меняет показания

Его вызвали ночью. После двенадцати. Заскрежетал замок. И дверь, скрипнув, вывалилась в коридор. Грязная стена, близоруко высвеченная лампочкой, словно подталкивала выводного, который не остановился в дверном проеме, а шагнул в камеру. Сухо сказал:

— Собирайся.

— Совсем? — без всякой надежды спросил Дешин. И что-то оборвалось у него под дыхом, и он почувствовал, что лицо, и руки, и все тело его мокрые, словно он стоит под дождем.

Выводной ничего не ответил. Снял с плеча карабин, поставил на пол. Приклад грохнул о доски, точно выстрел. Предчувствия Дешина усилились. Он спустил ноги с нар, поднялся, не ощущая собственного веса. Подумал, что сделает шаг — и упадет, бесшумно, плавно, как поставленная на ребро бумага. Он хотел накинуть шинель, но выводной остановил:

— Не надо.

— Может, и сапоги возьмешь, — сказал Дешин. — У шофера они всегда ноские.

— Прекратите разговоры! — отрезал выводной.

В коридоре Дешин увидел начальника караула, младшего лейтенанта, и с ним двух солдат. Вооруженных. Он сказал начальнику караула:

— Не имеете права. Вы обязаны показать мне ответ. Я просил о помиловании.

— Не дрожите, — ответил младший лейтенант. — Вас вызывают на допрос.

Слегка закружилась голова, вес стал возвращаться в тело. И Дешин почувствовал под собой цементный пол. И похвалил в душе выводного, что тот не воспользовался его минутной слабостью и отказался от сапог.

Свет в кабинете поставили так, чтобы освещался только стул, на котором будет сидеть допрашиваемый. Каиров отодвинул кресло в дальний угол кабинета. И оттуда мог спокойно следить за ходом допроса.

Как и договорились, Чирков начал без предисловий:

— Дешин, я допрашивал вас уже четыре раза. Поэтому опустим формальности. Уточним детали.

— Слушаю вас, гражданин следователь, — с готовностью ответил Дешин.

— Вот и отлично. Припомните, в какое время, где и куда майор Сизов просил вас его подбросить?

Нет. Дешин не вздрогнул. Он только оторопело посмотрел на Чиркова. Насупился. Глуховато ответил:

— Я не показывал это на следствии.

— Знаю... Поэтому спрашиваю.

— Если знаете, нечего и спрашивать.

— Дешин, полное и самое откровенное признание — ваш единственный шанс спасти жизнь. Я вас не обманываю, Дешин. Дело может быть пересмотрено лишь в том случае, если вскроются какие-то новые, особые обстоятельства. В ваших интересах говорить только правду.

— Я и говорю правду.

— Не всю.

— Меня помилуют? — с надеждой спросил Дешин, глаза забегали, казалось, из них вот-вот брызнут слезы.

— Возможно. — Голос невидимого Каирова, прозвучавший из глубины кабинета, казалось, напугал Дешина. Он внезапно сник, расслабился.

Чирков покачал головой:

— Будете молчать?

— Нет... Я скажу, — вяло ответил Дешин. — Майора Сизова встретил после обеда, когда вышел из солдатской столовой. Сизов спросил, как у меня сегодня со временем. Я ответил, что вечером отправляюсь в рейс. Он сказал: «Выбирайся раньше, подкинешь меня в Перевальный».

— Вас не удивила эта просьба?

— Нет. Я уже раза два или три возил майора туда.

— Для какой цели?

— У начальства не спрашивают.

— А все же? Он поручал вам перевезти груз или пассажиров?

— Нет. Он ездил один. Там госпиталь... Понимаете, гражданин начальник? — Дешин развел руками. И жалкое подобие улыбки появилось на его лице.

— Объясните! — сухо потребовал Чирков.

— Молоденькие медицинские сестры. Там даже я с одной познакомился. А майору и бог велел иметь среди них зазнобу.

— Кто она?

— Не могу ответить.

— А женщина, с которой встречались вы?

— Женщина? — удивился Дешин. Возразил печально: — Она еще почти девчонка.

— Фамилия?

— Не спрашивал. Аленкой ее зовут. Там все знают.

— Дальше? — поторопил Чирков. Если бы Дешин мог хорошо видеть лицо следователя, он бы легко понял, что капитан недоволен его вялыми, неопределенными ответами.

— Вечером, значит, я поехал. Затормозил у госбанка. Там ко мне в кабину сел майор Сизов. На третьем километре велел остановиться, друга, значит, забрать нужно было.

— Друг не ожидал майора у трансформаторной будки?

— Не... Он был в общежитии рыбозавода. Майор вылез. А мне фляжку с водкой оставил. Я в тупичок съехал, чтобы автоинспекцию не раздражать. Там и приложился к фляжке...

— Вас не удивило, что майор дал вам водку?

— Нет, Он всегда что-нибудь давал. Водки ли, папирос...

— А когда же вы задавили майора?

— Сам не пойму. Выпил. Вздремнул маленько... Когда пришел в себя, майор был готов.

— Почему вы скрыли это обстоятельство на следствии? — спросил Чирков.

— Я боялся... за нетрезвый вид получить больше.

— Получили под завязку... — подал голос Каиров. — А скажите, куда вы девали фляжку?

— Кажется, она осталась в кабине.

Ответ не удовлетворил Каирова:

— А если точнее!

— Я не брал ее.

— Выходит, она исчезла.

— Я не брал ее, — повторил Дешин.

— Вспомните, когда вы очнулись, фляжку видели?

— Не обратил внимания.

— Жаль. Это единственное вещественное доказательство, которое могло подтвердить правдивость ваших слов. Но его нет.

— Может, фляжку взял милиционер, — сказал Дешин.

— Не думаю, — ответил Каиров. — Но мы уточним.

 

Госпиталь в Перевальном

В тот день хорошо светило солнце. И молодые листья, желтые и клейкие, смотрели в небо, как в зеркало. Густо пахло землей и терпкой зеленью, а когда шоссе выходило к морю и оно веером разворачивалось перед машиной, воздух свежел, словно распахивалась форточка, и можно было угадать, как пахнут водоросли, ракушки, галька.

Они ехали вдвоем. Машину вел Чирков. Каиров сидел рядом. Щурясь от яркого солнца, глядел на дорогу, обсаженную выкрашенными в цвет земли столбиками, за которой, опускаясь вдаль, светлела лощина. Разбросанные по лощине домики и заборы вокруг них казались Каирову игрушечными.

Обогнали полуторку, заполненную ящиками. Вышли на крутой подъем, оплетавший безлесную гору, чуть прикрытую мелким кустарником.

Чирков, у которого сегодня не чувствовалось холодности во взгляде и настроение было под стать погоде, рассуждал:

— Если фляжка существовала в действительности, значит, ее кто-то взял. Получается, что был третий. Кто? А если это друг Сизова...

— Нужно уточнить, были ли в тот вечер гости в женском общежитии. Возьмите это на себя.

— Слушаюсь, — кивнул Чирков.

— А про фляжку... Я, например, не вижу причин, ради которых Дешину следовало придумывать эту историю.

— Я тоже... Тем более он говорил про фляжку там, еще в камере, когда вы пришли к нему сантехником.

— Он узнал меня сегодня ночью? — спросил Каиров.

— Не думаю.

— Да. Запутанная история... Кстати, вам не кажется, капитан, что «дело шофера Дешина» звучит уголовно и не выражает сути? Наступила пора дать операции кодовое название.

— Согласен. Так удобнее. Неизвестно, что мы еще здесь раскопаем.

— Будду.

— Как вы сказали? — не понял Чирков.

Каиров опустил стекло. Быстрый ветер прошмыгнул между сиденьями, потом вернулся еще и еще...

— Предлагаю назвать операцию «Будда». Вам понятно почему?

— Нет, — сознался Чирков.

— Я потом объясню...

— Дело не во мне. Такое название не понравится начальству.

— Начальство знает мои вкусы. Оно просило меня только не кодировать операции названиями цветов. Представляете, операция «Азалия». Красиво?

— Вполне.

— Когда-нибудь видели ее?

— Нет.

— О! Это роскошные густо сидящие цветы с маленькими узкими листьями.

— У меня такое впечатление, что вы знаете все на свете.

— Контрразведчик должен обладать именно такими знаниями. К сожалению, в мире есть много вещей, о которых я не имею понятия.

В госпитале медсестру Аленку все считали похожей на мальчишку. И виной тому были не только волосы, подстриженные очень коротко, но и задиристые глаза, и походка, как у мальчишки-подростка, и манера говорить, отчаянно жестикулируя. Если учесть, что с лица она была миленькая, да еще светловолосая, всегда носила чистенький халат и белоснежную косынку, характер имела отзывчивый, то нетрудно догадаться — она слыла всеобщей любимицей. И никто не знал и, может быть, даже не подозревал, что Аленке вовсе не нравилось, когда в госпитале ее называют Ленька и добавляют при этом: «Свой парень». Она все-таки была девчонкой. Самой обыкновенной девчонкой...

Месяца два назад, промозглым февральским днем, когда широкие тучи шли низко, чуть ли не касаясь крыши госпиталя, и колкий дождь хлестался, точно кнут, Аленка познакомилась с шофером Николаем. Он привез какого-то майора и сидел в кабине машины. Аленка бежала через круглый асфальтированный двор в особняк, двухэтажный, с толстыми мрачными колоннами у входа, где жил весь медицинский персонал госпиталя. Николай открыл дверцу, крикнул:

— Девушка, притормози! — Она остановилась. А он сказал: — Угости чайком, милая. Промерз как сатана.

— Беги за мной, — ответила она.

И он побежал.

Раскрасневшаяся и веселая, она напоила его чаем с крепкой заваркой и кусковым сахаром. Он пил с удовольствием. Дул на край металлической кружки. И рассказывал смешные анекдоты, многие из которых Аленка слышала раньше. Но она все равно смеялась. Ей было весело с ним. И она чувствовала, что нравится ему...

Николай приезжал еще три раза, все с тем же майором. Но дважды Аленка, как назло, дежурила. А в последний раз майор пробыл в госпитале лишь несколько минут.

Прощаясь, Николай обещал заскочить в скором времени. Но обещания не выполнил...

...Койка Аленки стояла у окна. В комнате с высокими, окрашенными в салатный цвет панелями было свежо и чисто. Широкий шкаф, поставленный к стене торцом, загораживал вход, образуя перед дверью маленький тамбур, прикрытый узенькой цветастой занавеской. Комната на троих. В центре. — стол. На нем темная бордовая цветочница с молодыми веточками распустившегося граба.

Сдернув покрывало, Аленка присела на кровать. Высоко подняв руки, стянула блузку. Тут же услышала, как дверь без стука отворилась. Аленка испуганно спросила:

— Кто там?

Колыхнулась портьера. Девушка в белом халате, лицом непривлекательная, остановилась у стола, покосилась на цветочник, потом сказала:

— К начальству госпиталя тебя вызывают, Алена.

— Спать хочу.

— С ночи?

— В шестой палате перед утром моряк скончался. В сознании умирал. Все пальцы мои рассматривал. И твердил, что они музыкальные, что мне нужно играть на виолончели. А я этот инструмент и не знаю. Ты когда-нибудь видела виолончель?

— Много раз, — уверенно ответила девушка. — Она на саксофон похожа. Только труба длиннее.

— А я почему-то думала, на гитару. Он так хорошо про пальцы говорил.

— Нет. На саксофон... Одевайся.

— У меня нет сил подняться с кровати, — призналась Аленка.

— Я скажу, что тебя не нашла.

— Все равно не отвяжутся.

В кабинете начальника госпиталя Аленка увидела только двух офицеров.

— Извините, мне нужен начальник, — сказала она. И хотела выйти.

— Не торопитесь, прекрасная девушка, — сказал немолодой тучный полковник. — Вас зовут Аленка?

— Да.

— Вот и отлично. Мы вас ждем. Проходите, пожалуйста, Аленка. Садитесь... Я полковник Каиров. А это капитан Чирков.

Капитан был намного моложе полковника и, как показалось Аленке, серьезнее, За все это время он даже не шевельнулся и только смотрел на Аленку пристально, точно просвечивал рентгеном. Растерянность, коснувшаяся было Аленки, сменилась любопытством. Девушка неторопливо прошла в глубь кабинета. И опустилась в низкое неуклюжее кресло, покрытое мятым холщовым чехлом.

Каиров спросил:

— Аленка, вы знакомы с шофером Николаем Дешиным?

— С шофером Николаем — да... Но я не знаю, как его фамилия.

— Посмотрите, пожалуйста, — сказал капитан Чирков и вынул из лежащей перед ним папки крупную фотографию Дешина.

— Что он натворил? — мельком взглянув на фотографию, спросила Аленка.

— Это он? — повторил вопрос Каиров.

— Да.

— Он ваш друг?

— Мы знакомы, — спокойно, с внутренним достоинством ответила девушка.

— Давно?

— С февраля месяца. Он приезжал сюда.

— Часто? — спросил Чирков и почему-то смутился. Кончики его ушей покраснели очень заметно.

— Три раза.

— Один? — доброжелательно поинтересовался Каиров.

— Нет, — покачала головой девушка, перевела взгляд на Чиркова и ответила так, будто спрашивал капитан: — Он приезжал с майором.

— Вы знаете фамилию майора? — Голос у Чиркова был напряженный, словно он через силу выдавливал слова.

— Не интересовалась, — виновато призналась Аленка.

— А в лицо его помните?

— Видела один раз.

— Он здесь есть? — Чирков положил перед . ней несколько фотографий.

Аленка быстро нашла фотографию майора Сизова:

— Вот он.

— Вы не путаете?

— Нет. Я его запомнила. Он посмотрел на меня так... Я поняла, что не понравилась ему.

— У женщин есть такое чутье, — заметил Каиров.

— Есть, — подтвердила Аленка.

— К кому он приезжал? — спросил Каиров.

— Не знаю.

— Жаль. — Каиров сокрушенно покачал головой. — Очень жаль. Мы на вас крепко рассчитывали, Аленка.

— Если нужно, я постараюсь узнать.

— Мы были бы вам за это благодарны, — сказал Чирков и неожиданно улыбнулся Аленке. Хорошо, нежно.

И она твердо ответила:

— Я узнаю.

— Только делать это нужно, не привлекая излишнего внимания, — пояснил Каиров. — Между прочим... Понятно?

— Да, — тихо и серьезно ответила Аленка.

— Пусть это будет вашим комсомольским поручением. Боевым поручением, — сказал Каиров, любивший (а что делать?!) громкие фразы.

— Я приеду к вам завтра в это время, — сказал Чирков, вставая. — Срок достаточный?

— Вполне. — Аленка тоже поднялась.

— До свидания! — Чирков протянул ей руку.

 

Автобиография

«Я, Чирков Егор Матвеевич, родился 2 апреля 1917 года в семье юриста. Отец мой, Чирков Матвей Романович, был членом Минской городской коллегии адвокатов. Мать — домохозяйка.

Капитан  Е.  Ч и р к о в

В 1924 году мы переехали в город Борисов, где отец работал в нотариальной конторе, а я учился в средней школе. В 1927 году я был принят в пионеры, в 1933 году — в члены ВЛКСМ. Общественные поручения выполнял. Был редактором школьной стенной газеты.

20.12.1942 г.».

В 1935 году я поступил в Московский юридический институт, который окончил в 1940 году.

В армии с первых дней войны.

Был женат. Но недолго, с января по август 1938 года. С гражданкой Татьяной Обмоткиной мы не сошлись взглядами на жизнь.

Родители мои погибли в 1941 году при бомбардировке города Борисова.

Под судом не был,

Родственников за границей не имею,

 

Естественная убыль

— Что я ему скажу? — испуганно спросила Татьяна.

— Уж не знаю, не ведаю, — пряча взгляд, заявила Марфа Ильинична, и второй подбородок ее неприятно колыхнулся.

— Он не поверит.

— Его дело... Только появляться близ тайника, тем паче товар туда класть, не советую.

— Он сказал, что вы ему должны две тысячи.

— За кирпичи? Разбогатеет быстро, — сказала как отрезала Марфа Ильинична, махнула при этом рукой и покраснела.

— Он приносил не кирпичи.

— Мне неизвестно, и тебе тоже.

— Вы никогда никому не верите, — вздохнула Татьяна.

— Это мой недостаток.

— С недостатками нужно бороться.

— О, если бы только с недостатками! До них руки не доходят.

— Марфа Ильинична, вы заговорите кого угодно.

— Верно, Танечка. Сызмальства я заикалась. Потом выровнялась. И теперь тараторю, удержу нет. Жан другой раз начнет на инструменте репетировать. Я к нему с разговорами. Он у меня послушный, вежливый. И то взмолится: «Мама, вы кричите так, что я барабана не слышу».

— Вам хорошо шутить, — горестно заметила Татьяна. — А что я скажу ему?

Марфа Ильинична уклонилась от ответа:

— Дай воды попить.

Они прошли на кухню.

— У меня квас есть, — сказала Татьяна.

— Лучше воды. Я квасом не напиваюсь.

Крякнув громко и неприятно, Марфа Ильинична поставила опорожненный стакан на подоконник. И повернулась спиной к окну, которое крест-накрест было заклеено узкими полосками марли.

— Ты, Татьяна, не печалься. Положись на меня. Твой, он человек осторожный, даже мне не рискует показаться. Он все разумеет. Передай ему — наперед товар, пущай к тебе приносит. Когда я сама носить буду, когда ты... Ни у кого подозрения это вызвать не может. Ты моя клиентка довоенная. Ясно?

— Ясно, но... Кто две тысячи платить будет?

— Плюнь и забудь. В торговле всегда случается естественная убыль. Об этом каждый продавец знает.

 

Фляжка

В шестом часу вечера еще было светло, хотя солнце уже пряталось за Косым мысом, и свет над городом лежал мягкий, и все было без теней, как на детском рисунке. Каиров направился к Золотухину. Он медленно, словно прогуливаясь, шел по стертому, давно не ремонтированному тротуару, тянувшемуся от здания к зданию, большинство из которых давно лишились крыш и окон. Возле продуктового ларька женщины дожидались своей очереди. Продавщица резала хлеб длинным, будто сабля, ножом, и он мерцал тускло и холодно.

Сквер, заселенный старыми, кряжистыми кленами, был пуст.

Скамеек уцелело мало. Да и уцелевшие имели удручающе неприглядный вид. Но листья на деревьях уже набирали силу. И смотреть на них было приятно.

На выходе из сквера Каиров остановился, чтобы пропустить мчавшуюся на большой скорости машину, но, заскрежетав тормозами, машина лишь чуть проскочила мимо Каирова и замерла у тротуара. Показалась кудлатая голова. Послышался знакомый голос:

— Мирзо Иванович!

— А я к тебе, Дмитрий, — сказал Каиров Золотухину.

— Милости прошу в машину.

— Здесь недалеко. Пойдем пешком. Подышим свежим воздухом, — предложил Каиров. — Это возвращает силы и бодрость.

— Как всегда, правы, Мирзо Иванович. — Золотухин вылез из машины. Сказал шоферу: — Поезжай. — Выглядел он устало. Протянул Каирову руку: — Я подготовил сведения, которые вы просили.

— Спасибо, Дмитрий. Как Нелли?

— Что с ней станется? — недовольно ответил Золотухин.

— Слушай, дорогой, — Каиров произнес эти слова властно и строго, — в таком тоне никогда не смей говорить о Нелли! Она мне почти как дочь.

Золотухин смутился:

— Мирзо Иванович, ради бога, не горячитесь. Кажется, я немного устал.

— Немужское дело жаловаться на усталость.

— Я не жалуюсь. Я объясняю. Не сердитесь, Мирзо Иванович. Я люблю Нелли.

— А понимать ее — понимаешь? — Каиров склонил голову набок, заглядывая в глаза Золотухину.

— Это уже тонкости. Сейчас не до них. Пусть она меня понимает. У нее больше свободного времени.

Каирову ответ показался странным. Мало того, не понравился. Вначале ему захотелось осадить Золотухина или прочесть ему мораль о супружеской жизни, но Золотухин выглядел таким несчастным, таким замотанным, что Каиров не нашел ничего лучшего, как просто спросить:

— Подсчитал?

— И не думал.

— Не верю.

— Честно, Мирзо Иванович... У нас с Нелли все в порядке. Хорошо мы с ней живем. Правда, укоряет она, что простора во мне маловато, что суховатый я человек. Не спорю... Говорю, обожди, после войны жизнь настоящая начнется...

Нота горечи прозвучала в голосе Золотухина громко и явственно, как петушиный крик на рассвете. Каирову не понравилось это. И он сказал нудновато, по-стариковски:

— С жизнью лишь когда расстаются, понимают, что она настоящая. А после войны, дорогой, свои трудности придут.

— Ясное дело, — без воодушевления согласился Золотухин.

Они миновали площадь. Голубой сумрак лежал над ней, как опрокинутая чаша. Поднялись по улице, которую перегораживала сложенная из кирпичей баррикада. Вышли к зданию милиции.

— Старшина Туманов на месте? — спросил Каиров.

— Сейчас выясним, — ответил Золотухин.

Но выяснять не пришлось. Старшина Туманов сидел возле стола дежурного, набирал номер телефона. Увидев вошедших, он положил трубку, встал и поздоровался.

— Мне нужно задать вам только один вопрос, — сказал Каиров. — Вы не находили в машине Дешина фляжки с водкой?

— Нет, товарищ полковник.

— Значит, не находили, — многозначительно уточнил Каиров.

Старшина стоял перед ним навытяжку, смотрел на полковника честно, с пониманием. И Каиров поверил, что такой человек не утаил бы фляжку, пусть даже наполненную водкой.

— Фляжки в кабине не было. Я осветил кабину. Думал увидеть кровь. Или другие следы преступления.

— Ничего не увидели? — Каиров уже не смотрел на старшину. Окрашенные в белую краску стекла окна за спиной дежурного светились слабо и мерцающе.

— Подозрительного ничего.

— Спасибо. — Потом, повернувшись к Золотухину, Каиров сказал: — Ладно, всего хорошего.

— Вам не нужна моя помощь, Мирзо Иванович?

— Пока нет.

Выйдя из милиции, Каиров решил не спускаться вниз к площади, а вернуться в гостиницу верхней дорогой. Она выведет его к узкой немощеной улочке, на которой, он когда-то жил. У них с женой был уютный деревянный домик. И персиковый сад. И виноград «изабелла» над окнами. Из винограда осенью Каиров давил вино. Но получалось мало. И вино выпивали молодым, не позже Нового года. Оно очень хорошо пахло. Изумительно! И было почти как виноградный сок, только немножко с градусами. И цвет у вина был темно-красный. Оно приятно смотрелось в бокале, если свет попадал на тонкие стенки и катился вниз-желтым искристым комком.

И море искрилось. И летом и зимой... Потому что и зимой было много солнечных дней. Небо в январе голубело еще чище, чем в августе.

Белые панамы, яркие одежды курортников на бульварах пестрели, как украшения. Они придавали городу праздничный и немного легкомысленный вид.

Сегодня море и небо остались прежними, но курортную панаму город сменил на матросский бушлат.

Каирову не довелось быть осенью сорок второго, года среди защитников города. Однако он много, очень много слышал о мужестве людей, сокрушивших врага, преградивших ему путь на Черноморское побережье Кавказа.

И сейчас, вглядываясь в сильные и спокойные лица горожан, Каиров верил, что эти люди сделают все. И город, их родной город станет еще лучше довоенного. Как и прежде, он будет солнечным, красивым, веселым, но он будет и строже, и сдержаннее, потому что подвиги мужчин и женщин, отстоявших его, не забудутся никогда.

Обелиски и памятники встанут рядом с тополями и кипарисами, а легенды о мужестве и бесстрашии будут передаваться из уст в уста.

Сложится очень много легенд — о пехотинцах, моряках, летчиках, зенитчиках. И вначале, видимо, ничего люди не узнают о чекистах. Потому что деяния их известны лишь ограниченному числу лиц и по служебным законам до поры до времени разглашению не подлежат.

...Женщина с полными ведрами шла через улицу. Вода плескалась на землю с каким-то шлепающим звуком.

Увидев воду, Каиров сразу вспомнил о фляжке.

Куда же девалась фляжка, из которой Сизов поил шофера Дешина? В вещах Сизова ее нет. Да и не должно быть. Вещи брали из гостиницы. А в гостиницу Сизов не вернулся, потому что остался лежать под колесами. Фляжку Дешин не уносил (Каиров верил в это). Значит, был третий. Кто он? В чем заключалась его роль?

 

Опять Перевальный

«Совершенно секретно.

Начальник Управления военной контрразведки «Смерш» фронта...».

Полковнику М. И. Каирову.

Отп. 1 экз.

3 апреля 1944 года сотрудниками военной контрразведки «Смерш» фронта совместно с территориальными органами государственной безопасности и внутренних дел в районе станции Южная задержан Примаков Евгений Васильевич (он же Авраменко, Одинец, Парцалиадис, Домогацких). Агентурная кличка — Длинный. Прошел специальную подготовку в диверсионно-разведывательной дивизии «Бранденбург-800». С апреля по декабрь 1941 года находился в распоряжении, разведуправления «Валли-VI». С февраля 1942 года — сотрудник зондеркоманды «Марс» разведоргана «Цеппелин», подчиненного главному управлению имперской безопасности. Шел на связь с агентом по кличке Зуб, которого знал в лицо. Из десяти фотографий, предъявленных ему, с изображением различных людей без колебаний отобрал фотографию Сизова. Имел запасную явку в Перевальном.

Ниже для ориентировки приводятся отрывки из стенограммы допроса:

С л е д о в а т е л ь. Где вы должны были встретиться с Сизовым?

П р и м а к о в. Я не знаю никакого Сизова. Я шел на встречу с агентом по кличке Зуб. У него было много фамилий.

С л е д о в а т е л ь. И фамилия Сизов была тоже?

П р и м а к о в. В дивизии «Бранденбург-800» он носил фамилию Неделин. Но я подозревал, что она у него не первая и не последняя.

С л е д о в а т е л ь. Хорошо. Тогда ответьте на вопрос, где вы должны были встретиться с агентом по кличке Зуб?

П р и м а к о в. 15 марта с половины третьего до трех у входа в городскую баню мне надлежало прохаживаться с дубовым веником в правой руке.

С л е д о в а т е л ь. Пароль?

П р и м а к о в. Мы хорошо знали друг друга. И пароля не было.

С л е д о в а т е л ь. В чем заключалось ваше задание?

П р и м а к о в. Зуб должен был устроить мне встречу с человеком по кличке Японец, в распоряжение которого я и поступал.

С л е д о в а т е л ь. Я не очень верю, что вам не дали пароля. А если Сизов не явился бы к месту встречи? Ваши начальники должны были учитывать и такой вариант.

П р и м а к о в. Так и получилось. Сизов не пришел к баням. У меня был запасной вариант. Очень сложный. Потому что здесь огромную роль играли число месяца и час суток. 18 марта я должен был к семи вечера приехать в госпиталь в Перевальном. Сказать дежурной сестре, что я родственник раненого офицера Колесова из Чимкента. Поскольку офицер Колесов скончался несколько дней назад, я попросил бы разрешения остаться до утра, чтобы навестить его могилу. Утром на кладбище ко мне должен был подойти человек и спросить: «Это вы из Чимкента? В Чимкенте есть улица Ленина?» Ответ: «Улица Ленина, есть в любом городе».

С л е д о в а т е л ь. Как же сложились дела в действительности?

П р и м а к о в. Я уже говорил, что Зуб в баню не пришел. На другой день я добрался до Перевального. Двое суток прятался в горах. И лишь в семь часов появился в госпитале. Все сделал по инструкции. Меня оставили ночевать. Положили одного в маленькой комнате. Там были только стол и кровать, на которой я лежал. Даже не было стула. И я сложил одежду на столе. Комната не запиралась ни на какие замки. Да и дверь прикрывалась неплотно. Я чувствовал себя словно в западне. Все время держал руку с пистолетом под подушкой. Сон не брал меня, хотя я не спал уже почти три ночи. Прошло больше часа, как вдруг дверь отворилась. В комнату кто-то вошел. По звуку шагов мне показалось — женщина. Я спросил: «Кто это?» В ответ действительно женский голос: «Это вы из Чимкента?» «Да», — не веря своим ушам, сказал я. «В Чимкенте есть улица Ленина?» — «Улица Ленина есть в любом городе».

С л е д о в а т е л ь. Вы можете описать внешность незнакомки?

П р и м а к о в. Нет. Окно было зашторено. А выключатель у двери, при входе. Женщина не включила свет. Видимо, она хорошо знала комнату, потому что смело сделала три шага. И остановилась надо мной. Я попытался подняться. Она сказала: «Лежите! И не вздумайте стрелять через подушку. Знаю, что нарушила инструкцию.. Но у меня нет возможности ждать утра. Зуба выследил НКВД. Он убит, как я понимаю, при задержании. Вот вам документы. Утром без промедления возвращайтесь в город. Попытайтесь устроиться на нефтеперегонный завод. Эта явка закрывается. В городе вас найдут».

С л е д о в а т е л ь. Вы не смогли бы по голосу определить возраст женщины?

П р и м а к о в. Голос чистый, молодой.

С л е д о в а т е л ь. Это могла быть дежурная сестра, которой вы представлялись как родственник офицера Колесова?

П р и м а к о в. Не думаю. Дежурной сестрой была пожилая женщина с хриплым, басовитым голосом.

Конец стенограммы.

В связи с вышеизложенным предписываю Вам при осуществлении операции «Будда» особое внимание уделить госпиталю в Перевальном. Ускорьте выяснение личности сотрудника госпиталя, к которому ездил Сизов (Зуб). Внедрение на завод нашего человека по документам Примакова считаю нецелесообразным. Пароль не назначен, и, очевидно, неизвестная женщина помнит Примакова в лицо.

О ходе операции докладывать каждые 12 часов. В случае обнаружения новых значительных данных докладывать немедленно.

На завершение всей работы даю 72 часа.

 

Свидание с Аленкой

Чирков оставил машину метрах в двухстах от ворот госпиталя. Дорога там размашисто поворачивала вправо. И горы отделялись от нее продолговатой ровной поляной. Трава на поляне была свежая, незатоптанная. И хорошо смотрелась под солнцем, поблескивая нежным зеленым цветом. С чувством сожаления Чирков въехал на поляну. А выйдя из машины, сокрушенно посмотрел под ноги. Две темные полосы, точно тропки, протянулись от дороги к колесам машины. И сок выступил, точно слезы. И скаты были влажными и зелеными.

Высокие ворота из кованого железа, красуясь причудливым орнаментом, стражем вставали на дороге. Перед ними ходил еще один страж — матрос в бескозырке, с винтовкой за спиной. Примкнутый широкий штык нанизывал на себя солнце. Издалека, оттуда, где шел Чирков, казалось, что моряк мечет молнии.

Столь грозным часовой выглядел лишь на расстоянии. Когда Чирков подошел ближе, он увидел совсем еще молодого паренька, светловолосого, курносого, с веснушками на щеках. Часовой не спросил у Чиркова пропуск, даже не поинтересовался, куда и к кому он идет. Как-то безразлично взглянул на капитана и отвернулся.

Громадные здания госпиталя, когда-то белые, а сейчас в больших серо-зеленых пятнах, возвышались справа. Перед госпиталем была широкая асфальтовая площадка. В центре — фонтан. От него лучами расходились аллеи. Аллеи были обсажены кипарисами, но среди них встречались и клены, и магнолии, и каштаны. Где-то там, за аллеями, были корпуса пониже. Чирков хорошо знал это место. До войны тут был санаторий. И хотя ему не довелось отдыхать в санатории, он несколько раз приезжал сюда по делам. Здесь тогда царило веселье. По вечерам играл духовой оркестр. Й звуки фокстротов слышались Даже на берегу.

Старожилы рассказывали, что в давние годы, до революции, это была усадьба, а вернее, летняя резиденция кого-то из членов царствующей фамилии. И главное здание (остальные три корпуса построены позже, в тридцатые годы) некогда выглядело праздничным и нарядным. Беломраморные колонны охраняли его. А стены были увенчаны скульптурными фризами и фронтонами, окрашенными в темно-лиловые и ярко-синие цвета. На фоне этих красок обозначались скульптуры чистого, светлого мрамора. При усадьбе была небольшая церквушка, построенная из блоков известняка. На многочисленных плитах пентелийского мрамора просматривались рельефные изображения мужественных старцев, диковинных птиц и зверей. Близ входа, у полукруглой арки, грудастая женщина в ниспадающих одеждах держала за рога упирающегося быка. Видимо, неизвестный художник пытался разработать темы фризов Эрехтейона. И особа с короткими, но сильными ногами была не кто иная, как богиня Ника, ведущая к алтарю жертвенного быка.

Церковь сохранилась. Но использовалась не по назначению. До войны там находился павильон, в котором можно было выпить стакан холодного «Абрау-Дюрсо».

Аленку Чирков нашел в главном корпусе. Она шла через вестибюль, неся под мышкой лечебные карточки. Увидев Чиркова, девушка покраснела и, как ему показалось, растерялась.

Он сказал ей:

— Здравствуйте, Аленка. Вот я и приехал.

— Здравствуйте, — сказала Аленка. — Я сейчас. Я только отнесу карточки.

Он сказал:

— Хорошо.

Она ответила:

— Посидите здесь на диване. Я вернусь совсем быстро.

Он сел на диван. Вестибюль был большой, чистый, светлый. Двое раненых, выздоравливающих, пересекли вестибюль и поднялись по лестнице.

Лестница была сделана из пожелтевшего мрамора. Но дорожка ее не прикрывала. Только латунные прутья, лежащие вдоль ступенек, напоминали о том, что когда-то лестница была устлана тяжелой ковровой дорожкой.

Аленка вернулась действительно быстро. Она не села на диван, остановилась и спросила:

— Будем говорить здесь или выйдем?

— Лучше выйдем, — сказал Чирков. — Очень хорошая погода.

— Да, погода очень хорошая, — сказала Аленка и повернула голову в сторону окна.

— У вас есть свободное время? — спросил Чирков.

— Немножко. — Она ласково взглянула на него. Он поднялся. Пошел рядом. Она тихо и быстро сказала: — Возьмите меня под руку.

Мимо шел мужчина в белом халате — наверное, врач. Он странно посмотрел на Аленку.

— Ваш поклонник?

— Нет. Хирург. Большой хирург.

Свежесть встретила их во дворе. Они обогнули фонтан, в котором давно не было воды. На дне лежала сухая грязь да сморщенные прошлогодние листья. Воробьи сидели на цементном потрескавшемся дельфине, из пасти которого когда-то струилась вода.

— Мне нравится эта аллея, — сказала Аленка и увлекла Чиркова в аллею, ведущую к морю.

— Чем вы меня порадуете? — спросил Чирков.

— Я все узнала, — ответила Аленка.

— Все-все?

— То, о чем вы меня просили.

— Говорите.

— Майор, которым вы интересовались, приезжал к нашей сестре-хозяйке. Зовут ее Серафима Андреевна.

— Фамилия? — нетерпеливо спросил Чирков.

— Погожева.

— Как мне ее увидеть?

— Это невозможно.

— Почему? — Это больше походило на испуг, чем на удивление. Чирков остановился. Выпустил руку Аленки.

И она подумала, какой же он нервный. И ей стало жалко его. И она ответила тихо-тихо:

— Ее нет больше в госпитале.

— Давно?

— С восемнадцатого марта.

— Что с ней случилось?

— У нее погибла сестра. Где-то при бомбежке. Она взяла отпуск. И больше не вернулась.

— Руководство госпиталя не поинтересовалось почему? — спросил Чирков.

Аленка виновато улыбнулась:

— Такое сейчас время. Со всяким человеком все может случиться.

— Да, — сказал Чирков. — Время такое, что все может случиться... Спасибо вам, Аленка. Вы молодец.

— Это не так трудно было сделать... Я... сделала с большой охотой. Мне очень хотелось помочь вам.

— Спасибо еще раз. Вы сегодня дежурите. До которого часа?

— До шести вечера.

— Хорошо. А на следующей неделе вы когда дежурите?

— Ночью.

— Будете свободны днем?

— Да. Но дежурить ночью плохо, потому что все равно днем хочется спать. И как-то получается, что не видишь ни дня, ни ночи. Вернешься утром, упадешь в постель. Проснешься только к обеду. Пока туда-сюда... Приведешь себя в порядок. И нужно вновь заступать. Лучше дежурить днем.

— Хорошо, — сказал Чирков. — Я это учту. А сейчас мы расстанемся. Я пойду к начальнику госпиталя. Должно же сохраниться личное дело Серафимы Андреевны Погожевой.

В отделе кадров Чиркову принесли потертую тощую папку, в которой лежали трудовые книжки, справки, заявления, видимо, части вольнонаемных сотрудников госпиталя.

— Сейчас найдем, — сказал седой лысоватый мужчина с нездоровым лицом пыльного цвета. Он был в гражданском костюме. И прихрамывал на левую ногу. — Так, что же мы имеем? — Мужчина перебирал документы: — Погожева... Погожева... Есть. Вот, пожалуйста. — Он протянул Чиркову донорскую Справку о сдаче крови Погожевой Серафимой Андреевной в городе Батуми: — И все.

— Не густо, — скептически заметил Чирков.

— Ее к нам прислали из Батуми. Документы, надо полагать, там.

— Как же вы... Взяли человека без документов, без проверки? — Голос у Чиркова строгий, словно черный цвет.

Однако кадровика не смутить. Старый он, чтобы смущаться.

— Людей, дорогой товарищ, не хватает. Все палаты переполнены. Раненые в коридорах лежат. Поднимись, взгляни. Железнодорожный вокзал, а не госпиталь.

— Все это не снимает вопрос о бдительности.

— Правильно... Однако мы под начальством ходим, — стоит на своем кадровик, точно лодка на приколе. — Начальство наше в Батуми. Они направили — они в ответе.

— Направление где?

— Найдем направление... в другом деле. Стало быть, по командировочной линии посмотрим.

Звенит ключами кадровик, словно корова колокольчиком. Ящиками гремит. А на лбу испарина выступила. От натуги или от волнения?

От натуги, думается. Тяжело, видать, ему нагибаться. Годы сопротивляются.

— Вот, пожалуйста... — победоносно подходит к Чиркову, неся перед собой папку, будто каравай хлеба. — Все при деле...

Читает капитан. Верно.

«Начальнику госпиталя в Перевальном...

Начальник управления медицинской службы...».

В ответ на Ваше письмо № 2/347 сообщаем, что направить в Ваше распоряжение врача-рентгенолога — 1, врача-терапевта — 3, врача-окулиста — 1 и младшего медицинского персонала — 25 не имеем возможности. В данный момент командируем в Ваше распоряжение старшую медицинскую сестру Погожеву С. А.

Одновременно предлагаем откомандировать в наше распоряжение врача-невропатолога — 1, которых у Вас — 2.

— Документ законный, — сказал кадровик. — Шел специальной почтой.

Чирков нервно барабанил пальцами по столу.

— Паспорт вы у нее смотрели? У вас же военное учреждение!

— Паспорт непременно смотрели. С паспортом все обстоит благополучно. '

— Вы это хорошо помните?

— Конечно нет.

Чирков понимает: говорить кадровику о бдительности — попусту терять время.

— Фотографию бы мне... Этой самой Погожевой.

— Чего нет, того нет, — разводит руками кадровик.

И вот Чирков опять в коридоре. Только невеселый, угрюмый. Аленка словно поджидает его. Она внезапно появляется из-за колонны. Спрашивает:

— Удачно? Все хорошо?

— Порядочки у вас. Хаос в документации, — сокрушается Чирков.

Аленка не разделяет его печали.

— Людям жизнь здесь возвращают, — говорит она. — О здоровье человека заботятся. Не до бумажек. Понимаете?

— Не понимаю, — морщится Чирков, лицо у него обиженное-обиженное. — Удар от врага нужно ждать не только на фронте. Враг — он коварен...

Фразы какие-то стандартные получаются. Зол Чирков очень. Зол на людей безответственных.

— Фотографию бы мне Погожевой, — вслух думает он. — Посмотреть на лицо, какая она.

— Есть фотография! — радостно говорит Аленка. — Конечно, любительская. Но разобрать лицо вполне можно.

Чиркову хочется поцеловать Аленку. Милая, хорошая она. Фотография — это же совсем другое дело. Это уже удача.

— Я сейчас, — говорит Аленка. Потом секунду колеблется: — Пойдемте вместе.

Он держит ее за руку. Они не идут, а бегут по аллее.

Пахнет морем, водорослями и чистой галькой. Волны накатываются где-то здесь, рядом. Их еще не видно за корпусом и деревьями. Но они шумят. На сердце у Чиркова от этого шума радостно и сладко. А может, волны тут ни при чем? Может, причиной тому медсестра, похожая на мальчишку?

Комната Аленки пуста. Девушка предлагает:

— Садитесь.

— Нет-нет!..

Она открывает тумбочку — там альбом, пухлый от фотографий:

— Сейчас я найду...

Аленка ловко, точно карты, перебирает фотокарточки.

— Вот! Крайняя слева. Нас подполковник фотографировал из газеты. Думали, не пришлет. А он два дня назад прислал...

Крайней слева была высокая худая женщина с крупными мускулистыми ногами, удлиненным лицом и густыми бровями, сросшимися у переносицы.

— Спасибо, Аленка, спасибо...

Они рядом. Они близко. И, сам того не ожидая, Чирков целует девчонку в губы.

 

Каиров в гостях у Татьяны

— Может, в небесах и есть рай, но в нем все равно не уютнее, чем у вас в квартире.

Татьяна с изумлением смотрит на гостя, солидного, седого полковника, и заученно улыбается. Но Каирову давно известна эта милая женская хитрость. Впрочем, улыбка у Татьяны получается нежная, непосредственная. И, глядя в ее чистые серые глаза, Каиров, в общем-то, понимает мужчин, влюблявшихся в эту женщину.

— Если вы хотите снять комнату, — мягко, словно извиняясь, произносит Татьяна, — то... Я не могу сдать. Сейчас... у меня уже есть постоялец.

— Майор интендантской службы Роксан.

— Вы знаете? — удивлена Татьяна. И тут же спрашивает кокетливо: — Это он вас прислал?

— Я сам по себе, — признается Каиров.

— Сожалею. Но ничего другого сказать вам не могу,

— Не огорчайтесь. Я остановился в гостинице Дома офицеров. Кстати, в том самом номере, где жил майор Валерий Сизов. Он, кажется, был вашим квартирантом?

— Это не имеет значения, — сухо ответила Татьяна. Ее, видимо, начал раздражать осведомленный и разговорчивый полковник. — Прежде всего, Сизов был моим другом.

— Простите, — сказал Каиров. — Но, коль я здесь, разрешите задать вам несколько вопросов. Они касаются именно вашего друга.

— Кто вы такой? — тихо и чуточку испуганно спросила Татьяна.

— Полковник из контрразведки.

Чирков скептически отнесся к идее Каирова посетить Татьяну в ее квартире.

— Лучше вызвать. Допросить. А в доме устроить обыск.

— У тебя ни грамма фантазии, сынок. Ты скучный реалист. Может быть, я покажусь несколько старомодным, но мне кажется, для вдохновения нужно посмотреть дом, где живет Дорофеева. Я хочу пройти той дорогой, по которой много раз ходил Сизов. Посмотреть двор, подняться по лестнице, постоять у двери. В доме есть подвал, И наверняка есть чердак. Я хочу посмотреть квартиру. Она может быть чистой или грязной. Я хочу посмотреть обстановку. Вещи — тоже отличные свидетели... Я предпочитаю застать хозяйку квартиры врасплох... Все это для меня очень важно. Я должен определить свое отношение к Дорофеевой: была ли она только любовницей Сизова или еще и соучастницей?

— Вам виднее, товарищ полковник, — сказал Чирков. — Хочу лишь предупредить. Я, слава богу, знаю свою бывшую жену. Неофициальная беседа с ней может иметь нулевой результат. Во-первых, Татьяна врушка. Во-вторых, если вы сразу не поставите точки над «и», не скажете, кто вы и зачем пришли, она решит, что вы просто набиваетесь к ней в постель. И в ответ на ваши хитроумные вопросы будет нести безответственный треп.

— Спасибо, капитан, за предупреждение.

— Не мне вас учить, но профессионально грамотнее было бы вызвать Дорофееву на допрос.

— Милый Егор Матвеевич, запомни: контрразведка — это не просто профессия. Контрразведка — искусство. А в искусстве каждый идет своим путем...

...Низкая арка, хмуро глядевшая на улицу, вела во двор. В глубине двора по левую сторону стоял двухэтажный коттедж, в котором жила Татьяна Дорофеева. Ее квартира находилась на втором этаже. Двор был маленький. Бомбоубежище, желтым холмом возвышавшееся невдалеке от старой груши, делило его на две части. Дверь в бомбоубежище была распахнута. Темнота черным глазом смотрела на забрызганный солнцем двор и дышала сыростью. Две девчонки играли в классики. Смеялись они легко, беззаботно. Пальтишки на них распахивались, короткие и латаные.

Из репродуктора, висевшего на сером, зажатом рельсами столбе, слышался голос московского диктора. Он читал утреннее сообщение Советского информбюро. Новости были хорошие. 4-й Украинский фронт рвался к Севастополю...

На лестничную площадку, деревянную, с перилами, давно утратившими свой первоначальный коричневый цвет, выходило три двери. Короткая и, словно трап, крутая лестница вела на чердак. Люк над ней был закрыт. Ступив вверх на несколько ступенек, Каиров убедился: крышка заколочена поржавевшими гвоздями. И нет никаких следов, что люк недавно открывали.

Еще внизу Каиров обратил внимание: окна первого этажа висят низко над землей, в доме едва ли есть подвал.

...Услышав, что он из контрразведки, Дорофеева не испугалась, не смутилась. Наоборот, с интересом, точнее, с любопытством посмотрела на Каирова. Без улыбки, но вполне гостеприимно сказала:

— Чувствуйте себя как дома, полковник. Давайте, я помогу вам снять шинель.

— Я сам. Ради бога, не принимайте меня за дедушку.

— Зачем же? — улыбнулась Татьяна. — На мой взгляд, человеку столько лет, на сколько он выглядит.

— Я смотрю, вы прогрессивно мыслите.

— Не терплю условностей.

Каиров пристально посмотрел ей в глаза. Она выдержала взгляд.

Он сказал:

— Я думаю, разговор у нас с вами получится.

— Вы хитрый, — ответила она.

— Неожиданный вывод.

— Цыгане все хитрые.

— Я не цыган.

— Армянин?

— Я из Азербайджана.

Она села на диван. Перебросила нога за ногу. Платье из серо-голубой материи сжалось в складки и теперь лишь самую малость прикрывало колени. Откинувшись, она вдруг заломила руки и стала поправлять прическу.

Голова Каирова уже давно из черной превратилась в цвета махорочного пепла, и он конечно же понимал: поза, в которой сейчас находится Татьяна, давно разучена и отработана. Но вместе с тем именно жизненный опыт не позволял сделать иного вывода — эта дама сложена безукоризненно.

— Вы обо мне плохо думаете? — внезапно спросила Татьяна.

— Я думаю о вас хорошо.

— Нет. Вы обо мне плохо думаете. Я красивая, и все мужчины думают про меня одно и то же. — Горечь была в ее голосе и во взгляде тоже.

— К сожалению, я пришел сюда не как мужчина, — Он понял, что упускает инициативу в разговоре.

— Я вам не верю.

— У меня единственный способ убедить вас в обратном: задать несколько вопросов.

Она недоверчиво покачала головой и,сказала устало:

— Все начинают с этого.

— У ваших поклонников бедная фантазия, — пошутил Каиров. И вынул портсигар: — Разрешите?

— Пожалуйста. — Она поставила перед ним пепельницу. Вновь опустилась на диван. Пожаловалась: — Я несчастливая.

— Сейчас не время говорить о счастье, — нравоучительно заметил он. Прикурил от зажигалки.

— Что вы, мужчины, понимаете во времени? Вот вы мне в дедушки годитесь, а на вас смотреть приятно. И куда угодно с вами пойти можно.

— Благодарю.

Татьяна грустно усмехнулась:

— Доживи я до ваших лет — на меня никто и не посмотрит. Для женщин другой счет времени, полковник.

— Может, вы и правы... Но я все-таки перейду к делу. Когда вы познакомились с майором Сизовым?

— Какое это имеет значение? — вдруг напряглась она. И взгляд ее похолодел. И на лице обозначилась бледность, может быть, от испуга.

— Не задавайте встречных вопросов! — кажется, рассердился Каиров.

— В декабре. Число не помню. Но можно уточнить. Он пришел в библиотеку. Я выписала ему читательскую карточку. Там стоит дата.

— Видимо, вы знали его близко. Не было ли в поведении Сизова чего-либо подозрительного?

— Все мужчины одинаковы. В глаза: ля-ля, хорошая, милая. А из дому вышел — ни одной юбки не пропустит.

— У него была женщина?

— Значит, была, если письма писала.

— Вы их видели?

— Одно. Ну и этого достаточно.

— Поспешный вывод. Прежде необходимо прочитать письмо.

— Он учил меня другому. Ударил по лицу, сказал, чтобы я не смела читать чужие письма.

— Письмо сохранилось?

— Нет.

— Может, вспомните содержание?

— Ничего интересного там для вас не было.

— Охотно верю... Но любопытства ради хотел бы услышать.

— В начале письма она слюнявилась: дорогой, любимый... Встретиться бы желала, да обстоятельства не позволяют. Видно, замужняя, шлюха... Просила на брата повоздействовать, который после контузии совсем опустился. И теперь вениками торгует возле бани.

— Дубовыми?

— А вы откуда знаете?

— Проходил мимо бани... Там всегда вениками дубовыми торгуют.

— Не знала. В баню не хожу. У меня ванна... Правда, горячей воды сейчас нет. Но я моюсь холодной. Привыкла. А кожа от этого становится эластичнее и здоровее. Смотрите. — Она заголила руку выше локтя. Кожа у нее была смуглая, хорошо сохранившая следы прошлогоднего щедрого загара.

— Что было еще в письме?

— Ничего. — Ей был неприятен этот разговор. Настолько неприятен, что бледность, будто талый снег, исчезла с ее лица. И теперь — от злости ли, или простого раздражения — оно было покрыто большими розоватыми пятнами.

— Кем подписано письмо? — спросил Каиров.

— Подпись неразборчива.

— Обратный адрес?

— Без адреса. — Она отвечала, нервно покусывая губы.

— Не обратили внимания, из какого города отправлено письмо? .

— Местное... Поэтому я и выгнала его. Последнюю неделю он жил в гостинице.

— Вещей своих Сизов не оставил у вас?

— Все забрал. Позабыл только фляжку.

— Покажите ее.

Татьяна безо всякой охоты встала с дивана. «Странная она женщина, — подумал о ней Каиров. — А может, и нет, Может, все закономерно. Родилась красивой. В своем роде произведение искусства. Легкомысленная. Это тоже от рождения... Как бы выглядела жизнь на земле, если бы все женщины были вот такими красивыми? И такими легкомысленными. Наверное, сложились бы другие обычаи, нравы. Понятие морали было бы тоже совсем иным.

Почему она так разговаривает со мной? То злится, то кокетничает. Скорее всего, Татьяна иначе и не может разговаривать с мужчиной. Она привыкла нравиться. Привыкла, как пьяница к алкоголю».

Татьяна принесла фляжку. Обыкновенную, из алюминия. В зеленом матерчатом чехле. Встряхнула. Булькнула жидкость.

— Что здесь? — спросил Каиров.

— Вино. Рюмочку?

— В первой половине дня не употребляю.

— Хорошая привычка.

— Сизов пил?

— Много. Но никогда не пьянел. Только глаза краснели.

— Я заберу с собой фляжку. Слейте вино в графин.

— Графин не пустой. А это вино выпейте во второй половине дня за наше знакомство.

— Спасибо. — Каиров встал. — Скажите, Сизов вел с вами разговоры о событиях на фронте?

— Редко. Мне кажется, они не очень интересовали его. Он любил повторять, что теперь фронт везде.

— Это точно. Спасибо... Всего хорошего. Извините уж...

— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо ответила Татьяна.

 

Беженка из Новороссийска

Рыбоколхоз «Черноморский» притулился к морю за высокой, ступающей в волны скалой, на которой моряки поставили мощную береговую батарею. Там же и глазастые прожекторы. Ночью, словно пули, темноту пронизывают. А днем спят под густыми пятнистыми сетками. Скала стройная, точно девушка, красивая, приметная. Немцы на нее в сорок втором зуб точили. Только устояли моряки. Сколько чернобрюхих, крестастых самолетов дельфинами в море кувыркались!

Пострадал рыбоколхоз. Конечно, меньше, чем город. Но... Семилетнюю школу прямым попаданием в щепки разнесло. На рыбозаводе от коптильного цеха лишь груды кирпичей остались. С полдюжины жилых домов тряхануло. Правда, прямых попаданий в дома не было, но с окнами, с дверями распрощаться пришлось.

Колхоз славился рыбой. До войны имел торговые договоры со многими санаториями и домами отдыха. Держал свой ларек на городском рынке. Делал консервы в цехах собственного маленького завода.

С войною улов упал. Большинство мужчин ушло в армию. Женщины теперь верховодили на шаландах. Честь им и хвала. Ничем сильному полу не уступали. Да вот беда, нынче в море далеко выходить рискованно. Немецкие подлодки еще, как акулы, рыщут. Мин — что медуз перед штормом. Промышляют колхозники возле берега. А какой улов на мелкоте — дело известное. И все же шаланды никогда не возвращались пустыми. День на день не приходился — кефаль, ставрида, хамса, битый дельфин. Дельфинье мясо было вполне съедобным. Но, когда его жарили, вонь стояла над всем поселком, уползающим в горы ящерицей. Хозяйки посноровистее добавляли в жаркое стручковый перец, укроп, чеснок, лук...

Ваня Манько шмыгнул носом. Нет, есть ему не хотелось. Он сыт по горло дельфиньим мясом. Ему бы простого, говяжьего. Но это будет потом, когда батька вернется с фронта. А сейчас... Сейчас Ваня бежал с уроков. И крутой тропкой, огибающей кусты, спускался к морю. Море сегодня было ласковым и тихим. Волны не шумели, а разговаривали друг с другом шепотом, как мальчишки на уроках.

Учился Ваня в четвертом классе. Когда школу разбомбило, их перевели в клуб. Концертный зал большой. В каждом из четырех его углов занимался класс. И гул стоял плотный и неразборчивый, словно на колхозном рынке. В утреннюю смену ходили первый класс, второй, третий, четвертый. После обеда — с пятого по седьмой.

Скучно в школе было Ивану. Он любил море. Любил рыбоколхозный причал. Запах ветра морского, соленого. Он давно решил стать рыбаком. И сетовал, что из-за маленького роста взрослые не берут его в море.

А учеба? Какой с нее прок! Рыбе лично начхать, кто ее неводом вытаскивает — грамотный или не очень.

Берег долгий. И полукруглый, словно край блюдца. Галька на нем светлая. Лишь возле самой воды — темная и блестящая. Потому что влажная. Не успевает высыхать. Волны лижут ее и лижут, как кот сметану... Хорошо на берегу. Да от посторонних глаз не скроешься. Увидит кто из колхозников Ивана — не пощадит. За ухо возьмет. И... водворит в школу.

Лучше всего бы спрятаться дома. Так раньше Иван и делал, когда мать на шаланде выходила в море. Но теперь лафа кончилась... Третью неделю у них квартирантка живет, беженка из Новороссийска. Строгая такая тетенька — учительница. Взяли ее алгебру да геометрию преподавать. В старших классах, значит. Вот она и околачивается в первой половине дня дома.

Вздыхает Иван. Тяжело, будто старик. Думает: а если осторожно-осторожно на чердак перебраться? Квартирантка и не заметит. Валяется, наверное, на кровати. Книгу читает.

Верная мысль! На чердаке сено. Поспать можно...

Задами выходит Иван к своему дому. Возле колодца в заборе дыра. А вокруг крапива молодая — богатство по нынешним временам. Суп из нее варят.

Подобрался к сараю Иван. Посмотрел через щель. Занавешено окно в комнате квартирантки. Теперь — шмыг в сени. А там и лестница на чердак. В сенях на лавке ведро с водой стоит. И кружка рядом. Испить бы водицы, да зашуметь кружкой можно. Иван переводит дыхание и пьет прямо из ведра.

Лестница в доме хорошая, не скрипит. Люк гавкнуть может. Петля там одна перекошена. Накормить бы ее рыбьим жиром! Иван, подталкивая одной рукой люк вверх, другой приподнимает край, где заедает петля. Ура! Обошлось!

Тщательно закрыв люк, Иван шагает в сено к слуховому окну.. Жаль, что из окна не видно моря. Зато скалу видно. И батарею на ней. И морячков тоже... Счастливые ребята — моряки, никто в школу не ходит. И дурацкие задачки: «Из пункта А вышел поезд со скоростью 60 км в час...» — решать не заставляют. .

«Вырасту — пойду в моряки, — думает Иван. — Рыбаком, конечно, хорошо. Но не сидеть же век в колхозе! Лучше по морям, по океанам побродить. Куплю себе обезьяну и выучу разным фокусам. Вот потеха будет...»

«Тэр-рр...» Скрипит люк. Кого несет нелегкая? Квартирантка. Выследила, зануда!

Однако на всякий случай Иван прячется за тяжелой, обвешанной паутиной балкой. Квартирантка лезет через сено, приподняв подол платья. Ее длинные ноги в черных чулках проваливаются в сено. Она ступает на коленках. Добирается до слухового окна. В руках у нее появляется бинокль. Она подносит его к глазам и что-то долго рассматривает.

«Батарею!» — догадывается Иван. Он сидит ни жив ни мертв.

Потом квартирантка поворачивает назад. Выбирается к люку...

Иван, желая проследить, что же она будет делать дальше, приподнимается на корточках. Случайно оказавшийся под ногами мальчишки прут предательски трещит. Квартирантка вздрагивает и поворачивается...

 

Что мы имеем?

Чирков подробно, со свойственной ему добросовестностью рассказал Каирову о поездке в Перевальный. Через мощную лупу Каиров, покряхтывая и недовольно морщась, рассматривал фотографию, которой снабдила капитана Аленка. Он подошел к окну. Потом опять сел на кровать, Наконец положил и лупу, и фотографию на одеяло. Сказал:

— Встречалось мне видеть фотографии и более высокого качества...

— Качество действительно не ахти, — согласился Чирков.

— Глаза немного смазаны. Моргала... Ладно. Увеличить и размножить. Сегодня же.

— Завтра к утру, товарищ полковник. У нас сушилки нет.

Каиров ничего не ответил. Однако лицо у него стало кислым и совсем старым. Ему бы надо было побриться, потому что щетина на подбородке темнела густо.

— Вы обедали? — спросил Чирков.

— Нет, — ответил Каиров и погладил ладонью подбородок.

— Тогда пойдемте в столовую.

— Еще не время, капитан. На сытый желудок трудно думается. Кровь из головы уходит.

— При моей худобе это незаметно, — не удержался от улыбки Чирков.

— Тебе легче прожить... Ладно, — Каиров поднялся с кровати, — шутки в сторону. Прежде чем отправиться в столовую, подведем итог наших двух визитов. Что мы имеем на сегодняшний день?

— Мы имеем фотографию сестры-хозяйки Погожевой, с которой Сизов поддерживал контакт. Мы знаем, что какая-то женщина, полагаю Погожева, писала Сизову и назначала встречу возле бань с агентом Примаковым. Мы знаем, что Погожева...

— Видимо, Погожева, — поправил Каиров.

— Да... Видимо, Погожева рекомендовала Примакову устроиться на нефтеперегонный завод. Она не дала ему пароль, сказав, что его найдут. Полагаю, она не могла рассчитывать только на себя. Значит, в городе есть или в город прибудут агенты, которые знают Примакова и которых Примаков знает в лицо.

Чирков говорил не свободно, а так, словно диктовал протокол. Сказалась привычка.

— Так или иначе, а нефтеперегонный завод упускать из виду нельзя, — сказал Каиров. — Возможно, сама Погожева станет искать связь с Примаковым. Она же не может знать, что он арестован. Поэтому сегодня же направим на завод человека с фотографией Погожевой. Вдруг клюнет... Однако основное внимание, капитан, и все силы свои мы должны выложить на главные вопросы. Кто убил Сизова? И по какой причине? Нужно проанализировать все причины, вплоть до ревности. В этом свете особо интересен Роксан.

— Значит, версию с Дешиным...

— Версию с шофером Дешиным нужно отставить, и, чем скорее, тем лучше. Дешина следует судить по другим статьям. К убийству он никакого отношения не имеет, Если фляжка Сизова оказалась на квартире у Дорофеевой, тогда из чьей же фляжки он угощал шофера? Выясните у хозяйственников, не получал ли Сизов второй фляжки. Опросите его сослуживцев, не брал ли он фляжку у кого взаймы. Подготовьте мне фотографии офицеров, с которыми Сизов был знаком или мог быть знаком. Мы отправим их в Поти. Возможно, Примаков опознает кого-нибудь на фотографии. Все это нужно мне завтра к часу дня... Сегодня же к десяти вечера обеспечьте грузовую машину, лопаты и четырех солдат; Вот так, Егор Матвеевич... Аленка была рада вашему приезду?

— Хорошая девчонка. — Чирков, совсем как школьник, шмыгнул носом и уткнулся в пол взглядом, доски считать начал.

— Хороших девчонок много, — сказал Каиров и с грустью добавил: — Этим прекрасна жизнь, этим и печальна... Ну что ж, теперь можно и в столовую.

Уйти не удалось. Помешал телефон.

— Золотухин? — переспросил Каиров. — Привет, Дмитрий. Ко мне? Через пять минут? Давай, жду.

Каиров словно не хотел расставаться с телефоном, даже положив трубку на рычаги аппарата, он продолжал поглаживать ее пальцами.

— Обед передвигается на полчаса, — сказал он Чиркову. — А пока в ожидании Золотухина я расскажу, как влюбился первый раз. Не против?

Конечно нет! Чиркову приятно, что большой начальник, заслуженный человек удостаивает его, капитана, своим доверием. Чирков с удовольствием садится в кресло. Весь внимание.

Как утверждают злые языки, Каирова хлебом не корми, вином не пои, только дай поговорить.

— Сорок четыре года назад, а точнее, в одна тысяча девятисотом году мне исполнилось шестнадцать. А ей было... Ей четырнадцать. Но у нас в Азербайджане девушки в таком возрасте выглядят как в России семнадцатилетние.

— Солнце...

— Скорее, воздух, растительность. Щедрости много. Вот организм, он как бутон... Расцветает. Звали ее Ануш. Глазами и лицом она была такая нежная и ласковая, как Аленка. Только волосы у нее были не светленькие, а черные и блестящие... что твой сапог. Я работал в сапожной мастерской подмастерьем. А отец Ануш был хозяином этой мастерской. Сухой, прямой, точно метр. Помню, сидит в тени под акацией, четки перебирает. Ануш в мастерскую заглядывала редко — дурной тон по тем временам. Но во дворе появлялась, с подругами играла. И приметила меня, а я ее. Стали мы переглядываться. Она иногда посмотрит и зардеется, словно роза. Сапожники мне: «Давай-давай, не теряйся! Дураком не будь!» А разговоров я там о женщинах наслушался! О! — Каиров махнул рукой. — Ну и однажды — хозяин с мастерами на рынок за кожами уехали — я смело подошел к Ануш. Не помню даже, что сказал. А она быстро, точно это было уже давно заучено, говорит: «Приходи сегодня вечером в сад и спрячься за кустами сирени». Что скрывать, от радости я пьянел. Не мог вечера дождаться. Время тянулось, словно клей. Наконец подошли гранатовые сумерки. Я — в сад. Сижу, как барс, между кустами сирени. Слышу, Ануш песенку поет. Веселую, детскую. Чтобы мама с папой слышали. Я — к ней. Она испуганно: «Это ты?» И остановилась совсем близко. Ближе, чем этот стул. — Каиров указал на стул, где висел его китель. — А у меня еще никогда девчонок не было. Не встречался я с ними. Не целовался. Стою, не могу языком шевельнуть. Руки свинцовыми стали. А она быстро шепчет: «Обними меня». И опять песенку поет. Весело, шаловливо. Совсем я растерялся. Это мне позже в голову пришло, что она пением родителей отвлекала. А тогда подумал: издевается надо мной, смеется. Слова из себя выдавить не могу. Где там обниматься! Постояли мы так минуты две. Она спрашивает: «Зачем пришел, чурбан?» Тут я уж... Меня зло взяло. Вспылил я. Схватил ее за косы. А она перепугалась. Завопила: «Вай, вай, мамочка!» В доме шум, крик. Родственники с ружьями. Я бежать. Бежать из города. И завела меня судьба далеко. В Санкт-Петербург. На знаменитый Путиловский завод... Потом революция...

И вот, капитан, прошло двадцать пять лет. Четверть века. Много. И я снова попал в Баку. И конечно же, пошел на ту улочку, где была сапожная мастерская. Случилось ,так, что я увидел Ануш. Она жила в том же доме, с мужем и многочисленными детьми. Это была полная, низкого роста, немолодая женщина. Известно, женщины Востока стареют рано. Мне было сорок один год. Стройный, красивый, в форме. И она узнала меня, сказала: «Мирзо, зачем ты тогда убежал? Я сказала родителям, что на меня напали бандиты. Я искала тебя на другой день, ждала». «Ануш, милая! — ответил я. — Мальчишек шестнадцати лет нельзя любить, только в двадцать шесть лет они достойны женщины». «А я любила тебя», — сказала она. «Мы все равно не смогли бы остаться вместе. Отец никогда не отдал бы тебя за бедняка». Она спросила: «Где ты был, Мирзо?» Я ответил: «Далеко, Ануш. Я повидал много разных краев. Узнал многих людей. Теперь я строитель. Строю новую жизнь, при которой не будет бедных и богатых, а будут просто равные граждане». «Да благословит тебя аллах!» — сказала Ануш, и на глазах ее заблестели слезы... После, капитан, у меня было много увлечений. Но эта первая любовь — это как первый цветок персика, как рассвет, как утренняя роса.

Чирков с изумлением глядел на седого полковника. Морщинам было тесно на его лице, но глаза у Каирова были очень молодые и душа, кажется, тоже.

Вскоре пришел Золотухин. Поздоровавшись, он вопросительно посмотрел на Чиркова. Каиров подметил взгляд, сказал:

— Это мой помощник. Говори при нем откровенно.

— Дело пустяковое, — вдруг застеснялся Золотухин. — Но я подумал, что знать вам об этом следует. Мирзо Иванович, помните, вы интересовались Дорофеевой?

— Да, да. И сейчас интересуюсь.

— А еще помните случай со свиной тушенкой? Когда старшина Туманов упустил человека близ тайника! Так вот, сегодня утром Нелли с моим младшим сыном Алешкой пошла к портнихе. Это мать барабанщика Жана — известная мастерица Марфа Ильинична Щапаева. Вдруг видят они впереди пару. Офицер и Дорофеева. Офицер несет сумочку. Возле дома Щапаевой они останавливаются. Офицер передает сумочку Дорофеевой. Ну а здесь Алешка — мой младший, значит, — побежал на пустырь. Нелли погналась за ним. Потом смотрит, офицер один стоит. Видимо, Дорофееву поджидает. А когда пришла Нелли к портнихе, увидела там Дорофееву. Марфа Ильинична поначалу смутилась. Но однако, радостно воскликнула: «Здравствуйте, дорогая, заходите». Словом, обычная женская трескотня. Нелли принесла отрез на платье. Стали разговаривать, туда-сюда... Алешка же очень балованный парень. Вместо того чтобы тихо сидеть и ждать, пока освободится мать, он стал лазить по комнатам. И вдруг появляется с банкой тушенки в руках. Щапаева, понимаете, сразу изменилась в лице. Дорофеева тоже. Нелли — Алешку ругать. Выяснилось, что банку он достал из той сумки, которую принесла Дорофеева.

— Что ты предпринял? — спросил Каиров.

— Еще ничего. Вот приехал сюда. Ясно, свиной тушенки там уже нет. Ее перепрятали. Но факт остается фактом, что поступает она через ваши каналы. Скорее всего, из военфлотторга. Нелли запомнила в лица того офицера. В случае чего она может опознать.

Чирков спросил:

— С Дорофеевой был морской офицер?

— Морской.

— Вполне возможно, что это был Роксан. Интендант.

Каиров согласился с мнением Чиркова:

— Нужно будет проверить эту версию. Она наиболее вероятна.

 

Старшина Туманов проявляет инициативу

Взгляд квартирантки цепко, точно прожектор, ощупывает сантиметр за сантиметром, но сена на чердаке много, балок и перекладин тоже. А Ваня Манько — совсем еще маленький мальчик. Окаменел он с перепугу. Стоит, не шевелится. Полумрак заслоняет его. Полумрак — он добрый!

«Крыс на чердаке до чертовой матери!» — может, решает квартирантка. А может, вспоминает пословицу: «У страха глаза велики». И думает, что подозрительный шум ей померещился.

Она закрывает за собой люк. И по лестнице спускается в сени.

А Иван еще долго остается неподвижным. И мысли у него в голове что ни есть самые тревожные.

Кто эта женщина? В поселке ее никто не знает. Чужая она для рыбаков. Почему на чердак поднималась, в бинокль на батарею смотрела?

Проходит час, второй... Мальчишка понимает, что квартирантка — Ефросинья Петровна — уже давно ушла в школу. И старшеклассники сейчас под ее пристальным взглядом решают примеры по алгебре. Но боязно расставаться с чердаком Ивану. Куда пойти? Кому рассказать о своих догадках? Директору школы? А вдруг он в ответ: «Ты мне, Манько, зубы не заговаривай. Отвечай, почему убежал с уроков?»

Директор строгий. А голос у него скрипучий, словно рассохшийся пол.

Нет, к директору Иван не пойдет. К директору пусть девчонки обращаются.

Так и не приняв решения, с кем поделиться тайной, Иван распрощался с чердаком и вышел на улицу. Солнце уж давно миновало зенит и теперь нацеливалось на угол, где скала, темная — при таком освещении словно вырубленная из угля, — соприкасалась с линией горизонта.

Было около трех часов дня. Скоро с моря придут шаланды. Тогда можно будет обо всем рассказать матери. А мать Ивана, которую в поселке все запросто зовут Марусей, женщина рослая, на руку тяжелая. Она (если что!) эту разнесчастную квартирантку в бараний рог скрутит.

И вдруг Иван слышит — рядом на улице стучит мотоцикл. Мотоциклисты — редкость в поселке. Можно ли упустить такой случай? Через секунду Иван оказывается за калиткой. Он видит мотоцикл, на нем милиционера. Мотоцикл разворачивается возле магазина и замирает.

Старшина Туманов слез с мотоцикла. Несколько раз присел, чтобы размять затекшие ноги.

Мальчишка лет одиннадцати, стриженный наголо, в стареньком пиджачке, из-под которого гордо маячит матросская тельняшка, приблизился к Туманову и вежливо сказал:

— Здравствуйте, дяденька милиционер. Меня зовут Иван. Фамилия моя — Манько. Учусь в четвертом классе. А живу вон в том облинялом доме. Папка на фронте воюет, а мать рыбачит.

— Молодец, — сказал старшина Туманов, не понимая, для чего все-таки столь длинное вступление. И хотел было добавить: «Славный мальчик».

Но Иван перебил его:

— Дяденька милиционер, я вам должен заявление сделать.

От слова «заявление» повеяло чем-то родным и понятным. И старшина Туманов ласково кивнул Ивану: дескать, давай!

Иван рассказал, как убежал с уроков, забрался на чердак, увидел квартирантку, которая рассматривала в бинокль батарею на скале.

— А бинокль большой был? — с сомнением спросил старшина Туманов.

— Не-е... Маленький.

— Театральный.

— Маленький... Арестовать ее надо, дяденька милиционер.

Старшина Туманов колебался:

— Арестовать... Говоришь, в бинокль на скалу смотрела. Подозрительно, с одной стороны. А с другой... Ответь мне, батарейцы к вам в поселок ходят?

— Обязательно.

— Вот... Вдруг учительница ваша с кем-нибудь из артиллеристов познакомилась. Полюбила. В бинокль на него посматривает. Для вдохновения, значит. Улавливаешь?

— Нет, — честно признался Иван.

— По малости возраста не понимаешь. Ну, допустим, если бы радиостанцию у нее увидел или динамит — это улики. А бинокль — факт сам по себе не убедительный. Ты никому еще не говорил?

— Никому.

— И помалкивай. Для порядка мы документы у нее проверим, прописочку. Если нарушения будут, задержим, если в полном порядке, отпустим. Понял, милый?

— Понял, товарищ милиционер.

— А теперь хочешь, я тебя на мотоцикле до школы прокачу?

— Очень хочу. Только прокатите меня в другое место.

— Шутник! Учительница же в школе.

— Вы прямо там документы проверять станете? — удивился Иван.

— Ну и что? Проверка документов в настоящее время — дело обыкновенное...

 

На кладбище

Дождь обрушился, когда зашло солнце и тяжелые тучи загнездились над морем, окутав город слепым и гнетущим мраком. Ветер на время стих. И вновь пробудился лишь с первым громом. Молния легла на мокрые тротуары, на развалины и крыши. И город заблестел. И ветки захлестали одна другую, не жалея, словно боксеры на ринге.

Фары выхватывали из темноты косую сетку дождя. И «дворники» на ветровом стекле, ползая вверх-вниз, не успевали стирать воду. Видимость была отвратительной.

Грузовая машина двигалась позади «виллиса». Каиров, разумеется, не видел очертания ее кабины или кузова. Различал только узкие щели фар да бледно-желтое пятно света, которое, покачиваясь точно тень, не отставало от передней машины. В грузовике, крытом брезентом, ехали четверо красноармейцев. В «виллисе» кроме Чиркова и Каирова находились еще Золотухин и приглашенный им врач-эксперт.

Машина с солдатами почему-то задержалась в гараже. Подъехала к Дому офицеров не в десять вечера, как распорядился Каиров, а без четверти одиннадцать.

В этот час улицы города были пустынны. А вспышки молнии и гром напоминали артиллерийскую канонаду.

Выбравшись на шоссе, машины прибавили скорость. Море здесь было совсем рядом. Ревело оно страшно. И разговаривать в машине было трудно.

Капитан Чирков, казалось, слился с рулем.

— Скоро поворот! — наклонившись к капитану, прокричал Золотухин.

— Вижу!

Сбавив скорость, Чирков повернул машину влево. Она очутилась в узком, зажатом двумя горами ручье, под которым скрывалась, вся в колдобинах, дорога.

— Застрянем, черт! — не стерпел Каиров.

— Ничего, ничего! — успокоил Чирков: — Под водой камень. Вы лучше держитесь крепче, иначе без шишек не обойтись!

Каиров обернулся. Между головами Золотухина и врача-эксперта вырисовывался прямоугольник окошка. Желтое пятно по-прежнему маячило за машиной. Значит, грузовик тоже свернул с шоссе. Не проскочил.

Потом машины взяли влево и поползли в гору. Дорога-ручей осталась позади.

В этот момент опять сверкнула молния. И все увидели кладбищенскую ограду и хилую часовню между двумя высокими акациями.

— Не хотел бы я здесь умереть, — сказал Каиров.

Остальные промолчали.

Кладбищенский сторож уже спал. Золотухин долго и настойчиво стучал кулаком в дверь сторожки. Наконец занавеска на покосившемся окне, заколоченном на две трети фанерой, поползла в сторону. И старческий голос простуженно спросил:

— Хто там?

— Милиция!

Сторож засуетился. Зажег лампу. Распахнул дверь. Это был древний старик с тщательно расчесанной бородой. Он не в силах был скрыть смущение — все же спал на работе. И без всякой надобности торопливо повторял:

— Храждане начальники... Храждане начальники...

— Открывай ворота, — сказал Золотухин.

Сторож натянул фуфайку. Гремя ключами, скрылся в темноте. Но и сквозь шум дождя было слышно его:

— Сей секунд, храждане начальники.

— Помогите! — распорядился Каиров.

Солдаты поспешили к воротам. Потянули их в разные стороны. Машины въехали на территорию кладбища. Развернулись возле часовни. Дальше проезда не было.

— Берите лопаты, — сказал капитан Чирков солдатам.

Один солдат вскочил в кузов. И оттуда подал лопаты своим товарищам. Было очень темно. Белые деревянные ручки лопат различались еле-еле...

— Далеко? — спросил Каиров.

— Да, — ответил Чирков. — Я пойду впереди.

С прежней силой лил дождь. И тропок никаких не было. А была вода. И, словно острова, могильные холмики с крестами. Чирков светил себе под ноги фонариком. И Каиров, и Золотухин, и врач-эксперт светили. Только солдаты не имели фонариков. Хлюпали кирзовыми сапогами. Не переговаривались.

Иногда свет фонарика падал на старый, словно заплаканный, крест, на поржавевшую металлическую ограду. Попалась под ноги сломанная скамейка. Чирков поднял ее и забросил куда-то в темноту.

Шли минут десять...

Наконец остановились. Лучи скрестились на фанерной пирамидке, увенчанной красной звездочкой.

М а й о р

В.  И.  С И З О В

1905—1944 гг.

Земляной холм еще не осел. И могила выглядела необычайно крупной. Каиров обошел ее. Световой круг юлил перед ним, как собачонка.

— Здесь никто не побывал раньше нас? — спросил Каиров.

— Не похоже, — ответил Чирков.

Ветер с завыванием бросил ему в лицо горсть воды.

— Проклятая погода, — сказал Золотухин, — и не закуришь.

Солдаты молчали. Они стояли прижавшись один к другому. Молодые. Может, им было не по себе.

— Копайте! — приказал Каиров. Чирков снял пирамидку со звездой. Лопаты вонзились в грунт.

— Не разбрасывайте землю, — предупредил Золотухин, — Зарывать придется.

 

Упущенная возможность

В тот же вечер, вернувшись с дежурства, старшина Туманов не смог дождаться начальника милиции. Однако о встрече с мальчишкой в рыбоколхозе «Черноморский» он доложил дежурному.

— Мальчишка, значит, бдительный, — говорил старшина. — Это ему плюс будет. Ну документы я для порядка у гражданочки проверил. Прописка у нее городская, по улице Вокзальной. При штампе — личная подпись товарища Золотухина имеется. Для порядка, значит, выписал адрес, И фамилию. Деветьярова Ефросинья Петровна.

— Ладно, товарищ старшина, — сказал дежурный, — ступайте домой и отдыхайте. Вам завтра с утра.

Старшина Туманов ушел домой. А Золотухин появился в милиции лишь около двух часов ночи. Усталый, мокрый, грязный. Спросил:

— Что нового?

— Ничего существенного, товарищ майор. Ваша жена звонила. Беспокоилась.

— Хорошо. Тогда я не буду подниматься к себе в кабинет. Поеду домой. Если что, звони.

— Ясное дело, товарищ майор.

Нельзя было винить дежурного, что он не доложил начальнику милиции о донесении старшины Туманова. В прифронтовом городе проверка документов была самым обычным делом. Граждан, у которых паспорта оказывались не в порядке, задерживали для выяснения. Старшина Туманов нашел, что документ у гражданки в полном порядке. Ну а если она и в бинокль смотрела, то не обязательно на батарею. Мальчишке могло показаться. К тому же бинокль не приемник и не передатчик. Запрета на бинокли нет.

Промашка старшины Туманова стала ясна лишь утром, когда Чирков по распоряжению Каирова передал Золотухину пятнадцать увеличенных фотографий бывшей сестры-хозяйки госпиталя в Перевальном Погожевой Серафимы Андреевны.

Старшина Туманов глядел на фотографию как пришибленный. Лицо,его вначале сделалось бледным, словно он почувствовал себя плохо, потом щеки и уйти густо закраснели, точно подкрашенные гримом.

Суетливо и сбивчиво он докладывал Золотухину:

— Вчера проверял, значит... В бинокль она. Мальчишка подметил. Ну я, грешным делом, значит...

— Товарищ старшина, спокойнее, — с досадой говорил Золотухин. — Вы видели эту женщину?

— Верно, товарищ майор.

— Когда?

— Вчера.

— Где?

— В рыбоколхозе «Черноморский».

— Рассказывайте по порядку.

И старшина Туманов подробно рассказал о вчерашнем происшествии.

— Документы проверил, товарищ майор. Все в лучшем виде. А на паспорте — ваша подпись.

— Может, ты обознался? — спросил Золотухин. — Может, там совсем другая женщина? Фотография нечеткая.

— Похожа очень, товарищ майор.

Капитан Чирков, который еще находился в кабинете Золотухина, немедленно позвонил Каирову. Выслушав капитана, Каиров сказал:

— Егор Матвеевич, бери этого старшину. И поезжайте в рыбоколхоз. Привези дамочку ко мне. Нужно ее проверить.

Ветер врывался в машину. И тучи скользили по мокрому, еще не высохшему асфальту четкие, красивые. Они тянулись над зазеленевшими горами, но не касались их крутолобых вершин. А в море, близ горизонта, уже смотрело другое небо, голубое и доброе, словно улыбка.

Шоссе забирало вверх. Город панорамой сползал вниз. Дома прикрывались разными крышами: железными, черепичными, драночными, шиферными. И все это пестрело, словно лоскутное одеяло.

Старшине Туманову казалось, что машина идет слишком медленно. Хотя на спидометре стрелка не сползала ниже шестидесяти. Для мокрой горной дороги — предельная скорость. Чирков не первый год водил машину. Он знал: здесь, на Кавказе, малейшая оплошность может стоить жизни. Приходилось быть крайне внимательным. У старшины Туманова, наоборот, была возможность думать О чем угодно и смотреть по сторонам.

И он печалился, что последние дни ему упорно не везет. Совсем недавно упустил мальчишку у тайника. А вчера вот учителку. И вдруг...

Навстречу им пронесся забрызганный грязью «студебеккер». В кабине рядом с шофером сидела женщина,

— Она! Товарищ капитан! — Туманов схватил Чиркова за плечо, тот по инерции крутнул руль, и машина едва не врезалась в гору.

— Остановите!

Чирков вывернул к обочине. Нажал на тормоз.

— В чем дело? Кого увидели?

— Учителку, товарищ капитан. Нужно быстрее разворачиваться. Иначе убегет.

— Разве так можно... А если у вас галлюцинации, старшина?

— Ежегодно медицинскую комиссию проходим, — обиделся Туманов.

— Показаться может и здоровому человеку.

— Точно говорю... Нужно догонять.

Дорога была узкая. Пока они разворачивались (плюс еще время на разговоры: догонять или нет?), «студебеккер» опередил их примерно километра на два. Стрелка спидометра подскочила к отметке «семьдесят». На поворотах приходилось тормозить. Но машину все равно заносило. И прежде чем впереди замаячил грязный задник «студебеккера», они могли раз пять перевернуться.

Встречный транспорт долго не позволял обогнать «студебеккер». Лишь у самой городской черты Чирков обошел преследуемую машину и подал знак остановиться.

Трудно представить себе разочарование капитана Чиркова и еще большее разочарование старшины Туманова, когда они увидели, что рядом с шофером в кабине никого не было.

— С вами ехала женщина, — сказал Чирков. — Где она?

— Попросила высадить, не доезжая до города, у трансформаторной будки, — ответил шофер, мордатый, угрюмый парень.

— Документы! — потребовал Чирков.

— А вы кто? Я вас не знаю, — лениво возразил шофер.

— Я военный следователь. — Чирков показал удостоверение.

Поведение шофера сразу изменилось. Он суетливо достал служебную книжку, водительские права.

— Где к вам села пассажирка?

— В рыбоколхозе, товарищ капитан, — на этот раз четко ответил водитель.

 

Допрос Роксана

Роксан подвижен. Активно жестикулирует. Ведет себя так, словно заранее благодарен Каирову за приятную беседу.

— Михаил Георгиевич, — Каиров сама любезность, — у вас красивая, редкая фамилия. Мне никогда раньше не приходилось встречать такую.

Словоохотлив Роксан:

— Фамилия моего деда была Поляков. Он поднимал в цирке гири. И держал на груди рояль с акробатками. Одна из них позднее стала его женой. Ее звали Роксана... Фамилия Полякова не звучала на цирковых афишах. Вдохновленный именем любимой женщины, дед стал Мишелем Роксаном. Силачом из Марселя.

— Вы не пошли по цирковой линии?

— Я не сторонник родовых династий. Династия скрипачей, династия циркачей... По-моему, это признак вырождения.

— Позвольте не разделить вашу точку зрения. Наследование от поколения к поколению какой-то одной профессии может явиться выражением врожденных способностей...

Роксан прервал Каирова, махнув руками и скорчив гримасу — от нее лицо заморщинилось кругами, словно вода, в которую бросили камень.

— Дети Пушкина не стали поэтами. А Льва Толстого — писателями. Я не знаю, может, в каких-то сферах... Скажем, потомственный рыбак, потомственный моряк, потомственный хлебороб... Возможно, здесь, где какие-то чисто механические, практические навыки имеют превалирующее значение... Возможно, здесь наследование профессии имеет положительную роль. Но в искусстве это приводит к рождению бездарности.

— Вашим суждениям не хватает последовательности и справедливости.

— Вы знаете, что Монтескье говорил о справедливости?.. Справедливость — это соотношение между вещами: оно всегда одно и то же, какое бы существо его ни рассматривало... Правда, люди не всегда улавливают его, больше того: нередко они, видя это соотношение, уклоняются от него. Лучше всего они видят собственную выгоду. Справедливость возвышает свой голос, но он заглушается шумом страстей. Люди могут совершать несправедливости, потому что они извлекают из этого выгоду и потому что свое собственное благополучие предпочитают благополучию других... Понапрасну никто не делает зла...

— Я понял. Опираясь на учение Монтескье, а конкретно, на понятие о несправедливости, вы предпочитаете собственное благополучие благополучию других.

— Не понимаю ваших шуток, товарищ полковник! — Роксан вскочил со стула, на лице возмущение.

— Садитесь, Михаил Георгиевич. Не волнуйтесь. Это особый разговор, и я приехал из Поти не для того, чтобы вести его с вами. Сегодня меня интересует только Сизов. Расскажите все, что вы о нем знаете. Садитесь, садитесь!

Не улыбался теперь Роксан. Сидел сосредоточенный. Умно смотрел на Каирова. Лишь иногда морщил лоб, точно что-то вспоминал.

— Сизов... — Роксан прокашлялся, — Это был сложный человек. Противоречивый. И скрытный. Последствия контузии, видимо, — его тряхнуло под Ростовом — сказывались самым странным образом. Он иногда проявлял потрясающую наивность и даже чудовищную неосведомленность, скажем, о предвоенной жизни в стране.

— Какая ваша официальная должность?

— Заместитель начальника гарнизонного военфлотторга.

— Сизов был пехотный офицер. При каких обстоятельствах вы познакомились и сблизились?

— Все просто... Мы мужчины. Я буду откровенен. Мне уже тогда нравилась Татьяна Дорофеева. В свободные минуты — а у нас, снабженцев, они случаются, к сожалению, редко — я забегал к ней в библиотеку. Между нами существовали самые дружеские отношения. Словом, это был типичный пример безответной любви. Татьяна — человек ограниченный, но по-женски хитрый. Она не отталкивала меня. И, принимая подарки, давала лишь туманные обещания. Сизов тоже стал приходить в библиотеку. Когда она сдала комнату, я понял, что у меня есть удачливый соперник.

Роксан достал из кармана мятую пачку «Беломора»:

— Разрешите закурить?

— Конечно.

— А вы? Курите, — предложил Роксан.

— Бросил. Второй день не курю...

— Желаю удачи... — Роксан чиркнул зажигалкой. — Получился пресловутый «любовный треугольник». С той лишь разницей, что соперники оказались друзьями. Сизов так смог все повернуть!.. И я почувствовал себя необходимым для этой приятной, как мне казалось, счастливой пары. Услуги, которые я им оказывал, вызывали у них чувство благодарности...

— Сизов знал, что вы через посредство Дорофеевой торгуете продуктами?

Прямо-таки взвился Роксан:

— Этого не было, товарищ полковник! Такова уж несчастная доля снабженцев! На нас всех собак вешают!..

— Михаил Георгиевич!.. Это по-детски. Вопрос серьезный. Я сформулирую его так. Не пытался ли Сизов шантажировать вас?

— Зачем? — удивился Роксан.

— Значит, нет... — Каиров уклонился от разъяснений. Сказал: — Как я полагаю, занимая такую должность, вы должны иметь в своем подчинении транспортные средства.

— У меня персональная эмка. И четырнадцать грузовых машин.

— Богато живете.

— Нет, товарищ полковник. Грузовиков мало. Всегда в разъездах.

Дым от папиросы плыл по комнате. Каиров встал и открыл форточку. Он не вернулся к столу, а остался стоять у стены, чуть опершись о выкрашенную в салатовый цвет панель.

— Вспомните, Михаил Георгиевич, вы не ездили с Сизовым в Перевальный?

Нет, Роксан не изменился в лице, не покраснел, не побледнел. Спокойно, даже несколько равнодушно ответил:

— Ездили.

— Часто?

— Один раз. Сизов попросил подвезти его. Мы воспользовались моей эмкой.

— Что ему нужно было в Перевальном?

— Госпиталь. Какие-то служебные дела.

— А точнее?

— Не интересовался. Я обождал его в машине. Все заняло не более десяти минут.

— Спасибо. И еще один вопрос. Когда и где вы видели Сизова в последний раз?

— Днем четырнадцатого марта. Он позвонил мне и попросил достать бутылку водки. Мы встретились в городе, возле крытого рынка. Прошли на склад. Кладовщик дал ему бутылку. И Сизов ушел. А я остался с кладовщиком. Нужно было уточнить накладные.

— Он не говорил, для чего водка? Куда он собирается?

— Нет.

— А что вы делали вечером четырнадцатого?

— В восемь часов я на машине приехал к дому. Отпустил шофера. Хозяйка покормила меня. И я лег спать.

— Надеюсь, ваша хозяйка столь же молода и прекрасна...

— Нет-нет... Старушка. За шестьдесят лет. Отлично готовит. Я приношу продукты. И питаюсь дома. У меня застарелая язва.

— Я обещал задать вам только один вопрос. Но все равно уже не сдержал слова. Вы немного говорили о Татьяне Дорофеевой. Дайте ей характеристику.

— Мне это трудно сделать. Разве что в двух словах... Красива, без предрассудков. Не очень умна.

— Интересы, запросы, кругозор?

— На все это можно уже ответить одним словом — мизерные.

— Теперь такой абстрактный вопрос. Совершенно условный. Допустим, если бы вы — повторяю: допустим! — оказались немецким разведчиком, смогли бы вы ее завербовать?

— Я не смог сделать из нее любовницу.

— Это другая сфера.

— Понимаю... Опытный, ловкий разведчик нашел бы у нее много слабостей. Мне кажется, их больше чем достаточно, чтобы превратить ее в сообщницу.

— Все! На сегодня достаточно. Надеюсь, в скором времени мы вновь сможем поговорить друг с другом. Вы военный человек. И вас не нужно предупреждать, что сегодняшний разговор должен остаться между нами.

— Понимаю, товарищ полковник. Всегда рад побеседовать с умным человеком.

Они пожали друг другу руки.

Каиров проводил Роксана уже почти до самых дверей, но внезапно остановился, придержал его за локоть. Сказал:

— Одну минуточку.

Шустро, словно подросток, Каиров вернулся к столу, выдвинул ящик.

— Вы узнаете эту фляжку? — Он держал фляжку за цепочку. Мелкую, соединяющую крышку с корпусом.

— Да, — сказал Роксан. — Это фляжка Сизова.

— Вы уверены?

— Мне часто приходилось наполнять ее.

— Это моя фляжка, — возразил Каиров. — Фляжка Сизова на экспертизе. Дорофеева рассказала о разговоре со мной?

— Рассказала, — смущенно ответил Роксан.

— Не следуйте ее примеру!

 

Тайна трансформаторной будки

Чирков развернул машину. И дорога опять побежала под колеса. И море заголубело с левой стороны.

— Ну а вдруг вы обознались, старшина? — холодно сказал Чирков. — Тогда мы ведем себя как мальчишки.

— Все сходится, товарищ капитан. И внешностью... И попросилась к шоферу, значит, в рыбоколхозе «Черноморский».

Поворот. По правой стороне дороги забелела полуразрушенная трансформаторная будка. Чирков затормозил.

Они вышли из машины. Прямо за будкой был съезд, кончавшийся тупиком. Дальше начиналась гора. На ней густо зеленел кустарник. Деревьев было мало. Они росли у подножия и на самой вершине.

От обочины, противоположной горе, начинался спуск к морю. Несколько тропок выходили на нижнюю дорогу, вокруг которой ютился пригород, именуемый Рыбачьим поселком. Название это, наверное, сохранилось с очень давних времен, когда здесь действительно жили рыбаки. Однако город разрастался, корабли распугивали рыбу, рыбаки переселялись подальше от города (пример — рыбоколхоз «Черноморский»), а название так и осталось.

Чирков заглянул в будку. Обвалившаяся штукатурка, обломки кирпичей и аппаратуры...

— Скорее всего, она скрылась в Рыбачьем поселке, — предположил капитан.

Туманов ничего не ответил. Он пристально рассматривал мягкую, влажную землю, на которой отпечатались следы женских туфель маленького размера. Туфли были на толстом каблуке. И метки от него остались ясные и сочные.

— Смотрите, — сказал старшина.

Следы вели за трансформаторную будку, к воронке. Бомба здесь разорвалась мощная. Не меньше, чем в полтонны. Яма получилась глубокая. На дне ее мутнело совсем немного воды.

— Дождь лил всю ночь, — сказал Чирков, — а воды в воронке кот наплакал. Странно.

Следы не кончались у края воронки. Наоборот, цепочкой они тянулись к дну ямы и обрывались лишь у большого искореженного листа жести, вероятно сорванного с крыши трансформаторной будки.

Чирков спустился в воронку. Откинул жесть. И, словно подозрительно косясь, черное отверстие, ведущее в глубь земли, предстало перед ним.

— Здесь подземный ход! — крикнул Чирков старшине Туманову.

Старшина поспешно спустился в воронку. Посветили фонариком.

— Каменоломни, — сказал старшина Туманов. — Лет сто назад здесь добывали белый камень. Нас как-то в управлении информировали. И даже показывали несколько входов в районе Нахаловки. Но все они, значит, заканчивались обвалами.

— Надо спуститься, — сказал капитан Чирков и вынул пистолет.

Туманов расстегнул кобуру:

— Разрешите с вами, товарищ капитан?

— Да, нырнем вместе.

При свете фонарика они определили, что глубина не более двух метров. Когда спрыгнули, то оказались в штольне из белого камня. Лишь в месте, где бомба пробила дыру, порода обрушилась и хлюпала под ногами жидкой грязью. Они сразу решили, что идти по штольне в сторону моря не имеет смысла. Резкий спуск за дорогой неизбежно должен был вызвать обвал. Но обвала не случилось, потому что в пяти метрах от воронки штольня заканчивалась тупиком.

Они шли в полный рост. Рядом. Ширина штольни позволяла идти свободно. Она достигала четырех-пяти метров. Пользовались одним фонариком. Чиркова. Фонарик старшины берегли. Вначале силились разобрать следы. Но убедились, что занятие это бесполезное. Ракушечник на дне штольни был сухой и твердый.

— Вот, значит, бомбоубежище. Можно сказать, природное... Докладную записку товарищу Золотухину составлю непременно, — сказал старшина Туманов.

— Неужели не сохранился план этих заброшенных штолен? — спросил Чирков.

— Точно, не сохранился. Уж нам бы показали.

Метров через пятнадцать штольня стала сужаться. Забирать вверх. Но вскоре опять выровнялась, и они оказались в зале, достаточно широком и высоком, чтобы в нем могли поместиться три железнодорожных вагона.

Нужно было ускорить осмотр зала. Решили пользоваться и вторым фонариком. Несмотря на то что стены выглядели сухими и чистыми, воздух в зале отдавал сыростью, затхлостью. Никаких следов пребывания человека обнаружить не удалось. Дальше из зала выходили шесть узких и низких туннелей.

Чирков сказал:

— Шесть туннелей — это много. Нужно возвратиться. Прислать сюда взвод солдат. Прочесать этот лабиринт тщательно и старательно.

Они повернули назад к штольне, которая привела их сюда. Но в это время в зале послышался подозрительный шум и кто-то громко чихнул...

 

Эксперт подтверждает убийство

В штаб гарнизона пришел милиционер. Часовой остановил его. Сапоги милиционера были в желтой глине, потому что утро было мокрое. И ветер гнал тучи, и солнце появлялось на какие-то минуты, робкое, далекое.

— Куда? — спросил часовой. Спросил недружелюбно, свысока.

— В особый отдел.

— К кому?

— К полковнику Каирову.

— Обожди. Вызову дежурного.

Часовой нажал кнопку. Она была вделана в стену, только гораздо ниже, чем кнопка дверного звонка.

Появился подполковник с красной повязкой на рукаве...

— У меня пакет в особый отдел к полковнику Каирову, — сказал милиционер.

— Пройдемте, — предложил дежурный.

Коридор был плохо освещен и выглядел мрачным. Двери из кабинетов — справа и слева. Лишь далеко впереди, самом конце, узкое окно, заклеенное крест-накрест бумагой.

Возле одной из дверей дежурный останавливается. Стучит.

За дверью — глухо:

— Да-да... Войдите.

— Товарищ полковник, — докладывает дежурный, — к вам из милиции.

Кабинет совсем маленький. Но окно большое. Поэтому света здесь с избытком. И кажется, с секунды на секунду он начнет вытекать, как вода из переполненной бочки.

— Спасибо, что проводили, — говорит Каиров.

— Разрешите идти? — спрашивает дежурный.

— Да, пожалуйста.

— Товарищ полковник, вам пакет от майора Золотухина. — Милиционер кладет на стол конверт, большой, но тощий. Достает из сумки потертую общую тетрадь. Говорит: — Здесь нужно расписаться.

Каиров расписывается.

— Я пойду, товарищ полковник.

— Да. Спасибо вам.

Милиционер уходит. Каиров вскрывает конверт. Вынимает из него сложенный пополам листок бумаги.

«Медицинское заключение о смерти майора Сизова В. И.

Эксперт И.  П а в л о в с к и й».

Вскрытие трупа, проведенное 19 апреля 1944 года, дает основание предполагать, что смерть наступила мгновенно в результате сильного удара в область затылка большим, тяжелым предметом с мягкой поверхностью (возможно, гаечным ключом, камнем, завернутым в тряпку). Последовавшая затем травма грудной клетки и нарушение функции важнейших органов: сердца, легких — могли тоже привести к смерти в том маловероятном случае, если удар в затылок вызвал лишь потерю сознания.

Установить более точную картину смерти почти месяц спустя не представляется возможным.

Наличие снотворных, а также отравляющих веществ в организме не обнаружено.

Каиров спрятал листок в конверт. Последняя строчка огорчала: «Наличие снотворных, а также отравляющих веществ в организме не обнаружено».

Ему все-таки представлялось, что Сизов хлебнул из той фляжки, которую предложил шоферу Дешину. Если же верить Дешину, если верить, что он, приложившись к фляжке, уснул или вообще потерял сознание, то...

А вдруг Дешин врет?

Каиров позвонил по телефону начальнику гауптвахты:

— Здравствуйте! Каиров беспокоит. Доставьте в особый отдел арестованного Дешина.

С психикой у Дешина, видно, не все в порядке. Он не узнает в полковнике того сантехника, который приходил к нему в камеру чинить батарею. Едва ли он прикидывается, играет. Не до игры человеку, приговоренному к смертной казни.

Дешин весь в себе. И взгляд у него без смысла. Страх в глазах есть, а смысла нет.

— Почему вы скрыли, что отправились в рейс четырнадцатого марта в нетрезвом виде? — спросил Каиров.

— Я не скрывал, — вяло ответил Дешин. — Меня никто про это не спрашивал. Сначала в столовой. Потом уже в гараже...

— Сколько?

— Что?

— Сколько выпили в столовой?

— Известное дело... Пол-литра.

— А в гараже?

— Стакан.

— Разве вы не понимали, что совершаете преступление?

— Никак нет, гражданин следователь. Я в десять часов утра вернулся из рейса. Ночь не спал. Мне положен был отдых. А командир автороты отдых отменил, уже когда я выпил бутылку.

— Он не заметил, что вы пьяны?

— С бутылки я не пьянею, — обиженно ответил Дешин.

— Что было дальше?

— Я разозлился, но виду не показал. А решил отдохнуть. И пошел к поварихе, к женщине... Она не то чтобы мне обещала, но намеки делала. Я к ней пришел, а она меня приняла неласково, потому что к ней из села тетка приехала. И стесняла нас... Я поругался...

— Как фамилия этой женщины?

— Не спрашивал. Клавой зовут. Поварихой она в столовой на улице Энергетиков работает.

— Хорошо. Рассказывайте дальше.

— В расстроенных чувствах пришел я в гараж. И на полбутылки сменял запасной баллон шоферу Витьке Орлову.

— Из фляжки, которую вам дал Сизов, много выпили?

— Не мерил. Она железная. Разве увидишь?!

— Понятно... Ну а когда вы очнулись... обнаружили беду, то решили бежать?

— Решил.

— И конечно, прихватили фляжку. Ночи холодные, в горах пригодится.

— Нет, гражданин начальник, забыл я про фляжку. Если бы вспомнил, то взял бы ее с собой. Но тогда она не попалась мне под руку.

— Куда же девалась фляжка? — спросил Каиров.

— Вам виднее...

 

Встреча в штольне

Резко повернувшись, Чирков поднял фонарик и нанизал темноту на луч света.

Желтый круг с нечеткими, будто размытыми краями покатился по белой ракушечной стене, скользнул на пол, остановился.

— Собака! — засмеялся старшина Туманов.

Дворняга светлой масти беззлобно вертела мордой, стараясь уклониться от слепящего луча. Короткая шерсть ее была примочена каплями дождя. И капли блестели обычно, словно на улице.

— Где-то близко есть выход наружу, — сказал капитан Чирков.

— Возможно, — согласился старшина. — Ну, кабыздох, веди нас, значит, на свежий воздух.

Собака завиляла хвостом, шмыгнула носом и вновь чихнула.

— Дух здесь тяжелый, — сказал старшина Туманов. — Даже псу не по нутру пришелся.

Едва он успел произнести последние слова, как чихнул сам. Чирков тоже почувствовал резкий щекочущий запах, которого еще минуту назад не было ни в штольне, ни в зале.

Подняв фонарик, благодаря чему луч удлинился, Чирков осветил дальний край зала, куда выходили шесть туннелей. Белый дым канатом вытягивался из крайнего левого туннеля и расползался по залу, точно туман.

— Дымовая шашка, — сказал Чирков. — Без противогаза здесь делать нечего. Уходим.

Они проскользнули в горловину штольни и ускорили шаг. Собака опередила мужчин. Повизгивая и чихая, она бежала впереди. Газ расползался медленно и не преследовал их. Без приключений они добрались до отверстия близ трансформаторной будки. Первым выбрался из штольни капитан Чирков, которого подсадил старшина. Потом Чирков вытащил собаку и с помощью ремня — старшину Туманова.

Голубые проблески у горизонта затянула дымчатая пелена. Ветер вновь выколачивал из туч колючий и холодный дождь. День был хмурый, унылый.

— Старшина, — сказал Чирков, — сейчас мы с тобой разойдемся. Ты на попутной машине в рыбоколхоз «Черноморский». Уточнишь, когда скрылась учительница. И скрылась ли вообще... А я возьму в гарнизоне солдат с противогазами. И мы прочешем каменоломню насквозь.

— Ясно, товарищ капитан.

Старшина вышел на середину дороги, остановил едущую навстречу машину. В кабине кроме шофера сидели еще двое солдат.

Туманов сказал:

— Подбросьте до рыбоколхоза.

— Можно.

Старшина Туманов забрался в кузов. Он стал лицом вперед, положив руки на кабину. Капитан Чирков видел, как дождь стегал старшину, большого и широкого...

 

Испорченное пианино

— Здравствуйте. Вы Татьяна Дорофеева?

Татьяна, не скрывая удивления, разглядывала незнакомую женщину, стоящую на пороге квартиры.

— Входите, — нерешительно сказала Татьяна.

У женщины в руке был потертый спортивный чемоданчик.

— Я только на одну минутку, — сказала женщина. — Хотела посмотреть на вас. Сизов рассказывал...

Татьяна спросила:

— Валерий? Вы знали Валерия Сизова?

— Да. Я хорошо его знала. И... должна признаться, именно я явилась невольной причиной вашей ссоры. То письмо, которое нашли вы, было моим.

Взгляд у Татьяны похолодел:

— Вот как!..

— Да, — сказала женщина и опустила голову.

— И вы посмели ко мне прийти?!

— Посмела... Потому что хотела сказать: он ни в чем не виноват.

— Какое это имеет теперь значение?..

— Вы красивая женщина. Вы не знаете, не можете знать, что такое безответная любовь. А я... Я росла с Валерием в одном городе. Я знала его с детства. И всегда любила его. А он меня нет. У нас сложились хорошие, дружеские отношения. Многие не верят в такие отношения между мужчиной и женщиной. Но они могут быть...

Женщина умолкла, словно для того, чтобы вдохнуть воздух. Татьяна сказала:

— Все-таки разденьтесь. И пойдемте в комнату. Неудобно разговаривать в прихожей.

— Спасибо. Я воспользуюсь вашим гостеприимством. Но ненадолго. Сегодня я уезжаю в Поти. И мне еще нужно позаботиться о билете.

— Это непростое дело — достать билет до Поти, — покачала головой Татьяна, удивившись непрактичности женщины. И чувство участия шевельнулось в душе. И она сказала: — У вас промокли ноги.

— Я наследила. Извините... Очень сыро.

— Здесь всегда сырая весна... Вот мои тапочки. — Татьяна почувствовала себя гостеприимной хозяйкой. Это придало ей бодрости, уверенности.

— Спасибо, — покраснела женщина. — Мне, честное слово, неловко.

— А чулки можно высушить на чайнике. Я поступаю так. Нагрею чайник. Оберну его полотенцем. А сверху — чулки. Высыхают моментально.

Женщина улыбалась, не решаясь двинуться с места:

— Я причинила вам столько хлопот! Зашла на минуту. А застряну на час...

— Стоит ли об этом задумываться!-Война ведь...

— Война... — со вздохом согласилась женщина. Тапочки из мягкой козлиной кожи Татьяна выменяла на рынке у черноглазого пожилого адыгейца за пайку хлеба. Они были легкие и теплые. И женщина, надев их, казалось, непроизвольно воскликнула:

— Какая прелесть!

В комнате Татьяна сказала:

— Мы почти знакомы. А я не знаю, как вас зовут.

— Серафима Андреевна Погожева, — ответила женщина.

— Вы жили где-то поблизости? — спросила Дорофеева.

— В Перевальном. Я работала там в госпитале сестрой-хозяйкой.

— Перевальный. До войны это было шикарное местечко. Я ездила туда со своим вторым мужем.

Погожева удивилась:

— Такая юная! И уже дважды побывали замужем.

Татьяна весело ответила:

— Было бы желание!

— Вам можно позавидовать.

— Напрасно. Я, в сущности, несчастный человек. Другие думают обо мне: легкомысленная, падкая на мужчин, корыстная. Я же ни то, ни другое, ни третье. Я только ищу счастья. Мне хочется быть немножко счастливой. Имею я на это право?

— Каждый человек задумывается над подобным вопросом. Но мне кажется, если представлять счастье, как нечто материальное, то такого, счастья гораздо меньше, чем людей на земле. Вот люди и отнимают его друг у друга, как футболисты мячик.

— По-вашему получается, что и немцы воюют за свое счастье?

— В их понимании — да, — спокойно ответила Погожева.

— Так можно оправдать все, — не согласилась Татьяна.

И неприязнь к женщине вновь коснулась сердца. И подумалось: не следовало ее пускать в дом. Лучше бы сразу: вот бог — вот порог.

— Это не открытие. Оправдать действительно можно все, — ответила Погожева, внимательно оглядывая комнату.

— Даже убийство? — насторожилась Татьяна. Стояла не двигаясь, согнув руки в локтях, словно готовясь защищаться.

— Почитайте Достоевского.

— Он скучно пишет, — призналась Татьяна. И расслабилась: опять книги, надоели в библиотеке!

— Вчитайтесь. Это только кажется...

— Попробую после войны... — ответила Татьяна с небольшой, но все же заметной долей пренебрежения. — А пока снимите чулки, Серафима Андреевна. Я разожгу примус и поставлю чайник.

Серафима Андреевна Погожева (она же Ефросинья Петровна Деветьярова, она же — по картотеке абвера — Клара Фест) меньше всего была намерена вступать в пространные разговоры о счастье и смысле жизни. Иначе говоря, попусту терять время. Но случилось так, что в тот момент, когда Погожева стояла возле двери Дорофеевой и нажимала кнопку звонка, из соседней квартиры вышла старушка и сказала:

— Татьяны может и не быть дома.

Пришлось повернуться к бабушке, с улыбкой ответить:

— Мне повезет.

— Вы, часом, не электричество проверяете? — полюбопытствовала соседка.

— Нет.

— Я думала, лампочки смотреть будете. Давно не интересовались.

Старушка, конечно, запомнила лицо Погожевой. Разумеется, можно было и бабушку к праотцам отправить. Но подустала за последние дни Погожева. Нервишки натянулись. Пока взвешивала Серафима Андреевна ситуацию, старушка по лестнице спустилась. Если застрелить или отравить Дорофееву, старушка даст показания. Тогда приметы учительницы из рыбоколхоза «Черноморский» и неизвестной женщины, которая накануне убийства звонила в квартиру Дорофеевой, совпадут. Выйдет вилка. А это плохо... Из города уходить еще никак нельзя. Но и оставаться опасно. Вчера старшина милиции внезапно проверил документы. Странно? Черт знает! Может, обычная проверка. Связанная с войной. Если бы имелись подозрения, арестовал бы ее старшина еще в «Черноморском». Ну а огни в штольне? Сама видела ясно. Огни тоже не доказательство. Как угадаешь, кто там лазил? Может, жулики или дезертиры. Зря она дымовую шашку разбила. Опять нервы. Улику оставила.

Нет, еще не пробил час Татьяны Дорофеевой. Счастливая она, черт возьми!

На пианино стояла хрустальная ваза, прикрытая свежей салфеткой с искусной вышивкой. И еще — цветочница с сиренью. Переставив вазу и цветочницу на стол, Погожева откинула верхнюю крышку пианино. Поднялась на носках, заглянула внутрь. Справа, прижатый струнами к стенке, темнел пухлый сверток. Погожева вынула сверток, положила его на стол. Спокойно, не торопясь и не волнуясь, что Татьяна каждую секунду может прийти с кухни, поставила вазу и цветочницу на прежние места. Развернула тряпки. В них оказались три толстые пачки сторублевых денег. Погожева вынула откуда-то, чуть ли не из лифчика, маленький пистолет, положила его перед собой.

Онемела Татьяна, остановилась на пороге, почувствовала: ногами двинуть не в состоянии, словно взбунтовались они и отказываются повиноваться.

— Что это? — спросила Татьяна. Произнесла, в общем-то, два ненужных слова, ибо отлично видела, что лежит на столе.

— Никогда не видели зажигалку в форме пистолета и сторублевых денег? — удивилась Погожева устало и немного раздраженно.

— Так много! Никогда, — призналась Татьяна, изо всех сил стараясь не выдать своего беспокойства.

— Не очень много. Десять тысяч.

— Большая сумма, — сказала Татьяна с уважением.

— Я хочу подарить ее вам, — улыбнувшись, заявила Погожева.

— Мне? Разве вы добрая фея из сказки?

— Я действительно фея. Только не добрая, а злая.

— Почему же злая? — Татьяна наконец сдвинулась с места, подошла к столу и поставила чашки.

Погожева тряхнула головой:

— Так удобнее. — И вдруг спросила: — У вас найдется листок бумаги?

— Да.

Повернувшись к тумбочке, Татьяна взяла из-под старого альбома ученическую тетрадь и положила перед Погожевой.

— Нет, — сказала Погожева, — писать будете вы. Вот этой авторучкой.

— Я не понимаю вас, — побелев, произнесла Татьяна и покачала головой.

— Сейчас поймете. Прошу. Пишите: «Я, Дорофеева Татьяна Ивановна, библиотекарь гарнизонного Дома офицеров...» Написали? Хорошо... Пишите: «Обязуюсь... сотрудничать... с германской военной разведкой...»

— Зачем вы так?.. — с обидой спросила Татьяна и отодвинула тетрадь. — Что я вам сделала?

— Милая моя! — вздохнула Погожева. — Вы молоды и красивы. Я понимаю мужчин, которые в вас влюбляются. Но поймите и вы меня. Если мы не договоримся, не найдем общего языка, то... бог свидетель... Я не могу уйти из этой комнаты, оставив вас живой. Как бы я к вам ни относилась, я на службе... Будьте благоразумны.

— О каком благоразумии может идти речь? — сквозь зубы выдавила Татьяна. — Вы что? С луны свалились?

— Увы! С грешной земли. — Погожева положила руку на пистолет. — Эта зажигалка, между прочим, шестизарядная.

— Плевать я на нее хотела! — заявила Татьяна, удивляясь собственной храбрости.

— Оставим лепет. Вы не девочка, а я не обольститель. Я предлагаю вам дело. Рискованное, но денежное. Я знаю, вы согласитесь. И когда войдете во вкус, поймете, что в разведке можно заработать больше, чем в постели.

— Я не проститутка! — покраснела Татьяна.

— Фу! Как вульгарно.

— А мне плевать! Убирайтесь к чертовой матери из моей квартиры! Я не испугалась вашей пушки!

— Спокойнее... Истерики разрушают нервную систему не меньше алкоголя. Отвечайте, вы догадывались, что Сизов — агент немецкой секретной службы?

— Какой службы? — не поняла Татьяна, но запальчивости теперь не было в ее голосе.

— Вам известно, что Сизову удалось завербовать вашего друга Роксана? Того самого Мишу, который через ваше посредство сплавляет излишки продуктов?

— Вы врете!

— Забудьте это слово. В разведке не врут. В разведке молчат или говорят правду. Я говорю правду только потому, чтобы вы поняли: я не могу выйти из этой комнаты, оставив вас живой.

— Уходите! — решительно сказала Татьяна. — Уходите! Я никому не скажу... Можете не волноваться.

— Спасибо, — поднялась Погожева. — Боюсь, что в отношении вас не смогу проявить такую милость.

Татьяна отступила на шаг, сказала убедительно:

— Я не нуждаюсь в ней, в вашей милости. Я выброшусь в окно. И закричу на всю улицу. Я не пойду на предательство!

— Предательство — тоже работа, — сухо заметила Погожева.

— Плохая работа!

— Запомните, девочка, плохой работы не бывает. Работа либо соответствует духовным запросам и умственным возможностям индивидуума, либо нет.

— В таком случае вы переоценили меня.

— Скромность человека украшает, агента оберегает.

— Я не агент! — процедила Татьяна. Страха не было в ее голосе, лишь злость, злость, злость...

— Не будем придираться к словам, — миролюбиво сказала Погожева. — И зря нервничать. Может, нам лучше разобраться в сути. Отвечайте на мои вопросы, только искренне. Вы способны на искренность?

— Да!

— Вам нравится работать на заводе у станка?

— Я никогда не работала на заводе.

— И не рветесь? — усмехнулась Погожева.

— Нет!

— Что бы вы предпочли: коммунальную квартиру или собственную виллу в сосновом бору на берегу моря?

— Это глупый вопрос, — заметила Татьяна.

— Вам нравится танцевать?

— Да.

— Хорошо поесть?

— Да.

— Красиво одеться?

— Да.

— Какой цвет вы предпочитаете: голубой или красный?

— Голубой.

— Ох, Таня, Таня... Одного последнего ответа достаточно для того, чтобы усомниться в вашей благонадежности...

— Но голубой цвет мне действительно больше к лицу, чем красный, — с обидой произнесла Татьяна.

— Все ясно... Если добавить, что в течение определенного срока вы предоставляли крышу немецкому агенту Сизову, нарушаете правила торговли нормированными продуктами, то... Вывод напрашивается сам собой — русскую контрразведку вам надо опасаться больше, чем меня. Я предлагаю вам деньги и обеспеченное будущее. «Смерш» может предложить в лучшем случае длительное заключение, в худшем — стенку...

— За что стенку? Я ничего не сделала...

— Вы думаете?

— Я знаю! — ответила Татьяна запальчиво.

— Я тоже знаю. В ночь на десятое февраля в Доме офицеров происходило совещание высшего командного состава группы войск. Оно было совершенно секретным. Продолжалось с двадцати трех часов девятого февраля до трех часов десятого. Вместо заболевшей буфетчицы вам было поручено подать офицерам ужин.

— Только кофе с бутербродами.

— Пусть кофе с бутербродами. Вам категорически было запрещено говорить, где вы были в ту ночь и кого видели. Это так?

— Так.

— Вы рассказали об этом Сизову. Выдали военную тайну врагу.

— Откуда же я знала, что Сизов враг? Он был ревнив как черт. Думал, что я спала с Роксаном.

— Не принимайте меня за девочку. Вы указали на предъявленной фотографии офицеров, приезжавших на совещание.

— Все было совсем не так... Когда Сизов узнал, где я была, он неожиданно поверил мне сразу. Воскликнул: «Наверняка там был кто-то из моих друзей!» Я ответила, что не знаю. Вот тогда он и показал групповую фотографию. Я опознала на ней двоих или троих офицеров.

— Вы опознали командующего армией, начальника штаба и начальника оперативного отдела... Таким образом, о совещании, совершенно секретном, в то же утро стало известно немецкому командованию.

— В то же утро? — не поверила Татьяна. .

— Да... Вы совершили служебное преступление. Представляете, что ждет вас, если об этом станет известно русской контрразведке?

— Вы хотите сказать... — Глаза у Татьяны были еще сухие, но голос дрожал, словно она уже плакала... — Нет-нет! Меня не расстреляют!

— Вы самоуверенны. Вас избаловали мужчины. Вполне вероятно, что вас именно расстреляют. Но если вдруг органы НКВД проявят жалость, недопустимую в военное время, то вам дадут срок. Минимум лет десять. На волю вы вернетесь старухой. Лучшие годы за колючей проволокой. Печально! Может, вам повезет. И время от времени вы будете спать с начальником лагеря. Но все равно это печально

— Как же быть? — спросила Татьяна тихо.

— Положиться на своих друзей. Я ваш друг. Вы меня поняли?

— Поняла...

— Пишите, — совсем мягко сказала Погожева.

Татьяна послушно взяла ручку. Перо легко скользило по бумаге. Но буквы получались неровными, закошенными вправо.

— Теперь поставьте число и подпись, — закончив диктовать, предложила Серафима Андреевна.

Татьяна нехотя повиновалась.

— Хорошо, — сказала Погожева. — Переверните страницу и напишите номера воинских частей, дислоцирующихся в гарнизоне.

— Я не знаю, — испуганно прошептала Татьяна.

— Плохо, — укоризненно заметила Погожева. — Плохо в первый же день врать, своему коллеге. На библиотечных карточках вы указываете номера воинских частей. Кстати, не забудьте написать фамилии и воинские звания известных вам офицеров.

У Татьяны было такое чувство, будто она летит в пропасть. Но еще долго-долго не будет дна с его острыми скалами, а только страх, незнакомый и липкий.

Столбик номерных знаков воинских частей получился совсем коротким. Список офицеров — чуть больше.

— Мало, — сказала Погожева.

— Больше не помню.

— Верю. Даю день сроку. За это время составьте мне полные списки по картотеке.

Татьяна ничего не ответила.

— Переверните еще страницу, — продолжала Погожева. — Пишите: «Расписка». С новой строки: «Я, Дорофеева Татьяна Ивановна, получила от сотрудника германской разведки за переданную мной информацию военного характера аванс в сумме десять тысяч рублей». Прописью. Так. Число. Подпись.

Погожева взяла одну из трех пачек, подвинула к Татьяне.

— Десять тысяч в сторублевых купюрах. Считайте.

Татьяна подняла пачку, повертела. Ответила:

— А что считать? Они же запечатаны.

— Спасибо за доверие, — усмехнулась Погожева. Она встала. Взяла тетрадку.

— Опустите пистолет, — попросила Татьяна.

— Не волнуйтесь. Теперь я не стану в вас стрелять. Но предупреждаю. Не делайте глупостей. Если меня арестуют, ваши расписки попадут в русскую контрразведку. Не думаю, что вы сможете убедить их в своей невиновности. Там работают непокладистые люди. Ясно?

— Ясно.

— Я попрошу вас, моя милая, обменяться со мной одеждой. Дайте мне свое пальто, платье...

Меньше чем через десять минут переодетая Погожева уже стояла в прихожей. Прощаясь, она сказала:

— Ваша агентурная кличка — Кукла. Не знаю, смогу ли я сама поддерживать с вами контакт. Возможно, придет другой человек. Пароль: «Мне известно, что у вас есть пианино». — «Оно испорчено». — «Могу предложить в обмен мешок картошки». — «Спасибо. Мне нужна мука».

 

Снова Жан

Чирков всю вторую половину дня с группой солдат обследовал каменоломни. Вернулся лишь вечером, усталый, голодный, злой. Результаты были весьма и весьма скромные. Остатки дымовой шашки (могли баловаться дети) да следы, не очень конкретные, свидетельствующие лишь о том, что еще недавно кто-то использовал штольни в качестве склада.

Каиров сказал Чиркову:

— Вы свободны. Ужинайте и отдыхайте.

Сам же пешком отправился в гостиницу Дома офицеров.

Стемнело. Дождя не было. Но воздух весь был пронизан сыростью. И морем, и нефтью... Возле Дома офицеров разговаривали люди. Двери хлопали. И пятна света, словно шары, скатывались по мокрым ступенькам.

В фойе Каиров увидел афишу кинофильма.

«СЕГОДНЯ! ТОЛЬКО ОДИН ДЕНЬ!

Английский документальный фильм

«ПОБЕДА В ПУСТЫНЕ»

Производство Армейского кинофотоотдела и киноотдела

Британских королевских воздушных сил.

Фильм рассказывает о разгроме итало-немецких войск

в Египте и Ливии 8-й английской армией.

Начало в 19 часов».

Нет. Он не пошел в кино. Усталость и недомогание сковали его, сделали вялым. Поднявшись в номер, он, не снимая шинели, упал на кровать. Закрыв глаза, около четверти часа лежал неподвижно.

Потом в дверь постучали. Вошла горничная — низкого роста старушка. Лицо у нее было дряблое, точно тряпка, но улыбка приветливая, глаза моложавые. Она сказала:

— Давайте я поменяю вам постель.

Каиров поднялся. Виновато пояснил:

— Прилег на секунду — и как в воду.

— Намаялись, чай, за день, — участливо сказала старушка и задвигала губами, словно что-то пережевывая.

— Намаялся не больше обычного. Да годы не те...

— Годы — они как пузыри мыльные. Разглядеть не успеешь, а их уж нет. — Белая простыня, затвердевшая от крахмала, хлопнула, словно парус, накрыла матрац.

— Давно при гостинице работаете? — спросил Каиров, удивившись ловкости старушки.

— Восьмой годок... Аккурат с весны тридцать шестого.

— Майора Сизова помните?

— Нешто забуду... Приветливый сынок такой был. Ежели придешь в номер прибрать али постель сменять, без пятерки не отпустит. И по десять рублей давал.

— Друзей к нему много ходило?

— Да ведь разве упомнишь. Офицеры ходили. Этот вот... Солидный моряк. По продуктам который... Фамилию запамятовала. Как зачну вспоминать — все одно забываю.

— Женщины навещали майора?

Старушка обиделась — нос ее будто бы удлинился и морщинки покатились вниз:

— Господь с вами! Он такой хороший был, интеллигентного воспитания. В Танечку нашу влюбленный...

— Может, вспомните, когда видели майора в последний раз?

— И вспоминать нечего. Видела я его, можно сказать, перед самой кончиной.

— Где? — с надеждой спросил Каиров.

— Как ни есть супротив бани... На тротуаре они с барабанщиком нашим, Жаном, разговаривали. А потом машина возле них остановилась. Шофер что-то спрашивал.

— Не слышали, что говорил шофер?

— Нет. На дежурство торопилась.

— В каком часу это было?

— Близ девяти вечера. До девяти вечера меня начальник отпустил.

— Спасибо, — сказал Каиров.

А когда старушка уходила, дал ей десять рублей. Лицо горничной расплылось, как блин на сковородке. Запричитала она:

— Дай бог вам могучего здоровья. И прожить чтобы еще раз столько. И второй раз столько...

— Сегодня танцы будут? — прервал излияния Каиров.

— После кино.

— Понятно.

Горничная ушла. Каиров позвонил начальнику Дома офицеров.

— Добрый вечер. Это Каиров. У меня к вам вопрос. Если кто-то из музыкантов джаза не выходит на работу, вы об этом знаете?

— Конечно, — ответил начальник Дома офицеров. — Кстати, в этом году случая такого не было.

...Джаз — саксофонист, барабанщик, аккордеонист, трубач, скрипач, пианист — работал на авансцене. Круглый, как солнце, барабан, отделанный красным перламутром, стоял несколько впереди, а справа и слева почтительно замерли маленькие барабанчики. Сверкающие, прямо-таки золотые тарелки салютовали яростным звоном. И свет отскакивал от них брызгами, веселыми, беззаботными.

Барабанщик Жан восседал с достоинством, как король на троне. Но на устах его была совсем не королевская улыбка — бесхитростная и приятная.

Танцевальные пары заполнили зал. Стулья были придвинуты к стене, те, что оказались лишними, вынесены в фойе. Несколько морских офицеров стояли недалеко от входа, видимо обсуждая фильм. Один сказал:

— Впечатляюще. Пески, пальмы...

Другой возразил:

— По сравнению со Сталинградом — элементарное ученичество.

— Африканская жара что-нибудь значит.

— Жара, мороз... Все это приправа. Важна суть. Масштабы операции...

Пахло духами. Потом. Пол, слегка наклоненный к сцене, был выстлан паркетом. Скользить по нему не составляло труда, особенно вниз, к джазу. Каиров рассчитывал увидеть здесь Дорофееву. Но женщин танцевало много, преимущественно молодых.

В антракте Каиров подошел к Жану. Сказал:

— Вы большой мастер своего дела.

— Стараюсь, — ответил Жан, расстегивая ворот рубашки.

— Мой приятель, к сожалению покойный, — Каиров вздохнул, — майор Сизов был большим поклонником джаза.

— Я знаю. Он часто приходил на танцы.

— Значит, вы были знакомы? — обрадовался Каиров.

— Жан! — позвал саксофонист. — Пошли в буфет! Нас угощают пивом.

— Приду, — ответил Жан, — через пару минут.

Кругом разговаривали люди. Передвигались, толкались... Каиров взял Жана за локоть и увлек за кулисы.

— Я вас вот о чем хочу спросить, молодой человек. Последние четыре месяца мне не довелось видеть Сизова. Скажите, не заметили ли вы в его характере уныния, беспокойства?.. Короче, только между нами, не мог ли мой друг сам наложить на себя руки?

— Не знаю. Я видел Сизова в тот самый вечер, накануне его гибели. Он был весел. Мы немного поговорили.

— О чем говорили?

— Так, о пустяках.

Пропыленные бархатные занавеси темно-лилового цвета тяжело свисали с потолка, отбрасывая широкие и густые тени.

— Куда вы пошли четырнадцатого марта, расставшись с Сизовым?

— Сюда, в Дом офицеров. У нас была работа.

— В котором часу вы расстались?

— Что-то около девяти.

— И пошли сразу в Дом офицеров?

— Да.

— А мне сказали, что четырнадцатого марта ваш джаз до двадцати двух часов десяти минут играл без барабанщика.

— Я вначале зашел в библиотеку.

— Взять книгу?

— Да. «Казаки» Льва Толстого...

— Интересная повесть.

— Еще не прочитал. Со временем совсем плохо.

— Это точно. Извините за старческое любопытство. Друзья ждут вас в буфете.

— Да что там! — ответил Жан. — Сизов был хороший парень.

 

Любопытства ради

Танго было старым, довоенным. Очень тоскливым и немного надрывным. Мелодия рождала банальные картинки томной, знойной жизни, свидетелем или участником которой Каиров никогда не был, но он видел такую жизнь в заграничных кинофильмах и даже слышал именно это танго в одном из них. Он забыл название ленты. Но кадры, как мусор, всплывали в памяти — берег океана, мужчина в пробковом шлеме и яркая женщина, с мольбой глядящая ему в глаза. Попугаи на пальмах, обезьяны...

Чужая тоска, чужие страсти. Дешевые, словно грим. И вот эта музыка, рожденная где-то далеко для других людей, для других печалей и радостей... Почему она здесь? Почему люди движутся в такт ей, повинуясь словно приказу? Хорошо это или плохо?

Подумать бы на досуге. По когда он будет, этот досуг?

Выбравшись из танцзала, Каиров свернул под лестницу и увидел, что дверь в библиотеку приоткрыта. Он вошел. Роксан сидел по одну сторону перегородки, Татьяна — по другую. Роксан встал, он был обязан встать при появлении полковника. Спросил:

— Вам нравится наш джаз?

Татьяна смотрела настороженно.

— Я достаточно стар, чтобы любить такую музыку, — ворчливо ответил Каиров и посмотрел на Роксана неприветливо.

Роксан все-таки смутился, но виду не подал:

— Предпочитаете симфонии?

— Марши. Они напоминают мне дни моей молодости. — Каиров повернулся к Татьяне: — У меня к вам одна просьба. Не могли бы вы дать мне почитать «Казаков» Льва Толстого?

— Книга на руках. Ой, надо напомнить Жану, чтоб вернул. Он всегда так: возьмет и держит месяцами.

Каиров вздохнул, бросил взгляд на стул, однако не сел. Сказал:

— Так уж и месяцами! Может, человек и взял ее совсем недавно.

— У меня отличная память. — Татьяна порылась в картотеке. Вынула абонементную книжку. — Смотрите, четырнадцатого марта. Он тогда еще просидел здесь чуть ли не весь вечер. Анекдоты глупые рассказывал.

— На нет и суда нет, — развел руками Каиров.

— Возьмите что-нибудь другое, — предложила Татьяна.

— Только из классиков.

— Есть Горький, рассказы.

— Это можно.

...Когда Каиров проходил мимо столика дежурного администратора, услышал голос Сованкова:

— Добрый вечер, товарищ полковник. Как жизнь?

Каирову нравился этот однорукий мужчина, по-житейски мудрый, приветливый. Он остановился, пожал ему руку. Откровенно сказал:

— День суматошный выдался. А годы уж не те.

— Старость не радость, — грустно согласился администратор. — Жизнь пролетает быстрее, чем сон.

— Сны бывают долгие.

— Есть люди, которые не видят снов.

— Есть. — Каиров хотел было продолжить путь, но вдруг спросил: — Вы хорошо знали майора Сизова?

— На нашей работе трудно сказать: хорошо, плохо. Скорее, поверхностно. Фамилия, имя. Номер комнаты, в которой живет... Ну и еще... В какое время уходит, в какое возвращается.

— Когда видели Сизова в последний раз, не помните?

— Очень хорошо помню. В тот самый вечер, четырнадцатого. Уходя из гостиницы, Сизов положил на этот столик ключ. И можно сказать, мне доложил. Говорит: «Петр Евдокимович, если будут звонить из штаба, вернусь после двенадцати. С Мишей Роксаном к девочкам смотаемся...»

 

Ночь

— Страшно, — сказала Татьяна. — Сегодня останешься у меня.

— Раньше ты не позволяла мне этого, — спокойно ответил Роксан.

— В твоих словах я не слышу радости.

— В пять часов утра я выезжаю в Сочи за продуктами.

— Нельзя отменить поездку?

— Приказ может отменить лишь старший начальник.

— Я все забываю, что ты офицер.

— Нужно тренировать память.

Они шли темной улицей. Небо над ними было безлунное. И звезд на нем казалось меньше, чем обычно.

— Ты обещал подарить мне фонарик, — сказала Татьяна.

— Вот он. — Роксан вложил фонарик ей в руку.

Татьяна нажала кнопку. Пятно яркого света скользнуло по листве. Замерло.

— Сирень, — сказала Татьяна. — Персидская.

— Наломаем.

— У меня есть большой букет.

— Пусть будет два. — Роксан перемахнул через невысокий забор. И затрещали ветки...

Они поставили букет в литровую банку, потому что цветочница была занята другим букетом, и наполнили банку хлорированной водопроводной водой.

— Обычно я не опускаю цветы в такую воду, — сказала Татьяна. — Я наливаю воду, часов пять даю ей отстояться. Пока выйдет хлорка...

— За это время сирень завянет, — возразил Роксан.

— Сирени много.

— Да. Но скоро она отойдет...

...Лежали молча. И она слышала в темноте его спокойное дыхание. И видела его голову, камнем вминавшую подушку. Она знала, что он не спит. И ее угнетало затянувшееся молчание.

Окно было распахнуто. Поздняя луна заглядывала в комнату вопросительно, но дружелюбно. Прохлада, свежая, ночная, приятно щекотала кожу лица, плеч, рук...

Вдруг он спросил:

— Ты меня любишь?

— Как ты меня.

— Это не ответ.

— И не вопрос.

— Ты ничего не хочешь сказать мне.

— Хочу.

— Говори.

— Со мной случилась беда.

— Со мной тоже.

— У меня страшная беда.

— У меня страшнее.

— Нет. Страшнее беды быть не может. Ко мне приходила женщина. Она сказала, что Сизов был немецким шпионом.

— Почему же ты до сих пор жива?

— Я подписала бумажки. И получила деньги.

— Много?

— Десять тысяч.

— Что ж теперь будешь делать?

— Я хочу убежать, скрыться.

— Куда убежать, где скрыться?

Он лежит неподвижно. Не смотрит на нее. Не хочет видеть ее лица. Больших, напуганных глаз.

— Не знаю, — отвечает она.

— Убежишь — запутаешься еще больше... Это не выход. Слушай меня. Завтра позвони Каирову. И, не называя себя, попроси встретиться с ним где-нибудь в безлюдном месте. Допустим, в городском саду. Во всем ему признайся. И еще скажи, что я приду к нему вечером, как только вернусь из Сочи.

— Почему в безлюдном месте? — спросила Татьяна.

— Возможно, они следят за тобой.

— Они... Они и тебя хотели завербовать?

— Да. Только обломилось, не удалось.

— Почему же ты жив?

— Потому что мертв другой.

— Значит, это ты Сизова... — прошептала она.

Он повернулся, посмотрел ей в глаза...

Михаил Георгиевич Роксан вышел из квартиры Татьяны Дорофеевой в четыре часа пятнадцать минут. Он не заказал машину. И теперь должен был добираться до места службы пешком.

Утро только-только зарождалось. Небо было еще серое. Видимость плохая. Под аркой, которая выводила из внутреннего двора на улицу, сгустилась темнота.

Неизвестная женщина, отделившись от стены арки, вдруг преградила Роксану дорогу. Фигура женщины казалась прямой, как столб.

— Руки от пистолета! — повелительно сказала женщина. — Вот так... Поклон от Сизова, Роксан.

 

Аленка едет в город

Завхоза в госпитале не любили. Во всяком случае, медицинские сестры. Он был стар, скуп, подозрителен. Слоевом, мужик паршивый. И молодость раздражала его. Медицинским сестрам вредил он обычно по мелочам. Кровать с прорванной сеткой предложит, электрическую лампочку не выдаст: не положено, дескать, старая лампочка сгорела раньше времени. С врачами же и с другими старшими начальниками завхоз был заискивающе вежлив, внимателен. И начальство благоволило к нему. И запросто величало Федотычем.

Аленка давно мечтала сделать шестимесячную завивку. У нее были светлые прямые волосы, а ей хотелось, чтобы они вились, как у барашка или хотя бы как у хирурга Сары Ароновны. И Аленка накручивала их на бигуди. Но уже утром они развивались и обвисали, как развешенное белье. Женского мастера парикмахерская при госпитале не имела. Выбраться же в город не так просто: или машины попутной не было, или машина шла в город, а Аленка дежурила.

И вот сегодня утром Аленка свободна, девчонки кричат:

— Старый хрыч в город едет.

Аленка — к завхозу:

— Федотыч, я с тобой.

Федотыч морщится, как от дыма:

— Я в кабине тесниться не буду. У меня ревматизма.

— А в кузов?.. Можно, я в кузове?

— Тама цистерны, керосином пропахшие.

— Ничего. Я как-нибудь, — уговаривает Аленка.

— А что тебя в город несет?

— Завивку сделать.

— «Завивку», — передразнил Федотыч. — Нужна она тебе... Провоняешься керосином — в парикмахерскую не пустят.

— Прорвусь!

Цистерн в кузове четыре. Железные, черные, высотой с Аленку. Они теснятся к кабине, когда дорога идет под уклон. И пятятся к заднему борту, если дорога забирается вверх.;Нелегко с ними Аленке.

Аленка смотрит на небо. Ей очень хочется сделать перманент и увидеть того капитана, серьезного и доброго, который приезжал в госпиталь выяснять про Погожеву. Интересно: нашли ее или нет? Но куда интереснее: женат ли капитан? Если женат, то лучше и не встречать его. Надежды, глупые, точно куры, в голову лезут. А вдруг капитан холост? Глаза у него правильные и лицо тоже. И она нравится ему. Разве забудешь его поцелуй? Не в щеку или в лоб, а в губы. Так целуют, когда любят. А может, нет?

Машина въехала в город. Аленка постучала по крыше кабины:

— Остановите!

Федотыч приоткрыл дверку.

— Я слезу здесь, — сказала Аленка.

— Давай.

Машина остановилась. Аленка спрыгнула на обочину.

— Где мне вас искать?

— Возле нефтеперегонного завода, — ответил завхоз.

— Не уезжайте без меня, — попросила Аленка.

— А ты не канитель тута... Не позже часа к проходной объявляйся.

— Хорошо, — сказала Аленка.

Она быстро разыскала парикмахерскую. Это был низкий беленый дом, стоящий среди развалин, в одной половине которого размещалось пошивочное ателье военфлотторга, в другой — парикмахерская. В мужском зале была очередь. Женский — удача — пуст! Полная армянка в белом-халате сидела перед зеркалом и ела вареную картошку.

— Здравствуйте, — сказала Аленка. — Я хочу сделать завивку.

— Фиксаж есть?

— Какой фиксаж?

— Простой... Без фиксажа нельзя.

— Как же быть? — огорчилась Аленка. — Я специально приехала из госпиталя.

— Раненая?

— Санитарка.

— А работы много? — поинтересовалась армянка.

— Хватает.

— У нас, наоборот, клиента нет. До красоты ли теперь женщине?

— Плохо, — согласилась Аленка. — До свидания. Я пойду.

— Зачем? Не торопись... Поговори что-нибудь...

— Фиксажа нет.

— Обожди. Куда спешишь? Фиксаж поищем.

Удачным ли получился перманент, судить трудно. Годков он Аленке прибавил, но лучше ее не сделал. И с перманентом, и без него она все равно была хорошенькой.

Часа через полтора Аленка вышла из парикмахерской. Город она знала плохо. Поэтому спросила у первой встретившейся женщины, как пройти к нефтеперегонному заводу. Выяснилось, что завод не близко — у подножия горы, вершина которой темнела в далекой голубизне. Транспорт в городе ходил нерегулярно, с перебоями, но Аленка все же дождалась автобуса. Приземистый, пузатый, с одной лишь дверью возле кабины водителя, автобус был переполнен. Аленка стояла между мешками и корзиной, сплетенной из прутьев. И другие люди стояли в проходе. Налегали друг на друга, когда автобус тормозил или разворачивался.

Оказалось, что до завода автобус не идет. Он останавливается возле моста и делает там круг.

Речка под мост текла с самых гор. Быстрая, неглубокая. Она пенилась и бурлила вокруг камней. Камни были очень хорошо видны с моста: большие, завернутые в зелено-желтый мох.

Мост заслонялся шлагбаумом. И солдаты с автоматами на груди стояли возле маленького домика, который, очевидно, служил караульным помещением.

Документы медицинской сестры пришлись по душе солдатам. Они улыбались Аленке, шутили. Один сказал искренне:

— Оставайся служить с нами. Не обидим.

— У вас свои есть, — ответила Аленка.

— Зачем так говоришь? Зачем обижаешь? — Солдат черненький, с усиками. Грузин, наверное.

— Не сердитесь, ребята! — Аленка помахала им рукой.

Она свернула с шоссе на дорогу, вымощенную крупными камнями.

Громадные нефтехранилища, закамуфлированные зелеными и коричневыми пятнами, возвышались по обе стороны дороги. Вокруг хранилищ была ограда из колючей проволоки и ходили часовые. Один, совсем еще мальчишка, не удержался, крикнул:

— Привет, землячка!

— Бывай здоров, земляк, — ответила Аленка.

— Может, встретимся?

— После войны! Когда у тебя борода расти станет.

Потом пошли дома барачного типа. А перед заводом — площадь. Через нее железнодорожный путь, выходящий на сортировочную станцию.

На площади — магазин, пошивочная мастерская, общественная уборная. Время — полдень. И похоже, что на заводе перерыв. Возле проходной людно. У магазина очередь.

В центре площади — стоянка для машин. Их там около дюжины. Грязные, и камуфлировать не надо. Вода в луже шипит и хлюпает, ходит волной, когда машина выезжает на стоянку. Солдаты-водители морщатся и даже чертыхаются: выходить из машины приходится прямо в лужу, желтую, густую.

Машины из госпиталя среди остальных нет. «Неужели старых хрыч уехал не дождавшись?» — подумала Аленка.

Дежурный по бюро пропусков ответил:

— Да. Из Перевального была машина. Полчаса назад уехала.

«Вот же сволочь Федотыч! Как теперь добираться?» Стоит Аленка растерянная, словно ее обокрали. Того и гляди, заплачет.

— Что же мне делать? — спрашивает жалобно.

В бюро пропусков говорят:

— К шоссе выйдите. Голосуйте. На попутных доберетесь!

Через проходную идут, идут толпой женщины. И обрывки разговоров доносятся до Аленки обыкновенные, женские.

— С жидким мылом сплошное мучение...

— А ты замачивай в мыле.

— Я ей говорю: «Что толку? Он к тебе ходит, а у самого семья». Она в ответ зубы выскалила. Как загнет... Сама знаешь.

— Знаю.

— На коленках штанишки опять протер. Веришь, залатать нечем...

— Фаина крем на свином жиру делает, сурьмы в него добавляет...

В раздумье, так и не решив, что же ей делать (легко сказать: выходи голосуй на дороге. На эту дорогу через весь город добираться надо), подошла Аленка к окну. И сквозь запыленное стекло вдруг увидела возле проходной Серафиму Андреевну Погожеву. Не поверила себе, присмотрелась: Погожева...

— Ой! — Аленка опять стучится в окошко дежурного. — Здесь женщина у проходной. Ее контрразведка ищет, Помогите задержать. Это очень важно.

— Где-то милиционер был. Товарищ старшина!

Старшины нет долго. Или время остановилось, замедлилось. Наконец вышел старшина.

— Вот она, эта женщина, — показывает Аленка.

Старшина Туманов смотрит в окно. Говорит тягуче:

— Известная женщина. Откуда ее знаете?

— Она работала в нашем госпитале.

Старшина чешет подбородок. Молчит. Думает, наверное.

«Сюда бы, конечно, лучше офицера, — рассуждает Аленка. — Этот старшина, кажется, порядочный валенок».

— Идите поговорите с ней... — наконец говорит Туманов. — Нужно отвлечь ее внимание. А то начнет палить... Люди пострадают.

— Старшина, возьмите сотрудников нашей охраны, — предлагает дежурный по бюро пропусков.

— Не нужно, — спокойно отвечает Туманов. — На этот раз не уйдет.

Аленка уже возле проходной. Радостно, по-девчачьи восклицает:

— Серафима Андреевна!

Не выдержала Погожева, вздрогнула. Рука в кармане. Но вот узнала Аленку. Напряжение сходит с лица.

— Серафима Андреевна, как хорошо, что вы живы! А мы все думали, что вы попали под бомбежку. Думали, с вами несчастье приключилось...

— Нет. Все хорошо, Аленка. Вернулась я. А ты какими судьбами здесь?

— С машиной я приехала. Завивку сделать. Как? Хорошо получилось?

— Зря, Аленка. Без перманента ты была милее.

— Вы меня огорчили... — расстроилась Аленка. Расстроилась самым искренним образом.

Это не ускользнуло от наблюдательной Погожевой. И она сказала совсем спокойно:

— Ничего. Завивка долго не держится... Все же скажи, что ты делаешь возле завода?

— Старый хрыч... — Аленка смущенно поправилась: — То есть Федотыч меня бросил. Не дождался...

В это время старшина Туманов был уже за спиной Погожевой.

— Руки вверх!

Все поняла Погожева. Лицо — мел. Глаза словно укрупнились. Подняла руки. Но, поднимая, сунула что-то в рот. И, обмякнув, упала наземь.

Невезучий человек старшина Туманов.

 

Встреча, назначенная по телефону

Женский голос — не скажешь, что он напряженный или взволнованный, может, немного виноватый — в трубке:

— Товарищ Каиров, мне нужно срочно увидеть вас. Давайте встретимся сегодня в десять часов утра в городском саду у скульптуры «Русалка».

— С кем я говорю?

— Вы меня знаете. Но... я не хочу называть свое имя.

— Кажется, Дорофеева, — сказал Каиров Чиркову, положив трубку.

— Возможно... — согласился Чирков. — Вполне вероятно. Вы произвели на нее впечатление как мужчина.

— Не следует быть циником, сынок, — недовольно ответил Каиров.

...Последний раз в этом парке Каиров был с женой семь лет назад. Тогда здесь желтели ровные дорожки, и кусты стояли ухоженные, подстриженные, в фонтаны вздымали гребни, как петухи. На плоской крыше гостиницы «Южная» был летний ресторан и танцевальная площадка. Трио музыкантов — степенные холеные мужчины в белых фраках — играли танго и блюзы. Ресторан был дорогой. Публика сюда приходила солидная. Мужчины и женщины средних лет. Официанты подавали хорошие вина, и кухня отличалась изысканностью.

Теперь на крыше гостиницы «Южная» стояли три зенитных пулемета. И маскировочные сети свисали на стены, как покрывала.

Дорожки, парка все были в темных трещинах. Кусты разрослись. Скульптура «Русалка», мытая дождями, сушенная ветрами, казалась сморщенной и постарелой. Татьяна ходила по танцевальной площадке, на которой мокли еще осенью облетевшие листья. Женщина, как всегда, была тщательно напудрена и подкрашена, но синеву под глазами не удалось скрыть. И глаза от этого казались еще больше, чем обычно.

— Вот, — сказала Татьяна. И вынула пачку денег.

— Так много! — сказал Каиров.

— Десять тысяч, — сказала Татьяна. И добавила: — Я написала за них расписку.

— Понимаю, — сказал Каиров. — Говорите...

Он взял ее под руку. И они, словно прогуливаясь, пошли заброшенной аллеей, где стояли облезлые лавочки и прошлогодние листья мусорились под ногами. Она говорила тихо, но очень искренне. И Каиров подумал, что Татьяна, в сущности, неплохой человек, может только избалованный. В последнем виноваты ее красота и мужчины. Впрочем, давно подмечено — нет ничего быстротечнее и ненадежнее, чем красота женщины.

— Вы полагаете, что Роксан убил Сизова? — спросил Каиров.

— Я так поняла... Он не сказал точно. Но можно было догадаться.

— Сизов знал, что Роксан спекулирует продуктами?

— Знал.

— Картина проясняется... Зная о махинациях Роксана, Сизов пытался его шантажировать. Роксан не мог отказать. Он понимал, что отказ означает смерть. Возможно, он тоже дал расписку. В тот самый вечер, когда Сизов оставил Дешина с машиной у трансформаторной будки, а сам пошел к Роксану. Ведь Роксан снимает квартиру в Рыбачьем поселке.

— Я ни разу не была у него.

— Я был. Я сразу подумал об этом. Но хозяйка ничего не могла сказать. Она лишь подтвердила, что Роксан приехал домой около восьми, поужинал и лег спать. Вся беда в том, что и она рано уснула.

— Как?! — ужаснулась Татьяна.

— Нет-нет!.. Хозяйка — старушка. Скорее всего, Роксан вылез через окно. Если так, то убийство Сизова не было случайным, стихийным актом. Видимо давая согласие работать на немецкую разведку, Роксан хотел прежде всего выиграть время. Но Сизов поверил ему. И потерял бдительность. Они пришли к машине. Увидев мертвецки пьяного шофера, Роксан сообразил, что провидение дает ему славный шанс. Выбрав момент, он бьет Сизова гаечным ключом по затылку. Сизов был в шапке. На ней сохранился след удара. Кстати, эксперт, полагая, что Сизов был в фуражке, решил, будто удар нанесен предметом, завернутым в тряпку... Тело он бросает под колеса и спускает машину с тормозов. Он делает одну ошибку — уносит с собой фляжку, в которой были остатки водки.

— Фляжка — ошибка? — удивилась Татьяна.

— Сама фляжка не очень нужна, но ее отсутствие навело на мысль, что на месте преступления был третий человек. Взволнованный происшедшим, он чувствовал необходимость выпить. Может быть и другое объяснение. Не будем гадать, попросим рассказать об этом Роксана.

— Он все расскажет.

— Вы уверены?

— Он сам послал меня к вам. И обещал встретиться с вами по возвращении из Сочи.

— Хорошо. Обождем.

— Я все рассказала, товарищ полковник. А теперь отведите меня в камеру.

— До конца войны? — спросил Каиров.

— До конца войны... — ответила она устало.

— А кто победит? Как вы думаете? Мы или немцы?

— Мы.

— Сидя в камере? Запремся все в камеру и будем ждать, когда кончится война. А кто-то будет приносить нам еду. За нас сражаться... Несерьезный разговор, Таня. Война не состязание джигитов. В ней зрителей нет. Или ты враг, или друг. Раз пришла к нам, давай идти вместе — локоть в локоть...

— У меня не получится, — грустно ответила она.

— Мы поможем. Ты нам веришь?

Она нахмурилась. Покачала головой:

— Чиркову я не верю вообще.

— Мне?

— Вам?.. Ну... Не очень чтобы верю.

— А ты поверь, — попросил Каиров. — Без этого нельзя. Я с гражданской войны в контрразведке. Контрразведка — это наука. Контрразведка — это искусство: Контрразведка — это импровизация. Но еще она... и вера! .Вера в товарищей, вера в справедливость твоей борьбы.

— Вы мужчина. Вас специально учили этому.

— Специально меня не учили ничему. Даже грамоте... Мой отец чистил ботинки на Центральном базаре города Баку. И был уверен, что земля плоская, как лепешка. Я бродил по свету и клевал зерна знаний где придется и когда придется... Единственно, что я понял сразу еще босоногим пацаном, — я понял, что хочу счастья, и для себя, и для людей. А ты, Таня, хочешь счастья только для себя.

Она не возразила. Она ссутулилась, сказала, глядя в землю:

— Люди обо мне не сильно заботятся.

— Даже наш разговор свидетельствует о неправоте твоих слов. За это время я успел бы составить протокол, допросив тебя как немецкую шпионку.

— Что я должна делать? — Она выпрямилась, посмотрела решительно.

— Ждите.

— Кого?

— Человека, который придет с паролем.

— Он убьет меня?

— Скорее всего, нет. Мы примем все меры, чтобы этого не случилось.

— А если он не придет?

— Это из области догадок. Наберитесь терпения.

— Если ко мне придут с паролем, как я сообщу вам?

— Об этом условимся. Сегодня же. До свидания. Не будем выходить вместе.

Каиров скрылся в аллее. Небо было хмурое. Листья не блестели. Чуть покачивались в ожидании дождя. Глухо гудели машины, двигались по дороге в порт. Каиров обождал, пока Татьяна вышла из сада, и только потом пошел к своей машине.

В особом отделе его с нетерпением ожидал Чирков. Первое, что сказал Каиров, войдя в кабинет, было:

— Нужно задержать Роксана.

И услышал в ответ:

— Интендант Роксан исчез. Утром он должен был ехать с автоколонной за продуктами, но на базу не явился, в управление тыла не приходил, дома не ночевал.

— Немедленно обеспечьте охрану Дорофеевой! — распорядился Каиров.

 

Шифровка

Вызвав командира комендантского взвода, Каиров приказал взять людей и тщательно осмотреть развалины и пустыри в районе улицы, где жила Татьяна Дорофеева. Он предполагал, что если Роксан стал жертвой, то убийца мог поджидать его лишь у дома Татьяны, потому что уже через квартал была площадь. И на нее выходило шесть улиц. Там постоянно дежурили военные и милицейские патрули. Другой конец улицы заканчивался тупиком. Гора там лохматилась зарослями шибляка. И еще был небольшой карьер правее улицы, за последними домами, утопающими в раздольных садах.

В штабе Чирков начал рассказывать Каирову:

— Мирзо Иванович, старшина Туманов задержал было Погожеву...

— Я все знаю... Тебе, Егор, привет от нашей милой санитарки. От Аленки.

— Она была в городе?

— Была — не то слово. Она опознала Погожеву.

— Труп в морге.

— Что при ней обнаружено?

Чирков открыл высокий желтый шкаф. На второй полке лежали: пистолет, портсигар, пудреница, стопка денег, хлебные карточки, записная книжка, клочок бумаги и черная женская сумочка.

— Сумку тщательно осмотрели?

— Так точно!

— Записная книжка?

— Ничего существенного... Самое любопытное вот это. — Чирков осторожно взял клочок бумаги. Он был размером в половину тетрадного листа. Желтоватый, плотный. Сложенный в несколько раз. На одной стороне — крупные буквы черной тушью:

ЕЙСКОГО КИН

КИХ КОРОЛЕВ

С другой стороны лист был чистым.

— Что означает эта криптограмма? — спросил Каиров.

— Еще не выяснил. Тайнопись с обратной стороны. Обнаруживается только при нагревании. Потом опять исчезает.

Чирков положил клочок бумаги на стеклянный, молочного цвета, колпак настольной лампы, включил свет, прижал бумажку пальцами.

Вскоре, словно в проявителе, стали появляться колонки цифр...

— Шифр.

— Он самый...

— Знать бы, сколько времени потребуется нашим специалистам на его разгадку...

 

Гребень с секретом

Комната пропахла нитками. Запах ниток был здесь всегда, как и всегда были потолок, стены, окна, ножная швейная машинка марки «Singer» и портновские ножницы, где вместо второго кольца был продолговатый овальный проем, в который вмещались все четыре пальца.

Деньги кружили по комнате. Они кружили не так, как ветреной осенью кружат пожелтевшие листья, легкостью и расцветкой своей напоминающие неугомонных бабочек. Деньги летали тяжело, словно бумажные голуби. Это были крупные сторублевые купюры темно-сизого цвета.

Никогда раньше в жизни Жан Щапаев не видел такого обилия денег. Равно как и не видел в таком диком состоянии свою родную матушку Марфу Ильиничну.

Обезумевшая, с распущенными волосами, она ползала на полу, сгребая деньги растопыренными пальцами, которые казались ему в эту минуту клешнями пресмыкающегося. Она произносила какие-то нечленораздельные звуки. Но он понимал, что матушка по-прежнему выкрикивает слово:

— Погубил! По-гу-бил!

Это он, Жан, погубил ее?

А может, наоборот?

Два дня назад под вечер, когда небо было уже сумрачным и лил мелкий, но по-весеннему холодный дождь, к ним в дом пришла женщина с небольшим чемоданчиком в руках. Она сказала, что работает медицинской сестрой в госпитале Перевальном, и попросилась остановиться у них в доме на два дня.

— Что вы! Что вы! — запротестовала Марфа Ильинична. — Вот так просятся на два дня, а потом и за год не выгонишь.

— Избави бог! — сказала женщина. — Я говорю правду.

— У нас тесно. Мы чужих не пускаем. К тому же есть строгое указание милицейских властей насчет прописки.

Женщина положила на стол пятьсот рублей и сказала:

— Мне порекомендовали обратиться к вам наши общие друзья.

— Какие еще? — настороженно спросила Марфа Ильинична, не сводя, однако, взгляда с денег.

— Те, что снабжают вас продуктами.

— Только на два дня, — не задавая дальнейших вопросов, согласилась Марфа Ильинична и взяла деньги.

Когда женщина сняла пальто, то Марфа Ильинична узнала бежевое платье, которое около года назад шила Дорофеевой. Как тут не спросить:

— А что же, Танечка не могла вас приютить?

— Она ждет мужчину.

Не вступая дальше в разговоры, женщина легла спать, но среди ночи куда-то ушла. Вернулась под утро. Однако побыла дома совсем недолго... И уже второй день не возвращалась вовсе.

Под кроватью остался ее потертый чемоданчик. Он был заперт. Но любопытная Марфа Ильинична не утерпела, вскрыла замок. И обомлела. Весь чемодан был заполнен пачками денег. Новых сторублевых денег. Больше в чемодане не было ничего, если не считать женского гребня из какой-то пожелтевшей кости.

— Ой, что ж делать? Ой, что ж делать? — Она произнесла эти слова так растерянно, будто отстала от поезда и оказалась на незнакомой станции без вещей и без копейки. — Ой! Что ж делать?!

— Сообщить в милицию, — подсказал Жан.

— Ты что? Сказился? — Она посмотрела на сына с такой злобой, что он сразу поник и прижался к стене, точно хотел ею заслониться.

Но Марфа Ильинична уже забыла о Жане и вновь повторила старую, как мир, фразу:

— Ой! Что ж делать?!

Потом, опомнившись, она поспешила к окну, суетливо задернула занавеску:

— Одни гроши! Чемодан грошей!

— И гребешок, — напомнил невпопад Жан.

— Его вначале кипятком обдать надо. Может, она шелудивая, — деловито ответила Марфа Ильинична. Она вздохнула глубоко, печально. Сказала тихо: — Где же нам их закопать? — И сама себе ответила: — Лучше в погребе.

— Что вы, мамочка? — осмелился молвить слово Жан. — А вдруг хозяйка возвернется?

— Ворюга она, а не хозяйка. Я ей возвернусь! Я ее мигом за решетку отправлю! Ступай за лопатой!

Жан боялся этих денег. Откуда такая сумма может оказаться у медицинской сестры? Вдруг она из воровской шайки? Ее дружки зазря состояние не упустят. Они семь шкур снимут и с Жана, и с его мамочки.

Когда он вернулся из сарая с лопатой, довольная и улыбчивая Марфа Ильинична поливала из чайника гребень. Пар поднимался над миской. И пахло костью или какой-то эссенцией.

Тогда-то Жан и увидел, что лицо матери странно изменилось. Она опустила чайник. И сказала:

— Посмотри.

Гребень лежал в горячей воде. Но теперь он был совсем не таким, как в чемодане. На желтой кости четко и ясно просматривались буквы латинского алфавита. Они располагались напротив зубьев. И каждый зубец имел свою определенную букву или сочетание букв.

— Ма-ма! — выдохнул Жан. — Это таинственное что-то... Я боюсь.

— Сничтожить! Надо в момент сничтожить! — решила Марфа Ильинична быстро и бесповоротно. Она всегда и только так принимала решения.

— Нет! Этого нельзя делать, мама. Это нужно снести в милицию.

— Неси! — мрачно пошутила она. — Может, орден дадут...

— И деньги тоже, мама!

Вздрогнула Марфа Ильинична, потерла ладонь о ладонь, крепко, до хруста, зажала пальцы. Усмехнулась через силу — не понравился, насторожил ее голос сына. Сказала:

— Господь с тобой! Дыхни!

— Я же не пью, мамочка. Деньги не наши. Их надо снести властям.

— Не кричи, сынок. Не кричи... Денег я тебе не отдам. И милиции не отдам! Кукиш ей!

— Вы сами кричите, мама! И кричите глупости!

— Нет... Нет... А может, гребень и не тайный. Может, его просто какой заграничный умелец делал. Так вот — с фокусом.

— Мама, не обманывайтесь. Ведь деньги. Столько денег. Откуда они у медицинской сестры?

— Не наше дело. Не наше... Сничтожим гребень — и все.

— Нельзя, мама. Война! Если она шпионка, если ее власти ищут... Тогда судить нас будут за то, что мы врагу способствуем. И даже очень расстрелять могут...

Он хотел убедить ее доводами. Хотя и не верил в такую возможность.

— Матерь божья! Прости... Все на себя возьму. Я без сына все сделала. И гребень, значит, сничтожила, и деньги забрала. А ты на работе был...

— Нельзя, мама.

Но она уже поспешила к печке, открыла заслонку и кинула в печь гребень.

Вначале ему пришлось отбросить мать на пол, потом сунуть руку в огонь. Счастье, что кость на гребне не вспыхнула. Она будто запенилась по краям. И все.

Он, словно боясь, что пыл его угаснет, пропадет решимость, побежал в другую комнату, схватил чемодан квартирантки.

Но мать не выпустила его из дома. Она вцепилась в чемодан. И Жан тащил ее до двери. А она кричала:

— По-гу-бил! Погубил!

У двери чемодан распахнулся. Деньги вывалились. Она кинулась на них, пытаясь накрыть телом. Потом стала рвать пачки. И бросать. И деньги кружили по комнате.

Мать выла. Может быть, она сошла с ума.

Выслушав Жана Щапаева, Золотухин отвез его к Каирову.

Мирзо Иванович долго рассматривал гребень. Сказал Щапаеву:

— Молодец, ты угадал — это шифр. — Потом обратился к Золотухину: — Дмитрий, прояви находчивость. Добудь бутылку вина. Мы должны выпить с этим парнем.

 

Заботы Каирова, заботы Чиркова

Расшифрованный текст Каирову принесли лишь под вечер.

В короткой записке Японец сообщал Кларе, что за устойчивую связь с центром отвечать не может. Профессиональной радиоподготовки не проходил, стал радистом по случаю.

Нефтеперегонный завод, по его мнению, — дело сложное. Он никогда раньше диверсиями не занимался. Своей задачей считал сбор информации. Лично встретиться с Кларой не имеет права — таков приказ центра.

Любопытно, но не густо. Кто же этот Японец? Радист по случаю? В Южной тоже был задержан радист. Значит, им нужна связь. У них что-то раньше случилось со связью...

Каиров захлопнул за собой дверь душного кабинета. На воздух. К набережной. Прыгая с блока на блок — они были громадные, железобетонные, обросшие мягким, как бархат, мхом, — Каиров спустился к морю, очутился возле воды, которая плескалась совсем тихо. Крутоносый катер серебристой окраски шел поперек бухты. Волны, подымавшиеся за кормой, точно крылья, быстро устремлялись к берегу, и море меняло цвет и искрилось, как костер. Сырой воздух, чуть различимым маревом висевший над морем и над набережной, источал запахи, самым сильным из которых был запах брома. Каирову здесь дышалось легко и свободно.

Итак, Клара могла искать в штольне передатчик. Нашла она его или нет — записка на этот вопрос ответа не дает. Можно предположить, что она не нашла передатчика. Значит, нужно еще раз проверить эти старые штольни.

Все следует проверять, даже маловероятные предположения. Такова одна из заповедей контрразведки. Как бы ни был хитер и умен враг, он всегда может совершить ошибку, выбрать не самое лучшее решение. Ему могут отказать нервы, изменить выдержка.

Случай с Сизовым тому лучшая иллюстрация. Агент, прошедший разведшколу, был убит интендантским офицером при попытке завербовать последнего... Оборот непредвиденный. Неразоблаченный агент становится жертвой дилетанта. Этот вариант не сразу приходит в голову тем, кто его послал. В гибели Сизова они усматривают прежде всего действия советской контрразведки. Поспешный вывод рождает не менее поспешное решение — Погожева покидает госпиталь в Перевальном. Нервозность явная! Похоже, она оказалась одной из причин провала агента-радиста по кличке Длинный на станции Южная. Впрочем, территориальные органы государственной безопасности и внутренних дел хлеб даром не едят. И возможно, Длинный совсем не нервничал. Возможно, взяли его чисто и профессионально ребята наши только потому, что оказались опытнее, умнее...

Ладно, не будем отвлекаться.

Погожева, предположим, остается без связи. Вернее, у нее есть связь, аварийная, запасная, через какого-то Японца, которого центр не подчинил ей... Японец не радист. И не диверсант. Он собирает информацию. Японцем может оказаться старый, давно внедренный агент.

Старый, давно внедренный...

О безопасности Татьяны Чирков позаботился. В читальном зале, углубившись в чтение газет или журналов, постоянно сидел кто-нибудь из оперативных сотрудников. Посты были выставлены и возле дома, где жила Дорофеева. По дороге от места работы ее, разумеется, незаметно должны были сопровождать назначенные Чирковым люди.

Он пришел к ней в библиотеку, выбрав момент, когда там не было посторонних. Она смотрела на него спокойно, без радости и без скорби. Будто никогда не была его женой. Будто они не любили друг друга, не были вместе счастливы.

Он попросил ее пройти с ним за стеллажи. И, заслоненные книгами и полками, они стояли словно в длинном, высоком ящике. За долгие годы он впервые очень близко видел ее лицо. И понял, что кожа у нее не такая гладкая и свежая, как в прошлом. И взгляд другой — лишенный самоуверенности.

Ясно, она не могла знать, для какой цели привел ее за стеллажи Чирков. Конечно, могла догадываться. Но и могла надеяться на иное, лучшее, потому что надеяться никому не заказано.

Протянув бумажку с номерами телефонов, он предупредил:

— Если придут с паролем, позвони по любому из этих телефонов. Спроси: «Вы заказывали «Былое и думы»?» Тебе ответят: «Неделю назад». Тогда скажешь: «Книга поступила».

— Хорошо, — жалобно ответила Татьяна.

— Тебе страшно?

— Ничего. Только... Какой-то тип уже целый час сидит в читальном зале.

— Это наш человек. Не пугайся.

— Роксана нашли?

— Еще нет.

— Они убили его.

— Или он дезертировал. Пожалел, что тебе доверился, и сбежал.

— Нет. Они убили его.

Татьяна говорит убежденно, точно сама видела преступление, но Чирков понимает, что она ничего не видела, что это страх. Обыкновенный, заурядный страх.

Теперь он не чувствовал в душе злости на Татьяну. И сама она вся — обыкновенная, заурядная. Любви к ней у него больше не было. Он даже не очень осуждал ее, полагая, что женщина столь редкой красоты едва ли предназначена для одного мужчины, рядового, обыкновенного. Может, природа, создавая Татьяну, ориентировалась на Александра Македонского или Наполеона...

— Как ты живешь? — спросила она.

— Война.

— Скоро кончится?

— Доживешь, не состаришься...

— Ты когда-нибудь вспоминаешь обо мне?

— У меня редко бывает свободное время.

— Зато я утопаю в нем.

— Каждому свое... Не забудь про «Былое и думы».

— На память не жалуюсь.

«Да, жизнь пообтерла Татьяну, — рассуждал Чирков, шагая по улицам погружающегося в сумрак города. — Как в сказке. Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела... А кто успел?»

У штаба Чиркову повстречался командир комендантского взвода, доложил:

— Товарищ капитан, труп Роксана обнаружен, Только не у карьера, где мы искали его днем, а во дворе, под аркой, в водопроводном люке...

Руки у командира комендантского взвода были в грязи и ржавчине. А лицо — синее, словно он замерз.

 

Ейского кин

ких королев

Вечер опускался теплый, лунный. Деревья шелестели листвой, и ветер был ласковый, осторожный. Он не касался земли, а скользил над ней, точно птица. И птицы радовались ему. Пели на разные голоса: звонкие, глухие, писклявые. Птичий гомон заполнял все небо, до самых звезд. И луна висела над горой... Желтый свет колыхался в море, дрожал на молодых листьях, свинцом застывал в развалинах. Развалины по-прежнему пахли гарью и битой отсыревшей штукатуркой. Но еще они пахли травой. И от этого теплело на сердце.

Лучи прожекторов, взметнувшиеся над городом с вершин ближних гор, приняли на себя небо. И звезды зажмурились и стали мельче.

Чирков сказал:

— Знал ли Роксан что-нибудь о Японце? И кто его зарезал? Неужели женщина?

— В разведшколах и женщин учат многому, — ответил Каиров.

— Это так. Вот если бы нам удалось взять Погожеву живой!

— Она могла не знать, кто такой Японец. И Сизов мог не знать. Здесь есть еще один момент. На мой взгляд, перспективный. Смерть Сизова, исчезновение Погожевой могли оставить Японца в одиночестве...

— Если так, он заляжет, — сказал Чирков.

— Он так и сделал бы, но... перегонный завод. Они жмут на этот завод. Длинный имел задание туда внедриться. Погожеву задержали у проходной завода, в записке Японца Кларе тоже есть упоминание об этом заводе. И очень ясное: «Никогда раньше диверсиями не занимался». Я уверен, центр будет давить на Японца. Скорее всего, ему пришлют помощников. Диверсантов-профессионалов. Он должен будет подготовиться к их встрече. Обеспечить надежной крышей и так далее... Вот тут-то он может выйти на Татьяну. И у меня предчувствие, что это случится.

— Предчувствие к делу не подошьешь, — скептически заметил Чирков.

— Мы люди разных поколений, капитан. Может, тебе и забавно, но я верю в могучую силу предчувствий. Я верил бы и в сны, но они мне никогда не снятся...

— Счастливый вы человек.

— Кто знает... Думаю, сны помогали бы мне. Относительно же предчувствий... Наша старушка земля была свидетельницей многих случаев, когда предчувствия сбывались, как приговор.

— Охотно верю. Но считаю, что это не очень надежное оружие против абвера.

— Против абвера нельзя брезговать никаким оружием. Вот поэтому, капитан, я разгадал тайну «ейского кин ких королев».

— Есть такой город, Ейск, — вспомнил Чирков. — Был там однажды до войны.

— Ейск в данном случае ни при чем, — ответил Каиров. — Вы помните, в Доме офицеров демонстрировался английский фильм «Победа в пустыне»... А в городе, между прочим, трудно с бумагой. Школьники пишут на газетах... И мне не давало покоя, что я где-то раньше видел шрифт с записки Погожевой. Тогда я вспомнил про плакат. Поспешил к начальнику Дома офицеров. К счастью, плакаты сразу не уничтожают. Их используют дважды. С одной и с другой стороны. А здесь кто-то оторвал нижнюю часть плаката. Это было сделано после того, как плакат был снят... Как видишь, Егор Матвеевич, «ейского» нужно читать «Армейского», «Кин» — «кинофотоотдела», «ких» — «Британских», «королев» — «королевских»... Теперь вопрос.

— Кто это мог сделать?

— По логике, прежде всего сотрудник Дома офицеров. Я попросил личные дела всех штатных работников.

— Женщин можно отсечь, — сказал Чирков. — Японец — кличка мужчины.

— Святая наивность, — усмехнулся Каиров. — В практике разведок не так уж мало случаев, когда мужскими кличками наделяли женщин, и наоборот.

— Чего не знал, того не знал, — погрустнел Чирков.

— Это в прошлом, — успокоил Каиров и продолжал: — Дела в полном порядке. Есть одно любопытное, но... можно сесть в галошу... Меня заботит другое... На музыкантов джаза нет личных дел. Второе, плакаты хранятся под лестницей, возле библиотеки. Туда ходят сотни людей...

— Для начала читателей-офицеров можно исключить, По характеру записки Японец представляется мне гражданским человеком.

— Попробуйте, капитан, будем работать в четыре руки, Время не терпит.

 

Звонок в библиотеку

За всю свою жизнь Татьяна не испытала столько тревоги, сколько за последние два дня. Конечно, человек, знакомый мало-мальски с ее биографией, мог донять, что жизнь Дорофеевой не была сплошным праздником. Но семейные неурядицы печалили ее не больше, чем дождливая погода, А страха в буквальном смысле она не испытывала вообще.

Сегодня же Татьяна боялась... Проснувшись ночью от какого-то неясного шороха, она долго лежала с открытыми глазами, не только умом, сердцем, но и кожей ощущая, что зло, черное и липкое зло рядом, ее могут убить, что она не бессмертна.

Еще совсем недавно Татьяна не верила в свою смерть. Да-да!.. Она знала, что в каждом городе и даже маленьком поселке есть кладбища. Она знала, что идет война. Знала, что меняются поколения. Люди приходят и уходят. Но какое-то большущее, словно вселенная, чувство — нет, не исключительности, а, скорее, вечности — владычествовало в ней давно и безраздельно. Чувство это не было ласковым, добрым, послушным. Давая покой, оно с удивительной жадностью требовало беззаботности, радости, наслаждений.

И Татьяна служила этому чувству верно, преданно. И не было у нее кумира, кроме самой себя.

Страх пришел после встречи с Погожевой. Притащил за собой неуверенность.

Жизнь, казалось, потеряла смысл. Стала тусклой, как запотевшее стекло.

Каиров (он пришел в библиотеку, чтобы вернуть рассказы Горького), посмотрев на Татьяну с прищуром, недовольно гмыкнул. И ворчливо сказал:

— За сутки вы постарели на целых десять лет.

Татьяна прикусила губу, может, стараясь не расплакаться. Щеки ее, оставаясь бледными, порозовели у самых ноздрей.

Тяжелый запах старой бумаги, недостаток света, сереющего за окнами, чуть возвышающимися над тротуаром, заляпанными грязью и зарешеченными, стол в фиолетовых пятнах, как в лишаях, — все это давило, угнетало, раздражало. Каиров не мог скрыть раздражения и не хотел его скрывать.

— Зачем вы так сказали? — спросила Татьяна робко и жалостливо.

— Вас как воспитывали папа с мамой? По-новому или по-старому?

— Не понимаю? — Когда Татьяна удивлялась, ее глаза становились похожими на глаза ребенка.

— С ремнем или без ремня?

— Мирзо Иванович! — укоризненно сказала Татьяна. И улыбнулась. И платок теперь можно было не комкать в пальцах. За ненадобностью.

— Понимаю. — Каиров приподнял ладонь. — Возможно, я покажусь вам консервативным мужчиной. Но я человек искренний... Я считаю, что на ниве воспитания, если говорить военным языком, ремень снят с вооружения преждевременно.

— Какое счастье, что я не ваша дочь!

— Одна из самых старых и неопровергаемых истин гласит, что человеку свойственно заблуждаться, и вещи, которые он порой принимает за счастье, на поверку оказываются не таким большим счастьем. Скорее, наоборот...

— Из этого следует... — В глазах Татьяны было и любопытство, и хитринка, и даже улыбка. И еще что-то... Только не тоска. Нет-нет!

— Из этого следует, — подхватил Каиров, — что нужно взять у начальника Дома офицеров скатерть и покрыть ею стол. Нужно взять тряпку, выйти на улицу и протереть окна. Нужно, наконец, открыть форточку...

— Она не открывается, — пояснила Татьяна.

— Этого не может быть, — сказал Каиров. — Мы заставим ее открываться...

...Визит Каирова приободрил Татьяну.

Но, к сожалению, бодрости этой хватило только на полдня.

...Вяло, словно тяжелобольная, Татьяна вынимала абонементные карточки из узкого длинного ящичка, стоящего на ее столе по левую руку. Ящик был старый, некрашеный, утративший первоначальный цвет оструганного дерева, со следами пальцев и чернильными пятнами, выцветшими и совсем еще свежими. Книги отличались ветхостью, заношенностью и пахли, точно несвежее белье.

Посетителей было мало. Они приходили по одному, чаще всего молодые офицеры, красовались перед Татьяной, острили, шутили. А она, обычно такая приветливая, отвечала сегодня невпопад, смотрела отчужденно и не улыбалась.

Каждый раз, когда скрипела на поржавевших петлях входная дверь, Татьяна настораживалась и с волнением смотрела в дверной проем, ожидая увидеть чужое, незнакомое лицо, услышать слова пароля. Но лица все были, в общем-то, знакомые, примелькавшиеся. И взгляд ее угасал.

И она опять оставалась наедине со страхом.

Тот телефонный звонок раздался около трех часов дня. Примерно без семи минут. Татьяна подняла трубку и сказала:

— Библиотека.

— Татьяна Ивановна? — Мужской голос был ей незнаком.

— Да. Слушаю.

— Здравствуйте, дорогая Татьяна Ивановна. «Мне известно, что у вас есть пианино».

Она вздрогнула и ощутила необычайную сухость во рту, и в горле, и в легких, а ладонь, сжимающая трубку, стала, наоборот, такой влажной, словно ее опустили в воду. Но это, конечно, было не самое главное. Главным и страшным оказалось то, что Татьяна забыла слова ответа.

Сдавленным, не своим голосом она сказала:

— Здравствуйте... А кто вы? А как... как вас зовут?

— Это неважно, Татьяна Ивановна, «мне известно, что у вас есть пианино», — настойчиво повторил мужчина.

— «Да, но оно испорчено».

— «Могу предложить в обмен мешок картошки».

— «Спасибо. Мне нужна мука».

— Вот и хорошо. Договоримся! — весело сказал мужчина. — А сейчас, Татьяна Ивановна, приподнимите свой узкий ящик с абонементами. Прошу вас.

Окончательно растерявшаяся Татьяна приподняла ящик.

— Что вы там видите? — спросил мужчина.

— Паспорт.

— Правильно. Откройте паспорт — и вы найдете квитанцию в камеру хранения. Вам останется лишь сходить на вокзал и предъявить квитанцию с паспортом, чтобы получить в камере хранения свой чемодан.

— А куда его деть?

— Оставьте у себя.

 

Книга поступила

По своей натуре, по складу характера Каиров был человеком медлительным. О нем нельзя было сказать, что он тяжел на подъем, или ленив, или апатичен. Но когда он проводил какую-нибудь операцию, то вначале напоминал неуклюжий паровоз, который долго-долго пыхтит на путях, медленно, будто нехотя, трогается с места и лишь позднее набирает крейсерскую скорость, способную вызвать удивление.

Понятное дело, в работе контрразведчика бывают такие случаи, когда, подобно бегуну на короткие дистанции, нужно обладать отличным стартом, но, видимо, Каиров был рожден для далеких расстояний, расстояний, где можно начинать не спеша, приберегая силы для заключительного рывка. Он мог нравиться или не нравиться, но не считаться с ним было нельзя. Каиров придерживался того мнения, что поспешность чаще всего дает хотя и эффектные, но поверхностные результаты.

Работая с молодыми сотрудниками, Каиров считал своим долгом воспитывать их, передавать собственный опыт, вызывать на споры, на разговоры. Любую паузу, свободную минуту он использовал для этих целей. Человек, не знающий его или знающий плохо, мог принять Каирова просто за пожилого мужчину, склонного к нравоучениям. Каиров жалел, что не имел возможности окончить какое-нибудь педагогическое заведение, и понимал, что с методикой дело у него обстоит плоховато.

— Наше поколение, — любил повторять он, — пришло на землю в интересное время, но слишком бурное. Мы многое сделали, но далеко не все, на что имели право.

— А можно ли сделать все? — как-то спросил Чирков. — И как понимать это «все»?

— Условно понимать, Егор Матвеевич. Я полагаю, как ни печально, есть предел человеческим возможностям. Схематично его можно представить в виде круга. То, что внутри круга, я и называю «все».

— Значит, предел есть?

— В жизни одного человека — безусловно. Тот факт, что само наше существование ограничено временным отрезком, подтверждает мои слова. А если учесть, что и отведенные нам годы мы чаще всего используем не лучшим образом, то... Сами понимаете. Я, например, страдаю из-за отсутствия систематической, фундаментальной подготовки. До многого своим умом доходил.

— Это же хорошо.

— Хорошо, хорошо... Но не продуктивно. Все равно, что самому велосипед изобретать!

В тот день у них был другой разговор. Но он мало чем отличался от приведенного выше. Разговор о жизни, когда высказываются обыкновенные, в общем-то, неновые вещи,

Каиров поднял трубку. Татьяна Дорофеева, волнуясь, сказала:

— Вы заказывали «Былое и думы»?

— Неделю назад.

— Книга поступила.

— Вы не могли бы принести ее?

— А где я вас найду?

— Там, где и в прошлый раз. Вас будет ждать мой друг.

— Хорошо.

Узкие дощечки паркета, уложенные елочкой, поскрипывали под сапогами Чиркова, медленно ходившего по кабинету. Заложив руки за спину и опустив голову, он смотрел на сухой неначищенный паркет очень сложной цветовой гаммы, где было перемешано множество оттенков от желтого до темно-бурого. Да, везде и всюду есть оттенки. Людей одинаковых тоже нет, и дел, и поступков...

Как всегда неторопливо, Каиров положил телефонную трубку. Откинулся на спинку стула.

— С Дорофеевой кто-то вышел на контакт. Отправляйтесь в городской парк. Там будет ждать Татьяна. Выясните обстановку, в случае необходимости принимайте решение самостоятельно.

— Слушаюсь! — четко ответил капитан.

 

Чемодан

Внезапно полил дождь. Небо осело. Оно не было темным, а, наоборот, удручало однообразным светло-серым цветом — первым признаком затяжного дождя. Вода оседлала улицы. И лужи расползлись по тротуарам, и ручьи затемнели, как трещины.

Чирков, который вышел из штаба в кителе, без шинели, без плащ-палатки, заторопился, перебегая от дерева к дереву, где под зелеными молодыми листьями дождь стегал не так хлестко.

Перед входом в городской парк была открытая площадка. И когда он бежал через нее, то вымок основательно.

Входные чугунные ворота, сорванные взрывной волной, лежали на мокрой щебенке, но тесная кирпичная будка — в безмятежные довоенные времена здесь хозяйничала кассирша, дама солидная, высокомерная, — сохранилась, только покосившаяся дверь больше не закрывалась.

В будке Чирков увидел Татьяну. Она тоже была без плаща. И серый двубортный жакет ее хранил следы дождевых капель.

Она удивленно, но вместе с тем жалостливо и капризно произнесла только одно слово:

— Ты?

А он, готовый к встрече, негромко, без всяких эмоций спросил:

— Что стряслось?

Она торопливо достала из сумочки паспорт и квитанцию в камеру хранения.

— Вот.

И потом быстро-быстро, очень волнуясь, стала рассказывать, как ей позвонили на работу, назвали пароль, затем велели приподнять абонементный ящик, взять паспорт и квитанцию и получить на железнодорожном вокзале чемодан.

Чирков раскрыл паспорт. Он был выписан на имя Деветьяровой Ефросиньи Петровны. Но фотография на паспорте была приклеена Татьянина.

— Что мне делать? — спросила она.

— Я сейчас запишу номер квитанции. Придешь получать чемодан через полтора часа. За это время я успею ознакомиться с его содержимым.

— Хорошо, — сказала Татьяна. — Только мне страшно.

— Крепись, — посоветовал он. — Сама влипла в историю. Никто не виноват.

— Знаю, что сама, — ответила она, — потому и страшно.

— Возьми пистолет, — сказал он, достав из кармана ТТ.

— Я не умею стрелять.

— Очень просто. Отведешь предохранитель и нажмешь курок.

— Не надо. — Она покачала головой.

— Зря... — Он спрятал пистолет.

— Мне оставаться здесь? — покорно спросила она.

— Иди к людям. Тут слишком пустынно.

Татьяна кивнула:

— До свидания.

— Из камеры хранения чемодан отнесешь домой. И сразу же возвратишься в библиотеку.

Площадь перед вокзалом лежала круглая. В центре — сквер, тоже круглый, как обруч, обсаженный рослыми кустами самшита. Скамейки были пусты из-за дождливой погоды. А люди прятались на вокзале, но все не могли втиснуться в здание, потому много солдат и женщин стояло под фронтоном у входа. И Чиркову пришлось смотреть требовательно и строго говорить:

— Пропустите.

От мокрых одежд шел пар. И сильно пахло хлоркой, которую медслужба, боясь эпидемий, совсем не экономила; пахло человеческим потом, махоркой, бензином, дешевым мылом и еще черт знает чем.

Начальник вокзала провел Чиркова в камеру хранения.

— Приемщик — человек надежный? — спросил Чирков.

— Да. Женщина. Наш старый работник.

Они разыскали нужный чемодан. Немного тяжеловатый для своих размеров.

Чирков откинул крышку и увидел два поношенных платья. Синее, в белую горошинку, и салатовое. Капитан осторожно поднял платья. Под ними лежали бруски размером с хозяйственное мыло — толовые шашки.

 

Каиров выходит на цель

Она со страхом осмотрела библиотеку, уверенная, что за каждым стеллажом стоит человек, готовый лишить ее жизни. Свет, попадавший через низкие решетчатые окна, едва освещал полуподвал. И Татьяна, подойдя к своему столику, быстро включила настольную лампу. Желтый круг лег на старую газету, измазанную фиолетовыми чернилами, коснулся стенки ящика, где лежали читательские карточки, обласкал черный неуклюжий телефон.

Однако темнота в углах загустела. И помещение казалось Дорофеевой еще мрачнее, еще зловещее...

Выслушав доклад Чиркова, Каиров сказал:

— Хорошо, что вы подменили содержимое чемодана. Плохо, что квартира Дорофеевой оставлена без присмотра.

— Наблюдение есть. Наш человек стоит вот здесь. — Чирков коснулся места на плане города. — Он видит, кто выходит из-под арки и входит во двор.

— В дом Дорофеевой можно попасть через крышу...

— Но если кто-то придет за чемоданом... — начал Чирков.

Каиров прервал:

— Он, скорее всего, откроет его в квартире. Увидит вместо взрывчатки кирпичи и постарается быстро и незаметно скрыться.

...Татьяна вздрогнула. Телефон звонил требовательно, тревожно. Она выдохнула в трубку;

— Да.

— Татьяна Ивановна! — Голос мужчины, назвавшего пароль.

— Я вас слушаю.

— Вы получили чемодан?

— Да.

— Где он?

— У меня на квартире.

— Хорошо. Пусть полежит до завтра.

— Мне все равно, — раздраженно ответила Татьяна.

— Вы чем-то взволнованы?

— Вам показалось.

— Надеюсь, что это так...

...К вечеру распогодилось. Ветер утих. Пришедшие на смену туча пушистые белые облака висели неподвижно. Небо между ними было не ярко-голубое, а дымчатое. И солнце, скатившееся за горы, подсвечивало розово и нежно.

Каиров оставил машину за квартал от дома Татьяны. Сказал шоферу, чтобы не уезжал, дожидался его возвращения.

— Если я не вернусь через час, позвони Чиркову. Пусть он прибудет на квартиру Дорофеевой.

...Женщина катила ребенка в коляске. Коляска была очень хорошей, довоенной, заботливо сбереженной. Бледно-зеленая, с белыми колесами и блестящей никелированной ручкой. Каиров отступил в сторону, пропуская женщину и ее ребенка. Ребенок лежал молча. И глаза на его лице казались пребольшими.

Мужчина вставлял стекла. Почерневшая, с дырочками от гвоздей, фанера валялась прямо на тротуаре. Но стекла были не целые, а колотые.

У подъезда на маленькой лавочке сидели две старушки и девочка-школьница. Старушки смахивали слезы, скорее радостные, чем печальные, а девочка читала вслух письмо.

— ...А фашистов мы ненавидим люто. И бьем их от всей души. У нас есть знаменитый снайпер...

Навстречу шла группа женщин. У всех — через плечо — противогазы.

Знакомая арка. Каиров пересек двор. У бомбоубежища, как и в прошлый раз, играли дети. Репродуктор на столбе оглашал двор русской народной музыкой.

Каиров поднялся на второй этаж. Ключами (Татьяна разрешила сделать вторые ключи для нужд сотрудников Каирова) открыл квартиру.

Полумрак. Тишина. И конечно же, душно. Каиров направился к окну. Успел повернуть шпингалет, как вдруг услышал за спиной голос:

— Руки вверх, полковник... Живее, живее! Или я стреляю.

Никогда еще Каирову не приходилось поднимать руки. Да, занятие не из приятных.

— Можете повернуться.

В проеме распахнутой двери, ведущей во вторую комнату, стоял администратор гостиницы Сованков.

— Долго мы вас искали, Японец, — сказал Каиров и опустил руки.

— Руки, руки... — Пистолет Сованкова не дрожал.

— Положи пистолет на стол, — сказал Каиров. — И можешь пока посидеть на диване.

— Если вы сделаете хоть шаг, полковник, я выстрелю.

— Зачем?

— Мне нечего терять.

— С подобными выводами вредно торопиться.

— Не двигайтесь!

Но Каиров спокойно приближался к Сованкову.

Шаги были долгими, словно сама вечность. Или, может, время остановилось вдруг, внезапно, вопреки всем законам физики. Сованков почему-то вспомнил свою мать. Молодая, красивая, в красном ситцевом сарафане, она стояла у колодца и загорелыми руками вертела деревянный барабан, на который наматывалась мокрая пеньковая веревка.

Это было непостижимо. Каиров приближался. Потела ладонь, потели пальцы, сжимающие пистолет. Но капелька пота дрожала у матери над переносицей, и степное небо синело за ее головой. Вода хлюпала в ведре, когда оно, холодное и темное, появилось между прелыми бревнами сруба. Потом мать ловко-сняла ведро с крючка. Вода еще и еще метнулась из стороны в сторону, перекатилась через край, шлепнулась в желтую пыль и запахла одуряющей свежестью.

Палец лег на курок. Но сладко казалось, что в руке не пистолет, а гибкий ивовый прут, с которым хорошо бежать впереди матери и сбивать репейники у тропинки, взмахивая им, словно саблей. Пыль в верховьях Дона мягкая, теплая, если, конечно, лето, и светит солнце, и нет дождя. Когда же льет дождь, тогда пыль становится грязью, великой грязью, из которой не всегда способна выбраться даже лошадь с телегой. В такие дни хорошо сидеть у окна и смотреть за мокрый плетень, на мокрую улицу, где в широкой луже плавают утки. Они почему-то не мокрые и чувствуют себя в дождливую погоду очень хорошо. Мать, тряпкой вытирающая запотевшие окна, бывало, говорила:

— Человек должен быть как утка. Таким же чистым. И чтобы никакая грязь к нему не прилипала.

Глаза у матери, большие, удивленные, — в деревне такие называли коровьими — становились тогда грустными. И вся она казалась обиженной и не очень молодой. А еще она любила петь песню про тонкую рябину, которая не может перебраться к дубу. Старательно выводила ее и даже вытирала платочком слезы. Отец в сердцах хлопал по столу кулаком, устало говорил:

— Кончай выть!

Отец был бородатый, от него всегда пахло лошадью и овчиной.

Каиров вынул из кармана портсигар.

Усмехнулся Сованков. Вспомнил, в первый раз курил с мальчишками в овраге, возле старой ветряной мельницы, на которой, может, уже полвека никто не молол муку. Курили листья вишни, подсушенные на солнце. Дым не то чтобы был противным, но голова от него не кружилась, хотя мальчишки обещали это твердо. Наоборот, было ощущение пустоты и холодной слабости. А трава была зеленой. И были стрекозы, и кузнечики, и птицы, и все другое, что можно увидеть в погожий летний день.

Сованков посмотрел в окно. Вечерело. И солнце, совершенно розовое, погрузилось в море ровно наполовину. Сованкову вдруг стало страшно, словно он испугался за солнце. Возникло ощущение пустоты и холодной слабости, как тогда в овраге, за старой мельницей.

Каиров сказал как-то уж очень равнодушно:

— Положите оружие.

И Сованков понял: дом оцеплен. И не только дом, но и все входы и выходы. И еще понял: жизнь и смерть полковника Каирова не принадлежат ему, Сованкову, как и сам он сейчас не принадлежит себе.

Без надежды, на всякий случай, он сказал:

— Стойте. Вы делаете последний шаг.

— Не будь дураком, Японец. На тот свет никто и никогда не опаздывал.

— Что вы мне предлагаете? — спросил Сованков и ощутил, как пересохло в горле.

— Кроме пули в лоб может быть еще только одно предложение! — жестко и сухо сказал Каиров. — Работать на нас!

— Какой смысл?

— Это уже другой разговор. Давай пистолет, Японец. И садись на диван.

— На диван я сяду, но пистолет не отдам.

— Тогда спрячь его к черту! Не будь ребенком. Весь дом оцеплен.

Сованков спрятал руку с пистолетом в карман плаща. Боком прошел к дивану. Каиров опустился на стул. Сказал:

— Спрашиваешь про смысл. Смысл верный — сохранить себе жизнь.

— Как вы меня нашли?

— Прочитал ваше личное дело. Вы — участник русско-японской войны. И должен заметить, что кличка вам подобрана неудачно. У меня возникли некоторые подозрения. Ну а после звонка к Дорофеевой я решил установить за вами наблюдение. К тому же я знал, что диверсия для вас дело новое. Опыта вы не имеете. И ваша прозрачная хитрость была рассчитана на Татьяну. Мы не сомневались, что вы не станете ждать до завтра и возьмете взрывчатку сегодня.

— Просто.

— Верно. Мысль предельно простая. И я решил ее проверить.

— Ваши условия?

— В деталях обговорим позднее. А в общих чертах — работа под нашим руководством. Разумеется, без обмана. Если немцы вас не пристукнут, значит, будете жить... Кончится война. Законы станут менее суровыми.

— Все равно мне дадут большой срок.

— Л что делать?

— Вам — я не знаю:.. А мне — пустить себе пулю в лоб.

— Красивая фраза.

— Фраза, может, и красивая... Только вот надоело все, опротивело... Всю жизнь, как прокаженный, от людей таился, под страхом жил.

— Когда завербовали?

— Давно. В Японии. В девятьсот пятом я в плен попал...

— Тщательно скрываемый биографический факт.

— Велели.

— Японцы?

— Немцы.

— Ладно, предадимся воспоминаниям в другом месте. А сейчас лишь скажите, кто разрешил выйти на контакт с Дорофеевой. Судя по всему, вас оберегали тщательно.

— Таков приказ центра. Когда я сообщил, что Клара не отзывается, они запретили мне пользоваться почтовым ящиком.

— Где он?

— В доме пять на улице Фрунзе.

— Продолжайте.

— Велели подыскивать человека с нефтеперегонного завода. Они давно просили это сделать. И я предложил им одного. В довоенные годы воровал он. Кличка у него была Ноздря. И шрам через лицо.

— Знаю, — ответил Каиров. — В бытность начальником милиции приходилось сталкиваться.

— Вчера они одобрили его кандидатуру и разрешили иметь дело с Дорофеевой.

— Где радиостанция?

— У меня на голубятне.

Каиров встал.

— Хватит, поговорили. Давай оружие. И пойдем.

Сованков поднялся с дивана, положил пистолет на стол.

— Больше нет?

— Обыщите. — Голос безразличный.

— Пошли, — Каиров спрятал пистолет Сованкова в карман.

Глаза привыкли к полумраку. Каиров, разглядывая Сованкова, видел, что перед ним старый, усталый человек, Походка неуверенная, спина сутулая.

Они вошли в прихожую, и вдруг Каиров почувствовал острую боль в груди, головокружение. Сованков был уже на пороге. Каиров хотел остановить его. Но... Речь не повиновалась. Руки и ноги тоже. Через несколько секунд полковник Каиров сполз по стенке и упал поперек прихожей.

 

Дом свиданий — Япония, 1905

год

— Это странная нация, — сказал светловолосый Фриц, отхлебнув из маленькой фарфоровой чашки рисовую водку, подогретую, отвратно пахнущую. — Белый цвет, к примеру, в Японии — цвет печали и траура.

Сованков понимающе кивнул. Они сидели на циновках в просторной, но совершенно пустой комнате, перед ними стоял низенький, словно детский, столик, на котором белели три крохотные чашки и удлиненный фарфоровый сосуд с поразительным по красоте рисунком: журавль, черепаха, сосна и бамбук. Сованков уже слышал от Фрица, что рисунок этот символизирует долголетие.

— Мы кого-то ждем? — спросил Сованков.

— Герра Штокмана, — ответил Фриц.

— А женщин?

— Вы, русские, крайне нетерпеливы... — усмехнулся Фриц. — А между тем у вас есть умнейшая пословица: сделал дело — гуляй смело. — Глаза у Фрица холодные, как у черепахи, а шея тощая, точно у журавля. Он вновь поднимает чашку. Неторопливо произносит: — Культ любви в Японии имеет древние традиции. Для гетер существует сложная табель о рангах. На вершине его — тайфу, опознавательный знак — золотой веер. Далее тэндзин — серебряный веер... Где-то в конце — хасицубонэ...

— Какой опознавательный знак?

— Он вам не потребуется. Сегодня вы разделите ложе с тэндзин. Я же, как ваш старший товарищ, с тайфу.

— А герр Штокман?

— Герр Штокман не спит с женщинами. Он работает.

— Верно сказано, Фриц, — произнес по-русски, но с акцентом лысый, низкого роста человек. Он появился в комнате словно из-под земли. — В моем возрасте работа — это одно из немногих доступных удовольствий.

Фриц, а за ним Сованков вскочили.

— Садитесь, господа. — Он был смешон в своем дорогом костюме, без туфель. Тоже местная традиция! — Человек до конца жизни может не научиться ценить деньги, но о времени, рано или поздно, как это говорят в России, он спохватится. Господин Сованков, я много слышал о вас хорошего от моего друга Фрица. Буду краток... Россия проиграла войну. Япония победила. Но она победила не русский народ, а косную русскую государственную машину. Эта машина, если ее вовремя не заменить, приведет Россию к гибели. Помните, Сованков, сотрудничая с Германией, вы являетесь прежде всего подлинным патриотом своего народа... Завтра вы возвращаетесь в Россию. Поезжайте на Черноморское побережье Кавказа. Осядьте в удобном для вас порту. Купите трактир. И назовите его «Старый краб». Клиентуру выбирайте среди моряков. Наблюдайте, запоминайте. Ничего не записывайте. Однажды к вам придет наш человек и скажет: «Я лучший друг Фрица». Поступите в его распоряжение. — Штокман умолк. Пристально посмотрел на Сованкова: — Вопросы есть?

— Может, мне поменять фамилию?

— Нет. Будете работать под своей фамилией, с подлинной биографией. Ваша агентурная кличка — Японец.

— Почему?

— Так нужно. Если вопросов больше нет, до свидания, господа. Приятной вам ночи.

 

Паутина

Герр Штокман знал цену копейке. Не успел Сованков поселиться на Черноморском побережье, как уже через неделю пришел к нему человек с совершенно незапоминающимся лицом и объявил себя другом Фрица.

Пробыл он у Сованкова около месяца. Обучил его тайнописи, фотографии, некоторым приемам шпионского ремесла.

Затем Сованков устроился учетчиком в управление порта. Немецкую разведку интересовали сведения о товарообороте порта, тоннаже судов, политическом настроении в среде рабочих, интеллигентов, обывателей...

В четырнадцатом году, когда началась мировая война, отрабатывать немецкие деньги стало хлопотнее, опаснее. За шпионаж грозила смертная казнь. Между тем в доме Сованкова время от времени появлялись хмурые, молчаливые люди с тяжелыми чемоданами. А потом в порту взрывались суда, горели склады...

Осенью 1919 года связь с «друзьями Фрица» прервалась. Сованков женился. Но вскоре жена умерла от сердечного приступа, не оставив ему детей. С тех пор он жил бобылем в своем небольшом доме при запущенном фруктовом саде...

Никто не ждет вечно наград или наказаний за совершенный проступок. Проходит время, туманится... И былое кажется сном.

Летом 1935 года Сованков увидел возле своего забора семью. Сразу было понятно, что это курортники. Мужчина в соломенной шляпе и белом чесучовом костюме. Моложавая женщина в сарафане. И двое мальчишек дошкольного возраста.

Мужчина устало и невесело произнес:

— Нам сказали, что вы сдаете комнату.

— Никогда этого не делал, — ответил Сованков.

— Как же нам быть? — сокрушенно спросила женщина. — У меня подкашиваются ноги.

Сованков пожалел ее. Чем-то она напоминала ему покойную жену.

— В доме четыре комнаты, — сказал он. — Я живу один. Пожалуйста, поселяйтесь. Только постельное белье стирайте и меняйте сами.

Так они и поселились у него, эти люди из Ленинграда. Прожили четыре недели. А в день отъезда мужчина в соломенной шляпе вызвал Сованкова в сад. И тихо, чтобы никто не слышал, сказал: «Петр Евдокимович, знаете, я лучший друг Фрица».

Подкосились ноги у Сованкова. Словно лодка, закачался в глазах белый свет. Опустился он на скамейку. Задохнулся...

— Вы не волнуйтесь, Петр Евдокимович. Ничего особенного от вас не требуется. Живите как и жили. Пустячная информация. Только информация. Раз в месяц будете посылать письмо по оставленному мною адресу.

— Что я должен писать?

— То, что и раньше. Сущие пустяки. Какие корабли приходят в порт, какие уходят. Что привозят, что увозят. Характер продукции местных заводов. Станции назначения для грузов...

— Я ничего об этом не знаю.

— Понимаю... Проявляйте неназойливый интерес. По мере возможностей.

— А если я откажусь? Я же тогда по глупости, по молодости...

— Не думаю, чтобы вам удалось убедить в этом органы НКВД.

Молчал Сованков тяжело, придавленно. Потом сказал:

— Уж долго вы не приходили. Свыкся с мыслью, что нормальный человек...

— Великолепно! Это лучшее, что может быть. Мы на вас очень рассчитывали. Мне поручено передать вам солидную сумму денег...

Это неправда, что деньги не пахнут. Сребреники за предательство пахнут страшнее и отвратительнее, чем самая мрачная свалка. И если иуда не способен использовать их для разгула и сластолюбия, они тяготят его, как трудная, опасная ноша.

Пусть бы «друзья Фрица» пришли к Сованкову просто так... Легче было бы на душе. Ой как легче!

Две пачки сторублевок в банковской упаковке он спрятал на балке под крышей сарая. Тряпка, в которую были завернуты деньги, покрылась слоем терпкой на запах пыли. И паук-крестовик сплел над ней свою сеть, замысловатую, цепкую.

Верящий в сны и приметы Сованков увидел в этом недоброе предзнаменование. Он не прикасался к тряпке с деньгами. Лишь иногда смотрел на нее печально и скорбно, как на могилу.

Раз в месяц он аккуратно отправлял письмо, где удручающе одинаково сообщал «племяннику» о состоянии здоровья, о погоде, о видах на урожай фруктов, винограда, овощей.

Между строк старческих жалоб и надежд, написанные невидимыми чернилами, к «племяннику» уходили сведения: «В порт прибыл сухогруз «Эллада» с партией марганцевой руды...», «В доках судоремонтного завода находятся три теплохода общим водоизмещением...», «В аптеках города четвертую неделю нет в продаже бинтов и ваты...».

«Племянник» мягко благодарил «дядю» за внимание. Интересовался системой работы портовых маяков, воинскими перевозками, противохимической пропагандой среди местного населения.

Нужные сведения не всегда шли в руки. Добывать их было хлопотно, а порой и рискованно. Попробуй, допустим, узнать, каким числом противогазов располагают местные власти...

На подобные вопросы он обычно отвечал: «Узнать не могу, не по силам это мне, не по способностям...»

Как говорится, все гениальное просто. И Сованкову наконец пришла в голову мысль, которая могла прийти ему и месяц, и два, и год назад. Он решил сменить место жительства. Уехать в Среднюю Азию, прихватив, разумеется, деньги «друзей Фрица». А там затеряться в глухомани. При первой возможности достать документы на новую фамилию. И пусть тогда немецкая разведка ищет своего бывшего агента столько, сколько ей угодно!

Но уехать вдруг, вот так сразу, бросив все, было нельзя. Внезапное исчезновение привлекло бы внимание уголовного розыска. Там могут подумать, что Сованкова кто-то убил. Начнется следствие и так далее... Помимо всего прочего существует сложность с пропиской, с которой тоже нельзя не считаться.

Значит, нужно уволиться с работы, продать дом, выписаться. Проделать все это необходимо без лишней огласки. Кто может поручиться, что в городе нет агентов, докладывающих о каждом шаге Сованкова.

С работой просто. От должности отказаться легко, мотивируя возрастом и здоровьем. Сложнее с домом. Без объявления его не продашь...

Какой бы выход из положения нашел Сованков, гадать трудно. Началась война...

Уже на четвертый день пришел человек с паролем. Он сказал:

— В этом чемодане передатчик. Я проживу у вас двадцать дней, двадцать дней буду учить работать на ключе. Потом вы спрячете передатчик. Очень надежно. И станете ждать сигнала. — И еще он сказал: — Вы работали вяло. Думаю, доблестное наступление наших войск вселит в вас энергию, товарищ Сованков.

Слово «товарищ» он произнес иронически и даже чуть презрительно. Сованкову стало обидно, и очень пакостно сделалось на душе. И захотелось дать по морде радисту, по гладковыбритой, молодой. И он сделал это с удовольствием. Радист перевернулся вместе со стулом. Врезался в тумбочку трельяжа. Центральное, большое, зеркало вылетело из рассохшейся рамки и упало на голову радисту, расколовшись на куски.

— Сопляк! — сказал Сованков. — Я в разведке с девятьсот пятого года...

Только минуту он верил в то, что имеет право так сказать. И произносил слова зло и гордо. И этого оказалось достаточно, чтобы желторотый радист оттуда, из-за кордона, признал в нем силу. И, потирая ушибленную спину, почтительно сказал:

— Виноват, господин Сованков. Виноват...

Освоив работу на рации и выпроводив радиста, Сованков оборудовал тайник в голубятне, под гнездами.

Скупые газетные сообщения и строгий голос московского диктора говорили о том, что немцы продвигаются. Сованков слушал радио, и дыхание замирало от удивления: бойко наступали немцы, бойко... Теперь он был заинтересован, чтобы война кончилась скорее, и непременно победой армии Гитлера.

 

Куда же бежать?

Пятно было подвижным, светлым, непрозрачным. Оно возрастало в объеме, грозя заполнить пространство, необъятное и темное, будто вселенная. Веяло холодом, сыростью, гнилью.

Подобно пару, пятно вдруг начало таять, и Каиров различил лицо старой женщины, которая внезапно улыбнулась беззубым ртом и сказала:

— Возродился, милый...

Каиров увидел, что он лежит поперек прихожей. Услышал голос Сованкова:

— Мы не перенесли вас в комнату. Я думал, это инфаркт. При инфаркте нельзя тревожить...

— Дайте мне руку, — сказал Каиров.

Сованков не заставил себя просить дважды. Когда Каиров поднялся, старушка соседка сказала:

— Водицы испил бы, родимый...

— Нет, ничего... Спасибо, — ответил Каиров. Он был еще слаб, но сознание работало нормально, и дыхание тоже наладилось. — Пошли, — сказал он Сованкову, пропуская его вперед.

— А дверь? — удивилась старушка. — Позабыли закрыть дверь.

— Да... Заприте, пожалуйста. — Каиров бросил ключи.

Сованков остановился.

— Ты благоразумный человек, — сказал Каиров.

— Я старый и битый человек... Только и всего. Удивляетесь, почему не убежал?

— Нет.

— И я так думаю... Куда же мне бежать? Навстречу пуле?

Старушка вернула ключи. Сованков сказал:

— Я звал ваших ребят, но они почему-то не откликнулись.

— Дисциплина, — ответил Каиров.

Спускаясь по лестнице, он дышал глубоко и спокойно. И тело было легким, послушным. Думать о том, что случилось в темной прихожей, не хотелось. Каиров мог себя заставить не думать о чем-то. Это умение было просто личным счастьем полковника. Однако далось оно не сразу, нет...

В 1921 году, посланный в Фергану на борьбу с бандой Муэтдинбека, старший следователь военного трибунала Туркестанского фронта Каиров впервые столкнулся с такой мерой человеческой жестокости, о которой не мог и подозревать.

13 мая 1921 года на Куршабо-Ошской дороге Муэтдин Усман Алиев произвел нападение на продовольственный транспорт, двигающийся в город Ош. Где-то в давних архивах, в пожелтевших папках, до сих пор хранится акт обследования места происшествия, составленный Каировым.

«Согласно полученным данным транспорт сопровождался красноармейцами и продармейцами, каковых было, до 40 человек. При транспорте находились граждане, в числе коих были женщины и дети; были как русские, так и мусульмане. Вез транспорт пшеницу — 1700 пудов, мануфактуру — 6000 аршин и другие товары. Муэтдин со своей шайкой, напав на транспорт, почти всю охрану и бывших при нем граждан уничтожил, все имущество разграбил. Нападением руководил сам и проявлял особую жестокость. Так, красноармейцы сжигались на костре и подвергались пытке; дети разрубались шашкой и разбивались о колеса арб, а некоторых разрывали на части, устраивая с ними игру «в скачку», то есть один джигит брал за ногу ребенка, другой за другую и начинали на лошадях скакать в стороны, отчего ребенок разрывался; женщины разрубались шашкой, у них отрезали груди, а у беременных распарывали живот, плод выбрасывали и разрубали» [13] .

Трое суток Каиров не мог сомкнуть глаз, трое суток не мог прикоснуться к пище. На четвертые он твердо понял: либо нужно менять прогрессию, либо вырабатывать в себе качества характера, необходимые для борьбы со всякой сволочью, какой бы жестокой и мерзкой она ни была.

Расплата, расплата, расплата...

Эта мысль вытеснила другие. И была главной для Каирова целых шестнадцать месяцев. Только 26 сентября 1922 года в 11 часов 30 минут на площади Хазратабал в городе Оше полевая выездная сессия военного трибунала Туркестанского фронта, руководствуясь статьями 58, 76 и 142 УК РСФСР, приговорила Муэтдина и его сообщников к расстрелу.

Потом было много разных дел. Но это первое свое дело Мирзо Иванович теперь уже не забудет никогда...

Сованков, сутулясь, вышел во двор. Каиров следовал на шаг сзади.

Вечер был еще светлым. Но первые звезды уже смотрели с неба. И деревья не зеленели, а мерцали тускло, будто укрылись на ночь темным покрывалом. По радио передавали вечернее сообщение Информбюро: наши приближались к Севастополю.

Чернота арки осталась позади. Они вышли на улицу. Там было пустынно. Лишь вдалеке стояла машина Каирова и рядом с ней несколько сотрудников особого отдела...

 

Прощание

— Вот и все! — сказал Каиров в телефонную трубку, прикрывая ее ладонью, потому что люди в кабинете разговаривали громко, кажется, спорили. — Так и не попил я, Нелли, твоего виноградного вина.

— А зря, — пожалела Нелли. И похвалилась: — Вино — высший сорт.

— Не обделяй им Золотухина.

— Он и от воды пьянеет.

— Нелли, ты неисправима. Говорить мне так о своем муже! Не забывай, мои предки исповедовали ислам. А в коране прямо сказано: «Мужья стоят над женами за то, что аллах дал одним преимущество перед другими».

— Я неверующая, — весело ответила Нелли.

Катер уходил до рассвета, около четырех утра, когда ночная мгла лишь начинала рассасываться и свинцовое море не баловалось бликами, а мерцало, словно застывшее, потому что рассмотреть движение волн было невозможно, как нельзя было рассмотреть и берег, различить на нем дома, улицы, деревья.

Даже вершины гор, сонные, еще лежали в обнимку с небом, убаюканные посвистом соловьев, да и не только соловьев, но и других птиц, названия которых Каиров просто не помнил.

Свежим и чистым был воздух, и дышалось легко, и не приходило ощущение усталости, душное, как тесный воротник.

Длинный причал нечеткой чернью рассекал бухту. Из крохотной будки, стоявшей у входа на причал, вышел матрос в бушлате и с винтовкой. Матрос и винтовка показались Каирову очень большими, он с удивлением посмотрел на маленькую будку, покачал головой.

Проверив документы у Каирова и Чиркова, матрос отдал честь. Сказал:

— Проходите.

Доски на причале были влажными. Пахли солью. Соль откладывалась на них годами. Доски почернели, обветшали.

А Каиров помнил этот старый причал молодым, пахнущим лесом. Все стареет. Причалы — тоже.

Каиров не предполагал уехать так внезапно. Он рассчитывал покинуть город, повидавшись еще с Золотухиным, Нелли, Дорофеевой. Думал побеседовать с шофером Дешиным... Однако радиограмма, вызывающая его в штаб фронта, поступила сразу же после сообщения о завершении операции «Будда». Каирова ждало новое задание, судя по всему, не терпящее отлагательств.

— Не забудьте показаться врачу, — напомнил Чирков.

— Игрушки все это, сынок. Каиров будет жить до ста лет. У нас род долгий.

С тральщика, что пришвартовался с правой стороны причала, санитары выносили раненых. Носилки не были накрыты простынями.

Матросы лежали в разорванных тельняшках. И бинты были темными от крови.

— Здравствуйте! — Голос Аленки. И сама она в матросском бушлате. Идет рядом с носилками.

Мужчины останавливаются.

— Это хороший знак, — говорит Каиров. — Увидеть знакомого — все равно что присесть перед дорогой.

— Давайте посидим, — предлагает Аленка. — Несколько секунд ведь можно.

— Можно, но не нужно. Все будет хорошо, Аленка, — улыбается Каиров.

— А вы молчите? — Аленка обращается к Чиркову.

— Вы оказались здесь так неожиданно, — смущенно говорит капитан.

— Совсем нет... Приехала за ранеными.

— Я понимаю. Я выразился неправильно.

— Вы все правильно сказали. Я к вам придралась.

Чирков спросил:

— Что вы делаете Первого мая?

— Дежурю.

— Да... — Чирков говорит тихо и грустно. — У меня тоже будет какое-нибудь дело.

— А если не будет, приезжайте, — приглашает Аленка. — Я дежурю до шести вечера.

— Теперь темнеет поздно, — отвечает Чирков.

— Весна же... — Аленка поворачивается к Каирову: — Счастливого пути.

— Спасибо. А знаешь... Дай-ка я тебя поцелую, дочка.

Плечи у Каирова широкие. И голова Аленки исчезает между ними.

Катер возле пристани переваливается с борта на борт. Кто-то невидимый размахивает впереди зеленым фонарем, И линии получаются, как большие листья.

— Теперь можно отчаливать, — говорит капитан-лейтенант.

Каиров протягивает Чиркову руку:

— Я тобой доволен, Егор Матвеевич. Рад буду, если еще придется вместе работать. А вообще... Бодрости тебе, лихости, смелости... Только не покоя.

Застучали моторы. Метнулись над берегом вспугнутые чайки.

Корма катера поползла влево медленно, почти незаметно.

Темное пространство воды, хлюпающей о старые сваи, вдруг стало расширяться, вытягиваться, поигрывать скупыми предрассветными бликами. Потом катер осел, замер, стряхнул оцепенение и рванулся к створу портовых ворот. След за ним потянулся широкий, курчавый, белый, словно тополиный пух.