СКОЛЬКО ЗИМ…
Месиво из дождя и снега. Уже второй час, дребезжа разболтанными стеклами, трясся в нем продрогший автобус Мурманск - Никель.
Дорога тонула в мглистой слякоти, петляла мимо скрюченных, голых берез, мимо озер, длинных и крошечных, мимо насупленных валунов. Вместе с дорогой петлял и автобус, подставляя ветру мокрые малиновые бока…
Грибанов томился, приткнувшись к спинке кресла, нагревшегося за дорогу, ставшего его местом, его домом на эти серые три часа. Лицом к нему сидела молодая пара, ехавшая до Никеля. Черненькая, южного типа женщина и белобрысый, беспредельно счастливый парень. Он все время обнимал свою спутницу. Прижимался к ней щекой. И женщина, млея от счастья, посматривала из-под прищуренных ресниц вызывающе и нагловато. Будто Грибанов умышленно сел напротив, будто не прятал взгляда в размытое стекло. Будто… В конце концов, он не выбирал билет, а заспанная кассирша сунула ему зеленоватую бумажку, написав на ней авторучкой цифру «четыре».
Ему не понравился Мурманск - город, пропахший рыбой. Впечатление, что река Кола не имеет цвета, сложилось, вероятно, из-за сумрачных оттенков, преобладающих во всем. Однообразие цвета не вызывало отклика в душе. И небо, и земля, и вода походили друг на друга, будто близнецы. В Мурманске Грибанов вновь вспомнил про закон контраста, о котором он недавно говорил на лекции в Доме журналистов. И с сожалением смотрел на небо, словно спрашивал: а где сейчас солнце? Крупные, темные чайки что-то кричали. Но Грибанов не понимал крика птиц и уныло сравнивал их с черноморскими чайками, белыми и быстрыми, как ветер.
…Автобус затормозил. Водитель сказал в микрофон, раскатисто, точно в пустую бочку, название остановки и предупредил:
- Стоянка две минуты.
Грибанов спрыгнул на обочину. Нога скользнула по жидкому снегу, а сумка с фотоаппаратурой увесисто стукнула о бедро. Щелкнули дверцы - как створки ридикюля. Автобус выдохнул струю синего дыма и тяжело пополз вперед.
Жилья или его признаков Грибанов не увидел. И только ржавое железнодорожное полотно, где под тонкой полупрозрачной кашицей снега угадывался мох, и короткая выгоревшая трава, плелось куда-то рядом с дорогой. И Грибанов пошел вперед по дороге, предполагая, что городок где-то впереди и что шофер просто поторопился остановить автобус.
Облака были низкие и совсем не белые, а словно застиранные. Грибанов посмотрел на часы: около четырех. По его представлениям, здесь должна уже быть ночь. А если ее нет, то она скоро наступит. И от этого предчувствия стало как-то одиноко и тоскливо.
Шум автобуса пропал. И ему на смену пришел другой шум. Странный, но что-то смутно напоминающий… За поворотом он увидел стадо. Коровы? Подошел ближе, понял - это не коровы, а олени. Остромордые, приземистые. Но рога… Нет, рога как раз бывают у коров, коз, баранов. То, что возвышалось над головой у оленя, иначе, чем корона, не назовешь.
Олени умилили Грибанова. Он расчехлил аппарат. Стал быстро снимать оленей и пастуха на заднем плане. Потом спросил:
- Мне нужно в город. Я не заблудился?
- Ты идешь в противоположную сторону, - ответил пастух. - Триста метров назад давай топай. Поворот возле моста.
Пастух был стар. И трубка у него в зубах не уступала ему годами… Вот бы сюда солнышко. Какой портрет мог получиться! Грибанов с досадой посмотрел на небо.
За поворотом колдобил снег мотоцикл с коляской. Двум людям в зеленых водоотталкивающих куртках с капюшонами - Грибанов видел их со спины - следовало бы слезть с мотоцикла и старым, но безотказным способом вытолкнуть забуксовавшую машину на взгорок. Они же вели себя так, точно в первый раз сидели на мотоцикле. И грязный снег летел из-под колес. И густо пахло бензином.
В коляске улыбалась девушка. Может, ей нравилось, что машина не подчиняется ее спутнику. И не скрывала иронии, а размахивала руками, приговаривая:
- Раз, два, три! Взяли!
Грибанову пришло в голову, что он видел ее раньше.
Однако девушка была настолько молода, что он не мог ее встречать даже три-четыре года назад.
- Где вы вставляли зубы? - неожиданно спросила она.
Значит, он уже открывал рот. Поздоровался.
- Вы бы спросили, где я их потерял, - не очень приветливо ответил Грибанов.
- Нет, я серьезно. Меня зовут Агнеса Крас. Я работаю здесь зубным техником.
- Северу повезло, - сказал Грибанов.
- Вы, разумеется, из Африки, - догадалась девушка.
Мужчина слез с мотоцикла. Предложил:
- Гражданин, если поможете вытолкнуть этого упрямца, я подвезу вас прямо до гостиницы. Чемодан передайте Агнесе.
Чемодан был легкий, и Грибанов протянул его девушке. Но она неловко приняла чемодан и выронила.
- Ах! - досада в возгласе. Всплеск руками.
И опять нелепая, как чертовщина, мысль.
- Вы, конечно, не были в Таллине в сорок втором году?
- Я родилась в сорок шестом.
- Простите… Но у вас эстонская фамилия.
- Я эстонка. Родилась в Таллине третьего августа тысяча девятьсот сорок шестого года. Хорошо или плохо?
- Вы напрашиваетесь на комплимент.
Легко, пе вспотев, они вытолкнули мотоцикл. Грибанову предложили место сзади, а чемодан его лежал поперек коляски, в которой сидела Агнеса Крас. Когда Грибанов смотрел направо, он видел профиль девушки и капюшон, покрывающий ее голову.
- Я не ошибаюсь? Вы из газеты? - не поворачиваясь, спросила Агнеса. Она, вероятно, чувствовала, что он глядит в ее сторону.
- Из журнала.
- Первый раз вижу живого журналиста, - теперь Агнеса повернула голову.
- Смеетесь?
- Честно.
Когда проезжали мимо белого пятиэтажного дома, недостроенного, с бочками извести в подъездах и цементом, рассыпанным во дворе, мужчина сказал:
- Если бы вы приехали на месяц или полтора позже, непременно бы поселились в нашей новой гостинице.
- Какая разница! - заметил Грибанов.
- Все же… - неопределенно выкрикнул мужчина.
Старая гостиница, в один этаж, барачного типа, находилась в стороне, несколько выше дороги. Рядом со столовой военторга, рядом с продовольственным и промтоварным магазинами. К гостинице примыкал и книжный ларек.
Мотоцикл подкатил к самому входу. Грибанов взял чемодан, поблагодарил и вежливо попрощался. Но мужчина пожелал познакомиться, протянул руку:
- Санин - прораб.
Представился не просто, а как-то торжественно, словно сказал: «Премьер министр Уганды» или «Король Иордании».
И лицо и пальцы на руках Санина показались Грибанову слишком упитанными. Сколько же прорабу лет? Тридцать? Кто они? Муж и жена?
В коридоре гостиницы за квадратным столом, застланным чистой, но не новой клеенкой, девочка-первоклашка делала уроки. Приветливая средних лет женщина вышла навстречу Грибанову. За ее спиной синело окно, подгущенное светом яркой, не коридорной лампочки, вкрученной, видимо, ради девочки. Женщина остановилась рядом с девочкой, положила ей руку на плечо. И мать, и дочь смотрели на Грибанова. И ему понравились эти люди. Он понял, что в гостинице ему будет хорошо и уютно.
- Мне бы отдельный номер, - попросил он. - Со мной ценная аппаратура.
Женщина ответила ему, возвращая журналистский билет:
- У нас большие комнаты. Но вы живите спокойно, я к вам никого не подселю.
Скатерть с широкой коричневой каймой свисала со стола почти до самого пола. С одной стороны, противоположной двери, стола касалась кровать. В комнате были еще кровати. Шесть пустых кроватей под белыми простынями.
Шестеро стояли спинами к стене, безмолвные, измученные. Простиравшиеся выше человеческого роста дубовые панели холодили пальцы рук, связанных пеньковыми веревками. И немец, казалось, курил эти пеньковые веревки, потому что табак в его сигарете дымил низкосортный, эрзац-табак, и запах стоял жженых тряпок, паленой щетины и самой обыкновенной горелой пеньки. Бесцветные глаза немца были маленькими, а ресницы и брови над ними - такие белесые, что различить их можно, только тщательно всмотревшись.
Переводчик, худой эстонец в белоснежной рубашке, при галстуке, сидел возле столика с телефонами. На соседнем стуле висел его темно-коричневый, из хорошей шерсти пиджак.
Немец подошел к светлой девушке, взял за локти и резко повернул лицом к шестерым мужчинам. Хрипло заговорил по-немецки. Худой эстонец в белоснежной рубашке перевел:
- Кто передал тебе пистолет? Смотри внимательно.
Она устало подняла глаза, посмотрела на мятых, небритых мужчин. Отрицательно покачала головой.
- Scheisе! Du bist Scheisе! - прокричал в гневе немец.
Худой эстонец не стал переводить. Он был хорошо воспитан.
Немец с размаха ударил девушку по щеке. Еще раз… Еще… И хотя он злился, но бил ее, в общем-то, хладнокровно, как иногда сильные бьют слабых, не рискуя получить сдачи.
Она не пыталась уклониться от ударов и гордо держала голову на длинной красивой шее. Лицо ее стало розовым от ударов и блестящим от слез.
Грибанов сделал шаг вперед. И сказал:
- Я!
Стук в дверь и смех с порога. Это смех Агнесы. И Санин за ее спиной - чуточку смущенный.
- Извините за вторжение, - бормочет Санин.
- Ерунда, - возражает Агнеса, - благодарите за вторжение. Иначе вы здесь завянете от скуки. Мы забираем вас в клуб. Вы увидите там сливки общества. И польский фильм с участием Беаты Тышкевич. Вам нравится такой тип женщин?
- Я не помню эту актрису. Но если вы относитесь к типу Тышкевич, то - да.
- Что я говорила? - Агнеса гордо посмотрела на Санина.
Она теперь была в темном, с узким белым воротником пальто. Сапожки на шпильках. Волосы прикрывал пестрый платок. Грибанов подумал, что в мотоцикле она выглядела моложе и что сейчас ей спело можно дать двадцать три или двадцать четыре года.
Он достал из чемодана бутылку коньяку.
- Ясно, почему он так перепугался, когда я уронила чемодан.
Добираться до клуба пришлось, прыгая с кочки на кочку, потому что к ночи потеплело и грязь лежала на дороге, и возле нее, и у заборов, жидкая, ни с чем не сравнимая, чавкающая грязь.
Клуб приближался, большой, весь в огнях, точно океанский корабль. У входа, нанизанный на лампочки, висел щит из прогрунтованного полотна, и синие скошенные буквы хватали людей за подбородки: «СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ПОГИБНЕТ ГОРОД».
А какой фильм шел тогда? Он так и не посмотрел этот фильм. Но название… оно осталось в памяти, будто шрам. Кукольное женское личико с глупой улыбкой и зазывная надпись: «Мein bestes Madchen». «Моя лучшая девушка».
Подъезжали машины. Двери кинотеатра открывались и закрывались. На темный тротуар ежесекундно падала полоса света. Сеанс начинался. Тогда Хари подал знак. И они пошли.
В пятом ряду пустовал островок из нескольких мест. В четвертом, третьим с краю, сидел немецкий офицер. Немецкие офицеры, во всяком случае в Эстонии, имели привычку отстегивать ремни и вешать их на спинку стула. Вот и этот офицер, коверкая эстонские слова, болтал с длинноволосой женщиной, а позади, закрывая номер кресла, свешивалась кобура пистолета.
Погас свет.
Хари сел за офицером. На экране мелькали кадры военной хроники. Диктор кричал об успехах германской армии, о вдохновенном гении фюрера. Помедлив, Хари подался вперед и начал расстегивать кобуру.
Им было тогда но семнадцать лет. И Грибанову, и Хари, и Юхану - сыну сапожника Петерсона. И это было их первое дело. Настоящее, но слишком рискованное. Верные дела будут потом. А сейчас… На экране рвались бомбы, пикировали самолеты. В зале стоял такой шум, что, казалось, разряди пистолет в спину немца - никто не услышит. Пистолет лежал в кармане плаща Хари. Нужно уходить. Согнувшись, Хари пошел назад и сел на одно из свободных мест. Грибанов и Юхан следили за другом. У них свое задание - на крайний случай. По особому знаку, поданному Хари (он коснется переносицы правой рукой), они должны бросить в зале дымовые шашки. Если же все будет хорошо, то, дождавшись конца хроники, во время пятиминутного антракта ребята уйдут из кинотеатра.
Но хроника не кончилась. Свет вспыхнул внезапно. В проходе стоял офицер, держа в руках пояс с пустой кобурой. Рядом с ним - трое гестаповцев. Один поднял руку и громко сказал:
- Аufstehеn!
Крышки кресел захлопали, словно пулеметы. Гестаповцы начали обыск. Работали втроем сразу. Деловито, без суеты. Один, перебирая пальцами, скользил руками вдоль тела обыскиваемого. Второй выворачивал карманы. Третий осматривал место.
Хари побелел. Кто знает, что за мысли были у него в голове. И, может, он немного перепугался. Скорее всего так оно и было. Но он струхнул не настолько, чтобы достать пистолет и устроить в кинотеатре тир. И в конце концов правильно оценил обстановку и решил переправить пистолет к Грибанову или к Юхану. Потому что они стояли, первый - на ряд, а второй - на два ряда впереди Хари. И уже успели во время обыска передать друг другу дымовые шашки. По замыслу они и должны были сидеть все трое в затылок один другому. И билеты были куплены с таким расчетом. Но светлая девушка в белом пальто заняла место Хари. И теперь он стоял где-то в середине шестнадцатого ряда. Между ним и Грибановым было семь человек. И ни один из них, может, кроме светловолосой девушки, не внушал Хари доверия.
Как он решился? Кажется, подперло время. Вцепилось в горло и проскулило: действуй. Грибанов видел, как Хари слегка пнул ногой соседа, что-то шепнул и вложил в его руку пистолет. .
Грибанов чуть развернулся. Теперь он мог наблюдать весь путь пистолета.
Первым локоть к локтю возле Хари стоял крупный мужчина в бобриковом пальто. Он не изменился в лице, не вздрогнул, покусывая нижнюю губу, спокойно перевел руки за спину и уже через две-три секунды передал пистолет даме в роскошной шляпе с вуалью. Дама затаила дыхание. Но приняла пистолет без видимого удивления. Она взяла его за рукоятку, положив на спусковой крючок палец. И действовала совсем не так осторожно, как мужчина в бобриковом пальто. Она свободно повернулась к соседу с мордочкой хорька, пнула его стволом в брюшко… И Грибанов решил, что все пропало.
Хорек стал похож на сову, потому что глаза полезли у него из орбит. Дама с вуалью вздернула подбородок и коротко бросила:
- Дальше.
Короткие волосатые пальцы Хорька вцепились в ствол, но вместо того, чтобы быстро передать пистолет соседу слева, Хорек, силясь глотнуть воздух, секунд пять стоял в неподвижности, с открытым ртом. Видимо, он решил, что в зале находится мощная подпольная организация и он оказался маленьким винтиком в рискованных делах. И теперь, если он сделает что-нибудь неправильное, его могут ухлопать как немцы, так и подпольщики.
Сосед слева - бледный и худой ксендз - демонстративно повернулся в другую сторону. На ресницах, которых у Хорька не больше, чем у вилки зубьев, задрожали слезы. Время торопилось, как самолет. Отчаяние придало Хорьку смелости. Он воспользовался уроком, преподанным ему дамой под вуалью. Секунда… И палец лежит на спусковом крючке, ствол тонет в складках одежды ксендза, где-то между вторым и третьим ребром.
Ксендз молчит. Косит взгляд направо. Потом с быстротой молнии хватает пистолет и опускает его в шляпу старичка, стоящего слева.
- Дальше.
Старик, как держал шляпу на уровне живота, так и повернулся к соседу - мужчине с рябым лицом. Рябой все видел. Но именно тут и случилась первая заминка. Рябой коснулся шляпы, конечно, он мог бы взять пистолет, заметный, черный на белой подкладке шляпы. Но он хотел взять его вместе со шляпой. Старик же энергично замотал головой и что-то промычал. Тонкие пальцы рябого вдруг посинели и покрылись потом, холодным, как роса. Один глаз заметался, другой… Грибанов понял, что другой глаз рябого стеклянный.
Гестаповцы приближались.
Нервически дернув локтем, рябой сунул пистолет светловолосой девушке. Она взяла его, но…
Что было потом?
Вскрик: «Ой!» Всплеск руками. И звук упавшего пистолета, будто удар по барабану.
- Наlt! Наlt!
Под ноги эсэсовцам уже летит граната. Зал вертится волчком. Зал прыгает влево, вправо. Люди падают на пол между рядами. Но взрыва нет. Гранаты оказались дымовыми шашками. И едкий желто-белый дым расползается по кинотеатру.
Затем кузов автомобиля. Чьи-то спины и локти. Пахнущий духами затылок светлой девушки. И ствол автомата, как шлагбаум.
Коридор гестапо. Удручающе обыденный, как во всяком учреждении средней руки.
Удар между глаз. И все исчезло. Даже не сон, а так… пустота.
Боль - первый признак, что ты еще жив. Черная пасть ведра, загораживающая белый свет. Лужа. Можно сказать, плаваешь в луже. Только это еще не кровь. Это вода. Тебя привели в чувство.
Снова допрос…
С Агнесой он танцевал вальс. Третья или четвертая пластинка крутилась на радиоле, с тех пор как окончился фильм, но Грибанов все это время стоял возле стены, и много других мужчин стояло, а девушки танцевали друг с другом, подчеркивая, что им не скучно. Потом Агнеса взяла его за руку:
- Потанцуем?
Грибанов посмотрел на Санина. Тот одобрительно кивнул:
- Да, да…
- Он не умеет танцевать вальс, - сказала Агнеса.
- Не научился* - пояснил Санин.
Она танцевала ласково. И ее щеки были так близко, что разглядеть уже было ничего невозможно. Тогда он смотрел чуть вправо и вниз и видел крупные клетки паркета и узкий носок ее сапожка.
- Как вы сюда попали? - спросил он.
- Это скучно. По направлению… Скажите лучше, вы женаты?
- Я похож на семейного человека? - он уклонился от ответа.
- У вас интересная жизнь, - сказала она.
- Да.
И никаких уточнений. А что они дадут? Ночь ли, день. Зима, лето. Командировки, съемки… Продрогший и промокший по десять часов бегаешь по стройке ли, по палубе, чтобы сделать снимок, черно-белый, цветной динамичный снимок, который пойдет на обложку. А может, и на выставку… И главный редактор, обозревая разложенные на большом столе крупные снимки, улыбнется и скажет: «Молодец, Грибанов!» Но бывает и так, что глаза у главного потускнеют, лицо станет чужим, а голос металлическим: «Схалтурил, дружок».
- Зачем вы сюда приехали? - Агнеса отодвинулась.
- За девушкой.
Агнеса не поверила. Она не возразила, не улыбнулась, не покачала головой. Но он понял, что не поверила.
- Как ни дик мой ответ, но это правда.
- И сколько лет этой девушке?
- Семнадцать или восемнадцать.
- Она красивая?
- Непременное условие. Иначе мне несдобровать. Она должна быть такой же прекрасной, как вы или Беата Тышкевич. И ко всему этому незамужней.
- Не знаю, как Беату, но меня последнее условие не пугает.
- Вы живете одна?
- С мамой.
- Вам пришлось привезти сюда маму. Похоже, вы решили обосноваться здесь надолго.
- Она очень больна. Я не могла ее оставить в Эстонии. Да и врачи говорили, что перемена места жительства может пойти ей на пользу.
- Ваш отец жив?
- В сорок седьмом году он был убит националистами. Я не помню его. Они бросили гранату прямо в комнату. Отец стоял возле моей зыбки. Получилось, что он прикрыл меня.
- Это тоже сказалось на здоровье вашей матери…
- Конечно…
В автобусе без окон было их десять узников. Он не знал, откуда взялись еще четверо. Они уже стонали, когда привели Грибанова и еще пятерых. Хмурые эсэсовцы с автоматами на коленях сидели возле дверей, будто идолы. Никто не понимал твердо, куда их везут и с какой целью, но, видимо, многие полагали, что это последняя дорога, последний путь, последняя неизвестность, быть может, и не самая страшная из тех, что выпадали у некоторых на веку, но последняя…
Еще во дворе гестапо, темном, покинутом луной и фонарями, Грибанов заметил: светлую девушку толкнули в автобус одной из первых. Он догадывался, что ее пальто теперь вовсе не такое белоснежное, как тогда, в кинотеатре, но все равно оно было вызывающе светлым, как луч, как солнечный зайчик.
…Остановились. Свет в машине погас. Там, за стенкой, говорили по-немецки. Кто-то постучал в дверцу. Эсэсовец отодвинул задвижку. Хватка у фонаря акулья. По очереди глотает каждого, вытаскивая из темноты, словно из сети. Свежесть прокрадывается в машину. Обыкновенная ночная свежесть. И сердце стучит увереннее, будто часы, у которых подтянули гирьку.
Эсэсовцы вылезли из автобуса. Опять тихий разговор по-немецки. Потом кто-то громко вздохнул, будто потянулся спросонья. Глухой стук падающего тела.
Голос из темноты:
- Товарищи, вы свободны. Выходите без шума. И по одному. Товарищ Крас, вы здесь?
Они выпрыгивали из автобуса, и тут же большой и ловкий мужчина разрезал веревки, опутывающие их руки.
Потом была темнота. И дорога. Вернее, клочок дороги, мельтешащей под ногами. И старческий голос… Который все твердил, что нужно прибавить шаг и добраться до места, пока не вышла луна.
Освобожденных разделили на две группы. И повели в разные стороны. Грибанов не знал, с кем в группу он попал. Но светлая девушка была здесь. Она шла самой последней. И он оглядывался через три-четыре шага, боясь, что она отстанет и собьется с пути в этой кромешной тьме.
Она не вскрикнула, когда подвернула ногу. Грибанов просто обернулся и не увидел ее, и что-то оборвалось в нем, как в тот момент, когда она уронила пистолет.
Темнота была разлита так густо, что, если бы не белое пальто девушки, неизвестно, как бы он нашел ее. А может, не пальто тому причиной, может, свет? Она казалась насквозь пронизанной светом.
- Обессилели? - спросил Грибанов.
- Я, видимо, вывихнула ногу, - это были первые ее слова, услышанные им.
Он взял девушку на руки. Она благодарно обхватила его шею. И дышала близко. И щека Грибанова стала теплой от ее дыхания. Но дорога теперь вроде бы пошла ухабами. И не ложилась послушно под ноги, как прежде.
- Что случилось? - спросил немолодой человек, возглавляющий группу.
- Нога.
- Помочь?
- Я сам.
Грибанов старался сдерживать дыхание, чтобы не показать, как он устал.
Утром, силясь определить, какое же в гостинице напряжение, Грибанов долго рассматривал электрическую лампочку, свисавшую с потолка на забеленном мелом шнуре. Однако горничные были женщины чистоплотные и ежедневно протирали и окна, и скромную мебель, и лампочку, поэтому фабричное клеймо исчезло, точно снежинка на ладони. Грибанов, страховки ради, переключил бритву на 220 вольт. И угадал. Мотор работал нормально.
Диктор мурманского радио с воодушевлением читал:
«Вниманию семей моряков! Передаем объявление о приходе в порт кораблей Северного флота.
Траловый флот:
РТ-10 прибывает в восемь часов.
РТ-56 прибывает в четырнадцать часов.
РТ-16 прибывает в четырнадцать часов тридцать минут.
Сельдяной флот:
Танкер «Урал» прибывает в десять часов…»
Пахнуло коридорной сыростью. Грибанов увидел распахнутую дверь и улыбающегося на пороге Санина. Сегодня он был в пальто из итальянского букле, несколько длинноватом, если подходить к нему с меркой последней моды, но более чем приличном.
Санин пожелал доброго утра, спросил о самочувствии, предложил вместе позавтракать и добавил, что будет рад оказаться полезным Грибанову в выполнении задания, так как знает многих бывалых людей Севера, людей отважных, Местных, деловых.
- Наш журнал молодежный, - объяснял Грибанов, когда они шли к столовой жиденькой тропкой. - Наши читатели - колхозники, строители, рабочие, студенты - люди молодые. Мы даем много материалов о трудовых буднях, о героике. А с середины этого года решили знакомить ребят с их ровесницами. Ну, с девчонками, работающими на производстве, в колхозе… Со студентками.
- Интересно, - согласился Санин.
- Мы ввели рубрику «Твои ровесницы». Как правило, даем полосный цветной снимок. Два-три маленьких, черно-белых. И короткий текст. Это оживляет журнал.
- И вы рассчитываете найти у нас красавицу на полосный цветной снимок? - Санин не скрывал удивления. - Разве в Москве…
Грибанов вынужден был защищаться:
- Мы всесоюзный журнал. Нам важна география.
- Понимаю. Но вы бы не приехали сюда искать пальмы?
- Однако вы нашли здесь Агнесу.
- Я нашел… - нерадостно согласился Санин.
- Почему так несчастно?
- А… - Санин махнул рукой. Потом остановился на узкой тропке, повернулся лицом к Грибанову и строго спросил: - Вы бы женились на женщине, у которой есть ребенок?
- У Агнесы - ребенок? - Грибанов полез за папиросами, хотя курить натощак было не в его правилах.
- Хуже.
Санин повернулся и продолжал путь. Возле столовой, обшитой посиневшими досками, уже была расчищена площадка. Мужчины пошли рядом. Санин сказал:
- У нее больная мать. Какая-то форма психического расстройства. Если не путаю, шизоидная психопатия… В годы войны она была где-то в Эстонии, в подполье. Ее пытали немцы.
- Сколько ей лет?
- Трудно сказать. По внешнему виду все семьдесят. На самом же деле гораздо меньше. В период оккупации она была молодой девушкой.
- Как ее зовут?
- Вали Карловна.
- Санин! - Грибанов остановился, положил руку ему на плечо. - Сделайте для меня одолжение. Разыщите Агнесу и скажите, что мне обязательно нужно увидеться с ее матерью.
- Это вы зря, - рассудительно ответил Санин. - Может, никакого подполья не было. А старуха все по глупости придумала…
Грибанов повторил свою просьбу.
Железная дорога на высокой, из желтого песка насыпи плелась вдоль главной, в общем-то единственной улицы города; словно островки в океане, были разбросаны домики барачного типа, и только возле самой станции скопились дома покрупнее, в несколько этажей. В одном из таких домов размещался продовольственный магазин. В горсовете Грибанову сказали, что здесь работают три девочки, две из них очень миловидные, чьи фотографии вполне могут порадовать сердце молодого читателя. Судя по вывеске, обеденный перерыв кончился минут двадцать назад, но двери сторожил крупный замок. А местные жители, с терпением завзятых рыболовов выстаивавшие возле магазина, объяснили незадачливому москвичу, что здесь так принято, продавщицы вовремя никогда не возвращаются с перерыва.
Грибанов разозлился и ушел.
Небо дремало над крышами, тусклое, лохматое. И Грибанов не очень верил ему, потому что в первой половине дня уже лил дождь. И смыл остатки снега. Грибанову было ясно - дождь может заморосить с секунды на секунду. А путь до гостиницы неблизок.
У стоматологической поликлиники его окликнула Агнеса. Она была в белом халате. Грибанов сделал два или три снимка, хотя не был уверен, что они пойдут в журнал.
- Санин говорил, что у вас было желание увидеть мою мать.
- Оно осталось.
- Если вы намерены просить у нее моей руки, - пошутила Агнеса, - то это обветшалая формальность.
- Я не старомоден, - в тон ей ответил Грибанов.
Он пришел к ним вечером.
Женщина возилась с лоскутом материи в желто-голубую клетку. Седоватые волосы ее касались черного корпуса ручной швейной машинки с отколотой эмалью и едва различимой золотой надписью. Женщина не подняла головы и продолжала ловко пронизывать ткань заколками, доставая их из бумажного пакета. Глянцевитая бумага пакета была потерта, сильно потерта, кажется, и пакетом, и заколками здесь пользовались не впервые.
Агнеса сказала:
- Мама, к тебе журналист из Москвы.
На секунду или две женщина сощурила глаза. Резко откинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть гостя. Часы на стене тикали. И шея женщины белела, как рука, вынутая из перчатки; Но морщинок на шее было больше, чем на руке. И женщина вспомнила об этом. Опустила подбородок. И мягко сказала:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Он уже держался за спинку стула. И она сделала жест рукой, быстрый и обходительный - дескать, присаживайтесь. Он не приподнял стул, а потащил на себя. И неприятный скрип вдруг смутил его. И он посмотрел на женщину чуть виновато.
Ей было сорок. Нет, конечно, больше сорока. Он никогда не умел точно определять возраст.
- Вы не похожи на эстонца, - сказала женщина.
- Мой отец был русским.
- Тебе сколько лет? - спросила светлая девушка.
- Семнадцать.
Он подумал, что неприлично интересоваться возрастом девушки, но она сама сказала:
- А я уже старая. Скоро исполнится девятнадцать. Пауза. По дороге проехала машина.
Девушка сказала:
- Мне попался какой-то шар.
Грибанов протянул руку:
- Это глобус.
- Я знаю.
Пальцы сплелись с пальцами. И щека опять совсем-совсем стала близко. И дыхание…
- Не догадываешься, куда нас запер старик? - торопливо говорит он.
- Ты нес меня мимо школы.
- Это кладовка со школьным инвентарем.
Он страшится долгого молчания. Ему только семнадцать, и он никогда не сидел вот так в темной кладовке наедине с девушкой. А рассвет прохладный. Осенний. И светлой девушке холодно. Светлая девушка ежится. И Грибанов обнимает ее за плечи. Он думает, о чем бы еще спросить. Только бы не молчать.
- Интересно, куда увели остальных?
Ясно. В другие дома, сараи, подвалы, ответит девушка. Но она говорит совсем другое:
- Поцелуй меня в губы.
Оконце под крышей светлеет, точно доска, исписанная мелом.
- У тебя есть имя? - спрашивает он.
- Вали… Нравится?
- Да… Они тебя сильно били?
- Нет. Кажется, нет… А почему ты не целуешь?
Агнеса с тревогой глядела на мать и на Грибанова. Грибанов прижимал клеенку пальцами и смотрел на них:
- Утром старый учитель увел меня к рыбакам. Позже я узнал: нам повезло. Вместе с нами был задержан настоящий подпольщик. Вот почему нас и вызволили… Потом я воевал, был ранен, дошел до Вены. Но все сложилось так, что я больше никогда не встречал Вали и ничего о ней не слышал.
Женщина молчала. Она словно забыла о его присутствии и, подвинув к себе бумажный пакет, брала булавки и прокалывала материю. Агнеса нетерпеливо ерзала на стуле. Уж как-то очень навязчиво тикали часы.
- Все это очень похоже, - грустно сказала женщина. - Но я никогда не жила в Таллине. При немцах я была в Пярну связной между подпольем и партизанами. Меня тоже пытали… А сейчас, простите… Болит голова.
Кажется, у нее была заготовлена первая фраза. И, может быть, она твердила ее сегодня утром, и по дороге к нему, и вчера вечером. А может быть, она придумала эту первую фразу еще тогда, у мотоцикла. Когда уронила его чемодан, и всплеснула ладошками, и посмотрела так, будто они были знакомы двадцать лет, и он вопреки логике и рассудку спросил, не жила ли она в Таллине в тысяча девятьсот сорок втором году.
Но она постучала в дверь и сказала:
- Можно?
А он ответил:
- Нет.
Потому что в это время заряжал кассету, стоя перед кроватью на коленях, и руки его прятались под одеялом, и холодная пленка скользила между пальцами.
Агнесе пришлось ждать за дверью две минуты. И когда она вошла в комнату, то первая фраза уже была неуместна. А без этой фразы она не знала, с чего начать, потому что та фраза казалась ей ниточкой, с которой разматывался клубок.
Может, она должна была открыть дверь и сказать, как выдохнуть:
- Я пришла.
Но теперь, когда она две или три минуты торчала возле порога, говорить это было бессмысленно.
- Я увидела у вас свет. И зашла.
Ложь была наивной, словно детский рисунок. Агнеса догадалась об этом, лишь произнесла последнее слово. Естественно, Грибанов заряжал кассету в темноте. И щелкнул выключателем, уже открывая дверь.
- Завтра уезжаю, - сказал он.
- Как?! Совсем? И вы больше никогда не приедете сюда? - спросила она с печалью в голосе.
- Жизнь корреспондента как ветер, туда-сюда… Прикажут, приеду, - ему не хотелось разговаривать и тем более проявлять любезность.
- Если я прикажу?
- Вы не прикажете, Агнеса. Это вам просто сегодня кажется.
- Я не видела вас два дня. Я раньше не знала, что два дня - это так много.
- Мне пришлось съездить в Никель.
- И вы нашли то, что искали?
- Так бывает всегда… И вы найдете.
Она расстегнула пальто. И он помог снять его. И повесил на вешалку. Пестрый платок повис на спинке кровати, а сама Агнеса села на кровать, коснувшись плеча-ми стены. Смотрела на него пристально и очень серьезно, будто что-то взвешивала, что-то решала чрезвычайно важное для себя. Он не сел рядом с ней, а остался стоять возле стола, где без всякого порядка лежали объективы, пленки, фотоаппараты.
И ему не понравилось… Его покоробило, как от фальшивой ноты: она сказала вдруг капризно:
- Я хочу, чтобы вы подошли ближе.
Нет, нет. Будем надеяться, это была не та, первая фраза. Первая фраза представлялась ему красивой, как сама Агнеса. Он сказал:
- Не надо. - И тут же сам оплошал: произнес вяло, без гордости: - У меня дочь перешла в девятый класс.
Агнеса смежила ресницы.
- Можете считать, что вы меня очень обрадовали.
В коридоре захныкала маленькая девочка:
- Мама, я посадила кляксу.
Зашлепали шаги. Женщина певуче заметила:
- Пальчики у тебя непослушные.
Через минуту молчания он сказал ей «ты», ибо, несмотря на то, что он как вкопанный стоял возле стола, а она сидела на его смятом одеяле, между ними уже случилось что-то. Оттолкнувшее, сблизившее? Видимо, все-таки сблизившее, потому что он спросил:
- Ты любишь Санина?
- Здесь больше никого нет, - голос у нее был не звонкий, а глухой. И Грибанов теперь не был уверен, что она красивая.
- Он делал предложение?
- Я не выйду за него замуж. Я тоже хочу много счастья. Я имею право?
- Имеешь… Только оно… - Грибанов мучительно трудно подыскивал слова. - Словно лицо, словно сердце… Его не дашь взаймы, если даже очень хочешь.
- Я умею гадать на картах, - говорила она, словно шептала. А быть может, это говорила и не она, а сама темнота в комнате и там, за окном, - я могу предсказать тебе дорогу.
- Моя дорога лежит на юг. Прямо-прямо на юг. К самому Черному морю.
- Я никогда не видела Черного моря. Оно красивое?
Он хотел ответить: «Как ты…» Но сразу понял, что это не та фраза. А может, и та, но очень, слишком заношенная. Потому ответил просто:
- Красивое.
- Ты едешь отдыхать?
- Нет. Работать.
- Разве на Черном море работают?
- Как и везде.
- Конечно. Я понимаю. Ты будешь ловить рыбу? Я говорю глупости.
- Ты говоришь хорошо.
- Значит, ты будешь ловить рыбу?
- Нет. Я не умею ловить рыбу. Буду снимать фоторепортаж.
- О рыбаках?
Сдались ей эти рыбаки и рыба.
- Нет. Там в городе Туапсе живет на пенсии один интересный человек, ветеран, герой. Мне поручили сделать о нем репортаж.
- Интересно, - прошептала Агнеса завистливо. Потом спросила: - Как его фамилия?
- Восточная. Не помню точно. Таиров или Каиров… У меня все в блокноте записано…
Ему снились снежные вершины: голубые, с яркими переливами и пятнами светлых облаков набекрень. Ему снилось, что он летел над ними. А вернее, парил в крутом воздухе, раскинув руки, словно паруса. И был ветер, пахнущий морем, но моря не было видно. А шум, который он слышал, глухой и раскатистый шум доносился снизу, рождаемый ручьями. Они сползали вниз гибкими, искрящимися нитками, нежные, но шумели, как море.
Ему снилась Агнеса в заиндевелом, словно окно, платке, закрывающем и подбородок, и рот, и нос. Только одни глаза, крупные и ясные, глядели в объектив грибановского «Зенита». И Грибанов знал, что назовет этот снимок «20 градусов ниже нуля». И что снимок выйдет отличным, и что его запросто возьмет «Смена», а может, и «Огонек», может, «Советская женщина». И Грибанов обязательно напишет короткий текст, укажет имя и фамилию девушки. И, совершенно точно, к Агнесе придут сотни писем от хороших парней. И тогда она не станет встречаться с Саниным, потому что «здесь больше никого нет».
Ему снилось железнодорожное полотно. длинное и желтое. Перрон. Человек в тулупе, толкающий тележку с посылками. Зеленые вагоны, треугольные номера над входом… И всю ночь, словно наяву, он слышал последние слова Агнесы:
- Но почему же она сказала, что никогда не жила в Таллине? Ведь у меня в паспорте записано совсем другое. Я уроженка Таллина. А в Пярну мы переехали после того, как погиб отец…
И ему так хотелось ответить:
- Ты читала Горького, Агнеса… Помнишь: «А был ли мальчик? Может, мальчика и не было?!»
Печенга
