Херсонесский маяк

В начале войны Херсонесский маяк можно было разглядеть в хорошую погоду далеко с моря и воздуха. Взлетал я с аэродрома для барражирования над главной базой и видел на самом краю мыса выбеленный солнцем маленький столбик Вернее, даже не столбик, а белый на фоне темного моря штришок. Столбиком он выглядел, когда мы подлетали к Севастополю. Теперь маяк в глаза не бросался, он был закомуфлирован — покрашен грязно-зелеными, бурыми и бледно-желтыми пятнами под цвет берега. Мы обратили на него внимание, лишь подлетая к Казачьей бухте, таким невзрычным выглядел он в маскировочном наряде, да еще в пасмурный день.

Аэродром на полуострове тоже назывался Херсонесский маяк. Собственно, аэродром — это громко сказано: обыкновенная посадочная площадка. По сторонам взлётного поля торчали в зарослях мелкого кустарника и бурьяна огромные глыбы камня. Вдоль Казачьей бухты и по берегу моря с севера я увидел рассредоточенные истребители самых различных типов. К югу от маяка, в направлении 35-й батареи, пристроились на побережье штурмовики и бомбардировщики. И всюду люди, люди. Бескозырки, белые и красные платочки. Платочков больше. Женщины Севастополя и краснофлотцы ворочали камни расширяли летное поле, рыли для самолетов капониры, сооружали землянки для летчиков и техников, командные пункты, подземные хранилища.

После посадки, вернее, уже после пробега, когда воентехник 2 ранга Буштрук вылез из задней кабины УТ-2 и, держась за консоль крыла, побежал на рулежке за самолетом, направляя его к стоянкам «яков», я подумал: «А мне и воевать не на чем». Рядом с И-16 стояли два «яка», но они оказались не мои, не 5-й эскадрильи, а 9-го полка. На глаза попался Костя Алексеев, но он тоже только прилетел, и где стоянки 32-го полка, понятия не имел.

Выяснили все-таки, что на пробеге не надо было сворачивать вправо, а рулить дальше и тогда мы попали бы к стоянке своего полка. Но сразу попасть туда так и не пришлось. Впереди откуда-то взялся краснофлотец в бушлате. Он поднял руку, будто голосовал на дороге, просил подвезти. Ветер рвал с него бескозырку, трепал черные ленты. Я сбавил обороты, остановился. Морячок подбежал к технику, что-то сказал ему и тот скрестил над головой руки: выключай зажигание.

— Командующий вас вызывает на КП, — пояснил Буштрук, как только заглох мотор.

Я направился вслед за удаляющимся краснофлотцем и не знал, что и подумать, зачем так срочно понадобился командующему ВВС. Вины я за собой никакой не чувствовал и это меня еще больше угнетало. Но так как безгрешных людей не так уж много, я нашел, наконец, и свой грех. Первое, о чем может спросить генерал, так это:

«Где ваша эскадрилья?» Или: «Почему прилетели один? Где люди, где самолеты?». Я начал мысленно оправдываться, подыскивать более веские доказательства правильности своих действий, но мысли, как заезженная пластинка, вертелись на одном месте, безответно повторяя под левую ногу: «Где люди? Где самолеты? Где люди? Где самолеты?».

В шлемофоне мне стало жарко — сдвинул его со лба. Я уже догадывался, что самый большой холм у Казачьей бухты и есть КП. От землянки этой отделилась фигура и направилась навстречу. Показалось — подполковник Юмашев, командир 8-го истребительного авиаполка.

Краснофлотец быстро подошел к человеку в реглане, приложил руку к бескозырке и тут же, резко опустив ее, побежал к землянке, а человек в реглане снова двинулся мне навстречу. Это был не Юмашев. Он шел уверенно, держась правой рукой за борт, словно застегивал на груди пуговицу. А когда увидел я генеральские нашивки, догадался, что это и есть новый командующий ВВС Черноморского флота, о котором слышал многое от батьки Ныча. Я ускорил шаг и с волнением в голосе представился генералу. Остряков протянул руку.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич, — сказал он негромко. — Очень рады, что вы прибыли. «Откуда он знает мое имя?»

— Пройдемся, поговорим, — предложил Остряков. Некоторое время мы молчали. Потом он расспросил о семье, о здоровье, о планах.

— Воевали вы на Перекопе хорошо, — похвалил Остряков. — Ваша эскадрилья показала себя способной наносить ощутимые потери врагу. Чувствуется прекрасная довоенная подготовка. Самолетов у вас осталось…

— Два.

— Два самолета ЯК-1. Передадите их командиру полка, а сами срочно вылетите за новыми. Сегодня до вечера скомплектуйте группу из лучших летчиков эскадрильи, всего четырнадцать человек. Не хватит своих, возьмите с девятого полка. Да не забудьте двух толковых техников. А завтра утром на У-2 и УТ-2, скажите Павлову пусть обеспечит, перелетите на Анапу. Там будет ожидать вас Ли-2, командир экипажа Малиновский. Он доставит вас аж на Волгу. На заводе скажете военпреду, что прибыли от Острякова за самолетами для Севастополя. Он меня знает. Помните, таких просителей, как вы, там будет много. И всем нужно срочно, и у каждого, наверняка, будет свой козырь и чья-то широкая спина за плечами. Главный ваш козырь — для обороны Севастополя и распоряжение Главкома. Но без распоряжения Главкома вряд ли кто туда поедет. Поэтому быстрота получения самолетов будет во многом зависеть от вас самих, от вашего умения убеждать.

На обратном пути генерал попросил меня по возвращении из командировки доложить ему об отличившихся на Перекопе. Спросил, кто в эскадрилье комиссаром. Узнав, что старший политрук Ныч, улыбнулся. — Мы его звали батько Ныч, — сказал Остряков. — Толковый вам комиссар достался, дорожите им. На стоянках самолетов полка я встретил Колесникова, приказал ему собрать у штабной землянки летчиков эскадрильи и послать кого-нибудь в 9-й полк за старшим лейтенантом Алексеевым, а сам, не теряя времени, пошел на КП полка.

Я поразился тогда выдержке Острякова. Он был спокоен, деловит, хотя сложившаяся обстановка менее всего располагала к спокойствию.

После прорыва немцев на Ишуньских позициях Особая 51-я армия, опасаясь быть отрезанной от Большой земли, отходила с боями на Керченский полуостров.

Приморская армия, уставшая в тяжелых боях под Одессой и не успевшая после ее эвакуации подойти в полном составе к Ишуньским позициям, оказывала сопротивление немцам и отступала в направлении Симферополя. Но мотомехчасти противника быстро растекались по дорогам Крыма, опережали Приморскую армию и отрезали ей путь на Симферополь, надеясь окружить ее или направить вслед за 51-й армией на Керчь.

Командующий Приморской армией генерал-майор Петров на Керчь не пошел. Он решил любой ценой пробиться к Севастополю. С кровопролитными боями он отводил свои войска по горам и бездорожью в направлении Балаклавы. А гитлеровцы уже вплотную подобрались к первой линии обороны Севастополя, которую яростно удерживали части и подразделения небольшого гарнизона главной базы Черноморского флота. Вчера направился на передовую батальон авиаторов, наспех сколоченный из мотористов, оружейников, воздушных стрелков и краснофлотцев морской авиабазы.

Севастополю позарез нужны были самолеты. И хоть на перегон их из тыла уходило какое-то время, сделать это было необходимо.

Опасения Острякова оказались излишними. Как только я произнес слово «Севастополь», самолеты мне дали.

В Анапе погода была сносная, а на маршруте низкая облачность прижимала нас к притихшему морю. Моросило. Наша группа держала курс на Херсонесский маяк. Чем ближе подходили мы к Крымским берегам, тем выше становилась облачность. Прошла в дымке Ялта. Балаклаву увидели уже отчетливо. Набрали четыреста метров. Прошлись над маяком. В море штиль. В небе ни единого «мессершмитта». Стали над мысом в круг. Аэродром за три недели сделался неузнаваемым. Расширена и удлинена взлетная полоса. Не верилось, что это женские руки раздвинули огромные каменные глыбы. Кроме трех бомбардировщиков ДБ-Эф, самолетов было не видно. В Казачьей бухте заметили плавучую батарею.

Приземлились все благополучно. Незнакомые техники и механики показали место стоянки, закатили самолеты в крытые капониры.

— Вот это да, — поразились мы. — Воевать можно. Прилетевшие летчики собрались у командирской машины: капитаны Рыбалко и Калинин, старшие лейтенанты Алексеев, Минин, Капитунов, Данилко, лейтенант Колесников, сержанты Платонов и Макеев. Девять человек, я-десятый. Десять вернулось на Херсонесский маяк из четырнадцати. Один — лейтенант Качалка при сильном снегопаде на маршруте Сталинград-Сальск разбился в районе Вороново. Два капитан Сапрыкин и лейтенант Беспалов во время снегопада подломали шасси. Один — лейтенант Кисляк сел на вынужденную в районе станицы Киевской. И обо всем этом надо докладывать командующему лично. Перспектива не из приятных.

Пока я собирался с мыслями, откуда-то появился со своим войском командир эскадрильи «мигов» Дмитрий Кудымов. Тут были Евграф Рыжов, знаменитый своим тараном, и лейтенант Куницын. Молодых пилотов-сержантов я не знал, слышал, как одного называли Петькой, а другого «Генералом».

— Поздравляю, Миша, с прибытием, — приветствовал Кудымов, улыбаясь. Будем воевать вместе.

— А тебя, вижу, с повышением поздравить надо, — ответил я. — Когда получил майора?

— Неделю назад, — Кудымов шлепнул ладонью по нашивкам на рукаве. — Хотя не отказался бы годиком раньше, — пошутил он и тут же продолжал. — Жить будем вместе, в доме, помнишь при въезде на мыс? Там и столовая. Обед заказан. А этот домик, — Кудымов показал рукой за капонир, — и землянка — наши КП и штаб.

— Спасибо, Дима, мне нужно идти докладывать, — сказал я. — Вернусь, покажи аэродром, если нетрудно.

Генерал Остряков встретил меня у КП. Длинный доклад, к которому я готовился, и объяснения выслушивать не стал.

— Не волнуйтесь. Мне все известно. Вины вашей в потерях нет.

Легонько взял меня под локоть, отвел в сторону.

— Здесь будете командовать эскадрильей в прежнем ее наименовании, но прикомандированной к восьмому полку. Задания будете получать от командира полка Юмашева, его начштаба и от меня. Прилетевшие с вами летчики останутся в вашей эскадрилье с каких бы полков они ни были. Насчет размещения, довольствия и прочего команды отданы. Далее, группа майора Кудымова будет самостоятельной единицей при вашей эскадрилье, то есть — им и его людьми вы распоряжаетесь только при получении общей задачи. Какие будут вопросы?

— Прошу, товарищ генерал, вернуть эскадрилье комиссара Ныча и техников.

— Ну что ж, можно, пожалуй, и вернуть, — улыбнулся Остряков, — Желаю вам удачи.

Майор Кудымов вызвал полуторку. Осмотр летного поля, границ аэродрома, подступов к нему, расположения наземных сооружений, разного рода возвышенностей необходимы при изучении района базирования. — Итак, друзья, мы отправляемся с вами в интереснейшее путешествие по Херсонесскому маяку, начал Кудымов, как только все разместились в кузове машины. Любитель поговорить и враг официальной напыщенности, он взял тон жизнерадостного экскурсовода и выдержал его до конца.

Для ориентира повернемся назад и запомним, — продолжал Кудымов. — Вон на той возвышенности находится тридцать пятая крупнокалиберная береговая батарея с мощными подземными сооружениями. На переднем плане, откуда начинается наш маршрут, — стоянка бомбардировщиков. Справа укрытия штурмовиков. Кудымов постучал ладонью по крыше кабины. — Поехали.

Машина направилась вдоль длинного ряда крытых капониров для истребителей 8-го авиаполка. — По правому борту — бухта Казачья и наша защитница плавучая зенитная батарея. С ее командованием познакомлю в другой раз: командир капитан-лейтенант Сергей Мошенский и комиссар Нестор Середь. Это КП полка, — продолжал объяснять Кудымов. У северной кромки мыса машина повернула влево по направлению к закомуфлированному маяку. — А это крытые капониры для и-шестнадцатых. По побережью — землянки техсостава, — пояснял Кудымов. — Когда-то и-шестнадцатые были первоклассными истребителями. Теперь, увы, зовут их «ишаками». Все, друзья мои, — по закону диалектики.

Кудымов похлопал рукой по крыше кабины, машина остановилась.

— Обратите внимание, что остается под вами на взлете.

От границы летного поля метров на триста до самого моря громоздились под пологий уклон черносерые с острыми гранями камни.

— На маяк заезжать будем? — спросил майор.

— В другой раз, — ответил я. — Сейчас главное для нас — внешний осмотр аэродрома.

— По южному берегу, вдоль мыса проезда пока нет, — сказал Кудымов. Тут, видите, тоже камни и заросли дикого кустарника. Берег там высокий, обрывистый. Вы его хорошо видели с воздуха. На этом экскурсию разрешите закончить и пригласить вас на обед.

Саманный домик, который занимали кудымовцы, находился в конце бухты Казачьей, почти у самой дороги, убегавшей вниз на мыс. Одну половину дома занимали летчики, в другой разместились столовая и кухня.

— Вот здесь и будем жить вместе, — сказал Кудымов.

В общей комнате было убрано и тепло. На двухъярусных нарах лежали для прибывших аккуратно заправленные шерстяными одеялами постели. Сверху подушки в белых наволочках и треугольниками сложенные вафельные полотенца. Возле нар стояло несколько старых тумбочек и табуреток. А у пустующей стенки — длинный стол. На нем — патефон.

Пока летчики выбирали на нарах места по своему вкусу, Кудымов провел меня в боковую комнатку с двумя койками, небольшим столом и двумя табуретками.

— Для начальства, — пояснил майор. — Эта моя койка, а эта — твоя.

Я бросил на койку планшет и перчатки, снял реглан и, отыскав на стене свободный гвоздь, повесил его. Осмотрелся.

— А комиссара куда же я дену? — спросил я. Майор смежил белые ресницы, причмокнул, потом поднял глаза.

— Об этом я не подумал…

— Тогда комиссар займет мое место, — предложил майор. — А я туда, махнул он рукой на дверь, — на нары…

Обед был праздничный. На столе возвышались над тарелками бутылки с шампанским, с водкой и с Крымскими винами. — Вот это да! — Умеют принимать на Маяке, — Вино убрать, — сказал я. Все стихли.

— Как? — удивился Кудымов. — С прибытием не выпить. Сегодня же нам не летать.

— Убрать, — повторил я. Потом добавил: — До вечера. За ужином разрешаю положенную фронтовую норму и толькo. А будут ночные полеты — ни грамма. Чтобы запаху даже не было.

Шилкин и Капитунов печальным взором провожали убывающие со стола бутылки.

— А счастье было так близко и возможно, — вздохнул Шилкин.

Я промолчал: знал, что меня поймут правильно. Как бы не соблазнительно было опрокинуть по стаканчику после трудного перелета, да еще перед таким обедом, но обстановка может измениться в любую минуту и эскадрилья окажется небоеспособной. А настроение — состояние довольно гибкое. После вкусного борща тишина лопнула, как перетянутая струна, и пошли гулять за столом.

Посмотреть новые самолеты и познакомиться с отличившейся на Перекопе эскадрильей приехало из Севастополя большое начальство. Я узнал только бригадного комиссара Степаненко и еще нескольких полковников. Они ходили по стоянке, заглядывали в капониры, гладили ладонями зеленую перкаль обшивки истребителей, перебрасывались словами, не имеющими отношения к эскадрилье, задавали техникам и механикам пустяковые вопросы, на которые мог бы ответить любой моторист.

От свиты отошел молодой полковник:

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — сказал он приветливо, как старый знакомый. — Вы командир этой эскадрильи? Я — начальник тыла ВВС, Желанов Матвей Данилович.

Я ответил на приветствие. Полковник спросил, в чем нуждается эскадрилья.

— Откровенно сказать, я еще сам толком не знаю в чем… Покажет будущее… У меня нет еще инженера, нет техсостава, начальника штаба. Все выявится в процессе работы.

— Понимаю, — согласился полковник. — В случае чего обращайтесь ко мне.

— Карету бы, товарищ полковник, дали какую-нибудь, — сказал я вкрадчиво. — А то тут вон какие перегоны мерить придется. Или летчиков по тревоге перебрасывать.

— Машину не обещаю, — вежливо ответил Желанов. — Посмотреть надо…

На другой день, готовясь к полетам, я с Алексеевым стоял у капонира. Подъехала черная эмка. Шофер, захлопнув за собой дверку, спросил.

— Вы Авдеев?

— Я, а в чем дело?

— Полковник Желанов прислал. Вот ваша машина, а вот я — ее водитель Марченко Юрий Петрович, тридцати пяти лет от роду. Одессит.

На последнем слове он сделал особое ударение.

 

Батько Ныч

У генерала Острякова была привычка не давать пустых обещаний, как и не откладывать разрешение наиболее важных и самых простых вопросов «на потом». Конечно, если решение их и выполнение обещаний зависели только от него. Не забыл он и обещания вернуть в эскадрилью батьку Ныча и доукомплектовать ее техническим составом.

Батько Ныч ощутил на небритом лице солнечные лучи, но у него не хватало сил открыть глаза. Проснулся он мгновенно от оглушающего рева штурмовика, проскочившего над грузовиком. Пригнувшись через ветровое стекло, насчитал шесть «илов». «Пошли на задание, — отметил он про себя. — Губрий с Херсонесского…». И тут же за балкой, в которой слоями отстаивался плотный туман, он увидел перед собой край земли, а дальше стеною стояло море.

— Дa, здесь уже отступать некуда, — сказал Ныч самому себе.

Немолодой, с подстриженными черными усами водитель в надвинутой на широкие брови армейской пилотке угрюмо молчал, не сводя с дороги глаз, покрасневших от пыли и бессонницы. Всю дорогу он не проронил ни слова, о чем-то думал. Кто знает, какие мысли были в его голове.

Машина, притормаживая, катилась под уклон. Ныч раскуривал трубку и смотрел, как взлетают на Херсонесском маяке самолеты. Вдоль полуострова длинным белесым пологом висела пыль.

Меня на аэродроме Ныч не застал.

Комиссар дал прибывшим с ним людям передышку до обеда — отмыть дорожную пыль, побриться, заменить белье. Потом построили себе под жилье землянку. А на другой день начали сооружение крытых капониров для самолетов. Работали от рассвета и до темна…

Ныч достал из нагрудного кармана блокнот, на ходу перечитывал записи:

«Обращение Военного Совета Черноморского флота:

Врагу удалось прорваться в Крым. Озверевшая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь — главную базу Черноморского флота.

Товарищи черноморцы!

В этот грозный час… каждый боец, командир и полит работник должен драться с врагом до последней капли крови, до последнего вздоха… Летчики Черноморского флота! Сокрушительным шквалом металл а поражайте вражеские танки, артиллерию, пехоту. Бейте в воздухе и на земле фашистских стервятников, мужественно защищайте родной город от вражеских сил!..».

«Нужно рассказать людям, как это обращение выполняется. О героях 54-й береговой батареи, которые 30 октября под командованием старшего лейтенанта Заики первыми открыли огонь по танкам и мотопехоте противника. Три дня сражались батарейцы без подкрепления, уничтожили у деревни Николаевки несколько танков, броневиков и автомашин, более 800 гитлеровских солдат и офицеров. И о женах артиллеристов надо сказать. Как в самые критические минуты помогали они своим мужьям. А вчера вступила в бой 30-я батарея капитана Александра».

Ныч пересек заросшую густым бурьяном балку, вышел у крутого спуска на дорогу недалеко от Казачьей бухты. Легкий ветерок донес с севера тяжелый вздох крупнокалиберной пушки. «Трехсотпятимиллиметровая, — угадал комиссар. А если заговорят все батареи? Да добавить корабельный огонь. Вот только пехотушки маловато, пехоты. А настроение своим ребятам нужно как-то поднять…»

Так, идя по накатанной дороге, батько Ныч готовился к беседе с ребятами о положении дел на Севастопольском участке фронта.

Сзади сердито рявкнула сирена — такие сигналы бывают лишь на легковых машинах начальства, Ныч вздрогнул от неожиданности, сошел на обочину. Его обдало густой пылью. Машина, проскочив, взвизгнула тормозами, прошуршала скатами по дороге и остановилась. Пыль, лениво оседая, отступала на другую сторону дороги, и Ныч увидел серый ЗИС-101, а рядом у передней открытой дверцы стоял генерал Остряков.

— Николай Алексеевич? — невольно вырвалось у Ныча.

— Здравствуй, Иван Константинович, — сказал Остряков, улыбаясь. Здравствуй, дорогой Батько. Вот, где судьба свела. Садись подвезу.

Он пожал Нычу руку и открыл заднюю дверцу машины. Отказываться было неудобно, тем более, что встреча обрадовала Ныча, приятно — за два с лишним года не забыл его Остряков, сзади по походке или по фигуре узнал. Генералом он видел его впервые. Ныч поблагодарил, сунул голову в машину, на заднем сиденье увидел летчика, майора Наумова. Тот подвинулся.

— Ты чего такой серьезный? — спросил Остряков, когда машина тронулась.

— Веселого мало, Николай Алексеевич, — ответил Ныч. — Не знаю толком, что людям сказать о прочности нашей обороны.

— Могу подсказать. Позавчера прибыла из Новороссийска восьмая бригада морской пехоты. На подходе части Приморской армии. Правда, сильно потрепанные, но они доукомплектуются и через несколько дней будут вполне боеспособны. Ожидаем еще кое-какую подмогу. В воздухе, сам видишь, пока мы хозяева. Мало? — Спасибо, товарищ генерал, обрадовали вы меня. Перебросились еще несколькими словами. Машина остановилась у капонира истребителя командующего, а самолет И-16 Острякова стоял рядом, не замаскированный. У самолета ходил командир Херсонесской авиагруппы подполковник Константин Иосифович Юмашев. Встречал командующего. На вид Юмашеву было под пятьдесят, а на самом деле месяц назад ему исполнилось тридцать девять. Он был летчиком-истребителем высшего класса, прекрасным командиром и воспитателем. Жизнь прошел он трудную. Много было в ней несправедливых обид. Особенно в 1937 году. Но кто считался сейчас с обидами, когда враг стоял под Севастополем! Командующий выслушал доклад Юмашева, потом механика о готовности самолета к вылету, пожал обоим Юмашев и Наумов ушли к своим самолетам. — Что пишет твоя Евдокия? Прости, забыл отчество, — спросил Остряков. — Ануфриевна, — подсказал Ныч. — Понимаешь, запамятовал. Почти три года не видались. У тебя помню сынок был. Марат, что ли? — Марат, Николай Алексеевич. Четыре годика уже. — А у меня детей нет. — Остряков задумался. Они распрощались. Ныч смотрел, как, сотрясая воздух ревом моторов, красиво взлетели три тупорылых И-16. Генерал Остряков, подполковник Юмашев и майор Наумов ушли на боевое задание…

Как Ныч оказался с нами? Основные силы Черноморской авиации размещались тогда по Кавказскому побережью. Штаб ВВС флота эвакуировался из Севастополя в Новороссийск. По неотложным делам Остряков должен был вылетать на Большую землю, а это не всегда удавалось. И командующий пришел к выводу, что держать в Севастополе своего заместителя генерала Ермаченкова незачем. Пусть руководит авиацией флота на Кавказе, а на главном участке боевой деятельности, в Крыму, будут он и новый комиссар. Вместо погибшего бригадного комиссара Степаненко могут утвердить Кузенко. Заменить Михаила Григорьевича он никогда не сможет — не того уровня и размаха человек, но помощь все-таки какая-то будет. И еще — необходимо иметь в Севастополе свой штаб, вернее, филиал штаба ВВС флота. Придется взять туда оперативную группу и майора Савицкого, а полковника Калмыкова оставить со штабом ВВС в Новороссийске.

К прибытию командующего накопилось много и Других дел по всем службам. Но прежде, чем заняться всем этим, Остряков приказал начальнику штаба немедленно вызвать старшего политрука Ныча, дать указание Павлову, чтобы направил с ним в Новороссийск необходимое 5-й эскадрилье число авиамехаников и разных специалистов.

— Здесь передадите Нычу группу «безлошадных» летчиков и отправите ближайшим попутным транспортом в Севастополь, — закончил Остряков. — Хорошо успели бы на теплоход «Львов».

Погода испортилась. Дул холодный, пронизывающий ветер. На теплоход «Львов» Ныч успел. Тридцать девять летчиков ему передали в порту. Привезли их на машинах. Знакомых почти не было.

Но Ныча это не волновало. Разных людей повидал он в своей жизни, в каких переделках только не побывал, и всюду выручало его умение быстро оценивать обстановку и принимать подчас самые неожиданные решения. На этот раз он не стал никого расспрашивать и не произнес напутственной речи, а дал команду немедленно погрузиться на теплоход.

Верхняя палуба гудела шмелиным роем: так много набилось туда пехоты. Изредка попадались артиллеристы, интенданты, саперы. Разместить летчиков большого труда не стоило: пехотинцы уважительно расступались, давали им место.

Ныч пошел с сержантом Бугаевым выяснить, когда отчалит «Львов», будут ли сопровождать его катера или подводные лодки. Вернувшись, попал к началу какого-то митинга на верхней палубе. Оратор, летчик-богатырь говорил, взобравшись на бочку.

— Товарищи! За нашу великую Родину сражались выдающиеся русские полководцы Александр Невский и Александр Суворов. За твердыню Черноморского флота, за прекрасный город Севастополь отдал свою жизнь адмирал Нахимов. Красные моряки устанавливали в нем Советскую власть. Не пожалеем и мы своих жизней, а отстоим родной Севастополь…

… Сильно штормило. Пассажиров «Львова» укачало. Особенно мучились те, кто редко бывал на море. На ногах стояли только Ныч и Бугаев. У турецких вод с наступлением темноты теплоход взял курс на Севастополь. От качки начала изнемогать команда. Бугаев ушел помогать в кочегарку, как бывало юнгой на «Челюскине». Ныч стоял на капитанском мостике.

К утру море немного успокоилось. Облака поднялись, местами в разрывах голубело небо. Вскоре увидели полоску берега. Из-за тучки вывалился немецкий гидросамолет, поспешно сбросил торпеды и снова скрылся. Торпеды в теплоход не попали. Откуда-то появился наш истребитель Миг-3. Люди, наблюдая за самолетом, переговаривались. Более получаса вертелся он впереди — то уходил в облака, то неожиданно выскакивал оттуда, снижался, кружил над серыми волнами. Потом на смену Миг-3 пришла пара Як-1. На самом краю Херсонесского мыса показался маяк. Вправо от него в сторону Балаклавы — рыжий обрыв берега. — Вот он, товарищ комиссар, наш дом родной, — сказал Бугаев, глядя на маяк. Он только что вылез на ветерок из кочегарки, раскрасневшийся, глаза от жары и бессонной ночи сузились.

В Севастополь прибыли благополучно, а разгружаться на Угольной пристани пришлось под бомбежкой. Но все остались целы. «Юнкерсы» налетали дважды и оба раза наши истребители и зенитки заставляли их сбрасывать бомбы куда попало.

Ныч собрал своих подопечных. После такого путешествия сделал перекличку. Летчики, механики, мотористы и оружейники — все были налицо. Когда пришли автомашины, Ныч отдал Бугаеву свой чемоданчик, назначил Шилкина старшим группы и отправил всех на Херсонесский аэродром в распоряжение полковника Юмашева, а сам уехал в штаб ВВС. В штабе майор Савицкий показал Нычу на дверь командующего. — Велел доложить ему лично, — сказал он.

Накануне генерал Остряков, закончив дела в Новороссийске, побывал на нескольких аэродромах Кавказского побережья, а сегодня утром прилетел с Наумовым в Севастополь. Стоянки их самолетов на Херсонесском аэродроме были рядом со стоянками 5-й эскадрильи.

Остряков и Наумов зашли в штабную землянку. Их встретил лейтенант Мажерыкин. Из-за стола, сколоченного из ящиков, вскочил краснофлотец. Я в это время был в воздухе. Патрулировал над главной базой.

— Передайте командиру, — сказал Остряков, — сегодня прибудет к вам пополнение и комиссар.

И вот он, затянутый в реглан, батько Ныч, стоит у порога его кабинета, рапортует о прибытии теплоходом «Львов» того самого пополнения, которое так ждут и штурмовики, и бомбардировщики, и истребители.

Остряков вышел из-за стола, подошел к Нычу и протянул ему руку.

— Рад снова видеть тебя, Иван Константинович, на земле севастопольской.

Он усадил Ныча в кресло, пододвинул поближе стул и сел напротив.

— Вижу вымотало тебя в дороге, отдохни минутку, задерживать не стану, заговорил Остряков. — Скажи, Иван Константинович, как лучше всего освободить сейчас командира эскадрильи от наземных хлопот?

— Думаю, товарищ командующий, эти хлопоты можно целиком переложить на нелетающих комиссаров и адъютантов эскадрильи.

— Верно думаешь. А если комиссар — летчик, справится один адъютант?

— Какой адъютант, а вообще адъютанту такая тяжесть не под силу, сказал Ныч. — Ему, как начальнику штаба эскадрильи, нужно бы иметь в таком случае писаря и помощника по хозяйственной части. Ну, вроде старшины подразделения. По штату таких единиц нет, но их можно всегда подобрать из сержантов — механиков или оружейников.

— Правильно, Батько, — поддержал Остряков. — А так как ваша эскадрилья является здесь основной боевой единицей на скоростных истребителях, то, хоть и не летаешь ты, Иван Константинович, а писарем и старшиной придется обзавестись. Людей у вас прибавится, а самолетов мало. И не потому, что невозможно каждому летчику дать свой самолет. Просто ставить эти самолеты негде На одном истребителе будут летать два, а то и три летчика. Механикам придется работать посменно. По сути ваша эскадрилья — это половина полка. Теперь скажи, в чем нуждаетесь.

— Без нужды не живем, товарищ генерал. Но сказать пока ничего не могу.

Ныч наморщил лоб. Убийственно хотелось спать, никак не мог сосредоточиться, от этого ему неудобно было перед командующим.

Остряков с любопытством выжидал, смотрел на Ныча. Он умел ждать, пока собеседник соберется с мыслями.

— Что ж, скажешь потом. На аэродроме я бываю часто, увидимся. Никаких задач для эскадрильи разъяснять тебе не буду. Ты сам их прекрасно знаешь и разъяснишь любому. Еще не обедал? Сходи в нашу столовую, подкрепись. Да отоспись с дороги.

Остряков проводил батьку Ныча до дверей, сказал на прощанье несколько душевных слов и не сошел с места, пока за Нычем не закрылась дверь. Так Батько появился у нас на Херсонесе.

Ранние холода добрались и до Крыма. Аэродром продувало со всех сторон. Ветер высвистывал в голых кустах Небо, сплошь затянутое серыми облаками, низко висело над продрогшей землей и стонущим морем. Несколько дней самолеты не поднимались в воздух. Лишь звено штурмовиков попыталось без прикрытия прощупать Ялтинское шоссе. Бреющим «илы» вышли в намеченный пункт, хорошо поработали над автоколонной противника, а домой едва добрались: пошел сильный дождь, не стало ни земли, ни неба.

С рассвета и до темна ждали у моря погоды и летчики 5-й эскадрильи. Кто коротал время в крытом капонире — помогал своему механику в доводке нового самолета, а кто в землянке отсыпался, или писал письмо на родину.

— Что будем делать, комиссар? — спросил я батьку Ныча.

— Нужно занять людей. Одни политбеседы могут в зубах навязнуть.

— С завтрашнего дня начнем учебу. Да-да. Самую настоящую учебу по мотору и самолету, по теории воздушной стрельбы, особенностям пилотирования над морем, штурманское дело… Можерыкин! — позвал я начальника штаба… Вот что, позвони инженеру, пусть идет сюда. И позови Алексеева. Сейчас будем составлять расписание занятий на завтра.

— Командующий, — настораживающе сказал Ныч. Глянул в окно — у домика остановился серый ЗИС-101. Я вышел встретить генерала. Остряков, пожав руку, пригласил пройтись.

— Что скажете, Авдеев, если мы заберем у вас капитана Сапрыкина? — спросил командующий.

— Если на повышение, товарищ генерал, не смею возражать.

— На эскадрилью, — пояснил Остряков. — И еще к вам просьба: не найдется ли у вас летчика спокойного, невозмутимого, не шарахающегося от зениток?

— Так всю эскадрилью можно раздать, — неудачно пошутил я и мысленно обругал себя, не забывайся, мол, с кем говоришь.

— Вас не обижу, — мягко сказал Остряков и остановился. — А этот нужен в фоторазведку, на и-шестнадцатые. Посмотрите, пожалуйста.

В фоторазведку согласился пойти Алексей Колесников. Близких друзей у него в 5-й эскадрилье не осталось, а там был Ваня Урядников, с которым Алексея связывала крепкая дружба.

На другой день генерал прислал в 5-ю эскадрилью трех, знакомых по Тагайлы пилотов, — лейтенанта Богданова, старшину Ватолкина и сержанта Шелякина. Все трое участвовали в отражении первого натиска немцев на Севастополь.

За учебу взялись все. Алексеев заметил, что балагур Шилкин серьезный и недурно подкованный летчик. У него даже тетрадь была, в которую он записывал, а потом анализировал наиболее характерные бои, проведенные им самим и его товарищами. Алексеев сказал об этом мне. Но у меня рассудительность Шилкина, его привычка анализировать, всесторонне обдумывать каждый элемент боя и лишь иногда принимать обстоятельные решения создали впечатление медлительности, вялости летчика.

— Знаешь, Костя, я за него боюсь, — сказал я своему заместителю. — Это же медведь. Там, где исход боя может решить соображение в доли секунды, он начнет анализировать. Его и на один вылет не хватит. — До этого воевал как-то, — заметил Алексеев.

— Я видел его в Тагайлы. Ему бы после «мигов» на штурмовике летать, а не на «яке». «Як» — машина легкая, вёрткая, будто специально создана для сочетания быстроты мышления и действия. И вдруг…

— А видал, как он пляшет? Впечатление такое, словно он невесомый. Движения быстрые, четкие. — Сам удивляюсь. Ну, ничего. Посмотрим его в деле. В первый же вылет пойдет моим ведомым. И вот нашей шестерке дали вылет по тревоге на отражение налета немецких бомбардировщиков на Севастополь.

Из первого совместного вылета Шилкин и я пришли домой с победой — сбили по одному «юнкерсу». Неторопливый, рассудительный Шилкин не просто удержался в хвосте машины. Он, прикрывая командира, успевал следить за воздухом, мгновенно реагировал на все фигуры ведущего и с одного захода сбил попутно бомбардировщик противника.

Так мог драться только летчик высшего класса. В этом бою я убедился и в напористости капитана Рыбалки, и в слаженности действия всей шестерки в целом.

Алексеев и Бабаев, прилетевшие к нам незадолго до этого боя, вернулись с задания тоже довольные друг другом.

Они сбили вдвоем три «юнкерса»… А на другой день 5-я эскадрилья похоронила своего парторга и командира звена, замечательного человека, старшего лейтенанта Семена Михайловича Минина. Шел мокрый снег, море притихло. Батько Ныч произнес прощальную речь, многие плакали. Грохнули три ружейных залпа, но никто не уходил, пока над могилой не вырос рыжий с белыми камушками холмик. Мы знали, что мы на войне, но каждая такая потеря острой болью сжимала сердце.

 

Штурм

Пронизывающий до костей ветер словно задался целью выдуть за день все тепло из землянок и блиндажей, сердито выл в трубах печурок, перекатывал через мыс рев разъяренного моря и гнал, гнал без конца низкие, тяжелые облака. К вечеру он неожиданно выдохся, а на утро густой туман замаскировал землю. Море стало совсем беззвучным, словно и не было его рядом. На маяке время от времени глухо стонала сирена.

А потом пришла зима. Подморозило, припорошило землю первым снежком. Правда, снег на Херсонесском маяке съедало близкое дыхание моря, но летчики могли видеть его за бухтой Казачьей, и когда поднимались в воздух.

Плохая погода и некоторое превосходство в воздухе (перегруппировка войск Манштейна накануне второго штурма) дали нам возможность подготовиться к тяжелым боям. Мы много учили летчиков на земле, отрабатывали пары и их взаимодействие, сколотили постоянные группы по 4–6 самолетов. Ребята успели слетаться, узнать друг друга, изучить район, привыкнуть к морю.

Пятая эскадрилья весь день просидела на аэродроме в ожидании вылета, но удалось подняться только четверым на сопровождение штурмовиков. И то, как говорили потом летчики, зря проболтались — в воздухе не было ни одного немецкого самолета. А когда наши возвращаясь, показались над аэродромом, все ахнули: выпускали четыре «яка», а с задания пришло пять.

— Не твой ли дал приплод, — шутили над техником Федяниным, хозяином самолета Алексеева.

Пятым оказался прилетевший из Анапы лейтенант Гриб. В Анапе он остался один от прежнего состава 9-го полка и упросил генерала Ермаченкова отпустить его на защиту Севастополя…

Ранним утром семнадцатого декабря механики залили в систему охлаждения теплую воду, опробовали на всех режимах моторы и укутали их стегаными на вате чехлами. На аэродроме воцарилась гулкая тишина.

Ждали, как и вчера, приказа на вылет.

Мажерыкин остался на КП у телефона, а Ныч и я вышли на воздух.

— Подышим свеженьким, — сказал Батько, посасывая погасшую трубку.

Он снял крышку самодельной зажигалки, загородил ладонью фитиль и чиркнул по колесику. В этот миг загрохотало на переднем крае — по всей подкове от Бельбекской долины до Балаклавы. Я механически глянул на ручные часы, было ровно восемь.

— Подышали!

Грохот усиливался. В дело вступила наша артиллерия горизонт заволакивало дымом. Нам не стоялось на месте Смотрели на север, а спиной чувствовали: вот-вот откроется дверь и Мажерыкин крикнет: «По самолетам», мысленно мы были уже в воздухе.

И вот открылась дверь домика КП. Это я скорее ощутил, чем услышал. Наружу вывалился Кудымов. Крикнув мне и Нычу «пока!», майор побежал к капонирам.

Взлетали «яки», «миги», «ишаки», «илы», «пешки». По горизонту вороньими стаями тянулись «юнкерсы» и «хейнкели». Вокруг них — белые хлопья разрывов зенитных снарядов. Недалеко от маяка прогуливались «мессеры». Аэродром прикрывала четверка «мигов». В гуле моторов тонули все другие звуки. Казалось, вся авиация поднята, а о нашей эскадрилье забыли.

Но вот от командного пункта авиагруппы подъехали на старом ЗИСе генерал Остряков, подполковник Юмашев и майор Наумов. — Кулаки чешутся? — спросил Остряков. — У меня тоже. Ваша задача — я не стал передавать ее по телефону, знал, увижу вас лично — ваша задача: как только самолеты начнут возвращаться с задания, взлетайте всей эскадрильей и смените группу прикрытия аэродрома. Потом оставите у маяка четверку, а с остальными с полчаса побарражируете у Севастополя. Вопросы будут? — Все ясно, товарищ генерал.

— Выполняйте. Ну, что же, Константин Иосифович, — обратился Остряков к Юмашеву, — по большому кругу? А вы, Николай Александрович, что скажете? — По большому, Николай Алексеевич… Командующий сам рвался в бой.

Красиво взлетела их тройка и с набором высоты ушла на север.

Вскоре вернулись с задания двухкилевые «петляковы», 5-я эскадрилья поднялась в воздух. Сели «петляковы», приземлились подоспевшие штурмовики, пошли на посадку истребители сопровождения, а в это время к Херсонесскому маяку приближалось до двадцати немецких бомбардировщиков, с группой прикрытия. Как и условились на земле, пары — Авдеев — Шилкин, Алексеев Бабаев и Ватолкин — Шелякин устремились навстречу бомбардировщикам. Их цели — разбить плотный строй, к которому невозможно было подойти ни сзади, ни сверху. Сбоку пошла в атаку не успевшая сесть дежурная четверка «мигов» Кудымова. Пары Рыбалки, Калинина, Данилко и Гриба закрутили карусель с «мессершмиттами». Строй бомбардировщиков раскололся.

Кто-то из четверки Кудымова поджег Ю-88 и тот упал в море. Я стрелял по «хейнкелю». Сбить его удалось только с третьего захода. Хотел атаковать и «юнкерса», сбрасывающего в море бомбы, но на боевом развороте помешали «мессершмитты».

Сбросили бомбы в море и повернули назад еще несколько стервятников. Остальные бомбили наш аэродром. По ним открыла огонь плавучая батарея. Одного «юнкерса» зенитчики сбили сразу и он догорал на заснеженном пустыре за Казачьей бухтой. Другой от прямого попадания снаряда развалился в воздухе и горящими кусками падал в бухту. Два другие с трудом держась, уходили под охраной своих истребителей. За пределами действия плавучей батареи пары Алексеева и Ватолкина поймали отставшего «юнкерса». Он отчаянно отстреливался. «Мессершмиттов» близко не оказалось и тогда наши летчики применили звездную атаку — одновременно с четырех сторон. И «юнкере» свалился. Один гитлеровец успел выпрыгнуть и болтался на парашюте за городком 35-й батареи…

Воздух насытился запахом гари и тротила. Смешанный с пылью дым медленно оседал, смещаясь к бухте, за которой догорал «юнкерс». — А здорово плавучка бьет, — заметил тогда на земле Бугаев.

— Бьет правильно, — согласился Кокин и, подумав, добавил простуженным голосом. — Когда ее трогают. А не тронь ее, всю жизнь простоит и ни одного выстрела не сделает.

Бугаев мотнул головой, продекламировал нараспев: «Нас не трогай-мы не тронем, а затронешь-спуску не дадим…».

И рассмеялся.

— Батарея «Не тронь меня», — сказал он. — Так что ли Петр Петрович?

Неразговорчивый Бурлаков улыбнулся одними губами.

— Вроде бы так, — выжал он из себя.

С того дня новое название плавучей батареи «Не тронь меня» быстро распространилось и прижилось.

Вечером перед отъездом в Севастополь командующий заглянул в землянку технического состава 5-й эскадрильи. Посреди землянки на столбе дрожало красноватое пламя коптилки. Вторая коптилка из стреляной гильзы дымила под нишей окна на столе, сколоченном из ящиков. Табачный дым слоился густой синевой, как на заре туман в низинах. У печурки — кучка откуда-то добытых щепок. Пахло бензином.

Командующему ВВС, как и полагается, доложил инженер Макеев. Техники, механики, младшие специалисты застыли в ожидании, что скажет генерал. Лица усталые, обветренные, у большинства ещё не умытые после напряженного дня. Руки загрубевшие, с въевшимся в поры и вокруг ногтей маслом. Генерал Остряков поздоровался с каждым за руку, предложил сесть. — Итак, друзья, начал командующий. — Сегодня враг совершил вторую попытку взять штурмом главную базу Черноморского флота, наш любимый Севастополь. После двухчасовой усиленной артподготовки но всему Афронту и массированных налетов авиации танки и перхота противника перешли в наступление. Несмотря на мороз, солдаты шли в одних мундирах, во весь рост. Шинели и теплые вещи им обещали выдать в Севастополе. У одного убитого немецкого офицера найден приказ командующего одиннадцатой армии генерала Манштейна. В нем сказано, что время выжидания прошло, и он надеется, что его головорезы разобьют нас в первой же атаке…

Генерал на минуту умолк, обвел всех глазами. Люди сидели тихо, лица их были сосредоточенно внимательны. — Но Севастополь не пал, — продолжал Остряков. — Враг захлебнулся в собственной крови. Славные черноморцы отбили все, и самые яростные атаки противника. Участвовали в этом и мы с вами. Вы крепко потрудились сегодня, прекрасно подготовили все самолеты эскадрильи, ни моторы, ни оружие, ни приборы не подвели.

Но, друзья мои, скажу честно, положение на фронте тяжелое. Особая угроза нависла в районе Бельбека и Мекензи — на направлении главного удара. Здесь враг сосредоточил большие силы и стремится любой ценой прорваться к северной стороне. К тому же противник имеет возможность свободно подтягивать свои резервы. Мы же лишены такой возможности. Сегодня наши штурмовики и бомбардировщики нанесли большой урон гитлеровцам, а в наиболее критических местах помогли наземным войскам отбросить превосходящие силы противника.

Однако вы должны знать, что сейчас на Севастопольском фронте численность немецкой авиации в три раза больше нашей. У них триста самолетов, у нас-сто. А увеличить парк машин мы не можем: у нас нет аэродромов. Значит, каждому нашему летчику придется воевать за троих, а вам содержать самолеты так, чтобы они были всегда в боевой готовности. Для этого иногда придется не доспать, испытать и другие трудности. За время нашей работы здесь я убедился, что вы народ выносливый, трудолюбивый, что порой делаете даже невозможное в данных условиях. В каждом бьется горячее сердце патриота и долг свой вы выполните с честью. Вижу, у вас сейчас жуткие условия быта. Ни умыться, ни обсушиться толком негде. Есть простуженные. Тут и от вас многое зависит, и наши тыловики что-то упустили. Во всяком случае нужны срочные меры. Какие будут вопросы?

Все молчали. Потом кто-то из техников, не то Федянин, не то Буштрук сказал:

— Товарищ генерал, хочу заверить вас, что техсостав никогда не подведет. А на условия мы не жалуемся. Ведь это еще рай против передовой. Там люди в окопах, хоть в дождь, хоть в мороз и под обстрелом, а мы в землянке, если и протопить нечем, зато в затишье. И на постелях спим. Все переживем. Лишь бы Севастополь отстоять…

Два дня бушевала на передовой смерть. Два дня сражались черноморцы с численно превосходящим врагом, много положили они солдат гитлеровской армии, сами несли потери, но не дали противнику прорвать линию фронта.

Третий день немцы начали снова сильной артиллерийской подготовкой и опять пошли в наступление. И еще два дня лилась кровь, стонала земля и ревело небо.

Остряков и подполковник Юмашев стояли на Малаховом кургане, наблюдали воздушный бой. Два «юнкерса» прорвались на Северную сторону, приготовились бомбить Севастополь. Наш Як-1 атаковал головную машину снизу и сбил ее с одного захода.

— Вот молодец, — похвалил Остряков, — чисто, мастерски сработал. Знать бы кто.

— Узнаем, товарищ генерал. — Сказал Юмашев.

— Я видел и другие сбивали с одного захода, но у этого роспись своя, сказал Остряков. — Обязательно узнайте его фамилию.

Когда налет на Севастополь закончился, а истребители улетели на аэродром, Юмашев позвонил на свой КП и попросил начальника штаба сообщить фамилию летчика который сбил сейчас над бухтой Северной «юнкерса». Через несколько минут с Херсонесского маяка передали, что сбил фашиста пилот 5-й эскадрильи сержант Шелякин.

— Хотел сам поздравить. Жаль, не успею на аэродром, — сказал Остряков. — Он достал свой именной пистолет и протянул Юмашеву. — Прошу, Константин Иосифович, вручите сержанту Шелякину от моего имени перед всем личным составом пятой эскадрильи.

Мы с комиссаром сидели на КП, знакомились с оперативной сводкой за день. Противник потеснил наши войска с Камышловского оврага, с Нижнего и Верхнего Чоргуна. С трудом удерживается нами станция Микензиевы Горы. Нависла прямая угроза прорыва немцев на Северную сторону.

Около полуночи с КП группы дали отбой. Туман становился плотнее и до утра, сказали синоптики, не рассеется. — Утром, в семь ноль-ноль быть в боевой готовности номер один, — приказал Юмашев.

К Одиннадцати часам туман рассеялся. Вся авиация Севастопольского оборонительного района была поднята на подавление огневых точек противника. 5-й эскадрилье было приказано прикрыть отряд кораблей, который находился уже у мыса Фиолент и следовал в Севастополь. Остряков сам готовился к вылету с Юмашевым и Наумовым. Он сказал нам:

— Отряд кораблей идет под флагом командующего Черноморским флотом вице-адмирала Октябрьского. На борту кораблей — морская пехота и оружие. Они не могут ждать до наступления темноты, слишком тяжелая обстановка на Северной стороне вынуждает командующего провести корабли в Севастополь днем под огнем артиллерии и авиации противника. Приложим все усилия, но не допустим бомбардировщиков к кораблям. А это нам удастся в том случае, если мы не будем гоняться за одиночными самолетами, не будем стараться сбить «юнкерса» или «мессершмитта», не будем ввязываться в бой с истребителями противника. Их будет много и наша задача разбивать строй бомбардировщиков, заставлять их сбрасывать бомбы куда угодно, только не на корабли. Вопросы будут?

— Один вопрос, товарищ генерал, — обратился лейтенант Шилкин. — А что делать с тем, который сам в прицел влезет?

Остряков улыбнулся. Он любил шутку даже в серьезном деле.

— Таких разрешаю сбивать…

Корабли — впереди один за другим два крейсера, за ними лидер и два эскадренных миноносца — были уже напротив 35-й батареи, когда 5-я эскадрилья прикрыла над ними небо. Чтобы уравнять скорости, «яки», две четверки и одна шестерка ходили змейкой, на разных высотах и направлениях, охватывая одновременно большое пространство. Внизу пронеслась вдоль отряда кораблей тройка «яков». Летчики 5-й эскадрильи знали — это командующий с командиром 8-го полка и инспектором по технике пилотирования. Остряков набрал высоту, без труда нашел командира эскадрильи, подошел к нему справа и одобрительно кивнул головой. По радио сказали: «Так держать!». Тройка командующего с небольшим принижением для разгона скорости ушла в сторону Микензиевых Гор там обрабатывали немецкую дальнобойную батарею штурмовики капитана Губрия и звено Пе-2 старшего лейтенанта Корзунова под прикрытием истребителей 8-го полка.

К отряду кораблей приближались от побережья немецкие бомбардировщики. Одна девятка, вторая, третья, четвертая. Впереди первой девятки-шестерка «мессершмиттов», выше-вторая и по четверке на флангах.

Я приказал по радио четверке Калинина оставаться в непосредственном прикрытии кораблей, Алексееву и Бабаеву взять на себя головную шестерку истребителей, а сам повел две четверки в лобовую атаку первой девятки «юнкерсов».

Что творилось в небе через минуту, — описать невозможно.

Сражение растянулось на добрый десяток километров. В воздухе находилось одновременно семьдесят самолетов. Моя восьмерка прошла сквозь строй первой девятки «юнкерсов». Они шарахнулись в сторону, начали сбрасывать бомбы в море. Тоже самое произошло и с остальными тридцатью бомбардировщиками. «Мессершмитты» не смогли помешать нашим психическим атакам, так как мы, закончив одну, с ходу начинали вторую. Шли мы в лоб на врага, но драки не затевали, бросались от одной шестерки к другой, отвлекая их на себя. Калинин тоже уклонялся от боя с истребителями и пугал прорвавшихся «юнкерсов». Но так долго продолжаться не могло. Немецких машин было все же намного больше. Выручили нас возвращающиеся с задания «яки» и «чайки».

Море внизу кипело от бомб. А корабли, обогнув Херсонесский мыс, держали курс на Северную бухту. «Юнкерсы» освободились от груза и ушли. Вскоре покинули «поле» боя и «мессершмитты». А вокруг кораблей рвались снаряды немецкой дальнобойной артиллерии.

Штурмовики снова пошли на ее подавление. По огневым точкам противника били наши береговые батареи, крейсеры и эсминцы. 5-ю эскадрилью сменила эскадрилья 8-го полка.

А корабли уже разгружались в Сухарной балке.

Бабаев в этот день сбил шестой немецкий самолет — сравнял свой счет со мной и Шилкиным. Лидером по-прежнему шел Алексеев, он уничтожил семь машин.

Вечером из оперативной сводки мы узнали, что к нам прибыла 79-я бригада морской пехоты. После высадки на берег она ушла в бой и вернула утраченные накануне позиции. Немцы были выбиты за Бельбекскую долину, станцию Микензиевы Горы. Угроза на Северной стороне была ликвидирована.

Командующий гитлеровскими войсками в Крыму фон Манштейн с горечью был вынужден записать в своем дневнике: «На этом сила наступающих иссякла. Командиры наступающих дивизий доложили, что дальнейшие попытки продолжать наступление не обещают успеха. Командование армии дало приказ окончательно приостановить наступление, после того как веские причины, приведенные им в докладе по телефону штабу фронта, убедили в необходимости этого и Гитлера. Более того, нам пришлось, скрепя сердце, отдать приказ об отводе войск с северного участка фронта на высоты севернее долины Бельбека»…

 

Бабаев и другие

Последний снаряд во второй день нового 1942 года разорвался у берега Казачьей бухты четверть часа назад. Близился вечер. ЗИС командующего остановился у нашего КП. Я выбежал к машине. За рулем сидел Остряков. Он, видимо, спешил засветло попасть в город. Пожав руку через открытую дверцу, сказал:

— Слышали о нашем десанте? Сегодня Керченский полуостров освободили. Передайте товарищам. Ну, как ты тут?

— Ничего, товарищ генерал. Пока без жертв.

— Наступление немцев на Севастополь сорвалось, — сообщил Остряков. — А КП немедленно переведите в землянку. Завтра пришлю специалистов по блиндажам. Выбирайте подходящее место и пусть начинают.

— Спасибо, товарищ генерал.

Это КП было сделано общими усилиями и явилось также укрытием для личного состава. Домик ведь уже был уничтожен немцами.

— Ночью летать не придется — аэродром закроет туман, — продолжал Остряков. — На завтра погоду обещают хорошую, поработаем. Выделите пару сильнейших летчиков, лучше Алексеева и Бабаева, для встречи с Большой земли дальнего бомбардировщика.

— Есть, товарищ генерал.

— Время вылета и прочее вам сообщат с КП Юмашева.

Утром на большой высоте над морем Константин Алексееев и Борис Бабаев встретили ДБ-Зф, обогнули с ним Крымский полуостров почти до Каркинитского залива, а оттуда, с вражеского тыла, снизившись, спокойно вышли на цель.

Бабаев видел сбоку, как от дальнего бомбардировщика снизу отделилась «пятисотка» — пятьсоткилограмовая авиабомба. Она нехотя отстала от самолета, перевалилась на голову и вскоре пропала из виду. За ней посыпались из раскрытых люков «сотки» — стокилограммовые фугасные бомбы. На заснеженной земле взметнулся сильный взрыв и еще десяток поменьше, над ними расплылись черные пятна дыма.

Цель ожила. Медленно потянулись снизу огненные трассы от автоматических зенитных пушек. Впереди, чуть выше появились белые пушистые шапки — рвались крупные зенитные снаряды. Бомбардировщик и истребители начали маневрировать. Они торопились поскорее выйти из зоны обстрела, пересечь, пока нет в воздухе «мессершмиттов», линию фронта, и выскочить над Бельбекской долиной к своим.

Осколок угодил в самолет Бабаева. Кабина заполнилась горячим паром перебило трубку системы водяного охлаждения. Стекла запотели, ничего не стало видно и дышать нечем. Борис откинул назад фонарь кабины, протер перчаткой лобовое стекло. Район цели с его сильной противовоздушной защитой остался позади. Летчик почувствовал характерный запах перегретого двигателя. «Сейчас заклинит мотор», — подумал он обеспокоенно. Прикинув, что запаса высоты хватит, чтобы, планируя, дотянуть домой, немного успокоился. Только бы не попались «мессеры». Драться с ними без мотора немыслимо.

Выключено зажигание, мотор заглох. Только ветер свистел за бортом. Дальний бомбардировщик и «як» Алексеева удалялись, а он, Бабаев, отставая, терял высоту. Алексеев не мог, не имел права бросить прикрываемый им самолет. Бабаев остался один со своею бедой. Такова судьба подбитого истребителя сопровождения. К несчастью, беда в одиночку не ходит. Самолет загорелся. Потянуло через кабину дымом. Пришлось закрыть фонарь.

Прыгать в тылу врага Бабаев не хотел, а когда перетянул фронта, сначала местность была неподходящая, а потом высоты уже не хватало. Самолет горел. Нестерпимо жгло руки и лицо, дымилась одежда. С секунды на секунду взорвутся бензобаки. Бабаев открыл фонарь, отстегнул ремни. Выпрыгнул из кабины при скорости самолета 130 километров в час, сжался в комок. Упал он на ровное летное поле. Люди видели, как он, ДЫМЯ, КАТИЛСЯ клубком, потом недвижимо распластался. В это время приземлившийся без летчика самолёт взорвался на пробеге.

Бабаев открыл глаза и удивился-он еще жив! Голова его лежит на колене медсестры. Сестра держит в руках стаканчик и говорит: «Выпейте». Он покорно выпил, жидкость теплом разлилась по телу, запершило в горле. Лекарство оказалось чистым спиртом. Кто-то подал прогоревший шлемофон.

Пока его осматривал в лазарете врач Максимкин, с Херсонеского маяка приехали на «эмке» я и Ныч. В тот же день попутным самолетом Бабаева отправили в сочинский госпиталь.

Пятого января в 5-й эскадрилье был большой праздник. Всем младшим специалистам присвоили воинские звания на один ранг выше. Пилотам-сержантам — командные воинские звания лейтенантов. Механик флагманского самолета сверхсрочник Петр Петрович Бурлаков получил воентехника 2 ранга. Лейтенанты Николай Шилкин и Михаил Гриб — старшего лейтенанта. Старшие лейтенанты Константин Алексеев, Борис Бабаев, Степан Данилко, Владимир Капитунов и я стали капитанами. «Были бы сейчас капитанами Женя Ларионов и Семен Минин», вспомнил погибших батько Ныч — ему присвоили батальонного комиссара. Звание майора получил бывший комэск 5-й эскадрильи Иван Степанович Любимов.

По этому случаю Остряков приехал вечером с Наумовым — уже подполковником — в эскадрилью и поздравил каждого «именинника» лично. Пожал руку и прибежавшему на радостях к старым друзьям аэрофоторазведчику Алексею Колесникову — на рукавах его сверкали золотом новенькие нашивки лейтенанта. А Любимову — командующий не был с ним знаком, но много слышал о нем хорошего от Наумова-и Бабаеву генерал послал в Кавказские госпитали поздравительные телеграммы.

Утром командующий по пути на КП группы заглянул в землянку 5-й эскадрильи, попросил собрать летчиков. Когда все пришли, Остряков заговорил негромко, будто перед ним был один собеседник:

— Товарищи, — генерал взглянул на ручные часы. — Сейчас наша артиллерия начнет обработку переднего края противника и войска, обороняющие Севастополь, перейдут в наступление.

В землянке стало совсем тихо.

— Командование одиннадцатой немецкой армии, — продолжал генерал, вынуждено было снять из-под Севастополя часть своих сил и бросить на Керченский участок, чтобы не пустить наш десант дальше в Крым. Вчера наш десант высадился в Евпатории. Летчики зашумели.

— Вчера наш морской десант высадился в Евпатории, — повторил Остряков, не повышая голоса, и снова наступила тишина. — Но что там происходит, нам неизвестно. С десантом — батальоном морской пехоты под командованием капитана второго ранга Буслаева и военкома Бойко — радиосвязь прервана. Высадивший десант тральщик «Взрыватель» — командир капитан-лейтенант Трясцин на базу не вернулся. Сегодня предполагалось высадить в Евпаторию еще один батальон морской пехоты, но необходимо срочно выяснить обстановку. Кто из вас желает вылететь сейчас же на разведку?

— Я, — хором ответили летчики.

— Разрешите мне, товарищ генерал, — попросил я…

— Ну, что же, попробуй… Ни пуха тебе, ни пера…

Облачность стояла сплошная и невысокая, так что в случае опасности всегда можно было найти в ней надежное убежище. Я вышел на Евпаторию с моря. Низко пронесся над городом. Ни на улицах, ни во дворах не увидел ни одного человека. Пролетел над домом, где жил до войны семьей. У театра развернулся и прошел вдоль бульвара до мелководного соленого озера, Майнаки, осмотрел аэродром — всюду безлюдно. Никого не было и на побережье, у осиротевших санаторных и общих пляжей. Решил с моря просмотреть берег, где летом обычно скапливались «дикари», и дорогу на Саки.

Море сильно штормило. Огромные волны беспрерывно накатывались на пологий берег Вдали на берегу у старых причалов виднелась сквозь слабую дымку какая-то большая темная масса. Вскоре она обрела очертания корабля, выброшенного на мель. Он, зарывшись в песок, немного завалился на бок. С правого сверкнул огонь. Корабль жил. Он вел огонь по танкам, которые приближались к нему по дороге от Саки. Я с ходу атаковал головную машину. Но пули и двадцатимиллиметровые пушечные снаряды истребителя для брони танка все равно что брошенная в него горсть мелкой гальки.

Танки, не останавливаясь, били по неподвижному кораблю из пушек, а я ничем не мог помочь обреченному, но не сдающемуся экипажу черноморцев. Пролетел совсем низко, прочитал на левом борту тральщика надпись: «Взрыватель» и улетел. По дороге на Евпаторию двигались немецкие мотомехчасти. Обстрелял одну колонну и ушел в море. Надо было срочно возвращаться на базу.

По результатам разведки командование бросило бомбардировочную и штурмовую авиацию на уничтожение войск, подтягиваемых немцами к Евпатории. 2-й батальон морской пехоты был уже на эсминцах на траверзе Евпатории.

Но в этот день севастопольцам очень не повезло. После артиллерийской подготовки наши войска перешли в наступление. Немцы срочно перебросили из Симферополя свежие резервы, сосредоточили на переднем крае всю мощь своей артиллерии и авиации и наступление захлебнулось. Высадить в Евпатории 2-й батальон морской пехоты помешал сильный шторм. Бомбардировщики и штурмовики нанесли движущимся на подавление десанта частям противника ощутимые потери, но удержать их с воздуха невозможно.

А в Евпатории между тем одновременно с высадкой десанта вспыхнуло восстание. Солдаты и офицеры румынского артиллерийского полка береговой обороны с перепугу бросили свои позиции и сбежали. Черноморцы и повстанцы быстро справились с немецкой охраной и овладели городом. Им нужна была срочная помощь, чтобы они могли удержаться.

Но помощь не пришла: на море разразился сильнейший шторм, и корабли не смогли подойти к Евпатории.

Невозможно было оказать поддержку евпаторийскому десанту и седьмого января. Он погиб в неравной борьбе, как и высадивший его экипаж тральщика «Взрыватель».

Понесла утрату 5-я эскадрилья. Прикрывая бомбардировщики Пе-2 в районе дороги Саки-Евпатория, пал в воздушном бою лейтенант Шелякин.

В госпитале капитан Бабаев залеживаться не стал. Его потянуло в свой полк. Пятая эскадрилья встретила капитана так, будто вернулся он с того, света. Первым расцеловал его Шилкин. Он по-медвежьи облапил Бабаева, прижал к своей богатырской груди так, что тот взмолился.

— Раздавишь, Коля.

— Эх Боря, Боря. Знаешь, как я рад, что мы снова вместе. А за косточки свои не бойся. Если они целы остались после того прыжка, то ничего с ними до самой смерти не случится…

В десять ноль-ноль в эскадрилью позвонили с КП авиагруппы: в Севастополь идут корабли; по наблюдению постов в море ушел немецкий самолет-торпедоносец; надо найти его и уничтожить. Батько Ныч хотел было ответить, что лететь некому, все на задании. Не пошлешь же на такое дело необстрелянных. Но вовремя спохватился и сказал твердо:

— Сейчас вылетит капитан Бабаев… Борис ушел навстречу кораблям бреющим полетом. Техники, мотористы, прилетевшие с Бабаевым, пилоты-новички и Батько Ныч вылезли на капониры и наблюдали за его полетом. Самолета противника никто с аэродрома не видел. Его заметили, когда он стал отстреливаться от наседавшего «яка». Короткая дуэль произошла низко, у самой воды. Торпедоносец ткнулся носом в воду и исчез, а Бабаев поднялся выше, покружил над морем и вернулся домой.

Комиссар расцеловал Бориса, поздравил его с седьмым лично сбитым фашистским самолетом: ведь он сравнял свой счет с Константином Алексеевым и разделил с ним славу лидеров истребительной авиации Черноморского флота. Вечером ночные полеты не намечались. Летчикам разрешили отметить День армии и флота. Чествовали Бабаева. Командующий тоже поздравил его с победой, сказал, что представил Бориса к правительственной награде.

Домик у дороги при въезде на мыс Херсонесский наполнился веселым многоголосьем. Летники пели под гитару, плясали под баян, а Бабаев отсыпался.

Тут, как на грех, приехал из газеты корреспондент, нашел Бабаева, попросил:

— Расскажите, товарищ капитан, как вы сегодня «хейнкеля» сбили.

Бабаев, не отрывая от подушки головы и не открывая глаз, ответил:

— Сбил дядя Егор.

Корреспондент повторил свой вопрос несколько раз, но ответ был тот же:

— Сбил дядя Егор.

Когда корреспондент отстал от него и отошел от койки, Бабаев приоткрыл один глаз и рассмеялся. Борис страшно не любил фотографироваться, а особенно, чтобы о нем писали в газетах. Его пугали громкие слова.

— Что делать? — жаловался корреспондент комиссару эскадрильи. — Мне без этого материала нельзя в редакцию возвращаться. В номер. Вы понимаете, в номер.

Батько Ныч завел его в свою конуру, усадил на табурет и вкратце рассказал, как все было. А потом порылся в тумбочке, нашел любительский фотоснимок: Бабаев у своего самолета, и отдал его корреспонденту.

А наутро Бабаев увидел себя в газете. Сверху крупными буквами в три строчки — заголовок: «Слава отважному летчику капитану орденоносцу Бабаеву, сбившему вражеский торпедоносец!»

Заметка у снимка была небольшая и без подписи. А в конце — те слова, которых больше всего боялся Бабаев: «Слава герою-летчику!

Слава отважному соколу капитану орденоносцу Бабаеву, уничтожившему семь фашистских самолетов.

Летчики-черноморцы! Деритесь с врагом так же отважно и бесстрашно, как капитан Бабаев!».

Борис ходил с газетой по землянке и каждого спрашивал, заглядывая в глаза:

— Кто рассказал?

— Ты, — бросил Ныч. — А разве не помнишь?..

Утром 2 июня новый страшный огонь обрушился на наши позиции. Стало ясно: гитлеровцы начали третий штурм Севастополя.

То, что последовало далее, ошарашило даже видавших виды гитлеровцев. Потрясенный фон Манштейн записал в дневнике: «То, что далее последовало, было последним боем армии, который не мог изменить ее судьбы. Даже для сохранения чести оружия этот бой был бы излишен, ибо русский солдат поистине сражался достаточно храбро!..».

Но эти непонятные русские дрались. И как! «Плотной массой, — это рассказ того Манштейна, — ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог отстать, бросались они на наши линии».

Открылась последняя страница Севастопольской эпопеи.

Истребители с Куликова поля не успели рассеять одну группу немецких бомбардировщиков, как прорывалась к Севастополю другая. Третья, седьмая-сотни «мессершмиттов» и «юнкерсов» шли на город.

Перед вылетом нашей эскадрильи пришла на стоянку военфельдшер Вера Такжейко.

Как только истребители легли на курс, Вера, не обращая внимания на артиллерийский обстрел аэродрома, забралась с механиками на капонир и оттуда наблюдала за воздушным боем. И, как всегда бывает, где соберется больше трех человек, все смотрят молча, а один комментирует свои наблюдения вслух, будто другие видят не то же самое. Нашелся свой комментатор и на капонире. Смотрите, смотрите. Наши с «мессерами» схватились. Четверка оторвалась. Догоняет «юнкерсов». «Чайки» выходят из игры.

— Да ладно тебе, — попытался остановить комментатора Бугаев.

Вера улыбнулась, должно быть, вспомнила в связи с этим что-нибудь свое и незаметно слезла с капонира, а голос комментатора доносил до нее свежую информацию:

— Двое сзади атакуют «юнкерса». Один сверху, другой снизу. «Юнкерс» задымил, падает… Последние слова догнали Веру на земле. Она выскочила из-за капонира, чтобы взглянуть на падающего «юнкерса» и замерла: вслед за горящим немецким бомбардировщиком падал истребитель. Me-109 или Як-1?

А истребитель перестал падать. Он быстро снижался над морем. Тянул к Херсонесскому аэродрому.

— Не дотянет.

Вера бросилась навстречу теряющему высоту самолету. Бежала так, как ни на одном кроссе еще не бегала и не слышала позади себя топота кирзовых сапог и подкованных яловых ботинок — её догоняли товарищи. У берега перепрыгнула через валуны — море стало на ее пути. А самолет был уже совсем близко. Он шел у самой воды. Вот-вот заденет консолью гребень волны и разлетится на куски.

Когда механики добежали до валунов, на камнях валялась сумка с красным крестом и флотская девичья форма, а маленький доктор быстрыми саженками плыла к искусно приводненному «ЯКУ», по фюзеляжу которого бежал к хвосту капитан Калинин. Он прыгнул в воду, отплыл, чтобы не засосало его в воронку тонущего самолета и больше не двигался, словно ждал, пока подберут его, как на земле, санитары.

На берегу Вера перевязала ему раны, оделась. Калинин пришел в сознание. — Как же я доплыл! — удивился Иван Куприянович.

— Так и доплыли, — засмеялась Вера. — Только не пытайтесь вставать. Вы потеряли много крови…

Сколько раз за войну маленькому храброму медику приходилось говорить эй слова раненым, сколько жизней она спасла, сколько ран перевязала! Ведь Вера Такжейко познала все ужасы отступлений и радости побед, прослужив в армии вплоть до 1946 года. Она оставалась с ранеными в огненном Севастополе даже тогда, когда с Херсонесского маяка взлетел последний советский самолет. Вот что она позднее написала мне об этих днях:

«30 июня 1942 г. улетела вся последняя авиация с Херсонесского маяка. В Севастополь вошли немцы. Все советские части отступили к нашему маяку. Бомбили нас страшно с 5 утра до 21 часа. Бомбы сыпались разных калибров. Вверх жутко было поднять глаза — сплошные самолеты. Кроме того, фашист бил еще из тяжелой мортиры, которая стояла в Бахчисарае. Это был кромешный ад. Я никогда позже за всю войну не видела так много убитых и раненых. Их некуда было девать. Перевязочного материала не было, рвали простыни и перевязывали.

Трудно описать весь ужас, пережитый в последние дни обороны Севастополя. Очень больно было смотреть на раненых, которые просили пить, есть, а у нас ничего не было. Колодцы и склады с продовольствием разбомбили. Армия без питания, воды, но самое главное, не было патронов, нечем было стрелять.

Уходила я из Севастополя 4 июля вплавь, т. е. в 2 часа ночи ушла в море, а подобрал меня в пятом часу утра катер-охотник. Я очень тогда перемерзла и тяжело заболела. Катера эти были посланы за армией для отступления. Подойти к берегу они не могли, берег сильно обстреливался. И вот, кто мог плавать, тот и плыл к катерам, экипажи которых спасали людей и поднимали на борт».

Так наш маленький доктор Вера Такжейко уходила вместе с последними частями из пылающего Севастополя, за оборону которого она по праву награждена орденом Красной Звезды.

Затишья зимой под Севастополем не было. Во всяком случае для нас, летчиков. Они трижды в день умирали и воскресали, чтобы снова сесть в кабину и уйти в бой. Гремел воздух над Херсонесским маяком. Круглые сутки гудели на аэродроме моторы самолетов. Одни уходили на задание, другие возвращались, третьи тут же, неподалеку от маяка, схватывались с «мессершмиттами».

Воздух раздирали пулеметно-пушечные очереди и неистово ревевшие на форсажах моторы. А кому из нас приходилось особенно туго, тот спешил пройтись над Казачьей бухтой. И тогда рявкала автоматическими пушками спасительница наша плавучая батарея «Не тронь меня». «Мессершмитт» ошалело шарахался в сторону и уходил. Иногда батарее удавалось и сбить вражеский самолет.

С утра и до вечера с небольшими перерывами на Херсонесском аэродроме рвались крупнокалиберные снаряды немецкой дальнобойной артиллерии. Горели самолеты, падали люди.

Прикрытие аэродрома и главной базы — Севастополя, налеты на аэродромы противника, сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков на передний край и в тыл врага и всегда с боями над землей к над водой — этим жила наша 5-я эскадрилья.

Чаще всего приходилось прикрывать транспорты и боевые корабли на переходе морем. Улетали мы километров за сто пятьдесят в море и отгоняли там от кораблей «хейнкелей» и «юнкерсов», не давали прицельно направлять торпеды или сбросить бомбы.

Весна в Крым приходит рано. Стихают ветры и успокаивается море. Безоблачно небо. Лучшей погоды для летчиков придумать невозможно. Летали они кто сколько может, до изнеможения. Постепенно ухудшалось питание — все труднее и труднее стало пробиваться судам в Севастополь.

Третьего апреля пришел к нам большой праздник: 8-й истребительный авиаполк полковника Юмашева был переименован в 6-й гвардейский. Воевавшая в его составе 5-я эскадрилья вышла из состава своего 32-го авиаполка и стала 1-й эскадрильей 6-го гвардейского.

 

Человек-легенда

Весной мы потеряли генерала Острякова…

Война есть война. На ней приходится мириться с горечью утрат. Но врут те, кто говорит, что к ним можно привыкнуть. Люди уходят за ту немыслимую черту, которая называется бессмертием, а ты и сегодня помнишь их улыбку, слышишь их голоса. Голоса очень усталых, много поработавших людей. И боль не проходит: порой ее приглушит время, но какая-то мелочь — облака в небе, мелодия, звук, строки из книги — напомнит о друге, и снова все существо твое бунтует, не может примириться с кажущейся нелепостью случившегося. Хотя ты умом отлично понимаешь, какой нелегкой ценой дается на войне победа.

Так и тогда никто из нас не мог смириться с мыслью, что мы потеряли Николая Алексеевича Острякова, командовавшего Военно — Воздушными Силами Черноморского флота.

Мы часто стесняемся высоких слов, но я, действительно, влюбился в него при первой же нашей встрече. Встрече, сохранившейся в памяти, до мельчайших деталей.

Я тогда не уловил даже, что в нем главное: спокойный тон, дружеское расположение, уверенность, властность. Наверное, ни то, ни другое, ни третье. Был магический, редко встречающийся в людях сплав мужества, благородства, личного обаяния. Как бы то ни было, но от напряжения, с каким я встречал «высокое начальство», от моего смущения и неловкости не осталось и следа. Запомнилось — «он знает меня по имени отчеству», и поразило «генерал почти ровесник мне, ему не более тридцати».

— Поговорим здесь, — сказал Остряков. — Там, — он едва заметно кивнул головой в сторону землянки КП, — телефоны будут мешать и вообще тут нас никто не услышит.

Он легко тронул меня за локоть и, не торопясь, повел к берегу бухты, расспрашивая на ходу о службе, семье, родителях. На пологом спуске к отмели, покрытом торчащими из камней жесткими стеблями сухого бурьяна, генерал остановился, сощурил свои большие черные глаза, добрая улыбка едва тронула уголки его губ.

Таким почему-то и сохранился он в моей памяти. Обаяние его личности испытал тогда не один я.

Военно-морской министр Союза ССР тогда так охарактеризовал Острякова: «Если бы меня попросили назвать самого лучшего командира и человека среди летного состава ВМС, я назвал бы генерал-майора Острякова. Героизм, скромность, умение, хладнокровие и беззаветная преданность Родине — вот это Остряков».

Остряков, несмотря на то, что почти всегда получал за это строгий выговор от начальства, всегда сам рвался в небо.

Конечно, облетать командующему всю линию обороны от Бельбека до Балаклавы и самому оценивать обстановку на земле и в воздухе далеко не безопасно. Но после такого облета можно было срочно принять меры по ликвидации наиболее угрожающих направлений. Нанести удары авиации по самым значительным целям на напряженных участках фронта. К тому же генерал отлично умел драться с «мессершмиттами» и стрелял метко, хоть и стал истребителем всего месяца полтора назад. И при первой же возможности он всегда вступал в бой.

Как-то он позвонил мне и сказал:

— Приготовьте машину. Я решил сегодня поразмяться.

— Тогда и я с вами, товарищ командующий. Одного не пущу!..

— Интересно, кто из нас начальство? — съязвил Остряков.

— Начальство не начальство, но одного не пущу…

— Ладно, полетим вместе.

К вечеру подошел ЗИС-101. Вышел Остряков. Пожал руку.

— Здравствуй, Михаил Васильевич!

— Машина готова…

— Знаю, давай без официальностей… Он посмотрел на часы.

— Еще рановато. Пойдем после одиннадцати… Залезай в машину, поговорим…

Случилось так, что в ту ночь мы не вылетели. До утра просидели в машине. Настроение у Острякова было отличное. Он шутил, смеялся, много говорил.

В ту ночь я многое узнал о нем. А позднее общая картина дополнилась рассказами товарищей.

Он прилетел в Севастополь, когда противник стоял у Москвы, прорвал перекопские позиции и захват Крыма стал реальной угрозой. Черноморский флот морем эвакуировал из Одессы части Приморской армии, военно-морскую базу и часть гражданского населения. Это был самый тяжелый период отступления, мы еще не имели серьезных побед, если не считать мелких тактических успехов, а сознание собственного бессилия и серьезные ошибки руководства, которые мы не могли не видеть, не повышали нашего боевого духа. Психологический перелом в авиации наступил несколько позже, после окружения Севастополя и в этом большую роль сыграл Остряков.

Его хорошо знали на Черноморском флоте как командира передовой бомбардировочной бригады, которой он командовал после возвращения из Испании, знали как талантливого летчика и зрелого боевого опытного командира, хотя в то время ему было только 26 лет. Сейчас, после трех лет службы на Тихом океане, он вновь возвратился на Черное море, но уже в должности командующего ВВС. Первая встреча была на одном из Крымских аэродромов, где из боевого самолета ДБ-3, перелетавшего из Владивостока в Севастополь, вышел худощавый, очень молодой, выглядевший даже моложе своих тридцати лет человек с какой-то застенчивой и немного смущенной улыбкой. Он познакомил нас с экипажем самолета и командиром эскадрильи капитаном М. И. Буркиным, с которым он по очереди вел самолет из Владивостока. Кстати, интересная подробность, характеризующая большинство наших летчиков: Буркин упросил Военный совет флота оставить его в осажденном Севастополе в самые тяжелые для этого города дни и не отсылать на мирные аэродромы Тихоокеанского флота, который в то время не воевал. Его просьбу поддержал Остряков, и Буркин стал одним из самых бесстрашных летчиков-бомбардировщиков Черноморской авиации и впоследствии Героем Советского Союза.

Остряков совершенно не был похож на грозного и громкого «отца-командира», каких мы часто видели в кино, на сцене и в литературе. Это был прежде всего интеллигентный, разносторонний и на редкость скромный человек.

Он был командующим всего семь месяцев, но удивительно много событий вместилось в такой короткий период. Время было сжато до предела.

Как летчик в воздушном бою успевает прицелиться, выпустить очередь, учесть поправку, выпустить вторую очередь и передать результаты атаки по радио и все это за 6–7 секунд, так Николай Алексеевич за время своего командования успел сделать очень много. Имея опыт войны в Испании, он сразу указал на наши ошибки в использовании авиации, прекратились бесцельные, неорганизованные и неподготовленные полеты. Особое значение он придавал достоверности и объективности разведки целей. Очень часто сам вылетал на разведку, или, как он говорил, «командирскую рекогносцировку». Сам участвовал во всех крупных воздушных операциях и поэтому хорошо знал воздушную и наземную обстановку и результаты наших действий. В черноморской авиации резко сократились боевые потери, а у противника они возросли в несколько раз.

Личный пример, даже не столько пример, а скорее уверенность в своем командующем, который знает обстановку, не подведет, не побоится не только противника, но и грозного или еще хуже глупого начальника, все это удваивало наши силы.

Замечательной была его биография.

Николай Остряков был в нашей стране одним из пионеров парашютизма, признанным мастером парашютного спорта. Он совершил около 400 прыжков, в том числе несколько высотных и затяжных, подготовил тысячи десантников. За выдающиеся заслуги в развитии массового парашютного спорта, за отвагу и мужество правительство в 1935 году наградило 24-летнего Острякова орденом Красной Звезды. Это был первый орден будущего командира.

В 1936 году он уже стал первоклассным летчиком. Москвич, подросток-слесарь, еще юношей ушел по комсомольской мобилизации на строительство Турксиба, где пробыл два года, водитель московского автобуса, парашютист-испытатель, летчик-боец в Испании, командир бригады скоростных бомбардировщиков в Крыму, заместитель командующего Тихоокеанского флота, Командующий авиацией Черноморского флота, депутат Верховного Совета СССР в 26 лет. Этот очень разносторонний человек закончил только семилетку, жизнь не позволила ему получить нормальное образование и уже взрослым человеком он сдал экстерном за десять классов.

Ни секунды не раздумывая, он отправляется добровольцем на помощь республиканской Испании. Там он совершил 250 боевых вылетов, поражая друзей и врагов невиданной смелостью.

Отличный летчик, он не обучался ни в какой летной школе, кроме аэроклуба, где летал на спортивных самолетах, и только в Испании он освоил скоростные бомбардировщики СБ и успешно воевал на них.

Это он. Остряков, произвел 29 мая 1937 года легендарную атаку на фашистский карманный линкор, поразил корабль двумя бомбами, надолго вывел его из строя, перебил немало гитлеровцев.

Один этот подвиг выводил бы его в ряд непревзойденных асов неба. Но весь путь этого человека был подвигам. В 29 лет Остряков получил звание генерал-майора.

Опытный, зрелый военачальник, он не имел военного образования, так как не кончал никакого военного училища, только восьмимесячные курсы при Морской академии в Ленинграде, «генеральский ликбез», как их тогда называли, после возвращения из Испании.

Это свидетельствует о его исключительных способностях, железной настойчивости и работоспособности.

Такова биография комсомольца тридцатых годов, биография, которой хватило бы на несколько человек.

Как все хорошие люди, Николай Алексеевич редко говорил о ком-нибудь плохо, словно смущаясь, что о человеке нужно говорить неприятное.

Но если замечал какой-нибудь низкий проступок или трусость в бою, что в воздухе равносильно предательству, был суровым и даже беспощадным. Он часто повторял, что грубость и требовательность понятия разные, а крик и ругательства — признак бессилия и трусости. В землянке было много интересных разговоров, особенно вечером, когда земля и люди остывали от жарких боев, в ней мы делились самыми откровенными мыслями, даже самыми интимными в пределах скупой на эмоции, сдержанной мужской дружбы.

Мой боевой товарищ, Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Н. А. Наумов, неоднократно дравшийся вместе с Остряковым, когда я рассказал ему, что собираюсь в этой книге писать об Острякове, прислал мне большое письмо. Были в нем, в частности, такие строки: «Мне через много лет пришлось некоторое время быть подчиненным маршалу Рокоссовскому и я убедился, что у них обоих было очень много общего, особенно в отношении к людям».

Как дети, которые вырастают как-то вдруг, неожиданно для окружающих, так неожиданно, с приездом Острякова, мы вдруг выросли на какую-то тактическую и оперативную ступень, прозрели и уже не могли не видеть своих прежних ошибок, а следовательно, и повторять их. На войне положительный опыт усваивается быстро, не успел освоить — ищи себя в списках погибших.

Его не боялись, как боятся «грозного» начальника, направо и налево раздающего взыскания, но я не знаю ни одного случая невыполнения приказа, приказания или даже просьбы Острякова. Уважали его как человека и командира как подчиненные, так и вышестоящие. У всех, кто знал Николая Алексеевича, к нему было какое-то особенно трогательное и предупредительное отношение. Здесь одного личного обаяния мало, каждый чувствовал его внутреннюю убежденность в собственной правоте. Основанной на глубоком и всестороннем знании обстановки, и в доброжелательности по отношению к людям, вере в людей, и каждый старался быть таким, каким его хотел видеть Остряков. Когда он сам в боевых порядках летал на выполнение задания, это придавало уверенность и смелость всем летчикам и каждый стремился лучше выполнить эту задачу.

Случайно в воспоминаниях Н. А. Антипенко о маршале Рокоссовском я прочел:

«Его никто не „боялся“ в том смысле, что страха перед взысканиями не было. Было другое — боязнь не выполнить его приказ или просьбу, потому что уважение к Рокоссовскому, к его личным качествам и военному авторитету было всеобщим и искренним.

Таким же был для нас Остряков».

И вот его не стало. В это просто невозможно было поверить.

Как же случилось такое?

В частях было сложно с ремонтом авиационной техники. Количество самолетов, поврежденных в боях бомбежками и артиллерией, на аэродроме увеличивалось.

Единственные мастерские в Круглой бухте не успевали ремонтировать машины, пришлось организовать импровизированные ремонтные органы в лощине около аэродрома, куда не доставала дальнобойная артиллерия.

В один из апрельских дней из Москвы в Севастополь прилетел заместитель командующего морской авиацией генерал-майор Коробков, соратник Острякова по Испании. Он прежде всего решил посмотреть мастерские.

В этот день 24 апреля Наумов с Остряковым собирались проверить с воздуха, как работают наши штурмовики на переднем крае, но Остряков заехал на аэродром и сказал, что полет не состоится, так как он с Коробковым поедет в мастерские, в Круглую бухту.

Примерно через полчаса летчики увидели группу «юнкерсов», с малой высоты сбросивших бомбы где-то далеко от аэродрома, но это было настолько обычным явлением, что никто не придал этому никакого значения и никак не связывал эту бомбардировку с отъездом в мастерские командующего. И только через полчаса, когда запыхавшийся посыльный позвал Наумова к телефону и полковник Дзюба сдавленным от волнения голосом сообщил, что Остряков, Коробков и часть сопровождающих их офицеров убиты, мы поняли, что бомбили эти самолеты. Вначале никто не хотел верить этому, вернее, никто не мог представить себе мертвым Николая Алексеевича, которого мы видели час тому назад, как всегда, энергичного, улыбающегося, жизнерадостного, и в глубине души каждый, в том числе и я, надеялись, что, может быть, в этом сообщении какая-то ошибка. И только, увидев своими глазами нашего командующего мертвым, мы поняли всю тяжесть и непоправимость потери.

Через день мы хоронили Острякова, Коробкова и всех погибших при этом налете. Мне трудно передать все переживания и мысли, владевшие мной тогда, но щемящее чувство тоски, горя, какого-то не личного, а общего горя осталось и сейчас. Серые нависшие тучи казалось задевали за крыши, и апрельский пронизывающий ветер усиливал это состояние. Провожать на кладбище вышли все, кто мог; я не представлял, как много людей живет еще в развалинах Севастополя.

Траурный митинг, короткий и скорбный. Слезы была у самых мужественных людей. Изредка стреляла немецкая артиллерия, но снаряды шуршали где-то высоко над головой.

Когда опускали гроб, стало как-то особенно тихо, замолкли даже немецкие орудия и вдруг орудийные залпы всей береговой и корабельной артиллерии заставили задрожать землю. Это был последний салют командующему авиацией флота, боевому летчику. Салют не холостыми снарядами, а боевой салют, боевыми снарядами по противнику.

В сообщении Совинформбюро «250 дней героической обороны Севастополя», в частности, говорилось: «Слава о главных организаторах героической обороны Севастополя… войдет в историю Отечественной войны против немецко-фашистских мерзавцев как одна из самых блестящих страниц». В числе главных руководителей обороны названы и имена генералов Острякова и Ермаченкова.

Много лет прошло с той памятной, жестокой и огненной поры.

В каждый свой приезд в Севастополь я прихожу к тому месту, где погиб Остряков.

Сейчас здесь посадили цветы. А я вспоминаю небо в всполохах пожарищ, рев бомбардировщиков и спокойные, улыбающиеся глаза командующего.

…В самый нелегкий, смертельно трудный период обороны Севастополя командование ВВС Черноморского флота принял генерал-майор авиации Василий Васильевич Ермаченков. С ним мы начинали под Перекопом, с ним вступили в последнее сражение за город славы.

 

Наш «личный друг» Эрих фон Манштейн

Собственно говоря, я — не имел тогда права на это.

Задание не допускало никакого самовольства. Оно было сформулировано точно и определенно: «Разведать дорогу на Ялту. Добытые вами сведения будут иметь чрезвычайное значение для оценки командованием общей обстановки. Поэтому в бой вступать категорически воспрещается. От возможных стычек уклоняться. Закончив разведку, немедленно возвращаться на свой аэродром».

Мы со Степаном Данилко вначале так и поступили. Уйдя в облака от показавшейся справа группы «мессеров», мы вышли на ялтинскую дорогу. Два раза почти на бреющем прошли над ней.

Не верилось, что внизу — война. Курились в голубой дымке горы, акварельно — весенняя зелень лесов плавно переходила в аквамарин моря. По дороге изредка пробегали машины. Пляжи, когда-то пестрые от разноцветных купальников, — пустынны.

Сделали на картах пометки. Пора возвращаться и домой.

Но разве можно на войне учесть в приказе все обстоятельства, которые могут возникнуть при выполнении боевого задания. И как тогда эти обстоятельства согласовать с приказом, когда логика событий подсказывает тебе-действуй!

Так случилось и на этот раз.

Солнце было у нас за спиной, и я вдруг отчетливо увидел на синеве моря белые буруны катера.

Он шел с большой скоростью. Насколько я знал, таких судов немцы здесь не имели. Значит — штабной!..

Что же делать?

Оглянулся. Посмотрел влево и вправо. Небо чистое. Вражеских самолетов не видно.

Слышу в наушниках голос ведомого:

— Миша! Слева внизу катер! Что будем делать? Если бы я знал что делать? Ведь в приказе ясно говорилось: «В бой ни при каких обстоятельствах не вступать». И моему другу отлично это известно.

Узнает Василий Васильевич — влетит. Что делать? Еще минута, и на катере нас заметят. А, была, не была!.

— Атакуем!

— Есть, атакуем! — радостным эхом сразу же отозвалось в наушниках.

Я перевел самолет в пике, поймал в прицел катер и нажал гашетки.

Белый настил катера окрасился кровью. Метнулись и рухнули на палубу темные фигурки. Щепа брызнула обломками по волнам. Выходя из пике, обернулся: пушка и пулеметы ведомого били точно по цели.

Повторяем заход. Катер густо задымил. Кажется, это конец!

Снова ложимся на курс.

Если бы я знал тогда!..

Впрочем, предоставим слово командующему немецкими войсками в Крыму генерал — фельдмаршалу Эриху фон Манштейну.

В 1955 году он издал в Бонне свои мемуары «Утерянные победы». Есть в них строки, непосредственно относящиеся к той памятной атаке: «…Я с целью ознакомления с местностью, — пишет фон Манштейн, — совершил поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере… Мне необходимо было установить, в какой степени прибрежная дорога, по которой обеспечивалось все снабжение корпуса, могла просматриваться с моря и простреливаться корректируемым огнем…

На обратном пути у самой Ялты произошло несчастье. Вдруг вокруг нас засвистели, затрещали, защелкали пули и снаряды: на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их, а шум мощных моторов торпедного катера заглушил шум их моторов. За несколько секунд из 16 человек, находившихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся, это было крайне опасно, так как могли взорваться торпеды, расположенные по бортам…

Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер, ранено три матроса. Погиб также и начальник ялтинского порта, сопровождавший нас, капитан 1 ранга фон Бредов… У моих ног лежал мой самый верный товарищ боевой, мой водитель Фриц Нагель…».

…Вернулись мы к Херсонесскому маяку с моря. Выждали в стороне, пока закончится бомбежка и появится хотя бы короткий перерыв в шквальных сериях артналета. Кое-как приземлились между воронок, укрыли в капонирам самолеты и — в блиндаж.

— О катере никому, — предупредил я Степана. — Понял?

— Как не понять.

Но Данилко меня подвел. Под большим секретом он рассказал о случае капитану Катрову. А тот — своему комиссару и заместителю. Через несколько дней о нашей атаке знали уже многие, кроме генерала Ермаченкова, посылавшего нас в разведку.

Но из радиоперехвата у немцев скоро и он узнал о событиях в море, участниками которых были мы.

Установить, какие «два истребителя» оказались в то время в названном гитлеровцами месте, не представляло, конечно, никакой трудности.

Впрочем, справедливости ради, следует сказать: нам не дали нагоняя за нарушение приказа.

Только один из приятелей бросил: «Ходят слухи, ты записался в личные друзья фон Манштейна».

— Выходит, да! — растерянно ответил я тогда. А про себя выругался: «Если бы я знал!..»

Если бы я знал!.. Или знал мой ведомый!..

Конечно, мы бы в третий раз атаковали катер, и, думаю, фон Манштейну уже не пришлось бы писать свои мемуары.

 

До смерти — четыре шага…

Мы пели тогда эту песню, вряд ли отдавая себе отчет в том обстоятельстве, что, собственно, слова ее имеют к нам самое непосредственное отношение.

Горький, жестокий «быт» войны!..

Были и горькие утраты, боевые и небоевые потери. Из молодых, прилетевших с Бабаевым пилотов, почти никого в эскадрилье не осталось: кто погиб в воздушном бою, а кто был ранен и отправлен в госпиталь.

Погиб капитан Рыбалко.

Пал в бою лейтенант Терентий Платанов.

Все суживался и суживался круг людей мыса Херсонеса.

Приехал к нам как-то Ермаченков:

— Чем не доволен, Авдеев?

— Если все перечислять, товарищ генерал, пальцев не хватит.

— А ты загни пока первый, указательный.

— Аэродром бы надо расширить, Василий Васильевич. Самолетов скопилось много, летают днем и ночью, а выбрать при взлете и при посадке наиболее уцелевшую прямую, чтобы не угодить колесом в воронку, стало почти невозможным. Отсюда и повышенная аварийность.

— И все? Что ж, расширим за счет очистки камней с южной стороны.

— А удлинить никак нельзя?

— Давай потолкуем, — предложил Ермаченков. — Можно было бы в сторону тридцать пятой батареи, но там капониры бомбардировщиков и штурмовиков. Пришлось бы убрать клуб у Губрия и часть капониров. А к морю, сам видишь, удлинять некуда.

— Там до моря еще метров триста будет, товарищ генерал. Одни камни.

— Садись в машину, посмотрим… Подъехали к маяку и пошли осматривать северо-западную границу летного поля.

— Ты прав, Михаил Васильевич. Можно удлинить метров на двести. Уберем эти камни…

В это время зашли на посадку «яки». Вернулась с задания и группа Кости Алексеева. Все шесть, как и вылетали. Сбоку приятно смотреть на красивую посадку. Вдруг Василий Васильевич вытянулся, глаза его расширились.

— Самолет без летчика садится.

Я глянул на номер машины, рассмеялся.

— Это, товарищ генерал, «король» воздуха. Он небольшого роста, потому и не видно.

— Любопытно. Покажешь его мне. На стоянке я представил генералу лейтенанта Макеева.

— Король воздуха? — спросил генерал. Макеев покраснел от смущения. Силен. Что-то припоминаю. В Тагайлы не был? Был? Так я же тебя там видел сержантом. Теперь уже не забуду…

Как это не покажется странным, но в воздухе мы чувствовали себя сравнительно в большей безопасности, чем на земле. Остаться в живых при сложившемся тогда соотношении сил мы не надеялись, но в небе можно было по крайней мере подороже продать свою жизнь, а здесь, внизу, мы зависели от тысяч случайностей. Да и согласитесь, глупо летчику погибать на аэродроме, когда там, в вышине, он мог дать бой. Там он был боец. Здесь-вынужденный наблюдатель.

Как-то нам никак не давали подняться. Волна за волной шли вражеские бомбардировщики. Вот появились восемь «юнкерсов». С высоты 700–800 метров они положили серию бомб вдоль аэродрома. Смотрим — одна катится по земле прямо к нашему капониру.

— Ложись!

«Ну вот и конец», — подумалось тогда. Ждем взрыва минуту, две, три…

Поднимаем головы.

Темное тело фугаски лежит от нас метрах в пятнадцати. Замечаем, что стабилизатор сломан.

То ли что-то не сработало в этой махине, то ли работал в бомбе механизм замедленного действия — не знаю; только сразу она не взорвалась. Срочно прицепили ее тросом к трактору, оттянули к обрыву и сбросили в море.

Но вряд ли кто из нас назвал бы тогда эти минуты приятными.

Нет, гораздо свободнее, увереннее мы чувствовали себя в кабине самолета, на высоте. Там ты знал — что делать и как поступать.

— Эх, пар-ня-га, — выдохнул батареец, наблюдавший за самолетом. Погибнешь ведь… А мы тут смотрим и н-и-чем помочь не можем…

Летчики отлично взаимодействовали с зенитчиками; если уж приходилось уходить от превосходящих сил противника, они старались заманить гитлеровцев под огонь наземных батарей.

Когда же разгорался воздушный бой, зенитчики выскакивали из укрытий. Подбадривали своих друзей. Понимали, что их не слышат, но иначе не могли.

И вот они видят, что подбитому самолету не сесть, некуда. На гору, усыпанную камнями? На кусты?

Летчик круто повернул машину и приземлил ее на нейтральную землю, между позициями немцев и нашими окопами. Рассыпаясь, самолет полз к нам.

Пилот выскочил и побежал, короткими рывками, укрываясь за каждую расщелину, камень. Вот теперь надо помогать? — Пушки и пулеметы!.. Все! Огонь!.. Ливень огня обрушился на фашистские окопы…

Еще несколько метров… и он — у своих.

Солдатам казалось, что отбита у смерти их собственная жизнь. Летчика чуть не задушили в объятиях.

Самолет отправили на ремонт, летчика — в свою часть. Запомнили только номер самолета. Двадцать один.

А через несколько дней в небе опять появился двадцать первый. — Вот отчаянный парень!

У села Бельбек на участке обороны было относительно спокойно. Только издалека доносились раскаты грома: дальнобойная артиллерия вела обстрел Севастопольской бухты. Гитлеровцы хотели сорвать разгрузку кораблей, привезших пополнение и боеприпасы.

Тогда в небе появились два штурмовика, под номером 21 и 23. Заговорили вражеские зенитки и пулеметы. Летчики набрали высоту. Потом с пикирования стали бомбить по краю кустарника Языковой балки.

Послышался сильный взрыв. Артиллерия противника замолчала.

На последнем заходе у ведущего появился черный дым. Не повезло летчику. Горящий самолет над территорией противника — это страшно. Но самолет развернулся на юг и на снижении пошел в нашем направлении, оставляя черный шлейф. Вот-вот вспыхнет огнем.

Все затаили дыхание. Вдруг над окопами немцев взметнулся столб пыли от севшего самолета. Не успела еще она развеяться, как летчик уже выпрыгнул, отстегнул; парашют, перемахнул через колючую проволоку и упал. Все ахнули.

И вот тут-то и началось самое страшное — охота за человеком.

Прижимаясь к земле, пилот пополз в нашу сторону. Полз умело — по-пластунски. Так, как не всякий пехотинец сумеет.

Одного только не знал он, что полз по заминированному полю. Но, может, это и к лучшему. Бывает, на войне повезет…

Чтобы прикрыть его отступление, был открыт огонь из пулеметов и винтовок, а второй самолет все кружил над окопами противника. Поливал их свинцом. Не давал немцам поднять головы. Выручал друга. Вокруг него вздыбливалась земля, все теснее прижимались к нему слева и справа фонтанчики пуль.

Немцы открыли огонь из минометов. Словно угадал мысли солдат, тот в небе. Один заход, второй… замолчали минометы.

Но что это?.. Двадцать третий задымил и пошел в тыл противника.

А его друг в это время весь в крови добрался до своих. Взобрался на бруствер. Санитар перевязал раненого. Это оказался тот же «знакомый».

— Как зовут-то, чтобы запомнить?..

— Талалаев.

— А дружок твой?

— Лобанов.

Ночью бойцы подкрались к самолету, набросили на него трос и, уже со своих позиций, трактором потянули его на нашу сторону.

Фашисты всполошились, открыли беспорядочный огонь.

Но было уже поздно. Самолет, скрежеща, переваливал нашу линию окопов: правда он больше никуда не годился.

Михаил Талалаев дополнил то, что все мы уже знали:

— Разгромив дальнобойную артиллерию, мы сделали заход, чтобы возвращаться на базу. Я почувствовал прямое попадание, мгновенно среагировал — повернул машину в сторону наших позиций, пытаясь перетянуть линию фронта. По радио передал на КП: «Задание выполнил, а Лобанову: „Подбит мотор“.»

Лобанов ответил: «Прикрываю».

Мотор давал перебои. Горячее масло жгло лицо и руки. Вскоре мотор смолк. Наступила тишина. Приземлился на передние окопы фашистов. Используя панику немцев, которые попрятались, ожидая взрыва, выскочил из кабины.

Я видел, как Женя Лобанов зорко следил за мной, громил врагов своими очередями. Я слышал, как пулемету с нашей стороны прикрывали меня. Значит, можно попытаться… И вот — я здесь.

О судьбе Лобанова я узнал из донесения разведчиков полковника Губрия.

Женя снизился на бреющий и расстреливав фашистов, охотившихся за безоружным командиром. Когда Талалаев был вне опасности, Лобанов решил возвратиться на свой аэродром. Но увидев, что по нашему переднему краю бьют немецкие минометы, перенес огонь по огневым точкам противника. В это время он и был подбит.

Приземлился Лобанов за второй линией окопов противника, ближе к кустарнику. Выскочив из самолета, он пытался скрыться, но его окружили. Он залег в воронку от бомбы и отстреливался до наступления темноты.

Разведчики нашли тело Лобанова прострелянное несколькими очередями. Вокруг воронки валялась горка гильз.

Обжитый аэродром Куликово поле, перепаханный бомбами и снарядами, стал совершенно не пригодным для взлета и посадки. Частые налеты авиации и круглосуточный артиллерийский обстрел вынудили нас перебросить уцелевшие самолеты, летчиков и техников на Херсонесский маяк. Часть людей попала и в мою эскадрилью.

Летчики поселили в своем блиндаже старшего лейтенанта Ивана Силина. Друзья звали его за невозмутимо спокойный характер Иваном Тишайшим. Бывают люди чем-то приметные. Их знает весь полк, вся бригада или дивизия. До войны Силина — замечательного спортсмена — знала вся Евпатория, знал его и Севастополь. А, возможно, и весь Черноморский флот. Но летал он не блестяще, хотя сразу зарекомендовал себя решительным, храбрым летчиком.

Больше всего Силин обрадовался Бабаеву.

— Если бы не вы, товарищ капитан, не быть бы мне летчиком, — сразу начал вспоминать он свою курсантскую жизнь в Ейском училище. — Помните: «На сотом медведь вылетает»…

Разве ж забудет учитель такого бестолкового ученика. Долго его вывозили на У-2, пока самостоятельно полетел. Неистовость, с которой он трудно, но наверняка, шел по пути в небо: «Умру, но стану летчиком!».

Сам горячий Бабаев решил набраться терпения. А когда дело дошло до боевой машины, тут совсем ничего не получалось. Другого давно бы отчислили, а его нет.

Девяносто девять раз провез своего подопечного с собой, а потом в сердцах бросил:

— На сотом медведь вылетает, а вы? — Ну коли медведь, то и я, — ответил Силин.

Посадил его Бабаев на старенький, видавший виды, ко еще грозный И-16, разобьет, так чтобы не жалко было, — и выпустил в первый самостоятельный на боевом. На разбеге Силин не замечал флажков, ограничителей взлетной полосы на травяном покрове, и машину постепенно развернуло так, что взлетел он с трудом, почти против старта. А когда садился, посбивал все флажки, облегчающие курсантам выдерживать направление посадки у «Т» и разогнал перепуганную стартовую команду. Зарулил Силин. Улыбка до ушей от счастья, и спрашивает Бабаева:

— Как, товарищ командир?

— Молодец! — похвалил Бабаев.

За такую посадку от полетов отстраняют, а он ему:

— Ну-ка, слетай еще разок, профиль посадки посмотрю.

Слетал Силин «еще разок» не лучше первого и снова просится в небо. Понравилось…

Долго вспоминали они, встретившись, жизнь в Ейском училище. Пока Силин не уснул на полуслове.

В землянке техников появился техник-лейтенант Миша Заболотнов. Раньше на его машине летал с Херсонесского аэродрома младший лейтенант Яков Иванов. После первого тарана Заболотнов и техник звена Иванько еще выправляли лопасти винта. А когда при втором таране Иванов погиб, Заболотнов попал на другой аэродром. Сейчас он снова на Херсонесе. И Иванько тут. И Петро Бурлаков.

Заболотнов вздохнул.

— Где теперь Кириченко? — спросил кто-то.

— Вы не слышали? Сидите тут в своих норах и не знаете. Погиб Кириченко, совсем недавно. На своем аэродроме погиб. Садился при обстреле, угодил в воронку, скапотировал, подбежали к нему, отвязали ремни, а он выпал из кабины и говорит: «Что это у меня, ребята, Руки и ноги, как ватные, не шевелятся?». А сам улыбается. А потом мучился, ох, как же он мучился. Позвонок поломал. Просил пристрелить. Да разве поднимется у кого рука…

Тихо стало в землянке. Трещала махорка в цигарках. Чадил фитиль.

— Жаль, — протянул Рекуха. — Такие люди гибнут. В это время дали воздушную тревогу. Мне позвонили с КП: «Немедленно вылететь всем на отражение налета».

— По самолетам!

Я побежал наверх, перескакивая через две ступеньки. За мной выкатился из блиндажа батько Ныч. Мы бросились к капониру.

«Юнкерсы» были уже над маяком. Один шел прямо на блиндаж. Мы не спускали с него глаз. Первая, бомба отделилась от самолета над КП полка.

Сбросил!

— Наша, — крикнул Ныч. — Падай в воронку. Он кинулся на меня сзади, навалился под нарастающий вой бомбы всей своей тяжестью.

Свист самой бомбы и вой сирены на ее стабилизаторе были настолько близкими и противными, что каждый из нас невольно втянул голову в плечи и подумал: «Все». В этот миг сирена оборвалась, заколыхалась под нами земля. Сильным взрывом оглушило обоих, дохнуло горячим газом, подбросило вверх и присыпало каменистой землей.

Выбрались, вскочили на колени. Говорим и друг друга не слышим. И вокруг все тихо. Видно, что летят самолеты, рвутся бомбы, а в ушах — страшный звон, кажется весь этот гул далеко-далеко. Ощупали мы друг друга, засмеялись.

Опомнившись, глянули в сторону блиндажа и оцепенели: перекрытие при входе в землянку было разворочено.

Убило Ивана Силина. Только один вылет успел сделать он сегодня с Херсонесского маяка!

Первым подбежал к нему Бабаев. Упал на колени, осторожно поднял Силину голову.

— Ваня…

И заплакал. Сколько видел Бабаев смертей, сколько раз самому заглядывала она в глаза — ни разу не проронил он ни единой слезинки. А тут не сдержался.

Летчики стояли полукольцом, сняв шлемы.

— Прощай, Силин, — сказал я. И совсем тихо добавил. — По самолетам…

 

Севастопольская арифметика

У нас не хватало ни машин, ни людей, но мы старались действовать по принципу завещанному нам Нахимовым: «В случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело».

Сквозь сплошной грохот рвущихся бомб и рев моторов дико выли сирены на пикирующих бомбардировщиках. Перед уходом в блиндаж Бабаев насчитал на подходе к Херсонесскому маяку до тридцати Ю-87 и столько же «мессершмиттов». Земля в блиндаже ходила ходуном, с потолка сквозь щели между бетонными плитами сыпался мелкий песок. Летчики сидели на нарах, нещадно дымили. В углу на столе адъютанта подрагивало пламя коптилки.

Стараюсь уловить что делается там, наверху. Бомбежка вроде несколько стихает: стали слышны жидкие залпы изувеченной бомбами плавучей батареи «Не тронь меня». Батько Ныч, дымя трубкой, плечом подпирал дверной косяк, как-то сразу, вдруг, наступила тишина. Значит, «Юнкерсы» улетели.

— Приготовиться к вылету. Всем.

А «всех» — то осталось — шестеро: три боевые пары Авдеев-Катров, Бабаев-Акулов, Макеев-Протасов. И еще — на правах заместителя командира эскадрильи «безлошадный» капитан Сапрыкин. Адъютант позвонил инженеру: «яки» при налете не пострадали. Значит, на задание пойдут все.

— Идем на сопровождение штурмовиков!.. В район Балаклавы.

Ребята засуетились — пока молчат дальнобойные орудия, нужно успеть к самолетам.

— Посмотрю обстановку, — сказал Ныч. Мы пошли к выходу.

От густой пыли и дыма померкло клонившееся к морю солнце. Когда ветер отогнал пыль за Казачью бухту, Ныч увидел возле летного поля изуродованный трактор и отброшенный в сторону каток. «Пропал Падалкин», — подумал с сожалением комиссар. А краснофлотцы аэродромной команды уже засыпали щебенкой воронки. Поперечная полоса на крутой обрыв берега, кажется, особо не пострадала.

Из блиндажа один за другим стремительно выскакивали летчики.

Быстрее всех достиг своего самолета Бабаев. Остальных застал в пути очередной «сеанс» дальнобойной батареи. Снаряды разрывались не все, некоторые со свистом проходили над головой. Таким обычно не кланялись: они ложились с большим перелетом на другой стороне мыса, в камнях. Немцы думали, что там — наши подземные ангары.

— Ну, Иван Константинович, с твоего благословения, — сказал я. Командуй тут.

— Счастливо, — пожелал Ныч. Подбежал Марченко.

— Куда?

— Где тебя черт носит? Срочно. На старт! Вместе все трое побежали к маленькому капониру гаражу, влезли в эмку. Марченко рванул с места и, виляя между воронками, помчался на старт. Наперерез пыхтел трактор. Подъехали ближе. На сиденье был все тот же Вася Падалкин с орденом Красной Звезды на груди. — Притормози, — сказал Ныч и, высунувшись из рамы ветрового стекла, крикнул трактористу. — Что случилось?

Падалкин остановил трактор, сбросил обороты двигателя.

— Бомба в трактор попала, товарищ комиссар, — пояснил Падалкин. — Пришлось за другим сбегать.

— А ты ж где был?

— В катке прятался. Я завсегда так при бомбежках. На этот раз швырнуло, синяков малость досталось, а так ничего…

На старте руководитель полетов и команда были уже в сборе. Ныч выбрался из эмки, поинтересовался, как руководитель полетов будет выпускать самолеты. И пока они говорили, Марченко поставил свою эмку в один ряд с санитарной машиной и полуторкой с хоботом-стартером, крикнул стоявшему у стартера водителю в армейской форме.

— Эй, старина! Привет!..

Метрах в пятидесяти вздыбилась земля, сверкнуло огнем. Марченко крикнул: «Ложись!» — упал оглушенный на землю. Следующий снаряд разорвется где-то точно через сорок секунд. Марченко поднялся на руках, сплюнул скрипевший на зубах песок.

— С тобой, старина, скорей в домовыну попадешь, чем домой, — сказал он водителю стартера. — Вставай, успеем по цигарке скрутить — сейчас прикурить даст.

Водитель стартера не шелохнулся. Марченко тронул его за плечо.

— Слышь? Развалился, будто на своей печи.

Но тот не отозвался. И тогда Марченко увидел за его ухом тоненькую струйку крови…

Я был уже в кабине. На плоскости стоял техник — Петр Петрович Бурлаков. Ныч подбежал, прокричал, что взлетать придется перед стоянками под обрыв.

Я первым ушел на взлет — рванул на всех газах из Капонира и с ходу, не задерживаясь на старте, начал разбег. Оглянулся — к старту уже спешно рулил Катров.

С напряжением ожидая, когда машина оторвется от земли, я не заметил невесть откуда появившихся «мессершмиттов». Самолет наконец убрал над самым обрывом шасси, и тут я увидел протянувшиеся к нему дымовые трассы и два пикирующих «мессершмитта». Машина резко перевернулась через крыло и провалилась за обрыв морского берега. Все произошло так неожиданно и быстро, что многие, как мне рассказали потом, не успели даже среагировать или не поняли, что случилось. Решили, что меня сбили. Я же пошел на этот маневр, чтобы обмануть преследователей.

Рывок — и самолет резко идет в высоту.

Пока «мессершмитты» развернулись, Катров тоже взлетел и был уже рядом со мной. Теперь прикрытие аэродрома обеспечено. Одна за другой поднялись в воздух пары Бабаева и Макеева. «Мессершмитты» держались в стороне. Мы не сомневались, что они вызвали по радио бомбардировщиков. Так и есть-«Юнкерсы» не заставили себя ждать, но до их прихода Губрий успел выпустить эскадрилью штурмовиков. За ними поднялись остатки И-16.

Сопровождать штурмовики до цели нам помешали «мессеры». Над балаклавской долиной их оказалось более тридцати штук. Чтобы отвлечь внимание противника от штурмовиков, пришлось вступить в неравный бой. Сразу же закрутилась карусель. «Илы» прижались к земле и под прикрытием «ишачков» ушли на передний край.

Мы попробовали втянуть «мессеров» в бой на вертикалях, но их было во много раз больше и они не приняли такого боя. Борис Бабаев удачно пристроился к одному «мессершмитту», открыл огонь. Гитлеровец загорелся, начал падать. Но и Бабаев, как мы узнали потом, тут же почувствовал запах гари в своей кабине и увидел выбивавшееся из-под приборной доски пламя.

Он дал едва уловимое для атакующего скольжение на крыло, оглянулся. Стрелявший по нему «мессершмитт» тоже горел и неуклюже зарывался носом, а сзади сверху от самолета Акулова еще тянулись к нему огненные нити. «Мессершмитт» будто висел на них, на этих тоненьких светящихся нитях, и, как только они оборвались, рухнул вниз.

А в кабине уже нечем было дышать. Бабаев сдвинул назад фонарь-пламя тягой метнулось вверх, лизнуло лицо. Фонарь пришлось закрыть. Пламя снова спряталось под приборную доску.

Припекало ноги, ежились от близкого огня полы реглана, жарились в кожаных перчатках руки. А из боя выходить нельзя-очень невыгодное положение, чтобы стремительно уйти вниз или выброситься на парашюте. Нужно как-то предупредить Акулова, пусть пристроится к паре командира эскадрильи или «короля» воздуха. Одного сразу собьют. Но как предупредить: радиопередатчик уже не работал. Кабина наполнилась дымом — через стекла ничего не видно. Пламя ударило в лицо. Пришлось снова сдвинуть назад фонарь. От сильной тяги воздуха огонь метнулся вверх, охватил Бабаева. Ремни сиденья были заранее отстегнуты. Бабаев сделал горку, толкнул ручку от себя.

Его выкинуло из пылающей кабины, бедром ударило о стабилизатор. «Надо бы резче отдать ручку, — подумал он. — Только бы не прогорел парашют». Но раскрывать его не спешил — вокруг бешено носились десятки самолетов, где свои, где чужие, сразу не разобрать. Дернул за кольцо, когда земля была уже близко.

Приземлился Бабаев неудачно. Нога запуталась в стропе, и, когда он коснулся земли совхозных огородов, купол парашюта потянуло ветром, стропа подсекла ногу и летчик упал лицом вниз, выбил передние зубы и рассек верхнюю губу. Обожженными руками освободился он от парашюта, с трудом поднялся на ноги, недалеко увидел свой самолет, вернее, догорающие груды обломков. Несколько западней виднелись рядом еще два костра — сбитые им и Акуловым «мессершмитты».

В той же стороне приземлялся парашютист. К нему бежали с разных сторон люди. Бабаев тоже хотел бежать, но не смог. С трудом отошел от раздуваемого ветром купола в сторону. Посмотрел вверх-чего доброго взбредет какому-нибудь фашисту добивать его на земле, лежачего, как осенью прошлого года под Перекопом Любимова.

А небо осатанело ревело десятками моторов, лаяло пулеметными очередями, рычало пушками. Где же командир эскадрильи? Вон, левей. И Катров с ним, оттягивают бой к зенитной батарее.

— Товарищ капитан, горите! Вы горите, товарищ капитан, — женский голос вернул Бабаева к действительности. Обернувшись он увидел фельдшера Веру и санитарную машину. «Как вы сюда попали?» — хотел спросить он, не подумав, что не успел далеко уйти от аэродрома. Вера и выскочивший из кабины молоденький водитель-моряк помогли ему снять парашютные ремни и дымящийся реглан с выгоревшими на съежившихся полах дырами. Он стянул с головы шлемофон, обнажив взмокшие, запекшиеся кровью светлые волосы.

Вера быстро перевязала капитану голову и принялась колдовать над его лицом, чем-то смазывала ожоги, а он непокорно задирая голову, следил за воздушным боем, что-то выкрикивал, давал советы, которые никто, кроме фельдшерицы и водителя, не мог слышать.

Из карусели вывалился один подбитый «мессершмитт» и потянул жиденький хвост дыма в сторону Балаклавы. Тут же большая часть «мессеров», одновременно пикируя, вышла из боя и стала уходить на большой скорости к линии фронта. Бабаев посмотрел туда. Ясно в чем дело: от передовой под прикрытием звена И-16 на бреющем возвращались домой «илы».

— Держись, ребята! — крикнул Бабаев. — Товарищ капитан, в машину, — требовательно сказала Вера. — Быстренько.

— Одну минутку, доктор. Одну минутку, — бормотал летчик, не отрывая взгляд от самолетов. — Да что же это, что делается! Они не видят, доктор.

И ребята, будто услышав его голос, выдвинулись вперед и пошли навстречу врагу. Истребители встретились в лобовую на очень малой высоте. Два «мессершмитта», не выходя из пике, ударились о землю и взорвались.

— Так их. Молодцы, — шептал Бабаев, — молодцы. Верткие И-16 проскочили сквозь строй в шесть раз превосходящего противника и оказались выше его, в более выгодной позиции. Но преимущество это было коротким, «мессершмитты» набирают высоту быстрее.

— Поехали, товарищ капитан, — настаивала Вера. Он порывисто шагнул к машине и от боли в бедре замер. Еще раз глянул, как дерутся И-16, Один весь в огне шел на посадку, другой падал, видимо, убило летчика, а третий еще держался. А где же «яки»? Бабаев напряженно оглядывал небо. Вот они! Нашим удалось оттянуть бой к 35-й батарее. Борис без труда отыскал три «яка» и отдельно два. Сосчитал «мессершмиттов» — одиннадцать Командир атакует одного снизу. За ним разворачивается с набором высоты Катров. Выше Катрова идет сбоку «мессершмитт». А Катров плавно описывает дугу-не видит.

— Сашка-а! — заорал Бабаев.

«Мессершмитт» проскочил, а самолет Катрова будто придержали за хвост-из мотора-пар. От самолета отделился комочек.

— Жив Сашка, — обрадовался Бабаев.

Командир прекратил атаку, стал прикрывать Катрова, а тот падает и падает. Наверное решил затяжным. Когда до земли осталось совсем ничего, Бабаев отвернулся. За спиной вскрикнула Вера…

В укреплениях 35-й батареи было совсем безопасно. Ни бомбы, ни снаряды не могли пробить массивных перекрытий. Под их защиту и поместили Бабаева в комнату, где в полумраке лежали подготовленные к эвакуации раненые летчики.

— Боря! — услышал он голос замкомэска Алексеева, — Ну что там? Что с тобой?

— Не спрашивай… не могу, сейчас, — Бабаев тяжело дыша, — отвернулся. Катров разбился, — выдавил он через силу.

— Саша!?

— Парашют не раскрылся.

Алексеев больше ничего не спрашивал. Раненые перешептывались между собой, говорили о Катрове — его знали на Херсонесе все. Я зашел к Бабаеву вечером.

— Почему у него парашют не раскрылся? — спросил он.

— Вытяжной тросик перебило пулей. Помолчали.

Похоронили Катрова в одном ряду с Мининым, Платоновым и Рыбалко.

— Штурмовики вернулись? — спросил Бабаев.

— Все сели… И один и-шестнадцатый.

— Ну? — удивился Борис. — Как же он выкрутился? Не знаешь кто?

— Не слыхал.

— Говорят, Коля Сиков, — вставил Акулов. Заговорили о старшем лейтенанте Сикове — лучшем воздушном разведчике в Севастополе, и о его женитьбе с «благословения» командующего на красавице журналистке из Севастопольского радио, об их свадьбе на огненном аэродроме Херсонеса. Жизнь везде есть жизнь. Это тут же подтвердил и Бабаев.

— Если ночью нас не отправят, Миша, — сказал он, — пусть кто-нибудь принесет мои вещички. А то и переодеться не во что.

— Ладно, — я горько улыбнулся. — Нашел, о чем беспокоиться. А тебе, Костя, что-нибудь нужно? Нет? Ну, ребята, выздоравливайте.

Батько просил: поклонитесь за нас Большой земле. Увидите Гриба или еще кого из наших — привет им.

На всякий случай расцеловались — кто знает, удастся ли свидеться.

 

Выручай, земля!

А потом был бой, в котором я до сих пор не могу объяснить себе — как мы выжили. Во всяком случае, сто шансов из ста были за то, чтобы мы свернули тогда себе голову.

Когда меня спрашивают-«Какой бой был у вас самым тяжелым» — я в мельчайших подробностях вспоминаю все это…

В эскадрилью приехал генерал Ермаченков. Снял фуражку, вытер скомканным платком пот.

— У вас тут хоть дышать можно, с моря продувает. А в городе все горит-пыль, дым и жара-сдохнуть можно. Водичка есть?

Ему дали напиться;

— Раненых увезли ночью на подводной лодке В Сочи. А теперь потолковать надо. Сколько у тебя летчиков осталось? — спросил он меня, хотя без доклада знал, все знал отлично.

— Вот все перед вами, товарищ генерал. Командир звена гвардии лейтенант Яков Макеев…

— «Король» воздуха?

— «Король» воздуха.

— Ты смотри… — Ермаченков смотрел на Макеева с нескрываемым любопытством, — маленький, а поди ж ты, ни одному асу немецкому не уступает.

Яша густо покраснел.

— Его ведомый — гвардии лейтенант Протасов. Командующий снова прервал.

— Иван Иванович?

— Я, товарищ генерал, — отозвался Протасов.

— Я же тебя сержантом помню.

— Мой ведомый гвардии лейтенант Афанасий Акулов, — представил я Петю. — И я.

— Небогато! — Ермаченков задумался. — Не густо. — Он потер кулаком свой круглый подбородок и, как бы подводя итог разговору, сказал. — Завтра подброшу тебе целую эскадрилью на «яках», в полном составе.

На другой день в условленное время я вылетел со своими ребятами встречать пополнение. Отбились от круживших над Херсонесом «мессершмиттов» и ушли на траверзу Балаклавы. «Яков» с Большой земли оказалось в строю не восемь, как сказал по телефону Василий Васильевич, а семь. Потом на земле выяснилось, что одного успели утопить два Me-109-охотники. С трудом удалось избежать потерь новичков и при посадке на нашем перепаханном снарядами и бомбами «аэродроме».

Командующий прислал, как и обещал, эскадрилью на новеньких самолетах во главе с командиром-майором и комиссаром — капитаном.

Меня немного смутило, что командир был старше по воинскому званию и с академическим образованием. Но тут своя академия, херсонесская. Майор стал моим заместителем. А как быть с новым комиссаром, я не знал. Предложил выход он сам:

— Я прибыл сюда воевать и это главное, — сказал капитан. — Кем назначите меня для пользы дела, тем и буду: командиром звена, рядовым летчиком — мне все равно…

— Придется побыть день-другой без портфеля…

Командир и комиссар понравились. Хорошие парни — молодые, рвутся в бой. В глубине души мне вдруг стало жалко их всех: как они с такого аэродрома, в таких адских условиях будут воевать? Привыкать здесь некогда — завтра в бой.

Все, что можно было рассказать новичкам о работе истребителей на Херсонесском аэродроме, о задачах и особенностях воздушной войны под Севастополем, мы рассказали. Посоветовал пока посмотреть, как это делается практически.

Мы вылетели на рассвете до бомбежки и артналета и показали, как нужно разгонять «мессершмитты», чтобы не мешать взлету штурмовиков. Потом снова поднялись четверкой после бомбежки и после артналета. И взлет, и воздушный бой, и посадка выполнялись нами привычно: со стороны все это казалось необычайно просто. На третий вылет взяли с собой командира и комиссара. И они справились, хотя нам пришлось не столько вести бой, сколько оберегать их.

Среди дня выпала небольшая передышка. Пообедали. В блиндаж вбежал побывавший на КП группы Ныч и звонко, прямо с порога, потрясая бумажкой:

— Товарищи! Телеграмма Верховного Главнокомандования защитникам Севастополя. Все вскочили: где, что?

— Слушайте, — сказал Ныч и начал читать.

«Вице-адмиралу тов. Октябрьскому.

Генерал-майору тов. Петрову.

…Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа…»

Неожиданно майор повернулся ко мне.

— Товарищ капитан, разрешите, нам самостоятельный вылет, — попросил он. — Я сам поведу эскадрилью на сопровождение штурмовиков.

— А почему не со мной? — удивился было я. Но все сразу понял: после чтения телеграммы нетрудно было догадаться, что у каждого на душе.

Но, пожалуй, наш совет будет им не лишним.

— Хорошо! Только учтите, что неразрывность пары и взаимная выручка в бою, если на первый раз и не принесут вам победы, то спасут от многих неожиданностей. И еще — не гонитесь за количеством сбитых истребителей.

На всякий случаи я все же послал с новой эскадрильей Макеева и Протасова и велел им держаться сзади эскадрилья метров на пятьсот и настолько же выше, чтобы сковывать в случае чего прорвавшихся «мессеров».

Сам же я взлетел парой вслед за штурмовикам и, набирая высоту, наблюдал за боевым порядком новичков. Майор был ведущий всей группы. Его заместителем-комиссар. Строй был боевой, но седьмой оказывался как бы лишним. То туда, то сюда ткнется.

«Пропадет сержант», подумал я тогда. Догнал его, показал: иди, мол, ведущим. Сержант кивнул головой, понял, Я и Акулов завяли места двух ведомых — появилось в строю третье полноценное звено. Давно не приходилось летать мне ведомым. Тут обязанностей — смотри в оба, да еще бы запасные глаза не мешало иметь на затылке. Осмотрелся. Опасности вроде бы близко нет. Все на своих местах. Глянул вниз — вздыбленная от множества взрывов, вся в дыму Бельбекская долина. Штурмовики начали свою работу. Значит — жди гостей.

И как-то сразу появилась небольшая группа «мессеров». Майор дал команду по радио и повел всю группу в лобовую атаку. Карусель закрутилась.

Пока штурмовикам ничего не угрожало, я не вмешивался в управление боем. Но вот показалась другая группа Me-109-шесть штук. Их отсекает от «илов» пара Макеева. Она ведет бой в бешеном темпе. Немцы, с которыми кружилась в карусели группа майора, стали оттягивать бой на свою сторону. Тогда я дал сержанту команду поменяться местами, разогнал карусель, но оторваться от этой группы «мессершмиттов» не удалось. Немецкие истребители прибывали небольшими группами и со всех сторон «облепляли» девятку «яков». У комиссара сбили ведомого. Бросаюсь на выручку майору. Потом вдвоем с Акуловым спасаем сержанта. А в это время сбили майора и ведомого его звена. Второй ведомый майора пристроился к комиссару.

Я вызвал комиссара по радио и приказал ему немедленно пикированием выйти со своими ведомыми из боя догнать штурмовики и прикрыть их на посадке.

Немного погодя, тоже самое приказал сделать Акулову и сержанту. Сам решил прикрыть их отход.

Вот здесь мне и досталось. Против меня шло сразу сорок самолетов противника.

Выполнение задачи и спасение было в одной — сбить их с толку сложными и стремительными маневрами, запутать, ошеломить.

Я не помню, что я выделывал тогда в самых фантастических каскадах фигур-пикировал, выходил в Лобовые атаки, проваливался вниз.

Скоро немцы поняли, что «скопом» ничего не добьешься в такой свалке только перебьешь своих. Часть «мессеров» отвалилась и пошла в догонку за «илами». Другая-решила взять меня в клещи.

Мне казалось тогда, что от адского каскада фигур, в которые я бросал самолет, он разлетится вдребезги. Не раз помянул я потом добрым словом наших конструкторов: машина выдержала все, не подвела, спасла мне жизнь.

Во время этой сумасшедшей карусели я и не заметил, как оказался над Севастополем. С тревогой смотрю на стрелки приборов — хватило бы бензина!

«Илы» ушли.

Теперь — моя очередь: глупо становиться мишенью, когда задание выполнено и победа одержана. Но как уходить? Разъяренные гитлеровцы не отстанут: если не в воздухе, так при посадке меня непременно собью г. Я вспомнил тогда Чкалова: пролетел же тот под речным мостом. В этом единственная возможность уйти.

Преследовавшие меня «мессеры» взмыли вверх. Вероятно, их летчики ошалело старались понять, что делает этот русский самоубийца?

Спасай, родная земля!

Я свалил свой самолет ниже севастопольских крыш и повел его в каких-то метрах над искореженным асфальтом. Преследовать такую машину, не рискуя врезаться в землю, невозможно, но улица не бесконечна: гитлеровцы ждали либо взрыва, либо моего появления. И я, действительно, появился над домами, чтобы через секунды снова провалиться вниз. Опять «мессеры» вынуждены были отвернуть от земли.

Вижу обалделые лица людей на улицах. Узнаю: вот — Большая Морская. Вновь делаю ложное движение: выравниваю машину в нескольких метрах от мостовой, несусь между скелетами зданий вдоль улицы. Проводов нет. Только бы не зацепиться консолями за столбы или уцелевшие стволы деревьев. Инстинктивно чувствую, что сверху настигают «сто девятые», сворачиваю в прогалину между разрушенными домами, выскакиваю на другую улицу и снова — на Большую Морскую. Потом — улица Фрунзе. Развернулся за Приморским бульваром, обогнул Константиновский равелин, взмыл вверх и над морем — домой.

Сесть удалось с ходу. У капонира инженер Макеев спросил:

— Как, товарищ капитан, двигатель? На задание выпускать можно?

— Чудесный мотор, инженер. Спасибо. Штурмовики все сели?

— Что с этими танками сделается? Но у нас беда — от новой эскадрильи всего трое осталось: комиссар и два сержанта. Одного тут, на виду, над аэродромом свалили…

А на следующий день не стало ни комиссара, ни его ведомых.

 

Раскаленное небо

Но чтобы понять все происходящее далее, нужно вернуться к некоторым более ранним событиям.

Дело в том, что еще задолго до этой заварухи, настроение мое было испорчено накрепко и, казалось, бесповоротно. Виной всему был таинственный «зет» — немецкий ас с черной латинской буквой «зет» на грязно-рыжем закамуфлированном фюзеляже истребителя.

«Зет» появлялся ежедневно. Всегда с истребителями охранения и прикрытия. Обычно он выбирал себе жертву, и редкая его атака была безуспешной. Не раз и не два я пытался преследовать гитлеровца, и всякий раз неудачно: заметив атакующий самолет, «мессеры» неизменно принимали удар на себя, чего бы это ни стоило, и давали возможность «зету» уйти.

Было ясно, что «зет» незаурядный летчик. Вероятно, кто-то из ближайшего окружения Рихтгофена, если не сам Рихтгофен.

Мы знали, что наш противник — 8-й авиационный корпус, которым командовал известный фашистский ас. Любимец Гитлера, летчик с огромным фронтовым опытом генерал фон Рихтгофен. Под его командованием удостаивались служить лишь опытнейшие и наиболее показавшие себя в бою летчики.

Фон Манштейн свидетельствует: «8-й авиационный корпус, которым располагало командование для поддержки операций сухопутных войск, имел в своем составе также большие силы зенитной артиллерии. Он был самым мощным соединением военно-воздушных сил, обладающим большой ударной мощью. Его командир барон фон Рихтгофен, можно с уверенностью сказать, был лучшим из авиационных командиров во второй мировой войне. Он не только предъявлял очень большие требования к подчиненным ему соединениям, но и лично наблюдал за их каждой важной операцией в воздухе».

Проклятый «зет» лишил нас сна и покоя. Он словно издевался над нами. Сотни раз перебирал я в голове варианты различных атак. Сверху и снизу. Из облаков и со стороны солнца.

Но, как известно, самые хитроумные теоретические положения рушатся на практике.

«Зет» был не из тех, кого можно было заманить в ловушку, испугать лобовой атакой, заставить нервничать.

Это был достойный противник.

Здесь было над чем поломать голову.

А началось все так.

Было это вечером. Солнце садилось. Черные бесконечно длинные тени на Херсонесе делали аэродром трудно просматриваемым со стороны позиций противника и его дальнобойная артиллерия умолкала. Наступало благодатное время для работы нашей бомбардировочной и штурмовой авиации.

Первыми поднялись в воздух истребители первой эскадрильи. Через три-четыре минуты появилась дюжина «мессершмиттов». Внизу в это время взлетали штурмовики майора Губрия.

Восьмерка «яков» встретила «мессеров» над морем. Наши быстрые, неожиданные атаки, точно рассчитанные маневры втянули немецких летчиков в бой и им стало не до штурмовиков. И тут откуда-то с большой высоты, в стороне от дерущихся, коршуном устремился к земле никем до этого не замеченный еще один Me-109. Он поджег взлетавший штурмовик и ушел на малой высоте в море. Я и Данилко попытались перехватить его на выходе из пике, но нас опередила вывалившаяся из боя четверка «мессершмиттов» и прикрыла своего охотника, на фюзеляже которого мы отчетливо рассмотрели черную букву «зет».

В эскадрилье, все, что происходило днем, по старой традиции обсуждалось за ужином. На этот раз предмет том разговора был «зет». Говорили пока как о случае. Капитан Алексеев сидел молча, задумавшись.

— Что зажурывся, козаче? — спросил его батько Ныч.

— Да так, — отозвался Алексеев нехотя. Потом тронул меня за рукав, сказал: — Знаешь, этот «зет» украл мой фокус. Действовал точно так, как я отучал «мессеров» прочесывать наш аэродром…

На рассвете седьмого июня четыре капитана — Данилин, Алексеев, Катров и я сопровождали штурмовики в район Балаклавы. Только отошли в море, чтобы незамеченными подойти к позициям 30-го немецкого корпуса, как на наших глазах вся подкова линии фронта обозначилась со стороны противника вспышкой. Черные султаны взрывов поднялись на наших позициях. Артиллерийская канонада нарастала. Такой еще не было за всю оборону города. Над северным сектором фронта и над Севастополем большими стаями плыли гитлеровские бомбардировщики. В небе пестрели белые дымки от взрывов зенитных снарядов. Особенно сильная бомбардировка была у Камышлы и у Мекензиевых гор.

В начале июня сотни немецких самолетов обрушились на Севастополь. За шесть дней гитлеровцы сбросили на город 50 тысяч фугасных и зажигательных бомб. Тысячи и тысячи снарядов рвали камень, бетон, железо. Время от времени в адский рев, стоящий над Севастополем, вливался мощный, рвущий барабанные перепонки гром — это вступила в дело гигантская осадная пушка «Дора», сделанная когда-то для того, чтобы крушить мощные укрепления линии Мажино, а теперь доставленная специально под Севастополь. Ствол ее имел в длину около 30 метров, а лафет достигал высоты трехэтажного дома. «Потребовалось около 60 железнодорожных составов, — рассказывал впоследствии фон Манштейн, чтобы по специально проложенным путям доставить это чудовище на огневую позицию».

И вот вся эта огненная мощь обрушилась на Севастополь, чтобы раздавить, смять его последних защитников.

А город стоял…

«Ильюшины» развернулись к берегу чуть дальше Балаклавы. Теперь им не нужно было искать цель. Она открыта. Штурмовики сбросили бомбы на артиллерийские батареи и начали их обстреливать. Появились десять Me-109. Мы связали их боем и не допустили к штурмовикам. Один все же оторвался от общей свалки, попытался атаковать Ил-2, но его вовремя заметил Алексеев и сбил. Второго Me-109 сбил я. И еще один горящий гитлеровец упал в горы, а кто поджег его, не заметили. Остальные «мессершмитты» вышли из боя.

На обратном маршруте мы снова наблюдали артиллерийскую канонаду и непрерывную бомбежку наших позиций, укреплений, портов и города. И никакого переднего края и самого Севастополя не было уже видно. Все скрылось в густой белесо-желтой пыли и в дыму.

Несколько часов вокруг гудело, выло и грохотало. Отразить массированные, волна за волной налеты авиации на Севастополь не было никакой возможности — не хватало ни истребителей, ни зенитных орудий. Потом огонь ослаб, и немцы двинули в наступление танки и пехоту.

Таких боев еще не видывала история.

Яростно, молча дрались люди за каждый дом, камень, улицу.

И снова — «зет». Прикрывая посадку «илов», «якам» пришлось отгонять от Херсонесского маяка «мессеров». «Зет» снова, как и в первый раз, свалился с большой высоты и сбил И-16 на выравнивании при посадке. После атаки удрал под надежной охраной.

Вечером мы говорили, главным образом, о третьем штурме, о тактике летчиков эскадрильи в воздушных боях с во много раз численно превосходящим противником, об организации взлета и посадки при усилившейся артиллерийской и авиационной бомбардировке аэродрома. Разговор о «зет» шел особый. Летчиков интересовал не сам факт его появления, а его прием.

— Говорят, клин клином вышибают, — задумчиво протянул Константин Алексеев.

Это было как приглашение к разговору. Но его не продолжили — все уставились на Костю: начал, мол, так договаривай.

— Я его своим старым способом подловлю…

Но подловить «зета» Алексееву не удалось. Во второй день его сбили. В паре с Катровым он вел затяжной бой с шестеркой «мессершмиттов», пытавшейся прорваться к нашим штурмовикам. Тут главное было не сбивать, а сковывать инициативу противника. А Катров не выдержал — погнался за оказавшимся впереди него «мессером». Немцы этого только и ждали. Пара Me-109 устремилась в атаку на Костю. Алексеев попытался их отсечь, но его зажали с разных сторон две других машины и подожгли. Это спасло Катрова, а Костя Алексеев с обожженной и раненой ногой лежал теперь в лазарете 35-й батареи и дожидался вместе с другими ранеными эвакуации.

— Жаль, глупо получилось, — горевал Алексеев. — В эскадрилье так мало осталось летчиков — и на тебе.

— Глядишь, еще бы нескольких сшибли, — сочувственно сказала медсестра.

За год войны вряд ли у какого истребителя был такой счет, как у Алексеева. Сбил он к тому времени одиннадцать вражеских самолетов лично и шесть в паре с другими летчиками. В черноморской авиации он был первым.

Мне проклятый «зет» тоже не давался.

Ермаченков мне сочувствовал:

— Сегодня не догнал, завтра догонишь. Заберись еще выше, тысяч на пять. И увидишь его раньше, чем он тебя. Может это сам фон Рихтгофен балуется. Понял? А теперь отойдем, потолковать надо.

— Что ты скажешь, Авдеев, если я подброшу тебе с Кавказа стреляных ребят?

— Скажу, Василий Васильевич, что никакого пополнения присылать не нужно. Напрасные жертвы. Целой эскадрильи вместе с командованием хватило всего на два дня.

— Если я тебя правильно понял, ты предлагаешь воевать остатками до последнего самолета.

— Не знаю, товарищ генерал, вам виднее.

— М-да, — Ермаченков потер кулаком свой подбородок. — Задачу ты мне задал. Но без истребительной авиации… Нет. Можно б, конечно, по всем частям собрать самых опытных, тех, кто в Одессе или под Перекопом воевали и выписались после ранений из госпиталей, но это долгая песня. Придется вызвать сюда эскадрилью капитана Нихамина. Он подлечился, отдохнул. На Херсонесе бывал — привыкать ему не придется. А то скучает в Анапе.

В три часа ночи меня растолкал дежурный телефонист.

— Вас к телефону. Командующий.

У меня оборвалось все внутри. Зачем в такую рань?

— Гвардии капитан Авдеев у телефона. Здравствуйте, товарищ генерал.

— У тебя коньяк есть? — спросил Ермаченков.

— Какой коньяк? — недоуменно пролепетал я. Сначала даже подумал, что это Губрий разыгрывает.

— Коньяк, который пьют! — Нет, это голос генерала. — Ну пять, три звездочки? А водка? И даже шампанского нет? Какой же ты герой после этого, — рассмеялся Василий Васильевич. Меня бросило в жар. — От всей души поздравляю тебя с высоким званием Героя Советского Союза! Только сейчас сообщили из Москвы, что час назад подписан Указ… Тебе и Алексееву присвоено звание Героев Советского Союза.

Трубка заглохла и я понял, что командующего на проводе уже нет. А когда поднял глаза, увидел при свете коптилки выжидающе улыбающегося батьку Ныча…

Говорят, что если везет, то подряд.

На другой день мне удалось встретиться с «зетом».

Уже наступал вечер.

Идя от Севастополя, я неожиданно увидел над нашим аэродромом ненавистный рыжий фюзеляж.

Я молил всех богов, чтобы не отказал мотор и оружие, не упала скорость, ничего не случилось.

Дело здесь не в личных качествах и свойствах: «зет» стал моим кошмаром, моей навязчивой идеей, символом всего, что я люто ненавидел.

Только бы не упустить, не спугнуть раньше времени! — Стремительно набираю высоту и также стремительно иду на сближение.

До сих пор я не знаю, что сыграло здесь решающую роль: то ли «зет» сплоховал, то ли моя атака оказалась действительно мгновенной, только в скрещении нитей прицела я, наконец, не без доли злорадства, увидел «своего» «рыжего».

Залп. Второй. Третий.

Самолет проносит мимо.

Оглядываюсь: «зет», оставляя за собой шлейф дыма, стремительно уходит к своим.

Разворачиваю машину. Но поздно: навстречу мне ринулась стая «мессеров». Здесь стало уже не до «зета»…

До сих пор я не знаю — сбил я его или нет. И был ли это сам генерал фон Рихтгофен или кто-либо из его приближенных.

Только «зет» больше не появлялся. Напрасно мы искали в небе его грязно-рыжую машину.

 

Братство по оружию

Киплинг написал когда-то песню о солдатах, идущих, бесконечной пустыней, когда «только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне…»

Любая пустыня показалась бы раем по сравнению с огненным адом Севастополя…

Горючее почти на исходе, я пытаюсь зайти на посадку — не могу; смерч огня бушует над аэродромом. Кажется, те же самые «мессеры» висели здесь и сегодня утром, и вчера, и позавчера.

И те же столбы дыма и земли, поднимаемые тяжелыми фугасками.

Та же пляска огня и металла.

Интересно, как бы рассказал о таком Киплинг…

— Сергей, что ты думаешь делать после войны?

— Ты хочешь сказать, что другие будут делать?

— А ты что — сам себя к смерти приговорил?

— Причем тут приговорил… Простая военная арифметика. И немножечко соображения. Видишь ли, мы с тобой старые «херсонесцы». Сколько таких осталось? Раз, два и обчелся. Бежать отсюда, насколько я соображаю, ни ты, ни я не собираемся. Значит — каждый день в бой… А арифметика тут простая, — он кивнул на небо. — Видишь эту карусель…

Над Севастополем крутилась «воздушная карусель»: три наших «ястребка», словно заговоренные от пуль и снарядов, мотали нервы двум десяткам фашистских истребителей.

— У них, сволочей, превосходство… И никуда от этого не уйдешь. Сегодня повезет, завтра повезет… Но не может же везти бесконечно.

Словно в подтверждение его слов от дерущейся группы с грохотом, оставляя сизый, все более чернеющий след, отвалил «мессер». И, как будто в догонку за ним, пошел советский самолет.

Издали казалось, что он преследует гитлеровца. Но вот по фюзеляжу его побежали желтые языки пламени. На секунду-другую он повис, завалив нос, а потом стремительно ушел в последнее свое пике.

— Так рано или поздно должно случиться, — второй летчик помолчал. Бояться этого глупо. Я, например, не боюсь. На войне может сложиться такая необходимость, когда нужно сознательно умереть… Только продать свою жизнь, конечно, нужно подороже. Иначе такая гибель — преступление и перед своей совестью и теми солдатами и матросами, которые дерутся на земле. Ведь каждый сбитый «мессер» или «юнкерс» — им облегчение. А у них там — ад… Сам видел…

— Никто не говорит, что нужно дураком пропадать… Но все же я завидую, Сережа, тем, кто доживет…

— А я, думаешь, не завидую… А что делать?! Ладно, расфилософствовались мы тут с тобой, — Сергей взглянул на часы, — а через двадцать минут стартуем… Да еще после таких похоронных разговоров…

— Какие же это похоронные разговоры… Так, поговорили «за жисть»… А там, наверху, мы еще посмотрим кто кого… Я, кстати, ни сегодня, ни завтра умирать не собираюсь…

— Да и мне что-то не хочется…

Может быть, тогда, в тот вечер, когда я оказался случайным свидетелем этого разговора, я впервые отчетливо представил себе, что и у меня, видимо, тот же путь, и мне не вечно будет «везти» и, может, случится так, что скоро не придется увидеть ни этого в ярких звездах неба, ни тронутой далеким заревом пожара темной глади Казачьей бухты, ни аквамариновой Голубой бухты, окольцованной белой галечной отмелью.

Что же делать! — решилось тогда как-то само собой в глубине души. — Не ты первый, не ты и последний…

Оглядывая сейчас давно минувшее, и вспоминая, какими мы тогда были, я ни в разговоре тех летчиков, ни в собственных мыслях, даже присматриваясь самым придирчивым образом, не нахожу ни грана внутренней или внешней рисовки.

Да, так оно все и было. И трагичней, и проще, и драматичней, и спокойней одновременно.

Наверное, человек может привыкнуть ко всему. Иначе как объяснишь, что севастопольский ад стал для нас нормальным бытом. И мы не представляли себе иного существования, и не мыслили себя в иных условиях, и не считали чем-либо из ряда вон выходящим бой с многократно превосходящим тебя противником.

А как можно было поступить иначе? Дать немцам безраздельно господствовать в небе? Оставить свои части или корабли без прикрытия? Подвести друзей? Стать равнодушным к судьбе Севастополя?

Нет, ни один из нас не был способен даже в мыслях на что-либо подобное, а Севастополь… Боль, гордость, судьба наша — мы были его частью, его дыханием, его камнями.

Мы могли сгореть, не вернуться с задания, но изменить Севастополю!.. Само предположение такое показалось бы тогда даже не то что оскорбительным, а попросту ненормальным, несусветным, невообразимым.

Наверное, для тех, кто пережил блокаду Ленинграда, таким сокровенно святым был город на Неве, для сталинградцев — страшные в развалинах своих волжские откосы, для оборонявших Одессу — ее судьбы и все, что связано с ней.

Севастополь был все. И все было в Севастополе.

Во всяком случае так мы чувствовали и так жили.

Нелегко нам было: гитлеровцы имели трех- и пятикратное превосходство в истребителях и подавляющее — в бомбардировщиках. К концу обороны это превосходство все время возрастало.

К началу боев за Севастополь в главной базе находилось только 76 исправных самолетов.

«Значит, нужно было драться так, чтобы у фашистов двоилось, а еще лучше троилось в глазах», — шутили летчики.

Много крови стояло за этой шуткой.

Крови, самоотречения, беспрерывно продолжающегося во времени подвижничества.

Аэродром Херсонесский маяк был крепостью.

Наиболее надежным укрытием здесь считался «Дворец культуры» авиаполка-сооружение, имевшее около 12 метров в длину, 6-в ширину, углубленное на 3 метра под землею и с большой наземной насыпью-перекрытием, возвышающимся над поверхностью юго-западной части аэродрома.

Управление авиачасти с командного пункта 6-го гвардейского авиаполка.

92-й дивизион зенитной артиллерии, взвод пулеметных установок М-Ц и несколько приспособленных авиационных пулеметов составляли собственное зенитное прикрытие аэродрома-крепости. Минометы, станковые и ручные пулеметы, связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, минные поля, проволочные препятствия предназначались для отражения морского и воздушного десантов. Плавучая батарея в бухте Казачьей также сыграла большую роль в защите аэродрома.

Да, он действительно был крепостью. Только осажденной крепостью.

Лишь за 24 июня по Херсонесскому аэродрому было выпущено 1230 артиллерийских снарядов и сброшено до 200 крупнокалиберных бомб.

Мощность огневых налетов гитлеровцев выражалась от 400 до 900 снарядов в сутки, шквалами по 140–170 снарядов в самые сжатые сроки. Начало ночных налетов и неизбежная при этом световая активность или появление пыли на аэродроме при начале выруливания, днем неизменно вызывали шквальный артиллерийский огонь.

Немцы думали, что на Херсонесском маяке имеется подземный аэродром и потому били по нему нередко 8-дюймовыми бронебойными или бетонобойными снарядами.

В общем — скучать не приходилось!

Мы были неотделимы друг от друга — морской бомбардировочный авиаполк, истребительный авиаполк преобразованный в ходе боев в 6-й гвардейский авиаполк, штурмовой авиаполк и бомбардировочная авиагруппа.

Одно крылатое братство, и в бою мы с одинаковым напряженным вниманием следили и за атакой друга истребителя, и за отчаянной штурмовкой «илов».

Бок о бок с нами, истребителями, дрались летчики бомбардировочной, штурмовой и разведывательной авиации под командованием И. И. Морковкина, И. А. Токарева, И. Е. Корзунова, А. А. Губрия, И. В. Нехаева.

И к какому бы роду авиации мы ни принадлежали — это в бою, собственно, не имело значения: мы твердо знали, что можем положиться на идущего рядом, как на самого себя.

Взаимодействие различных типов самолетов было уже отработано до того совершенства когда мастерство неминуемо включает в себя и известную долю приобретенного в боях автоматизма.

Мы долго обсуждали тогда две атаки.

22 ноября воздушная разведка донесла, что на аэродроме находится около 40 самолетов противника. Было решено нанести удар силами штурмовой и бомбардировочной авиации на рассвете следующего дня.

Пять Ил-2, четыре Пе-2, шесть Як-1 и четыре И-16 легли на боевой курс. Значительная часть пути пролегала над морем.

Подходя к береговой черте, бомбардировщики резко увеличили скорость и вышли вперед, штурмовики, не теряя их из виду, перешли на бреющий полет.

Первыми на цель вышли бомбардировщики.

Раздались взрывы бомб, и через одну-две минуты пошли в атаку штурмовики.

Удар был настолько неожиданным, что зенитная артиллерия противника лишь на отходе смогла открыть беспорядочный огонь по авиагруппе.

А 2 января 1942 года два звена Пе-2 под командованием Корзунова и Пешкова произвели новый бомбоудар.

Звено Корзунова на боевом курсе было атаковано тремя «мессершмиттами». Основной удар фашисты направили против ведущего, решив, очевидно, сбить сначала его, а потом и ведомых.

Но им это не удалось. Ведомые защитили командира. Один Me-109 рухнул на землю, другие были вынуждены отвернуть.

Бомбардировщики, удачно сбросив «груз», возвращались домой. Но на машине старшего лейтенанта Мордина после сбрасывания бомб не закрылись люки. Самолет резко сбавил скорость.

Воспользовавшись этим, два гитлеровца немедленно атаковали его.

На помощь другу рванулись звено Корзунова, майор Пешков и капитан Кондрашин.

Загорелся первый «мессершмитт». Задымил второй.

Солдатская взаимовыручка — великая сила, ей все по плечу: за вылет наша шестерка уничтожила четыре Ю-88 на аэродроме и два Me-109 в воздушном бою. И сама вернулась без потерь.

Как-то услышал я на аэродроме песню «Марш пикировщиков». Сложили ее, как мне рассказывали, летчики Плохой и Бондаренко.

Мне подумалось тогда: что же под такими словами подпишется и наш брат-истребитель, и ребята с «илов».

Даже как-то не подходило к тому, как мы воевали, холодное слово «взаимодействие».

Дружба, скрепленная кровью… — так сказать вернее…

Как мы работали?

Прикрытие базы и города осуществлялось непрерывным патрулированием в течение всего светлого времени 2–3 звеньями истребителей. Был на земле и резерв примерно в таком же составе. Он находился в боевой готовности № 1. Такой способ обороны базы требовал большого числа машин, а их, как я уже говорил, не было.

Истребители летали днем в составе звена в заранее установленных зонах на высотах от 3500 до 7000 метров. В ночное время мы несли дежурство на земле и периодически, когда возникала угроза со стороны противника, в воздух поднимались один-два истребителя.

В дальнейшем, с улучшением работы постов ВНОС и с прибытием новейших скоростных истребителей, дневное прикрытие базы осуществлялось дежурством истребителей на земле.

Когда появились установки «редут», почти полностью исключающие возможность внезапного налета авиации противника, такой метод работы истребителей вполне себя оправдал.

В этот период прикрытие базы патрулированием истребителей в воздухе производилось только тогда, когда в базу приходили корабли или транспорты.

В воздух одновременно поднимались одна-две пары самолетов, которые патрулировали не в зонах, а непосредственно над базой.

Им ставилась задача — не допустить самолеты противника к цели, помешать прицельному бомбометанию.

Скоростные истребители, находясь в готовности на аэродроме, вылетали по вызову к КП ПВО.

Радиоустановки почти на каждом самолете обеспечивали надежное управление истребителям в воздухе и наведение их на самолеты противника.

Истребителям было предоставлено право уничтожать врага во всех зонах ПВО. Во время атаки самолетов противника нашими истребителями в зоне огня зенитчики были обязаны временно прекращать огонь или переносить его на другую цель.

В период третьего наступления на Севастополь действия наших истребителей так же, как и других видов авиации, базирующихся на аэродромах ГБ, были скованы.

Постоянного прикрытия базы истребителями уже не производилось: это влекло за собой большой расход средств истребительной авиации, а противник всегда мог создать преимущество в силах.

Для отражения налетов на город или войска на линии фронта в воздух периодически поднимались группы наших истребителей в составе до 15 машин.

В эти группы входили все типы наших истребителей как маневренные, так и скоростные. Взлет с аэродрома и набор высоты происходили под прикрытием одной-двух пар истребителей И-153. Вылет таких групп производился по нескольку раз в день, воздушные бои в большинстве случаев проходили успешно.

6 июня 1942 года при отражении налета противника на базу Севастополь произошел ожесточенней воздушный бой. В этом бою наши истребители сбили три Ю-88 и подбили шесть Ю-88. Истребители потерь не имели.

8 июня 1942 года в воздушных боях было сбито три Ю-88, один Ю-87, один Хе-111 и четыре Me-109, повреждено одиннадцать Ю-88 и два Me-109. Наша группа потеряла три истребителя Як-1. Воздушные бои продолжались от 30 минут до часу и более.

Были у нас и иные задачи. Например, сопровождение и прикрытие транспортов.

Теперь лишь можно сказать, что каждый день летчиков был тогда подвигом.

А в то время мы называли это работой.

…12 ноября летчик 32-го истребительного авиаполка младший лейтенант Яков Иванов на истребителе МиГ-3, таранит Хе-111. 17 ноября он сбивает еще два самолета, причем один До-215, снова тараном. В этом бою Иванов погиб. Ему посмертно присваивается звание Героя Советского Союза. В тот же день 12 ноября летчик капитан Н. Т. Хрусталёв повторил подвиг Гастелло — врезался на горящей машине в скопление вражеской техники в Бельбекской долине.

О подвиге Иванова нужно рассказать здесь особо…

Яков Иванов дежурил у самолета, когда красная ракета, внезапно взвившаяся в серое небо, известила о вылете. Нужно было отразить налет вражеских самолетов на базу. Не прошло и двух минут, как истребитель оказался в воздухе.

Иванов шел прямо на базу. Скоро в воздухе послыша лись частые разрывы зенитных снарядов. Фашистские самолеты подходили к городу. Густая облачность, мешала летчику разглядеть врага. Ориентируясь по дымкам разрывов зениток, Иванов обнаружил скоро группу приближавшихся немецких бомбардировщиков.

Они шли на небольшой высоте, поминутно скрываясь за тучами. Обойдя самолеты, чтобы они, в свою очередь, не сразу его заметили, летчик неожиданно обрушился на врага.

Фашисты остервенело отстреливались. Спокойно и уверенно Иванов наносил врагу удар за ударом. После нескольких минут боя немецкий бомбардировщик, качаясь из стороны в сторону, отстал от остальных и пошел на снижение. Черный дым повалил из его моторов, и самолет, войдя в пике, скоро скрылся в волнах.

«Один есть», — подумал Иванов и продолжал преследовать гитлеровцев.

Теперь уже самолеты противника шли не строем, разбившись поодиночке, они рвались к цели. Сделав боевой разворот, Иванов с правой стороны заметил врага совсем близко. Летчик пошел в атаку.

Немецкий стрелок из задней кабины яростно отстреливался от наседавшего на него ястребка. Дав несколько очередей по фашисту, Иванов сделал последний решительный заход.

Самолет в сетке прицела.

Пальцы выжали гашетку, но выстрелов не последовало. Патронные ящики были пусты.

Только на какую-то долю секунды задумался летчик, в следующее мгновение истребитель, пронзительно гудя мотором, рубанул по хвосту фашиста. Все произошло так быстро и так точно, что летчик сам вначале не ощутил — что же произошло?

Потеряв управление, бомбардировщик камнем полетел вниз, описывая в воздухе странную неестественную спираль.

Иванов видел, как он взорвался на собственных бомбах.

Летчик продолжал полет. Машину трясло. Скоро впереди по курсу показался Херсонесский маяк.

Рассчитав заход, пилот благополучно совершил посадку.

Самолет получил незначительные повреждения. После замены винта и выправления лобовых капотов мотора он снова был в строю.

Прошло несколько дней в напряженных воздушных боях, во время которых Иванов сбил еще один, уже третий, самолет противника.

Снова в этот памятный день поднял он в воздух свой истребитель.

На этот раз Иванов встретился в воздухе с большим немецким бомбардировщиком До-215. Фашист сбрасывал бомбы на город. Летчик пошел в атаку. Немец отстреливался из всех пулеметов. Уверенно поливал Иванов фашиста меткими очередями. Поврежденный бомбардировщик продолжал уходить в море. «Преградить дорогу врагу, не упустить его во что бы то ни стало», мелькнуло у него в голове, и снова его истребитель на полном газу таранил фашистский самолет.

Тяжелый бомбардировщик развалился на части. Но не стало и нашего боевого друга, замечательного человека и летчика Якова Михайловича Иванова…

— Похоже мы с тобой старушку-смерть до смерти перепугали, — бросил мне как-то, вернувшись с полета, К. Д. Денисов, прославленный командир И-16.

Он провел рукавом куртки по лбу, и коричневая кожа ее стала мокрой.

— Устал?

— Не знаю… Голова какая-то ватная… Поспать бы…

— Как раз немцы нам дадут поспать…

— Это тоже верно, — равнодушно заметил Денисов, помогая техникам закатывать машину в капонир.

Много раз истребители Денисова, защищая корабли; становились между ними и бешено атакующими гитлеровскими бомбардировщиками. Сотни раз вместе с нами отгоняли стервятников от позиций наших войск, прикрывали «илы» и сами ходили на смертельные штурмовки.

Однажды эскадрилья, которой командовал Денисов, встретила на пути к вражескому аэродрому шквальный заградительный огонь.

— С курса не сворачивать. Цель должна быть уничтожена! — приказал Денисов.

Небо немцы превратили тогда в огненный костер. Но истребители шли сквозь огонь, разваливая его изрешеченными плоскостями. Шли, били по самолетам, разворачивались, и опять кидались в атаку.

А когда на них рванули «мессеры», они приняли и этот бой. И столь ошеломляющим был их натиск, что ни многократное превосходство в машинах, ни злоба не помогли гитлеровцам.

В этот день эскадрилья уничтожила на аэродромах и в воздухе 14 самолетов, более 10 автомашин, около 250 фашистских солдат, заставила замолчать несколько зенитных батарей и пулеметных точек противника.

Назвать такое просто храбростью — значит ничего не сказать. Это был высший героизм, помноженный на мастерство, мужество, презрение к смерти.

Ведь дрогни они — их тут же разметали бы «мессеры», поодиночке повыбивали бы немецкие батарейцы.

Но было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство: все ведомые Денисова верили ему, как себе. И у них были на то все основания: 73 раза водил Денисов свою эскадрилью на штурмовки, в воздушных боях лично сбил тогда 13 гитлеровских самолетов.

Неукротимое братство по оружию равнялось на командира. Значит, и он не имел права ни дрогнуть, ни свернуть с курса…

С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.

И каждая новость — как листовка, как напоминание о том, что ты должен оказаться достойным чести защищать этот город.

…Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема…

Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя.

Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.

Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане.

Потому мы и радовались тогда — словно был спасен крейсер или отбита у немцев важная высота — известию о спасении полотна Рубо.

— Сволочи! — Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг Николай Наумов. — Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя…

Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.

25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать письмо во фронтовую газету.

Были в этом письме, между прочим, и такие строки: «Восхищаемся подвигами в боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как бьют его наши боевые товарищи в воздухе».

А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики менее всего опасались атаки с этой стороны.

И были ошеломлены, увидев, как этот «сумасшедший» русский пошел в лобовую атаку.

Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух «мессеров». Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще встречать ничего подобного…

Мы помнили приказ Ставки: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами».

Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: «Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины».

За всем этим подвиг и тех, кто сражался в небе.

 

«Пощады никто не желает…»

Севастополь чадил пожарищами. Собственно, города уже не было. Были холмы камня и железа, огрызающиеся свинцом всякий раз, когда гитлеровцы поднимались, думалось им, в последнюю атаку. И камни снова оживали, ощеривались огнем, из них, как привидения, вставали обожженные и окровавленные люди, которым по всем военным правилам уже тысячи раз полагалось умереть.

И они, казалось, не имеющие ни малейшего понятия ни о смерти, ни о простой человеческой боли, не понятные для немцев, а потому вдвойне страшные, бросались в штыки, обвязав себя гранатами, шли на танки, уходили в небытие, взрывая с ворвавшимися на позиции вражескими солдатами батареи и форты, устилая каждый метр севастопольской земли десятками и десятками трупов в мышиной форме.

Потом человечество будет удивляться, как могли вообще существовать здесь люди, где, казалось, каждый сантиметр земли был сотни и сотни раз перепахан снарядами, пулями и бомбами. И, собственно, земля уже была не земля, а оживленное железо.

Таким был тогда и мыс Херсонес.

Горькие это были дни.

Но вот даже теперь, спустя столько лет, анализируя наши чувства в те огненные минуты, я не могу думать только о горечи.

Да, трудно, невыносимо трудно было видеть Севастополь в огне, каждый день хоронить друзей и, особенно последние дни, знать, что придется драться, пока есть патроны и жизнь. Уходить некуда-за нами Черное море.

Но не меньшим чувством было другое-гордость.

Его рождала сама атмосфера города, его оплавленные камни, его прошлое, его легендарная судьба, его гордое настоящее, его песни.

Все это было нерасчленимо — прошлое, настоящее, будущее.

Наши мысли хорошо выразил тогда Эренбург, выступивший 30 июня в «Красной звезде»: «Немцы хвастали… „Пятнадцатого июня мы будем пить шампанское на Графской набережной“… Военные обозреватели предсказывали: „Вопрос трех дней, может быть, одной недели“… Они знали, сколько у них самолетов, они знали, как трудно защищать город, отрезанный от всех дорог. Они забывали об одном: Севастополь не просто город. Севастополь — это слава России и это гордость Советского Союза…

Мы видели капитуляции городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну — они дерутся насмерть. Они не говорят „я сдаюсь“, когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур».

Подруливая к капониру, я увидел рядом с Бугаевым и Кокиным батьку Ныча. В зубах его торчала трубка. Значит, есть новости. Комиссар просто так встречать не станет.

— Ты чем-то взволнован, Иван Константинович? Ныч вынул изо рта трубку.

— Хочу тебя обрадовать: у нас гости.

— ?

— Додик Нихамин прилетел. Поселился с нами. Макееву я уже сказал, чтобы выделил ему механиков и оружейников.

— Интересно. Где же он?

— Летчики в нашем блиндаже отдыхают. И Додик там.

За блиндажом на склоне к бухте разорвался в камнях тяжелый снаряд.

— Недолет.

— Нет, — возразил Ныч. — Это немцы приучают нихаминцев к новым условиям.

Капитан Нихамин выглядел после госпиталя и отдыха свеженьким, будто с курорта прибыл.

Мы обнялись.

— Что за народ с тобой?

— Орлы, Миша, не хуже твоих. Не воевали еще, но не хуже.

Мне стало не по себе. Неужели нельзя было подобрать десяток севастопольцев из выздоровевших? А этим не в таких условиях получать боевое крещение.

— Зачем ты их в этот ад привел?

— Лучшей школы истребителю, чем здесь, не придумаешь. А потом — не только в Севастополе хорошие летчики нужны… Да, я забыл передать тебе привет от Любимова.

— Ну как там он?

— Ходит.

— Где он?

— Ходит. Танцует. Грозится летать. Вам никто не говорил, как мы с ним в Чистополь на УТ-два к семьям своим летали? Нет? Так слушайте.

И Додик с подробностями рассказал, а рассказывать он мастер, как в начале апреля прилетел в Моздок Василий Васильевич и сказал ему Нихамину:

— Садись на УТ-два, забери в Орджоникидзе из госпиталя Любимова и ко мне, в Новороссийск.

— Да, чуть не забыл главного, — спохватился Додик. — Вася уговорил меня дать ему в воздухе управление. И я дал. Представьте себе, ничего. Без ноги, а летел, как бог. Видели бы его, какой он счастливый был. И от Новороссийска до Сталинграда раза два передавал ему управление…

— А как ты думаешь, сможет Любимов без ноги летать? — спросил Ныч Нихамина.

— Истребителем, в бой, конечно, немыслимо, А так, на У-два там или на транспортном — вполне. Если допустят.

— А он?

— Он-то что. Говорит, буду на истребителе. Тормоза, мол, на «яке» ручные, а толкать педали руля поворота можно и протезами.

— Да-а, — вздохнул Ныч. — Хорошо бы ему разрешили…

А снаряды рвались на южном побережье мыса. Мы сидели с Нычем на скамейке у входа в землянку и думали над проблемой номер один. В других эскадрильях «безлошадных» мотористов, оружейников и механиков отправляли на передний край. 1-ю эскадрилью пока не трогали, но не сегодня — завтра могут потребовать. Несколько авиаспециалистов судьбы Севастополя не решат, а воевать еще придется долго, и нужны будут опытные механики, а где их потом возьмешь таких, какими они стали здесь.

— Поговори с генералом, — предложил Ныч. — Мне кажется, он должен понять…

— Надо поговорить, — согласился я.

Из-за капонира показался Иван Иванович Сапрыкин.

— Вот где вы, — начал он громко. — Я специально к вам.

— Ты-то как там? — спросил Ныч.

— Ничего. Хорошего ничего.

Иван Иванович присел напротив хозяев на корточки, Достал папиросу и, прикуривая от самодельной зажигалки, продолжал:

— Только сейчас с КП. На личную беседу вызывали. Тебе, говорят, командовать уже некем, но мы тебя на Кавказ сейчас не отправим. Ты нам здесь очень нужен.

На Кавказ мы отправимся вместе, а сейчас, с сей минуты, ты будешь руководить ночными полетами. Завтра, только это, друзья, по секрету. Завтра придут двадцать транспортных самолетов. Вы их примете, укажете места загрузки и до рассвета выпустите.

— Что это? Севастополь решили сдавать?

— Откуда мне знать! Я говорю, что самому сказано…

И эскадрильи капитана Нихамина тоже хватило не надолго. Вины командира тут особой не было — он принял народ месяца полтора назад и передать свой опыт летчикам не успел. Но фронту от этого было не легче.

Днем Херсонес трясло от взрывов снарядов и бомб. Поднималась в небо грязно-желтая, смешанная с дымом пыль, закрывала солнце. Воздух пропитался гарью, запахом жженого тола и пороха. Гудело все вокруг, выло, оглушающе грохотало. Люди укрывались в блиндажах и щелях с прочным перекрытием. Погибла плавучая батарея «Не тронь меня», и над аэродромом свободно гуляли немецкие истребители. Одна волна бомбардировщиков уходила, другая шла ей на смену. И так — с восхода и до заката.

Потом все обрывалось. Наступала зловещая тишина. Казалось, ничего живого не осталось на этом выжженном, перепаханном бомбами и снарядами клочке земли, сплошь покрытом рваными кусками металла.

Но проходила минута и аэродром оживал. Из укрытий выползали наверх люди. Они еще находили в себе силы подшучивать друг над другом и улыбаться. Из-под ног со, звоном вылетали осколки. Связисты уходили на линии в поиски обрывов телефонных проводов, механики всех служб и летчики быстро осматривали самолеты и пробовали моторы. Засыпали щебнем воронки на летном поле, а трактор Васи Падалкина вновь, выбрасывал, в небо синие кольца дыма и тащил за собой каток. В сумерках, прикрывая взлет штурмовиков, поднимались в воздух четыре «яка» — остатки первой эскадрильи — пары Авдеев — Акулов, Макеев — Протасов.

Под крыльями проходил Севастополь — безлюдный, разрушенный, страшный. Из развалин торчали обгорелые трубы. Почернел Приморский бульвар. Сердце обры вается, но приходятся вести огонь по Северной стороне и Константиновскому равелину, бомбить Инженерную пристань — святые, дорогие сердцу места. Бешено огрызаются немецкие зенитки, по ним бьют наши пулеметчики с пристани Третьего Интернационала и Павловского мыса.

Над Северной стороной появляются «мессершмитты». Более двадцати. Точно подсчитать их некогда. Они с ходу атакуют штурмовики. Один Ил-2 падает в бухту. Наша четверка отбивает остальных.

Трудный бой в сумерках короток. Немцы теряют один самолет и быстро уходят — торопятся сесть на свой аэродром до наступления темноты.

Капитан Сапрыкин наладил ночной старт. Акулов доложил мне по радио, что ранен и приземлился вслед за штурмовиками. Военфельдшер Вера Такжейко, как всегда, встречала летчиков на стоянке. Акулов подрулил к капониру, вылез из кабины, спрыгнув на землю, снял с головы разорванный пулей шлемофон. Лоб его был В крови. Вера посветила фонариком, осмотрела рану, улыбнулась.

— Ничего опасного, Петя. Содрало кожу, — сказала она. — Тебе повезло.

— Гитлеровцу повезло меньше. Рыбку ловит.

— Поздравляю, командир, — сказал техник-лейтенант Рекуха. — С пятым сбитым поздравляю.

— Какие тут поздравления…

— «Мессершмитты»! — крикнул кто-то в темноте.

Темно стало лишь на земле, а небо еще было светлым и на нем хорошо просматривались самолеты: Три Пе-2 дожидались посадки. Их прикрывали три Як-1 — Макеев и Протасов, и я: С северо-запада приближалось около шестнадцати Me-109. На старте не включали прожектора. «Петляковы» прижались к воде и низко ходили в стороне от аэродрома. Сверху их не видно. Снизились и мы. Нам теперь преимущество в высоте ни к чему. Мы выходим в атаку снизу. Кажется удачно. Нажимаю гашетку. От двух коротких очередей Me-109 вспыхнул и упал в море.

Летчик выбросился на парашюте. Несколько минут спустя в лучах прожекторов приземлились «пешки» и «яки». Позже я узнал, что сбитого летчика выловили у берега техники с И-16. Пленный на допросе сказал, что воевал в Испании, во Франции, в Польше, в Африке и имеет на своем счету тридцать сбитых машин.

В самую короткую июньскую ночь летчики с Херсонеса успевали сделать по три-четыре вылета. Приходили с Кавказа транспортные самолеты, загружались и до рассвета улетали. Я отправил на Большую землю сначала Акулова, затем и раненого Протасова.

Херсонесская авиагруппа быстро таяла. С каждым днем становилось меньше исправных самолетов. Раненых летчиков и механиков вывозили на Кавказ. Но аэродром все же жил и по ночам сильно досаждал противнику. Немцы, наконец, решили покончить с нами навсегда. Двое суток днем и ночью 25 и 26 июня они бомбили, обстреливали из пулеметов и пушек, забрасывали артиллерийскими снарядами мыс Херсонес.

А когда наступила короткая тишина и аэродромные команды выровняли летное поле, остатки штурмовиков и бомбардировщиков перебазировались на Кавказское побережье. Я и «король» воздуха провожали их далеко в море. Вернулись засветло. У опустевших капониров бродили «безлошадные» летчики. Оставшиеся ВДРУГ без дела механики и мотористы упаковывали в ящики имущество и инструмент. Снимали с разбитых самолетов исправные детали. Они готовились к эвакуации по — солидному, старались не забыть здесь ничего, что могло бы еще пригодиться на другом аэродроме. Никто из них не подозревал, что через день-два сложится критическая обстановка и не будет возможности вывезти не только имущество, но и их самих.

Над аэродромом пронеслись «мессершмитты». Пара Мe-109 пристраивалась в хвост заходившему на посадку И-16. А тому и деваться уже было некуда.

— Собьют! — крикнул стоявший у капонира батько Ныч.

Самолеты приближались с суши от городка 35-й батареи. И-16 взял по привычке правей, на Казачью бухту, к своей защитнице и спасительнице, к плавучей батарее «Не тронь меня». Но батарея пятый день стояла на воде, накренившаяся, мертвая.

— Бугаев, — окликнул я оружейника. — Твоя установка цела?

— Стреляет, товарищ капитан Мы кинулись вдвоем в глубокую воронку от взорвавшейся накануне недалеко от капонира немецкой пятьсоткилограммовой бомбы. Прильнули к прицелу снятых с самолетов спаренных пулеметов и, поворачиваясь вместе с турелью, дали длинную очередь между И-16 и стрелявшим по нему «мессершмиттом».

Вторая очередь пришлась по фюзеляжу гитлеровца Me-109 резко отвалил в сторону и ушел.

— А-а, получил, — торжествующе кричал ему вслед Бугаев. Он быстро поправил в патронной коробке ленту. Снова заработали пулеметы. Такая же длинная очередь прошла перед носом другого Me-109. И этот шарахнулся вправо.

В воздухе что-то противно зашуршало. И сильно с треском лопнуло. Запели на разные голоса осколки, комья земли полетели в воронку. — Мина! — догадался Бугаев. За первым взрывом последовал второй, третий. Мины рвались и рвались вокруг воронки, груды каменистой земли молотили по нашим спинам. Но вот обстрел стих.

— Цел?

— Целехонек, — улыбался Бугаев.

Подбежал батько Ныч.

— Плохи, комиссар, наши дела, — сказал я ему, — если немецкая пехота достала нас своими минометами.

С наступлением темноты капитан Сапрыкин принимал и выпускал на Большую землю транспортные самолеты. «Король» воздуха и я прикрывали их посадку и взлет.

И вот — наш последний вылет в Севастополь. Мы с Яшей Макеевым возвращаемся с задания. Над маяком стали в круг. Первым пошел на посадку Яша. Луч прожектора с минуту лежал вдоль посадочной полосы и погас, как только самолет коснулся колесами земли. «Молодец, — отметил я про себя, хорошо сел». Я вышел уже на прямую, снижаясь, сбавил обороты двигателя, выпустил щитки и шасси. Вот-вот вспыхнет прожектор. И он вспыхнул. Только не на старте, а далеко слева, где-то у Северной Бухты. Луч скользнул над водой, выхватил из темноты маяк. Потом оторвался от маяка, лизнул фюзеляж моего самолета и снова упал на воду, прощупывая аэродром.

Быстро убрал щитки и шасси, дал полный газ двигателю. Истребитель с ревом пронесся над стартом, с набором высоты резко развернулся влево. Я не сомневался, что прожектор не наш. Зачем бы нашим освещать для противника свой аэродром и слепить летчиков на посадке. А близилось время прилета транспортных самолетов Через минуту определяю-прожектор на захваченном немцами Константиновском равелине. Даю по нему несколько очередей с пикирования. Луч погас. Но когда вернулся на Херсонес и зашел на посадку, луч с Константиновского равелина вновь потянулся к мысу длинным, бледно-дымчатым шнуром. Еще дважды я пикировал на проклятый прожектор, и он дважды оживал. Нужно было что-то придумать. Я пошел к равелину над сушей, бреющим. Ночью бреющий полёт равносилен самоубийству. Но другого выхода не было. Стрелка бензочасов неумолимо подрагивала у нуля. Боеприпасы на исходе. Если и на этот раз не удастся разбить прожектор, то повторить атаку будет невозможно.

Приближаясь к цели, убрал газ. Машину тряхнуло — прямое попадание. Но, кажется, она еще слушается меня. С короткой дистанции ударил по прожектору из пушки, показалось, будто видел, как полетели стекла. На выходе из атаки дал полный газ и поспешил набрать высоту на случай, если внезапно кончится горючее, — тогда смогу спланировать к своим. До самого аэродрома поглядывал в сторону Константиновского равелина — не вспыхнет ли снова прожектор. Там было темно.

Приземлился в лучах своих прожекторов. На пробеге круто развернуло влево, стойки шасси, подбитые снарядом, не выдержали силы инерции, подломились и машину юзом потянуло на правую плоскость крыла. Меня чуть не выбросило из кабины. Удержали привязные ремни. Отбросив ремни, выскочил из кабины, обошел искалеченную машину.

— Жаль, — сказал я скорее сам себе, чем стоявшему рядом комиссару. Думал на нем еще повоюю. Не дожил…

У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уж скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.

Когда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народной судьбой. А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав волю и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, становится неизмеримо выше себя обыденного, словно сам себя измерил другой меркой.

Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не уходит со временем: оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже силы у него поубавит возраст, он постарается не показать этого, остаться верным той, давным-давно взятой высоте.

Не только для меня — для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь.

Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда — наша легенда, наше сердце, любовь наша — Севастополь.

Мы покидали его!

Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии, что он выполнил свою задачу, признаюсь, плохо доходили до нас.

Мы видели корчащуюся в огне Графскую пристань, развалины его когда-то словно сотканных из легенд и героики проспектов, иссеченную осколками бронзу памятников, развороченные, вздыбленные, несдавшиеся бастионы.

Он был весь — как свое, задыхающееся от боли сердце.

Я не мог спокойно слушать переворачивающую душу песню, где рассказывается о том, как «последний матрос Севастополь покинул…». Мне мерещились могилы друзей на Херсонесе и люди в окровавленных тельняшках, поднимающиеся в последнюю, легендарную свою атаку.

Прощайте, дорогие друзья!

Мы вернемся! Мы обязательно вернемся.

Мы не отступаем — нет!

Мы сочли бы за величайшее счастье лечь рядом с вами.

Лечь, уничтожив, еще сотню — другую из коричневой мрази, ползущей сейчас по дорогам Крыма.

Но приказ есть приказ…

Все не имеют права умирать.

Ведь на плечах всех нас — Россия.

Прощай, Севастополь!

Ты честно дрался до конца, как и подобает солдату.

И душа твоя, знамя твое не повержены. Знамя это реет над полками, готовящимися к новым боям.

А раны твои, боль твоя будут отомщены.

Мы уходим, чтобы вернуться.

Мало кто из нас, оставшихся тогда в живых представлял, какой еще длинный грозовой путь впереди, сколько опаленных закатов и зорь отполыхают над землей, прежде чем в дыму пожарищ забрезжит утро победы.