О минутах, пожалуй, самых горьких

Вот и все…

Мы оставили Севастополь. Мы, истребители, улетаем на самолете Ли-2, транспортной тихоходной машине.

Рядом со мной — Яша Макеев. В лице лейтенанта есть что-то восточное, монгольское. Только курносый нос выдает в нем природного русака. Смелый до дерзости Яша был верным товарищем в севастопольском небе. Последний вылет мы сделали вместе, штурмовали уже занятый немцами Константиновский равелин.

Смотрю на пилотов. Да, немного осталось нас, поднявшихся с мыса Херсонес! Многих оставили там, в рыжей от крови, изрытой металлом земле.

Там же оставили «яки». Искалеченные, избитые в воздушных боях самолеты. Они отвоевали свое. Даже казалось странным, что эти, в огромных пробоинах крылья и фюзеляжи, в рваных ранах рули совсем недавно поддерживал воздух, поющий за плексигласом кабины.

Улетая, мы не теряли веры в победу, не пали духом. Знали, что пока хоть один советский человек будет дышать, страна будет бороться. Но слишком много значил для нас Севастополь, и, когда силуэт Херсонесского мыса подернулся дымкой и я, обернувшись, не увидел уже ничего, кроме багрового пламени над оставленным городом, сердце сжалось от боли. Севастополь был частицей нашей души.

Прости, Севастополь!

Простите нас, побратимы, что остались в земле Севастополя!

Не завидуйте нам, оставившим город. Нам, на чью долю выпали эти часы и минуты кошмара…

Всё… Ни Херсонеса, ни зарева больше не видно…

Машина идет над водой. И море, обычно спокойное в этот месяц, катит сегодня гривастые волны, грозно клокочет, будто разделяет и боль нашу, и ненависть.

Смотрю на Яшу Макеева: хмурый, задумчивый. Наверное, все мы сейчас выглядим одинаково.

Мысленно ругаю себя: ничего себе, хорош командир, распустил нервы. Кричу товарищу в ухо:

— Яшка-а! Выше нос! Мы еще вернемся! Мы еще покажем этим гадам!

Яша повернулся ко мне. Пытается улыбнуться. Но вместо улыбки выходит гримаса.

Подходим к аэродрому. Не делая круга, летчик с ходу идет на посадку. Садится. Открывается дверь, и мы спускаемся вниз, на землю.

Вокруг тишина. Звонкая, непривычная. Кажется удивительно странным, что небо не рассекают трассы пуль и снарядов, что не слышно рева моторов «юнкерсов» и грохота бомб, что не дыбится от взрывов земля.

Замечаю, на кусте сидят какие-то птицы. Недоуменно прислушиваюсь: поют. Поют! Подхожу ближе — птицы вспархивают, улетают. На Херсонесе птиц не было. Это я точно знал.

Летчики садятся прямо на землю. Молчат. Без слов ясно: мыслями они там, в Севастополе.

Подходят механики, техники местного аэродрома.

— Друг, нет ли свежей газеты, — нарушает молчание Яша, обращаясь к подошедшему технику, рослому, вихрастому парню.

— Держи!

Читаем: «Только за последние 25 дней боев гитлеровцы потеряли на подступах к Севастополю до 150 тысяч солдат и офицеров, 250 танков, 250 орудий. 300 самолетов…».

Самолеты — это по нашей части.

«Правда». Последние дни мы не видели ее.

Бегут перед глазами строчки: «Подвиги севастопольцев, их беззаветное мужество, самоотверженность, ярость в борьбе с врагом будут жить в веках. Их увенчает бессмертная слава…»

Наверное, думаю я, все это так. Но о Севастополе уже говорится в прошедшем времени…

Глаза ищут сводку Совинформбюро.

«На Севастопольском участке фронта наши войска вели ожесточенные рукопашные бои с противником на окраине города…»

Вели… Сейчас, наверное, боев уже нет. Разве что разрозненные группы пытаются пробиться к партизанам.

Так военная судьба забросила нас на Кавказ.

Шло 5 июля 1942 года.

 

«Кавказ подо мною…»

На стене разрушенного фугаской дома — кричащие буквы плаката:

«Враг рвется к Грозному и Баку.

Над Кавказом нависла смертельная опасность.

Нефть — это кровь войны.

Боец! Краснофлотец! Ни шагу назад!

Стоять насмерть! — таков приказ Родины…»

И люди стояли насмерть. Не минуту, не две, не день… Одна Малая земля под Новороссийском держалась около года…

Солдаты сражались. А мы, летчики?..

Нам, как выразился тогда командир полка, нужно было хоть немного залатать раны. А по существу, заново сформировать полк. Сформировать, принимая и отражая удары наседавшего врага.

Полк разместился в небольшом приморском городке. Здесь было много частей, ожидавших получения самолетов. В очереди мы оказались далеко не первыми.

Летчики и техники, привыкшие к напряженной фронтовой жизни, скучали, переживали вынужденное бездействие.

Правда, мы много занимались, особенно с молодым пополнением, но люди не могли не вспоминать пережитое, не думать о настоящем. А настоящее складывалось явно не в нашу пользу.

Еще 1 июня 1942 года на совещании в штабе группы армий «Юг» Гитлер заявил: «Моя основная мысль — занять область Кавказа, возможно основательнее разбив русские силы… Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен ликвидировать войну…»

Ему вторил Геббельс: «Мы заняли страну на востоке не только для того, чтобы ею обладать, но и для того, чтобы организовать ее прежде всего для себя. Мы ведем войну за уголь, железо, нефть. Если к назначенному нашим командованием времени закончатся бои на Кавказе, мы будем иметь в своих руках богатейшие нефтяные области Европы. А кто обладает пшеницей, нефтью, железом и углем — тот выиграет войну».

После выхода немецко-фашистских войск к предгорьям западной части Главного Кавказского хребта командование немецкой группы армий «А» считало, что советские войска уже не смогут оказать упорное сопротивление. «Командование группы армий придерживается того мнения, что и это сопротивление (в районе Новороссийска. — М. А.) можно сломить при сильном натиске. Также и сильные части противника в излучине Терека могут оказать только временное сопротивление массированному наступлению немецких соединений». Командование группы армий «А» сообщило в ставку германского командования: «Кажется, что противник по всему фронту выставил на передовой линии все имеющиеся в своем распоряжении силы и что после прорыва этой линии сопротивление противника будет сломлено».

Советский солдат рассуждал иначе.

Чтобы в дальнейшем повествовании что-то не показалось странным, нужно приоткрыть завесу над тем, что в те дни помечалось грифом «совершенно секретно», скрывало и нашу боль и трудности нового, после Севастополя, обретения крыльев.

После того как наши войска оставили Керченский полуостров и Севастополь, Военно-Воздушные Силы Черноморского флота, базируясь на аэродромах Черноморского побережья, основные усилия сосредоточили против немецких полчищ, стремившихся овладеть Кавказом. Части авиации флота были изнурены тяжелыми боями за Крым. Но, несмотря на большие потери, летчики-черноморцы не падали духом. Наоборот, закалившись в боях, обогатившись боевым опытом, они стремились схватиться с противником. Но техники, самолетов было пока недостаточно.

Можно твердо сказать, что этот период был временем полного боевого становления авиации Черноморского флота, во главе которой стоял в то время и оставался до конца войны опытный военачальник и летчик генерал Ермаченков.

В авиации любили Василия Васильевича Ермаченкова, человека энергичных, смелых решений, заботливого к героям, беспощадного к трусам. В прошлом юрист, он обладал феноменальной памятью: узнавал людей, с которыми не встречался по многу лет, а своих летчиков знал почти наперечет. Выше среднего роста, крепкий, он легко взбирался в кабину, когда шел в боевой полет.

Вместе со своими помощниками Петровым, Желановым, Пурником и Кирилкиным он умело руководил Военно-Воздушными Силами флота.

К этому времени в рядах летчиков-черноморцев появились первые герои: Иванов, Куликов, Наумов, Алексеев и Рыжов, а несколько позднее — Корзунов, Цурцумия, Ефимов, Комаров, Тургенев, Любимов и многие другие, ставшие подлинными воздушными асами.

Опыт — великое дело. Если немецкая авиация, как и вся их армия, к моменту нападения на Советский Союз имела двухлетний опыт ведения войны и вооружена была новейшими типами самолетов, которые производились в огромных количествах, то мы, по существу, не имели тогда боевого опыта, а, новые типы самолетов только еще начинали сходить с заводских конвейеров. Это, безусловно, главная из причин наших первых неудач, хотя морально мы чувствовали себя во сто крат сильнее немецких летчиков.

В ходе войны уже выросли новые боевые кадры, которые личным примером могли показать, как надо драться с противником. Почти в каждом боевом вылете участвовали командиры эскадрилий, полков и даже дивизий. Это вселяло уверенность в летчиков, придавало в бою дополнительную энергию.

В пример приведу Денисова. Его назначили командиром полка в Анапу. Он прилетел туда ночью на истребителе. И это оценили пилоты. И полюбили его. В полку было десять самолетов МиГ-3, тяжелых, неповоротливых на малых высотах, но над Таманью разыгрались жестокие схватки, и летчики, сражаясь бок о бок со своим командиром, дрались отважно и мастерски.

Гитлеровцы, развязав себе руки под Севастополем, перебросили крупные силы авиации на Кавказ. Враг бомбит Новороссийск, Краснодар, Туапсе и другие крупные города и порты.

Командование ВВС флота спешно организовало ремонт и бросило в бой даже такие устаревшие типы истребителей, как И-15-бис. И это было от великой нужды. Это были последние наши ставки. Чтобы добиться коренного перелома в силах, нужны были более современные самолеты. И чем больше, тем лучше.

Промышленность же наша, только что перебазировавшаяся на восток, не успевала удовлетворять потребности фронта.

Словом, вторая половина сорок второго года была для авиации флота наиболее тяжелой: предельно малым числом самолетов нужно было прикрыть от противника все побережье от Новороссийска до Батуми, а после овладения немецкими войсками большей частью Северного Кавказа — и прибрежную морскую коммуникацию, питавшую наши войска на горном хребте, тянущимся с севера на юг на сотни километров.

— Я помню, — рассказывал впоследствии Денисов, — как моему полку, перелетевшему после оставления Анапы в тыл с целью переформирования, приходилось прикрывать наши войска в районе горы Эльбрус. Располагая тремя-четырьмя самолетами, полученными из мастерских Кутаиси для тренировки прибывающих летчиков, мы по очереди ходили на боевые задания…

Полк майора Охтень, вооруженный также старыми типами самолетов непрерывно ходил на перевал, сбрасывал питание и боеприпасы нашим войскам. А под Туапсе и Новороссийском шли в то время ожесточенные воздушные схватки, и 32-й полк майора Павлова и 6-й гвардейский истребительный полк, которым довелось мне командовать, приняли на себя основную тяжесть удара противника. Фашисты, чувствуя свою силу, буквально наглели. Они штурмовали прибрежную дорогу, бомбили Туапсе, Лазаревскую.

В такой сложной обстановке командование авиации флота в октябре осуществило дерзкую операцию по выброске воздушного десанта на фашистский аэродром Майкоп. Цель: уничтожить самолеты противника и тем самым снизить его активность в прибрежной зоне.

Тяжелый бомбардировщик ТБ-3, приспособленный для перевозки десантников, и пассажирский самолет Ли-2 в ночь на 24 октября поднялись в воздух и взяли курс на Майкоп. В условленное время машины появились над целью, и с высоты 400–600 метров при сильном зенитном огне выбросили на парашютах несколько десятков смельчаков-матросов. В исключительно сложных условиях обстановки герои выполнили поставленную перед ними задачу. Они уничтожили 22 самолета противника и, потеряв всего лишь несколько человек, ушли в горы, а затем вернулись на свою территорию.

Так мы начинали воевать на Кавказе.

Наш саманный домик, расположенный недалеко от КП, с воздуха, пожалуй, был совсем неприметен. Во всяком случае, не один налет противника мы относительно спокойно отсиживались в нем, ожидая, когда пройдет очередная волна бомбардировщиков и можно будет снова идти на стоянку.

Во время налета подниматься в воздух было бессмысленно: и себя погубишь, и капониры с самолетами демаскируешь.

Но однажды немцы задели наш домик. В это время я чистил свой пистолет. Алексеев, мой заместитель, улыбаясь чему-то, дописывал письмо.

Неожиданно послышался гул моторов, душераздирающий свист бомб и грохот.

Оконная рама с визгом пролетела мимо меня и мелкой щепой рухнула на кровать Алексеева…

Мы очнулись под грудой штукатурки, досок и соломы.

— Костя, ты жив?

Алексеев бормочет что-то невразумительное, потом отвечает:

— Кажется, жив. А ты?

— Вроде бы.

— Пощупай себя. Может быть, ранен?

— Нет. Все нормально.

— Что делать будем?

— Спать. «Юнкерсы» вроде уходят.

— Уснешь тут.

Вбежал перепуганный хозяин хаты.

— Скажите, они, наверное, знали, что здесь командир и его заместитель?

«Они» — это немцы.

— Что вы, отец! Обыкновенное совпадение. На войне так бывает.

— Зачем утешаете? Почему же они не бомбили другие хаты?

Так нам и не удалось переубедить старика. Ворча что-то себе под нос, он принялся собирать доски. Вскоре окно было заколочено. Но до рассвета мы так и не заснули.

Коротая ночь, я втайне наблюдал за Алексеевым.

Бесстрашный в небе, отлично летающий днем и ночью, он здесь, на земле, был каким-то по-домашнему спокойным.

Что ж, война ко всему заставит привыкнуть, даже к бомбежкам.

Мы — на Кавказе. А что стало с теми, кому не удалось уйти с Херсонеса? Об этом страшно было подумать…

Забегая немного вперед, скажу, что те, кого мы считали погибшими, неожиданно воскресали.

Как-то раздался звонок из штаба:

— Вы знаете Сапрыкина?

— Ивана Ивановича?

— Да. Каково о нем ваше мнение?

— Был отличный боец. Заместитель командира эскадрильи.

— Вы могли бы дать на него письменную характеристику?

— С радостью. Но кому это нужно? Сапрыкин же погиб.

— Мы тоже вначале так думали…

— Жив?!

— Жив… А с характеристикой поторопитесь. Здесь сложные обстоятельства, и нужно поскорее все поставить на свои места.

— Слушаюсь!.. Характеристику высылаю через час… Дорогой ты наш, Иван Иванович!

Мне сразу представилось его смуглое лицо, волосы с черным отливом. Вспомнился веселый, неунывающий характер боевого товарища.

А мы-то тебя, дорогой наш друг, похоронили… Как здорово, что ты жив!

 

Когда мертвые возвращаются

И вот он сам рассказывает мне о своих «сложных обстоятельствах…»

— На рассвете вы улетели. Нельзя сказать, чтобы, оставшись один, я чувствовал себя уютно. Нет. Но нужно же было кому-то принимать и отправлять последние самолеты, которым удавалось приземлиться на Херсонесе. К тому же я был твердо уверен: на последнем эвакуируюсь сам…

Кто мог знать, что последнему самолету сесть не удастся…

А тогда меня сразу же вызвали на командный пункт:

— Наша задача, — сказал начальник группы полковник Дзюба, — встречать Ли-2. Ты будешь выбирать места для посадки, показывать летчикам, куда заруливать. Быстро их разгружать и производить посадку раненых.

На следующее утро мы проводили на Кавказ всю боевую авиацию. Аэродром был пуст. Оставалось лишь три искалеченных истребителя. Но мы их тоже надеялись отремонтировать и перегнать.

Ночью пришли Ли-2. Хитроумной сигнализацией, чтобы не привлекать внимание гитлеровцев, я указывал летчикам места стоянок.

Все это происходило под непрерывным артиллерийским обстрелом.

Первые две ночи Ли-2 вылетали с Херсонеса дважды. В темное время я был на старте, в светлое — «на отдыхе», рядом с КП, если, конечно, тот ад, что там творился, можно было хоть в какой-нибудь мере соотнести со словом «отдых».

А люди все прибывали и прибывали: пехотинцы, моряки, артиллеристы. Из последних отрядов, прикрывавших отход войск. Уже тогда было видно, что всех эвакуировать не удастся. Командование это знало. Потому и отдало приказ: группами пробиваться в горы. Всем, за исключением раненых.

Но так уже устроен человек: слабая надежда уйти к своим, на Кавказ, у людей теплилась до последней минуты.

Я хотел отправить на Большую землю оставшихся летчиков: Романенко, Соболева и Мусатова. Но улететь посчастливилось только Мусатову. Романенко погиб при прорыве в горы. Соболев был тяжело ранен. Ему пришлось пройти через плен.

Обстановка же накалялась все больше и больше. Немцы били по аэродрому. Как могли, мы торопились с ремонтом оставшихся истребителей. Наконец на рассвете первого июля они ушли на Кавказ.

Летчики сердечно попрощались со мной. Говорили:

— Ты свое дело сделал. Тебе нужно уходить. Давай затолкаем тебя в фюзеляж. Видишь, что здесь творится!

Но я не мог уйти без приказа! А потом, если Ли-2 появятся, кто же их примет? Одним словом, уходить мне было нельзя.

Наступила ночь, и самолеты уже не пришли. Но, честно говоря, если бы они и появились, то сомневаюсь, что им бы удалось сесть… Артиллерия немцев неистовствовала…

На КП было полно людей. Многие ранены.

Солдаты занимали оборону вокруг аэродрома. Наши капониры превратились в дзоты.

С рассветом над нами появилось около сотни пикирующих бомбардировщиков. Отражать налет было нечем. Все наши доты и капониры были разнесены в прах. Гитлеровцы действовали, как на учениях.

Весь аэродром был буквально перепахан. После бомбардировщиков в дело вновь вступила артиллерия. Казалось, не было ни сантиметра земли, не истерзанного сталью. Один снаряд разорвался на командном пункте, добил раненых.

Едва наступила темнота, я собрал укрывшихся в воронках моряков и солдат, сказал им:

— Нужно срочно готовить взлетную полосу. Не исключена возможность, что придут Ли-2.

Работали ребята с ожесточением. Зарывали воронки. Расчищали от обломков землю. Честно говоря, я не очень-то и надеялся, что моя затея удастся. Но, к моему удивлению, к полуночи взлетная полоса была готова.

Расставили сигнальщиков с фонариками. Стали ждать.

Самолетов не было.

Послал связного на КП — может быть, там есть новости? Связной не вернулся.

Отправил второго. Он принес нерадостные вести: комиссар Михайлов убит, самолетов не будет. Приказано прорываться к партизанам.

Я посмотрел на часы: два тридцать. В это время послышался гул самолета. Снова появилась надежда. Дали ракету. Самолет прошел в высоте и скрылся в сторону моря. Кто это был, мы так и не узнали.

А на окраине аэродрома уже вспыхнул бой. Затрещали автоматы. Трассы разорвали темноту. Политрук Иванов, подчиненный полковника Дзюбы, сходил на разведку. Вернулся встревоженный: на летное поле прорвались немецкие автоматчики.

Забрезжил рассвет. У нас еще оставалось несколько прожекторных установок. В сложившейся ситуации они могли достаться врагу. Понимаем друг друга без слов. Моряки запускают моторы, подводят машины к обрыву. Дают полный газ и выпрыгивают из кабин. Теперь, кажется, все…

Низиной, крадучись, идем к позициям береговой батареи. Вернее, к тому, что от нее осталось. Иванов уверяет: там можно сделать попытку прорваться к своим.

Страшная картина открылась перед нами. Около искалеченных орудий лежали десятки мертвых матросов. Они не отступили ни на шаг.

Спустились к морю.

Наверху, на обрыве, уже шел бой. Около берега море кишело людьми. Многие пытались вплавь уйти от противника.

Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:

— Кто пойдет на прорыв?

Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.

— Ребята! Меня зовут Иваном, — показываю на Иванова, — его Александром. Я буду за командира. Он — за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…

Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…

Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.

Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.

Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.

Со стороны дороги слышался гул машин.

День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.

Так миновало двое суток.

На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…

Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…

Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…

Иван помолчал, потом добавил:

— Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…

Он улыбнулся:

— Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.

Я обнял его.

 

Одиссея капитана Любимова

Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.

В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.

Что же стало с ним дальше?..

Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.

И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.

Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться — и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.

И не только привыкнуть — победить.

Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.

Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.

И вот Любимов вернулся в полк.

Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.

В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.

Но все эти краски не радовали летчика.

Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?

 

Продолжение одиссеи Любимова

Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь.

Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был — полуутверждением, полупросьбой:

— Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..

— Будешь летать, дорогой, будешь, — неуверенно выдавил Павлов.

Глаза Любимова погрустнели.

— Не нужно меня обманывать… Разве без ног полетишь… Я слышал, сестра сказала кому-то: «Отлетался»… Это, наверное, обо мне…

— Это тебе показалось. — Павлов встал с кровати. — Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, — сказал врач, — удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас — набраться сил, подлечиться… А там снова в небо.

— Ну, дай бог! — Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние.

— Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя — получишь истребитель. Новенький…

— Я и на стареньком могу, — счастливо улыбнулся Любимов.

Впрочем, «спокойно набираться сил» никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи!

Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты «оттуда», с передовой.

Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру.

— Мы — не маленькие, сестричка. Мы — солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты.

В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма:

«Товарищи краснофлотцы, красноармейцы, командиры и политработники! Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь — главную базу Черноморского флота.

Товарищи черноморцы!

Не допустим врага к родному городу!

Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы. Еще теснее сплотимся вокруг партии…

Сталинские соколы — летчики Черноморского флота! Сокрушительным шквалом металла поражайте вражеские танки, артиллерию, пехоту. Бейте в воздухе и на земле фашистских стервятников, мужественно защищайте родной город от вражеских сил!

Военные моряки Черноморского флота! Деритесь так, как дерутся бойцы Красной Армии на подступах к Москве, как дерутся славные моряки Кронштадта, полуострова Ханко и на подступах к Ленинграду…»

Кончив читать, сестра сообщила:

— Есть решение Военного совета: тяжелораненых эвакуировать на Кавказ.

Кругом зашумели.

— Не выйдет!

— Не поедем!

— Не имеете права!

Сестра вздохнула:

— Я же сказала — тяжелораненых.

Но шум только усилился. Видя, что уговоры не помогут, сестра избрала другую тактику.

— Я думала, вы сознательные бойцы. В Севастополе не хватает врачей. Нам нужно быстрее возвращать в строй тех, кто сможет драться через неделю-другую. Кроме того, здесь нет необходимых препаратов. Лежать тяжелобольным здесь — значит увеличивать срок лечения. Этого ли вы хотите?..

Такое прозвучало как оскорбление. В палате наступила тишина.

— Если вы хотите скорее вернуться в строй, нужно ехать на Кавказ…

На Любимова уговоры не действовали. Только когда он узнал из записки комиссара, что, во-первых, это — приказ, а во-вторых, весь полк перебазируется туда же, он вынужден был согласиться…

Там, недалеко от Дарьяльского ущелья, в госпитале, он встретил товарища по фронту — майора Яшкина, однополчанина, командира эскадрильи. Его подожгли в бою на другой день после катастрофы с Любимовым.

Лицо в страшных ожогах, запекшиеся кровью бинты — таким предстал перед Иваном Степановичем летчик, про которого в полку говорили: «Он в театре красну девицу играть может».

— Вместе веселее, — грустно сказал Яшкин. — Тебе все кланяются. Правда, парламентер, то есть я, выглядит для столь торжественного случая неважно, но «се ля ви» — такова жизнь, как говорят французы… Впрочем, я зубоскалю, сам не знаю для чего. Тебя не развлечешь, и у самого на душе кошки скребут. Такая война идет, а нас уже выбили…

— Это мы еще посмотрим, — огрызнулся Любимов. — Это мы еще посмотрим, Яшкин, выбили нас или нет… Вот только бы скорее выбраться из этого постылого госпиталя.

— Все может быть, Иван Степанович, — покорно согласился Яшкин. — Все может быть… Только не дадут нам больше летать.

— Дадут!

— Куда уж там, — летчик взглянул на свои бинты и бинты Любимова. — Впрочем, говорят, медицина теперь делает чудеса…

Яшкин замолчал.

— Хватит гадать на кофейной гуще! Расскажи лучше, как там… в полку…

— Всякое в полку… Очень за тебя волновались. Ныч, комиссар наш, самую настоящую конференцию собрал. Разбирали твой бой… С Шубиковым тоже беда…

— Что такое?! — обеспокоенно спросил Любимов.

Участник боев в небе Испании, еще в то время награжденный орденом Красного Знамени Шубиков был гордостью Черноморского флота и любимцем полка. Его знал каждый мальчишка Керчи, Севастополя, Новороссийска.

— Ты знаешь, что командир оберегал его. Не давал летать в самое пекло. А тот, видимо, понял, обиделся. А тут как раз и задание: в тыл, на уничтожение немецких пушкарей. На подвес — Литвинчука и Данилина. А кого на прикрытие?

Для полетов в тыл противника мы приспособили тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Подвешивали к нему два, три самолета И-16. Они летели как «пассажиры», сохраняя горючее. В расчетном месте отцеплялись, наносили штурмовой удар и возвращались домой, своим ходом.

— Тут Шубиков и насел на командира полка, — продолжал рассказывать Яшкин, — отпусти да и только. Одним словом, упросил. Полетел прикрывать Литвинчука и Данилина…

— И что же?

— Данилин и Литвинчук атаковали батарею. А Шубиков отошел в сторону расположенного рядом немецкого аэродрома, блокировал его, не давал взлетать истребителям.

— Да не тяни ты! Вернулся Шубиков? — задыхаясь, проговорил Любимов.

— Нет… Данилин и Литвинчук искали его, пока хватило горючего. Потом мы обшарили все вокруг. Во время этих поисков я и столкнулся с «мессером». Подбил его. Но и мне досталось. Посадил машину всю в пламени. Ребята из кабины вытащили. А то бы сгорел.

— А Шубиков? — тихо спросил Любимов.

— Его сбили…

Гибель друга потрясла Любимова. Многое пережил он. Многое выдержал. Но это известие до краев переполнило чашу…

Наутро у него резко поднялась температура.

 

Небо зовет

В палате все уснули.

Любимов осторожно приподнимает одеяло, рукой дотягивается до протеза. Берет. С надеждой смотрит на него. Невесело улыбается.

— Летчик Любимов… Анекдот какой-то. С такой-то ногой…

В душе поднимается ярость. Нет, сдаваться еще рано… Надо драться, драться до последнего!..

Вчера он примерил протез впервые. Острая боль сковала все тело…

Ничего, он пережил и не такие боли. Негнущиеся, словно не свои, чужие руки застегивают ремни. Шаг… Второй… Третий… Главное сейчас — выбраться в коридор. А то ненароком свалишься здесь — всю палату разбудишь.

Еще шаг… Осторожно… Вот уже дверь… Обратно до кровати добрался уже в изнеможении. Нет, отдыхать еще рано. Теперь — гимнастика и массаж. Держась за койку, приседает. Боль… Жгучая боль. Надо пересилить ее. Пересилить во что бы то ни стало! Теперь — согнуть ногу в колене. Еще раз…

— Вот черт, тебя уже по городу носит! — капитан Давид Нихамин обнял Любимова. — Привет тебе от наших. Велено взять тебя из госпиталя, отвезти к жене…

Любимов до глубины души рад однополчанину. Спрашивает:

— Слушай, ты мне друг?

— А ты сомневаешься?! Иначе бы не прилетел за тобой, — смеется летчик.

— Нет… Только скажи правду. Одну только правду. Что говорят в полку обо мне? О дальнейшем…

Нихамин нахмурился, помолчал. Видимо, он раздумывал, как смягчить удар.

— Рано о будущем говорить, Иван Степанович. Отдохнуть надо, подлечиться…

— Сейчас война, дружище… Ты это знаешь не хуже меня… Ты сам стал бы сейчас отдыхать?!

— Должно пройти какое-то время. Придется, видимо, поработать, пока затянутся раны, в тыловой части. У тебя огромный боевой опыт. Его нужно передавать…

— Ты не хитри… Мне все ясно. Но должен тебя огорчить — в тыловую часть я не поеду…

— Ладно, Иван, решим на месте. А сейчас — на аэродром. В госпитале — я заходил — документы твои уже оформлены…

Маленький Ут-2 шел на Чистополь.

— Смотри, какая красотища внизу! — кричит Нихамин. — Особенно отроги гор. То белые, то голубые, то зеленые.

Любимов менее всего был склонен сейчас к лирике. Неожиданно пришедшая в голову мысль не давала ему покоя.

Вдали показался Сталинград.

— А была, не была, спрошу! — решился Любимов. — Он не должен, не смеет отказать. Он же летчик. Должен понять.

Сталинград остался позади.

Любимов вытащил записную книжку, вырвал листок, написал: «Дай до Чистополя управление. Очень прошу». Подумал… И передал записку Нихамину.

Тот прочел, испуганно оглянулся.

«Дай!» — молили глаза Любимова.

Нихамин не выдержал, махнул рукой: «Бери!»

Так… Левая рука привычно лежит на секторе газа. Правая — на ручке управления самолетом. Ноги — на педалях. Мягкий нажим на ручку в левую сторону, одновременно — вперед левую ножную педаль. Левую. Там, где протез. Самолет накреняется, далекие предметы на горизонте медленно уходят вправо. Теперь обратно, в нейтральное положение. Одновременно — ручку и ножную педаль. Все. Самолет послушно выходит из крена, из разворота. Идет в прямолинейном горизонтальном полете. Теперь все так же вправо. Далекие предметы уходят влево. Снова рули нейтрально…

Чувствуя необычайный прилив энергии, Любимов громко и счастливо смеется. Впервые за несколько месяцев! Есть еще порох в пороховницах!

Полчаса, час, полтора часа… Отлично. Все идет как надо. Значит, он не погиб для авиации. Значит, он может летать. И будет летать!

Но что это? Как ножом, полоснуло по левой ноге.

Это с непривычки… Превозмочь боль! Не дать ей овладеть собой!

Он чувствовал, как спина покрылась холодной, липкой испариной.

Вот уже и аэродром. Нужно сделать круг, зайти на посадку. А боль нарастает, становится невыносимой. Кажется, он теряет сознание.

Последнее усилие! Нихамин не оборачивается. Значит, он ничего не чувствует. Значит, все идет как надо…

В Чистополе рана на ноге открылась. Около пяти месяцев пришлось ходить на костылях.

«Неужели это конец? — спрашивал сам себя Любимов. — Неужели я больше никогда не поднимусь в небо?! — Он не мог забыть того ощущения, когда летел с Нихаминым. — Нет! Рана затянется, уйду на фронт. Только допустят ли к самолету? Тем более к истребителю!»

А сводки с фронта становились все тревожнее: шли бои на перевалах Кавказских гор. Гитлеровцы рвались к побережью.

Наконец Любимов в своем полку, среди боевых друзей-однополчан.

Павлов обнял Любимова.

— Как добрался, дружище?

— Долго ехал до Тбилиси. С попутными эшелонами.

— А у нас здесь жарко.

Любимов незаметно наблюдал за Павловым. Нет. Не изменился. Та же хитринка в глазах, лысоватый зачес, крепкий, как могут быть крепкими только завзятые охотники и рыболовы.

Только, кажется, постарел немного или чудовищно устал.

— А у нас здесь жарко, — машинально повторил Павлов.

— Не заметил. Когда был в Сухуми, даже подумал: а может быть, войны вообще нет? Те же пальмы, те же санатории.

— Санатории, говоришь… скоро ты сам увидишь, какой это санаторий. Гитлеровцы обнаглели. Недавно их подлодка в надводном положении обстреляла поезд Адлер — Сочи. А в Сухуми ты ничего не заметил? Сухуми уже бомбили. В других местах еще жарче. Черноморский флот теперь базируется в Поти. Немецкие бомбардировщики пытаются прорваться туда чуть ли не каждый день. По всему побережью воздушные бои… Вот тебе и санаторий!

— В Севастополе жарче было, товарищ командир полка. Как-нибудь и здесь выдюжим.

Павлов улыбнулся.

— Ладно. Ну а что ты собираешься делать? Давай откровенно. Я знаю: ты надеешься снова стать истребителем. Это невозможно. Лучше сразу сказать тяжелую правду, крутить не люблю.

— Да, правду лучше всего говорить сразу… Но была ведь еще и другая правда.

— Какая?

— Вспомните Севастополь, госпиталь.

— Ну и что?

— Вы мне сказали тогда: залечишь раны — пойдешь в небо. Сейчас я здоров.

— Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Он, видите ли, здоров!.. После таких ран…

— Значит, обманывали меня в Севастополе?

— Нет, не обманывал. Я сам надеялся на чудо. Надеялся, что ногу тебе спасут…

Павлов взглянул на Любимова и понял: отказать ему сейчас во всякой надежде — значит убить человека.

— Хорошо, не будем ссориться. Ты знаешь: для тебя я готов сделать все. Все, кроме невозможного… Решим так — оставайся здесь, приглядись, приди в норму. А там будет видно.

— Я все равно буду летать! — запальчиво крикнул Любимов и хотел уже рассказать о том заветном, что произошло в небе за Сталинградом. Но тут же осекся: пожалуй, после его исповеди Нихамину нагорит. И он промолчал.

Все началось с велосипеда.

Однажды Любимов не без тайного умысла продемонстрировал Павлову свои возможности: лихо сделал два круга по аэродрому. Ошеломленно смотрел за всем этим командир полка.

— Ну порадовал, не ожидал от тебя…

— Значит, севастопольское обещание остается в силе?

— Посмотрим.

— Что же смотреть, товарищ командир? Вы только что видели.

— Вгонишь ты меня в гроб, Любимов! — Было видно, что Павлова раздирают противоречивые мысли. — Впрочем, вот что… Завтра я, пожалуй, покажу тебе с воздуха наше хозяйство. Согласен?

«Главное подняться, — решил Любимов. — А там посмотрим. Уговорю я его».

— Есть, товарищ командир!

Павлов сдержал слово. Утром из капонира выкатили Ут-2.

— Ну-ка, друг, выруливай к старту.

— Есть, к старту! — Любимову почему-то хотелось сегодня вести себя точно по уставу. Ему казалось: малейшая оплошность может погубить все, и был, как сжатая пружина.

Самолет на старте. Павлов подошел, направился к кабине. Любимов решился:

— Дозвольте лететь мне одному, — тихо сказал он.

— Рано, пожалуй, одному…

— Разрешите, — настойчиво повторил Любимов. — Все будет хорошо. Я справлюсь.

Подошли Стариков, Тащиев, Литвинчук.

— А может быть, действительно разрешить ему, товарищ командир? Он же опытный летчик. Не сомневайтесь. Справится.

— Вас только и не хватало, адвокаты, — сердито бросил Павлов. — Ладно! Разрешаю самостоятельный полет…

Через несколько дней Любимов поднялся в воздух на истребителе Як-1.

Позднее, когда уже не стало Павлова, а Любимов был назначен командиром полка, к нему приехал военный корреспондент Григорий Сорокин. Не любил командир рассказывать о себе «для печати», но тут, видимо, было задето что-то очень сокровенное, если он чуть-чуть приоткрыл свою душу.

— В те дни мне казалось, — рассказывал Любимов, — что путь к воплощению моей мечты будет очень короток. Мне не терпелось самому вести летчиков в бой и самому воевать. Я был командиром полка. И это обязывало. Но я никому, даже по секрету, даже самым близким друзьям, не мог рассказать, что рана у меня открылась…

Да, протез причинял ему много страданий, и, возвращаясь из штаба или командного пункта на свою квартиру, он плотно закрывал двери, снимал сапоги, протез и с отчаянием глядел на кровоточащий обрубок ноги. Рана не заживала, и больше всего он боялся, как бы не открыли в полку эту тайну и не отправили бы его в госпиталь. Он много летал, тренировался, но о боевых полетах пока нечего было и мечтать.

Так продолжалось до мая 1943 года, самой памятной весны в его жизни. В мае 32-й истребительный авиаполк был преобразован в 11-й гвардейский, и в то же время его нога окончательно зажила. Эти дни стали для Любимова как бы вторым рождением.

 

Мухин принимает вызов

Честно могу признаться, что даже в приключенческих романах читать такое не приходилось…

Впрочем, обо всем по порядку.

Жители Геленджика наблюдали в тот день картину воистину небывалую.

Над батареей, ведущей мощный огонь по наступающим гитлеровским дивизиям, появился нежданный, более того, совсем нежелательный гость.

Из-за туч вынырнул «фоке-вульф-189». Прошелся над батареей раз, второй, третий. И тут немецкие снаряды дальнобойной артиллерии, которая вела контрбатарейную борьбу, стали ложиться все кучнее и кучнее рядом с нашими пушками.

Нетрудно было предугадать, чем все это кончится через самое малое время: «фокке-вульф» был воздушным корректировщиком.

— Мухин и Маслов, в воздух! Сбить «фокке-вульфа»! — приказали с командного пункта.

Взлетела пара ЛаГГ-3.

— Маслов, имитируй атаку слева, отвлекай огонь на себя, — передал по радио Мухин. — Я попробую ударить с хвоста.

«Фоккер» яростно огрызался. Вел его, видимо, опытный летчик, потому что и два, и три, и четыре раза немец уходил от, казалось бы, точных ударов.

А на плоскостях мухинского, «ястребка» уже появились пробоины.

Мухин начал нервничать, допускать тактические ошибки: бил с большой дистанции, неточно прицеливался.

Во всяком случае, хотя гитлеровец и задымил слегка, но довольно свободно уходил в сторону моря.

— Любой ценой уничтожить противника, — Мухин узнал в наушниках голос командира полка.

— Есть уничтожить! — ответил летчик. В это мгновение ему удалось наконец подойти почти вплотную к брюху «фоккера».

— Теперь не уйдешь! — палец привычно нажимает гашетку.

Но что это? Пулеметы молчат.

— Дурак! — обругал себя летчик, но так, что его услышали на земле.

— Кто дурак? — послышался изумленный голос с земли.

— Я дурак! Расстрелял весь боезапас. — И через секунду:

— Иду на таран!..

Земля не успела отозваться приказом.

На глазах сотен людей ЛаГГ-3 врезался «фоккеру» в хвост.

Две темные фигурки почти одновременно отделились от фашистского разведчика. Вскоре над бухтой раскрылись купола парашютов.

Но где же Мухин?

И только здесь люди заметили, что чуть выше гитлеровцев спускается на парашюте Семен.

— Сволочи! Они его расстреляют! — вскрикнул вдруг кто-то из нас.

И действительно, фашистские летчики, вынув «парабеллумы», начали в воздухе вести огонь по Мухину.

— Что же он не стреляет? Может быть, у него нет пистолета?

— Он хочет, чтобы их взяли живыми, — высказал предположение командир полка. — Но это может слишком дорого ему обойтись…

— Стреляй же, стреляй! — неслось с земли, хотя, почти наверняка, Мухин ничего не мог услышать.

— Стреляй!

Далее события развивались стремительно. Вначале никто даже не понял, что произошло.

Мухин расстегнул кобуру, вынул пистолет. Потянул стропы — скорость его падения возросла.

Он явно сокращал дистанцию между собой и врагами.

Вот он вскинул руку — фашист мешком обвис на парашюте.

Второй выстрел был уже слышен. Другой гитлеровец дернулся, парабеллум упал в море.

— Ура-а! — кричали почти все: кричали на аэродроме, на пирсах, в городе. А парашют Мухина уже качало на темной воде. К нему стремительно шли катера.

 

Павлов уходит в бессмертие

Гитлеровцы стервенели. Волна за волной шли на Туапсе немецкие бомбардировщики. Злость — плохой советчик, и не один десяток фашистских асов уже сложил здесь свою голову. Поэтому все ожесточеннее становились приказы немецкого командования, и мы не удивились, найдя в планшете одного из сбитых немецких летчиков письмо с признанием в высшей степени характерным:

«Мы не знаем, что с нами будет. В боях за Туапсе уже погибли многие мои товарищи. Но нам приказано: во что бы то ни стало подавить сопротивление красных. Новые и новые жертвы неизбежны. Мы нервничаем. Не знаю — вернусь ли из следующего полета и я. Дурные предчувствия омрачают мое сердце…»

«Дурные предчувствия» не зря «омрачали» душу гитлеровца. Из полета он не вернулся.

Но ожесточение есть ожесточение. И трудно было ждать хладнокровия от наших летчиков, видевших, как день ото дня нарастает волна гитлеровского воздушного наступления.

Сегодня об этом можно только гадать, с какими мыслями ушел командир полка Павлов в свой последний воздушный бой. Последний…

Была ночь.

— Внимание, внимание! К Туапсе приближается группа самолетов противника.

Такие сообщения постов не были тогда неожиданностью. Скорее наоборот: они стали тем очевидным и устоявшимся бытом, без которого невозможно было себе представить нашу жизнь в ту суровую пору.

Небо расцветилось сполохами огня: ударили наши зенитки. Туапсе принимал бой.

Павлов бросился к самолету.

— Взлет по готовности! — крикнул он летчикам. Это был его последний приказ.

…Вечером в капонире, где лежало тело командира, собрались его боевые друзья. Один за другим входили члены Военного совета. Молча стояли, обнажив головы, пока не подошел военный оркестр. Мелодия резанула сердце, но, не успев окрепнуть, потонула в грохоте взрывов. Немцы начали новый налет, намереваясь ударить по аэродрому. В небо пошли истребители.

Ходуном ходила земля, и над головами провожающих Павлова в последний путь с визгом проносились осколки. Бой продолжался более получаса, и люди смогли подняться с земли только после того, как рез моторов отдалился в сторону моря.

До кладбища дошли благополучно. Но едва член Военного совета закончил речь над свежевырытой могилой, воздух снова наполнился грохотом. Вероятно, гитлеровские летчики выследили траурную процессию. Во всяком случае, на этот раз они атаковали кладбище.

Мертвенно-бледный отблеск светящихся авиабомб заставил людей прижаться к земле. Через секунду среди могил стали рваться бомбы.

Так уходил в свой бессмертный, вечный путь командир полка Павлов.

Уходил, как жил — лицом навстречу огню, в сполохах разрывов, в мерцании ракет, в громкой своей ратной славе.

Полк принял Любимов.

В штабе комиссар бригады истребительной авиации вручил ему телеграмму наркома:

«За проявленные в боях храбрость и мужество назначаю майора Любимова командиром 32-го авиационного полка с присвоением ему досрочно звания подполковника».

 

«Первая месть за Севастополь…»

Новороссийск в руках врага. Мы базируемся под Геленджиком. Скучать не приходится: линия фронта рядом. Обязанностей невпроворот: прикрывать с воздуха наземные войска, морские коммуникации. И главное — поддерживать десант, отчаянно вцепившийся в Малую землю у Мысхако.

Обстановка сложная. В Геленджике базируются малые корабли Черноморского флота, обеспечивающие десант. Гитлеровцы никак не могут примириться с тем, что у них в тылу на каком-то прижатом к морю клочке земли действует противник, отвлекая на себя столь нужные для наступления отборные части.

Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться: со дня на день по Геленджику следует ожидать сокрушительного удара.

Арифметика здесь простая: чтобы уничтожить десант, надо прервать его сообщение с Большой землей, а значит потопить корабли, базирующиеся в Геленджике, — маневренную морскую базу.

Около восьмидесяти самолетов, появившихся однажды рано утром над городком, были той самой малоприятной «первой ласточкой».

Все истребители поднялись в воздух. Пожалуй, только под Севастополем я наблюдал бои столь многочисленных воздушных армад.

Было жарко, очень жарко. Но к порту прошли лишь одиночные немецкие машины.

Первая победа не успокаивала: мы знали — последующие удары будут и более жестокими, и более толково организованными.

Не предполагали мы лишь самого худшего. А судьбе было угодно из всех наипаршивейших вариантов складывающейся ситуации преподнести нам самый плохой. Даже те, кто не был в Новороссийске, знают, что такое тамошний норд-остовский ветер. Штормом, неожиданно обрушивающимся с гор, он прижимает все к земле.

Помните, у Паустовского в «Черном море»? «Впервые наши моряки узнали, — что такое черноморская бора, в 1848 году. Это было через несколько лет после основания на берегу Цемесской бухты, у подножия темных и безлесых гор, Новороссийского укрепления.

В августе этого года бора разметала в Новороссийске эскадру адмирала Юрьева и потопила несколько кораблей. Особенно трагичной была гибель „Струи“.

Окрестности Новороссийска отличаются жалкой растительностью. Бора калечит и убивает все. Выживает только сухая трава и кусты колючего держидерева».

Как начинается бора? Над голым хребтом Варада показываются белые клочья облаков. Они похожи на рваную вату. Облака переваливают через хребет и падают к морю, но никогда до него не доходят. На половине горного склона они растворяются.

Первые порывы ветра бьют по палубам кораблей. В море взвиваются смерчи. Ветер быстро набирает полную силу, и через два-три часа жестокий ураган уже хлещет с гор на бухту и город.

Он подымает воду в заливе и несет ее ливнями на дома. Море клокочет, как бы пытаясь взорваться. Ветер швыряет увесистые камни, сбрасывает под откосы товарные поезда, свертывает в тонкие трубки железные крыши, качает стены домов.

Бора дует при ясном небе. Зимой она всегда сопровождается крепким морозом. Корабли превращаются в глыбы льда. Лед, срываясь со снастей, порой ранит и убивает матросов. Он закупоривает наглухо двери домов. Он забивает печные трубы. Во время боры жители города страдают от жестокого холода. Человек, застигнутый борой на улице, катится по ветру, пока не задержится у какого-нибудь препятствия.

Немцы, начавшие свой бомбардировочный миннопостановочный налет на Геленджик примерно в 23 часа, выбрали именно такую погоду. Нашим истребителям почти невозможно было ни подняться с аэродрома, ни сесть на него.

Честно говоря, мы не могли предположить, что немцы решатся на такую авантюру в часы, когда в воздухе властвует бора.

Первым прошел над аэродромом «Хе-111». Сбросил «зажигалки». За ним появились армады «хейнкелей». Через равные интервалы времени появлялись они над летным полем, сбрасывая фугасные бомбы огромной мощности.

Ветер гнал по аэродрому едкие клубы желтого тротилового дыма.

И почти одновременно «Ме-110» с высоты 2500–3000 метров начали минировать бухту.

Что делать? На раздумье даны секунды, а летное поле почти выведено из строя. Взлетать невозможно, но взлетать нужно. И к тому же проклятая бора: может, кому-нибудь и удастся взлететь, но как, интересно, он сядет? Значит, рисковать людьми? Но не рисковать тоже нельзя. Бывают на войне моменты, когда, не идя на риск, командир совершает почти преступление. Не подними мы самолеты — что останется от порта и десантного флота?

Это была невиданная картина. Десятки людей буквально повисли на самолете, не давая ему опрокинуться. Ветер валил их с ног. А они тянули машину в немыслимой какофонии взрывов на поле.

Только в последний момент старта разжимались онемевшие ладони летчиков и техников.

Один «Як» удержать не смогли — он опрокинулся.

Но вот, словно преодолев невидимую стену, набирает скорость самолет Константина Алексеева. За ним уходит в небо Василий Куфтин. Еще четыре машины отрываются от земли.

Алексеев с ходу атакует. Видимо, снаряд попадает в бомбу. Страшный взрыв. Кажется, «хейнкель» разнесло по всему небу. Даже самолет Константина резко отбросило в сторону.

Начало положено: боевой строй вражеских машин сломан. «Яки» атакуют то одну группу «хейнкелей», то другую, то Ме-109. Лезут, кажется, на явную гибель, в самую гущу вражеских самолетов.

Вот еще один «хейнкель», задымив, понесся к земле. За ним — другой. Падает в море «мессер». Армады гитлеровских машин поворачивают на свою территорию.

Как наши летчики посадили машины, одному богу известно.

С трудом закатив «Як» в капонир, Константин хмуро бродил ребятам:

— Сколько?

Его поняли с полуслова.

— Вы — три самолета. Куфтин — два. Остальные — еще три.

— Итого восемь.

— Неплохая арифметика.

— Обычная. Севастопольская арифметика… Ведь, ребята, — это наша первая месть за Севастополь!..

 

Сто пятьдесят суток и два «хейнкеля»

Солнце жгло неимоверно. Летчику старшему лейтенанту Зюзину казалось, что скоро и он сам и его самолет попросту расплавятся под испепеляющими лучами.

В кабине было душно. Тело сковывала тяжелая сонливость, и это злило летчика. Внимательность должна быть острой и постоянной: в этот день фашистские самолеты уже дважды пытались прорваться к Туапсе.

Внизу — корабли, флот.

— Какой сегодня день? Зюзин, вспоминая, морщится. Да, десятое августа, «бархатный сезон» в разгаре. Только особый он, в этом грозовом сорок втором году.

Словно в подтверждение его мыслей, небо на горизонте запестрело черными точками.

Один, второй, третий, десятый…

Зюзин сбился со счета, когда перевалил за двадцать, и тут же услышал голос земли:

— Тридцать самолетов противника. Курсом на Туапсе.

— Прикройте, — приказал он ведомым. — Атакую флагмана.

Гитлеровцы явно не ожидали подобной дерзости. На армаду их самолетов шли трое русских. Всего трое… Ну что же, тем хуже для атакующих. Если им надоело жить, пусть пеняют на себя.

Зюзин очень точно рассчитал маневр. Зайдя со стороны солнца, он атаковал головную машину. И прежде чем «асы райха» сумели сообразить, что и к чему, отсечь атаку советских истребителей, «хейнкель» уже пылал. Две меткие пушечные очереди сделали свое дело.

Строй бомбардировщиков рассыпался. Гитлеровцы, сбросив бомбы в море, стали уходить.

Новый разящий удар Зюзина. Второй «хейнкель-111» пошел к воде…

У каждого участника Великой Отечественной войны есть свой главный город, с которым связаны сильнейшие духовные порывы, — писал как-то Герой Советского Союза Сергей Борзенко. — Таким городом двадцать пять лет назад для меня стал Туапсе. Сто пятьдесят суток, озаряемых кровавым светом пожаров, не затухая ни днем, ни ночью, продолжалась битва за этот маленький портовый городок. На подступах к Туапсе стояли насмерть солдаты Черноморской группы войск, моряки Черноморского флота, летчики 5-й воздушной армии. «Многоэтажный» бой гремел на земле, на море и в небе.

И для нас, летчиков, Туапсе стал городом, навсегда оставившим зарубку в сердце.

На советские войска, с боями отошедшие в предгорья Кавказа, навалилась группа фашистских армий — 22 дивизии, из них 9 танковых и моторизованных. Гитлер намеревался с ходу завладеть Новороссийском и Туапсе, чтобы ворваться в Закавказье со стороны Черноморского побережья, лишить наш флот баз, потопить корабли. Часть сил противника ринулась на Грозненский нефтяной район. Специальные горнострелковые части врага нацелились на перевалы Кавказского хребта.

В те дни Зюзин подал заявление о приеме в партию. Были в нем и такие строки:

«Моя жизнь принадлежит Родине. Если нужно, я каплю за каплей отдам свою кровь для достижения победы над врагом».

После оставления нашими войсками Севастополя первостепенное значение приобрели порты Поти и Батуми.

Еще во время севастопольской обороны Поти и Батуми остались единственными на побережье портами, связанными железной дорогой с центром страны. Сюда стали стекаться транспорты с грузами из Севастополя и других прифронтовых портов. Необходимо было их в срочном порядке перегружать в поезда и отправлять в глубь страны. А на эти транспорты, в свою очередь, грузить боеприпасы и продовольствие для Севастополя, Новороссийска, Туапсе.

Кроме того, почти ежедневно прибывали суда с ранеными бойцами и эвакуированными женщинами и детьми. Их также нужно было переправлять дальше.

И здесь помогал огромный энтузиазм населения. Все работали с крайним напряжением, днем и ночью, прерываясь лишь во время воздушных тревог.

«В 1942 году база в среднем за месяц принимала около ста транспортов и других крупных судов и столько же провожала в море, — рассказывает об этом периоде бывший начальник базы адмирал М. Ф. Куманин. — А каждое такое судно — это один-два железнодорожных состава грузов. Для охраны транспортов на переходе база выделяла за это же время около 400 кораблей разных классов — от катеров до экскадренных миноносцев. Сюда не входят корабли отрядов прикрытия, которые посылались для защиты наших коммуникаций на наиболее опасных направлениях.

Враг обрушивал на конвои удары своей авиации и подводных лодок, а с конца 1942 года — и торпедных катеров. Мы не имели возможности надежно прикрыть с воздуха наши коммуникации из-за ограниченности дальности действия истребительной авиации. Вся тяжесть борьбы с самолетами и подводными лодками противника, особенно в удаленных от базы районах, ложилась на корабли эскорта».

Охрана военно-морских баз лежала прежде всего на наших плечах — плечах летчиков морской авиации.

База в Поти очень скоро привлекла острое внимание немцев. Участились разведывательные полеты над портом. Но сбивать эти самолеты-разведчики было трудно. Их пилотировали опытнейшие летчики фашистской Германии. В бои они не вступали. Уходили, как правило, используя облачность.

К ним прибавились гидросамолеты «Дорнье», несущие разведывательную службу вдоль береговой черты. Иногда они садились на воду и оттуда продолжали наблюдения.

Было ясно, что они собирают сведения о выходе в море наших кораблей.

Необходимо было отбить у немцев охоту появляться вблизи базы. Для этого пункт управления авиацией вынесли на берег. Всем ближайшим постам службы наблюдения и связи — СНИС — было предписано сообщать о приближении немецких самолетов прямо на пункт управления. Когда первое сообщение о приближении «Дорнье» поступило на пункт, наши истребители были уже в воздухе и их навели на противника. Немецкий летчик пытался уйти пикированием, однако истребители настигли его и сбили. «Дорнье» упал в море и затонул. После этого случая немецкие гидросамолеты опасались подходить к нам так близко.

Но немцы активизировали другие формы разведки и, в частности, высадку десантников-разведчиков. Такие операции ими проводились вблизи Сухуми, в окрестностях Очемчири, в районе Супсы и близ Поти. Но благодаря бдительности наших солдат и матросов, разведчики были выловлены и обезврежены.

Такой повышенный интерес к нашей базе, как выяснилось позже, объяснялся тем, что немцы намерены были высадить морской десант на побережье. Для этой цели на верфях Галаца и Браилова были уже готовы большие деревянные сейнеры.

Командование базы решило мобилизовать все возможные средства, чтобы сделать порты менее доступными с воздуха. Больше посылалось самолетов для воздушной разведки, больше выходило в море дозорных кораблей. Для этого были мобилизованы все слабовооруженные суда, экипажи которых проявляли небывалое мужество и самоотверженность.

16-го июля 1942 года Поти впервые подвергся жесточайшей вражеской бомбардировке. То там, то здесь воздух сотрясали взрывы, горели дома, рушились здания. Чувствовалось, что немцы хорошо видят свои цели. Одна бомба упала прямо в эсминец «Бодрый», который в это время стоял в ремонте. Другая — в трубу крейсера «Коминтерн», прошла сквозь корабль, пробила днище, но, к счастью, не взорвалась. Одна из бомб угодила в артиллерийский цех, выбросив вверх столб огня и осколков. Несколько бомб упало в море близ порта.

Скоро нависла угроза над Батуми и Сухуми.

Сразу после первого налета я приехал в Сухуми. Странное и скорбное зрелище представляли его улицы. Воронка на месте гигантского цветника. Разбитый дом. Срезанные осколками пальмы.

Но что это? Из палисадника ко мне протягивается обросшая густой коричневой шерстью рука. Невольно вздрагиваю. За оградой — обезьяна. На дереве — вторая. За поворотом улицы встречаю третью. Что за чертовщина? С чего это обезьяны разгуливают по городу? Откуда они взялись? И только потом соображаю: здесь же один из крупнейших в стране обезьяньих питомников. Видимо, бомбы разбили сетки, и животные разбрелись. Странное, какое-то жуткое впечатление производили они на пустынных улицах.

Очень скоро период господства немцев в воздухе закончился. В дело вступили переформированные полки истребителей, в том числе и мой полк. «Хейнкели» и «юнкерсы» все чаще грудой обломков стали оставаться на кавказской земле.

Во время боя один из вражеских самолетов упал в море. Летчик-бомбардировщик спасся и был доставлен в штаб базы. На допросе он рассказал:

— Прежде чем направиться на Поти, наша часть перелетела на аэродром в Багерово, возле Керчи. Там нам показали кинофильм. На экране мы увидели ваш порт со всеми его сооружениями и кораблями, стоящими у причалов. Особенно выделялись линейный корабль и крейсера. На следующий день мы взлетели. Маршрут рассчитали — над Поти будем в предвечерние сумерки. Видимость прекрасная, по пути заметили несколько судов. Не дойдя километров двадцать до порта, самолеты разделились на группы. Вот и место, где должны быть порт и город. Но мы увидели лишь огромное облако бурого дыма. Над ним колыхались аэростаты заграждения. Я услышал в наушниках возгласы своих товарищей: «Аэростатен, аэростатен!» Ведущий приказал набрать высоту семь тысяч метров. Мы пролетели над облаком дыма, развернулись, легли на обратный курс, но никаких признаков порта так и не обнаружили. Командование выбрало для налета предвечерние сумерки, надеясь, что в это время не опасны прожекторы красных. Но прожекторы вспыхнули, их лучи стали слепить нас. Вокруг рвались зенитные снаряды. Я видел, как наши самолеты, нарушив строй, пытались вырваться из лучей прожекторов. Я тоже отвернул в сторону и приказал сбросить бомбы (их у нас было две — в тысячу и пятьсот килограммов) Больше мы ничего не смогли сделать. Напали ваши истребители и сбили нас. Самолет упал в море. Из экипажа уцелело два человека. На надувной лодке пытались выйти к берегам Турции, но добрались только до Батуми. Дальше шли пешком. Когда переплывали речку Чорох, мой товарищ утонул. А меня схватили ваши солдаты…

Можно сказать, что немцу повезло: он остался в живых.

 

Огненный день

Тревожны были дни и ночи Туапсе. Ранее тихий курортный городок превратился в осажденный бастион.

Поднимались над морем зори, падали в волны кроваво-огненные закаты, но город не видел их. До рези в глазах всматривались его защитники в воздух, стараясь не пропустить зловещих черных точек на горизонте и взморье. Они могли появиться в любую минуту светлого времени суток.

Но и ночь не приносила покоя. Под покровом темноты шли к Туапсе новые и новые армады тяжелых бомбардировщиков. Шли с категорическим приказом: во что бы то ни стало выйти на цель, атаковать боевые корабли Черноморского флота.

— Воздух! Воздух! Со взморья идет группа бомбардировщиков противника!..

— Очистить летное поле!

— Паре Наржимского — в воздух!

К таким информациям и командам здесь привыкли.

Но к опасности, смерти привыкнуть нельзя: человек рожден для другого. И обостренно-решительным становится состояние парней, выруливающих сейчас на взлет…

Серые облака заволокли небо. Густой пеленой идут они на побережье. Что ж, погода явно благоприятствует пиратам: в сонмище туч легко затеряться, скрыться, уйти от преследования.

Машина Владимира Наржимского пробивает первый слой облаков. Никого… Следующий слой… Есть! Вот они! Девятка «хейнкелей-111» крадется к городу.

— «Волга»! «Волга»! Я — «Ястреб». На подходе девятка «хейнкелей»! За облаками. Высота… Нужна помощь! — слышит земля. Отвечает:

— Вас понял. Помощь идет. Задержите противника.

— Атакуем!.. — в наушниках ведомого почти юношеский голос гвардии капитана.

Строй девятки разбит. Гитлеровцы кидаются врассыпную: два истребителя не смогут сразу преследовать все самолеты. Отойдя в сторону от начавшегося боя, некоторые из них ныряют в облака и снова ложатся на боевой курс.

Наржимский атакует ближайший самолет. Ведомый понял маневр, заходит гитлеровцу в хвост. По ненавистным крестам бьет свинцовый дождь.

Бомбардировщик валится на крыло. Подбили? Это нужно еще проверить: сколько раз отрывались таким образом фашисты иногда и от опытных летчиков. Так и есть! Пролетев в свободном падении несколько сотен метров, немец выравнивает машину.

— Врешь!.. Не уйдешь!

Истребитель Наржимского, словно невидимой нитью связанный с самолетом врага, повторяет его эволюции. Немец пытается уйти в облака. Поздно. Наржимский жмет на гашетку. Гулко рокочет пушка. Дымная трасса гаснет в корпусе «хейнкеля». Но смертелен ли этот удар? Наржимский пикирует рядом с летящим вниз самолетом. Сквозь «окно» в облаках стремительно надвигается крутой склон горы. Дальше нельзя — врежешься в скалы. Истошно ревет мотор. Нос истребителя снова направлен к тучам. Наржимский оглядывается: на склоне горы медленно оседает горное облако. Его прорезают молнии: фашист рвется на собственных бомбах.

В разрыве за облаками мелькнули две тени. Наметанный глаз летчика определяет безошибочно: наши. Отлично! Значит, помощь пришла. Теперь — в погоню за остальными.

— Владимир! Владимир! «Хейнкель» сзади! — в наушниках голос напарника.

Стремительный разворот навстречу. «Хейнкель» ведет яростный огонь. Но, не выдержав лобовую атаку, резко уходит влево, подставляя борт для удара. Взрыв. Обломки падают в облачность нижнего яруса. Теперь вверх, за облака.

Что за черт! Навстречу Наржимскому несется темная пылающая масса. Первая мысль: «Наш?» Нет, «хейнкель». Горящий самолет проносится мимо. Неплохо поработал кто-то из товарищей.

В разрыве облаков показался еще один немец. Стремительно уходит в сторону моря.

— В погоню! — кричит Наржимский.

— «Ястребы!» Я — «Волга». Прекратите бой! Немедленно возвращайтесь на базу.

Разгоряченный боем, Наржимский неохотно снижается. Пробиты тучи — внизу показались бухточки и дома Туапсе. И тут Наржимский вздрогнул: вот что скрывалось за приказом с земли — к пирсам, где стояли боевые корабли, шла другая группа немецких бомбардировщиков. Отсекая их от бухты, навстречу неслись два «яка».

Нет, пожалуй, друзья не успеют. «Мы успеем», — думает капитан Наржимский и сразу принимает решение: атаковать ведущего, разбить строй.

Гитлеровец явно не ожидал нападения. Неведомо откуда свалившийся русский, казалось, шел на таран. Лоб в лоб. Ничего, у пилота райха нервы тоже в порядке. На испуг его не возьмешь!

Самолеты стремительно сближались. Еще несколько секунд и…

— Фанатик! — услышали наши на земле. — Фанатик! — яростно прорычал немец. В последнее мгновение он свалил самолет вниз.

Наржимский пронесся над «хейнкелем», едва успев заметить, как испуганно шарахнулись в стороны встречные самолеты. Подбить он, кажется, никого не подбил. Но строй развалил — это тоже неплохо.

Теперь можно выбрать цель для атаки более спокойно. Он развернулся и выбрал ближайший «хейнкель». Перекрестье прицела положил на кабину пилота, открыл огонь и сразу увидел, как осколками разошелся плексиглас на немецкой машине. Она клюнула и свалилась в крутящийся штопор. Нет, это не имитация. Это агония.

А бой уже полыхал. Подоспевшие «яки» гнали гитлеровцев в море. Теперь можно и на аэродром.

Владимир глянул назад. Молодец ведомый! Уже успел выйти из боя и уже охраняет своего командира.

Самолеты идут на морем. Пора менять курс.

Внизу маленькой точкой движется морской охотник — небольшое военное судно. Но почему оно ведет огонь? По кому? Вроде бы немецкие десанты сюда еще высаживаться не пытались.

Снизившись, Владимир увидел, что пушки катера задраны в зенит, бьют по кромке спускающейся на море огромной серой тучи. И Наржимский заметил едва различимое на ее темном фоне звено «хейнкелей».

— Горючего хватит? — спросил он ведомого.

— На пять минут.

Они понимали друг друга с полуслова.

Круто полезли вверх и сразу пошли в атаку.

Из города наблюдали бой катера и подумали было, что это от его меткого залпа загорелся один из немецких самолетов. Но когда тот резко пошел к воде, все увидели, что его сопровождает «Яковлев». Машина ярко выделялась на фоне отяжелевшего, иссиня-черного неба: с моря надвигался шторм.

Они приземлились, когда уже совсем стемнело.

Видимо, кое-какие вести уже дошли с наземных постов до аэродрома, потому что командир полка шагнул из темноты и полушутя бросил Владимиру:

— Нельзя же так, капитан! Если каждый из наших пилотов ежедневно будет вытворять такое — у Гитлера не останется летчиков…

— А может быть это и к лучшему, — отпарировал Наржимский. — Забот у фюрера будет меньше.

 

Цель — анапа

Вторые сутки небо над Геленджиком было затянуто тучами. И, как испарина земли, навстречу им тянулись слоистые облака белого промозглого тумана.

Мы как раз кляли небесную канцелярию, а заодно и всех наших метеорологов, когда за мной прибыл посыльный из штаба.

— Вот какие дела, товарищ Авдеев, — командующий помолчал, испытующе взглянул на меня. — Знаю: ребята последние дни поизмотались, но что делать… Война есть война… Одним словом, нам стало известно, что в Анапе противник сосредоточивает быстроходные десантные баржи и торпедные катера. Нужно проверить эти сведения. А заодно посмотрите, что делается и на немецком аэродроме у Анапы… Как все это сделать — не вас учить…

— Слушаю, товарищ командующий!

— Ну вот, и действуйте! — он вышел из-за стола и пожал руку.

— Кстати, вот ознакомьтесь. Немецкая новинка. Посмотрите.

Я взял листки бумаги и прочел: «Торпедные катера типа „С-6“ появились в Черном море в начале 1942 года. Данные катера следующие: длина 36 м и ширина 5 м, водоизмещение 62 тонны, максимальная скорость хода 40 узлов. На катере установлены два мотора по 1200 л. с. с непосредственным впрыском горючего. Личный состав 10 человек.

Вооружение „С-6“ — два носовых торпедных аппарата. Калибр торпед 500 мм. Зенитное вооружение от одной до трех 20-мм пушек. Используется противником при охране караванов, для несения патрульной службы в своих базовых районах и в ночное время для нападения на корабли в открытом море и на коммуникациях. Катер „С-6“ сильно уязвим пушечно-пулеметным огнем, так как имеет моторы жидкостного охлаждения и запас быстро воспламеняющегося авиационного бензина (в кормовой части). От огня наших самолетов спасается маневрированием»…

— Что же, будем охотиться и на этого хищника! — Только не увлекайтесь, Авдеев! Помните — нам нужна разведка, а не гибель летчиков. Объекты в Анапе — вещь серьезная. Там сосредоточено много зенитных установок, да и немецкие аэродромы рядом…

«Кого послать? — размышлял я, возвращаясь из штаба. — Вероятно, Белозерова». Этот мастер разведки, впоследствии Герой Советского Союза, командовал разведывательным звеном. На машинах Белозерова мы установили импровизированные самодельные фотоаппараты. Хитрый механизм соединял аппарат с кнопкой. Летчик нажимал ее, производился снимок и автоматическая перестановка кадра.

Я понимаю, что, посмотри сегодняшний пилот-разведчик на нашу аппаратуру, установленную тогда на «яках», это зрелище доставило бы ему немало веселых минут.

А тогда… Тогда мы гордились изобретательностью наших умельцев. Ждать, пока подойдет новая аппаратура, мы не могли и по мере возможности искали выход из положения своими силами…

Звено истребителей, которое вел я, прикрыло звено разведчиков. Облака помогли нам. Вероятно, гитлеровцы решили, что в такую погоду ждать опасности неоткуда: с их аэродрома не поднялся ни один «мессер».

Аппараты Белозерова и на этот раз не подвели. На проявленной фотопленке были отчетливо видны торпедные катера и десантные баржи противника. Маленькие белые черточки, лучами отходившие от линий пирсов, ясно виднелись на снимках.

Но немцы, конечно же, не могли не заметить наших разведчиков. И они ясно представляли себе, что последует за их появлением. Ждать гитлеровцы не будут: рассредоточат корабли по бухтам, укроют в малоприметных с воздуха местах.

Промедление здесь, если не смерти, то проигранной операции подобно.

Запрашиваю разрешение штаба на боевой вылет. Получаю добро, созваниваюсь с командиром штурмовиков.

— Друже, пора!

Нашим коллегам такие операции не в новость. Их реактивные снаряды — «эрэсы» — и пушки отлично приспособлены для штурмовок торпедных катеров.

Вижу, как звено за звеном поднимаются в воздух штурмовики. Делают круг над аэродромом.

Пора и нам. Взлетаем. Разбиваемся в воздухе на две группы: на группу прикрытия и ударную. Первая будет прикрывать непосредственно штурмовики. Вторая — блокировать гитлеровский аэродром. Я — во главе ударной.

Взлетев последним и проверив, что группы в сборе, ложусь на маршрут. Оглядываюсь. Летчики, четко выдерживая интервалы, следуют за ведущими. Шестерки «Ильюшиных» идут в строю «пеленг». Мы, истребители, — парами и четверками.

Прежде всего — скрытность. От нее зависит если не сто, то во всяком случае семьдесят пять процентов успеха нашего замысла.

Дойдя до моря, переходим на бреющий. Внизу, всего в каких-нибудь тридцати — сорока метрах, под плоскостями машин бушует море. Резкий декабрьский ветер гонит над волнами холодную водяную пыль. Кажется, брызги от сшибающихся в ожесточенной своей схватке могучих валов вот-вот накроют самолеты.

Нервы у ребят крепкие. Никто не поддается соблазну подняться немного выше. У Абрау-Дюрсо проходим даже ниже обрыва. Это несколько рискованно, но зато нас не засекут с берега.

У Анапы горы понижаются. Пора. Вырываюсь со своими ведомыми вперед и иду на гитлеровский аэродром. Нужно успеть предупредить взлет немецких истребителей, иначе атака может быть сорвана.

Ударную группу делю на подгруппы. Пара старшего лейтенанта Протасова будет меня прикрывать. Протасов — надежный телохранитель, отличный летчик, он никогда не терял ведущего и не только хорошо прикрывал, обеспечивая атаку, но и сам при удобном случае наносил быстрый, неотразимый удар. На его счету уже не одна победа. Иван Иванович — штурман полка, немалый начальник, но чрезвычайно скромный товарищ, поэтому ходит всегда за ведомого. И любой из пилотов считает за честь летать с ним.

На скорости подходим к аэродрому. И надо сказать, едва успели: пара Ме-109 идет на взлет. С ходу атакуем. Передний «мессер» взорвался. Густой черный дым закрыл взлетную полосу, на секунды заслонил второй вражеский истребитель. Ребята бьют почти наугад. Наверное, это и называется военным счастьем. Едва опал высокий столб хмари, мы увидели, что и второй «мессер» пылает. Теперь — не дать взлететь другим. Бьем по машинам, канонирам, по бегущим к истребителям людям. Одна, вторая, третья фигурки неподвижно застывают на земле.

Аэродром блокирован. Вижу, как через несколько минут вступают в бой группы прикрытия «илов»: это с соседних немецких баз успели подойти истребители.

А в это время, набрав высоту до шестисот метров, на порт обрушиваются штурмовики. Огненные хвосты вырываются из-под плоскостей машин: в дело вступили «эрэсы». Бьют пушки. В одном, втором, третьем месте вспыхивают БДБ — быстроходные десантные баржи. От прямого попадания снаряда щепками разлетается торпедный катер. Другой окутывает туча белого дыма. Ее разрывают огненные молнии: видимо, на катере взорвались торпеды.

Второй заход, третий. На мечущихся по набережной и пирсам гитлеровцев сыплются мелкие бомбы. И снова вспыхивают, как свечи, баржи и катера…

Замечаю: в хвост к Михаилу Грибу заходят два Ме-109. Увлеченный боем, он кажется, не видит опасности. Кричу:

— Внимание, Гриб! Тебя атакуют!..

Да, наш одессит попал в переплет. Весельчаку, балагуру сейчас не до шуток. Единственно, что успевает Гриб, — молниеносно бросает машину в переворот, уходит из-под удара. На первый случай можно мириться и с этим. Спешу на помощь, но меня упреждают два «яка». Это Протасов издали открывает огонь. Немцы отваливают, оставив след пулеметной очереди на плоскости Гриба. Впрочем, он заметил это, только вернувшись на аэродром.

— Увлекся, понимаешь, — оправдывался он. — Самому захотелось спикировать и поработать пушкой!

Мы тогда крепко поругались: уж кто-кто, а Гриб-то отлично знал, что цена такой «увлеченности», потеря бдительности в бою — цена жизни. А мы и так почти каждый день хоронили друзей…

 

Глубинными бомбами по… истребителям

Обстоятельства сложились так, что ранее нам не приходилось сталкиваться в бою с немецкими летающими лодками типа ГМ-138 и ГМ-140, окрещенными вскоре летчиками-истребителями «гамбургами».

Чаще всего немцы использовали их в качестве бомбардировщиков, торпедоносцев и разведчиков в открытом море.

Казалось бы, где им противостоять скоростным истребителям! Но они не только противостояли, но и выполняли задание и чаще всего на первых порах довольно свободно уходили от нашего преследования. Так продолжалось бы долго, если бы вскоре не удалось разгадать их замысла. Несколько весьма неудачных встреч с «гамбургами» заставили нас проанализировать их тактику.

Немецкие летающие лодки работали на минимальных высотах. Чаще всего ходили на бреющем. Старались, как правило, использовать низкую облачность. При появлении наших истребителей прижимались к самой воде, почти касаясь поверхности моря корпусом и поплавками. Вздумай истребитель атаковать «Гамбург» в таком положении — он почти неминуемо врезался бы в море.

Когда не было облачности, «гамбурги» старались выйти на освещенную солнцем поверхность моря. Это затрудняло наблюдение за ними.

В случае же, если столкновение с истребителями становилось неизбежным, немцы успешно маневрировали скоростью. Увидев наш атакующий самолет, гитлеровец немедленно уменьшал скорость до минимальной. Истребитель проскакивал мимо, а стрелки «Гамбурга» вели в это время по нему пушечно-пулеметный огонь из передней кабины летающей лодки.

За самое короткое время мы имели пять встреч с машинами подобного типа. А сбить удалось только одну. Несмотря на то, что в боях принимали участие опытнейшие наши пилоты, уже имевшие на своем счету до семи-восьми сбитых самолетов противника.

Как-то Алексеев и Данилко прикрывали на переходе лидер «Харьков». Неожиданно в милях восьмидесяти от берега появился ГМ-140.

С дистанции 500–400 метров летчики вышли в лобовую атаку на гитлеровца. Казалось бы, исход ее был предрешен. Но «Гамбург» оказался невредимым: на огромной скорости истребители, осыпаемые градом пуль и снарядов, проскочили мимо врага.

Две повторных атаки сзади. Одна — сверху, с дистанции всего каких-нибудь двести метров. Никаких результатов. Казалось, что у «Гамбурга» немного забарахлил мотор. Горючее кончалось. Алексеев и Данилко повернули на свой аэродром. Гитлеровец — в сторону Турции.

Седушкин и Михайлов, шедшие на Як-1, повстречались с «Гамбургом» в сорока милях от берега на траверзе Гагры. Пять раз атаковали они летающую лодку: сверху, сзади, с дистанции сто, сто пятьдесят метров. Все, что им удалось — убить стрелка в задней кабине, повредить мотор. Боезапас был израсходован, и преследование пришлось прекратить. Немец снова ушел в сторону Турции.

— Что они, заколдованные, что ли! — чертыхался Алексеев.

— Как уж схватились, а он выскальзывает, — комментировал Михайлов.

Печальная хроника неудач продолжалась…

22 декабря Алексеев атакует «Гамбург» на траверзе Гудауты. Неудача.

24 декабря Белозеров и Юдин на ЛаГГ-3 встретились с «Гамбургами» на траверзе Адлера. Удалось лишь поразить стрелка в задней кабине. Восемь атак не дали результата. Гитлеровец уходил, касаясь поплавками воды.

— Хватит! — не выдержав, командир полка Юмашев стукнул кулаком по столу. — Хватит! Скоро над нами будет смеяться весь Черноморский флот. Пора во всем этом разобраться. Всех ко мне на совещание…

Оглядев хмурых летчиков, сказал:

— Нервы будем распускать после войны. Алексеев!

— Я.

— Вам больше, чем другим, пришлось встречаться с «гамбургами». В чем, на ваш взгляд, причины наших неудач?

— Во-первых, мы еще не привыкли вести бой в обстановке, когда противник в буквальном смысле этого слова касается воды…

— А, во-вторых?

— Во-вторых, видимо, мы недооцениваем запас живучести этих машин. «Гамбург-140» несет мотор с воздушным охлаждением. «Гамбург-138» имеет большие габариты. Где-то — это минус. В условиях преследования — дополнительный запас живучести.

— А вы что думаете по этому поводу, Белозеров?

— Думаю, что ведущий и ведомый неправильно распределяют свои задачи в бою, неправильно действуют. Один из нас идет в атаку на поражение. Другой ее имитирует, отвлекает на себя огонь противника. Но вход в атаку и выход из нее производит на увеличенных дальностях. Такая имитация мало кого может обмануть.

— Что ж, это дельно… Продолжайте.

— В конечном счете это приводит к тому, что один из атакующих, израсходовав весь боезапас, вынужден уходить на аэродром.

— Второй, — в разговор вступил Алексеев, — второй, имея еще более полукомплекта боезапаса, также возвращается домой. Не может же он бросить напарника.

— Где же выход?

— Выход есть. Мы тут мозговали с ребятами… Летчик, израсходовавший боезапас, должен продолжать атаки, имитировать бой. А второй — вести огонь на поражение. Иными словами, ведомый и ведущий в данном случае должны поменяться местами… Можно иначе. Не имитировать, а бить. Одновременно с разных сторон.

Долго шел этот разговор.

— Ну что же, — подытожил споры командир, — попробуем для начала поднимать в воздух по две пары истребителей. А там посмотрим…

— Внимание, внимание! На траверзе Гудауты — «Гамбург-138».

— По машинам!

Томашевский идет в паре с Кособьянцем, Клюков — с Сиковым. С КП полка мы наводим их на цель.

Заметив наши ЛаГГ-3, гитлеровец, используя старей прием, стал круто снижаться. Вот уже поплавки его коснулись воды, по морю побежали две белопенные дорожки. Томашевский пикирует. Бьет с дистанции всего каких-нибудь ста метров. Старается попасть по моторам и кабине пилота. «Гамбург» взлетает, бешено огрызается. Его задний стрелок ведет пушечно-пулеметный огонь.

Второй ЛаГГ-3 пытается зайти с хвоста на бреющем, и… — мы никак не ожидали такого — «Гамбург» начинает сбрасывать глубинные бомбы. Высокие смерчи воды встают над морем, заставляя истребитель подняться выше. Опять неудача!

Томашевский повторяет заход. Кажется, он решил умереть, но достать огнем ненавистную машину. Бьет. Есть попадание! «Гамбург» резко потянуло на нос. Пилот справился, быстро выровнял самолет, только лодкой задел за воду. И снова продолжал лететь. Лететь с креном на правое крыло и с дымящимся правым мотором. Лететь, огрызаясь с еще большей яростью, чем прежде.

В атаку заходит Клюков. Фашисты встречают его огнем. Снаряд перебивает ему трос руля поворота. Второй разрывается в правой плоскости. Клюков вынужден уходить на аэродром.

В бой вступает Сиков. Меткая очередь — и у Гамбурга загорелся правый мотор. Но гитлеровец не теряется: он бросает самолет из стороны в сторону, маневрирует, уклоняясь от огня истребителя.

Теперь очередь за Кособьянцем. Ему уже легче: товарищи вывели из строя стрелков, прикрывавших хвост «Гамбурга». Заход. Второй. Третий. Резко накренившись, фашистский самолет врезается в волну.

Таким было начало. Не все на войне делается сразу и просто. Опыт оплачивается кровью, и мастерство состоит в том, чтобы ее было пролито как можно меньше.

Далее было легче. «Гамбурги» валились на землю и в море так же, как «мессеры» и «хейнкели».

Но совсем без улыбки слушал я однажды, как Алексеев поучал молодых летчиков:

— Не обольщайтесь успехом, если вам удастся вывести из строя стрелка на хвостовой турели «Гамбурга». Его тут же подменит второй. Внимательно следите за противником, когда преследуете его на бреющем. Фашисты в таких случаях сбрасывают глубинные бомбы. Огромные столбы воды, поднимающиеся при их взрыве, могут быть смертельными для атакующего…

Глубинные бомбы и скоростной истребитель… Расскажи кто-нибудь мне ранее об этих двух понятиях, я решил бы, что вижу перед собой либо профана, либо шутника.

 

«Ягуар» не вернется на базу

Техник любимовской «кобры» озабоченно отозвал в сторону приятеля:

— Не знаю, что и делать! Командир сам решил идти сегодня в бой.

— Это же сумасшествие. Его собьют. У него же такой длительный перерыв. Да и ноги…

— Сам знаю. Но он приказал…

— Может быть, сообщить кому-нибудь из начальства?

— Ты с ума сошел! После такого он отчислит меня из полка.

— Ребята, а вы в общем-то неправы, — вмешался в разговор подошедший моторист. — Ведь Любимов — летчик. А вот если бы ты сам был летчиком, — моторист обратился к технику, — ты смог бы не летать? Ясно, что не смог бы. А потом Любимову нужно снова поверить в свои силы…

Вероятно, моторист в чем-то глубоко важном был прав, потому что после того, как весть о решении Любимова самому идти в бой быстро распространилась по аэродрому, его никто не решился отговаривать: ни техник, ни начальник штаба, ни комиссар полка.

Волновались ли они? Да! Но есть высшее на земле право: чувствовать себя в строю. Быть бойцом, когда страна истекает кровью. И где-то в глубине души каждый чувствовал: отнять у Любимова это право нельзя.

Не такой он человек, чтобы согласиться на уговоры. Да, признаться, все они, сейчас с удивленным восхищением поглядывающие на командирскую «кобру», втайне полагали, что на месте Любимова каждый из них поступил бы точно таким же образом.

Настораживало несколько другое: Любимов не успел еще по-настоящему освоить эту машину. Как бы то там ни было, но с первым тревожным ударом боевого колокола «кобра» Любимова ушла в воздух. Прикрывал командира капитан Кисляк.

Дойдя до Архипо-Осиповки на бреющем, летчики набрали высоту. И как раз вовремя: со стороны Голубой бухты к аэродрому стремительно приближались два Ме-109. Вероятно, гитлеровцы были уверены, что обеспечили себе скрытность подхода. К тому же такая уверенность подогревалась воспоминаниями о том недавнем бое, когда немцам удалось подбить над аэродромом две наши машины, а Любимову и его орлам пришлось выслушать далеко не ласкающие слух размышления комдива Токарева.

В наушниках прозвучала отборная немецкая ругань: гитлеровцы не ожидали лобовой атаки и были к ней явно не подготовлены. Но нужно отдать им должное: не растерялись. Приняли бой.

В любой атаке побеждает тот, у кого крепче нервы. Стоит немного отвернуть — и твой самолет разнесут пушечные очереди. Промедлить с выходом из атаки — столкнешься с противником и грудой дымящихся обломков рухнешь на землю.

Цветные ленты очередей потянулись к кабине Любимова, но он, решив идти до конца, не сворачивал с курса, выжидая момента для удара. Пальцы привычно лежали на гашетке. Еще секунда, вторая и… фашист не выдержал, отвернул. И в то же мгновение Любимов влепил в него яростную, короткую очередь.

Немец, свалив самолет в пике, уходил под прикрытием своего напарника. Любимов бросился вслед. Шесть тысяч метров… Пять с половиной… Пять… Четыре с половиной… Стрелка высотомера торопливо бежала вниз по шкале.

«Что за черт! Так с этим гитлеровцем и сам отправишься к праотцам!», — подумал он.

Четыре тысячи… Видя, что «кобры» его настигают, фашист боевым разворотом бросил машину вверх, и Любимов увидел зверя — ягуара — на борту Ме-109. Подумал: «Ас… Тем лучше, есть возможность попробовать силы».

И снова начался бой. Очередь, вторая… Черный дым струйкой рванулся от мотора Ме-109, и желтое пламя побежало к черному кресту на плоскости. И в то же мгновение Любимов потерял противника: немец вошел в густую облачность.

Неужели упустил?! Любимов пробил облака вверх, встал в вираж. Никого. Прошел почти над самой землей, снова круто взял вверх и снова увидел пару фашистов. Раскаленные стволы пушек и пулеметов выбрасывают огонь.

«Что я делаю! — мысль обожгла мозг летчика. — Боезапас скоро кончится. Если бить, то только наверняка!»

Гитлеровец снова бросил машину в пике. «Уйдет! Только доберется до облаков и уйдет!» Впрочем, уйдет ли? Дым над плоскостью фашистской машины становится все гуще. Последняя очередь из пушки. Горы долго передают друг другу раскатистое эхо взрыва…

На аэродроме переполох. Потеряна связь с командиром полка.

— «Ястребы!», «Ястребы!», Я — «Волга». Для связи. Прием.

Эфир молчит.

— «Ястребы!» «Ястребы!..» Наконец отвечает Кисляк:

— Вас слышу. Как меня слышите?

— Слышу хорошо. Потеряна связь с «Ястребом-десять»…

В наушниках треск и вслед за этим голос Любимова:

— Я «Ястреб-десять». Ме-109 приказал долго жить. Идем домой.

Маршал Советского Союза А. А. Гречко в своей книге «Битва за Кавказ» дает в высшей степени лестную оценку боевой работе авиации: «В ходе январского наступления серьезную помощь наземным войскам оказывали 4-я и 5-я воздушные армии и ВВС Черноморского флота. За это время они произвели более 7 тыс. самолето-вылетов. На войска противника было сброшено около 480 т бомб, выпущено свыше 3200 реактивных снарядов, израсходовано до 730 тыс. пушечных снарядов и патронов.

Метеорологические условия, так же как и в декабре, продолжали оставаться сложными. В январе всего было только 6 полных летных дней, 13 ограниченно-летных, а остальные нелетные. Однако части 5-й воздушной армии в январе произвели почти в два раза больше самолето-вылетов, чем в декабре, при этом 1336 — для ударов по войскам противника, 240 — по железнодорожным объектам и аэродромам, 629 — на воздушную разведку, 2046 — на доставку грузов и эвакуацию раненых, остальные на прикрытие войск и объектов тыла от ударов авиации противника.

Условия горного рельефа местности исключали возможность строительства новых аэродромов в северной и центральной части Черноморского побережья Кавказа. В то же время именно на этих направлениях, на левом крыле Черноморской группы войск, а не на правом, более обеспеченном аэродромами, развертывались главные события. Обстановка вынуждала располагать части 5-й воздушной армии далеко в не полном соответствии с замыслом. Частично по этой причине авиационная поддержка войск 46-й, 18-й и правого фланга 56-й армий была более результативной, чем левого фланга 56-й и 47-й армий.

Из-за сложных метеорологических условий и наличия гор сосредоточенные удары почти не применялись, боевые действия велись мелкими группами самолетов в составе двух — шести И-16 или И-153, которые в этих условиях легко маневрировали в ущельях гор. Бомбардировщики оказывали помощь войскам, действуя преимущественно ночью в одиночку на высотах 1200–2500 м.

Наряду с поддержкой и прикрытием сухопутных войск части 5-й воздушной армии наносили удары по железнодорожным узлам и станциям Сальск, Кропоткин, Армавир, Белореченская, Краснодар и Крымская с целью нарушения планомерности отвода и перегруппировок войск противника».

 

Реванш, обернувшийся провалом

Было очевидно, что «первую месть за Севастополь» гитлеровцы попытаются не оставить безнаказанной. Иначе бы мы просто плохо знали противника. В Геленджике готовились к отражению массированного налета.

«Ждите гостей!.. — посоветовали нам в штабе. — Так просто вам это дело не сойдет…»

Немцы не заставили себя долго ждать. Рано утром со стороны моря появились черные точки, стремительно приближавшиеся к бухте. Наблюдатели считали, сбились.

— Где-то между восемьюдесятью и ста, — доложили посты. — Типы самолетов — Хе-111, Ю-87, Ме-109. Высота — три-четыре тысячи метров. Держат курс на Геленджик.

Полк поднялся в воздух. Напряжение ожидания сработало: каждый нерв был, как пружина. Люди действовали с быстротой немыслимой, почти фантастической. Видимо, немцы ожидали встретить сопротивление, но не силами целого авиаполка. Эфир наполнился радиогвалтом.

— Ахтунг! Ахтунг! «Яки»!.. «Яки»!.. — предупреждает своих немецкая рация.

Чтобы уберечь базу от удара, рядом с подлинным Геленджиком был сооружен фальшивый городок. Уже не раз и не два вводил он в заблуждение фашистских летчиков. Вот и сейчас группа «хейнкелей» рвется к этому искусственному Геленджику. Нужно поддержать немцев в святом их неведении.

— За мной! Цель вижу! — в наушниках голос моего начальника штаба майора Лакинского.

Он выводит истребители наперехват вражеских машин. Расстояние между противниками сокращается. Немецкие эшелоны растянулись в глубину. Полк перестраивается. Передняя группа, ведомая майором Лакинским, выходит на дистанцию удара.

— Атака! — слышен голос ведущего.

Девятка «хейнкелей», идущая во главе колонны, не дотянув километров пятнадцать до цели, сбрасывает бомбы в море. Самолеты разворачиваются, рассыпаются, отходят. Преследовать их сейчас некогда: несколько групп Ю-87 рвутся к настоящему городу, к базе, к кораблям.

Группа Лакинского снова перестраивается, стремительно набирает высоту и сверху обрушивается на головную колонну бомбардировщиков.

Стараюсь охватить картину боя в целом: другие эскадрильи атакуют почти все растянувшиеся группы вражеских машин. Схватка разгорелась по всему фронту. Все смешалось. К происходившему сейчас в небе невозможно было подыскать сравнения. Сцепившиеся в каскаде немыслимых фигур самолеты, казалось, чудом не таранят друг друга. Разноцветные трассы превратили небо в лоскутный ковер, ежесекундно раздираемый молниями взрывов.

Я впервые в жизни видел такую картину: немцы отходили, яростно преследуемые, и по всему пути этого горестного для них отступления фонтанами вздымалась над морем вода. Это рвали волну рушившиеся с небес искореженные, горящие, изувеченные самолеты.

Бой шел почти до самой Анапы, куда уходил противник. Вышли навстречу «мессеры», и что-то нечеловечески-яростное было в этой воздушной битве. Наши летчики шли напролом, самолеты с изрешеченными фюзеляжами и крыльями вновь бросались в атаки, и ничто не могло остановить этого стремительного натиска.

И только когда к концу подошел боезапас и горючее, мы подумали, наконец, об окончании боя, возвращении домой.

Пятнадцать бомбардировщиков и один истребитель потеряли гитлеровцы в этом бою. Мы не досчитались одного друга, и это омрачило нашу победу. Но война есть война. На ней без потерь не бывает. Можно честно смотреть в глаза людям, если победа одержана с таким, хотя и омраченным горечью утраты, счетом.

Реванш обернулся для немцев полным, сокрушительным провалом.

Я не знаю, кто в гитлеровских штабах получил за эту акцию разнос, кто и какие приводил доводы «за» и «против», но столь массированные налеты вражеской авиации с этого дня резко сократились. Гитлеровцы предпочли действовать небольшими группами, надежно, как им казалось, прикрытыми истребителями.

Почему «им казалось…»? Они не учитывали опять же ставшей очевидной истины: кроме общепринятой военной арифметики, в воздухе действовала непонятная им арифметика — советская, не укладывавшаяся в цифровые выкладки и ломавшая все самым тщательным образом продуманные планы врага.

 

Гвардия флота

4 апреля 1943 года… Знаменательный для нас день. У капониров собрался весь полк. Ну что же, можно начинать. Поднимаю руку. Гул голосов смолкает. Вначале напомню им историю. Не все из молодых ее знают.

— Сегодня, — начал я, — наша часть отмечает славную годовщину со дня присвоения высокого гвардейского звания, завоеванного в жестоких сражениях с ненавистным врагом — немецко-фашистскими захватчиками.

В героической Одессе родилась боевая слава части. С прибытием в Одессу в тот же день летчики эскадрильи четырежды орденоносца Демченко штурмовали живую силу и технику противника.

Первые схватки с врагом показали готовность летчиков драться, не щадя ни крови, ни жизни своей. В одном из воздушных боев под Одессой комсомолец лейтенант Беришвили над линией фронта сбил два фашистских самолета. Возвращаясь на аэродром, он увидел, что группа немецких истребителей атакует самолет командира Демченко. У Беришвили уже не было боезапаса. Не задумываясь, сокол таранил самолет противника, спас командира, а сам погиб смертью героя. Храбро и мастерски дрались под Одессой летчики Матвеев, Томашевский, Шкудский и многие другие их боевые товарищи.

Тем временем две наши эскадрильи помогали нашим войскам отражать натиск фашистских орд под Перекопом. И здесь летчики показали себя беззаветными защитниками Советской земли. Незабываем подвиг сержанта Соколова. Его самолет при штурмовке был подбит зенитным огнем и загорелся над территорией, занятой противником. Отважный патриот Родины решил не прыгать с парашютом, предпочел геройскую смерть позорному плену и на пылающей машине врезался в автоколонну противника.

С особой страстью и мужеством летчики и весь личный состав части защищали город немеркнущей славы — Севастополь. В горячие дни декабрьского и июньского штурма наши летчики смело ввязывались в воздушные бои с превосходящими силами противника, не раз обращали в бегство хваленых немецких асов, один за другим сбивали фашистские самолеты.

За один только день 17 декабря 1941 года над городом было сбито 9 вражеских самолетов, а наши без потерь вернулись на аэродром.

В огне грандиозной битвы за Севастополь воспитывались и закалялись замечательные кадры летчиков-истребителей морской авиации. В один из июньских дней Герой Советского Союза Алексеев в паре с летчиком Данилко храбро вступил в неравный бой с шестью Ме-109. В этом бою черноморцы сбили двух хищников, а остальных заставили позорно удрать.

Восемь месяцев обороны Севастополя изобилуют подобными яркими примерами героической и мастерской боевой работы наших летчиков. Имена отважных пилотов — Алексеева, Москаленко, Гриба, Спирова, Кологривова, Протасова, Бондаренко, Сикова, Катрова, Кириленко, Богданова, Рыбалко, Силина и многих других — известны всем защитникам города-героя. В ожесточенных боях с лютым врагом они с честью несли почетное звание гвардейцев….

Затем перехожу к нашим будням.

— Ни на минуту не забывая о других городах наших, находящихся еще в руках врага, летчики части неустанно уничтожают немецких стервятников на Кавказском побережье Черного моря. Только за март этого года в воздушных боях сбито 36 самолетов противника. С каждым днем этот счет увеличивается.

Наши летчики показывают зрелость опытных воздушных бойцов, умение бить врага наверняка. На днях Герой Советского Союза Гриб с летчиком Лазутиным, вылетев на тренировку, повстречали в воздухе группу немецких бомбардировщиков в сопровождении «мессершмиттов». Черноморцы храбро вступили в неравный бой с четырьмя Ме-109; двух воздушных пиратов сбили, а вторую пару обратили в бегство. Тем временем поднялись в воздух Герой Советского Союза Москаленко, истребители-гвардейцы Зяблицев, Червонный, Костючков и Куфтин. Они атаковали бомбардировщиков и сбили четыре Ю-87.

Замечателен также один из последних боев, проведенный коммунистами Добровым, Румянцевым, Костючковым и Тарасовым против 27 «мессершмиттов» над Керченским проливом. Не смущаясь столь большим превосходством в силах врага, они дрались истинно по-гвардейски и победили: каждый сбил по одному Ме-109.

Не зная усталости, работает над подготовкой самолетов к боевым вылетам наш технический состав. Особенно следует отметить техников Кирина, Макренко, Бурлакова, Кулакова, Юдина, Глушкова, Зимина, Мельникова. Своим самоотверженным трудом на аэродроме они обеспечивают победу в воздухе.

Я старался не забыть никого: в боевой обстановке доброе слово поддержки значит слишком многое.

— В знаменательный день гвардейской годовщины личный состав части клянется советскому народу с каждым днем увеличивать боевой счет. Неустанно совершенствуя боевую выучку, овладевая новыми приемами воздушного боя, приложим все силы, чтобы с честью выполнить приказ Родины. В боях за разгром ненавистного врага по-прежнему будем свято беречь честь своего гвардейского знамени.

— Клянемся, — говорю я громко, и люди трижды повторяют за мной:

— Клянемся!

— Клянемся!

— Клянемся!

Мощный гул голосов прокатывается над летным полем.

Да, мы помним слова нашей гвардейской клятвы: «Для выполнения боевого приказа командования, для достижения полной победы над врагами нашей Родины, я не пощажу ни своей крови, ни самой жизни. Мой девиз — победа или смерть. Перед лицом советского народа и партии я клянусь ни одним поступком не опозорить почетное звание гвардейца и беречь гвардейское знамя части в бою, как высокую честь нашей великой матери-Родины!»

Я раскрываю блокнот и читаю:

«Уничтожено: танков — 19, бронемашин — 17, автомашин — 650, орудий ЗА — 118, солдат и офицеров — 32410, полевых орудий — 36, цистерн — 82, танкеток — 7, повозок — 467, минометов — 283, лошадей — 2391, складов боеприпасов — 22, складов с горючим — 46, кавалеристов — 100, пулеметных гнезд — 128.

Сбито самолетов в воздушных боях — 180.

Уничтожено самолетов на земле 53».

Это боевой счет полка. Он выглядит довольно внушительно. И нам есть, чем гордиться. Есть, о чем доложить матери-Родине. Я говорю:

— Так держать, товарищи гвардейцы!

Я не хочу здесь ни ухудшать, ни подправлять историю. Только после митинга один из летчиков встал и прочел стихи:

Так звучали тогда эти строки, близкие сердцу каждого.

Расходились поздно. Меня окружила группа молодых летчиков.

— Первый сбитый стервятник — и вы тоже гвардеец! — сказал я Тарасову, недавно прибывшему в часть.

На другой день Тарасов вылетел на боевое задание…

Четверо черноморских соколов отчаянно дрались против 27 «мессеров». Четвертым был Тарасов. Он сбил Ме-109. После полета я поздравил его и вручил ему почетный знак гвардейца.

В утреннем выпуске Совинформбюро 1 апреля 1943 года среди других сообщений было и такое: «Летчики части, где командиром Герой Советского Союза тов. Авдеев… отражая налет авиации противника, сбили 11 и подбили 6 немецких самолетов».

 

Крылатое братство

— В общем, ситуация, братцы, такая… — говорил Герой Советского Союза подполковник Губрий, развертывая карту. — Судя по всему, ждать наступления немцев под Новороссийском нужно со дня на день. По данным разведки все дороги и балки забиты войсками и техникой. Керчь забита катерами, лодками, фелюгами. Через Азовское море на Таманский полуостров противник беспрерывно переправляет солдат, боеприпасы, орудия.

Губрий циркулем измерил на карте расстояние.

— Задание будет не из легких. Наши боги погоды более мерзкой сводки придумать не могли: дождь, туман, волнение моря. Возможен шторм. Но, к сожалению, погода от них не зависит. Поэтому откладывать операцию не будем. Цель — Кучугур. Гитлеровцы выгружают там войска и технику. Остальное, надеюсь, ясно?..

— Так точно, товарищ командир!

— Тогда действуйте! Вылет в шесть ноль-ноль.

Капитан Косторный, которому предстояло идти ведущим, особенно волновался. Человек исключительного мужества — таким его знали в нашем полку — он только недавно сменил штурвал истребителя на штурвал грозного «Ильюшина». Во всяком случае, это была одна из первых его штурмовок.

— Капитан Попандопуло, — говорит Косторный, — пойдешь моим заместителем. Если что, возглавишь группу.

— Есть! Только зря ты… «Если что» быть не должно.

— Посмотрим… Борисенко! Идешь ведомым. Справа.

Долго еще сидели они под плоскостью штурмовика, укрывшись от мелкого, нудного дождя, затянувшего весь горизонт.

— Погодка, хоть святых выноси.

— Как знать. Возможно, в этом дождичке есть и определенный смысл. Более скрытно выйдем на цель…

Над северным краем аэродрома, недалеко от командного пункта, взвилась зеленая ракета. Летное поле ожило. Только что пустынное, оно наполнилось грохотом моторов. Из капониров и укрытий медленно выползали «летающие танки», так прозвали в народе грозные «илы».

— Пойдем на бреющем, — передал по рации Косторный.

Прижимаясь к земле, крались машины к цели. Сверху их прикрывали низко плывущие тучи. Определенный риск в таком полете, конечно, был. Но на него идти было нужно.

Вот уже почти и конец пути. Но здесь Косторный обнаруживает: облачность в районе цели приподнялась до 200–300 метров.

— Пойдем в облаках. Затем на цель со стороны моря, — передал ведущий.

Так и сделали. В нужный момент вышли из облаков. Цель — как на ладони. Уткнувшись носом в песок, стояли десантные баржи. Вокруг каждой из них — стайки катеров.

По трапам поднимались черные фигурки: шла погрузка десанта. Никому и в голову не пришло о возможности налета в такую сумасшедшую погоду. Наоборот, используя ее, немцы форсировали посадку людей на корабли. Штурмовики были замечены слишком поздно, когда, собственно, звено Косторного, поливая огнем, прошло над судами.

Свечой полыхнул катер. За ним — баржа… Фигурки людей мечутся по палубам, прыгают в море…

Второй заход — три баржи и два катера охвачены пламенем. Но немцы уже оправились от неожиданного удара. Берег начал отвечать огнем, все более плотным и ожесточенным.

Третья атака — уходят из-под плоскостей «эрэсы». И тут задымил самолет Борисенко.

— Срочно уходи домой! Приказываю! — хрипло кричал Косторный. — Уходи, пока нет «мессеров».

«Ильюшин» нырнул в облака.

— Мы вам сейчас покажем! — Косторный даже взмок от напряжения.

В грозном сверкании вспышек огня штурмовики прошли над врагом. Всего каких-нибудь десять-пятнадцать метров отделяли их от мечущихся по берегу фашистов.

Горохом — пули по фюзеляжам. Молодцы конструкторы. Надежно прикрыли броней летчиков.

Десятки трупов устилают прибрежный песок.

— Георгий! Уходим в облака. Справа — «мессеры».

Тройка фашистских истребителей показалась со стороны моря, пошла в атаку и тут же потеряла штурмовиков из виду.

Опыт истребителя сослужил Косторному добрую службу. Сложным маневром он уклонился от встречи с противником.

— Повторим?

— Надо бы…

«Мессеры» вроде бы тоже ушли в облака.

— Рискнем!

И снова по баржам и катерам ударяет шквал огня. На этот раз от «мессеров» уйти не удалось. Две очереди прошили машину Косторного. Самолет задрожал, почти перестал подчиняться рулям. Новый залп — зачихал мотор и смолк. Потом снова забрал.

Попандопуло ударил из пушки, отсек «мессеров» от ведущего.

Но «Илу» трудно сравниться с «Ме-109» и по маневренности, и по скорости. Не достают пушки Попандопуло до цели, «мессеры» вновь выходят в атаку.

И снова бьют пулеметы Попандопуло. Попадет — не попадет — не беда. Главное, не дать свалить Косторного.

Он, что называется, молил всех святых, чтобы гитлеровцы зашли в лобовую атаку. Тогда еще посмотрели бы кто кого? Но зачем было немцам идти на риск? Они отлично знали, чем кончаются для них атаки в лоб. И они предпочитали клевать Косторного в хвост. Все равно, полагали они, этому русскому от них уже не уйти.

Иначе размышлял Попандопуло. Вернее, он не размышлял — на это у него попросту не было времени. Потемневшими глазами следил он за каждым маневром врага, и едва «мессеры» выходили в атаку, снова огрызался огнем из пушек и пулеметов.

«Пожалуй, так долго не протянешь, — с грустью подумал Попандопуло, взглянув на часы. — Боезапас скоро кончится».

Но что это? «Мессеры», послав наугад в его сторону несколько очередей, повернули к облакам.

— Уходят! Держись, друг! Уходят! У них на исходе горючее! Держись!

Но Косторный уже не мог держаться: мотор работал с перебоями, едва тянул. Почти задевая землю, израненная машина тяжело шла к плавням Кубани.

«Нет, не дойти! — Косторный безуспешно поработал сектором газа. — Все! Скорости нет. Самолет проваливается…»

Штурмовик рухнул на берег, прочертив по песку длинную полосу. И сразу стало тихо. Только пронесся над головой верный Попандопуло. В который раз за эти мгновения у него похолодело сердце: к самолету Косторного бежали немцы.

Летчик бросил «Ильюшин» к земле, ударил из пулеметов. На минуту фашисты залегли. Потом перебежками двинулись к подбитой машине. Автоматчики не торопились: уйти русский летчик не мог. Укрыться ему тоже было негде: кругом степь, ни кустика, ни балки.

Косторный решил дорого продать свою жизнь.

— Рус, сдавайся! — крики неслись к нему уже и слева и справа.

— Подходите поближе, гады! — выругался летчик. — Сейчас я вам, господа хорошие, сдамся!

Попандопуло видел, как вдруг ожили пушки и пулеметы машины командира. Косторный бил по наступающим. Вот один гитлеровец споткнулся на бегу. Второй, третий, пятый…

С ревом носился над немцами штурмовик Попандопуло. Теперь он, экономя боезапас, бил только наверняка. В основном, как говорил он потом, «действовал на психологию». Видя пикирующий на них самолет, фашисты прижимались к земле.

«Нет, так долго ему не продержаться!» — Попандопуло видел это отчетливо: кольцо немцев сжималось. Черные фигурки подползали все ближе и ближе к самолету. И летчик решился. Главное сейчас — прижать их к земле. Атака. Вторая. Черт с ним, с боезапасом, — пулеметы «ила» словно взбесились.

Третья!.. Нет, это была уже не штурмовка. На глазах ошалевших гитлеровцев самолет Попандопуло сел и подрулил прямо к попавшей в беду машине.

И тут немцы все поняли. Поднявшись во весь рост, с криками, стреляя из автоматов, они ринулись к «илам».

— Скорее! Да торопись ты! — кричал Попандопуло Косторному.

— Сейчас. Одну минуту!

Косторный метнулся к бензобакам. Секунда — краны открыты. Еще секунда — выхвачена ракетница.

Уже на бегу к машине Попандопуло Косторный обернулся, прицелился и выстрелил ракетой в кабину своего самолета. Слепящий столб пламени поднялся к небу.

— Вот теперь, кажется, все! — командир уже на плоскости машины друга.

Наверное, в такие мгновения судьба бережет смелых: шквальный автоматный огонь не задел ни того, ни другого.

Попандопуло даже показалось, что на взлете он сбил колесами одного из автоматчиков.

Оба бледные, Косторный и Попандопуло посмотрели друг на друга и нервно рассмеялись.

— Кажется, сегодня у нас некоторая психологическая перегрузка, — Косторный вымученно улыбнулся.

На земле полыхнуло пламя: «Ильюшин» взорвался.

 

Главка, повествующая о подвиге Денисова и начале одного поэтического пути

Уже в послевоенные годы он напишет чудесные строки:

Могу засвидетельствовать: он и тогда готов был в трудную минуту подставить плечо, чтобы разделить тяжесть с товарищами.

Появлялся Василий обычно в полку с неизменной полевой сумкой, набитой газетами и… стихами.

Худой, с ввалившимися щеками, присаживался у капонира и, если находил свободных от дел слушателей, неизменно предлагал:

— Почитаем, а?!

Как правило, внимание ему было обеспечено: в полку Васю любили: наверное, грешен человек — кому было не приятно послать домой фронтовую газету, где о его делах говорилось не только «презренной» прозой, но подчас и стихами.

Наверное, мы не так уже плохо воевали. Открыв как-то краснофлотскую газету «Атака», я прочел лихие частушки:

Кстати, как теперь выяснилось, что автором этих частушек был работавший тогда в газете «Атака» молодой краснофлотец Василий Кулемин.

Василий вырос после войны в большого русского поэта, выпустил много замечательных книг.

А тогда… тогда он только начинал.

И одним из первых его опытов была маленькая корреспонденция в той же «Атаке».

Корреспонденция, имеющая прямое отношение к одному из моих друзей:

«Мягкая весенняя ночь спустилась над Кавказским побережьем. Высоко в небе, точно множество углей в темно-серой золе, рассыпались звезды. Совсем рядом шумело море, и мерный плеск волн доносился до нас.

Неожиданно небо прорезали белые лучи прожекторов. К городу подходил противник. Мгновенно все насторожились. Зенитчики приготовились достойно встретить фашистских пиратов. В воздух поднялся Герой Советского Союза гвардии майор Денисов.

Прогремели первые залпы зениток. Гул моторов наполнил весенний воздух. В ночном небе загрохотали взрывы зенитных снарядов, затрещали пулеметные очереди. Советский истребитель смело встретил врага.

Герой Советского Союза Денисов атаковал одного из „юнкерсов“. Немец попался опытный. Заметив погоню, он стал маневрировать, пытаясь скрыться. Но не тут то было! Константин Денисов искусно атаковывал пирата и бил наверняка.

Пользуясь темнотой, летчик-истребитель Денисов подошел к врагу на близкую дистанцию и бил его из всего вооружения. Вот замолк вражеский стрелок-радист. „Юнкерс“ кидался в разные стороны, пытаясь уйти. Но по-прежнему точен огонь советского истребителя. Меткой пулеметной очередью Денисов зажег пирата. Немец попытался сбить пламя, но было уже поздно. Последовала вторая, третья… очереди.

Вражеский бомбардировщик свалился в штопор и врезался в море. Еще один гад нашел свой бесславным конец от молодецких ударов советского истребителя».

Сегодня эта корреспонденция, как реликвия.

Позднее, после войны, судьба свела меня с Василием. Он работал тогда в «Комсомольской правде». Еще в 1943-м он написал стихи и обо мне, и мы встретились, как старые знакомые.

Вспоминали Крым, Кавказ, далекое, опаленное войной время.

Случилось так, что как раз в это время я получил письмо от Денисова, Героя Советского Союза, генерал-майора авиации.

Я начинал тогда работу над этой книгой, и мой друг вспоминал некоторые столь необходимые в точном документальном повествовании подробности.

«С началом 1943 года, — рассказывал Денисов, — части ВВС флота начали получать новые самолеты, и в связи с этим активность их боевых действий резко возросла. За короткое время летчики дивизии Токарева нанесли не один смелый удар по кораблям противника в море и непосредственно в Севастополе, а штурмовики полка Губрия уничтожали их в Керченском проливе и на рейде в Анапе. Над Новороссийском (особенно в районе Мысхако, куда был высажен морской десант) и даже над аэродромом Анапа, где базировались немецкие истребители, наши истребительные части вели успешные воздушные бои. С каждым днем становились все более и более ощутимыми для противника удары летчиков-черноморцев, чего он никак не ожидал, вероятно, думая, что с нами все кончено. Подтверждением большого мужества и стойкости наших летчиков в тот период является хотя бы такой пример, когда одного из черноморцев сбили в воздушном бою над Анапой, так он не сдался в плен, а принял бой на земле, отстреливаясь из пистолета. И когда он в неравном бою был убит, то, по рассказу местных жителей, его похоронили немцы со всеми почестями, продемонстрировав свою „гуманность“ к герою.

Для меня важным событием было то, что в одну из апрельских ночей, отражая со своими летчиками налет вражеской авиации на город и порт Поти, я лично сбил Ю-88. Немецкий самолет упал в море на траверзе Хоби. Три члена экипажа, выбросившиеся с парашютами из горящего самолета, на надувной резиновой лодке смогли за ночь пройти до Батуми, пытаясь переправиться в Турцию. Но наши войска, охранявшие побережье, заметили удиравших немцев (они боялись ночью оторваться от берега, чтобы не потерять ориентировку), и на рассвете 21 апреля были взяты в плен в районе устья реки Чорох. Об этом бое писала тогда районная газета и упоминает о нем в своей книге „Отправляем в поход корабли“ генерал-лейтенант Куманин М. Ф., командовавший тогда Потийской военно-морской базой. Он лично допрашивал доставленного к нему фашистского летчика и получил от него ценные данные, подтверждающие сосредоточение немецкой авиации на юге…»

— А ведь я писал об этом, — признался тогда Василий. — Не помню только, в какой газете.

И вот неожиданно, когда Кулемина уже не стало, ко мне в руки попала пожелтевшая наша фронтовая авиационная многотиражка. И в ней взволновавшая сердце подпись: «Вас. Кулемин».

С Кавказом его связывала и личная судьба. На Северном Кавказе Василий окончил десятилетку. В 1940 году призвался на флот. Войну он встретил простым матросом Черноморского флота. Работал во фронтовой печати. Писал стихи, очерки, листовки. В 1942 году на фронте вступил в партию.

В 1946 году в Крымском издательстве вышла его первая книга стихов — «Севастополь». Затем, в 1950 году, в «Советском писателе» вторая — «От сердца к сердцу». Потом появились «Русские вечера» в «Молодой гвардии», «Ожидание» — в «Советском писателе», «Облака» — опять же в «Молодой гвардии».

После его смерти мы прочли книги «Только о любви к тебе» и «Право на нежность».

Есть на кладбище Новодевичьего монастыря невдалеке от могил Островского и Луговского, Фадеева и Тренева холм из цветов. На мраморе вычеканено, что здесь лежит поэт-солдат Василий Лаврентьевич Кулемин…

Когда я прихожу сюда, мне всегда вспоминаются его строки:

Такой нашей, черноморской была его песня, и я рад, что могу добавить несколько строк к его биографии.

Подвиги черноморских летчиков-истребителей вдохновляли не одного Василия.

Мало кто знает, что замечательный советский поэт Василий Лебедев-Кумач написал специально для нас, морских летчиков Черноморья, песню. Она появилась на страницах нашего «Черноморского летчика» 1 сентября 1943 года. Привожу ее полностью.

Насколько я знаю, эти строки не вошли ни в один посмертный сборник поэта, затерялись на страницах фронтовой печати.

Но они — свидетельство не только поэтического, но и воинского подвига.

 

Бой, чуть не обернувшийся катастрофой

Любимову явно не повезло. Известно, что самые худшие неприятности те, которые случаются в присутствии начальства.

Казалось, в тот ясный майский день 1943 года ничто не предвещало грозы. И Любимов, закончив инструктировать летчиков, собирался было покинуть аэродром, когда в землянку командного пункта кубарем скатился дежурный.

— Товарищ командир полка! Прибыл командир дивизии Токарев…

Дежурный не успел закончить доклада. Комдив уже спускался в землянку.

Не выслушав приветствия по уставу, он бросил Любимову:

— Все знаю. Покажи-ка лучше, Иван Степанович, свое хозяйство.

Любимов и Токарев были друзьями еще по Севастополю.

— Ну как, Иван Степанович, после Севастополя здесь, пожалуй, скучновато?

— Скучать не приходится. Немцы не дают…

— Ох уж эти немцы!.. — комдив не докончил фразы, к чему-то прислушиваясь.

Над аэродромом гулко плыли удары колокола.

— Ну вот, легки на помине! Боевая тревога, товарищ комдив!

— Ну что же, посмотрим на твоих молодцов в деле…

— Высота 6000 метров… Четыре «фоккера», — кричал в микрофон радист станции наведения. — Идут со стороны Голубой бухты…

— Сами видим, — раздался в наушниках голос одного из четверки, поднявшейся наперехват.

— Что они делают! — в отчаянии сорвалось у Любимова. Он с ужасом видел, как, теряя время и ставя себя в невыгодное для атаки положение, его ребята стали набирать высоту тут же над аэродромом.

Немцы сразу получили выигрыш и в высоте, и во времени.

— О чем они думают!? — метнулся к рации Токарев. — Передавай!..

Что передавать, он так и не успел сказать радисту. Да и вообще, передавать что-либо уже было поздно. «Фоккеры» отлично использовали свое преимущество. Их стремительная атака со столь выгодных позиций не могла не увенчаться успехом. Гитлеровцы были слишком опытными, чтобы не отыгратся на ошибке молодых летчиков. Через какую-то минуту два наших «ястребка» уже шли на вынужденную посадку.

Токарев, несмотря на то, что уважал Любимова и знал его много лет, в бешенстве повернулся к нему. Неожиданно перешел на «вы»:

— Это так вы учите их воевать!.. Кто в воздухе?

— Остались Татищев и Снесарев — лучшие летчики полка.

— Посмотрим, какие они лучшие…

Словно невидимое радио донесло до Татищева и Снесарева разговор комдива с командиром полка.

Конечно, это было простым совпадением, но именно в это мгновение летчики пошли в неравную лобовую атаку.

Гитлеровцы, вероятно, такого не ожидали. А растерянность в воздушном бою смерти подобна. Один из «фокеров» мгновенно задымил. Трое вынуждены были рассыпаться и сломать боевой строй. Татищев и Снесарев преследовали отходящего врага…

— Ну, а если бы немцы не растерялись? — почти шепотом спросил Любимова комдив. — Ты понимаешь, чем, вообще, все это могло кончиться!..

Что-либо возразить Любимов не мог.

— Я все отлично понимаю, товарищ комдив. Здесь налицо грубейшее нарушение правил воздушного боя. Партизанщина какая-то…

— Собрать летный состав полка для разбора!

— Есть…

Хмуро шли к командирской землянке ребята одиннадцатого гвардейского. Разбор ничего хорошего им не сулил.

— Надо же так осрамиться перед командиром дивизии, — бросил успевший уже приземлиться Татищев.

— Не надо было ему сегодня приезжать! — пытался отшутиться Снесарев. Но шутка получилась не деликатной. — Это ерунда, конечно… Но если нам сейчас намылят головы — поделом…

— Намылят головы — такое пережить можно. А вот если бы мы двух друзей сразу потеряли… А мы их почти потеряли…

Летчики хмуро замолчали. Одним словом, все ожидали разноса. Опасливо поглядывали на комдива, удрученно сидящего за столом: ну что тянет? Начинал бы скорее!..

— Вот что, друзья!.. — начал он, неожиданно резко поднявшись. — Люди вы взрослые… Выводы из сегодняшнего боя, — он помолчал, — ну, скажем, самые грустные. Ошибка товарищей, очевидно, ясна уже всем. Превосходство в высоте — основа успеха атаки. Вы вместо того, чтобы стремительным маневром по крайней мере сравнять условия, приняли бой в невыгоднейших для себя условиях. Результаты… Результаты вы видели собственными глазами. Для истребителей такие ошибки непростительны. Тем более, для истребителей гвардейского полка, — подчеркнул Токарев. — Полка, имеющего опыт Одессы и Севастополя. Ну кто же принимает бой, еще не набрав высоты? — Комдив поморщился. — Э… да хватит об этом… Что я вас, словно малых ребят, учу. Кстати, — он посмотрел в сторону Снесарева, — вы часто деретесь над Архипо-Осиповской… Кто из вас знает историю этого названия?

Летчики молчали.

— Конечно, знать такое не обязательно. Но от излишних знаний никто еще не умирал…

Токарев на минуту задумался.

— Жил на свете простой русский солдат. Осипов Архип… Если память мне не изменяет, было это в тысяча восемьсот сороковом году. Там, где сейчас Архипо-Осиповка, русской армией было возведено укрепление. Звалось оно Михайловским.

Подробностей я не помню, — продолжал комдив, — но многим сотням горцев удалось скрытно подойти и атаковать укрепление. В гарнизоне же было всего около семидесяти штыков. Почти все солдаты полегли уже во время первого приступа.

— Надо взрывать пороховой погреб, — решил капитан, командовавший русским отрядом. — Нужны добровольцы:

— Разрешите мне, — вызвался рядовой Архипов. Страшный взрыв потряс воздух. Русский солдат ушел из жизни, прихватив с собой сотню-другую врагов…

— Если уже погибать, — продолжал, помедлив немного, Токарев, — так только таким образом, чтобы самой смертью своей причинить максимальный урон врагу. Те из вас, кто сражался под Одессой и Севастополем, знают, что только так и никак иначе действовали защитники этих городов. Погибнуть глупо — более чем сомнительная доблесть. Погибнуть по причине зазнайства, пренебрежения к боевым приемам противника — попросту служебное преступление. Никакого геройства я здесь не вижу.

Токарев намеренно несколько сгущал краски.

— Во всяком случае, обстановка сегодня подсказывала единственно правильное решение: на бреющем отойти от аэродрома, набрать высоту. А потом уже атаковать…

Посмотрев на хмурые лица летчиков, Токарев неожиданно улыбнулся:

— Ну ладно… Хватит читать вам нотации. А то совсем скисните. Хорошо то, что хорошо кончается. Снесареву и Татищеву встать!

Два летчика с недоумением поднялись. Если они и были виноваты, то сделали все, чтобы исправить положение.

— Представляю вас к награждению орденами Красной Звезды. Не за ошибку, нет. За то, что нашлись в столь сложной обстановке и сумели во время эту сшибку исправить. В конце концов не ошибается тот, кто ничего не делает…

Последнюю фразу комдив буркнул скорее для себя, чем для стоящего рядом Любимова.

 

Имя на поверке

С воздуха земля особено прекрасна. Май бушует над Причерноморьем. Розовые, сиреневые, белые облака цветенья подходят к самым горам, а те кажутся невесомыми в нежной акварельной дымке.

Какой нелепостью кажется сама мысль, что все это в любую минуту для тебя может кончиться, как кончается лента в кино, и механик начнет крутить другую, где не будет ни синей дымки, ни аквамариновой воды, а только взрывы, всполохи и боль.

— Выходим в район Благовещенская — Анапа. Внимание! — голос ведущего группы старшего лейтенанта Тарасова хорошо слышен в наушниках. — Всем вести наблюдение.

Двенадцать «яков» прикрывают шесть штурмовиков.

— Что ты бормочешь? Не разберу! — спрашивает по рации Тарасов Лобанова.

— Я говорю, конвой должен быть где-то здесь. Не мог же он провалиться сквозь воду.

— Он и не собирался проваливаться. Посмотри внимательнее на взморье…

Вначале они казались точками, потом суда стали ясно различимы. В центре дымил огромный транспорт. Слева и справа от него шли вооруженные баржи. В воздухе появились облачки темных разрывов: корабли срочно ставили стену заградительного огня.

— В атаку!..

«Илы» ринулись вниз. Вот они разошлись и с разных сторон устремились на транспорт.

Полыхнуло оранжевое пламя, эхо взрыва метнулось над морем, взвились к небу обломки палубы. И сразу — черный дым.

Транспорт горел.

«Мессеры» появились, когда штурмовики делали второй заход.

Уваров встретил ведущего лобовой атакой. Летчик видел, как раскололся фонарь над головой гитлеровского пилота, как вздрогнула машина врага, клюнула, пошла вниз.

Свалил он немца или нет, Уваров не знал. На преследование не было ни секунды. Едва он отвернул самолет, как увидел: «мессер» гонится за отставшим Ил-2.

— Держись, браток! Иду на помощь…

Немец сразу заметил грозного противника, заходящего ему в хвост. Здесь было уже не до преследования этого проклятого русского, которого он уже считал своей верной добычей.

Но раньше Тарасова на помощь пришел Лобанов. Он влепил немцу пушечную очередь как раз в тот момент, когда гитлеровец выходил из виража, намереваясь атаковать Уварова. «Мессер» резким снижением пошел к берегу и сразу попал в огненные клещи Тарасова и Климова. Они завершили дело. Столб воды на вспененной поверхности моря — и все было кончено.

«Как раз на траверзе Мысхако… Триста метров от берега… — мысленно сделал отметку Тарасов. — Но что это с Климовым?»

«Як» товарища явно неуправляем. Или почти неуправляем. Машина валится на левое крыло, пытается выйти в горизонтальный полет, но безуспешно. А поверхность моря все ближе и ближе. Выбрасываться на парашюте уже поздно.

— Садись на воду! Садись на воду! Вызовем катера! — кричал Тарасов.

Значит, успел задеть Климова гитлеровец! Вот она — солдатская судьба.

— Садись на воду…

Неизвестно, слышал ли Климов ведущего или у него отказала рация. Только он почему-то молчал. Молчал, с каждой минутой теряя спасительную высоту. Вероятно, последним усилием воли Климов попытался выровнять машину над самой водой, но сила инерции прижала его к волне. Крыло прочертило пенистый след, и Климова не стало…

Если вам случится идти морем к Мысхако на судне милях в трехстах от берега, снимите шапку. Где-то там, внизу, в зеленой глубине, в кабине боевого «яка» покоится замечательный человек и отличный истребитель.

Но в то мгновение мы еще надеялись на чудо. Вдруг в последнюю минуту Климову удалось выпрыгнуть из кабины. Может быть, он спасся и сейчас, ожидая помощи, держится на воде.

— Сбит Климов! Сбит Климов! Даем координаты… — над морем несся крик о помощи. — Срочно высылайте катера!..

Климова любили в полку и, может быть, именно это обстоятельство больше, чем что-либо другое, определило скорость спасательных работ. Через две-три минуты торпедные катера под прикрытием девяти «яков» бешено мчались к Мысхако.

Но, вероятно, наши переговоры с берегом засек и противник. Уже в районе Цемесской бухты четырнадцать «мессеров» ринулись в атаку на эскорт прикрытия. Сразу все самолеты оказались скованы боем.

Ожесточенность схватки даже для нас, привыкших, казалось бы, ко всему, была необычной. Гитлеровцы решили расквитаться с нами за транспорт и, видя явный численный перевес на своей стороне, атаковали упорно, зло, настойчиво.

С треском развалился в воздухе «мессер», но и объятая пламенем машина лейтенанта Королева идет к воде.

Где летчик? Ага! Справа раскрывается купол парашюта. Значит, спасся! Только спасся ли? К Королеву стремительно идет «мессер». Еще минута — пилот будет расстрелян в воздухе. И здесь огненные трассы, тянущиеся к Королеву, берет на себя «Як» Червоного. Как он умудрился в считанные мгновения стать между гитлеровцем и другом — никому неведомо. Только встал и принял летящую на Королева смерть. «Як» вспыхнул мгновенно.

Червоный только над самой водой раскрыл парашют. К месту его падения уже спешили торпедные катера. Они же подобрали и Королева.

Только к вечеру, когда торпедники трижды прошли вдоль и поперек квадрат, где упал самолет Климова, стало очевидно, что и дальнейший поиск не ласт никаких результатов. Хочешь не хочешь, оставалось только одно: примириться с потерей боевого товарища.

Как-то поэт Михаил Дудин написал стихи о павших и заменивших их в строю, о занесенных навечно в списки полков и частей.

Мой рассказ — об этом святом братстве, о верности.

Какие бы грозы не пролетали над миром, как и в былой войне, вечно будут сиять непреходящей правдой слова великого Ильича: «Никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся…»

 

«Небываемое бывает»

В самый разгар битвы за Кавказ к нам в полк заехал штурман соседней дивизии Петр Ильич Хохлов. Коренастый, ниже среднего роста, с лицом, которое, казалось, светилось доброжелательством к людям, спокойный, он производил наилучшее впечатление.

Заочно мы уже были знакомы: не раз и не два наши ребята прикрывали действия бомбардировочных полков и полков торпедоносцев, в одном из которых служил офицер Хохлов и у нас, можно сказать, по-настоящему, по-военному крепко выработалось чувство безупречного взаимопонимания друг друга в бою, чувство «локтя товарища», взаимной боевой выручки.

Петр Ильич Хохлов был к тому же человеком необыкновенной судьбы. Мы знали: под руководством Евгения Николаевича Преображенского он еще в начале войны прорывался в самое логово гитлеровского зверя, водил бомбардировщики на Берлин.

О славном этом деле ходили по фронтам легенды, и, как всегда бывает в случаях, когда подробности люди знают только понаслышке, с чужих слов, интерес к этим давним событиям не только не угасал, но, наоборот, рос. Легенды обрастали почти фантастическими деталями, и уже трудно было отделить в них правду от привнесенного потом солдатской молвой.

«Что ж, — размышлял я тогда, — вот как раз прекрасный случай узнать про это дело все от самого участника событий. Летчикам это будет все очень интересно. Придет же, черт побери, день, когда под крыльями советских самолетов снова окажется Берлин…»

— Петр Ильич! Ребята просят рассказать о Берлинской операции.

Он смутился.

— Какой я оратор, Михаил Васильевич! Не очень-то я уютно чувствую себя на трибуне…

— А трибуны никакой и не будет. Просто — разговор по душам. Солдата с солдатами. Мы ведь тоже не из ораторов.

— Ладно, попробуем…

Вечером в столовой собрались все свободные от полетов. Хохлов рассказывал о первом в эту войну ударе по Берлину.

Слушали его, затаив дыхание. Каждый думал: а вдруг и ему повезет. Не сейчас, нет! Через год, два… Вдруг и его машина ляжет на боевой курс, конечной точкой которого обозначится на карте Берлин… В том, что такое будет, не сомневался никто. Только еще вопрос, кто доживет до тех счастливых минут финала…

— Случилось это, — начал Хохлов, — в начале августа 1941 года на одном из аэродромов под Ленинградом. Сводки с фронтов шли такие, что на душе кошки скребли. Тяжело было Ленинграду. Мы сделали все, что могли, но — вы это знаете — превосходство в воздухе было не на нашей стороне. Кому из нас в голову могла тогда прийти казавшаяся нелепейшей мысль — полет на Берлин!

Гитлеровцы кричали на весь мир, что наша бомбардировочная авиация уничтожена и жители рейха могут спокойно спать в своих постелях.

И вдруг однажды меня, штурмана минно-торпедного авиационного полка, и нашего командира Евгения Николаевича Преображенского вызвал командующий авиацией Краснознаменного Балтийского флота.

До сих пор помню его слова: «Такого задания вы, конечно, не ожидали. Пойдете бомбить Берлин. Нужно показать Гитлеру силу „уничтоженной“ им нашей авиации. Не буду говорить, насколько важно выполнить это задание, какой политический резонанс будет оно иметь в случае успеха.

— Отсюда, — командующий показал на карте, — Берлина вам не достать. Поэтому в глубокой тайне нужно совершить прыжок на остров Эзель-Саарема. Учтите — он уже в гитлеровском тылу. Эстония оккупирована. Но, по данным разведки, фашисты на острове еще не высаживались. Сами понимаете — сохранение тайны здесь все».

Уточнили план операции, обсудили все детали и наконец услышали от командующего: «Действуйте!» И мы начали действовать.

В полку отдали приказ: «Срочно готовиться к перелету». Куда? Зачем — на такие вопросы мы не отвечали. О задании знали только Преображенский и я.

И вот полк в полете. Первой идет флагманская машина. За ней — эскадрильи Василия Гречишникова, Андрея Ефремова, Михаила Плоткина. Перебазировались скрытно — вдоль Финского залива. ДБ-3 крались над водой, боясь привлечь внимание береговых постов и авиации противника. Всякая непредусмотренная планом мелочь могла сорвать всю операцию. А тогда вроде бы все было против нас: и превосходство гитлеровцев в воздухе, и короткие ночи, лишавшие нас необходимой скрытности. Что ж хотите, август на Балтике — какая уж там темнота!

Перелетели благополучно. Объявили о задании. Энтузиазм ребят не опишешь — все рвались в бой.

Настроение испортилось, когда начали прикидывать операцию в деталях. Чтобы «достать» Берлин, нам нужно семь часов темноты. Лететь через всю территорию Германии в дневное время — безумие. Нас сбили бы, прежде чем мы увидели окраины фашистской столицы. К тому же, семь часов — предел для наших ДБ-3. Возвращаться придется, что называется, на честном слове. Но не отказываться же от полета.

В конце концов задачу перед экипажами сформулировали следующим образом. Хохлов вынул из планшета блокнот, нашел нужную страницу. «Взлет произвести засветло. Идти на самой малой высоте, стараясь незаметно проскочить систему обнаружения противника и избежать встреч с истребителями, которые могут нас атаковать с аэродромов Латвии, Эстонии, Литвы. При возвращении с боевого задания — время опять падало на день — идти со снижением на повышенной скорости…»

Что будет, если аэродром Эзеля закроет туман, об этом мы старались не думать. До Ленинграда нам не дотянуть. Так что оставалось надеяться только на удачу и мастерство экипажей.

В ночь с седьмого на восьмое августа 1941 года мы были в полете.

Сейчас трудно рассказывать о том, что мы переживали. Скажу одно — остановить ребят смогла бы только смерть: столько ненависти было в их глазах, такая решимость написана на лицах.

Один даже высказал вслух то, о чем думали тогда втайне, наверное, все: «Главное — чтобы мои бомбы легли на Берлин. Все остальное — неважно. Вернемся мы обратно или нет — это уже вопрос второстепенный. Главное — долететь!»

«Главное — долететь!» — Все мы жили только этой мыслью.

Идем по Балтике. Курс — на Штеттин. Вроде бы пока все идет хорошо: береговую оборону миновали, ночных истребителей не встретили.

Только ночь — предательски светла. Луна — как на поздравительных открытках. Стараемся прятаться за облаками. Но не всегда это удается — сплошной облачности нет.

Вероятно, основную роль здесь сыграла самоуверенность гитлеровцев. Им и в голову не могло прийти, что советская авиация осмелится появиться над территорией Германии.

Дело дошло до того, что над Штеттином немцы явно приняли нас за своих: аэродром включил ночной старт, гостеприимно предлагая посадку.

Одним словом, на нервах, но дошли.

С любопытством рассматривают ребята гитлеровскую столицу. Она затемнена, но уличные фонари, четко обозначая контуры улиц, почему-то горят. Искрят трамваи. Все видно как на ладони.

Рассредотачиваемся. Каждый ищет свой объект. И мы по трубам находим свой — военный завод.

Теперь — пора! Нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Ребята потом мне говорили, что при этом я самозабвенно орал: «Это вам, сволочи, — за Ленинград! А это — за Москву!».

— Передавай! — кричу стрелку-радисту Володе Кротенко.

И вот мы выходим в эфир: «Мое место — Берлин. Задачу выполнили, возвращаюсь обратно».

А внизу — море огня. Рушатся цеха. Горят здания. Небо взбесилось: прожектора, взрывы зенитных снарядов…

Меняем курс, скорость, высоту. Где-то рядом с включенными фарами проносятся ночные истребители. Сейчас главное — дотянуть до моря. Маневрируем. По машине бьет град осколков… Но, кажется, уходим…

Волнуемся за товарищей — как там они: разобрать что-либо в ночной круговерти боя попросту невозможно. Выходим на свой аэродром. Садимся. Нас качают!.. Самое удивительное началось утром. Радист приносит сводку берлинского радио: «В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации пытались бомбить нашу столицу. Действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 15 самолетов — 9 сбиты».

Мы смеялись. Кто-кто, а мы-то уж точно знали: летало всего пять машин. И все мы вернулись…

Ждали реакции Лондона. Она последовала немедленно: «Сообщение Берлина — фальшивка. Английская авиация вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий в ночь с 7 на 8 августа в воздух не поднималась…»

В следующую ночь мы повторили удар по Берлину. А потом еще раз… Лишь 12 августа гитлеровцы пришли в себя, поняли, откуда приходит в их столицу крылатая смерть.

Аэродром наш превратился в ад: десятки раз на дню появлялись над ним гитлеровские пикировщики. Но и в этих условиях мы продолжали летать. Сорок суток дрожала земля Берлина от советских бомб.

Страна тогда высоко оценила наши действия. Все участники полета на Берлин были награждены. Преображенский, Плоткин, Гречишников, Ефремов, Фокин стали Героями Советского Союза. Я тоже был удостоен этой великой награды…

Петр Ильич корчил свой рассказ в тишине. Все молчали, пораженные повествованием о подвиге, совершенном не какими-то чудо-богатырями, а такими вот, как этот, стоящий сейчас перед нами человек с мягкой, доброй улыбкой.

— Эх, нам бы… сокрушенно вырвалось у кого-то.

— Ваше время придет, — улыбнулся Хохлов. — Очень скоро придет, ребята… Наш праздник не за горами…

Как хотелось тогда в это верить! Наутро Петр Ильич уехал.

Несколько раз судьба еще сталкивала нас на фронтовых дорогах, а потом мы как-то потеряли друг друга из виду. И только после войны встретились снова. Передо мной стоял генерал-лейтенант авиации, Герой Советского Союза Петр Ильич Хохлов. Русский солдат, крылатый сокол, доказавший еще в начале войны, говоря словами отца флота российского Петра, что «небываемое бывает».

 

«Сохранить танкер во что бы то ни стало…»

Деятельность замечательного летчика и командира Денисова не случайно попала в поле зрения Василия. О боевых делах Денисова и «его орлов» говорил весь флот. Имя это не сходило со страниц фронтовой, да и не только фронтовой печати.

Все более и более важные задания становились ему по плечу. И об одном из них мне хочется рассказать здесь словами моего друга. Подробности здесь столь примечательны, что мне не захотелось отступать от живой правды повествования, на которое Денисов решился после долгих и настойчивых моих просьб и уговоров… Вот это его письмо.

«Отступая из-под Орджоникидзе под ударами наших войск, немцы разрушили железную дорогу. Для подобных целей они создали специальные машины, которые взламывали шпалы на всем протяжении пути. В этих условиях подвоз горючего нашим наступающим на север наземным войскам и авиации резко осложнился и это в самое ближайшее время могло замедлить ход наступательных действий войск.

И вот было решено в период 24–27 июня 1943 года осуществить проводку из Батуми в Туапсе танкера „Иосиф Сталин“, вмещающего в себя свыше 14 тысяч тонн бензина. Задача была исключительно важной: в случае успешного ее выполнения обеспечивалась горючим вновь планируемая наступательная операция наших войск. Кроме того, в этот период велось крупное воздушное сражение над Кубанью и для нашей авиации также нужно было горючее. Понятно, что если танкер будет потерян, то войска и авиация не получат столь нужное горючее, а флот потеряет крупное наливное судно.

Возглавить обеспечение танкера с воздуха было приказано мне. В мое подчинение поступили и другие истребительные части, базирующиеся на аэродроме побережья Кавказа. И вот на 600-километровом пути (при следовании в Туапсе и обратно) мы в течение трех суток непрерывно прикрывали танкер, отражая многочисленные атаки авиации противника.

Под тяжестью груза танкер осел почти до уровня палубы. Лишь с воздуха были видны его громадные очертания.

Множество малых наших кораблей непрерывно сновало вокруг него, сбрасывая глубинные бомбы, чтобы предотвратить атаки подводных лодок. А немецкие подводные асы, как и летчики, очень хотели прорваться к цели и поразить ее.

Все попытки противника атаковать танкер на пути к Туапсе были сорваны нашими истребителями. И лишь при его разгрузке в пункте назначения нескольким самолетам ночью удалось прорваться и сбросить бомбы на причалы. А на причалах тогда было много железнодорожных цистерн, одна из которых и была подожжена. Потеря 40–50 тонн горючего, учитывая количество доставленного, была, собственно, небольшой. Но мои летчики переживали и это событие: мы знали в то время цену каждого литра бензина.

Множество рукавов было опущено в танкер. В течение всей ночи выкачивалось горючее. К утру танкер поднялся над водой и предстал перед нами во всей своей красе.

Но нужно было прикрыть его и на обратном пути.

Гитлеровцы словно озверели. Мстя за неудачу, они предпринимали все более яростные атаки, с тем чтобы потопить танкер. Особенно сильный налет был предпринят, когда судно подходило к Сочи.

Получив сигнал о приближающихся больших группах самолетов противника, я вместе со всеми летчиками-ночниками поднялся в воздух. Группы немецких самолетов, благодаря нашим смелым и хорошо организованным атакам, были рассеяны на дальних подступах и не допущены к цели. Часть самолетов беспорядочно сбросила бомбы и убралась восвояси, а часть нашла себе гибель на дне Черного моря.

В этом бою особенно отличился командир эскадрильи Герой Советского Союза капитан Рыжов, сбивший два бомбардировщика противника. Когда он преследовал третьего, немец-стрелок вывел из строя мотор на его истребителе. Большой мастер летного дела, он не покинул самолет с парашютом, зная, насколько каждый из них дорог нам был тогда, и с большим искусством посадил его на небольшую площадку на северной окраине города Сочи.

Очень важная задача по проводке танкера „Иосиф Сталин“ была успешно выполнена, он возвратился в Батуми целым и невредимым. За это многие летчики-истребители были удостоены правительственных наград.

В течение всего периода боев нашего героического гарнизона (десант на Мысхако) летчики-черноморцы непрерывно поддерживали его с воздуха. Они отражали вместе с десантниками атаки немцев на земле и в воздухе, обеспечивали корабли (в шутку называемые летчиками „тюлькин флот“), которые из Геленджика питали десант резервами, боеприпасами и всеми другими видами снабжения.

Всем запомнился тогда бессмертный подвиг летчика Цыганова. Молодой комсомолец летчик-истребитель, будучи тяжело раненным в боях под Перекопом, вернулся в строй. Раненный в плечо (в результате прямого попадания снаряда в воздушном бою), он не мог поднимать левую руку. Но убедил всех, что ее движений вполне достаточно, чтобы управлять мотором, а чтобы управлять самолетом, есть правая рука и ноги. И несмотря на то, что имел все основания быть списанным с летной работы и отправленным в тыл, он вновь сел за штурвал истребителя и повел его в бой. На его счету была уже не одна вражеская машина. Подлинный герой, беззаветно преданный родине, много сразил еще. Но в одном из неравных боев он погиб смертью храбрых…»

Перечитывая письмо-воспоминание своего фронтового побратима, я воочию вижу его не в чинной генеральской форме, а в потрепанной кожанке, спрыгивающего с изрешеченного крыла самолета.

— Как добрался?

— На честном слове и на одном крыле…

Слова эти слишком часто были полной правдой.

 

Дорогой Гастелло

И сегодня я с нежностью и болью вспоминаю их имена. Вот они: Беликов Виктор Николаевич, командир экипажа, гвардии капитан. Овсянников Иван Пантелеевич, штурман, гвардии капитан. Зыгуля Григорий Никифорович, стрелок-радист, комсомолец. Северик Григорий Павлович, стрелок, комсомолец.

Экипаж самолета-торпедоносца.

— Пойдете группой из четырех машин. Обнаружен большой гитлеровский конвой. Остальное, надеюсь, ясно…

— Когда вылет?

— Через десять минут!

Первое, что увидел Беликов, два «Ме-109», бросившихся наперерез его машине.

— Гриша! Слева «мессеры».

— Вижу. Сейчас я их угощу.

— Увлекаться боем не будем. Главное — прорваться к конвою. Попробуй их отогнать.

— Есть!

Заработал турельный пулемет.

То ли «дорнье» боялись далеко уйти от кораблей и оставить их без прикрытия, то ли растерялись, увидев еще три торпедоносца, выходящих в атаку на конвой, только крутым виражом они отошли в сторону.

Три тяжелых транспорта утюжили море. Сдерживая ход, стараясь держаться поближе, их эскортировали миноносцы и стая сторожевых катеров.

Вся эта армада открыла огонь почти одновременно. И бирюзовое до этого мгновения небо преобразилось. Казалось, какой-то сумасшедший художник-абстракционист начал стремительно расписывать его красными, огненными, сиреневыми красками.

Опадающие нити сизых дымков тут же мгновенно разрывались оранжевыми всплесками, бледно-голубые трассы не доходили до зенита, остановленные сполохами неистового огня, низвергавшегося с небес в море.

Вырвавшийся резко вперед катер начал ставить дымовую завесу. Темно-коричневые клочья дыма лениво затрепетали над волнами. Стена огня становилась ощутимо плотной, почти осязаемой. Казалось чудом, что два торпедоносца невредимыми прошли сквозь нее.

Впрочем, невредимыми они не были: десятки пробоин, к счастью, не смертельных, легли по фюзеляжам отметками их удивительного броска.

Торпеды тяжело оторвались от машин, и вот уже пузырчатый след их стремительно приближается к головному транспорту. На нем уже заметили опасность: корабль лихорадочно разворачивается. Мимо!

Вторая пара торпедоносцев устремляется навстречу огненной стене. 500, 300; 100, 30 метров. Беликов безошибочно прикидывает: «Пора!» Залп — и в то же мгновение слепящая вспышка бьет в глаза. Правая плоскость в огне. Ясно: снаряд в бензобаке. К самому большому транспорту конвоя тянется смертельный след. Но тем, кто направил его, не до размышлений. Свалить самолет на крыло, скользнуть — дело секунды. Может быть, удастся сбить пламя? Нет, бесполезно, кажется, конец. Огонь стремительно разрастается. С ревом охватывает вторую плоскость, подступает к кабине…

— Что будем делать, командир? — в наушниках глухой голос Северина.

— Всем оставить самолет! — решительно командует Беликов.

— Поздно, командир! — штурман до удивления спокоен. — Поздно! И потом кругом море. Выпрыгнуть — значит наверняка попасть в плен. Что касается меня, то я этого делать не собираюсь.

— Я тоже туда не тороплюсь. — Зыгуля пытается подражать штурману, но, чувствуется, голос его дрожит от волнения.

— Значит?..

…Действуй, командир! Помирать, так с музыкой… Устроим им прощальный концерт…

Больше они не произнесли ни слова.

«Только не опоздать! Главное не опоздать! Успеть!..»

Экипажи торпедоносцев увидели страшную картину: пылающий самолет, только что метавшийся над морем, последним отчаянным усилием набрал высоту, кометой пошел на транспорт. Зловещий шлейф черного дыма прорезал воздух, отмечая последний его путь.

Гитлеровцы заметались по палубам. Было видно, как они бросаются в воду, как безуспешно пытается капитан спасти корабль от летящей смерти. Но что успеешь в считанные секунды. Поздно.

Последнее, что услышали летчики в наушниках, были слова:

— Ничего, ребята! Это тоже выход из положения! И, кажется, не такой плохой. — Это был голос Беликова. — За Родину!

Страшный взрыв расколол небо и море. Огненный смерч взвился к облакам и осел на волны шапкой густого дыма.

Это было 31 марта 1943 года.

 

Засада

Собственно, давно нужно бы было провести такой разбор. Ускорил события случай…

В тот день я барражировал над морем со старшим лейтенантом Акуловым. Мы уже собирались возвращаться на аэродром, когда из-за облака вынырнула четверка «мессеров». Преимущество в высоте давало мне возможность немедленно атаковать.

— Прикрывай! — только и успел я крикнуть Акулову, бросая самолет навстречу гитлеровцам.

Они — врассыпную. Хорошо, что в это мгновение какое-то шестое чувство подсказало мне обернуться. Акулова сзади не было. Что за черт?! Где он? И только здесь я заметил: Акулов ведет бой с другими четырьмя «мессерами», обрушившимися на нас сзади.

Все стало ясно: нам организовали засаду. Первая группа истребителей противника отвлекла наше внимание. Вторая, набрав высоту, ударила с тыла. (Да, не прикрой меня Акулов, мне бы уже не пришлось сейчас размышлять над превратностями судьбы).

Вижу: «мессер» меня настигает. Он уже у меня в хвосте. Трассы огня тянутся к моему самолету. Как уйти от удара? Успею ли? Не знаю, в какие мгновения успел свалиться сверху Акулов, только его машина неожиданно приняла на себя весь предназначавшийся мне шквал огня. На секунду я даже зажмурился, представив, как раздирают снаряды истребитель моего друга. Второй раз Акулов спасает меня. Выигранные им секунды дали мне возможность маневра. Теперь уже я в хвосте «мессершмитта». Бью из пулеметов. Мысль одна: только бы продержался Акулов. Кричу ему:

— Жив?

— Жив, только ранен.

— Дотянешь?

— Попробую.

— Немедленно из боя. Иди на посадку. И опять глухое:

— Попробую.

Наши машины на мгновение оказались рядом. Вижу лицо, залитое кровью.

— Немедленно на посадку!

Нет, не дадут нам уйти! Словно почуяв неладное, «мессеры» пытаются взять нас в клещи. Вырываюсь удачным маневром, отгоняю от Акулова то одного, то другого гитлеровца. Вот уже и у меня разбита кабина, разорвано крыло.

— Тянешь? — кричу напарнику. — Поторопись, дружище!

— Смотрите, вас атакуют слева!

Дорогой мой, он еще заботится о моей безопасности! Едва успеваю свалить самолет на крыло. Две тени проносятся в каком-то десятке метров. Но маневр мой скован: я не могу уйти от израненной машины товарища. А они атакуют снова.

Акулов, наверное, последним усилием воли направляет истребитель в облака. Огрызнувшись огнем, иду за ним. «Мессеры» отворачивают. Почему? Перед тем, как меня и ведомого окутал спасительный мрак облаков, успеваю заметить: с огромной высоты на немцев выходит в атаку тройка «яков»…

Летчики сидят на ящиках, на земле, под крылом самолета, на камнях. Начинаю разговор:

— Сегодня поразмышляем о боевом нашем товариществе. Как оно помогает нам в бою. Как взаимодействуем мы в атаке. Всегда ли свято выполняем принципы взаимовыручки?..

Рассмотрим, например, бой группы начальника нашего штаба майора Локинского.

В воздушном бою, где ежесекундно меняется обстановка, летчик должен быть твердо уверен в поддержке со стороны своих товарищей. Только тогда он может успешно атаковать врага, если знает, что хвост его самолета надежно прикрыт.

Командир четверки истребителей майор Локинский, барражируя над линией фронта, обнаружил выше себя четырех «мессершмиттов». Два «мессера», внезапно развернувшись, проскочили перед нашей группой метрах в двухстах и с пикированием пошли на свою территорию. Четверка Локинского вошла в пике, преследуя эту пару. А в это время вторая пара «Ме-109», пикируя, настигла нашу четверку, и один из фашистов, зайдя в хвост ведомому командира группы, с расстояния семидесяти метров открыл огонь.

Но ведущий второй пары гвардии капитан Гриб немедленно пришел на помощь товарищу. Он резко развернул вправо, с пятидесяти метров ударил по «мессеру» и сбил его.

Вот вам пример отличной взаимной выручки. Пример того, к каким серьезным последствиям может привести отрыв ведомого от ведущего, все мы знаем. Но кое-что я все же напомню.

В одном из боев гвардии лейтенант Иванов прикрывал ведущего четверки гвардии капитана Гриба. Иванов заметил, что в хвост нашего самолета второй пары заходит «Ме-109». Не предупредив своего ведущего, Иванов оторвался от него и вступил в бой. Одновременно ниже машины Гриба прошел другой «мессер». Гриб начал пикировать за немцем, уверенный, что ведомый следует за ним и прикрывает его. Но лишенная защиты с хвоста, машина Гриба была подбита немецким летчиком, и он только благодаря счастливой случайности спасся. Грубая недисциплинированность в бою лейтенанта Иванова чуть не привела к гибели командира.

Чтобы командир мог правильно организовать управление боем в воздухе, каждый летчик должен точно знать и строго выдерживать свое место в строю. Можно привести сотни примеров из боевой практики летчиков, когда взаимная поддержка и выручка решали исход боя.

Напомню вам, как в одном из боев четыре «мессершмитта», вынырнув из облаков, навалились на старшего лейтенанта Маслова и его ведомого. Маслов сообщил по радио: «Под облачностью веду бой с четырьмя „Ме-109“». Гвардии капитан Кологривов, находившийся во главе звена истребителей над облаками, бросился Маслову на помощь и заставил немцев прекратить бой и уйти.

Много и хороших и резких слов было сказано на разборе. Я не осуждал за это ребят: пусть лучше выговорятся на земле. Во время боя думать о чем-либо, кроме боя, просто некогда…

Говорят о взаимовыручке в бою. Она священна во всех родах наших войск. Но, думается, нигде так не зависит жизнь одного бойца от другого, как в авиации и на флоте. Здесь нельзя ждать поддержки от стихии, в которой сражаешься. Наоборот, она в случае катастрофы почти всегда твой потенциальный враг.

Не прикрой тебя друг в атаке — ты почти наверняка погибнешь, если действуешь против многочисленного противника, не заслони он в бою твой израненный самолет — ты не сможешь дотянуть до своих. Тебя почти неминуемо собьют.

А когда на твою машину набрасывается свора «мессеров», только друзья да собственная быстрота реакции могут выручить тебя из беды. И мастерство, безусловно, доведенное до высшей степени совершенства.

Потому всегда, во веки веков, да будут святы законы нашего боевого товарищества!

 

Цель — Констанца

До этого мне, признаться, не доводилось участвовать в таких операциях, больших, важных. Операция «Констанца», согласитесь, звучала в тех условиях почти фантастично. Представьте себе: 1943-й год. Крым оккупирован фашистами. Враг занимает Кубань, часть Северного Кавказа. Авиация, взаимодействуя с флотом и сухопутными частями, ведет жестокие бои в районе Новороссийска. Мы уже имеем богатый опыт работы на морских коммуникациях противника, не раз атаковали его боевые корабли и транспорт в базах. Но этими базами были Анапа, Керчь, Феодосия. А здесь — Румыния! Было от чего волноваться…

Суббота… На командном пункте дивизии встречаемся с комдивом Героем Советского Союза Токаревым и командиром полка Ефремовым. Задачу ставит полковник Токарев:

— По данным разведки, в Констанце сосредоточено много боевых кораблей и транспортов противника. Операцию планируем так. Удар наносится десятью торпедоносцами в час дня в воскресенье. Заходим с моря на малой высоте, — Токарев карандашом проводит стрелу на карте. — На высоте, скажем, тридцати метров. Атакуем. Пролетаем над северной частью города, разворачиваемся вправо и снова уходим в море, возвращаемся на базу. Для отсечения истребителей противника от штурмовой группы выделяется полк товарища Авдеева.

«Вот, значит, для чего меня пригласили!..» Слушаю, стараясь не пропустить ни слева.

— Истребители провожают и встречают торпедоносцев на максимальном удалении от своего аэродрома…

«Придется покорпеть с ребятами, все взвесить и подсчитать. Ошибка недопустима».

— Задача ясна?

Мы встаем. Застегиваем планшетки.

— Подожди, Андрей Яковлевич, — трогаю я за рукав Ефремова, — давай сразу обговорим детали…

И мы снова вынимаем свои карты.

Далее мне хочется привести рассказ самого Ефремова, Героя Советского Союза, ныне офицера запаса. Рассказ написан им по моей просьбе для этой книги.

«Воскресенье. Солнечный день. В 11.35 прошу разрешения на взлет. Группами по пять самолетов поднимаемся в воздух. Ложимся на боевой курс. Идем под надежной охраной: слева, справа и сверху — звенья истребителей-гвардейцев.

Неизвестно откуда взявшиеся три „мессера“ пытались приблизиться к нам. Их даже не подпустили. Одна из гитлеровских машин задымила, резко повернула к берегу.

Хорошо идти на боевое задание, когда рядом чувствуешь локоть друга.

Но вот и все — дальше истребители провожать не могут: радиус их действия кончается. На прощанье авдеевцы покачивают крыльями. В наушниках слышу голос Михаила Васильевича:

— Ни пуха, ни пера! Держитесь, братцы! Встретим вас в этом же квадрате. Точно по расписанию.

— К черту!

— Что?

— К черту тебя послал… Ты же пожелал: „ни пуха, ни пера“.

Авдеев смеется.

— Согласен… Только возвращайтесь в целости и сохранности.

— Постараемся…

Мы расходимся.

Полет проходит на высоте сто метров. Крадемся над водой, чтобы нас преждевременно не обнаружили. Через час показался румынский берег. Осматриваемся. Видим огромный город. Это Констанца. По радио не переговариваемся — так условлено. Качнул крыльями. Меня поняли: ведомые перестраиваются, как было условлено. Разворачиваемся вправо. Подходим ближе. Зенитчики молчат. Значит, нас либо не обнаружили, либо пока принимают за своих. Что же, тем лучше!..

Вот уже видна морская база, пляж. На нем — тысячи купающихся. Улыбаюсь про себя: „Сейчас воскресный отдых прервется. И самым неожиданным образом“. Снижаемся. Теперь высота — тридцать метров. Пора! Скрываться уже нет надобности. Кричу в микрофон:

— Атака!..

Самолеты стремительно приближаются к кораблям.

— Залп!

Длинные тела торпед несутся вниз к цели. Машины с ревом проходят над пляжем. Мечутся по берегу люди. Заговорили зенитки, но все перекрыл грохот взрывов в порту. Разворачиваюсь, фотографирую результаты удара. Раскалывается надвое миноносец. Осел, почти ушел под воду носом второй… Осколки барабанят по фюзеляжу. Пора уходить.

В это мгновение заговорила рация моего друга и заместителя Миши Бензоношвили:

— Я горю! Прощай, друг!..

— Мишка-а-а! Может быть, парашют? Или сядешь на воду?

— На такой высоте парашют? Что ты говоришь, дорогой! — Миша, кажется, еще находит силы шутить… — А в плен я не собираюсь!..

— Миша-а!

— Прощай!..

Вижу: он выводит пылающий самолет из строя и направляет его на огромные бензобаки.

— Мишка-а!..

Взрыв полыхнул под самое небо. Даже в самолете, несмотря на гул моторов, звук прошелся раскатом грома.

Летим, потрясенные увиденным. На наших глазах совершен подвиг. И какой подвиг!..

Может быть, этот взрыв окончательно деморализовал противника, только зенитки дали всего несколько беспорядочных залпов и смолкли совсем.

Мы повернули к родным берегам. На подходе к условленному квадрату замечаем черные точки. Много черных точек. Может быть, немцы? Нет, слава богу, свои. Сквозь плексиглас вижу встревоженное лицо Авдеева. Спрашивает:

— Почему не все машины?..

— Миша Бензоношвили погиб, — а у самого комок в горле. — Погиб…

Нельзя раскисать: я же командир. Запрашиваю экипажи:

— Доложить о потерях: Докладывают:

— Двое раненых.

Спрашиваю:

— Доведете машину?

— Да! — узнаю голос штурмана Клюшкина…

На земле выяснилось: у него выбило правый глаз. Одной рукой он держал вытекающий глаз, другой вел штурманскую прокладку…»

Что можно добавить к рассказу Ефремова? Что летчики Фокин, Рыхлов, Рукавицын и штурман Клюшкин были удостоены за эту операцию звания Героя Советского Союза (Ефремов получил это звание раньше); что, защищая торпедоносцы, наши истребители сбили «мессера» и несколько раз отгоняли «фокке-вульфов»…

Не знаю… У меня всегда стоит перед глазами подвиг Михаила. И полуослепший штурман, ведущий прокладку.

 

Рыжов и другие

Сколько летчиков — столько характеров. Сколько истребителей — столько индивидуальностей и «индивидуальных почерков».

Почерк Рыжова знали на всем Черноморье. И даже не по той славе, которая прочно и уверенно шла за ним от самых стен Севастополя. По самой манере вести бой. По тому удивительному упорству и мужеству, которые выделяли его из среды, мягко говоря, далеко не трусливой когорты прославленных асов.

Пожалуй, мало кому из летчиков выпало на их ратную долю столь много критических и жестоких ситуаций, сколько довелось пережить Рыжову. И воинский блеск, с которым он выходил из них, граничил подчас с немыслимой выдержкой и удивительной героикой.

Характер Ефграфа Рыжова в полной мере раскрылся во время боев на Кавказе…

Все началось с того, что Рыжов разозлился. Во-первых, он, по его словам, «прохлопал» момент, когда к нему «подобрался» «мессер». Рыжов в это мгновение был занят другим: гнался за «юнкерсом» и наверняка бы свалил его, если бы не этот проклятый «мессер». Гитлеровец, надо отдать ему должное, атаковал весьма удачно. В руку Рыжова впился осколок от снаряда, кабина оказалась поврежденной, и о преследовании «юнкерса» уже не могло быть и речи.

Рыжов в те дни, пока «зализывал рану», по определению его механика, «шипел». Ходил он мрачнее тучи и все случившееся воспринимал так же, как принял бы поражение на дуэли небезызвестный д'Артаньян.

Потому механик, выдержавший за это время не один молчаливый упрек Рыжова, заметно повеселел, когда его шеф снова лихо забрался в кабину.

— А как же рука?

— А, до свадьбы заживет. И к тому же мне нужно кое с кем свести счеты…

Стало ясно, что этому «кое-кому» придется туго. Пожар, полыхавший в душе летчика, достиг критической точки.

«Кое-кто» оказались два «мессера», украдкой пробивавшиеся на высоте шести тысяч метров к аэродрому.

Рыжов атаковал и… неудачно. «Мессеры», как по команде, провалились вниз, потом стремительно ушли на высоту в сторону солнца. Гитлеровцы думали занять позицию, дающую им преимущество важное и несомненное.

Комбинация боя мгновенно родилась в уме Рыжова. Сделав вид, что он упустил противника, летчик, идя почти параллельным курсом с «мессерами», поднял машину до семи тысяч метров и обрушился на врага в момент, когда немцы менее всего этого ожидали. Сложной фигурой высшего пилотажа немец думал выйти из-под удара, но попал под огонь и рухнул на землю. Второй поспешно скрылся.

Настроение Рыжова явно улучшилось. О результатах боя механик догадался сразу, как только летчик вылез из кабины: на лице было написано все.

— А как рука?

— Какая рука? А… — Рыжов рассмеялся. — Там было не до руки. Очень боялся упустить немца…

Возможно, это было случайное совпадение: в день, когда Рыжову за четырнадцать сбитых им гитлеровских самолетов было присвоено звание Героя Советского Союза, он был на задании.

Внизу, под крылом, бесновалось море, и было видно, как корабли, которые он сопровождал на переходе, глубоко зарывались в волну. «Трудновато приходится ребяткам», — подумал Рыжов о моряках.

— Внимательно следите за воздухом, — передал он ведомому. — В этих местах всегда наперехват конвоев выходят немецкие бомбардировщики.

— Кажется, они уже идут, — ответил ведомый. — Сглазили… Справа, смотри.

Теперь и Рыжов увидел опасность. В атаку на корабли выходила девятка «юнкерсов». Сверху и по флангам боевой строй бомбардировщиков прикрывали истребители. Выбирать удобную позицию для атаки было уже некогда.

Рыжов бросает самолет в лоб ведущему группу гитлеровцу. Сразу с нескольких немецких машин потянулись к летчику трассы огня. Пронесшись на встречных курсах, Рыжов развернулся, вышел в заднюю полусферу ведущего, с ходу ударил фашиста из пулеметов. Но и его собственная машина вздрагивала от свинцового града.

Новый заход — и за «юнкерсом» тянется шлейф черного дыма, машина падает в море. Поднялась к небу белая пена, и круги на воде сразу же смяли волны.

Все было кончено. Только не для Рыжова. Немцы сосредоточили огонь на его самолете. Вместе с ведомым он выдавал какой-то фантастический каскад фигур, атакуя то один, то другой самолет врага.

Немцам было уже не до боевого строя и не до атаки: того и гляди этот сумасшедший врежется в твою машину. Прежде всего нужно свалить его. И снова тянулись к Рыжову ослепительно-солнечные трассы. И, казалось, стонала в неимоверной круговерти его машина.

Атака — задымил второй «юнкерс». Еще удар — шарахается в сторону, сбрасывая бомбы в море, третий. Залп — поворачивает четвертый, также освобождаясь от смертоносного груза.

Последнего, наиболее упорного гитлеровца Рыжов заставил сбросить бомбы в километре от ближайшего корабля.

 

«Салютов не будет — салютовать будем по врагу!»

Гитлеровец, видимо, был из, опытных летчиков: немецкий бомбардировщик-разведчик опрометчиво не лез под огонь наших истребителей, барражировавших над базой.

Он кружил далеко в море, в пределах прямой видимости, уходил, не принимая боя, как только за ним начиналась погоня.

Неизвестно, каким образом ему это удавалось, только он совершенно точно научился определять, когда у наших патрульных самолетов кончалось горючее. В те недолгие мгновения, когда они уходили на аэродром, а смена еще не заняла места для барражирования, немец стремительно проходил над бухтой, фотографируя корабли и что-то безостановочно передавая по рации.

Так прошел день, второй, третий.

Мы меняли график вылета самолетов — ничего не помогало. Каким-то особым чутьем фашист угадывал эти перемены, и ни разу не подставил свою машину под удар.

Летчики выходили из себя:

— Что он заколдован, что ли, чертов сын… Мотает и мотает нервы…

— Нервы здесь не при чем. — отрезал командир звена Михаил Борисов. — Просто мы что-то не учли. Всякой военной хитрости должен быть противопоставлен свой продуманный маневр… Мы же пока ничего гениального не изобрели.

— Меняли же график.

— Новичка, возможно, такое бы с толку сбило. Перед нами же, очевидно, опытный противник. Здесь нужно что-то другое.

— Ну, попадись он мне… — начал было Низовский.

— Когда попадется, — перебил Борисов, — все легче простого. Что толку чертыхаться! Его сначала поймать и догнать нужно. Тогда бы иной разговор состоялся…

Весь вечер Борисов сидел в землянке.

— Чем занимается командир? — спросили у летчика — ведомого Михаила Борисова.

— По-моему, он уже изучил курс высшей математики. Весь блокнот покрыл цыфирью.

— Ну, дай бог…

Собственно, каждый догадывался, чем занимается командир звена. Борисов высчитывал и менял часы, минуты, секунды. Он выбирал время для удара.

— Разрешите сегодня попробовать мне, — обратился он утром к командиру полка подполковнику Васильеву.

— Что ж, попробуй, — тот пожал плечами, — может быть, ты будешь счастливее других.

Время патрулирования пары, которую они с Низовским должны были сменить, подходило к концу, когда Борисов с ведомым на бреющем, почти прижимаясь к земле, прошли над базой. Для перестраховки маневра они отошли еще дальше, в глубину, прежде чем стремительно набрали высоту.

— Противник засекает нас в то время, — инструктировал еще на аэродроме Борисов Низовского, — когда мы на его глазах лезем вверх. Нам нужно набрать высоту незаметно. Большую высоту. И тогда неожиданно свалиться немцу на голову…

Кажется, удалось! Когда они, круто изменив курс, едва видимыми в темной синеве неба на огромной высоте возвратились к базе, далеко внизу серебряной стрекозой крутил над пирсами вражеский разведчик.

Для него, наверное, все дальнейшее было, как неожиданный и слепящий удар меча. Могучий рев рассек тишину: это пикировали Борисов и его ведомый. И прежде чем фашист успел что-либо сообразить, прямо перед носом его машины, как привидение, возник истребитель.

Последнее, что увидел гитлеровский ас, были желтые трассы огня, летевшие навстречу ему.

Переменчиво военное счастье, капризно. В следующем вылете Борисов потерял Низовского, верного, отважного друга, не раз отводившего от командира смерть.

Они прикрывали конвой. Скорее даже не конвой, потому что конвой предполагает эскорт военных кораблей, способных противостоять мощной воздушной атаке. Сейчас же внизу шли торговые транспорты. Две-три маломощные зенитные установки да несколько укрепленных на треногах пулеметов — вот все, чем они постоят за себя. Поэтому отрываться от судов было нельзя, и летчики вынуждены были принять бой с «мессерами» в крайне невыгодных для себя условиях.

Гитлеровцы атаковали сверху. Четыре «мессершмитта-109» против двух ЛаГГ-3. Им удалось подкрасться незаметно, и Низовский не смог выйти из-под удара. Дав залп по идущему на него самолету, он не заметил в горячке схватки второго, нацелившегося ему в хвост. Ведь, помимо всего прочего, Низовский должен был следить и за командиром, прикрывать его.

Борисов не знал, убит или ранен ведомый. Его объятый пламенем самолет круто свалился на крыло, потом спикировал, врезался в воду почти рядом с нашими кораблями.

«Если он жив, ему помогут, — решил командир, проводив глазами шлейф черного дыма. — Сейчас главное — не дать немцам выйти в атаку на корабли».

Какие только не предусмотренные ни в каких учебниках высшего пилотажа каскады фигур не выделывала его машина! Она проваливалась вниз, когда ее, казалось, уже испепелит разящее пламя вражеских пушек. Она огрызалась огнем, кидаясь в сумасшедшие атаки то на один, то на другой истребитель врага. Немыслимая карусель в воздухе длилась до тех пор, пока не подоспела смена. Друзья Борисова с ходу ринулись в бой. Немцы не приняли его.

Звено распалось. Низовского не стало. Борисов и Холявко ходили молчаливые, с почерневшими лицами. Несколько дней командир полка Васильев не выпускал их в воздух.

— Они сейчас озверели. Дай им волю — они наломают дров. И гитлеровцев угробят, но заодно и себя… День-два подождем. Злее, но спокойнее будут.

Борисов по пятам ходил за командиром.

— Потерпи, Михаил… На твою долю фашисты останутся. Я уж позабочусь об этом.

— Невтерпеж, товарищ командир. Душа горит…

— Вот немножко поостынет, и тогда, пожалуйста, действуй. Разве я против!

Встретив в первом же новом бою «хейнкель», Борисов буквально изрешетил его. Наверное, и десятой доли очередей, сваливших гитлеровца, было бы достаточно, чтобы уничтожить любую машину. Но арифметика на войне не всегда в ладах с логикой: логика не оперирует такими сложными для нее понятиями, как человеческая душа.

Случилось это 10 августа 1942 года.

Ночь не принесла облегчения измученному городу. Едва занялся над горами рассвет, шквальный огонь зениток разбудил спящих. Со стороны гор к порту шла пятерка немецких бомбардировщиков.

Борисов и Холявко ушли в воздух, как только было получено первое сообщение наблюдателей.

— Атакуем ведущего!

Кажется все идет отлично: Борисов увидел в прицеле хвост гитлеровца и нажал на гашетку.

— Ага! Рассыпаются!

— Миша! Слева смотри! Слева! — раздался в наушниках отчаянный крик Холявко.

Борисов оглянулся. Он видел маневр ведомого: тот вцепился в левый замыкающий «хейнкель», от которого тянулись трассы к его, Борисова, машине.

Мощный взрыв сотряс воздух. «Хейнкель» начал разваливаться: видимо, Холявко угодил ему прямо в бомбоотсек. Но в воздушном бою дело решают мгновения, а Михаил слишком поздно заметил, что вражеский стрелок-радист почти в упор расстреливал его машину. По плоскостям поползли струйки черного дыма. Из мотора вырвалось пламя.

«Это что же, конец? Значит, гитлеровцы прорвутся. Одному Холявко не сдержать их», — едва мелькнула эта мысль, и сразу пришло решение. Борисов даже удивился своему спокойствию. Словно думал не о себе, а о ком-то третьем, постороннем…

Борисов шел на таран. Горящий «Лавочкин» стремительным, неотвратимым ударом срезал хвост ближайшей машине. А вслед за этим произошло то, что, может быть, бывает в одном из многих тысяч случаев самых невероятных фронтовых ситуаций.

Когда «хейнкель» камнем пошел к земле, а «Лавочкин» начал разваливаться в воздухе, каким-то нечеловеческим усилием Борисов успел направить то, что еще несколько секунд назад могло именоваться самолетом, а сейчас было грудой металла, в «хейнкель», идущий ниже. Он попал как раз по крылу с ненавистным черным крестом. И последнее, что увидел, — ослепительную вспышку, неимоверной болью пронзившую мозг.

«Салютов не будет, — сказал комдив, — салютовать будем по врагу». В день, когда погиб Борисов, летчики полка сбили девятнадцать фашистских самолетов.

Да, действительно, грудь многих и многих моих друзей украшали Золотые Звезды и ордена. И если я скажу, что это были лучшие из лучших, то скажу только полуправду. Вторая часть ее — павшие в бою, обожженные, изувеченные, не дожившие до светлой Победы.

«Лучшие из лучших» — это не абстрагированная черта характера. Они первыми шли в самое пекло.

Они принимали бой, когда им противостоял враг в десять, двадцать, пятьдесят раз превосходивший их численно.

Они не взвешивали «за» и «против», когда встречались с гитлеровцами: они атаковали, и в этом было их призвание.

Они просто не могли и не умели поступать по-иному, ибо тогда это были бы уже не они, а другие люди.

Рыцари революции — я не боюсь употребить здесь это высокое слово — не бравировали, не играли в отважных. Смысл их поступков диктовался их совестью, их долгом перед Родиной, народом.

Да, они не хотели умирать, но и не могли предоставить этого права другим, когда умереть было необходимо, чтобы добыть Победу.

Дорогие мои крылатые побратимы! Вот и состарилось наше поколение — бег времени неотвратим. А вы и сегодня — наша совесть, гордость наша и слава.

И в трудные минуты бытия не один я размышляю: как бы поступил в такой ситуации Павлов? Как бы вели себя те, кто лежат сегодня под высокими, уходящими ввысь обелисками? Обращение к памяти вашей рождает беспощадную требовательность. К себе и людям. Наверное, это и есть эстафета, которую мертвые передают живым.

Подошел, прислушался. Гриб держал в руках газету и блокнот. В идеальнейшей тишине звучал его чуть охрипший голос:

— Замечательный русский летчик, автор «мертвой петли», штабс-капитан Нестеров два раза в течение 26 августа 1914 года безуспешно пытался догнать большой австрийский самолет типа «Альбатрос», особенно досаждавший нашим летчикам. Когда этот самолет появился в третий раз, Нестеров, по словам очевидцев, так спешил, что, садясь в самолет, даже не привязался к сиденью. На слова поручика Кованько: «Что же ты будешь делать, возьми хоть браунинг», — последовал ответ: «Ничего, я как-нибудь обойдусь». Нестеров быстро взлетел, набрал высоту и ринулся сверху на неприятельский самолет. Удар был нанесен винтом между двумя несущими поверхностями вражеской машины, которая рухнула, похоронив под собой трех австрийских летчиков. Русский самолет некоторое время снижался по спирали, а затем при одном из резких движений Нестеров выпал из него и разбился насмерть. В истории авиации это был первый воздушный таран…

Молодые летчики притихли. Слушают. Для них это — не «отвлеченная материя». Только что, пойдя на таран, погиб их друг — Михаил Борисов.

Гриб продолжает:

— Нестеров до конца выполнил перед Отечеством свой долг русского офицера. Он грудью встретил врага в смертельном бою.

В дни первой мировой войны русский ас Казаков выработал свой собственный прием воздушного боя. Он обычно смело шел на таран, от которого противник старался уклониться. В этот момент с расстояния 15–20 метров Казаков в упор расстреливал врага пулеметным огнем. Таким приемом Казакову удалось сбить 22 немецкие машины. Слава о русском асе прокатилась по всей Германии, немецкие летчики боялись одного его имени. На борьбу с ним посылались лучшие пилоты. Однажды Казаков, ранив в бою одного из них и заставив его приземлиться, сел рядом и стал допрашивать. Немец сообщил, что имеет специальное задание — сбить русского летчика Казакова, и был очень удивлен, узнав от своего победителя, что он и есть летчик Казаков.

На борту самолета нашего известного аса Евграфа Крутеня была изображена голова русского витязя. «Русский витязь» — так называли Крутеня и его товарищи. Эмблема на самолете полностью соответствовала сильному, твердому и мужественному характеру самого летчика.

Весной 1917 года Евграф Крутень, вылетев в разведку и находясь над заливом, заметил идущего в стороне от него немца. Ни минуты не раздумывая, Крутень ринулся в атаку, заставил врага снизиться и сесть. Побежденный немец оказался опытным летчиком. Крутень начал было допрашивать пленного, но в это время услышал шум мотора. Обеспокоенный долгим отсутствием лейтенанта, командир немецкого авиаотряда разыскивал своего летчика.

Снизившись над деревней, немецкий командир увидел стоявший на земле самолет и, приняв его за самолет своего лейтенанта, стал кружиться над местом посадки и подавать сигналы, надеясь, очевидно, что летчик поднимется и они уйдут восвояси. И летчик действительно не обманул его ожидания, только это был не немецкий, а наш, русский.

Крутень бросился в кабину своего «ньюпора». Быстро поднявшись в воздух, он набрал высоту и стремительно атаковал сверху. Удар был неожиданным. Немец начал сопротивляться, открыл стрельбу, но Крутень обдал его огнем из своего пулемета. Через несколько минут немецкий самолет с черным крестом лежал на земле кучей обломков.

Сбитый летчик оказался майором, командиром германского отряда истребителей. Майор был невредим, но растерян: очень уж быстро он встретился со своим лейтенантом… в русском плену.

Так что, как видите, таран и героизм были на вооружении русской армии еще в первую мировую войну. — Гриб заканчивает разговор. — Грешно нам не взять лучшее из боевого опыта наших русских авиаторов. И мы, конечно, возьмем. Он помолчал.

— Жаль Михаила… Как сердце из груди вынули. Но это — война, ребята. Страшная война. Здесь может быть только «или-или». Или они нас сомнут, или мы победим. И в такой битве нельзя сворачивать с курса…

 

«Чтобы жили вы…»

Не стало лейтенанта Борисова. Но остались его письма. К жене. К детям. Вот они лежат передо мной — фронтовые треугольники со штемпелями полевой почты. Его уже не было, а письма все шли и шли… Как от живого.

«…Аня, еще я тебе пишу, чтобы ты узнала, как живет Мария после того, как фашисты побыли в их деревне, и что осталось после них.

Аня, еще ты напиши, как стало — хуже или лучше — в Москве и реже ли стали бомбить Москву эти гады. Вот пока все.

Славочка, тебе пишет папа. Живи лучше, обо мне не скучай, поправляйся. Как кончится война и разобьем фашистов, я снова приеду к тебе, и будем ходить в кино с тобой, и снова буду тебе приносить конфеты. Слава, не скучай. Крепко тебя целую. Твой папа.

Юра. Ходи учись. Лучше слушай маму. Не обижай Славочку и Левочку, а когда я приеду навестить, тогда привезу тебе что-нибудь хорошее.

Пока все, остаюсь ваш папа».

«…Немного лучше с временем, ибо после 14–15 часов работы я все же смогу написать письма. В общем, живу хорошо, обижаться не на что.

Все, что делаем, будет только лучше для тебя, для наших детей и Родины. Ведь чем мы лучше подготовимся, тем мы больше будем бить фашистов и, конечно, ни один поганый фриц не уйдет ни от меня, ни от моих товарищей… А на квартире нас живет трое, живем хорошо, дружно. Да нам и не из-за чего ругаться, ведь мы все вместе бьем нашего общего ненавистного врага. И скоро придет конец этому кровожадному Гитлеру от нашего смертоносного груза, который мы носим и еще будем в сто тысяч раз больше носить на своих могучих крыльях, и дорого он заплатит за страдания детей, матерей и стариков и всех тех, кто остался без крова и хлеба, за страдания и моих сыновей.

Аня, обо мне не беспокойся, все внимание удели детям, их воспитанию.

Аня, если ты сможешь уехать в колхоз, то, конечно, лучше уехать…

Аня, если ты сможешь поехать к маме, то съезди, узнай о ее здоровье и передай ей от меня привет, сообщи, что я чувствую себя хорошо…»

Судьбе было угодно наградить Борисова приключениями действительно необычайными.

До войны он служил в Белоруссии. Гитлеровцы уже начинали тайную воздушную разведку нашей территории.

Во время патрулирования Борисов увидел однажды крадущийся за облаками самолет. Он показался летчику подозрительным. Стремительным броском Борисов настиг машину, вдруг круто повернувшую в сторону границы. С удивлением он увидел перед собой фашистский «хейнкель».

Не очень-то подумав о международных последствиях своей акции, Борисов заставил «хейнкель» приземлиться на нашем аэродроме.

Началась обычная в таких случаях дипломатическая переписка. С Германией у нас был заключен пакт о ненападении. Немцы извинились: «Самолет по ошибке заблудился…»

Борисов знал: это не так…

Потом он работал инструктором, готовил будущих пилотов. Потом началась война. 29 июня 1941 года Борисов уже был на фронте.

С женой их связывала прежняя крепкая хорошая дружба.

«Добрый день, Анечка!

Сегодня получил от тебя письмо и открытку, за которые большое спасибо. Я очень скучаю по тебе и нашим мурзилкам. Читая письма Славика, я вспоминаю, как он мило коверкал слова, когда рассказывал сказку: „Жил-был дед, бабка, была курка пляпка…“ И это у меня все время из головы не выходит. А как он сейчас говорит?..»

«Добрый день, миленькая Анечка. Шлю тебе сердечный привет и желаю самых хороших пожеланий.

Аня, вчера я послал тебе деньги 600 руб. одной суммой…

Аня, я очень рад, что начали фашистскую свору гнать от нашей родной столицы и, может быть, скоро наступит время — мы с тобой снова будем вместе.

Аня, я получил от тебя письмо, в котором обнаружил фотокарточку, где мы вместе с тобой. Это для меня очень большая память, и я благодарен тебе, что ты мне ее прислала…»

«…Аня, пишу для сынов: Юрика, Славика и Левика. Милые детки, вам шлет ваш папа крепкий привет и лучшие пожелания. Растите, слушайте маму. Ваш папа будет еще сильнее бить фашистов. И когда мы их разобьем, тогда мы снова будем вместе играть и радоваться на нашу счастливую жизнь. Миленькие мои, я часто вас вспоминаю и часто смотрю на вашу маленькую карточку, которую мне подарили. Я для вас и за вас отдам свою кровь, но если понадобится, я отдам и жизнь, только чтобы жили вы, мои родные, самые дорогие для меня дети. Пока до скорого свидания.

Крепко вас всех целую. Ваш папа».

В одном романе я как-то прочел: «Все умрем. Непрочное тело станет землей. Безразличны станут человеческие печали и радости, но если прожил достойно, будешь возвращаться к людям воспоминанием, будешь говорить с ними, как ровня, и ласковая улыбка расцветет для тебя на лице девушки, а матери будут тосковать по тебе, как по сыну. Бесследно, безвозвратно исчезают одни злосчастные оборотни, а сыновья не умирают. Вот и проживи свой век так, чтобы твои дети, чтобы советские люди тебя, называли человеком».

Я думаю: счастливы сыновья, имеющие таких отцов!

И еще: «История человечества знает много больших и малых войн. Швейцарский ученый с помощью электронного мозга подсчитал, что их было 14513. Но нашествие пятимиллионной бронированной гитлеровской армии на нашу Родину — самое жестокое и варварское, какое только знала планета. Ураган войны, ворвавшись на нашу планету в раннее утро 22 июня 1941 года, громыхал тысячами орудий, лязгал гусеницами танков, гудел моторами „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, полз черной смертью гитлеровских солдатских касок. Война мгновенно поставила стрелку барометра истории на отметку „буря“.

В грозном вихре событий, натиске брони и огня испытывались не только крепость советского общественного и государственного строя, доблесть и мастерство нашей армии, но и духовная сила народа, его преданность Родине, воля и жизнестойкость, мужество и красота человеческих сердец…».

Многие не дожили до светлого дня, многие, пролагавшие путь к победе, остались на поле битвы с фашизмом, погибли в самом расцвете юности, в расцвете молодых сил. Погибли… Но память хранит их живыми, и будто они среди нас. Мы слышим их голоса, ощущаем дыхание. Они живы в улыбках наших детей, не знавших войны, и внуков. Они живы в наших делах, в широком, размашистом шаге нашей страны к еще более светлому завтра…

Мы видим, что сейчас хорошо, мы знаем, что будет лучше. И за это спасибо им. Горячая благодарность им, глубокое чувство признательности. За то, что они бескорыстно и смело сделали все, что смогли, отдали все, что имели, для нашей победы, для жизни нашей Отчизны, для будущего.

Юный читатель, сверстник погибших героев! Я хочу, чтобы в сердце твоем негасимо горела благодарность к моим боевым друзьям, к тем, что остались на поле битвы, к тем, кого называют теперь ветеранами, чтобы стал ты лучше, чем есть, крепче, идейнее, потому что в твоих руках — судьба государства, народа.

 

Черные дни «Голубой линии»

И вот, кажется, настал наш звездный день, Новороссийск! В темные ночи, окутывавшие тогда твои побережья и горы, как считали мы часы и минуты до этого часа «икс». Слишком долго пришлось ожидать его. И вот он пришел… На очередь дня встала пресловутая гитлеровская «Голубая линия».

Собственно, читатель знает это уже из предшествовавшего нашего рассказа, а бои над ней и ранее не прекращались ни на минуту. Но теперь предстояло сломать ее, чтобы двигаться на Запад.

«Южный фас „Голубой линии“, — рассказывает Маршал Советского Союза А. А. Гречко, — протяженностью 25 км проходил по труднодоступной горно-лесистой местности от станции Неберджаевская до Новороссийска. Здесь оборона строилась с учетом создания многоярусного огня в сочетании с лесными завалами и целой системой противопехотных минно-взрывных заграждений. Захваченную часть Новороссийска гитлеровцы превратили в один из наиболее укрепленных районов „Голубой линии“…

В районе Новороссийска противник опасался высадки наших десантов, поэтому здесь он подготовил мощную противодесантную оборону. Все побережье вплоть до Анапы было сильно укреплено. Подходы к городу со стороны моря прикрывались плотной системой дотов и дзотов, которые располагались в западной части порта. Все причалы, молы, портовые постройки были заминированы. Мины устанавливались не только на береговой черте, но и на воде и под водой. Между западным и восточным молами гитлеровцы установили боносетевые заграждения, соединив их с минами и фугасами.

На высотах за городом противник оборудовал артиллерийские наблюдательные пункты, которые позволяли ему корректировать огонь по любому участку бухты».

…Истребители Стариков и Краснов вынуждены были принять бой в самой невыгодной для себя ситуации. Они прикрывали морской бомбардировщик МБР-2, и уйти от него — значило бы обречь его на гибель. И когда восемь «мессеров» свалились на них сверху из облаков, первой их мыслью было — сковать противника, связать его боем, дать возможность уйти тяжелой машине.

Отсекая гитлеровцев от разведчика, Стариков и Краснов, бросаясь то на один истребитель врага, то на другой, втянули «Ме-109» в неистовую воздушную карусель, лишив гитлеровцев свободного маневра и возможности безнаказанной атаки МБР-2. Так было лишь в первые мгновения боя. Немного придя в себя, стервятники разделились на две подгруппы. Трое фашистов решили взять в клещи Старикова. Трое — Краснова.

Военный корреспондент Григорий Сорокин по горячим следам боя записал со слов Любимова удивительный монолог Старикова в воздухе. Любимов слушал его на земле по рации, и нужно ли говорить, что пережил командир полка в те скоротечные мгновения воздушного боя.

А было так. Напряжение схватки достигло предела, когда в наушниках Любимова раздалось:

— Эх, гады, на одного напали, нет, не возьмете, сволочи… На одного!.. Патроны кончаются! — Стариков обращался уже к земле. — Дайте помощь! Патроны кончаются! Горючее на исходе… Помогли бы… Так тебе и надо, гад… Сбил одного! Молодец, Краснов! Бей… Добивай! Патроны бы сейчас… Не уйдешь, фашистская гадина!

С земли видели, как Старикову удалось зайти в хвост одному из «мессеров». Послышалась пулеметная очередь. Очень короткая, вероятно, это были последние патроны. И вдруг гитлеровская машина начала разваливаться в воздухе. Значит, попал Стариков в цель. Значит, не промахнулся. Вначале от «мессера» отделилось крыло. Потом, кувыркаясь, все, что осталось от самолета, полетело вниз.

И вновь в динамике:

— Горючее кончилось!..

— Стариков, милый, держись минуточку! — кричал в микрофон охрипший Любимов. — Помощь идет! Держись, дорогой! Одну минутку продержись!..

Тройка наших истребителей отсекла «мессеров», уже почуявших легкую добычу, от израненной стариковской машины. Она круто пошла на посадку.

Отвалил и Краснов. У него, сбившего один «мессер», тоже кончились и горючее, и боезапас.

Они едва дотянули до аэродрома. Стариков отодвинул фонарь кабины, с трудом выбрался на крыло. На землю не спрыгнул — свалился. Ноги его не держали.

…Стрелка, показывающая запас горючего в баках, уже давно дрожала на нуле.

Наиболее яркие страницы в историю боев на Кавказе авиация Черноморского флота вписала в период крупных воздушных сражений над Кубанью. Этот период, длившийся около двух месяцев летом 1943 года, явился поворотным в нашей борьбе за господство в воздухе. Надменность и самоуверенность немецких летчиков была окончательно сломлена. С этого момента они уже не только на юге, но и на других фронтах отказывались от активного боя, рассчитывая лишь на отдельные случайные внезапные атаки, а во всех же остальных ситуациях стремились оторваться и уйти от греха подальше.

В сражениях над Кубанью вместе с такими прославленными асами армейской авиации, как Александр Покрышкин и другие, среди летчиков-черноморцев особенно отличились Николай Наумов и Иван Любимов. Это они водили в бой молодых летчиков и своим примером увлекали их на победу. Любимов снискал к себе особое уважение. Он вновь вступил в строй боевых пилотов и мастерски бил противника в воздухе и на земле.

Немцы потеряли на Кубани большую часть своей отборной авиации (около 1100 самолетов) и не в состоянии были уже поддерживать с воздуха отступающие свои наземные войска под ударами наших войск. Мы же свободно летали и искали врага, как подлинные хозяева кавказского неба.

«Припоминается, как после освобождения Анапы, — рассказывает Денисов в своем письме, — я с группой товарищей прибыл туда и каким мы горели желанием узнать, живы ли знакомые и прежде всего те, у которых мы были расквартированы до оставления нами этого города. Мы подъехали на машине к дому, где когда-то жил я. Вышедшая навстречу хозяйка дома бросилась ко мне на шею и зарыдала. Вначале я думал, что это от радости встречи старых знакомых, от радости встречи нас, как освободителей города. Однако вскоре нам стало известно, что немцы имели у себя на учете всех советских летчиков, прежде всего командиров полков (а я тогда командовал гвардейским полком), которые в наибольшей мере причиняли им урон, и распространяли среди населения слухи о нашей гибели, твердили о том, что, мол, от советской авиации ничего не осталось, что погибли и те летчики, которые считались на Черном море и на Кавказе асами. Так был заживо „погребен“ и я. Поэтому, увидев меня живым и здоровым, так сильно разволновалась хозяйка дома, где когда-то я жил.

Вопреки желаниям немцев не погибла и черноморская авиация, наоборот, она стала представлять к тому времени могучую силу и готова была громить противника в воздухе, на земле и на море. В ее рядах появились новые дивизии штурмовиков, торпедоносцев и истребителей, гвардейские и артиллерийские части, которые с честью несли знамя победы с Кавказа в Крым, затем в Одессу, Румынию и Болгарию».

Воспользовавшись затишьем на других фронтах, противник сосредоточил на Таманском полуострове свои лучшие воздушные эскадры. Многие вражеские авиационные части базировались также в Крыму и на юге Украины. Немецкие бомбардировщики совершали массированные налеты под мощным прикрытием истребителей.

Наши летчики в боях над «Голубой линией» встретились с новейшими самолетами противника «Ме-109Г-2» и «Ме-109Г-4». Они рассказали, что эти истребители обладают мощным вооружением и сильными моторами. За ними трудно угнаться, особенно на пикировании. Появилась здесь и машина типа наших штурмовиков — «Юнкерс-87». Эскадры носили имена известных немецких летчиков Удета и Мельдерса, которые, по мысли гитлеровского командования, должны вдохновлять молодых арийцев на стойкость и отвагу. Таким был наш противник.

 

«Неудача»

В тот день я был непередаваемо зол. Каждый, кто воевал, поймет, что такой случай в военной судьбе выпадает единажды и не воспользоваться им, было, по меньшей мере, глупо.

Казалось, все сулило тогда удачу в этой необыкновенно сложившейся ситуации. Все, если бы не одно «но»…

После боя ребята шутили и посмеивались надо мной и, надо отдать им должное, случившееся действительно было достаточно комичным. Вдобавок история эта быстро получила огласку, распространилась далеко за пределы нашего полка. Раскрыв однажды прибывший к нам свежий номер журнала «Крокодил», мы прочли там следующие строки:

«Михаил Авдеев лениво съел несколько ложек супа, отодвинул тарелку и вышел из-за стола.

Вообще говоря, это заменяет оперативную сводку для знающих его. Значит, не было сегодня боя, не удалось Авдееву вылететь, ничего не прибавлено к боевому счету гвардейцев. Пропащий день. А в такой день у Авдеева никакого аппетита, и ходит он злой. Но на этот раз летчики переглядывались удивленно. День выдался рабочий, и, казалось бы, у Авдеева не было причин для неудовольствия.

Плохое настроение объяснялось иначе: вылет действительно был, бой был и была, черт ее дери, неудача. С утра охраняли транспорт на переходе. По радио сообщили: «Внимание! Курсом на вас 27 „козлов“ под охраной „мессершмиттов“. Атакуйте, атакуйте!» И тут же ведомый Кологривов передал: «Вижу „лаптей“, идут на нас». Тут разница в информации не по существу, а в словах. Не выяснено точно, как правильнее называть «юнкерс-87». Одни, принимая во внимание привычку «восемьдесят седьмых» бодаться на пикировании, настаивают на присвоении им имени козлов. Другие же предпочитают наименование лаптей — в честь их неуклюже горчащих ног. Серьезного значения этот спор не имеет: те, кому не удалось вбить в землю «лапоть», легко утешаются, утопив в море «козла». Итак, фрицы шли на транспорт. Это было близ Новороссийска. Дюжина «яков», которых вел Авдеев, быстро лишила «козлов» надежды бодаться вблизи транспорта. Немецкие бомбы были сброшены в почтительном отдалении от корабля, нанесли серьезный урон двум дельфинам, после чего «юнкерсы» удрали. Удрали не все. Четыре «козла» задрал лапти кверху, плюхнулись и воду. Это кроме «мессершмитта». А в «мессершмитте»-то и было все дело, из-за которого Авдеев не обедал. Этот проклятый «мессер» пробил Кологривову бак, и пришлось тому идти на посадку.

Авдеев разозлился: мало, что он остался в бою без ведомого, с неприкрытым хвостом, так еще машину кологривовскую два дня надо будет чинить Он заметил фрица, напавшего на Кологривова, — на хвосте цифра «5» Через минуту Авдеев уже отыскал его в воздухе, догнал и трахнул сзади. Тот сразу книзу пошел. Решил удрать. Радиатор у него был пробит. Авдеев, конечно, тоже книзу, снова догнал и бьет опять по радиатору.

Видит: у немца мотора хватит минуты на две. Пристроился к нему близко и показывает на шею — конец, мол, тебе. Фашист пригнулся к кабине ни жив, ни мертв — прячется.

Авдеев между тем не стреляет, хотя тут одной очереди хватило бы. У него новая мысль — нечего фашисту зря в море падать, посажу его на наш аэродром, авось, что-нибудь интересное расскажет. Немец все отворачивает, а Авдеев никак отвернуть не дает. Гонит его спокойненько, куда ему надо. Тот и метаться перестал, видит, что ничего не поделаешь — либо в воду вниз головой, либо на берег садись.

Передает Авдеев по радио: — Договорился с фрицем — домой веду. И в эту самую минуту, когда уже все было решено, откуда ни возьмись четыре «лага». Смотрят и понять ничего не могут: ведет «як» немца, аккуратненько ведет, а не стреляет. Думают: наверно, у него там патронов не осталось. Надо помочь товарищу.

И помогли, будь они неладны. Подошли, накинулись, срубили — только столб воды поднялся.

У Авдеева потом на аэродроме соленый разговор был с этими «лагами». Но уж делу помочь нельзя было… В общем, типичная неудача!»

Могу засвидетельствовать: написано все точно, только я еще долгое время имел зуб на Александра Ивича. Ибо стоило мне встретиться с кем-либо из коллег из другого полка, неизменно следовал вопрос:

— Слушай, Авдеев, расскажи-ка лучше, как ты немца на наш аэродром посадил…

Вначале я злился. А потом понял — злиться, значит, подливать масла в огонь.

Добавлю только: я до того ошалел от нахальства ребят, сидевших в «лагах», и от неожиданности их действий, что завопил по радио: «Не трогайте его!» Но это вырвалось у меня лишь только после того, как фашист, задымив, пошел круто к воде.

 

Пламя над берегом

В те дни началась эпопея Малой земли.

Высадившись в тылу врага, горстка черноморцев «заявила о себе», как выразился Алексеев, «столь громко», что о ней сразу заговорила страна.

Им было туго… Очень туго…

Военный совет 18-й армии выступил с обращением к защитникам Малой земли:

«Военный совет, — говорилось в этом обращении, — гордится вашими подвигами, стойкие защитники Малой земли, нашей великой социалистической Родины, уверен, что этот рубеж обороны будет для врага неприступным. Вы отвоевали эту землю, вы крепко держите ее в своих руках. Вашей обороной, мужеством и героизмом гордятся ваши отцы, матери, жены и дети. Мы знаем, что маленькая земля станет большой и принесет освобождение стонущим от фашистского ига нашим родным отцам, матерям, женам и детям…»

Малой земле нужна была помощь. Без нее немцы могли сбросить десант в море. На Малую землю мы ходили из Геленджика.

Многое довелось повидать мне за войну: и огненное небо Севастополя, и эпопею Херсонеса, и мужество Новороссийска, но Малая земля, казалось, соединила в себе неистовство, ярость и боль всех этих трех немыслимых рубежей.

Каждый раз, когда, сопровождая «илы», мы подходили к этой узкой, прижатой к морю полоске земли, летчики с изумлением восклицали: как все это может стоять, сражаться, атаковать?!

Собственно, никакой земли с воздуха не было видно. Казалось, внизу бушует один гигантский костер. Пламя его вздымалось к небу шапками, опадало, прочерчивалось молниями, распадалось на множество самостоятельных очагов, стлалось по земле. Море у берега кипело от разрывов снарядов, бомб, мин. Белые облака ядовитого дыма стлались одинаково и над волнами, и над белым песком. Впрочем, я оговорился: белым он казался от того же слепящего пламени. Когда самолет проходил на бреющем, земля отливала бурой ржавчиной.

Позднее я побывал здесь и не увидел ни одного не опаленного и не пронзенного десятками, сотнями снарядов клочка суши. Рваная сталь осколков покрывала землю железным панцирем, и казалось невероятным, что на Малой земле могло бы существовать, дышать, двигаться вообще что-нибудь живое.

Пройдя над Новороссийском, над цементным заводом с его разбитыми трубами и искореженными остовами платформы, над акваторией порта с торчащими из воды мачтами и рубками потопленных кораблей, мы выходим на Малую землю.

Вначале кажется, что определить, где немцы, где наши, просто невозможно. Густая пелена огня и дыма поднимается к небу. Присмотревшись, определяешь наиболее яростную концентрацию огня. Значит, это передовая. Дальнейшее — не трудно. Огненное полукольцо охватывает узкую полоску берега.

Мы разделяемся. Часть штурмовиков, прикрываемая нами, идет на подавление немецких батарей. Другая — атакует передние порядки противника. Третьи снижаются до бреющего: сбрасывают десантникам оружие, боеприпасы, продовольствие. Промахнуться нельзя: какой-нибудь десяток неучтенных метров — и наши подарки попадут либо в море, либо к немцам. Поневоле занимаемся воздушной акробатикой.

Чтобы была полная уверенность в успехе, иногда груз сбрасывается со второго, третьего захода. Мы барражируем в воздухе, отгоняя «Ме-109», пытающихся помешать штурмовке. То здесь, то там завязываются скоротечные схватки. Собственно, кто здесь штурмовик, а кто истребитель — понятие весьма относительное.

Наблюдаем с ведомым, как из-за холмов на бешеной скорости идут к окопам десанта три танка.

— «Заря»! «Заря»! Танки! — кричу по радио.

Вначале думаю: на «илах» нас не поняли. Через мгновение убеждаюсь: поняли, но «наши», как я их теперь мысленно называю, танки — не единственные. Штурмовики бьют по машинам, выскочившим слева и справа. Значит, звездная атака.

Оглядываюсь: тройка наших барражирует над полем боя. В случае чего прикроют. Радирую: «Иду на танки! Наблюдать за воздухом».

Что может сделать в данном случае истребитель? Казалось бы, немногое. Нет! Разбить строй атакующих, остановить их, а при удачном пушечном залпе, и зажечь танк — это в наших силах.

Стремительно снижаемся. В скрещении линий прицела — башня. Нажимаю гашетку. Вижу, как веселыми осколками брызжет по броне сталь. Танк лихорадочно меняет курс. «Ага! Не понравилось!» Новый заход. Вижу: ведомый бьет по второму танку. Кажется, попал: танк завертелся. Гусеница с перебитыми траками сползает на землю.

Бью по «своему». Стараюсь попасть по бакам с горючим. В это мгновение появляются два «ила». Отлично! Они довершат начатое.

Теперь — по пехоте. С этой легче! Прохожу над самой землей. Работают пулеметы и пушка. Падают, разбегаются гитлеровцы.

По плоскости шарахнула очередь. А это еще откуда?

Оглядываюсь. Снопы огня летят к моей машине из-за груды камней. Разворачиваюсь, ловлю камни в прицел. Вижу, там пушка. Бью… Летят в воздух прутья арматуры. Бежит прислуга. Гитлеровцы падают под огнем моих пулеметов. Пушка умолкает. Снова набираем высоту. Тройка наших сцепилась с четверкой «Ме-109». Спешу на помощь. Увидев мою пару, «мессеры» отвернули. Так и подмывает броситься за ними в погоню. Нельзя! Штурмовики продолжают утюжить передний край противника. Их нельзя оставлять без прикрытия.

 

Корреспонденция доставляется на дом

— На задание идут Глухарев, Дорофеев, Колосов, Данилов, Игнатьев… — командир глухо зачитывал фамилии. Он едва держался на ногах. Так устал. Впрочем, не лучше выглядят и те, кто выходил из строя, когда называли их имена. Несколько бессонных суток давали о себе знать: люди побледнели, осунулись. И самое главное — никакой надежды на передышку.

— Задание осложнено тем, — продолжал командир, — что работать придется под непрерывным огнем противника. Отдельные группы десантников так глубоко вошли в оборону противника, что оказались отрезанными от своих. Боеприпасы у них на исходе. Продукты кончились. Не вам объяснять, что это такое…

В особо трудном положении находится отряд Героя Советского Союза Ботылева. Это — вот здесь, — командир полка показал на маленький кружок на огромной карте города.

— Прошу учесть, — командир попытался улыбнуться, — что мы вовсе не собираемся снабжать боеприпасами и продовольствием гитлеровцев. А ошибиться здесь ничего не стоит: сбросишь грузы на соседние дома, промахнешься — все достанется гитлеровцам…

Данилов и Глухарев прошли над разбитой улицей два раза.

Черт его разберет, где здесь свои, где немцы. Из всех окон — огонь. То там, то здесь через улицу стремительно перебегают фигурки людей.

— Товарищ командир! Кажется, они в угловом доме, — передает Глухарев.

— Почему ты так думаешь?

— Фигурки там черные. А ребята Ботылева, я знаю, не захотели переодеться в армейскую форму. И на суше хотят быть моряками.

— Это ни о чем еще не говорит.

— И потом, обрати внимание, в начале улицы по нас бьют из всех окон и чердаков. А с угла никто не стреляет.

— Может быть, ты и прав.

— Пройдемся еще разок?

— Давай!

С ревом, едва не задевая крыши домов, проносятся над улицей «илы».

Неожиданно перед угловым домом возникает фигурка моряка. Он яростно размахивает бескозыркой.

— Рискуешь, браток! Да уходи ты, черт, в укрытие! — ревет в микрофон Данилов.

— Ты это кому?

— Да вон, пижон на мостовой! Его же сейчас ухлопают.

Данилов качнул крыльями: вас понял. Моряк исчезает в подъезде. Новый заход. Тюки уходят вниз.

На аэродроме Данилову подали радиограмму Ботылева:

«Передайте нашу благодарность летчику ведущего самолета за доставку нам продовольствия и боезапаса прямо на дом».

— Что ж, друже, — приятель положил руку на плечо Данилову. — Судя по всему, кончится война, можешь и в цирк податься. Представляю афиши: «Небывалый аттракцион. Мастер воздушной акробатики Данилов. Накидывает кольца с самолета на голову воробья».

— Брось трепаться, — отмахнулся Данилов.

— Старик! Ты чего ерепенишься. Знаешь, что добавил к радиограмме Ботылев?

— Ну?

— Один из сброшенных тобой тюков угодил прямо в дверь, где засели моряки.

— Опять сочиняешь?!

— Нет, это серьезно.

— Бывает! — неопределено протянул Данилов… Командир еще раз перечитал заметку во фронтовой газете:

«В течение четырех дней борьбы за Новороссийск летчики части Героя Советского Союза Ефимова бомбоштурмовыми ударами уничтожили 52 автомашины, 12 полевых орудий, 8 танков, 6 минометов, 6 „эрликонов“, 10 повозок, 1 тягач, 2 дзота. Подбили 4 танка и 10 автомашин, вызвали 12 взрывов, 6 пожаров и истребили до тысячи гитлеровских солдат и офицеров».

— Что ж, кажется, все верно. Сводка за какой день?

— Позавчерашний.

— Я и смотрю… Вроде бы больше набили. Ну, ничего. Сочтемся славою?..

— Сочтемся! После Победы.

— Вот и я так думаю…

 

Могила на перевале

— Будете сопровождать штурмовики в район поселка Небережаевский, севернее Новороссийска.

Командир мог и не уточнять: маршрут был изучен до мелочей и пройден не однажды. Обстановка сложилась так, что вместо трех-четырех боевых вылетов в сутки летчики делали по десять-двенадцать.

— Как думаешь, Коля, не заблудимся? — Василий Добров улыбнулся Лазутину.

— Вроде не должны бы…

— Вот и я думаю, что не заблудимся… Что ж, по машинам!

Линию фронта они определили еще до подхода к ней. Буквально стена пушечно-пулеметного огня встала на пути самолетов. Было очевидно: гитлеровцы делали все, чтобы не пропустить их.

— Идем на прорыв! — Добров дважды повторил команду. — Идем на прорыв!..

И только когда огненная стена осталась позади, начала распадаться на сполохи, Добров оглянулся: все ли целы? Вначале он не разобрал, с чьей машиной беда: от мотора одного из «яков» тянулся шлейф черного дыма.

— У кого дымит двигатель? — он старался смягчить вопрос, но голос выдавал тревогу. — Срочно отвечайте. У кого поврежден мотор?

И почти одновременно услышал в наушниках глуховатый басок Лазутина:

— Докладывает Лазутин. Прямое попадание. Боюсь, долго не протяну…

— Немедленно возвращайтесь на аэродром! Немедленно!

— Понял.

Помедлив, Добров спросил:

— Дотянешь?

— Думаю, что дотяну. Пламени пока нет.

— Прикрыть его…

По команде Доброва один истребитель вышел из строя вместе с Лазутиным.

Через пять минут в эфире снова появился Лазутин:

— Возвращайся к своим. Сейчас там важен каждый самолет. Дойду один. Сейчас я в безопасности. Линия фронта пройдена…

— А если…

— Никаких «если»… Может быть, там сейчас ребята гибнут.

Последний аргумент, видимо, подействовал на сопровождающего. Он снова повернул к линии фронта. Лазутин продолжал полет один.

Дым по-прежнему узкой струйкой летел от мотора. «Ничего, как-нибудь дотяну… Скоро уже аэродром… — летчик до последней минуты надеялся на благополучный исход. — Сейчас только пройду перевал… А там — дома…»

И в эту минуту он понял: нет, не дотянет, не дойдет. Из-за перевала тремя группами на разных высотах выходили «мессеры». В его положении почетным был бы и уход. Но на это судьба не дала ему времени. Увидев беззащитно дымящийся самолет, «мессеры» мгновенно пошли в атаку. Осталось одно — принять бой, как можно дороже продать свою жизнь. Спасение на парашюте тоже исключалось: его бы непременно расстреляли в воздухе.

И Лазутин направил свой «як» на ближайшего противника. Нет, он еще не беззащитен. Он еще огрызнется! «Мессер», казалось, сам вполз в скрещение нитей прицела.

— Огонь! — сам себе скомандовал летчик.

Лазутин что-то еще кричал. На земле поймали несколько слов: «Сволочи! Мы еще посмотрим…»

Из мотора «мессера» вырвалось пламя, и он с крутым снижением ушел в сторону Новороссийска. Это было последнее, что видел Лазутин. Несколько огненных смерчей ворвались к нему в кабину…

Мы нашли его только через день. На перевале. Примерно на равных расстояниях и от Новороссийска, и от Геленджика. Насыпали холм из камней. Положили обломок винта: пусть видят все — здесь лежит наш летчик.

А через два часа полк почти в полном составе прошел над перевалом. Каждая волна истребителей покачиванием крыльев отдавала последние почести Николаю, а затем, делая горку, салютовала ему из пушек.

На другой день, мстя за друга, мы салютовали уже по врагу. Четыре «хейнкеля», два «юнкерса», два «мессершмитта» — этот счет был «счетом Лазутина».

Пройдет много лет, и юные следопыты из Баку разыщут живущего в Николаеве ветерана полка Андрея Гавриленко. Ребята спрашивали: «Как погиб Лазутин?» Написав им все, о чем я только что рассказывал, Андрей закончил свое письмо в Баку словами:

«Горько было, что в День Победы с нами не было Николая…

Но легендой стала его жизнь. Эстафетой будут передаваться из поколения в поколение имена таких героев, как Лазутин.

Ребята! Будьте достойными славы отцов! Готовьтесь к защите Родины!..»

Это говорил мой товарищ, но я, не раздумывая, подпишусь под каждой строчкой его завета нашей молодежи.

В эти дни погиб и Яша Макеев. Чудесный мой друг. «Король воздуха», как его звали на Черноморье. Произошла одна из тех нелепых случайностей, на которые, к сожалению, так щедра война.

Он сбил «мессер», но и его самолет загорелся. Макееву удалось выброситься из кабины. И он бы благополучно приводнился, если бы искры из пролетевших мимо горящих обломков самолета не коснулись парашюта. Он сразу же вспыхнул. А до воды было еще далеко…

 

«Даешь Новороссийск!»

9 сентября 1943 года десант пошел на Новороссийск.

У нас вошло в обиход словосочетание «города-герои». Но только тот, кто сам видел, как стояли они в бою, как корчились в пламени их дома, как поднимались над ними черные клубы дыма, в полной мере может понять, что это такое.

Новороссийск стал для нас как бы вторым Севастополем. Да они и действительно были неотличимы друг от друга в ту горькую и огненную пору.

Я раньше не представлял, например, себе, что могут чадить развалины. Вроде бы уже и нечему гореть: битый камень, кирпич, скрученное железо. Но поднимаются из щелей в этих кирпичных холмах сизые потоки дыма, уходят в небо, сливаются в марево, которое, едва наступал день, блеклыми тонами застилало город.

И снова железо терзало эти холмы, а они, казалось бы, мертвые, вновь ощетинивались огнем, поднимались во весь свой рост черными фигурками бушлатов и шли в атаку опять и опять. И так было десятки раз, сотни, может быть, тысячи.

Визжали осколки, прижимая к растерзанной земле все живое, многотонные бомбы сметали чудом уцелевшие стены и дома, огонь накалял камни, а город стоял и не собирался сдаваться, вопреки всякой военной немецкой логике он находил в себе новые силы и не только оборонялся, но и переходил в контратаки, ведя бой на истребление полчищ, атаковавших его.

Город не думал в те мгновения, что его уже осенила высокая вечная слава. Ему было не до размышлений такого рода: он ни на минуту не выпускал автомата из рук, и слишком чудовищным был натиск врага, чтобы в считанные свободные от схваток мгновения матросы и солдаты могли думать о вечности.

Так стоял он, как корабль в смертельном бою, с пробитым осколками, опаленным гордым флагом на гафеле своем, принимая и отражая удары. Стоял, поклявшись не отойти ни на милю, ибо каждый из его защитников понимал, что отступать больше нельзя, отступать некуда — враг близок к сердцу России.

Летчики слушали молча, стараясь не упустить ни слова из того, что им говорил командир. Тишина сохранялась бы, наверное, до конца оперативного совещания в штабе дивизии, если бы командир полка майор Ефимов радостно не бросил:

— Наконец-то! Заждались!

— Радоваться пока нечему, — остановил его подполковник Губрий, Герой Советского Союза. — Операция очень сложная и опасная.

— Десант будет высаживаться прямо в бухте, — продолжал Губрий. — В этом есть и свой риск, и свои преимущества. Здесь все решат скрытность и быстрота. Важно хоть ненадолго вызвать у противника панику. И здесь в дело вступаете вы. Задача — всеми силами поддержать десант, не дать гитлеровцам опомниться, подавить их огневые точки.

Сверяем часы…

Когда первая девятка подошла к городу, на улицах его уже полыхал бой. Горели здания. Прижимаясь к домам, крались автоматчики. Кое-где десант залег, прижатый огнем к земле.

Видимо, немцы успели вызвать самолеты: едва «илы» появились над Новороссийском, из-за облака их атаковала четвертка «мессеров».

Лейтенант Чураков, ведущий истребители прикрытия, встал на их пути. Атака захлебнулась в самом начале: ведомые взяли фашиста в клещи. Очередь. Вторая. Третья… «мессер» задымил и круто ушел в сторону моря.

А на земле бой уже приближался к городскому вокзалу. С ревом прошли штурмовики над улицами. Бьют снаряды по баррикадам, сооруженным немцами у вокзала. Майор Кунях пикирует на противотанковую пушку, стоящую в переулке. Очередь — обвисает на стали фашист, другие прячутся в подъездах.

Новый заход — снаряды поднимают фонтаны земли. Взрыв — рвутся ящики с боеприпасами.

Кунях видит: залегшие было десантники снова поднимаются в атаку. Но горючее уже на исходе. Где же смена? Кунях оглядывается. С моря, прикрываемая истребителями, заходит в атаку новая группа штурмовиков.

«Молодец, Вартаньян! Работает, как часы!» — подумал благодарно Кунях. Он знал, что его сменщик скорее умрет, чем не выполнит слова, данного ему на земле: «Ты, дорогой, можешь все рассчитать по секундам. Мои ребята будут над городом точнее, чем по железнодорожному расписанию в мирное время».

И они действительно пришли вовремя: опоздай они хотя бы на пять минут — десанту пришлось бы туго. Немцы вводили в бой танки.

Высаженный с моряками на берег корректировщик уже не частил скороговоркой, а кричал в микрофон, вызывая штурмовики:

— Танки! Танки! Всем в район вокзала! Остановить танки!..

Неожиданно корректировщик услышал в наушниках веселый басок Вартаньяна:

— Зачем суетишься, дорогой! Сами не слепые! Сами все видим! Спокойно, дорогой! — Неизвестно к кому обращался сейчас летчик: к себе или товарищу на земле.

— За Новороссийск, орлы! — донеслось с воздуха до корректировщика. — Не отвлекаться на второстепенные цели! Атакуем танки!..

Вартаньян направил штурмовик на танк, за которым шла группа немецких автоматчиков. Бронированная машина — в скрещении нитей прицела. Огонь! Летчик видел, как огненная трасса словно соединила на мгновение самолет и ту машину на земле. И где-то позади башни рвануло к небу черное пламя. Теперь дело за пулеметами.

— Что-о?! Не нравится?! — кричит Вартаньян.

Мечутся по площади фигурки солдат. Основная масса их направляется в соседнюю улицу. И в эти мгновения над ней появляются два «ила». Они идут, почти задевая крыши. Идут, сметая все живое, что встает им навстречу на земле. Молодцы, ребята! Вовремя…

Выскочившие с площади на полной скорости два танка чуть не врезаются в своего горящего собрата. Резко тормозят. Заметив поднявшихся в атаку моряков, поворачивают навстречу им.

Три «ила» пикируют почти одновременно. Бьют «эрэсами». Реактивный снаряд поджигает одну машину. Со второй тоже что-то неладно. Летчики видят: откидывается крышка люка, на броню выскакивают танкисты. Вартаньян успевает нажать гашетку: пули сметают фашистов на землю. Они бросаются в разные стороны, пытаясь укрыться в воронках от бомб и снарядов, но бесполезно: их настигает крылатая смерть.

Шесть заходов: два танка горят. Три застыли безжизненно. Не меньше полутора сотен гитлеровцев остались лежать на примыкающих к вокзалу улицах.

— С вами, милые, не соскучишься! — буркнул кто-то из летчиков в микрофон, когда в наушниках вновь требовательно и властно зазвучал голос с земли:

— Внимание! Внимание! К городу идут автоколонны немцев! Идут подкрепления!..

— Все ясно, как божий день! — проворчал Данилов.

— Вас не понял! Вас не понял! — донеслось с земли.

— Я говорю, все ясно! Идем на автоколонну.

— Там мощный зенитный огонь.

— Да, но не возвращаться же из-за этого на аэродром.

— Можно подумать, что они встретят нас цветами! — в тон командиру добавил его ведомый Самойленко.

Кажется, действительно, они решили устроить нам праздничный салют! Немцы во что бы то ни стало старались сбить ведущего. На Данилове сосредоточила огонь целая батарея. Ее поддерживала вторая.

— Самойленко! Займитесь той, что у горы… Глухарев, атакуй приморскую…

Казалось, Самойленко и Глухарев шли на верную смерть. Поединок один на один с целой батареей! Арифметика здесь достаточно красноречива. Но выбора у летчиков не было: если они не прорвутся к автоколоннам, если не задержат резервы, десант может быть сброшен в море.

Бьют «эрэсы». Один из них словно бритвой срезает ствол пушки. Мечется орудийная прислуга. Прячется в укрытия. Заход за заходом. Атака за атакой. Вот уже и звенит ветер в разорванных осколками плоскостях «илов». Но Глухарев и Самойленко видят и другое: на дороге горят автомашины — Данилов с товарищами дошли до цели.

А десант все шел и шел на берег. Шел с мужественным решением победить или умереть. Никто не оглянулся на уходящие катера и шлюпки: моряки не допускали и самой мысли о возвращении.

Бывает такой настрой души, когда раз принятое решение не позволит изменить совесть. И дело здесь было не в приказе, хотя они и добровольно пошли бы на смерть, если бы было приказано умереть. Слишком долго копились в солдатском сердце та ярость, та ненависть, которые ждали своего часа. И этот час пришел.

Новороссийск был братом Севастополя, и сейчас неотличимы были их лица: та же неистовость схватки, тот же накал ярости, та же вздыбленная земля, растерзанная, стонущая от фугасов и смертного ливня железа, который обрушили на нее и свои, и чужие.

К 10 часам 16 сентября порт и город Новороссийск были полностью очищены от противника. В этот день вся страна слушала приказ Верховного Главнокомандующего войсками Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота:

«Войска Северо-Кавказского фронта, во взаимодействии с кораблями и частями Черноморского флота, в результате смелой операции — ударов с суши и высадкой десанта с моря, — после пятидневных ожесточенных боев… сегодня, 16 сентября, штурмом овладели важным портом Черного моря и городом Новороссийск.

В боях за Новороссийск отличились войска генерал-лейтенанта Леселидзе, моряки контр-адмирала Холостякова, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина и генерал-лейтенанта авиации Ермаченкова…

Сегодня, 16 сентября, в 20 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим город Новороссийск, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

Кораблям Черноморского флота в это же время произвести салют двенадцатью залпами войскам и кораблям, освободившим от немецко-фашистского ига вторую базу Черноморского военно-морского флота — Новороссийск.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение города Новороссийск…»

Какой музыкой звучали тогда в душе каждого из нас слова этого приказа!

 

Отцы и дети

То, что называлось Новороссийском, мало походило на город. Все было похоже на картины, увиденные в плохом, кошмарном сне. Горы битого кирпича — все, что осталось от домов, — волнами спускались к морю. Скрюченные гигантской силой железные балки. Ржавое железо, повисшее на проводах. В сердце — горечь и ненависть. В конце концов, город можно спасти, построить новые дома. Мы верили — Новороссийск будет еще прекраснее. Но кто вернет погибших друзей? Детям — отцов. Женам — мужей. Матерям — сыновей. Кто?!.. А каждый наш шаг был оплачен кровью…

В эти дни дошла до меня весть и о гибели Анатолия Луначарского…

Недавно редакция «Молодой гвардии», рассказывая читателям об истории журнала, с гордостью вспомнила сотрудничество на его страницах Анатолия.

Он действительно сразу громко заявил о себе в литературе и журналистике. И, конечно, первые опыты нес на суд отцу. Авторитет его был для него непререкаем. Ночами долго не гас в их квартире свет. Анатолий писал повесть. Отослал ее тогда отцу. Ответ обнадеживал: «Она очень мила. Но кое-где нуждается в отделке… Тон очень хороший»…

Это было начало, а потом его имя как беллетриста и критика замелькало на страницах газет и журналов: «Молодая гвардия», «Театр», «Красная новь» (здесь он в 1934 году печатает цикл рассказов «Солнце вваливается в дверь»). От новелл переходит к стихам и басням. От поэзии — к переводам. Он открывает русскому читателю и зрителю пьесу туркменского драматурга Таушан Эсеновой «Дочь миллионера». Он пишет другу: «Хочется сделать так много, что одна человеческая жизнь — микроскопическая несуразность».

Он не успел сделать многого и многого. Он сделал главное — стал гражданином, бойцом. Мы понимаем его гнев и боль, которые вели его перо в часы испытаний.

Меня познакомили с ним в штабе.

— Авдеев.

— Луначарский.

Словно смутившись чем-то, он, помедлив, добавил:

— Анатолий.

«Уж не сын ли того Луначарского?» — подумал я.

— А по батюшке?

— Анатольевич.

— Сын?

Он понял с полуслова.

— Да.

— К нам зачем пожаловали?

— Если разрешите, осмотрюсь, напишу кое о ком из ребят…

— Ну что же, действуйте…

Он побыл тогда у нас два дня и уехал. Вскоре мы читали в газете его очерк…

Открывается массивная под черное дерево дверь в красивом особняке на улице Воровского. Центральный Дом литераторов. В тихом вестибюле на стене — мемориальная мраморная доска с золотыми буквами. Среди имен других, героически павших в годы великой войны, надпись: «Анатолий Анатольевич Луначарский».

Сын наркома…

Недавно писатель Виктор Некрасов был в Париже. Он приехал туда на свидание со своим детством. Когда-то (это было в 1915 году) он мальчишкой бегал по этим же улицам. И вязы в парке Монсури так же шелестели, как и теперь, то грустные, то веселые от дуновения ветерка.

«Не могу сказать, что о Париже тех лет я имел исчерпывающее представление, — рассказывает писатель. — Основные воспоминания связаны с парком Монсури, где в компании двух других русских мальчиков — Тотошки и Бобоса — я бегал по дорожкам и лепил из песка бабки. Нянькой нашей был Анатолий Васильевич Луначарский — он жил этажом ниже нас, на рю Роли, 11. Мы мирно лепили бабки, возможно, даже и дрались, а он рядом на скамейке писал свои статьи и тезисы для очередной лекции. Тотошка, сын Луначарского, погиб в Отечественную войну: он был фронтовым корреспондентом и, хотя ему это было категорически запрещено, отправился с новороссийским десантом. Оттуда он не вернулся. До войны мы с ним раза два встречались. С Бобосом же — теперь его зовут уже Леонидом Михайловичем Кристи, он известный кинодокументалист — мы впервые после парка встретились только через сорок восемь лет… в Москве».

Анатолий родился в 1911 году в эмиграции, в Париже. И с первых сознательных лет раскрылась перед ним большая, высокая любовь отца к сыну.

Анатолий рос, и новый, неизведанный мир открывался перед его глазами. Отец был его надежным путеводителем.

Как свет далеких, умерших звезд, доходят до нас иногда из архивных недр или случайных находок драгоценные строки. Как алмаз, найденный в породе, они начинают сверкать немеркнущим светом, излучать тепло и разговаривать с современниками языком, понятным сердцу каждого. Таковы письма Луначарского к сыну Анатолию.

Анатолий Васильевич не раз ставил в пример сыну как идеал человеческой личности большевика М. С. Урицкого:

«Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову… Да, он был грозен, он приводил в отчаяние не только своей неумолимостью, но и своей зоркостью. Соединив в своих руках и Чрезвычайную комиссию, и Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей. Они знали, какого могучего врага имели в нем. Ненавидели его и обыватели, для которых он был воплощением большевистского террора.

Но мы-то, стоявшие рядом с ним вплотную, мы знаем, сколько в нем было великодушия и как умел он необходимую жестокость и силу сочетать с подлинной добротой. Конечно, в нем не было ни капли сентиментальности, но доброты в нем было много. Мы знаем, что труд его был не только тяжек и неблагодарен, но и мучителен… Но никогда мы не слышали ни одной жалобы от этого сильного человека. Весь — дисциплина, он был действительно воплощением революционного долга.

Они убили его. Они нанесли нам поистине меткий удар. Они выбрали одного из искуснейших и сильнейших врагов своих, одного из искуснейших и сильнейших друзей рабочего класса…»

В другом письме отец писал сыну:

«…Я тебя горячо люблю, люблю, как развертывается твоя жизнь, и желаю, чтобы она была широкой, яркой и творческой, а значит, счастливой. Творчество без счастья приемлемо. Счастья без творчества нет…»

Такого человека, верного народу, высоким идеалам, воспитывал в своем сыне А. В. Луначарский. Таким он принял вызов немецких варваров.

Сейчас мы часто говорим и размышляем о преемственности поколений. А тогда она зримо воплотилась для меня в этом молодом советском патриоте, сыне наркома, жившего высшей нашей правдой и за нее отдавшего жизнь под городом русской славы — Новороссийском…

Новороссийск взят. Куда теперь поведет нас военная судьба? Гадали мы недолго. Скоро на наших картах маршруты легли на ранее незнакомые нам названия: перевал Волчьи Ворота, станции Южная Озерейка, Неберджаевская, Гайдук…

Начались бои за освобождение Тамани и Керченского полуострова.

 

Над землей Айвазовского

Сентябрь 1943 года. Наконец пришел он и на нашу улицу, праздник! Войска Северо-Кавказского фронта раздавили линию немецкой обороны на Тамани — пресловутую «Голубую линию» — и вышли к Керченскому проливу.

Октябрь принес вести о разгроме мелитопольской группировки немцев. Советский солдат встал у Перекопа и Сиваша. В разосланной по полкам оперативной сводке говорилось:

«Нужно иметь в виду, что при высадке десанта на Керченский полуостров бойцы наткнутся на хорошо подготовленную оборону.

На Керченском полуострове находится до 85 тысяч солдат противника, около 70 батарей полевой, береговой и зенитной артиллерии, 60 танков, множество авиации, пулеметов, минометов.

Берег сильно укреплен и минирован. У берега замечено патрулирование подводных лодок и кораблей противодесантной обороны…

Перед ударом все должно быть взвешено и учтено…»

Штурмовики прикрывали керченский десант. Мы, истребители, прикрывали штурмовку. И все шло вроде бы хорошо, но едва под крыльями машин проплыло Мамо-Русское, со стороны моря вынырнула четверка «мессеров».

Нельзя сказать, чтобы облачность — десять баллов — благоприятствовала маневру. Во всяком случае, она была равным союзником и нам, и противнику. Угадать намерения гитлеровцев было нетрудно: они явно пытались отсечь истребителей от штурмовиков. Значит, вскоре появятся новые «мессеры». Вероятнее всего, они уже на подходе.

Угадывать маневр противника к тому времени мы научились довольно точно. И дело тут не в какой-то раз и навсегда избранной немцами системе: среди них было немало первоклассных асов, всегда неожиданных в бою. Просто в характере каждого из нас необычайно остро выработалось то, что называют военным инстинктом, а еще точнее — быстротой, мгновенностью реакции на все, происходящее вокруг. Для тех, кто выжил в немыслимо жестоких боях за Севастополь, такая школа не прошла даром.

И в этот раз машина была брошена наперерез «мессеру», возглавившему атаку. Сбить или заставить свернуть с курса ведущего — значит, по меньшей мере, расстроить маневр противника и выиграть время. А там — посмотрим.

Видимо, это и называется военным счастьем: «мессер» неожиданно оказывается точно в прицеле. Бью с дистанции всего каких-нибудь тридцать метров. Немец был на вираже, и, удивительно, как мы не столкнулись. В какие-то доли секунды успел заметить, что два-три моих снаряда разорвались в кабине гитлеровца.

Мой «ястребок» пронесся выше «мессера», едва не задев его. Гитлеровец пошел резко вниз. Первая мысль: «Обманывает». Уже не раз фашистские летчики в критических ситуациях уходили от нас таким маневром, имитируя свою собственную катастрофу.

Бросаю и свой самолет в пике. Внизу — море. Вижу: гигантский столб воды взлетел в небо: «Ме-109» не стало. Вывожу машину в горизонтальный полет. Оглядываюсь: «мессершмитты» уходят.

В захваченном нашими бойцами документе — разведбюллетене 5-го армейского корпуса немцев от 18 декабря 1943 года говорилось:

«Десантная операция противника была хорошо им подготовлена, заранее продумана во всех подробностях… Наша пропаганда — листовки, забрасываемые самолетами, артснарядами, интенсивная работа громкоговорящих установок, даже тогда, когда у противника было очень тяжелое положение, не имела никакого успеха. Большевистская идеология, которой сильно пропитан весь офицерский состав, моральный подъем в связи с успехами Советской Армии в этом году — все это способствует тому, что войска противника способны творить чудеса».

Вот и сейчас закрою глаза и до мельчайших деталей вижу этот берег. Сколько раз проходил я от Керчи до Феодосии на бреющем!

За мысом Ак-Бурун Керчь скрывается из вида. Между мысом и кубанским берегом тянется коса с рыбными промыслами на ней. Справа по берегу видны дачи — дома отдыха Старого Карантина, дальше — камыш-бурунское строительство.

Вскоре за Камыш-Буруном, недалеко от берега, — Чурбашское соляное озеро, а между ним и следующим большим по размеру Тобечинским озером — Эльтиген (железная руда). У самого Тобечинского озера раньше была, помню, грязелечебница и за озером — вышки нефтяного Чонгелека. По берегу моря ряд маяков: Камыш-Бурунский, Эльтигенский, Такильский. Сейчас от многих из них остались одни развалины.

Минуя Такильский маяк у мыса Такиль, выходим в открытое море. Серые воды Керченской бухты сменяются синим хрусталем волн Черного моря. Обогнув мыс Такиль, летим к Казаульскому маяку. Вдали виднеются террасы горы Опук. Слева в море — скалы, напоминающие своей формой парусные корабли. Их называют «Петро-Каравиз» (каменные корабли).

Никогда не забыть мгновения, когда самолет прошел над набережной Феодосии.

Сразу за почерневшим и постаревшим домиком Айвазовского начинались развалины. Площадь у галереи великого мариниста изрыта окопами и ходами сообщения. На месте прекрасных дворцов — скрюченное железо, обгорелые стены, битый кирпич.

Из-за каменных холмов, с набережной тянутся навстречу машине огненные трассы. Это страшное чувство, когда ты должен стрелять, бить по тому, что тебе дорого. Но выхода нет, и снаряды твоей пушки идут туда, где стоят зенитки, прячутся гитлеровские пулеметчики. Идут, ломая крыши и стены святых для тебя зданий. Что делать! Таков жесткий закон войны.

Ничего, родная Феодосия! Мы еще поднимем тебя из руин. Встанут на пепелищах новые дворцы, красивее и солнечнее прежних.

Да и жалеть-то по существу, уже ничего не осталось. Гитлеровцами взорваны лучшие здания. Испохаблены паутиной траншей скверы и площади. Только старинная крепостная башня, повидавшая на своем веку столько войн и нашествий, чудом уцелела. Каменные зубцы ее мрачно тянутся к небу.

Бои над Феодосией были для нас особенно сложными. Не потому, что в чем-то существенно отличались от любых других. Просто подходили мы к городу «на пределе»: горючего в баках оставалось только на три-четыре минуты боя и на возвращение.

Если бы немецким летчикам удалось сковать нас боем на более-менее длительное время, дотянуть до своего аэродрома мы бы уже не смогли. Гитлеровцы — достаточно опытный противник. Они отлично понимали сложившуюся для нас ситуацию и делали все возможное, чтобы как можно дольше задержать наши машины над целью.

Я не помню, пожалуй, никакого другого времени за всю войну, когда бы мы так дрались за секунды, буквально за доли секунд: согласитесь, трудно выходить из атаки, если тебе кажется, что победа уже в твоих руках, что еще полминуты — и твои пулеметы достанут врага.

Но, взглянув на счетчик горючего, ты понимал, что надо отворачивать. И вовсе не потому, что так уж дорожил своей жизнью: в пылу боя появляется и азарт, и упорство, и желание во что бы то ни стало догнать противника. Анархия была здесь недопустима: мы прикрывали штурмовики и не могли оставить их беззащитными над морем, когда они возвращались на кавказские аэродромы.

Да и об арифметике войны нельзя было не думать. Какими бы «мудрецами» выглядели мы, если бы просто из-за нехватки горючего теряли бы ежедневно несколько боевых машин!

Но так спокойно я могу размышлять теперь, а тогда сколь сложной была подчас для летчика психологическая ситуация, возникавшая над крымскими берегами!

Сколько воли и сознания долга требовалось для того, чтобы вовремя, ни минутой позже, «наступить на горло собственной песне».

Выводы напрашивались сами собой: нужно было овладевать мастерством скоротечного боя, до минимума сводить все необходимые маневры, мгновенно принимать решения. Мгновенно, даже по отношению к обычному воздушному бою, где, как известно, и так дело решают секунды.

 

Зори над Митридатом

В холодную штормовую ночь наш десант зацепился за керченский берег.

Уже сколько прошло лет, но я до сих пор до мельчайших подробностей помню эту бухту. Память как бы сфотографировала и широкий разлет берегов, и голубые оконечности меловых скал, уходящих к Эльтигену, и крутой холм Митридата.

Много раз я проходил над Митридатом на бреющем. Когда заходишь со стороны моря, сразу обрывается узкая полоска разбитой, некогда прекрасной набережной. Полудома, полуразвалины словно карабкаются на Митридат, как оспой, изрытый ходами сообщения и окопами.

Левее от вершины, что ближе к морю, взрывы раскидали дерн, укрепленный гитлеровцами на бетоне. Замаскированные пункты управления зенитным огнем обнажились. Видимо, не раз прошелся по вершине огненный шторм: воронки разорвали остатки окопов, крупные обломки бетонных плит разбросаны по земле. Чуть далее — знаменитые развалины. Под горой темнеет маковка церквушки…

А мы через каждую секунду буквально посылаем в эту и без того растерзанную землю огонь, огонь, огонь… Но иначе нельзя!

Полк работает, как говорят, «на полную мощность». Да и не один наш полк. От соседей доходили отличные вести. Третьего ноября я читал оперативную сводку: «2 ноября 1943 года алексеевцы сбили 13 неприятельских самолетов, не понеся сами никаких потерь».

Молодец Костя! Добрый орел вырос из орленка, начинавшего путь в нашем полку. Интересуюсь подробностями: «…Шесть наших самолетов барражировали над Керченским полуостровом». В это время по радио передали ведущему Герою Советского Союза Михалеву, что к нашим позициям идут до 45 вражеских бомбардировщиков в сопровождении 20 истребителей.

Летчики расстроили боевые порядки врага и этим сорвали замысел противника. При этом было сбито 4 бомбардировщика «Ю-87».

Забегая немного вперед, не могу не сказать, что за период Керченской операции летчики Алексеева уничтожили в воздушных боях 76 гитлеровских самолетов.

Часть заслужила благодарность в приказе Верховного Главнокомандующего, была удостоена ордена Красного Знамени и наименования «Керченской».

Истребительные полки черноморской авиации выполняли ответственную задачу: прикрытие действий наших бомбардировщиков, штурмовиков, торпедоносцев, обеспечение высадки десанта на крымский берег.

Сам Алексеев поражал даже видавших виды летчиков необычайной храбростью и мастерством в воздушном бою. Учил этому своих летчиков. Над Керченским проливом он отметил свою девятнадцатую победу в воздухе. За короткое время в части Кости Алексеева стали мастерами воздушного боя Иванов, Долматеня, Петренко, Чистяков, Тритенко, Агеев, Хватцев, Зотов и многие другие.

В боях за восточный берег Крыма много побед в летопись войны вписали и летчики истребительной части Константина Денисова.

Здесь нельзя не рассказать о боях денисовцев накануне 26-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции и в день ее.

Шестого ноября 1943 года четверка наших истребителей из части Денисова, ведомая опытным летчиком Дмитрием Стариковым, находясь над линией фронта, приняла сообщение о приближении группы «Ю-87», шедших под прикрытием «мессеров». Стариков атаковал их. Когда немецкие самолеты пошли в пике, Стариков догнал одного из «юнкерсов» и очередью из пулемета свалил его. Одновременно летчики Щербаков и Карпунин сбили еще две машины.

За слоем облачности Стариков обнаружил еще четыре «юнкерса», прикрываемых «мессершмиттами». Стариков, самолет которого с хвоста надежно прикрывал гвардии младший лейтенант Кучурин, пошел в атаку и сбил одного из «мессершмиттов». В это время вторая пара нашей четверки расстроила действия немецких бомбардировщиков.

В тот же день через несколько часов Стариков снова во главе четверки истребителей вылетел навстречу группе немецких самолетов в составе десяти бомбардировщиков и шести истребителей. Несмотря на превосходящие силы немцев, он вступил с ними в бой и сам сбил один «мессершмитт». А в это время два немецких самолета атаковали его машину. На помощь командиру пришел гвардии старший лейтенант Щербаков. Ему удалось отсечь атаку немцев и сбить одного из них. Стариков расстрелял еще один «юнкерс».

Ожесточенные воздушные бои вели денисовцы и на следующий день — 7 ноября.

В те дни родилась у десантников крылатая песня:

Пели ее и мы, летчики. Когда я ее вспоминаю, мне почему-то всегда представляется 10 февраля 1944 года. Страшный, огненный день, которому по праву история дарует бессмертие.

 

Горячий денек

— Сегодня, братцы, придется поработать «сверхурочно»…

Произнося эту фразу, я не предполагал, насколько окажусь в данном случае пророком. Если бы существовали потусторонние силы, можно было предположить, что иные слова и фразы накликают беду. Но поскольку потусторонних сил не существует, приходится объяснять все просто стечением обстоятельств, на которые столь щедра фронтовая обстановка.

— Пойдете в таком составе: первая пара — Гриб, Бондаренко, вторая — Кологривов, Феоктистов, третья — Тарасов, Румянцев, четвертая — Белозеров, Иванов. Первое слово — за Белозеровым и Ивановым. Задача — разведать аэродромы и порты Керченского полуострова. Вылет в шесть тридцать пять…

К вечеру Белозеров докладывал:

— На аэродроме Багерово — 10 «Ме-109». На втором — самолетов нет. Видимо, во Владикавказе базируются «хейнкели». Несколько раз засекали их группы. Порты забиты техникой и войсками…

Страшные слухи доходили об этом аэродроме. Вернее, не об аэродроме, а о том, что его окружало. Когда позднее, после освобождения, поэт И. Сельвинский увидел ров у поселка Багерово — километр в длину, четыре метра в ширину, глубиной в два метра — ров, набитый трупами стариков, женщин и детей, он написал:

Вот одно из многочисленных свидетельств, о которых нам позднее стало известно. Это — рассказ Анатолия Бондаренко, одного из жителей Керчи.

«Когда нас подвели к противотанковому рву и выстроили возле этой ужасной могилы, мы еще думали, что нас привезли сюда, чтобы засыпать этот ров землей или копать новые окопы. И только когда уже раздались выстрелы из наведенных на нас автоматов, я понял, что нас расстреливают. Кинулся в яму, притаился между двумя трупами и так в полуобморочном состоянии пролежал до вечера. Лежа в яме, я слышал, как некоторые раненые кричали жандармам, добивающим их: „Добей меня, мерзавец! Не попал, негодяй, еще бей!“ Когда убийцы уехали, кто-то крикнул из ямы: „Поднимайтесь, кто живой“. И мы вдвоем начали растаскивать трупы и вытаскивать живых. Я был весь в крови. Над рвом стоял легкий туман и пар от остывшей теплой груды тел, крови, последнего дыхания умирающих. Мы вытащили и моего отца, но он оказался убитым наповал разрывной пулей в сердце. Поздно ночью мы добрались к своим знакомым в поселке Багерово, и там я дождался прихода Красной Армии».

Как-то мне случайно попалась в руки книжка мичмана Черноморского флота Николая Ивановича Александрова «Друзья-товарищи». Александров дрался за Севастополь до последних минут обороны, оглушенный взрывом, попал в плен и оказался в лагере Багерово.

«Мы сидели окоченевшие, — рассказывает он, — и думали, доживем ли до утра. И вдруг со всех сторон залаяли зенитки, все услышали приближающийся гул авиационных моторов. И вот уже грохочут бомбы на аэродроме. Мы прильнули к щелям. От лучей прожекторов, выстрелов зениток, взрывов бомб было светло, как днем.

Наши! Наши бомбят! Забыв про холод, не думая о том, что бомбы могут попасть и в сарай, мы радовались, как дети. Крепче бейте, наши славные соколы!..

Советские самолеты после этого стали наведываться часто. Они отлично знали свое дело: бомбы падали только на аэродром. Ни одна не разорвалась на территории лагеря…»

Значит, мы несли не только смерть, но и радость… Вот и в этот раз мы шли на Багерово. Наутро началось то, что мы позднее окрестили как «горячий денек».

Я на всю жизнь запомнил эту дату — 10 февраля 1944 года. Да и не только запомнил. Мне хочется привести здесь, ничего не изменяя и не добавляя, выдержки из моего рабочего фронтового дневника:

«Группа из восьми Як-9 во главе с Кологривовым прикрывает наземные войска. Ведет бой с восемнадцатью „Ме-109“ и десятью „ФВ-190“. Сбит один „Ме-109“ и один „ФВ-190“. У Кологривова снаряд пробил правую плоскость, разрушил рули поворота и водяную систему. Кологривов с задания не вернулся. Иванов совершил посадку на фюзеляж.

Восьмера „яков“ — ведущий Гриб обнаружила шесть „ФВ-190“, пытавшихся бомбить наши наземные войска севернее Керчи. „ФВ“ шли под прикрытием шести „Ме-109“. Гитлеровцы не дошли.

10.00  Восемь „яков“ — ведущий Тарасов — нацелены по радио на группу из двенадцати „Ю-87“ и шести „ФВ-190“. Гитлеровцы рвались к Керчи. На подходе к городу немцев удалось разогнать. Спасаясь от преследования, они сбрасывали бомбы в расположение своих войск.

На нашем счету — два „Ю-87“, один „Ме-109“, один „ФВ-190“.

Денисов тяжело ранен. Совершил вынужденную. Отправлен в госпиталь.

12.15.  Восемь Як-9, ведомые Грибом, прикрывали войска.

Капитан Бондаренко совершил вынужденную посадку севернее Благовещенской, у разбитого корабля.

13.45.  Пять Як-9. Ведущий Феоктистов. Прикрывая войска, приняли бой с „мессерами“. Тяжелее всех пришлось старшему лейтенанту Петрову. У его машины пробито левое крыло, перебиты троса рулей поворота, воздушная система, разворочен руль поворота. Раненный в руку и ногу летчик чудом посадил самолет.

В машине Федорова пробит радиатор. Сел в районе Тамани.

Цыганков увлекся боем, израсходовал горючее. Пришлось сесть в Запорожской, заправиться и уже потом перелететь на наш аэродром. 1

4.15.  Посылаем пять „яков“ Тарасова разведать аэродром в Багерово. Встретившиеся им „мессеры“ от боя уклонились.

15.15.  Шесть „яков“ (ведущий Локинский) вели бой с „мессерами“. Сыграли „вничью“. Выходя из боя, встретили вторую группу гитлеровцев. Снова бой. Свалили два „Ме-109“. Но подбили и Голикова: в его машине разбиты рули глубины и поворота, приборная доска, фонарь кабины. Летчик ранен в ногу и лицо. Посадку произвел „на моторе“: хвостовое оперение не работало. Сел с перелетом и повис на капонире. Главное — жив!

Группа продолжала патрулирование. Ввязались в бой с двумя „ФВ-190“. Вскоре немцы отвалили.

15.45.  Гриб сбил „Ме-109“. Упал в районе Большой Бабчик.

Локинский сбил „Ме-109“. Упал в районе Орловой Могилы.

16.53.  На прикрытие войск идет Тарасов с семью „яками“. В районе Багерова вступили в бой…».

И так до темноты. Вечером провожу разбор:

— Денек у нас действительно горячий. Впрочем, на улучшение погоды в этом смысле надеяться не приходится. Сегодня мы многое сделали. Но и несли потери. Попробуем проанализировать то, что каждый из вас наблюдал в воздухе.

«Ме-109» летают чаще всего на высоте 3000–4000 метров и выбирают удобный момент для внезапной атаки. Длительного боя немцы не ведут. После первой атаки пикированием сверху стараются уйти в глубину расположения своих войск, обычно в сторону аэродрома Багерово.

Опыт показывает, что при встрече с восемью «Ме-109» (обычно они ходят такими группами) лучше всего следует избрать такой метод боя: первая четверка «яков» атакует, вторая — прикрывает. При явном численном превосходстве наших истребителей «мессеры» боя избегают.

Есть определенная система и в методе атак «Ме-109»: обычно они нападают сзади сверху, стремясь зайти в хвост. Все бои проводят на вертикалях. «ФВ-190» ведут бой на горизонталях. Лобовых атак не терпят и сами на них не идут…

Может быть, дорогой читатель, все это кажется тебе несколько скучноватой материей. Но все это было нашей работой, нашими буднями. За всем этим стояли жизни людей и кровь. Слишком много и так нужно было отдавать ее для победы, чтобы еще тратить по-глупому. Ведь высшее мужество состоит не в том, чтобы лихо сложить голову. Нужно, чтобы этой головы лишился враг, а сам ты сохранил и себя и машину для новых атак и ударов. Если, конечно, такие шансы предоставит тебе судьба. Я имею в виду мастерство и отвагу.

«Совершил вынужденную…» «Не вернулся…» «Сгорел…» «Расстрелян в воздухе…» На каждой странице фронтовых записей такие строки. А за строками я вижу живые улыбки, то гневные, то грустные глаза, слышу смех, отчаянные крики «Держись, друг! Иду на помощь!», слышу рокот моторов над спаленной степью и страшный треск разваливающихся в воздухе самолетов.

Какие-то дни нашей жизни мы называем особенно счастливыми. Я знаю: они, воины, были счастливыми. Они, ходившие ежедневно на грани бытия и смерти. Могут сказать — я описываю слишком много смертей. Но разве такое можно назвать просто смертью?

Я убежден, в бою может умереть трус. Обыватель. Себялюбец. Гибель во имя своей Родины, во имя счастья жизни — то же продолжение жизни. Той, во славу которой мы боремся и побеждаем.

 

Чайка

Мотор запущен, опробован.

— Нормально, можно летать, — говорит инженер Макеев, стоя на плоскости «яка».

Смотрю в кабину и согласно киваю: стрелки стоят на своих местах. Отрываю взгляд от приборной доски, смотрю в лицо инженера полка. Он улыбается, тоже кивает, спокойно и ободряюще: все, дескать, в порядке, можете быть уверены.

Так он всегда провожает меня, мой инженер. Вроде и не положено быть ему на плоскости командирской машины — техник ведь есть, механик, но так уж у нас повелось: я говорю инженеру свою боевую задачу, он провожает меня в полет. У каждого из нас это вроде морального долга.

Хорошо, когда командир и инженер друзья. Не приятели, а именно боевые друзья. Хоть это и трудно, дружить совершенно разным, если можно сказать, по своему назначению, по своему участию в деле людям. Дело в том, что командиру полка всегда нужны самолеты. Исправные, боеготовые самолеты. А готовит их инженер, для которого это проблема. И такая, что решить ее удается не каждому. Потому что идет война, потому что самолеты возвращаются после боя избитыми, а то и не возвращаются вовсе. Так бывает нередко. Бывает и несколько дней подряд. Поэтому средняя продолжительность жизни машины не годы, как в мирное время, а месяцы, и это не что-то из ряда вон выходящее, это обычное, более того — это закон боевых потерь. А летать, несмотря ни на что, надо. Драться с фашистами надо. И чтобы машины могли летать, а летчики бить фашистов, нужен беззаветный труд коллектива: техников, механиков, мотористов. И прежде всего — организаторский талант инженера, его способность направить силы и ум коллектива, его способность заставить людей трудиться, если надо, — без отдыха, если надо, — под обстрелом врага, под бомбежкой. И что самое главное, не по приказу, а по совести, по чувству долга перед народом, Родиной.

Рабочий день командира полка начинается приказом из штаба дивизии:

— Подготовить двадцать экипажей на боевое задание…

Двадцать, а то и больше. И если командир может ответить четким коротким «Есть!», то пусть он гордится своим инженером, пусть называет его своим боевым заместителем, и даже профессором по технической части, и спасибо ему говорит.

Но Макеев работает не за спасибо. Он просто чувствует долг. Гражданский. Военный. Партийный. Долг перед Родиной. Перед народом. Перед собой, наконец. Может поэтому он и хороший организатор, способный руководитель, думающий инженер.

Большой, спокойный, неторопливый, он любит постоять перед строем боевых самолетов, полюбоваться трудом подчиненных ему людей. Постоит минуту-другую, посмотрит, кому-то махнет флажком и зашагает. Туда, где без него не управятся. А где — определяет всегда безошибочно. Подойдет, объяснит, покажет, как надо. Нередко снимет тужурку, засучит рукава комбинезона, начнет работать. И радуется больше, чем техник, чем моторист, введенному в строй самолету.

Я никогда не видел, чтобы он суетился, торопился или, больше того, побежал по стоянке. Как-то раз на одной из машин внезапно что-то разладилось, а до вылета оставались минуты. Техник подбежал к инженеру, доложил, что вылет экипажа, очевидно, сорвется. Инженер молча кивнул и пошел, невозмутимо покачивая широченной спиной. Не выдержав, я закричал:

— Побыстрее, Федор Васильевич, побыстрее!

Но он как шел, так и шел: — спокойно, неторопливо. Я промолчал, но в душе немного обиделся: хоть инженер и старше меня по возрасту, но я командир, и меня положено слушать.

Я видел, как Макеев подошел к самолету, как сразу взялся за дело. Прошло 15–20 минут, над командным пунктом взлетела ракета, и эскадрилья ушла на боевое задание. Ушел и тот самолет. Но я еще, как говорят, не остыл и в тактичной форме намекнул инженеру…

Внезапно смутившись, Макеев стал извиняться. Он действительно не слышал меня. Он шел и думал. Схему в уме представил. Пока шел во всем разобрался.

— Иначе ничего бы не сделал, — сказал инженер. — И механик, и техник сразу предлагают свое, как только подойдешь к самолету. Каждый старается сделать доброе дело, а время в обрез. Поэтому думать надо заранее.

Мыслящий человек Макеев. Думает постоянно. О самолетах, о боевой работе. Кажется в большой его голове все время бродят идеи. Как-то раз я рассказал ему о воздушном бое. Фашистов было значительно больше, чем нас. «Мессершмитты» намеревались расчистить небо для своих бомбовозов. Но мы не уступили врагу. После одной из удачных наших атак, строй «Ме-109» распался, фашисты повернули вспять и я попытался настичь и ударить одну из машин. Но я увидел колонну «юнкерсов», идущих к порту, и вынужден был развернуться.

— Успел бы, — сказал я Макееву, — будь у меня скоростенка побольше. И сбить того, за которым погнался, и своевременно вернуться на место. Дело же было в секундах…

Макеев на минуту задумался.

— Много не обещаю, — сказал, но десять-пятнадцать километров добавлю вашему «яку».

И точно, добавил. Мы построили полк. Макеев объяснил экипажам задачу, и сразу закипела работа. Летчики, техники и механики отшлифовали переднюю кромку крыла своих самолетов, отполировали до зеркального блеска, покрыли тончайшим слоем бесцветного лака.

То же самое сделали вскоре на всех самолетах дивизии.

Война есть война, потери машин неизбежны. В жестоких боях гибнут самолеты. На стоянках — пустые места. В полку — «безлошадные» летчики, техники. И это гнетет людей. Слоняясь без дела, одни теряют чувство штурвала, другие — чувство молотка и отвертки. И те и другие вместе теряют моральные силы.

Бывает такое в полках, где инженер незадачливый. У нас «безлошадных» нет. У нас всегда есть самолеты. Если не на каждого летчика, то два на звено обязательно. И техники не бывают без дела. Из «безлошадных» Макеев создал бригаду. Из техников, мотористов, механиков. И держит ее под рукой. Доложили ему, что где-то недалеко лежит самолет (а сколько лежало их на земле севастопольской, новороссийской), он сразу ставит задачу: привезти, отремонтировать, из неисправной машины сделать боеготовую. Бывает, из двух собирают одну. А то и из трех. Бывает, инженер дает такую команду: разобрать на запасные части — все равно пригодится. И люди работают. В сложнейших условиях фронтовой обстановки проявляют смекалку, находчивость, добывают для пилотов машины.

Как-то раз летчики только что сели после воздушного боя, и вдруг команда: как можно быстрее в воздух. Поднялись, можно сказать, своевременно, но могли бы и раньше. Время потеряли при дозарядке оружия. Надо снять с самолета патронные ящики, уложить в них боекомплект, снова поставить на место, заправить ленты в приемники…

— Недоработка моя, командир, — сказал мне Федор Васильевич. — Что-то надо придумать.

И придумал. Снял с разбитых машин патронные ящики, сделал из них запасной комплект. И стало все по-иному. Вернется летчик после воздушного боя, а оружейники уже наготове. Пустые ящики сняли, заполненные боекомплектом поставили, пять минут — и оружие к бою готово.

Никогда не забуду, как дожди расквасили наш аэродром. Ни пройти, ни проехать. А главное — летать нельзя. Самолеты увязли в грязи, при рулежке тяжелые липкие комья, будто булыжники, били в воздушный винт, гнули его.

— Товарищ командир, — сказал инженер Макеев, — я слышал, что колеса в одном из полков мазали маслом. Может попробуем? Но вначале их надо очистить от грязи.

Куда-то поехал. Куда-то послал людей. На стоянке появились бетонные плиты, битум, кирпич. В тот же день самолеты подняли из грязи, поставили на сухие твердые постаменты. Колеса промыли, высушили, смазали отработанным маслом. И полк начал летать.

Прибыл генерал Ермаченков, командующий Военно-Воздушными Силами Черноморского флота, посмотрел, как трудятся люди, и вызвал с других аэродромов командиров и инженеров полков. Прилетели на самолетах По-2 и Ут-2, сели. Генерал провел их по нашей стоянке, сказал:

— Учитесь работать у инженера Макеева.

А меня, когда остались вдвоем, спросил:

— Что ты думаешь делать?

Вопрос весьма неконкретный, но я догадался.

— Представлю инженера к награде.

— Правильно, — сказал Ермаченков.

Четыре ордена получил Макеев за время войны. А сейчас, стоя на плоскости «яка», глядит на меня спокойный, немногословный. Спрашивает:

— Куда, командир?

— На Феодосию, Федор Васильевич, — отвечаю я инженеру. Прикрываем штурмовиков.

Макеев кивает: все, мол, понятно. Говорит:

— Летите. Желаю удачи.

Говорят, море везде одинаково. Во всяком случае, это не относится к Черному морю. Нежное в Голубой бухте у Херсонеса, оно переходит в бирюзу Коктебельской и свинцовый налет Мертвой бухт. Светло-синим смотрится сверху в солнечную погоду Феодосийский залив.

Если бы не острое ежеминутное ощущение, что в мире полыхает небывалая война, если бы слева, справа и позади не виднелись армады двух полков штурмовиков и двух полков истребителей, можно было бы без конца смотреть на эту бесконечную голубизну и синеющие в дымке горы. Сколько я не повидал на своем веку заливов, бухт и морей, световая гамма Черного неповторима.

Мы шли на Феодосию. Я и Алексеев — на «Лавочкиных». Другие — на «яках». Машины превосходные. И вроде бы мы уже привыкли драться над морем, но вряд ли абсолютно все из наших летчиков побороли спрятанное в самые глубины души чувство нервозности. Отчасти их можно было понять.

Одно дело — летчику вести бой над сушей. Если и подобьют, все-таки можно как-нибудь посадить израненную машину или на худой конец выброситься с парашютом и добратся до своих.

Если же собьют над морем, да еще в тылу противника, — здесь все сложнее. Во-первых, неизвестно, когда подойдут, чтобы выручить тебя из беды, катера. Но и противник — не дурак. Его катера могут опередить твои. Да и подбитый сухопутный самолет не посадишь на волны. Такая посадка — это почти наверняка мгновенная гибель: машина уйдет под воду раньше, чем пилот сумеет выбраться из кабины.

Чтобы летать и драться над морем в тылу врага, нужно было иметь двойное мужество. И нам, «старичкам», приходилось «облетывать» молодых не только на опытность и мастерство, но и на известную борьбу с «водобоязнью». Чтобы новичок чувствовал себя над морем так же уверенно, как и над землей. Умел найти выход в самой серьезной ситуации, не запаниковать, не потерять хладнокровия.

То ли нас засекли с берега, то ли нам не удалось обеспечить скрытность операции, но истребители противника встретили нас еще на подходе к цели, над заливом.

К тому времени боевой опыт выработал у нас и определенную тактику боя. Радиус виража «яка» меньше, чем у «мессера». Пользуясь этим, мы старались зайти противнику в хвост и при этом с самого начала боя ни в коем случае не выпустить из своих рук инициативы атаки.

Опыт показал, что если нам в начале боя удавалось сбить хотя бы одного фашиста, психологическое и тактическое преимущество уже, как правило, прочно оставалось на нашей стороне.

Как-то так случилось, что «мессеры» сразу отсекли Алексеева. Бросаюсь на выручку, но двое гитлеровцев встают на пути. Вижу огненные трассы, тянущиеся к моей кабине, К счастью, нити их проходят где-то слева внизу. Кажется, пронесло.

И вдруг — удар. Лицо заливает кровь. Бросаю самолет вниз. Осматриваюсь. Вижу — фонарь кабины тоже весь в крови. Первая мысль: «сбит!» Но что за чертовщина, боли не чувствую. Вывожу машину из пике — слушается. Поднимаю ее вверх — идет. Ворочаю руками — боли нет. Только саднит лоб.

Провожу пальцами по лбу: отдираю прилипшую кость. Непостижимо. Туго соображаю: «Если это моя кость, то почему я жив. Если не моя, то откуда кровь, и вообще, что, собственно, произошло?»

К счастью, раздумывать было некогда. Оглянувшись, я понял, что через минуту-другую размышлять вообще бы уже не пришлось: в хвост мне заходил «мессер».

Резко — ручку от себя. Проваливаюсь вниз. Разгоняю скорость. Снова набираю высоту. И вижу рядом Алексеева. Видимо, он уже успел отбиться. У него — встревоженное лицо:

— Что случилось? Жив? У тебя все в крови! — Голос Алексеева в наушниках действует отрезвляюще.

Действительно, что же случилось? Осматриваюсь: рядом опасности вроде бы нет. «Мессеры» уходят, преследуемые «яками». Внизу, на воде, плавают обломки. С болью в душе замечаю — от нашего штурмовика.

И только теперь рассмотрел: к бронестеклу прилипли белые, окровавленные перья. И, наконец, догадываюсь: это чайка ударила в лобовое стекло. Плексиглас пробила, а плиту не смогла. Кровь и крошево разлетевшегося тела чуть не вывели меня из строя.

Где-то я читал, что как-то самолет столкнулся с орлом. Но самому такое привелось испытать впервые. Действительно, чего только не случается на войне, и скольких нелепых случайностей нельзя наперед предвидеть!

— Жив! — отвечаю Алексееву. — В самолет ударила чайка.

— Хватит болтать, — не поверил товарищ. — Может быть, вернешься домой? Нужна помощь? Дотянешь?…

— Идем на цель…

А в Феодосийском порту уже клокотало пламя. Штурмовики начали свою работу.

 

Телефонограмма приходит под утро

Телефонограмма пришла под утро.

…В сложившихся обстоятельствах, когда необходима четкая транспортная связь с Керченским полуостровом, уничтожение торпедных катеров противника в северной части Черного моря — одна из важнейших первоочередных задач.

По данным разведки, катера противника базируются в основном в портах Феодосия и Киик-Атлама. Отсюда они выходят для действия на наших морских коммуникациях в районах Тамани и Туапсе.

Проведя дополнительную авиаразведку, уничтожить торпедные катера противника в портах Феодосия м Киик-Атлама.

— Соедините со штабом! Срочно!

— Есть!

— Телефонограмму получил. Каков состав сил на операцию?

— Предположительно: тридцать Ил-2, двадцать Як-9, двадцать ЛаГГ-3. Операция должна быть подготовлена особенно тщательно… Учтите все возможные осложнения…

— Слушаюсь…

Собственно, сама по себе такая операция для нас не была новинкой. Не раз и не два, прикрывая штурмовики, мы ходили громить плавсредства противника в Феодосию и Киик-Атламу. Но это были обычные рейды на поражение. Сейчас ставилась задача уничтожения торпедного флота немцев в северной части Черного моря.

Ничего не поделаешь — нужно собирать руководящий состав частей дивизии. Решено было пригласить также старших штурманов: они имели огромный опыт боевой работы. Заседали несколько часов. Заключая, комдив Манжосов сказал:

— Значит, действуем методом последовательных, комбинированных, массированных бомбоштурмовых ударов нескольких групп. Атакуем с разных направлений… Это — общая задача. Теперь — со всем летным составом надо провести групповые упражнения. Отработать все детали бомбоштурмовых ударов и организацию взаимодействия между штурмовиками и истребителями. Весь наш механизм должен работать, как часы… Операцию назначаю на одиннадцатое марта… У вас есть три дня в запасе. Действуйте!..

Март в тот год выдался капризный: все три дня над аэродромом низко висели тучи. Шел дождь. Отчасти это было и неплохо: нам никто не мешал. Барражируя почти на бреющем, летчики «репетировали спектакль». С волнением ждали утра одиннадцатого: не подвела бы погода!

В четыре часа ночи я вышел из землянки. С моря дул резкий ветер. Заметил на небе одну, вторую, третью звездочку. Это уже неплохо: значит, тучи рассеиваются. Лишь бы не было сплошного тумана — он частый гость по весне в крымских предгорьях.

Замечаю, что я не одинок: у соседних капониров разглядывают небо еще две фигуры. Подхожу. Вижу Белозерова и Куликова.

— Спали бы, товарищи! Вам первыми идти.

— Потому и не спится. Да уже и рассвет…

В 7.55 два Як-9 стремительно ушли в воздух. Белозеров и Куликов взяли курс на Феодосию и Киик-Атламу. Их цель — разведка.

Время тянется томительно и нудно. Только что-то около девяти прибежал посыльный:

— Есть радиограмма: катера обнаружены. Над Феодосией барражируют четыре «Ме-109». Облачность — 8–9 баллов. Большее число катеров в Киик-Атламе.

Вскоре приземляются и сами разведчики. Уточняли данные. Принимается решение — атаковать Киик-Атламу.

Группы взлетают и четко выстраиваются в боевые порядки. Кажется, три дня не прошло даром. Механизм действительно работает, как часы.

Подходим к порту. И сразу наперерез шесть «мессеров». Принимаем бой. Начинается традиционная воздушная карусель, в которой некогда смотреть по сторонам, тем более следить, что происходит на земле.

Но все же успеваю заметить: волна штурмовиков идет на второй заход. Среди катеров и на пирсе рвутся бомбы. Вторая группа «илов» бьет из пушек и «зрэсами». По бухте плавают горящие обломки. Черный столб дыма висит над одним из катеров. Другой — в пламени. Для первого визита — неплохо.

«Мессеры» уходят: видимо, как и у нас, горючее на пределе…

В 14.48 повторяем удар. Еще на подходе замечаем: ликвидировать последствия нашего предыдущего налета немцам не удалось. Чадят катера. Горят склады. Корабли отошли подальше от огня — в южную часть бухты. Что же, нам это только на руку: чем кучнее цели, тем легче поразить их.

Легче, да не очень… На этот раз нам приготовлена более серьезная встреча: десять гитлеровских истребителей валятся на нашу армаду. Один выход, чтобы не рассекли ее, — идти в лобовую атаку. Немцы, как правило, ее не выдерживали.

Не сговариваясь, бросают свои машины навстречу «мессерам» и «ФВ-190» Чистяков, Хвотовцевин, Калашников, Чардинцев.

То ли гитлеровцы оказались на этот раз упорнее — долго не сворачивали с курса, то ли ребята удачливыми: два «Ме-109» почти в самом начале боя рухнули в бухту. Вскоре за ними последовал третий.

А внизу как-то спокойно, по-домашнему деловито работали «илы». И небо почти очистилось от туч. Темной пеленой они уплывали в сторону Турции.

Кто-то из летчиков принес найденную в развалинах газету 1918 года. Она переходит из рук в руки. Каждому интересно прикоснуться к «истории».

После взятия Перекопа Феодосия была одним из главных пунктов белой эвакуации. Газета рассказывала, как происходила она: «В порту стояли „Молчанов“ и другие суда. Со всех окраин мчались обозы, отряды, вразброд, в панике к центру города.

Со всех сторон слышались голоса: „Как в порт проехать? Где пароходы?“

Громыхая цепями, железными ящиками артиллерийских повозок, неслась по Итальянской улице прямо в порт артиллерия. В порту пароходов не было. Нагрузившись, суда, боясь непрерывно прибывавшего потока, снялись и вышли на рейд.

При виде бросившего всех командования, спокойно расположившегося на рейде, страх сменился у оставшихся тупой апатией и безразличием. Все было кончено. Армия не существовала.

По улицам валялись брошенные повозки, оружие, амуниция. Вся Александровская, ныне Красная, площадь была усеяна валявшимися ружьями, пулеметами, кухнями и массой сорванных погон. Наступала последняя агония белогвардейщины».

— А ведь скоро и они так побегут, — бросил, прочитав очерк, Гриб.

— Кто они?

— Ясно кто — гитлеровцы…

 

Тактику подсказывает жизнь

В ту ночь я долго не мог заснуть. Размышлял. Успехи наши несомненны, но и потерь много. На войне не обойтись без жертв — это ясно. Но как их свести до минимума? Какую тактику боя и сопровождения штурмовиков избрать?

Только за один месяц летчики нашей гвардейской части провели 75 воздушных боев и сбили 22 самолета противника. Нашей основной задачей было сопровождение штурмовиков «Ильюшин-2», наносивших удары по аэродромам, железнодорожным объектам и плавсредствам. Мы прикрывали также действия штурмовиков, громивших живую силу, огневые точки и вражескую технику на переднем крае.

Прикрытие одной группы штурмовиков «Ильюшин-2» осуществлялось группой истребителей. Последние образуют группу самолетов непосредственного прикрытия, действующих справа, слева и сзади.

Например, пара «яков» идет на одной высоте со штурмовиками, сзади них и правее на 200–400 метров. Вторая пара идет слева, выше первой на 400–500 метров, а третья пара следует ниже всей группы штурмовиков. Она идет на повышенной скорости, маневрирует в зоне зенитного огня, ходит по внешней стороне боевого порядка штурмовиков.

Такое построение нами принято потому, что за последнее время участились случаи нападения «Ме-109» на наши самолеты снизу, с бреющего полета. Они обычно подкрадываются к нашим штурмовикам при выходе их из атаки или на отходе от цели.

Для осуществления надежного прикрытия очень важна четкая и бесперебойная радиосвязь истребителей со штурмовиками и истребителей между собой.

Иногда наши штурмовики действовали отдельными группами с интервалом от двух до десяти минут между ударами. В таких случаях мы строили прикрытие также, как и при действиях одной группы, но шли мы при этом попарно — одна пара слева, другая справа. Внешняя пара идет на повышенной скорости и ниже штурмовиков.

Боевую работу всех групп штурмовиков прикрывает ударная группа истребителей из 6–12 самолетов. Она находится над территорией противника, со стороны наиболее вероятного появления вражеских истребителей, на высоте от 500 до 3000 метров, в районе, обеспечивающем постоянное наблюдение за действиями штурмовиков.

Задача ударной группы — сковывать истребителей противника на подходе штурмовиков к цели и оказывать помощь группам непосредственного прикрытия.

Ударная группа имеет возможность свободно маневрировать и производит поиск самолетов противника в районе действия штурмовиков. Выделение такой группы сокращает количество истребителей, необходимых для прикрытия каждой группы штурмовиков в отдельности, не снижая при этом эффективности их ударов по врагу.

По мере хода боевых действий ударная группа истребителей должна накапливать силы и пополняться за счет первой и последующих групп непосредственного прикрытия штурмовиков. Часть самолетов непосредственного прикрытия должна вливаться в ударную группу после того, как штурмовики вышли за пределы района действия истребителей противника.

Такая организация прикрытия может быть обеспечена только четкой договоренностью на земле, отличным знанием каждым летчиком поставленных перед группой задач и своего места в системе боевого порядка в районе цели, а также хорошо налаженной, бесперебойно работающей радиосвязью.

При нанесении одного из бомбоштурмовых ударов действовали три группы штурмовиков. Я находился в составе шестерки, представляющей ударную группу. Мы пришли в район цели вместе с первой группой штурмовиков на высоте 600 метров. Когда «ильюшины» пикировали на цель, мы заметили, что к ним со стороны противника подкрадываются шесть «Ме-109». Мы сразу пошли в атаку и связали их боем. Воздушный бой продолжался 30 минут, пока «илы» не закончили штурмовку вражеских объектов.

После отхода штурмовиков в безопасную зону, я как ведущий приказал по радио одной паре из группы непосредственного прикрытия итти к нам на подкрепление. Эта пара успела набрать высоту и помогла нам, действуя сверху. Затем одна пара из второй группы непосредственного прикрытия также пришла к нам на подкрепление.

В результате такой организации взаимодействия групп истребителей мы не допустили ни одного самолета противника к нашим штурмовикам, а наши летчики сбили «Ме-109».

Описанный воздушный бой происходил в пределах видимости действия наших штурмовиков, а не над целью. Все наши самолеты благополучно вернулись на свои аэродромы.

Применяемый нами порядок построения групп истребителей и тактический маневр в соединении с умелыми, организованными действиями летчиков обеспечили хорошие результаты прикрытия…

Ночь прошла незаметно. Нужно сегодня же переговорить обо всем этом со всеми летчиками. Кто не учится на собственных ошибках, тех бьют.

 

И на войне люди спорят…

Полк приземлился в Анапе. Аэродром — площадка у самого берега. Метрах в тридцати-сорока от летного поля — под него пришлось расчистить виноградники — обрыв к морю. Не удержались — прошлись по городу. Анапа лежала в развалинах.

Погода стояла плохая. Она, собственно, и была виновницей всех наших мучений. При взлете глина каким-то шквалом грязи поднималась от колес и била по винту. Лопасти гнулись. Но нужно было летать. И мы пускали в ход всю возможную изобретательность: смазывали колеса маслом, чтобы глина не налипала, расчищали грязь, укатывали грунт. И машины с грехом пополам поднимались в воздух.

Это теперь я, старый солдат, могу анализировать прошлое, опираясь на долгие годы опыта.

А тогда, хотя мне уже и было присвоено звание майора и был удостоен Героя Советского Союза, по части возраста у всех у нас, прямо скажем, было «небогато». Потому и споры наши носили порой излишне драчливый характер, и категоричности суждений в этих дискуссиях было не занимать.

Костя В. (не называю его фамилии потому, что сейчас он уже заслуженный летчик и смотрит на мир совсем иначе, чем в те далекие годы) спрыгнул на землю и какими-то удивленными глазами посмотрел на садящееся за кромкой гор солнце.

Я взглянул на его машину: на ней не было живого места. Казалось, кто-то специально на полигоне постарался сделать так, чтобы максимально разукрасить дюраль дырами и пробоинами.

— Удивительно, Миша, как это я умудрился сегодня вылезти сухим из воды. Два «мессера» почти до аэродрома висели на хвосте. Ребята выручили. И, представь, не поцарапало. Только клок куртки выдрало. Что это — фатализм?

— При чем тут фатализм?! Если бы нас в каждом бою сбивали, кто бы воевал тогда, — пытался отшутиться я.

Некоторое время мы шли молча. Сели на ящик у капонира.

— Знаешь, Миша, — неожиданно начал Костя, — где-то я читал о так называемом «военном счастье». Что, мол, в нашей профессии есть своя романтика, своя, если хочешь, привлекательность. А по-моему, ерунда все это. Мы воюем потому, что не можем не воевать. Такое время. Такая эпоха. Вот я мечтал стать градостроителем. Города в Заполярье строить. И вот столько лет убито на войны, на армию….

— Постой, Костя, у тебя в голове кавардак. Все смешалось. Войны!? Что же, их досталось и на нашу долю, и на долю отцов слишком много. В этом, может быть, в твоих рассуждениях и есть свой резон. Действительно, в такое время мы живем. А вот насчет армии не согласен. Неужели так уж ничего она и не дала тебе?

— Почему? Кое-что дала…

— «Кое-что»? А ты сейчас согласился бы переменить свою профессию? Перестать быть летчиком?

— Ты с ума сошел, — Костя даже приподнялся.

Видимо, я затронул что-то уж очень душевное… Ага! Костю задело…

— Что же ты злишься?.. Тебе же все надоело!

— Ты не передергивай! Быть летчиком — это счастье.

— А кто тебя сделал летчиком?

— Армия.

— Но разве она тебя научила только водить самолет? Сколько у тебя сбитых гитлеровцев?

— Восемь?

— А смог бы ты сбить хоть одного в то время, как поступил в училище?

Костя подумал.

— Вряд ли. Опыта бы не хватило…

— Только ли опыта?

— Ну еще кое-чего. Выдержки, быть может…

— А! Уже и выдержки… Очень хорошо. А может быть, еще чего-нибудь?

— Я не люблю громких слов.

— При чем здесь громкие слова?.. Ты, так сказать, абстрагируйся от себя… Возьмем летчика абстрактно. Скажем Иванова, Петрова, Сидорова. Кажется, такие фамилии более всего подходят к случаю.

— Что же, в твоих рассуждениях что-то есть. Уверенность в себе, способность не растеряться в трудной ситуации, умение выстоять, когда надо, до конца — все это от армии…

Костя не сразу, но вроде бы сдавался. Мне вспомнился этот разговор, когда я прочел в «Комсомольской правде» письма ефрейтора Павла Акулова, павшего на Даманском. В жизни, видимо, все как-то повторяется. В том числе и споры, аналогичные тем, какие мы вели с Костей.

Павел писал другу: «…Все мы взрослеем по-разному и, взрослея, становимся разными. Я имею в виду наше восприятие мира.

…Насчет же цели, смысла жизни у меня такой закон: понял, почувствовал в себе какую-то сильную струну, как старые говорят, какую-то жилу, — выкладывайся. Стремись, чтобы эта твоя сильная сторона и стала твоим призванием.

…Чего-то ты сокрушаешься о моем „потерянном“ времени? И кто тебе сказал, что служба в армии — это „вычеркнутые из жизни годы“? Я был бы ханжой, если бы утверждал, что здесь весело до чертиков и что не хочется домой. Но, понимаешь, нам всем, видимо, очень надо пожить некоторое время по особым законам, когда делаешь не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Ты не мудри насчет подавления личности, извини, но это, думаю, не твои слова даже.

Как бы тебе поточнее объяснить? Вот живем мы роскошно и бездумно, и от бездумности этой иногда появляется мыслишка, что все вертится вокруг тебя, что ты тот самый пуп земли.

Смотри, как мы вырастали. В школе на протяжении многих лет нам твердили: вам положено то-то и то-то, для вас открыты все двери и все дороги, государство вам гарантирует это и то. И очень редко нам говорили, какие у нас перед обществом должны быть обязанности. Возможно, учителя думали, что до этого со временем мы сами должны дойти.

Так вот, в армии я быстро до этого дошел. Трудно, но быстро. Судя по твоим письмам, ты еще блуждаешь на подступах к этому. Теперь сравни, кто в выигрыше.

…Ты прав, конечно, что жизнь измеряется количеством сделанного. Не забудь только на мою долю записывать часть своего труда, ведь я служу, чтобы и тебе спокойнее работалось. Вот видишь, каким я философом стал в армии…»

Это примерно то же, что я отвечал тогда Косте.

Говорят: отцы и дети. А разве не напоминают письма Акулова к любимой наши, что были во фронтовых «треуголках»:

«Очень рад, что у тебя все хорошо складывается. Но до сих пор удивляюсь, что ты выбрала для себя такую должность. Ведь учительница должна быть строгой, хочешь спорь, хочешь нет, но именно строгой. Вспомни-ка наши школьные годы. Кто для нас был авторитетом? Те учителя, у которых на уроке слышно было, как муха пролетит. Правда, любили мы не всегда строгих, но авторитетом они были непререкаемым — это уж точно.

И ты — учительница!..

Когда я читаю твои письма, то ловлю себя на мысли, что в чем-то ты сильнее меня. Вот хотя бы в том, как успокаиваешь: „Нам сейчас невозможно быть вместе. Значит, так надо. Но ты уж, Пашенька, не переживай“. А я переживаю. Знаешь, так соскучился, вот если б сказали — иди пешком к ней, пошел бы. Взять бы тебя за руки и походить вместе, посмотреть на мир одними глазами. Ну хотя бы денек. Знаю, что скоро у нас будет много времени, служить осталось недолго, но все равно хочется побыть с тобой хоть денек».

Мы тогда, под Севастополем и Керчью думали так же и домой писали сыновьям и любимым примерно те же слова.

 

Баллада о генерале Токареве

Над Евпаторией мы потеряли Токарева…

Не было на Черном море ни одной военно-морской базы противника, которую бы он не бомбил. Крылья его машины видели Бухарест, Плоешти, Гульчу, Сулин, Констанцу.

Токарев бомбил авиацию врага на его аэродромах, танки и войска на линии фронта и на подходе к ней, уничтожал переправы, корабли, ставил мины в портах, бил гитлеровцев бомбами, торпедами, минами, истреблял пушечно-пулеметным огнем.

Иногда и строки официального документа звучат, как поэма воинскому мужеству:

«С начала войны наши летчики под непосредственным руководством Токарева уничтожили: 346 плавединиц врага, 211 самолетов, 430 автомашин, взорвали 41 склад с военным имуществом, истребили более 2000 гитлеровцев и нанесли противнику много других потерь.

Такой колоссальный итог стал возможным благодаря тому, что боевыми операциями полков руководил лично сам Токарев, лично сам водил на бомбоудар крупные группы, указывал им путь, первым прорывался к цели».

31 марта 1943 года Токарев повел на Севастополь 18 самолетов. В результате блестящего осуществления идеи одновременного внезапного удара наши самолеты потопили 10 и повредили 5 плавединиц врага. Токарев привел группу на свой аэродром без единой потери.

9 августа 1943 года он снова повел на Севастополь группу бомбардировщиков. Самолеты, следовавшие лично за Токаревым, потопили транспорт в 10000 тонн и 1 тральщик. Командующий флотом объявил благодарность всем участникам этой операции.

Николай Александрович, получив богатый военный опыт в финскую кампанию и звание Героя Советского Союза, встретил Отечественную войну с Германией на воистину героическом участке. Он возглавил боевую работу черноморских бомбардировщиков, начал водить эскадрильи на военные порты и нефтяные базы Румынии. Ударами Николая Токарева восхищался весь демократический мир, о них писалось в английских и американских газетах. О том, насколько эти удары были ошеломляющими для Румынии, можно судить по тому, что Антонеску, глава прогитлеровского правительства, человек сугубо военный, руководивший генеральным штабом, сбежал из Бухареста, скрылся в неизвестном направлении и умалчивал о своем местопребывании, боясь, что Токарев и там найдет его. Тогда же немецким асам было обещано крупное денежное вознаграждение, если кто-нибудь из них собьет Николая Токарева.

Один из разговоров с ним запомнился особенно отчетливо. Мы вышли из штаба, где обсуждался план совместной операции.

— Ваши ребята неплохо прикрыли нас в позавчерашней акции, — пожал мне руку Николай Александрович.

— Передайте им от летчиков-бомбардировщиков благодарность.

— Спасибо. Обязательно передам. А, впрочем, какие тут могут быть благодарности! Мы делали свое дело, вы — свое. Важны результаты. А они, кажется, неплохие… Вы уточняли данные в штабе?

— Уточнял. По данным аэрофотосъемки нами было потоплено два транспорта, один танкер… Наизусть все не помню, — он достал из кармана гимнастерки бумагу, — один танкер, две баржи, три торпедных катера, уничтожено двадцать и повреждено десять железнодорожных вагонов, повреждены три баржи, два торпедных катера…

— Точные данные.

— Абсолютно. В штабе перепроверяли. Вот, кстати, командующий флотом вице-адмирал Октябрьский прислал на мое имя телеграмму. Посмотрите.

Я читал: «Посмотрел фотоснимки бомбардировки гавани… Молодцы, гвардейцы! Хороший удар. Снимки дешифрируются, но видны ясно горящие транспорты противника. Объявляю всем экипажам благодарность за отличное выполнение боевого задания, а вам — за хорошую подготовку и организацию удара. Такой хороший удар и обошедшийся без потерь был явно неожиданным для противника. Желаю, товарищи гвардейцы, всем вам еще больших успехов».

— Ну что же, и в дальнейшем так работать.

— Будем надеяться… — Он улыбнулся какой-то застенчивой улыбкой.

После этого мы виделись несколько раз, но всегда мимоходом. Чаще — перезванивались.

Есть в России много замечательных городов, сыгравших в истории русского государства выдающуюся роль. Один из них — Тула — родина русских оружейных мастеров. В этом городе, в семье рядового рабочего родился Николай Александрович Токарев… Если тульские оружейники прославились как мастера по изготовлению русского оружия, тульчанин Николай Токарев прославил русское оружие ратными подвигами.

Жизненный путь замечательного русского летчика генерал-майора Николая Александровича Токарева тернист. Империалистическая война разорила нашу страну. Сразу же за этой войной последовала другая — гражданская. В 1921 году в стране царил голод…

В это трудное время и проходили юношеские годы будущего летчика.

Страна вступила в период восстановления народного хозяйства. Советская власть распахнула перед трудящимися двери школ, университетов. Николай Токарев пошел в школу. Учеба шла с перерывами, но он настойчиво пробивался вперед. Пятнадцатилетний юноша стремится к знаниям с удивительным для его лет упорством. Материальные лишения не останавливают его. В те годы он знакомится с девушкой. Николай учился на тульском вечернем рабфаке; она, окончив девятилетку, работала в магазине и одновременно продолжала учебу. Энергичная, деловая и смелая девушка пришлась по сердцу Токареву, и они поженились.

С тех пор Елизавета Матвеевна стала верным его другом и помощником. Токарев сам говорил об этом, знали об их отношениях и летчики — друзья генерала, считавшие его дом родным для себя, отчим домом.

После рабфака комсомолец Николай Токарев поступил в Московский машиностроительный институт имени Баумана. Страна наша создавала свою авиационную промышленность. Царская Россия не имела ее, а необходимость авиации, сильной и многочисленной, диктовалась всем ходом международной политики. Партия призвала в летные школы лучших сынов родины. С 3-го курса института ушел в авиашколу уже коммунистом и Николай Токарев.

Это был первый набор коммунистов — будущих крылатых воинов советского неба. Великое доверие нашей партии Николай Токарев оправдал с честью.

Авиашколу в Каче, близ Севастополя, он окончил с отличными оценками. Вскоре его перевели на инструкторскую работу. Николай Токарев за короткое время подготовил для Военно-Воздушных Сил страны более 300 летчиков. Затем некоторое время он находился на авиационном заводе, помогал коллективу рабочих в выпуске самолетов. Вся группа, возглавляемая Токаревым, в том числе и он, была премирована за образцовую работу.

В 1932–1933 годах он уже командир звена, затем — командир авиаотряда. Четыре года он прожил в Евпатории — с 1934 по 1938 год. Тут же получил первую правительственную награду — орден «Знак Почета».

Этот город Николай Токарев считал родным своим городом. Об этой необычайной любви к Евпатории знали друзья, знала и семья его. Сколько раз, вылетая на боевое задание, он говорил: «Лечу, друзья, на Крым, освобождать Евпаторию».

В одном из писем домой Николай Александрович спросил жену, где бы она хотела жить после освобождения Крыма. Жена ответила, что в Евпатории. «Молодец, ты угадала мое желание, буду лично сам летать на Евпаторию и гнать оттуда врага», — ответил он.

И когда немцы подбили его самолет, когда он летел и горел, уже раненый, с перебитой ногой, истекающий кровью, последние мгновения своей жизни отдал на то, чтобы посадить машину возле Евпатории, не свалить ее на город.

Дежурный разбудил меня что-то около двух часов ночи.

— Срочная, товарищ командир. Приказано сразу довести до сведения.

Читаю… и не верю своим глазам:

«Сегодня во время выполнения боевого задания по уничтожению транспортов противника в районе Евпатории погиб генерал Н. А. Токарев.

Торпедоносцу, пилотируемому Н. А. Токаревым, удалось прорваться сквозь сильный заградительный зенитный огонь и метким ударом торпеды уничтожить транспорт противника.

В это время вражеский снаряд попал в самолет. Н. А. Токарев погиб в районе Майнакского озера…»

Дальше я не мог читать. Я не мог представить себе этого человека мертвым. Даже тогда, когда прочел в газете:

«УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Об установлении в городе Евпатории памятника Герою Советского Союза гвардии генерал-майору авиации ТОКАРЕВУ Н. А. и присвоении его имени 1-й минно-торпедной авиационной дивизии Военно-Воздушных Сил Черноморского флота.

Для увековечения памяти Героя Советского Союза гвардии генерал-майора авиации ТОКАРЕВА Н. А., геройски погибшего в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками:

1. Присвоить 1-й минно-торпедной авиационной дивизии Военно-Воздушных Сил Черноморского флота имя ТОКАРЕВА Н. А.

2. Установить в гор. Евпатории памятник Герою Советского Союза гвардии генерал-майору авиации ТОКАРЕВУ Н. А.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

М. КАЛИНИН

СЕКРЕТАРЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

А. ГОРКИН

Москва, Кремль, 31 мая 1944 г.».

Боевые друзья Токарева сложили о нем песню:

Через день-два после его гибели в печати появилось сообщение:

«Несколько дней назад летчики 5-го гвардейского полка совершили ночной полет на Констанцу — главную военно-морскую базу Румынии — м и нанесли бомбовый удар по портовым сооружениям и плавсредствам врага.

Операцию подготовили и осуществили воспитанники Героя Советского Союза Токарева — гвардейцы Буркия, Корпареев, Дуплий, Минаков, Прилуцкий, Жестков, Локтюхин, Дурновцев, Беспалов и другие».

Токаревцы начали счет мести…

Оставив позади Саки, машина мчится дальше на запад, к Черному морю. Прохладное дыхание его ощущается сразу за Саками, а мимо проносятся стройные ряды деревьев садов, огороды.

На 51-м километре справа от дороги виден поселок Прибрежное с большими корпусами совхоза-техникума, а слева — Прибрежненский механизированный песчано-гравийный карьер. Впереди — серо-желтая ракушечно-песчаногравийная пересыпь, которая прильнула к сверкающей на солнце голубой равнине долгожданного моря.

Дорога далее проходит по пересыпи, отделяющей озеро Сасык-Сиваш от моря. Шоссе идет по пересыпи вдоль песчаного берега — чудесного пляжа, летом всегда переполненного отдыхающими. И как напоминание о том, какой ценой завоевано сегодняшнее счастье народа, стоит здесь памятник морякам-десантникам, погибшим в боях с немецко-фашистскими захватчиками в январе 1942 года.

Перед въездом в город на берегу моря раскинулся новый большой благоустроенный пляж. Здесь к услугам отдыхающих столовые, магазины, камеры хранения…

Евпатория протянулась вдоль низкого песчаного берега Евпаторийского залива от озера Сасык-Сиваш на востоке до Майнакского озера на западе. Город Николая Токарева. Я иду на Театральную площадь. На постаменте из черного мрамора среди моря цветов — бронзовый генерал. Знакомый решительный рисунок губ. Внизу — надпись:

«Герой Советского Союза гвардии генерал-майор авиации ТОКАРЕВ Николай Александрович.

Геройски погиб в борьбе с немецкими захватчиками».

И ниже — даты: «1907–1944 гг.».

Жизнь — молния. Прекрасная, как легенда.

 

Расплата

Слушаем допрос немецкого летчика…

Кто не помнит бахвальства гитлеровских молодчиков, «героев» расстрелов безоружного населения Чехословакии, Польши, Франции, у кого изгладились из памяти эти наглые физиономии прожженных убийц, когда они «по ошибке» приземлялись на нашей территории?

Тогда, в первые месяцы войны, когда германская авиация почти безнаказанно носилась в нашем небе, эти гитлеровские асы не верили в храбрость наших пилотов, не верили в русский таран… Не верили ни во что, кроме непобедимости Германии и своей арийской чистокровности…

Но миновали дни. За плечами германских генералов и фашистских крикунов встали: разгром немецкой армии под Москвой, Сталинград, Орел, Белгород и Харьков. Изменилась линия фронта, изменился, вернее, измельчал и фашистский ас. Он многому научился верить.

Вот он сидит, этот «ас». Ему 23 года. Он растерян, но отвечает охотно. Еще будучи в спецшколе летчиков-истребителей в 1941 году, он проводил боевую практику над городами и селами Англии. Он хотел прославиться подобно первому воздушному пириту, родоначальнику фашистских асов Мельдерсу. Он летал на «Ме-109» всех модернизаций. На его груди три железных креста.

Останки Мельдерса давно гниют в земле. Ученик его умнее и, главное, осторожнее. Он избежал смерти. Он предпочел оставить кабину горящего «мессера» и спуститься на парашюте, решив сдаться в плен. Почему?

— Сейчас я считаю, что преимущество в воздухе в руках у русских. Особенно хороши ваши «илы». Они быстроходны, хорошо бронированы, ведут себя нахально (а нахальство фашисты считали своим исконным преимуществом!), ходят на малых высотах, проникают глубоко в тыл, штурмуют колонны, а когда возвращаются, их даже не успеваешь заметить. Большую эффективность имеют ваши массированные налеты, так как ваши летчики хорошо держат боевой порядок. Бомбардировщики идут компактной группой, к ним никак не подберешься. Ваши истребители в силу этого могут наблюдать за всеми своими бомбардировщиками и надежно их прикрывать. Наши бомбардировщики ведут себя хуже, они разлетаются в разные стороны, и нам, истребителям, трудно за ними следить. Из-за этого вы сбиваете много наших бомберов…

Так вот оно что!..

Он, много повидавший на своем веку, был очевидцем советского тарана. Гитлеровец уже верит теперь. Больше того, он профессионально изумлен:

— Ваши летчики смелые парни. На нас страшное впечатление производит таран. Я сам видел один такой случай. Наши летчики никогда не пойдут на таран, ибо рисковать жизнью никому из нас неохота: здесь ведь на жизнь остается один шанс из ста. Таран как способ боя у нас оценивается очень высоко.

Они, специалисты по уничтожению невинных человеческих жизней, боятся рисковать своей собственной шкурой. Куда им до тарана? Таран — наша, русская форма боя…

Сейчас «непобедимых» особенно мучает один назойливый вопрос: что же делать дальше? Пленный «ас» искренно озабочен. Он беспомощно опускает руки:

— Всех нас волнует сейчас одно. Что же делать? Наступать мы уже не можем. Это видно по ходу летних операций. Видимо, сил у нас не хватает. Решение могла бы дать химия. Но у русских, англичан и американцев самолетов больше, чем у нас. Если мы начнем химическую войну, то это вызовет респрессии, и Германия будет затравлена. Этого мы очень боимся.

«Не тот пошел немец, — сделал я вывод. — Год на год не приходится. 1944-й не 1941-й. Два года войны научили фашистов логике. Они уже начинают думать и трезво оценивать боевые качества русской авиации и мужество наших летчиков. Что же, отметим это. Однако логика не спасет фашистов от ответственности: ни один из них не останется на нашей земле живым».

Через несколько дней — новая встреча.

Когда гитлеровские воздушные бандиты бомбили наши города, расстреливали с воздуха толпы бегущих женщин и детей, нападали на санитарные поезда и суда, бюргеры в Германии были вне себя от восторга. Они безудержно чествовали воздушных обер-пиратов генерала Галланда, капитана Граффа и других бандитов — черных коршунов.

Но настало время расплаты. Тысячи, десятки тысяч авиабомб посыпались в логово врага. Его громили наши войска всюду: на земле, в небе и на море. Запылали немецкие города и заводы, рухнула плотина на Майне, задрожал от взрывов бомб Берлин. Попавший к нам в плен один из ботсмаатов (морской унтер-офицер) рассказывает:

«В 1943 году я был во многих городах Западной Германии и лично видел колоссальные разрушения в Касселе, Дортмунде, Дюссельдорфе, Мангейме, Эссене. В Эссене заводы Круппа разрушены больше чем на 60 процентов. В Мангейме разрушены слюдяная фабрика, моторостроительные заводы, заводы автопокрышек. Полностью разрушены верфи, на которых строились БДБ — быстроходные десантные баржи. В Кесселе разрушены заводы Юнкерса, где работало до 5000 человек, танкостроительный и самолетный заводы Хейнкеля — тестя Геринга».

И фашисты завыли. От их жен посыпались на фронт тревожные письма. «Ты не узнаешь Гамбурга, — писала супруга морскому унтер-офицеру Плотцки, — ночью мы всегда на ногах, вечно гудят сирены. Гамбург все время в дымовой завесе, ничего не видно».

Унтер-офицеру Штурму еще в августе писали из Нюренберга: «Ужасно, что делается. Предприятие тети Луизы полностью снесено». Из Тильзита писали в сентябре: «Русские летчики здесь сильно похозяйничали — всю ночь горело». Из Данцига в сентябре — крик отчаяния матросу Фроверку: «Вчера у нас была тревога — налетело 200 самолетов. В Готенгафене (Гдыне) на Берлинерштрассе, на Виенштрассе и в порту все выглядит ужасно. У нас еще не успели объявить тревогу, как посыпались бомбы».

А на одну бюргершу бомбежки так подействовали, что она нечаянно для себя сказала правду: «Вам говорят, — писала она мужу, — что вы на Востоке защищаете Германию. Но пока вы там сражаетесь, англичане и русские разобьют наши города, так что нечего будет защищать».

Теперь настал час расплаты, и эта расплата будет полной и беспощадной. У наших летчиков — твердая рука и верный глаз, а сердце полно ненависти к коварному и подлому врагу. Будем бить его до полного уничтожения!

Наращивалась мощь наших ударов. Во время боев за освобождение Крыма с 10 апреля по 12 мая 1944 года летчики Черноморского флота потопили 147 кораблей и судов общим водоизмещением около 140000 тонн. Среди них 55 транспортов и 34 самоходные десантные баржи.

Новые и новые звезды — свидетельства одержанных побед — появились на фюзеляжах наших машин.

И как стремительно росли люди! В сорок четвертом начальник политотдела дивизии торжественно вручил Михаилу Грибу кандидатскую карточку. Произошло это действительно в необычной обстановке: через час, как он вернулся на аэродром с боевого задания. В том полете он сбил четырнадцатый самолет противника.

Фронтовая газета «Красный черноморец» 15 февраля 1944 года под аншлагами «За один день сбито 18 самолетов врага. Проведено 23 воздушных боя» рассказывала: «Попытки вражеской авиации нарушить переправу через Керченский пролив и нанести удар по нашим войскам в Крыму были отбиты. Наши летчики смело навязывали противнику воздушные бои и вынуждали его беспорядочно сбрасывать свои бомбы иногда в расположение немецких войск.

За день проведено 23 групповых воздушных боя. Отдельные сражения носили ожесточенный характер и длились до 40 минут.

Наши летчики сбили 18 вражеских машин. Особенно отличились тов. Шапочкин, сбивший три „мессершмитта“ (до этого на боевом счету тов. Шапочкина было пять сбитых самолетов), и младшие лейтенанты Акулов и Парфименко, сбившие по два самолета. Боевой счет гвардии капитана Гриба, сбившего в этот день один самолет, вырос до 14. Лейтенант Козунов, сбивший накануне два самолета, поджег еще одну вражескую машину. По одному самолету сбили летчики Кологривов, Феоктистов, Локинский, Хворов, Котов, Калашников, Войтенко, Тарасов, Агеев…»

И все это только за один день!

 

Он сказал: «Севастополь!..»

Шли месяцы. Мы уже были на Крымской земле. И вот…

Когда мы ждем чего-то слишком долго, счастья не сознаешь в полной мере. Скорее испытываешь удивление, смешанное с очень сложным противоречивым чувством, в котором есть и какой-то элемент недоверчивости.

Шла весна. И какая весна! У каждого из нас было на душе то, что вылилось тогда у нашего старшего сержанта Николая Морозова в строки, которые напечатал в те огненные дни сорок четвертого «Черноморский летчик»:

Так мы чувствовали и так мы жили тогда. Но все же то, что я услышал в то весеннее утро, не укладывалось, несмотря на все ожидания и предположения, в рамки обычного.

— Михаил Васильевич! — голос комдива то звучал отчетливо, то пропадал в телефонной трубке. — Я к тебе по несколько необычному делу…

— Слушаю…

— Понимаешь, севастопольцев у нас осталось очень мало…

— Каких севастопольцев? — сразу не понял я.

— Тех, кто дрался за Севастополь, хорошо знает город, бухты, подходы к крепости и все прочее…

Мне показалось, что я ослышался. Не может того быть! Он сказал: «Севастополь». Радостная догадка мелькнула в мозгу, но я, испугавшись, постарался тут же не поверить ей.

— Да, многие погибли. Часть ранена. Время-то какое пошло, товарищ комдив!

— Тяжелое время, ничего не скажешь… Ну, не буду тебя томить… Хочу просить тебя — слетай сам в Севастополь. Посмотри там, что к чему. Не тебя учить. Надвигаются большие события…

— Спасибо! — вырвалось у меня совсем не по-уставному. — Спасибо!

— Вот я и думал, что ты обрадуешься…

Да, я никогда в жизни не забуду этой минуты. «Надвигаются большие события!..» Значит, скоро на повестку дня встанет мой город. Мой — потому, что я частица его. Мой — потому, что лучшие мои друзья спят в его земле. Мой — потому, что в бесконечных снах и ночах мне грезились голубые бухты твои, широкий разлет твой, Севастополь.

Сколько раз мысленно прогуливался я по Большой Морской. Вот в начале улицы на одном из зданий установлена мемориальная доска в память революционной демонстрации рабочих Севастополя и французских матросов, расстрелянных 20 апреля 1919 года по приказу интервентов. Большая Морская связывает две площади: Ушакова и Революции.

Особенно красив проспект Нахимова. Он тянется между односторонней застройкой и Приморским бульваром по берегу главного рейда.

Выше, на левой стороне Большой Морской улицы, — мемориальная доска, указывающая, что во дворе, в штольне, в период обороны Севастополя 1941–1942 гг. находился городской комитет обороны.

С площади Ушакова можно пройти на улицу Ленина. Нет, я, кажется, всерьез размечтался… Неужели все это я увижу? Скоро. Через каких-нибудь два часа!

Вытаскиваю из планшета газету. Все эти месяцы я таскаю ее с собой. Она — о самом главном для меня:

«Вечно будет жить в памяти народной бессмертная слава Севастополя, его героической обороны. В течение 250 дней защитники морской крепости отбивали бесчисленные атаки немецких войск. Враг оставил на подступах к городу до 300 тысяч своих солдат убитыми и ранеными.

Немцы три раза штурмовали Севастополь — в октябре и в декабре 1941 и летом 1942 года.

Черноморский флот был главной силой обороны. За время боев у Севастополя корабли Черноморского флота 402 раза открывали огонь по наступавшим немецким войскам. Артиллерийский огонь кораблей сочетался с бомбовыми ударами морской авиации.

Поколения моряков будут черпать в истории обороны Севастополя высокие примеры самоотверженности, отваги и беззаветной преданности Родине и долгу. Бессмертный подвиг пяти черноморцев, бросившихся под немецкие танки со связками гранат; героизм семи комсомольцев, защищавших знаменитый дзот № 11; легендарное мужество артиллеристов батареи Пьянзина — эти и многие другие образцы непоколебимей стойкости и воли к победе служат источником воинского воспитания…».

Это написано в те горькие дни разлуки с тобой, Севастополь.

Здесь нельзя снова не сказать о том, о чем уже приходилось писать.

У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уже скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.

Когда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народной судьбой. А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав силу и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, становится неизмеримо выше обыденного, словно сам себя измерил другой меркой.

Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не уходит со временем: оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже силы у него поубавит возраст, он постарается не показать этого, остаться верным той, давным давно взятой высоте.

Не только для меня — для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь. Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда — наша легенда, наше сердце, любовь наша — Севастополь.

Мы покидали его!

Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии, что он выполнил свою задачу, признаюсь, плохо доходили до нас.

Мы видели корчащуюся в огне Графскую пристань, развалины его когда-то словно сотканных из легенд и героики проспектов, иссеченную осколками бронзу памятников, развороченные, вздыбленные, несдавшиеся бастионы.

Он был весь, как свое, задыхающееся от боли сердце. Я не мог спокойно слушать переворачивающую душу песню, где говорится о том, как «последний матрос Севастополь покинул…». Мне мерещились могилы друзей на Херсонесе и люди в окровавленных тельняшках, поднимающиеся в последнюю, легендарную свою атаку.

Для отдыхающих Черноморье сегодня — край голубого марева и солнца, нежной аквамариновой воды.

Для меня навсегда — это ревущее небо и стонущая земля. Десятки прибрежных полосок, каждая из которых обильно полита кровью.

Иногда такую кромку берега называли Малой землей. Иногда — Этильгеном или Херсонесом, Севастополем или Новороссийском. А по существу, это были большие и малые Севастополи. Ибо имя это вместило в себе все: и мужество, и стойкость, и невиданное в истории самоотречение.

…Когда мой самолет вышел со стороны моря к Приморскому бульвару и я увидел Памятник кораблям, затопленным в первую оборону Севастополя, подумалось, что все это сон, который сейчас, через минуту, кончится.

Но вот ударила одна зенитная батарея, вторая. Со стороны солнца пикировали два «мессера». Сон, действительно, кончился. Только в ином смысле. Нужно было принимать бой.

Так открылась еще одна страница нашей фронтовой книги. И никто не мог прочитать на ней тогда, что ждет его хотя бы в ближайшие два часа. Но она, эта страница, все равно была непохожа на все предыдущие: иной высший смысл приобретало все, чем мы жили. Советский солдат шагнул к Севастополю. Но об этом — другой рассказ.

Новороссийск — Москва 1969–1970 гг.