Крылатое братство

— В общем, ситуация, братцы, такая… — говорил Герой Советского Союза подполковник Губрий, развертывая карту. — Судя по всему, ждать наступления немцев под Новороссийском нужно со дня на день. По данным разведки все дороги и балки забиты войсками и техникой. Керчь забита катерами, лодками, фелюгами. Через Азовское море на Таманский полуостров противник беспрерывно переправляет солдат, боеприпасы, орудия.

Губрий циркулем измерил на карте расстояние.

— Задание будет не из легких. Наши боги погоды более мерзкой сводки придумать не могли: дождь, туман, волнение моря. Возможен шторм. Но, к сожалению, погода от них не зависит. Поэтому откладывать операцию не будем. Цель — Кучугур. Гитлеровцы выгружают там войска и технику. Остальное, надеюсь, ясно?..

— Так точно, товарищ командир!

— Тогда действуйте! Вылет в шесть ноль-ноль.

Капитан Косторный, которому предстояло идти ведущим, особенно волновался. Человек исключительного мужества — таким его знали в нашем полку — он только недавно сменил штурвал истребителя на штурвал грозного «Ильюшина». Во всяком случае, это была одна из первых его штурмовок.

— Капитан Попандопуло, — говорит Косторный, — пойдешь моим заместителем. Если что, возглавишь группу.

— Есть! Только зря ты… «Если что» быть не должно.

— Посмотрим… Борисенко! Идешь ведомым. Справа.

Долго еще сидели они под плоскостью штурмовика, укрывшись от мелкого, нудного дождя, затянувшего весь горизонт.

— Погодка, хоть святых выноси.

— Как знать. Возможно, в этом дождичке есть и определенный смысл. Более скрытно выйдем на цель…

Над северным краем аэродрома, недалеко от командного пункта, взвилась зеленая ракета. Летное поле ожило. Только что пустынное, оно наполнилось грохотом моторов. Из капониров и укрытий медленно выползали «летающие танки», так прозвали в народе грозные «илы».

— Пойдем на бреющем, — передал по рации Косторный.

Прижимаясь к земле, крались машины к цели. Сверху их прикрывали низко плывущие тучи. Определенный риск в таком полете, конечно, был. Но на него идти было нужно.

Вот уже почти и конец пути. Но здесь Косторный обнаруживает: облачность в районе цели приподнялась до 200–300 метров.

— Пойдем в облаках. Затем на цель со стороны моря, — передал ведущий.

Так и сделали. В нужный момент вышли из облаков. Цель — как на ладони. Уткнувшись носом в песок, стояли десантные баржи. Вокруг каждой из них — стайки катеров.

По трапам поднимались черные фигурки: шла погрузка десанта. Никому и в голову не пришло о возможности налета в такую сумасшедшую погоду. Наоборот, используя ее, немцы форсировали посадку людей на корабли. Штурмовики были замечены слишком поздно, когда, собственно, звено Косторного, поливая огнем, прошло над судами.

Свечой полыхнул катер. За ним — баржа… Фигурки людей мечутся по палубам, прыгают в море…

Второй заход — три баржи и два катера охвачены пламенем. Но немцы уже оправились от неожиданного удара. Берег начал отвечать огнем, все более плотным и ожесточенным.

Третья атака — уходят из-под плоскостей «эрэсы». И тут задымил самолет Борисенко.

— Срочно уходи домой! Приказываю! — хрипло кричал Косторный. — Уходи, пока нет «мессеров».

«Ильюшин» нырнул в облака.

— Мы вам сейчас покажем! — Косторный даже взмок от напряжения.

В грозном сверкании вспышек огня штурмовики прошли над врагом. Всего каких-нибудь десять-пятнадцать метров отделяли их от мечущихся по берегу фашистов.

Горохом — пули по фюзеляжам. Молодцы конструкторы. Надежно прикрыли броней летчиков.

Десятки трупов устилают прибрежный песок.

— Георгий! Уходим в облака. Справа — «мессеры».

Тройка фашистских истребителей показалась со стороны моря, пошла в атаку и тут же потеряла штурмовиков из виду.

Опыт истребителя сослужил Косторному добрую службу. Сложным маневром он уклонился от встречи с противником.

— Повторим?

— Надо бы…

«Мессеры» вроде бы тоже ушли в облака.

— Рискнем!

И снова по баржам и катерам ударяет шквал огня. На этот раз от «мессеров» уйти не удалось. Две очереди прошили машину Косторного. Самолет задрожал, почти перестал подчиняться рулям. Новый залп — зачихал мотор и смолк. Потом снова забрал.

Попандопуло ударил из пушки, отсек «мессеров» от ведущего.

Но «Илу» трудно сравниться с «Ме-109» и по маневренности, и по скорости. Не достают пушки Попандопуло до цели, «мессеры» вновь выходят в атаку.

И снова бьют пулеметы Попандопуло. Попадет — не попадет — не беда. Главное, не дать свалить Косторного.

Он, что называется, молил всех святых, чтобы гитлеровцы зашли в лобовую атаку. Тогда еще посмотрели бы кто кого? Но зачем было немцам идти на риск? Они отлично знали, чем кончаются для них атаки в лоб. И они предпочитали клевать Косторного в хвост. Все равно, полагали они, этому русскому от них уже не уйти.

Иначе размышлял Попандопуло. Вернее, он не размышлял — на это у него попросту не было времени. Потемневшими глазами следил он за каждым маневром врага, и едва «мессеры» выходили в атаку, снова огрызался огнем из пушек и пулеметов.

«Пожалуй, так долго не протянешь, — с грустью подумал Попандопуло, взглянув на часы. — Боезапас скоро кончится».

Но что это? «Мессеры», послав наугад в его сторону несколько очередей, повернули к облакам.

— Уходят! Держись, друг! Уходят! У них на исходе горючее! Держись!

Но Косторный уже не мог держаться: мотор работал с перебоями, едва тянул. Почти задевая землю, израненная машина тяжело шла к плавням Кубани.

«Нет, не дойти! — Косторный безуспешно поработал сектором газа. — Все! Скорости нет. Самолет проваливается…»

Штурмовик рухнул на берег, прочертив по песку длинную полосу. И сразу стало тихо. Только пронесся над головой верный Попандопуло. В который раз за эти мгновения у него похолодело сердце: к самолету Косторного бежали немцы.

Летчик бросил «Ильюшин» к земле, ударил из пулеметов. На минуту фашисты залегли. Потом перебежками двинулись к подбитой машине. Автоматчики не торопились: уйти русский летчик не мог. Укрыться ему тоже было негде: кругом степь, ни кустика, ни балки.

Косторный решил дорого продать свою жизнь.

— Рус, сдавайся! — крики неслись к нему уже и слева и справа.

— Подходите поближе, гады! — выругался летчик. — Сейчас я вам, господа хорошие, сдамся!

Попандопуло видел, как вдруг ожили пушки и пулеметы машины командира. Косторный бил по наступающим. Вот один гитлеровец споткнулся на бегу. Второй, третий, пятый…

С ревом носился над немцами штурмовик Попандопуло. Теперь он, экономя боезапас, бил только наверняка. В основном, как говорил он потом, «действовал на психологию». Видя пикирующий на них самолет, фашисты прижимались к земле.

«Нет, так долго ему не продержаться!» — Попандопуло видел это отчетливо: кольцо немцев сжималось. Черные фигурки подползали все ближе и ближе к самолету. И летчик решился. Главное сейчас — прижать их к земле. Атака. Вторая. Черт с ним, с боезапасом, — пулеметы «ила» словно взбесились.

Третья!.. Нет, это была уже не штурмовка. На глазах ошалевших гитлеровцев самолет Попандопуло сел и подрулил прямо к попавшей в беду машине.

И тут немцы все поняли. Поднявшись во весь рост, с криками, стреляя из автоматов, они ринулись к «илам».

— Скорее! Да торопись ты! — кричал Попандопуло Косторному.

— Сейчас. Одну минуту!

Косторный метнулся к бензобакам. Секунда — краны открыты. Еще секунда — выхвачена ракетница.

Уже на бегу к машине Попандопуло Косторный обернулся, прицелился и выстрелил ракетой в кабину своего самолета. Слепящий столб пламени поднялся к небу.

— Вот теперь, кажется, все! — командир уже на плоскости машины друга.

Наверное, в такие мгновения судьба бережет смелых: шквальный автоматный огонь не задел ни того, ни другого.

Попандопуло даже показалось, что на взлете он сбил колесами одного из автоматчиков.

Оба бледные, Косторный и Попандопуло посмотрели друг на друга и нервно рассмеялись.

— Кажется, сегодня у нас некоторая психологическая перегрузка, — Косторный вымученно улыбнулся.

На земле полыхнуло пламя: «Ильюшин» взорвался.

 

Главка, повествующая о подвиге Денисова и начале одного поэтического пути

Уже в послевоенные годы он напишет чудесные строки:

Могу засвидетельствовать: он и тогда готов был в трудную минуту подставить плечо, чтобы разделить тяжесть с товарищами.

Появлялся Василий обычно в полку с неизменной полевой сумкой, набитой газетами и… стихами.

Худой, с ввалившимися щеками, присаживался у капонира и, если находил свободных от дел слушателей, неизменно предлагал:

— Почитаем, а?!

Как правило, внимание ему было обеспечено: в полку Васю любили: наверное, грешен человек — кому было не приятно послать домой фронтовую газету, где о его делах говорилось не только «презренной» прозой, но подчас и стихами.

Наверное, мы не так уже плохо воевали. Открыв как-то краснофлотскую газету «Атака», я прочел лихие частушки:

Кстати, как теперь выяснилось, что автором этих частушек был работавший тогда в газете «Атака» молодой краснофлотец Василий Кулемин.

Василий вырос после войны в большого русского поэта, выпустил много замечательных книг.

А тогда… тогда он только начинал.

И одним из первых его опытов была маленькая корреспонденция в той же «Атаке».

Корреспонденция, имеющая прямое отношение к одному из моих друзей:

«Мягкая весенняя ночь спустилась над Кавказским побережьем. Высоко в небе, точно множество углей в темно-серой золе, рассыпались звезды. Совсем рядом шумело море, и мерный плеск волн доносился до нас.

Неожиданно небо прорезали белые лучи прожекторов. К городу подходил противник. Мгновенно все насторожились. Зенитчики приготовились достойно встретить фашистских пиратов. В воздух поднялся Герой Советского Союза гвардии майор Денисов.

Прогремели первые залпы зениток. Гул моторов наполнил весенний воздух. В ночном небе загрохотали взрывы зенитных снарядов, затрещали пулеметные очереди. Советский истребитель смело встретил врага.

Герой Советского Союза Денисов атаковал одного из „юнкерсов“. Немец попался опытный. Заметив погоню, он стал маневрировать, пытаясь скрыться. Но не тут то было! Константин Денисов искусно атаковывал пирата и бил наверняка.

Пользуясь темнотой, летчик-истребитель Денисов подошел к врагу на близкую дистанцию и бил его из всего вооружения. Вот замолк вражеский стрелок-радист. „Юнкерс“ кидался в разные стороны, пытаясь уйти. Но по-прежнему точен огонь советского истребителя. Меткой пулеметной очередью Денисов зажег пирата. Немец попытался сбить пламя, но было уже поздно. Последовала вторая, третья… очереди.

Вражеский бомбардировщик свалился в штопор и врезался в море. Еще один гад нашел свой бесславным конец от молодецких ударов советского истребителя».

Сегодня эта корреспонденция, как реликвия.

Позднее, после войны, судьба свела меня с Василием. Он работал тогда в «Комсомольской правде». Еще в 1943-м он написал стихи и обо мне, и мы встретились, как старые знакомые.

Вспоминали Крым, Кавказ, далекое, опаленное войной время.

Случилось так, что как раз в это время я получил письмо от Денисова, Героя Советского Союза, генерал-майора авиации.

Я начинал тогда работу над этой книгой, и мой друг вспоминал некоторые столь необходимые в точном документальном повествовании подробности.

«С началом 1943 года, — рассказывал Денисов, — части ВВС флота начали получать новые самолеты, и в связи с этим активность их боевых действий резко возросла. За короткое время летчики дивизии Токарева нанесли не один смелый удар по кораблям противника в море и непосредственно в Севастополе, а штурмовики полка Губрия уничтожали их в Керченском проливе и на рейде в Анапе. Над Новороссийском (особенно в районе Мысхако, куда был высажен морской десант) и даже над аэродромом Анапа, где базировались немецкие истребители, наши истребительные части вели успешные воздушные бои. С каждым днем становились все более и более ощутимыми для противника удары летчиков-черноморцев, чего он никак не ожидал, вероятно, думая, что с нами все кончено. Подтверждением большого мужества и стойкости наших летчиков в тот период является хотя бы такой пример, когда одного из черноморцев сбили в воздушном бою над Анапой, так он не сдался в плен, а принял бой на земле, отстреливаясь из пистолета. И когда он в неравном бою был убит, то, по рассказу местных жителей, его похоронили немцы со всеми почестями, продемонстрировав свою „гуманность“ к герою.

Для меня важным событием было то, что в одну из апрельских ночей, отражая со своими летчиками налет вражеской авиации на город и порт Поти, я лично сбил Ю-88. Немецкий самолет упал в море на траверзе Хоби. Три члена экипажа, выбросившиеся с парашютами из горящего самолета, на надувной резиновой лодке смогли за ночь пройти до Батуми, пытаясь переправиться в Турцию. Но наши войска, охранявшие побережье, заметили удиравших немцев (они боялись ночью оторваться от берега, чтобы не потерять ориентировку), и на рассвете 21 апреля были взяты в плен в районе устья реки Чорох. Об этом бое писала тогда районная газета и упоминает о нем в своей книге „Отправляем в поход корабли“ генерал-лейтенант Куманин М. Ф., командовавший тогда Потийской военно-морской базой. Он лично допрашивал доставленного к нему фашистского летчика и получил от него ценные данные, подтверждающие сосредоточение немецкой авиации на юге…»

— А ведь я писал об этом, — признался тогда Василий. — Не помню только, в какой газете.

И вот неожиданно, когда Кулемина уже не стало, ко мне в руки попала пожелтевшая наша фронтовая авиационная многотиражка. И в ней взволновавшая сердце подпись: «Вас. Кулемин».

С Кавказом его связывала и личная судьба. На Северном Кавказе Василий окончил десятилетку. В 1940 году призвался на флот. Войну он встретил простым матросом Черноморского флота. Работал во фронтовой печати. Писал стихи, очерки, листовки. В 1942 году на фронте вступил в партию.

В 1946 году в Крымском издательстве вышла его первая книга стихов — «Севастополь». Затем, в 1950 году, в «Советском писателе» вторая — «От сердца к сердцу». Потом появились «Русские вечера» в «Молодой гвардии», «Ожидание» — в «Советском писателе», «Облака» — опять же в «Молодой гвардии».

После его смерти мы прочли книги «Только о любви к тебе» и «Право на нежность».

Есть на кладбище Новодевичьего монастыря невдалеке от могил Островского и Луговского, Фадеева и Тренева холм из цветов. На мраморе вычеканено, что здесь лежит поэт-солдат Василий Лаврентьевич Кулемин…

Когда я прихожу сюда, мне всегда вспоминаются его строки:

Такой нашей, черноморской была его песня, и я рад, что могу добавить несколько строк к его биографии.

Подвиги черноморских летчиков-истребителей вдохновляли не одного Василия.

Мало кто знает, что замечательный советский поэт Василий Лебедев-Кумач написал специально для нас, морских летчиков Черноморья, песню. Она появилась на страницах нашего «Черноморского летчика» 1 сентября 1943 года. Привожу ее полностью.

Насколько я знаю, эти строки не вошли ни в один посмертный сборник поэта, затерялись на страницах фронтовой печати.

Но они — свидетельство не только поэтического, но и воинского подвига.

 

Бой, чуть не обернувшийся катастрофой

Любимову явно не повезло. Известно, что самые худшие неприятности те, которые случаются в присутствии начальства.

Казалось, в тот ясный майский день 1943 года ничто не предвещало грозы. И Любимов, закончив инструктировать летчиков, собирался было покинуть аэродром, когда в землянку командного пункта кубарем скатился дежурный.

— Товарищ командир полка! Прибыл командир дивизии Токарев…

Дежурный не успел закончить доклада. Комдив уже спускался в землянку.

Не выслушав приветствия по уставу, он бросил Любимову:

— Все знаю. Покажи-ка лучше, Иван Степанович, свое хозяйство.

Любимов и Токарев были друзьями еще по Севастополю.

— Ну как, Иван Степанович, после Севастополя здесь, пожалуй, скучновато?

— Скучать не приходится. Немцы не дают…

— Ох уж эти немцы!.. — комдив не докончил фразы, к чему-то прислушиваясь.

Над аэродромом гулко плыли удары колокола.

— Ну вот, легки на помине! Боевая тревога, товарищ комдив!

— Ну что же, посмотрим на твоих молодцов в деле…

— Высота 6000 метров… Четыре «фоккера», — кричал в микрофон радист станции наведения. — Идут со стороны Голубой бухты…

— Сами видим, — раздался в наушниках голос одного из четверки, поднявшейся наперехват.

— Что они делают! — в отчаянии сорвалось у Любимова. Он с ужасом видел, как, теряя время и ставя себя в невыгодное для атаки положение, его ребята стали набирать высоту тут же над аэродромом.

Немцы сразу получили выигрыш и в высоте, и во времени.

— О чем они думают!? — метнулся к рации Токарев. — Передавай!..

Что передавать, он так и не успел сказать радисту. Да и вообще, передавать что-либо уже было поздно. «Фоккеры» отлично использовали свое преимущество. Их стремительная атака со столь выгодных позиций не могла не увенчаться успехом. Гитлеровцы были слишком опытными, чтобы не отыгратся на ошибке молодых летчиков. Через какую-то минуту два наших «ястребка» уже шли на вынужденную посадку.

Токарев, несмотря на то, что уважал Любимова и знал его много лет, в бешенстве повернулся к нему. Неожиданно перешел на «вы»:

— Это так вы учите их воевать!.. Кто в воздухе?

— Остались Татищев и Снесарев — лучшие летчики полка.

— Посмотрим, какие они лучшие…

Словно невидимое радио донесло до Татищева и Снесарева разговор комдива с командиром полка.

Конечно, это было простым совпадением, но именно в это мгновение летчики пошли в неравную лобовую атаку.

Гитлеровцы, вероятно, такого не ожидали. А растерянность в воздушном бою смерти подобна. Один из «фокеров» мгновенно задымил. Трое вынуждены были рассыпаться и сломать боевой строй. Татищев и Снесарев преследовали отходящего врага…

— Ну, а если бы немцы не растерялись? — почти шепотом спросил Любимова комдив. — Ты понимаешь, чем, вообще, все это могло кончиться!..

Что-либо возразить Любимов не мог.

— Я все отлично понимаю, товарищ комдив. Здесь налицо грубейшее нарушение правил воздушного боя. Партизанщина какая-то…

— Собрать летный состав полка для разбора!

— Есть…

Хмуро шли к командирской землянке ребята одиннадцатого гвардейского. Разбор ничего хорошего им не сулил.

— Надо же так осрамиться перед командиром дивизии, — бросил успевший уже приземлиться Татищев.

— Не надо было ему сегодня приезжать! — пытался отшутиться Снесарев. Но шутка получилась не деликатной. — Это ерунда, конечно… Но если нам сейчас намылят головы — поделом…

— Намылят головы — такое пережить можно. А вот если бы мы двух друзей сразу потеряли… А мы их почти потеряли…

Летчики хмуро замолчали. Одним словом, все ожидали разноса. Опасливо поглядывали на комдива, удрученно сидящего за столом: ну что тянет? Начинал бы скорее!..

— Вот что, друзья!.. — начал он, неожиданно резко поднявшись. — Люди вы взрослые… Выводы из сегодняшнего боя, — он помолчал, — ну, скажем, самые грустные. Ошибка товарищей, очевидно, ясна уже всем. Превосходство в высоте — основа успеха атаки. Вы вместо того, чтобы стремительным маневром по крайней мере сравнять условия, приняли бой в невыгоднейших для себя условиях. Результаты… Результаты вы видели собственными глазами. Для истребителей такие ошибки непростительны. Тем более, для истребителей гвардейского полка, — подчеркнул Токарев. — Полка, имеющего опыт Одессы и Севастополя. Ну кто же принимает бой, еще не набрав высоты? — Комдив поморщился. — Э… да хватит об этом… Что я вас, словно малых ребят, учу. Кстати, — он посмотрел в сторону Снесарева, — вы часто деретесь над Архипо-Осиповской… Кто из вас знает историю этого названия?

Летчики молчали.

— Конечно, знать такое не обязательно. Но от излишних знаний никто еще не умирал…

Токарев на минуту задумался.

— Жил на свете простой русский солдат. Осипов Архип… Если память мне не изменяет, было это в тысяча восемьсот сороковом году. Там, где сейчас Архипо-Осиповка, русской армией было возведено укрепление. Звалось оно Михайловским.

Подробностей я не помню, — продолжал комдив, — но многим сотням горцев удалось скрытно подойти и атаковать укрепление. В гарнизоне же было всего около семидесяти штыков. Почти все солдаты полегли уже во время первого приступа.

— Надо взрывать пороховой погреб, — решил капитан, командовавший русским отрядом. — Нужны добровольцы:

— Разрешите мне, — вызвался рядовой Архипов. Страшный взрыв потряс воздух. Русский солдат ушел из жизни, прихватив с собой сотню-другую врагов…

— Если уже погибать, — продолжал, помедлив немного, Токарев, — так только таким образом, чтобы самой смертью своей причинить максимальный урон врагу. Те из вас, кто сражался под Одессой и Севастополем, знают, что только так и никак иначе действовали защитники этих городов. Погибнуть глупо — более чем сомнительная доблесть. Погибнуть по причине зазнайства, пренебрежения к боевым приемам противника — попросту служебное преступление. Никакого геройства я здесь не вижу.

Токарев намеренно несколько сгущал краски.

— Во всяком случае, обстановка сегодня подсказывала единственно правильное решение: на бреющем отойти от аэродрома, набрать высоту. А потом уже атаковать…

Посмотрев на хмурые лица летчиков, Токарев неожиданно улыбнулся:

— Ну ладно… Хватит читать вам нотации. А то совсем скисните. Хорошо то, что хорошо кончается. Снесареву и Татищеву встать!

Два летчика с недоумением поднялись. Если они и были виноваты, то сделали все, чтобы исправить положение.

— Представляю вас к награждению орденами Красной Звезды. Не за ошибку, нет. За то, что нашлись в столь сложной обстановке и сумели во время эту сшибку исправить. В конце концов не ошибается тот, кто ничего не делает…

Последнюю фразу комдив буркнул скорее для себя, чем для стоящего рядом Любимова.

 

Имя на поверке

С воздуха земля особено прекрасна. Май бушует над Причерноморьем. Розовые, сиреневые, белые облака цветенья подходят к самым горам, а те кажутся невесомыми в нежной акварельной дымке.

Какой нелепостью кажется сама мысль, что все это в любую минуту для тебя может кончиться, как кончается лента в кино, и механик начнет крутить другую, где не будет ни синей дымки, ни аквамариновой воды, а только взрывы, всполохи и боль.

— Выходим в район Благовещенская — Анапа. Внимание! — голос ведущего группы старшего лейтенанта Тарасова хорошо слышен в наушниках. — Всем вести наблюдение.

Двенадцать «яков» прикрывают шесть штурмовиков.

— Что ты бормочешь? Не разберу! — спрашивает по рации Тарасов Лобанова.

— Я говорю, конвой должен быть где-то здесь. Не мог же он провалиться сквозь воду.

— Он и не собирался проваливаться. Посмотри внимательнее на взморье…

Вначале они казались точками, потом суда стали ясно различимы. В центре дымил огромный транспорт. Слева и справа от него шли вооруженные баржи. В воздухе появились облачки темных разрывов: корабли срочно ставили стену заградительного огня.

— В атаку!..

«Илы» ринулись вниз. Вот они разошлись и с разных сторон устремились на транспорт.

Полыхнуло оранжевое пламя, эхо взрыва метнулось над морем, взвились к небу обломки палубы. И сразу — черный дым.

Транспорт горел.

«Мессеры» появились, когда штурмовики делали второй заход.

Уваров встретил ведущего лобовой атакой. Летчик видел, как раскололся фонарь над головой гитлеровского пилота, как вздрогнула машина врага, клюнула, пошла вниз.

Свалил он немца или нет, Уваров не знал. На преследование не было ни секунды. Едва он отвернул самолет, как увидел: «мессер» гонится за отставшим Ил-2.

— Держись, браток! Иду на помощь…

Немец сразу заметил грозного противника, заходящего ему в хвост. Здесь было уже не до преследования этого проклятого русского, которого он уже считал своей верной добычей.

Но раньше Тарасова на помощь пришел Лобанов. Он влепил немцу пушечную очередь как раз в тот момент, когда гитлеровец выходил из виража, намереваясь атаковать Уварова. «Мессер» резким снижением пошел к берегу и сразу попал в огненные клещи Тарасова и Климова. Они завершили дело. Столб воды на вспененной поверхности моря — и все было кончено.

«Как раз на траверзе Мысхако… Триста метров от берега… — мысленно сделал отметку Тарасов. — Но что это с Климовым?»

«Як» товарища явно неуправляем. Или почти неуправляем. Машина валится на левое крыло, пытается выйти в горизонтальный полет, но безуспешно. А поверхность моря все ближе и ближе. Выбрасываться на парашюте уже поздно.

— Садись на воду! Садись на воду! Вызовем катера! — кричал Тарасов.

Значит, успел задеть Климова гитлеровец! Вот она — солдатская судьба.

— Садись на воду…

Неизвестно, слышал ли Климов ведущего или у него отказала рация. Только он почему-то молчал. Молчал, с каждой минутой теряя спасительную высоту. Вероятно, последним усилием воли Климов попытался выровнять машину над самой водой, но сила инерции прижала его к волне. Крыло прочертило пенистый след, и Климова не стало…

Если вам случится идти морем к Мысхако на судне милях в трехстах от берега, снимите шапку. Где-то там, внизу, в зеленой глубине, в кабине боевого «яка» покоится замечательный человек и отличный истребитель.

Но в то мгновение мы еще надеялись на чудо. Вдруг в последнюю минуту Климову удалось выпрыгнуть из кабины. Может быть, он спасся и сейчас, ожидая помощи, держится на воде.

— Сбит Климов! Сбит Климов! Даем координаты… — над морем несся крик о помощи. — Срочно высылайте катера!..

Климова любили в полку и, может быть, именно это обстоятельство больше, чем что-либо другое, определило скорость спасательных работ. Через две-три минуты торпедные катера под прикрытием девяти «яков» бешено мчались к Мысхако.

Но, вероятно, наши переговоры с берегом засек и противник. Уже в районе Цемесской бухты четырнадцать «мессеров» ринулись в атаку на эскорт прикрытия. Сразу все самолеты оказались скованы боем.

Ожесточенность схватки даже для нас, привыкших, казалось бы, ко всему, была необычной. Гитлеровцы решили расквитаться с нами за транспорт и, видя явный численный перевес на своей стороне, атаковали упорно, зло, настойчиво.

С треском развалился в воздухе «мессер», но и объятая пламенем машина лейтенанта Королева идет к воде.

Где летчик? Ага! Справа раскрывается купол парашюта. Значит, спасся! Только спасся ли? К Королеву стремительно идет «мессер». Еще минута — пилот будет расстрелян в воздухе. И здесь огненные трассы, тянущиеся к Королеву, берет на себя «Як» Червоного. Как он умудрился в считанные мгновения стать между гитлеровцем и другом — никому неведомо. Только встал и принял летящую на Королева смерть. «Як» вспыхнул мгновенно.

Червоный только над самой водой раскрыл парашют. К месту его падения уже спешили торпедные катера. Они же подобрали и Королева.

Только к вечеру, когда торпедники трижды прошли вдоль и поперек квадрат, где упал самолет Климова, стало очевидно, что и дальнейший поиск не ласт никаких результатов. Хочешь не хочешь, оставалось только одно: примириться с потерей боевого товарища.

Как-то поэт Михаил Дудин написал стихи о павших и заменивших их в строю, о занесенных навечно в списки полков и частей.

Мой рассказ — об этом святом братстве, о верности.

Какие бы грозы не пролетали над миром, как и в былой войне, вечно будут сиять непреходящей правдой слова великого Ильича: «Никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся…»

 

«Небываемое бывает»

В самый разгар битвы за Кавказ к нам в полк заехал штурман соседней дивизии Петр Ильич Хохлов. Коренастый, ниже среднего роста, с лицом, которое, казалось, светилось доброжелательством к людям, спокойный, он производил наилучшее впечатление.

Заочно мы уже были знакомы: не раз и не два наши ребята прикрывали действия бомбардировочных полков и полков торпедоносцев, в одном из которых служил офицер Хохлов и у нас, можно сказать, по-настоящему, по-военному крепко выработалось чувство безупречного взаимопонимания друг друга в бою, чувство «локтя товарища», взаимной боевой выручки.

Петр Ильич Хохлов был к тому же человеком необыкновенной судьбы. Мы знали: под руководством Евгения Николаевича Преображенского он еще в начале войны прорывался в самое логово гитлеровского зверя, водил бомбардировщики на Берлин.

О славном этом деле ходили по фронтам легенды, и, как всегда бывает в случаях, когда подробности люди знают только понаслышке, с чужих слов, интерес к этим давним событиям не только не угасал, но, наоборот, рос. Легенды обрастали почти фантастическими деталями, и уже трудно было отделить в них правду от привнесенного потом солдатской молвой.

«Что ж, — размышлял я тогда, — вот как раз прекрасный случай узнать про это дело все от самого участника событий. Летчикам это будет все очень интересно. Придет же, черт побери, день, когда под крыльями советских самолетов снова окажется Берлин…»

— Петр Ильич! Ребята просят рассказать о Берлинской операции.

Он смутился.

— Какой я оратор, Михаил Васильевич! Не очень-то я уютно чувствую себя на трибуне…

— А трибуны никакой и не будет. Просто — разговор по душам. Солдата с солдатами. Мы ведь тоже не из ораторов.

— Ладно, попробуем…

Вечером в столовой собрались все свободные от полетов. Хохлов рассказывал о первом в эту войну ударе по Берлину.

Слушали его, затаив дыхание. Каждый думал: а вдруг и ему повезет. Не сейчас, нет! Через год, два… Вдруг и его машина ляжет на боевой курс, конечной точкой которого обозначится на карте Берлин… В том, что такое будет, не сомневался никто. Только еще вопрос, кто доживет до тех счастливых минут финала…

— Случилось это, — начал Хохлов, — в начале августа 1941 года на одном из аэродромов под Ленинградом. Сводки с фронтов шли такие, что на душе кошки скребли. Тяжело было Ленинграду. Мы сделали все, что могли, но — вы это знаете — превосходство в воздухе было не на нашей стороне. Кому из нас в голову могла тогда прийти казавшаяся нелепейшей мысль — полет на Берлин!

Гитлеровцы кричали на весь мир, что наша бомбардировочная авиация уничтожена и жители рейха могут спокойно спать в своих постелях.

И вдруг однажды меня, штурмана минно-торпедного авиационного полка, и нашего командира Евгения Николаевича Преображенского вызвал командующий авиацией Краснознаменного Балтийского флота.

До сих пор помню его слова: «Такого задания вы, конечно, не ожидали. Пойдете бомбить Берлин. Нужно показать Гитлеру силу „уничтоженной“ им нашей авиации. Не буду говорить, насколько важно выполнить это задание, какой политический резонанс будет оно иметь в случае успеха.

— Отсюда, — командующий показал на карте, — Берлина вам не достать. Поэтому в глубокой тайне нужно совершить прыжок на остров Эзель-Саарема. Учтите — он уже в гитлеровском тылу. Эстония оккупирована. Но, по данным разведки, фашисты на острове еще не высаживались. Сами понимаете — сохранение тайны здесь все».

Уточнили план операции, обсудили все детали и наконец услышали от командующего: «Действуйте!» И мы начали действовать.

В полку отдали приказ: «Срочно готовиться к перелету». Куда? Зачем — на такие вопросы мы не отвечали. О задании знали только Преображенский и я.

И вот полк в полете. Первой идет флагманская машина. За ней — эскадрильи Василия Гречишникова, Андрея Ефремова, Михаила Плоткина. Перебазировались скрытно — вдоль Финского залива. ДБ-3 крались над водой, боясь привлечь внимание береговых постов и авиации противника. Всякая непредусмотренная планом мелочь могла сорвать всю операцию. А тогда вроде бы все было против нас: и превосходство гитлеровцев в воздухе, и короткие ночи, лишавшие нас необходимой скрытности. Что ж хотите, август на Балтике — какая уж там темнота!

Перелетели благополучно. Объявили о задании. Энтузиазм ребят не опишешь — все рвались в бой.

Настроение испортилось, когда начали прикидывать операцию в деталях. Чтобы «достать» Берлин, нам нужно семь часов темноты. Лететь через всю территорию Германии в дневное время — безумие. Нас сбили бы, прежде чем мы увидели окраины фашистской столицы. К тому же, семь часов — предел для наших ДБ-3. Возвращаться придется, что называется, на честном слове. Но не отказываться же от полета.

В конце концов задачу перед экипажами сформулировали следующим образом. Хохлов вынул из планшета блокнот, нашел нужную страницу. «Взлет произвести засветло. Идти на самой малой высоте, стараясь незаметно проскочить систему обнаружения противника и избежать встреч с истребителями, которые могут нас атаковать с аэродромов Латвии, Эстонии, Литвы. При возвращении с боевого задания — время опять падало на день — идти со снижением на повышенной скорости…»

Что будет, если аэродром Эзеля закроет туман, об этом мы старались не думать. До Ленинграда нам не дотянуть. Так что оставалось надеяться только на удачу и мастерство экипажей.

В ночь с седьмого на восьмое августа 1941 года мы были в полете.

Сейчас трудно рассказывать о том, что мы переживали. Скажу одно — остановить ребят смогла бы только смерть: столько ненависти было в их глазах, такая решимость написана на лицах.

Один даже высказал вслух то, о чем думали тогда втайне, наверное, все: «Главное — чтобы мои бомбы легли на Берлин. Все остальное — неважно. Вернемся мы обратно или нет — это уже вопрос второстепенный. Главное — долететь!»

«Главное — долететь!» — Все мы жили только этой мыслью.

Идем по Балтике. Курс — на Штеттин. Вроде бы пока все идет хорошо: береговую оборону миновали, ночных истребителей не встретили.

Только ночь — предательски светла. Луна — как на поздравительных открытках. Стараемся прятаться за облаками. Но не всегда это удается — сплошной облачности нет.

Вероятно, основную роль здесь сыграла самоуверенность гитлеровцев. Им и в голову не могло прийти, что советская авиация осмелится появиться над территорией Германии.

Дело дошло до того, что над Штеттином немцы явно приняли нас за своих: аэродром включил ночной старт, гостеприимно предлагая посадку.

Одним словом, на нервах, но дошли.

С любопытством рассматривают ребята гитлеровскую столицу. Она затемнена, но уличные фонари, четко обозначая контуры улиц, почему-то горят. Искрят трамваи. Все видно как на ладони.

Рассредотачиваемся. Каждый ищет свой объект. И мы по трубам находим свой — военный завод.

Теперь — пора! Нажимаю кнопку бомбосбрасывателя. Ребята потом мне говорили, что при этом я самозабвенно орал: «Это вам, сволочи, — за Ленинград! А это — за Москву!».

— Передавай! — кричу стрелку-радисту Володе Кротенко.

И вот мы выходим в эфир: «Мое место — Берлин. Задачу выполнили, возвращаюсь обратно».

А внизу — море огня. Рушатся цеха. Горят здания. Небо взбесилось: прожектора, взрывы зенитных снарядов…

Меняем курс, скорость, высоту. Где-то рядом с включенными фарами проносятся ночные истребители. Сейчас главное — дотянуть до моря. Маневрируем. По машине бьет град осколков… Но, кажется, уходим…

Волнуемся за товарищей — как там они: разобрать что-либо в ночной круговерти боя попросту невозможно. Выходим на свой аэродром. Садимся. Нас качают!.. Самое удивительное началось утром. Радист приносит сводку берлинского радио: «В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации пытались бомбить нашу столицу. Действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника были рассеяны. Из прорвавшихся к городу 15 самолетов — 9 сбиты».

Мы смеялись. Кто-кто, а мы-то уж точно знали: летало всего пять машин. И все мы вернулись…

Ждали реакции Лондона. Она последовала немедленно: «Сообщение Берлина — фальшивка. Английская авиация вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий в ночь с 7 на 8 августа в воздух не поднималась…»

В следующую ночь мы повторили удар по Берлину. А потом еще раз… Лишь 12 августа гитлеровцы пришли в себя, поняли, откуда приходит в их столицу крылатая смерть.

Аэродром наш превратился в ад: десятки раз на дню появлялись над ним гитлеровские пикировщики. Но и в этих условиях мы продолжали летать. Сорок суток дрожала земля Берлина от советских бомб.

Страна тогда высоко оценила наши действия. Все участники полета на Берлин были награждены. Преображенский, Плоткин, Гречишников, Ефремов, Фокин стали Героями Советского Союза. Я тоже был удостоен этой великой награды…

Петр Ильич корчил свой рассказ в тишине. Все молчали, пораженные повествованием о подвиге, совершенном не какими-то чудо-богатырями, а такими вот, как этот, стоящий сейчас перед нами человек с мягкой, доброй улыбкой.

— Эх, нам бы… сокрушенно вырвалось у кого-то.

— Ваше время придет, — улыбнулся Хохлов. — Очень скоро придет, ребята… Наш праздник не за горами…

Как хотелось тогда в это верить! Наутро Петр Ильич уехал.

Несколько раз судьба еще сталкивала нас на фронтовых дорогах, а потом мы как-то потеряли друг друга из виду. И только после войны встретились снова. Передо мной стоял генерал-лейтенант авиации, Герой Советского Союза Петр Ильич Хохлов. Русский солдат, крылатый сокол, доказавший еще в начале войны, говоря словами отца флота российского Петра, что «небываемое бывает».

 

«Сохранить танкер во что бы то ни стало…»

Деятельность замечательного летчика и командира Денисова не случайно попала в поле зрения Василия. О боевых делах Денисова и «его орлов» говорил весь флот. Имя это не сходило со страниц фронтовой, да и не только фронтовой печати.

Все более и более важные задания становились ему по плечу. И об одном из них мне хочется рассказать здесь словами моего друга. Подробности здесь столь примечательны, что мне не захотелось отступать от живой правды повествования, на которое Денисов решился после долгих и настойчивых моих просьб и уговоров… Вот это его письмо.

«Отступая из-под Орджоникидзе под ударами наших войск, немцы разрушили железную дорогу. Для подобных целей они создали специальные машины, которые взламывали шпалы на всем протяжении пути. В этих условиях подвоз горючего нашим наступающим на север наземным войскам и авиации резко осложнился и это в самое ближайшее время могло замедлить ход наступательных действий войск.

И вот было решено в период 24–27 июня 1943 года осуществить проводку из Батуми в Туапсе танкера „Иосиф Сталин“, вмещающего в себя свыше 14 тысяч тонн бензина. Задача была исключительно важной: в случае успешного ее выполнения обеспечивалась горючим вновь планируемая наступательная операция наших войск. Кроме того, в этот период велось крупное воздушное сражение над Кубанью и для нашей авиации также нужно было горючее. Понятно, что если танкер будет потерян, то войска и авиация не получат столь нужное горючее, а флот потеряет крупное наливное судно.

Возглавить обеспечение танкера с воздуха было приказано мне. В мое подчинение поступили и другие истребительные части, базирующиеся на аэродроме побережья Кавказа. И вот на 600-километровом пути (при следовании в Туапсе и обратно) мы в течение трех суток непрерывно прикрывали танкер, отражая многочисленные атаки авиации противника.

Под тяжестью груза танкер осел почти до уровня палубы. Лишь с воздуха были видны его громадные очертания.

Множество малых наших кораблей непрерывно сновало вокруг него, сбрасывая глубинные бомбы, чтобы предотвратить атаки подводных лодок. А немецкие подводные асы, как и летчики, очень хотели прорваться к цели и поразить ее.

Все попытки противника атаковать танкер на пути к Туапсе были сорваны нашими истребителями. И лишь при его разгрузке в пункте назначения нескольким самолетам ночью удалось прорваться и сбросить бомбы на причалы. А на причалах тогда было много железнодорожных цистерн, одна из которых и была подожжена. Потеря 40–50 тонн горючего, учитывая количество доставленного, была, собственно, небольшой. Но мои летчики переживали и это событие: мы знали в то время цену каждого литра бензина.

Множество рукавов было опущено в танкер. В течение всей ночи выкачивалось горючее. К утру танкер поднялся над водой и предстал перед нами во всей своей красе.

Но нужно было прикрыть его и на обратном пути.

Гитлеровцы словно озверели. Мстя за неудачу, они предпринимали все более яростные атаки, с тем чтобы потопить танкер. Особенно сильный налет был предпринят, когда судно подходило к Сочи.

Получив сигнал о приближающихся больших группах самолетов противника, я вместе со всеми летчиками-ночниками поднялся в воздух. Группы немецких самолетов, благодаря нашим смелым и хорошо организованным атакам, были рассеяны на дальних подступах и не допущены к цели. Часть самолетов беспорядочно сбросила бомбы и убралась восвояси, а часть нашла себе гибель на дне Черного моря.

В этом бою особенно отличился командир эскадрильи Герой Советского Союза капитан Рыжов, сбивший два бомбардировщика противника. Когда он преследовал третьего, немец-стрелок вывел из строя мотор на его истребителе. Большой мастер летного дела, он не покинул самолет с парашютом, зная, насколько каждый из них дорог нам был тогда, и с большим искусством посадил его на небольшую площадку на северной окраине города Сочи.

Очень важная задача по проводке танкера „Иосиф Сталин“ была успешно выполнена, он возвратился в Батуми целым и невредимым. За это многие летчики-истребители были удостоены правительственных наград.

В течение всего периода боев нашего героического гарнизона (десант на Мысхако) летчики-черноморцы непрерывно поддерживали его с воздуха. Они отражали вместе с десантниками атаки немцев на земле и в воздухе, обеспечивали корабли (в шутку называемые летчиками „тюлькин флот“), которые из Геленджика питали десант резервами, боеприпасами и всеми другими видами снабжения.

Всем запомнился тогда бессмертный подвиг летчика Цыганова. Молодой комсомолец летчик-истребитель, будучи тяжело раненным в боях под Перекопом, вернулся в строй. Раненный в плечо (в результате прямого попадания снаряда в воздушном бою), он не мог поднимать левую руку. Но убедил всех, что ее движений вполне достаточно, чтобы управлять мотором, а чтобы управлять самолетом, есть правая рука и ноги. И несмотря на то, что имел все основания быть списанным с летной работы и отправленным в тыл, он вновь сел за штурвал истребителя и повел его в бой. На его счету была уже не одна вражеская машина. Подлинный герой, беззаветно преданный родине, много сразил еще. Но в одном из неравных боев он погиб смертью храбрых…»

Перечитывая письмо-воспоминание своего фронтового побратима, я воочию вижу его не в чинной генеральской форме, а в потрепанной кожанке, спрыгивающего с изрешеченного крыла самолета.

— Как добрался?

— На честном слове и на одном крыле…

Слова эти слишком часто были полной правдой.

 

Дорогой Гастелло

И сегодня я с нежностью и болью вспоминаю их имена. Вот они: Беликов Виктор Николаевич, командир экипажа, гвардии капитан. Овсянников Иван Пантелеевич, штурман, гвардии капитан. Зыгуля Григорий Никифорович, стрелок-радист, комсомолец. Северик Григорий Павлович, стрелок, комсомолец.

Экипаж самолета-торпедоносца.

— Пойдете группой из четырех машин. Обнаружен большой гитлеровский конвой. Остальное, надеюсь, ясно…

— Когда вылет?

— Через десять минут!

Первое, что увидел Беликов, два «Ме-109», бросившихся наперерез его машине.

— Гриша! Слева «мессеры».

— Вижу. Сейчас я их угощу.

— Увлекаться боем не будем. Главное — прорваться к конвою. Попробуй их отогнать.

— Есть!

Заработал турельный пулемет.

То ли «дорнье» боялись далеко уйти от кораблей и оставить их без прикрытия, то ли растерялись, увидев еще три торпедоносца, выходящих в атаку на конвой, только крутым виражом они отошли в сторону.

Три тяжелых транспорта утюжили море. Сдерживая ход, стараясь держаться поближе, их эскортировали миноносцы и стая сторожевых катеров.

Вся эта армада открыла огонь почти одновременно. И бирюзовое до этого мгновения небо преобразилось. Казалось, какой-то сумасшедший художник-абстракционист начал стремительно расписывать его красными, огненными, сиреневыми красками.

Опадающие нити сизых дымков тут же мгновенно разрывались оранжевыми всплесками, бледно-голубые трассы не доходили до зенита, остановленные сполохами неистового огня, низвергавшегося с небес в море.

Вырвавшийся резко вперед катер начал ставить дымовую завесу. Темно-коричневые клочья дыма лениво затрепетали над волнами. Стена огня становилась ощутимо плотной, почти осязаемой. Казалось чудом, что два торпедоносца невредимыми прошли сквозь нее.

Впрочем, невредимыми они не были: десятки пробоин, к счастью, не смертельных, легли по фюзеляжам отметками их удивительного броска.

Торпеды тяжело оторвались от машин, и вот уже пузырчатый след их стремительно приближается к головному транспорту. На нем уже заметили опасность: корабль лихорадочно разворачивается. Мимо!

Вторая пара торпедоносцев устремляется навстречу огненной стене. 500, 300; 100, 30 метров. Беликов безошибочно прикидывает: «Пора!» Залп — и в то же мгновение слепящая вспышка бьет в глаза. Правая плоскость в огне. Ясно: снаряд в бензобаке. К самому большому транспорту конвоя тянется смертельный след. Но тем, кто направил его, не до размышлений. Свалить самолет на крыло, скользнуть — дело секунды. Может быть, удастся сбить пламя? Нет, бесполезно, кажется, конец. Огонь стремительно разрастается. С ревом охватывает вторую плоскость, подступает к кабине…

— Что будем делать, командир? — в наушниках глухой голос Северина.

— Всем оставить самолет! — решительно командует Беликов.

— Поздно, командир! — штурман до удивления спокоен. — Поздно! И потом кругом море. Выпрыгнуть — значит наверняка попасть в плен. Что касается меня, то я этого делать не собираюсь.

— Я тоже туда не тороплюсь. — Зыгуля пытается подражать штурману, но, чувствуется, голос его дрожит от волнения.

— Значит?..

…Действуй, командир! Помирать, так с музыкой… Устроим им прощальный концерт…

Больше они не произнесли ни слова.

«Только не опоздать! Главное не опоздать! Успеть!..»

Экипажи торпедоносцев увидели страшную картину: пылающий самолет, только что метавшийся над морем, последним отчаянным усилием набрал высоту, кометой пошел на транспорт. Зловещий шлейф черного дыма прорезал воздух, отмечая последний его путь.

Гитлеровцы заметались по палубам. Было видно, как они бросаются в воду, как безуспешно пытается капитан спасти корабль от летящей смерти. Но что успеешь в считанные секунды. Поздно.

Последнее, что услышали летчики в наушниках, были слова:

— Ничего, ребята! Это тоже выход из положения! И, кажется, не такой плохой. — Это был голос Беликова. — За Родину!

Страшный взрыв расколол небо и море. Огненный смерч взвился к облакам и осел на волны шапкой густого дыма.

Это было 31 марта 1943 года.

 

Засада

Собственно, давно нужно бы было провести такой разбор. Ускорил события случай…

В тот день я барражировал над морем со старшим лейтенантом Акуловым. Мы уже собирались возвращаться на аэродром, когда из-за облака вынырнула четверка «мессеров». Преимущество в высоте давало мне возможность немедленно атаковать.

— Прикрывай! — только и успел я крикнуть Акулову, бросая самолет навстречу гитлеровцам.

Они — врассыпную. Хорошо, что в это мгновение какое-то шестое чувство подсказало мне обернуться. Акулова сзади не было. Что за черт?! Где он? И только здесь я заметил: Акулов ведет бой с другими четырьмя «мессерами», обрушившимися на нас сзади.

Все стало ясно: нам организовали засаду. Первая группа истребителей противника отвлекла наше внимание. Вторая, набрав высоту, ударила с тыла. (Да, не прикрой меня Акулов, мне бы уже не пришлось сейчас размышлять над превратностями судьбы).

Вижу: «мессер» меня настигает. Он уже у меня в хвосте. Трассы огня тянутся к моему самолету. Как уйти от удара? Успею ли? Не знаю, в какие мгновения успел свалиться сверху Акулов, только его машина неожиданно приняла на себя весь предназначавшийся мне шквал огня. На секунду я даже зажмурился, представив, как раздирают снаряды истребитель моего друга. Второй раз Акулов спасает меня. Выигранные им секунды дали мне возможность маневра. Теперь уже я в хвосте «мессершмитта». Бью из пулеметов. Мысль одна: только бы продержался Акулов. Кричу ему:

— Жив?

— Жив, только ранен.

— Дотянешь?

— Попробую.

— Немедленно из боя. Иди на посадку. И опять глухое:

— Попробую.

Наши машины на мгновение оказались рядом. Вижу лицо, залитое кровью.

— Немедленно на посадку!

Нет, не дадут нам уйти! Словно почуяв неладное, «мессеры» пытаются взять нас в клещи. Вырываюсь удачным маневром, отгоняю от Акулова то одного, то другого гитлеровца. Вот уже и у меня разбита кабина, разорвано крыло.

— Тянешь? — кричу напарнику. — Поторопись, дружище!

— Смотрите, вас атакуют слева!

Дорогой мой, он еще заботится о моей безопасности! Едва успеваю свалить самолет на крыло. Две тени проносятся в каком-то десятке метров. Но маневр мой скован: я не могу уйти от израненной машины товарища. А они атакуют снова.

Акулов, наверное, последним усилием воли направляет истребитель в облака. Огрызнувшись огнем, иду за ним. «Мессеры» отворачивают. Почему? Перед тем, как меня и ведомого окутал спасительный мрак облаков, успеваю заметить: с огромной высоты на немцев выходит в атаку тройка «яков»…

Летчики сидят на ящиках, на земле, под крылом самолета, на камнях. Начинаю разговор:

— Сегодня поразмышляем о боевом нашем товариществе. Как оно помогает нам в бою. Как взаимодействуем мы в атаке. Всегда ли свято выполняем принципы взаимовыручки?..

Рассмотрим, например, бой группы начальника нашего штаба майора Локинского.

В воздушном бою, где ежесекундно меняется обстановка, летчик должен быть твердо уверен в поддержке со стороны своих товарищей. Только тогда он может успешно атаковать врага, если знает, что хвост его самолета надежно прикрыт.

Командир четверки истребителей майор Локинский, барражируя над линией фронта, обнаружил выше себя четырех «мессершмиттов». Два «мессера», внезапно развернувшись, проскочили перед нашей группой метрах в двухстах и с пикированием пошли на свою территорию. Четверка Локинского вошла в пике, преследуя эту пару. А в это время вторая пара «Ме-109», пикируя, настигла нашу четверку, и один из фашистов, зайдя в хвост ведомому командира группы, с расстояния семидесяти метров открыл огонь.

Но ведущий второй пары гвардии капитан Гриб немедленно пришел на помощь товарищу. Он резко развернул вправо, с пятидесяти метров ударил по «мессеру» и сбил его.

Вот вам пример отличной взаимной выручки. Пример того, к каким серьезным последствиям может привести отрыв ведомого от ведущего, все мы знаем. Но кое-что я все же напомню.

В одном из боев гвардии лейтенант Иванов прикрывал ведущего четверки гвардии капитана Гриба. Иванов заметил, что в хвост нашего самолета второй пары заходит «Ме-109». Не предупредив своего ведущего, Иванов оторвался от него и вступил в бой. Одновременно ниже машины Гриба прошел другой «мессер». Гриб начал пикировать за немцем, уверенный, что ведомый следует за ним и прикрывает его. Но лишенная защиты с хвоста, машина Гриба была подбита немецким летчиком, и он только благодаря счастливой случайности спасся. Грубая недисциплинированность в бою лейтенанта Иванова чуть не привела к гибели командира.

Чтобы командир мог правильно организовать управление боем в воздухе, каждый летчик должен точно знать и строго выдерживать свое место в строю. Можно привести сотни примеров из боевой практики летчиков, когда взаимная поддержка и выручка решали исход боя.

Напомню вам, как в одном из боев четыре «мессершмитта», вынырнув из облаков, навалились на старшего лейтенанта Маслова и его ведомого. Маслов сообщил по радио: «Под облачностью веду бой с четырьмя „Ме-109“». Гвардии капитан Кологривов, находившийся во главе звена истребителей над облаками, бросился Маслову на помощь и заставил немцев прекратить бой и уйти.

Много и хороших и резких слов было сказано на разборе. Я не осуждал за это ребят: пусть лучше выговорятся на земле. Во время боя думать о чем-либо, кроме боя, просто некогда…

Говорят о взаимовыручке в бою. Она священна во всех родах наших войск. Но, думается, нигде так не зависит жизнь одного бойца от другого, как в авиации и на флоте. Здесь нельзя ждать поддержки от стихии, в которой сражаешься. Наоборот, она в случае катастрофы почти всегда твой потенциальный враг.

Не прикрой тебя друг в атаке — ты почти наверняка погибнешь, если действуешь против многочисленного противника, не заслони он в бою твой израненный самолет — ты не сможешь дотянуть до своих. Тебя почти неминуемо собьют.

А когда на твою машину набрасывается свора «мессеров», только друзья да собственная быстрота реакции могут выручить тебя из беды. И мастерство, безусловно, доведенное до высшей степени совершенства.

Потому всегда, во веки веков, да будут святы законы нашего боевого товарищества!

 

Цель — Констанца

До этого мне, признаться, не доводилось участвовать в таких операциях, больших, важных. Операция «Констанца», согласитесь, звучала в тех условиях почти фантастично. Представьте себе: 1943-й год. Крым оккупирован фашистами. Враг занимает Кубань, часть Северного Кавказа. Авиация, взаимодействуя с флотом и сухопутными частями, ведет жестокие бои в районе Новороссийска. Мы уже имеем богатый опыт работы на морских коммуникациях противника, не раз атаковали его боевые корабли и транспорт в базах. Но этими базами были Анапа, Керчь, Феодосия. А здесь — Румыния! Было от чего волноваться…

Суббота… На командном пункте дивизии встречаемся с комдивом Героем Советского Союза Токаревым и командиром полка Ефремовым. Задачу ставит полковник Токарев:

— По данным разведки, в Констанце сосредоточено много боевых кораблей и транспортов противника. Операцию планируем так. Удар наносится десятью торпедоносцами в час дня в воскресенье. Заходим с моря на малой высоте, — Токарев карандашом проводит стрелу на карте. — На высоте, скажем, тридцати метров. Атакуем. Пролетаем над северной частью города, разворачиваемся вправо и снова уходим в море, возвращаемся на базу. Для отсечения истребителей противника от штурмовой группы выделяется полк товарища Авдеева.

«Вот, значит, для чего меня пригласили!..» Слушаю, стараясь не пропустить ни слева.

— Истребители провожают и встречают торпедоносцев на максимальном удалении от своего аэродрома…

«Придется покорпеть с ребятами, все взвесить и подсчитать. Ошибка недопустима».

— Задача ясна?

Мы встаем. Застегиваем планшетки.

— Подожди, Андрей Яковлевич, — трогаю я за рукав Ефремова, — давай сразу обговорим детали…

И мы снова вынимаем свои карты.

Далее мне хочется привести рассказ самого Ефремова, Героя Советского Союза, ныне офицера запаса. Рассказ написан им по моей просьбе для этой книги.

«Воскресенье. Солнечный день. В 11.35 прошу разрешения на взлет. Группами по пять самолетов поднимаемся в воздух. Ложимся на боевой курс. Идем под надежной охраной: слева, справа и сверху — звенья истребителей-гвардейцев.

Неизвестно откуда взявшиеся три „мессера“ пытались приблизиться к нам. Их даже не подпустили. Одна из гитлеровских машин задымила, резко повернула к берегу.

Хорошо идти на боевое задание, когда рядом чувствуешь локоть друга.

Но вот и все — дальше истребители провожать не могут: радиус их действия кончается. На прощанье авдеевцы покачивают крыльями. В наушниках слышу голос Михаила Васильевича:

— Ни пуха, ни пера! Держитесь, братцы! Встретим вас в этом же квадрате. Точно по расписанию.

— К черту!

— Что?

— К черту тебя послал… Ты же пожелал: „ни пуха, ни пера“.

Авдеев смеется.

— Согласен… Только возвращайтесь в целости и сохранности.

— Постараемся…

Мы расходимся.

Полет проходит на высоте сто метров. Крадемся над водой, чтобы нас преждевременно не обнаружили. Через час показался румынский берег. Осматриваемся. Видим огромный город. Это Констанца. По радио не переговариваемся — так условлено. Качнул крыльями. Меня поняли: ведомые перестраиваются, как было условлено. Разворачиваемся вправо. Подходим ближе. Зенитчики молчат. Значит, нас либо не обнаружили, либо пока принимают за своих. Что же, тем лучше!..

Вот уже видна морская база, пляж. На нем — тысячи купающихся. Улыбаюсь про себя: „Сейчас воскресный отдых прервется. И самым неожиданным образом“. Снижаемся. Теперь высота — тридцать метров. Пора! Скрываться уже нет надобности. Кричу в микрофон:

— Атака!..

Самолеты стремительно приближаются к кораблям.

— Залп!

Длинные тела торпед несутся вниз к цели. Машины с ревом проходят над пляжем. Мечутся по берегу люди. Заговорили зенитки, но все перекрыл грохот взрывов в порту. Разворачиваюсь, фотографирую результаты удара. Раскалывается надвое миноносец. Осел, почти ушел под воду носом второй… Осколки барабанят по фюзеляжу. Пора уходить.

В это мгновение заговорила рация моего друга и заместителя Миши Бензоношвили:

— Я горю! Прощай, друг!..

— Мишка-а-а! Может быть, парашют? Или сядешь на воду?

— На такой высоте парашют? Что ты говоришь, дорогой! — Миша, кажется, еще находит силы шутить… — А в плен я не собираюсь!..

— Миша-а!

— Прощай!..

Вижу: он выводит пылающий самолет из строя и направляет его на огромные бензобаки.

— Мишка-а!..

Взрыв полыхнул под самое небо. Даже в самолете, несмотря на гул моторов, звук прошелся раскатом грома.

Летим, потрясенные увиденным. На наших глазах совершен подвиг. И какой подвиг!..

Может быть, этот взрыв окончательно деморализовал противника, только зенитки дали всего несколько беспорядочных залпов и смолкли совсем.

Мы повернули к родным берегам. На подходе к условленному квадрату замечаем черные точки. Много черных точек. Может быть, немцы? Нет, слава богу, свои. Сквозь плексиглас вижу встревоженное лицо Авдеева. Спрашивает:

— Почему не все машины?..

— Миша Бензоношвили погиб, — а у самого комок в горле. — Погиб…

Нельзя раскисать: я же командир. Запрашиваю экипажи:

— Доложить о потерях: Докладывают:

— Двое раненых.

Спрашиваю:

— Доведете машину?

— Да! — узнаю голос штурмана Клюшкина…

На земле выяснилось: у него выбило правый глаз. Одной рукой он держал вытекающий глаз, другой вел штурманскую прокладку…»

Что можно добавить к рассказу Ефремова? Что летчики Фокин, Рыхлов, Рукавицын и штурман Клюшкин были удостоены за эту операцию звания Героя Советского Союза (Ефремов получил это звание раньше); что, защищая торпедоносцы, наши истребители сбили «мессера» и несколько раз отгоняли «фокке-вульфов»…

Не знаю… У меня всегда стоит перед глазами подвиг Михаила. И полуослепший штурман, ведущий прокладку.

 

Рыжов и другие

Сколько летчиков — столько характеров. Сколько истребителей — столько индивидуальностей и «индивидуальных почерков».

Почерк Рыжова знали на всем Черноморье. И даже не по той славе, которая прочно и уверенно шла за ним от самых стен Севастополя. По самой манере вести бой. По тому удивительному упорству и мужеству, которые выделяли его из среды, мягко говоря, далеко не трусливой когорты прославленных асов.

Пожалуй, мало кому из летчиков выпало на их ратную долю столь много критических и жестоких ситуаций, сколько довелось пережить Рыжову. И воинский блеск, с которым он выходил из них, граничил подчас с немыслимой выдержкой и удивительной героикой.

Характер Ефграфа Рыжова в полной мере раскрылся во время боев на Кавказе…

Все началось с того, что Рыжов разозлился. Во-первых, он, по его словам, «прохлопал» момент, когда к нему «подобрался» «мессер». Рыжов в это мгновение был занят другим: гнался за «юнкерсом» и наверняка бы свалил его, если бы не этот проклятый «мессер». Гитлеровец, надо отдать ему должное, атаковал весьма удачно. В руку Рыжова впился осколок от снаряда, кабина оказалась поврежденной, и о преследовании «юнкерса» уже не могло быть и речи.

Рыжов в те дни, пока «зализывал рану», по определению его механика, «шипел». Ходил он мрачнее тучи и все случившееся воспринимал так же, как принял бы поражение на дуэли небезызвестный д'Артаньян.

Потому механик, выдержавший за это время не один молчаливый упрек Рыжова, заметно повеселел, когда его шеф снова лихо забрался в кабину.

— А как же рука?

— А, до свадьбы заживет. И к тому же мне нужно кое с кем свести счеты…

Стало ясно, что этому «кое-кому» придется туго. Пожар, полыхавший в душе летчика, достиг критической точки.

«Кое-кто» оказались два «мессера», украдкой пробивавшиеся на высоте шести тысяч метров к аэродрому.

Рыжов атаковал и… неудачно. «Мессеры», как по команде, провалились вниз, потом стремительно ушли на высоту в сторону солнца. Гитлеровцы думали занять позицию, дающую им преимущество важное и несомненное.

Комбинация боя мгновенно родилась в уме Рыжова. Сделав вид, что он упустил противника, летчик, идя почти параллельным курсом с «мессерами», поднял машину до семи тысяч метров и обрушился на врага в момент, когда немцы менее всего этого ожидали. Сложной фигурой высшего пилотажа немец думал выйти из-под удара, но попал под огонь и рухнул на землю. Второй поспешно скрылся.

Настроение Рыжова явно улучшилось. О результатах боя механик догадался сразу, как только летчик вылез из кабины: на лице было написано все.

— А как рука?

— Какая рука? А… — Рыжов рассмеялся. — Там было не до руки. Очень боялся упустить немца…

Возможно, это было случайное совпадение: в день, когда Рыжову за четырнадцать сбитых им гитлеровских самолетов было присвоено звание Героя Советского Союза, он был на задании.

Внизу, под крылом, бесновалось море, и было видно, как корабли, которые он сопровождал на переходе, глубоко зарывались в волну. «Трудновато приходится ребяткам», — подумал Рыжов о моряках.

— Внимательно следите за воздухом, — передал он ведомому. — В этих местах всегда наперехват конвоев выходят немецкие бомбардировщики.

— Кажется, они уже идут, — ответил ведомый. — Сглазили… Справа, смотри.

Теперь и Рыжов увидел опасность. В атаку на корабли выходила девятка «юнкерсов». Сверху и по флангам боевой строй бомбардировщиков прикрывали истребители. Выбирать удобную позицию для атаки было уже некогда.

Рыжов бросает самолет в лоб ведущему группу гитлеровцу. Сразу с нескольких немецких машин потянулись к летчику трассы огня. Пронесшись на встречных курсах, Рыжов развернулся, вышел в заднюю полусферу ведущего, с ходу ударил фашиста из пулеметов. Но и его собственная машина вздрагивала от свинцового града.

Новый заход — и за «юнкерсом» тянется шлейф черного дыма, машина падает в море. Поднялась к небу белая пена, и круги на воде сразу же смяли волны.

Все было кончено. Только не для Рыжова. Немцы сосредоточили огонь на его самолете. Вместе с ведомым он выдавал какой-то фантастический каскад фигур, атакуя то один, то другой самолет врага.

Немцам было уже не до боевого строя и не до атаки: того и гляди этот сумасшедший врежется в твою машину. Прежде всего нужно свалить его. И снова тянулись к Рыжову ослепительно-солнечные трассы. И, казалось, стонала в неимоверной круговерти его машина.

Атака — задымил второй «юнкерс». Еще удар — шарахается в сторону, сбрасывая бомбы в море, третий. Залп — поворачивает четвертый, также освобождаясь от смертоносного груза.

Последнего, наиболее упорного гитлеровца Рыжов заставил сбросить бомбы в километре от ближайшего корабля.

 

«Салютов не будет — салютовать будем по врагу!»

Гитлеровец, видимо, был из, опытных летчиков: немецкий бомбардировщик-разведчик опрометчиво не лез под огонь наших истребителей, барражировавших над базой.

Он кружил далеко в море, в пределах прямой видимости, уходил, не принимая боя, как только за ним начиналась погоня.

Неизвестно, каким образом ему это удавалось, только он совершенно точно научился определять, когда у наших патрульных самолетов кончалось горючее. В те недолгие мгновения, когда они уходили на аэродром, а смена еще не заняла места для барражирования, немец стремительно проходил над бухтой, фотографируя корабли и что-то безостановочно передавая по рации.

Так прошел день, второй, третий.

Мы меняли график вылета самолетов — ничего не помогало. Каким-то особым чутьем фашист угадывал эти перемены, и ни разу не подставил свою машину под удар.

Летчики выходили из себя:

— Что он заколдован, что ли, чертов сын… Мотает и мотает нервы…

— Нервы здесь не при чем. — отрезал командир звена Михаил Борисов. — Просто мы что-то не учли. Всякой военной хитрости должен быть противопоставлен свой продуманный маневр… Мы же пока ничего гениального не изобрели.

— Меняли же график.

— Новичка, возможно, такое бы с толку сбило. Перед нами же, очевидно, опытный противник. Здесь нужно что-то другое.

— Ну, попадись он мне… — начал было Низовский.

— Когда попадется, — перебил Борисов, — все легче простого. Что толку чертыхаться! Его сначала поймать и догнать нужно. Тогда бы иной разговор состоялся…

Весь вечер Борисов сидел в землянке.

— Чем занимается командир? — спросили у летчика — ведомого Михаила Борисова.

— По-моему, он уже изучил курс высшей математики. Весь блокнот покрыл цыфирью.

— Ну, дай бог…

Собственно, каждый догадывался, чем занимается командир звена. Борисов высчитывал и менял часы, минуты, секунды. Он выбирал время для удара.

— Разрешите сегодня попробовать мне, — обратился он утром к командиру полка подполковнику Васильеву.

— Что ж, попробуй, — тот пожал плечами, — может быть, ты будешь счастливее других.

Время патрулирования пары, которую они с Низовским должны были сменить, подходило к концу, когда Борисов с ведомым на бреющем, почти прижимаясь к земле, прошли над базой. Для перестраховки маневра они отошли еще дальше, в глубину, прежде чем стремительно набрали высоту.

— Противник засекает нас в то время, — инструктировал еще на аэродроме Борисов Низовского, — когда мы на его глазах лезем вверх. Нам нужно набрать высоту незаметно. Большую высоту. И тогда неожиданно свалиться немцу на голову…

Кажется, удалось! Когда они, круто изменив курс, едва видимыми в темной синеве неба на огромной высоте возвратились к базе, далеко внизу серебряной стрекозой крутил над пирсами вражеский разведчик.

Для него, наверное, все дальнейшее было, как неожиданный и слепящий удар меча. Могучий рев рассек тишину: это пикировали Борисов и его ведомый. И прежде чем фашист успел что-либо сообразить, прямо перед носом его машины, как привидение, возник истребитель.

Последнее, что увидел гитлеровский ас, были желтые трассы огня, летевшие навстречу ему.

Переменчиво военное счастье, капризно. В следующем вылете Борисов потерял Низовского, верного, отважного друга, не раз отводившего от командира смерть.

Они прикрывали конвой. Скорее даже не конвой, потому что конвой предполагает эскорт военных кораблей, способных противостоять мощной воздушной атаке. Сейчас же внизу шли торговые транспорты. Две-три маломощные зенитные установки да несколько укрепленных на треногах пулеметов — вот все, чем они постоят за себя. Поэтому отрываться от судов было нельзя, и летчики вынуждены были принять бой с «мессерами» в крайне невыгодных для себя условиях.

Гитлеровцы атаковали сверху. Четыре «мессершмитта-109» против двух ЛаГГ-3. Им удалось подкрасться незаметно, и Низовский не смог выйти из-под удара. Дав залп по идущему на него самолету, он не заметил в горячке схватки второго, нацелившегося ему в хвост. Ведь, помимо всего прочего, Низовский должен был следить и за командиром, прикрывать его.

Борисов не знал, убит или ранен ведомый. Его объятый пламенем самолет круто свалился на крыло, потом спикировал, врезался в воду почти рядом с нашими кораблями.

«Если он жив, ему помогут, — решил командир, проводив глазами шлейф черного дыма. — Сейчас главное — не дать немцам выйти в атаку на корабли».

Какие только не предусмотренные ни в каких учебниках высшего пилотажа каскады фигур не выделывала его машина! Она проваливалась вниз, когда ее, казалось, уже испепелит разящее пламя вражеских пушек. Она огрызалась огнем, кидаясь в сумасшедшие атаки то на один, то на другой истребитель врага. Немыслимая карусель в воздухе длилась до тех пор, пока не подоспела смена. Друзья Борисова с ходу ринулись в бой. Немцы не приняли его.

Звено распалось. Низовского не стало. Борисов и Холявко ходили молчаливые, с почерневшими лицами. Несколько дней командир полка Васильев не выпускал их в воздух.

— Они сейчас озверели. Дай им волю — они наломают дров. И гитлеровцев угробят, но заодно и себя… День-два подождем. Злее, но спокойнее будут.

Борисов по пятам ходил за командиром.

— Потерпи, Михаил… На твою долю фашисты останутся. Я уж позабочусь об этом.

— Невтерпеж, товарищ командир. Душа горит…

— Вот немножко поостынет, и тогда, пожалуйста, действуй. Разве я против!

Встретив в первом же новом бою «хейнкель», Борисов буквально изрешетил его. Наверное, и десятой доли очередей, сваливших гитлеровца, было бы достаточно, чтобы уничтожить любую машину. Но арифметика на войне не всегда в ладах с логикой: логика не оперирует такими сложными для нее понятиями, как человеческая душа.

Случилось это 10 августа 1942 года.

Ночь не принесла облегчения измученному городу. Едва занялся над горами рассвет, шквальный огонь зениток разбудил спящих. Со стороны гор к порту шла пятерка немецких бомбардировщиков.

Борисов и Холявко ушли в воздух, как только было получено первое сообщение наблюдателей.

— Атакуем ведущего!

Кажется все идет отлично: Борисов увидел в прицеле хвост гитлеровца и нажал на гашетку.

— Ага! Рассыпаются!

— Миша! Слева смотри! Слева! — раздался в наушниках отчаянный крик Холявко.

Борисов оглянулся. Он видел маневр ведомого: тот вцепился в левый замыкающий «хейнкель», от которого тянулись трассы к его, Борисова, машине.

Мощный взрыв сотряс воздух. «Хейнкель» начал разваливаться: видимо, Холявко угодил ему прямо в бомбоотсек. Но в воздушном бою дело решают мгновения, а Михаил слишком поздно заметил, что вражеский стрелок-радист почти в упор расстреливал его машину. По плоскостям поползли струйки черного дыма. Из мотора вырвалось пламя.

«Это что же, конец? Значит, гитлеровцы прорвутся. Одному Холявко не сдержать их», — едва мелькнула эта мысль, и сразу пришло решение. Борисов даже удивился своему спокойствию. Словно думал не о себе, а о ком-то третьем, постороннем…

Борисов шел на таран. Горящий «Лавочкин» стремительным, неотвратимым ударом срезал хвост ближайшей машине. А вслед за этим произошло то, что, может быть, бывает в одном из многих тысяч случаев самых невероятных фронтовых ситуаций.

Когда «хейнкель» камнем пошел к земле, а «Лавочкин» начал разваливаться в воздухе, каким-то нечеловеческим усилием Борисов успел направить то, что еще несколько секунд назад могло именоваться самолетом, а сейчас было грудой металла, в «хейнкель», идущий ниже. Он попал как раз по крылу с ненавистным черным крестом. И последнее, что увидел, — ослепительную вспышку, неимоверной болью пронзившую мозг.

«Салютов не будет, — сказал комдив, — салютовать будем по врагу». В день, когда погиб Борисов, летчики полка сбили девятнадцать фашистских самолетов.

Да, действительно, грудь многих и многих моих друзей украшали Золотые Звезды и ордена. И если я скажу, что это были лучшие из лучших, то скажу только полуправду. Вторая часть ее — павшие в бою, обожженные, изувеченные, не дожившие до светлой Победы.

«Лучшие из лучших» — это не абстрагированная черта характера. Они первыми шли в самое пекло.

Они принимали бой, когда им противостоял враг в десять, двадцать, пятьдесят раз превосходивший их численно.

Они не взвешивали «за» и «против», когда встречались с гитлеровцами: они атаковали, и в этом было их призвание.

Они просто не могли и не умели поступать по-иному, ибо тогда это были бы уже не они, а другие люди.

Рыцари революции — я не боюсь употребить здесь это высокое слово — не бравировали, не играли в отважных. Смысл их поступков диктовался их совестью, их долгом перед Родиной, народом.

Да, они не хотели умирать, но и не могли предоставить этого права другим, когда умереть было необходимо, чтобы добыть Победу.

Дорогие мои крылатые побратимы! Вот и состарилось наше поколение — бег времени неотвратим. А вы и сегодня — наша совесть, гордость наша и слава.

И в трудные минуты бытия не один я размышляю: как бы поступил в такой ситуации Павлов? Как бы вели себя те, кто лежат сегодня под высокими, уходящими ввысь обелисками? Обращение к памяти вашей рождает беспощадную требовательность. К себе и людям. Наверное, это и есть эстафета, которую мертвые передают живым.

Подошел, прислушался. Гриб держал в руках газету и блокнот. В идеальнейшей тишине звучал его чуть охрипший голос:

— Замечательный русский летчик, автор «мертвой петли», штабс-капитан Нестеров два раза в течение 26 августа 1914 года безуспешно пытался догнать большой австрийский самолет типа «Альбатрос», особенно досаждавший нашим летчикам. Когда этот самолет появился в третий раз, Нестеров, по словам очевидцев, так спешил, что, садясь в самолет, даже не привязался к сиденью. На слова поручика Кованько: «Что же ты будешь делать, возьми хоть браунинг», — последовал ответ: «Ничего, я как-нибудь обойдусь». Нестеров быстро взлетел, набрал высоту и ринулся сверху на неприятельский самолет. Удар был нанесен винтом между двумя несущими поверхностями вражеской машины, которая рухнула, похоронив под собой трех австрийских летчиков. Русский самолет некоторое время снижался по спирали, а затем при одном из резких движений Нестеров выпал из него и разбился насмерть. В истории авиации это был первый воздушный таран…

Молодые летчики притихли. Слушают. Для них это — не «отвлеченная материя». Только что, пойдя на таран, погиб их друг — Михаил Борисов.

Гриб продолжает:

— Нестеров до конца выполнил перед Отечеством свой долг русского офицера. Он грудью встретил врага в смертельном бою.

В дни первой мировой войны русский ас Казаков выработал свой собственный прием воздушного боя. Он обычно смело шел на таран, от которого противник старался уклониться. В этот момент с расстояния 15–20 метров Казаков в упор расстреливал врага пулеметным огнем. Таким приемом Казакову удалось сбить 22 немецкие машины. Слава о русском асе прокатилась по всей Германии, немецкие летчики боялись одного его имени. На борьбу с ним посылались лучшие пилоты. Однажды Казаков, ранив в бою одного из них и заставив его приземлиться, сел рядом и стал допрашивать. Немец сообщил, что имеет специальное задание — сбить русского летчика Казакова, и был очень удивлен, узнав от своего победителя, что он и есть летчик Казаков.

На борту самолета нашего известного аса Евграфа Крутеня была изображена голова русского витязя. «Русский витязь» — так называли Крутеня и его товарищи. Эмблема на самолете полностью соответствовала сильному, твердому и мужественному характеру самого летчика.

Весной 1917 года Евграф Крутень, вылетев в разведку и находясь над заливом, заметил идущего в стороне от него немца. Ни минуты не раздумывая, Крутень ринулся в атаку, заставил врага снизиться и сесть. Побежденный немец оказался опытным летчиком. Крутень начал было допрашивать пленного, но в это время услышал шум мотора. Обеспокоенный долгим отсутствием лейтенанта, командир немецкого авиаотряда разыскивал своего летчика.

Снизившись над деревней, немецкий командир увидел стоявший на земле самолет и, приняв его за самолет своего лейтенанта, стал кружиться над местом посадки и подавать сигналы, надеясь, очевидно, что летчик поднимется и они уйдут восвояси. И летчик действительно не обманул его ожидания, только это был не немецкий, а наш, русский.

Крутень бросился в кабину своего «ньюпора». Быстро поднявшись в воздух, он набрал высоту и стремительно атаковал сверху. Удар был неожиданным. Немец начал сопротивляться, открыл стрельбу, но Крутень обдал его огнем из своего пулемета. Через несколько минут немецкий самолет с черным крестом лежал на земле кучей обломков.

Сбитый летчик оказался майором, командиром германского отряда истребителей. Майор был невредим, но растерян: очень уж быстро он встретился со своим лейтенантом… в русском плену.

Так что, как видите, таран и героизм были на вооружении русской армии еще в первую мировую войну. — Гриб заканчивает разговор. — Грешно нам не взять лучшее из боевого опыта наших русских авиаторов. И мы, конечно, возьмем. Он помолчал.

— Жаль Михаила… Как сердце из груди вынули. Но это — война, ребята. Страшная война. Здесь может быть только «или-или». Или они нас сомнут, или мы победим. И в такой битве нельзя сворачивать с курса…

 

«Чтобы жили вы…»

Не стало лейтенанта Борисова. Но остались его письма. К жене. К детям. Вот они лежат передо мной — фронтовые треугольники со штемпелями полевой почты. Его уже не было, а письма все шли и шли… Как от живого.

«…Аня, еще я тебе пишу, чтобы ты узнала, как живет Мария после того, как фашисты побыли в их деревне, и что осталось после них.

Аня, еще ты напиши, как стало — хуже или лучше — в Москве и реже ли стали бомбить Москву эти гады. Вот пока все.

Славочка, тебе пишет папа. Живи лучше, обо мне не скучай, поправляйся. Как кончится война и разобьем фашистов, я снова приеду к тебе, и будем ходить в кино с тобой, и снова буду тебе приносить конфеты. Слава, не скучай. Крепко тебя целую. Твой папа.

Юра. Ходи учись. Лучше слушай маму. Не обижай Славочку и Левочку, а когда я приеду навестить, тогда привезу тебе что-нибудь хорошее.

Пока все, остаюсь ваш папа».

«…Немного лучше с временем, ибо после 14–15 часов работы я все же смогу написать письма. В общем, живу хорошо, обижаться не на что.

Все, что делаем, будет только лучше для тебя, для наших детей и Родины. Ведь чем мы лучше подготовимся, тем мы больше будем бить фашистов и, конечно, ни один поганый фриц не уйдет ни от меня, ни от моих товарищей… А на квартире нас живет трое, живем хорошо, дружно. Да нам и не из-за чего ругаться, ведь мы все вместе бьем нашего общего ненавистного врага. И скоро придет конец этому кровожадному Гитлеру от нашего смертоносного груза, который мы носим и еще будем в сто тысяч раз больше носить на своих могучих крыльях, и дорого он заплатит за страдания детей, матерей и стариков и всех тех, кто остался без крова и хлеба, за страдания и моих сыновей.

Аня, обо мне не беспокойся, все внимание удели детям, их воспитанию.

Аня, если ты сможешь уехать в колхоз, то, конечно, лучше уехать…

Аня, если ты сможешь поехать к маме, то съезди, узнай о ее здоровье и передай ей от меня привет, сообщи, что я чувствую себя хорошо…»

Судьбе было угодно наградить Борисова приключениями действительно необычайными.

До войны он служил в Белоруссии. Гитлеровцы уже начинали тайную воздушную разведку нашей территории.

Во время патрулирования Борисов увидел однажды крадущийся за облаками самолет. Он показался летчику подозрительным. Стремительным броском Борисов настиг машину, вдруг круто повернувшую в сторону границы. С удивлением он увидел перед собой фашистский «хейнкель».

Не очень-то подумав о международных последствиях своей акции, Борисов заставил «хейнкель» приземлиться на нашем аэродроме.

Началась обычная в таких случаях дипломатическая переписка. С Германией у нас был заключен пакт о ненападении. Немцы извинились: «Самолет по ошибке заблудился…»

Борисов знал: это не так…

Потом он работал инструктором, готовил будущих пилотов. Потом началась война. 29 июня 1941 года Борисов уже был на фронте.

С женой их связывала прежняя крепкая хорошая дружба.

«Добрый день, Анечка!

Сегодня получил от тебя письмо и открытку, за которые большое спасибо. Я очень скучаю по тебе и нашим мурзилкам. Читая письма Славика, я вспоминаю, как он мило коверкал слова, когда рассказывал сказку: „Жил-был дед, бабка, была курка пляпка…“ И это у меня все время из головы не выходит. А как он сейчас говорит?..»

«Добрый день, миленькая Анечка. Шлю тебе сердечный привет и желаю самых хороших пожеланий.

Аня, вчера я послал тебе деньги 600 руб. одной суммой…

Аня, я очень рад, что начали фашистскую свору гнать от нашей родной столицы и, может быть, скоро наступит время — мы с тобой снова будем вместе.

Аня, я получил от тебя письмо, в котором обнаружил фотокарточку, где мы вместе с тобой. Это для меня очень большая память, и я благодарен тебе, что ты мне ее прислала…»

«…Аня, пишу для сынов: Юрика, Славика и Левика. Милые детки, вам шлет ваш папа крепкий привет и лучшие пожелания. Растите, слушайте маму. Ваш папа будет еще сильнее бить фашистов. И когда мы их разобьем, тогда мы снова будем вместе играть и радоваться на нашу счастливую жизнь. Миленькие мои, я часто вас вспоминаю и часто смотрю на вашу маленькую карточку, которую мне подарили. Я для вас и за вас отдам свою кровь, но если понадобится, я отдам и жизнь, только чтобы жили вы, мои родные, самые дорогие для меня дети. Пока до скорого свидания.

Крепко вас всех целую. Ваш папа».

В одном романе я как-то прочел: «Все умрем. Непрочное тело станет землей. Безразличны станут человеческие печали и радости, но если прожил достойно, будешь возвращаться к людям воспоминанием, будешь говорить с ними, как ровня, и ласковая улыбка расцветет для тебя на лице девушки, а матери будут тосковать по тебе, как по сыну. Бесследно, безвозвратно исчезают одни злосчастные оборотни, а сыновья не умирают. Вот и проживи свой век так, чтобы твои дети, чтобы советские люди тебя, называли человеком».

Я думаю: счастливы сыновья, имеющие таких отцов!

И еще: «История человечества знает много больших и малых войн. Швейцарский ученый с помощью электронного мозга подсчитал, что их было 14513. Но нашествие пятимиллионной бронированной гитлеровской армии на нашу Родину — самое жестокое и варварское, какое только знала планета. Ураган войны, ворвавшись на нашу планету в раннее утро 22 июня 1941 года, громыхал тысячами орудий, лязгал гусеницами танков, гудел моторами „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, полз черной смертью гитлеровских солдатских касок. Война мгновенно поставила стрелку барометра истории на отметку „буря“.

В грозном вихре событий, натиске брони и огня испытывались не только крепость советского общественного и государственного строя, доблесть и мастерство нашей армии, но и духовная сила народа, его преданность Родине, воля и жизнестойкость, мужество и красота человеческих сердец…».

Многие не дожили до светлого дня, многие, пролагавшие путь к победе, остались на поле битвы с фашизмом, погибли в самом расцвете юности, в расцвете молодых сил. Погибли… Но память хранит их живыми, и будто они среди нас. Мы слышим их голоса, ощущаем дыхание. Они живы в улыбках наших детей, не знавших войны, и внуков. Они живы в наших делах, в широком, размашистом шаге нашей страны к еще более светлому завтра…

Мы видим, что сейчас хорошо, мы знаем, что будет лучше. И за это спасибо им. Горячая благодарность им, глубокое чувство признательности. За то, что они бескорыстно и смело сделали все, что смогли, отдали все, что имели, для нашей победы, для жизни нашей Отчизны, для будущего.

Юный читатель, сверстник погибших героев! Я хочу, чтобы в сердце твоем негасимо горела благодарность к моим боевым друзьям, к тем, что остались на поле битвы, к тем, кого называют теперь ветеранами, чтобы стал ты лучше, чем есть, крепче, идейнее, потому что в твоих руках — судьба государства, народа.