В современной российской политологии понятие «образ врага» чаще всего используется в качестве метафоры, за которой стоит желание представить идеальную политику без отношений «друг-враг», свести любые конфронтационные отношения к минимуму или вовсе из устранить. Такой подход более всего свойственен тем, кто явно или неявно исходит из мифа эпохи Просвещения о том, что «человек по своей природе добр». Соответственно, снижение уровня любой конфронтационности возможно и необходимо.

Второй способ устранения «образа врага» состоит в том, чтобы лишить его конкретной оппозиции, которая извечно существует в истории как борьба между народами или борьба между государствами. Тогда во главу угла ставится гуманистический принцип «плохих народов нет, а только есть плохие люди», появляются добронравные, но абсолютно нежизнеспособные доктрины, типа горбачевского «нового мышления».

Внешне альтернативный, но в действительности практически совпадающий с предыдущими, философский подход строится на представлении о «первородном грехе», который, тем не менее относится не к сфере общественной жизни, а к духовным переживаниям, которые переносятся в сферу саморефлексии. «Образ врага» теряет черты человеческого лица и превращается в набор иносказательных сюжетов или притч, в которых Зло лишается ясного облика. В социальной проекции в этом случае все снова сводится к тому, что бороться надо не с людьми, а с их грехами. В реальной политической практике данный подход просто невозможен, и, как будет показано ниже, прямо противоречит самому понятию политического.

Достаточно очевидно, что все указанные подходы фактически запрещают всякую возможность выстраивать политическую стратегию как на макроуровне (в межгосударственных отношениях, где представление о «вероятном противнике» является стержневым элементом любой оборонной доктрины), так и на микроуровне (в условиях внутрипартийной конкуренции, в борьбе за лидерство в политических группах и т. п.). В связи с этим, следует считать присутствие «образа врага» в качестве фундаментального признака социальных процессов, который невозможно устранить никакими гуманистическими соображениями.

Биологическая природа агрессии

Как показывает в своих работах Конрад Лоренц, инстинктивное поведение животных контролируется целой системой торможения агрессивности. В то же время, изменение условий существования вида может привести к срыву этой системы регулирования внутривидового отбора. «В неестественных условиях неволи, где побежденный не может спастись бегством, постоянно происходит одно и то же: победитель старательно добивает его – медленно и ужасно» [1]Лебон Г. Психология народов и масс, М, 1995.
. Агрессор побуждает жертву к бегству, а той некуда деваться. «Образ врага» не устраняется из поля зрения и его приходится изничтожать.

Механизмы распознавания «своих» и «чужих» основаны на формировании стереотипов, которые присущи живым существам на всех уровнях биологической эволюции [2]ПСС, т. 23, с. 319.
. Бактерия классифицирует химические компоненты среды на аттрактанты и репеленты и реализует по отношению к ним две стереотипные поведенческие реакции; гуси знают, что «все рыжее, большое и пушистое очень опасно» (К. Лоренц) и т. д.

С другой стороны. Лоренц описывает поведение самцов рыб, которые в случае отсутствия внешнего соперника, посягающего на контролируемую территорию, могут перенести свою агрессию на собственную семью и уничтожить ее. Таким образом, присутствие внешнего врага, «чужого» (зачастую очень напоминающего «своего») необходимо для устойчивого существования простейших сообществ.

Действительно, стереотип в распознавании чужого в живой природе может носить социальный характер. Например, в стабильной волчьей стае присутствует ритуал подчинения-доминирования, поддерживающий сложившуюся иерархию и избавляющий от внутренних конфликтов. Но чужак, как бы не был он искусен в ритуале подчинения, будет растерзан, потому что ему нет места в сложившейся иерархии. Для иерархически организованной социальности всякое внешнее вторжение в нее воспринимается как происки «чужого».

Аналогичным образом биологические механизмы защиты иерархии присутствуют и в этническом организме. В своем фундаментальном труде «Этногенез и биосфера Земли» Л.Н.Гумилев подчеркивает, что родо-племенное и корпоративное структурирование этноса обеспечивает внутреннее разделение функций, а значит – укрепляет его стабильность. Причиной упадка этноса всегда является появление в системе новых этнических групп, не связанных с ландшафтами региона и свободных от запретов на экзогамные браки эндогамные браки. Эти запреты, поддерживая этническую пестроту региона, ведут к сохранению ландшафтов, вмещающих мелкие этнические группы (выполняющие определенные функции в этнической иерархии). В отличие от животных сообществ в этносах позиции на иерархической лестнице занимают не особи, а субэтносы. Нарушение этой иерархии опасно для существования этноса.

В межвидовом отборе неволя (или пространственное ограничение) разрушает естественную иерархию и методы устранения «чужого», что приводит к неадекватной агрессивности, в которой нет ориентира на выживание особи или стаи. Заложенная от природы агрессивность в неестественных условиях не регулируется иными биологическими мотивами. Тогда побеждает сильнейший и простейший – экземпляр, который в природных условиях совершенно не пригоден для целей видового выживания.

В условиях свободы перемещения, напротив, возникают коллективные формы выживания, когда все решает не только сила мышц и мощь клыков, но и стайный (стадный) инстинкт – то есть, единство «образа врага» для целой группы особей.

Для стада хищник чаще всего персонифицирован. Последний же, напротив, воспринимает как «образ врага» стадную массу, в то время как жертва для него персонифицирована (например, своей слабостью). Врага надо избегать, жертву – атаковать. Мы видим различие в стратегиях выживания и прообразы различных типов «образа врага».

По мысли Лоренца, в современной организации общества природный инстинкт агрессивности не находит адекватного выхода, человек страдает от недостаточной разрядки природных инстинктивных побуждений (не может избежать присутствия врага, не может атаковать его ввиду опасности стадного наказания). Подавленная агрессивность порождает те неврозы, которые реализуются, с одной стороны, в форме гипертрофированно агрессивных политических теорий (снятие запрета на атаку жертвы, несмотря на присутствие стадного врага), с другой – в форме «гуманистических» мечтаний, подобных превращению социума в разбредшееся стадо, забывшее образ врага, утратившее представление об опасности. Именно поэтому либерализм беспомощен перед авторитарным режимом (хищник хватает беззащитную жертву), а возгордившийся тиран гибнет под ударами копыт сплотившегося стада, не желающего быть жертвой.

Фрейд писал о механизме внутреннего обезвреживания агрессии: «Агрессия интроецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, откуда она возникла, и направляется против собственного «Я». Там она перехватывается той частью «Я», которая противостоит остальным частям как «Сверх-Я», и теперь в виде совести использует против «Я» ту же готовность к агрессии, которую «Я» охотно удовлетворило бы на других чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся «Сверх-Я» и подчиненным ему «Я» мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании. Так культура преодолевает опасные агрессивные устремления индивидов – она ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром внутренней инстанции, подобной гарнизону в захваченном городе» [3]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979.
.

Здесь налицо перемещение образа врага в собственную психику, страдающую от неизбывной конфликтности. Именно таким образом нарушается стадный оборонительный инстинкт – вне «Я» врага больше нет, зато есть вина, разъедающая личность, как проказа.

По нашему мнению, механизм психологического торможения агрессии описывает именно стадную форму организации «Я», когда внутри сообщества «образ врага» исчезает. Но это не значит, что этот образ теряет очертания в случае стайной организации, к которой социум переходил и переходит по самым разным причинам (от примитивного материального интереса до хилиастических предчувствий). Именно это и есть особое качество человека: он может быстро переходить от обороны (жертва) к нападению (хищник), что в природе, как правило, не может быть связано со стратегическим изменением линии поведения. Очевидно, что пищевая цепь в природе не замыкается в минимальном круге «днем они меня едят, ночью я их ем» ввиду ее энергетической невозможности. У людей, имеющих иные источники для поддержания своего существования, такие отношения возможны. Именно в связи с этим происходит деление на «мы» и «они». В отношении первых действуют этические нормы, в отношении вторых присутствует только «образ врага».

Стереотипы, связанные с «образом врага», экономят время и энергию на выработку новой информации и позволяют быстро, по немногим решающим критериям распознавать друга и врага. Дело вовсе не в опрощении информации о внешнем мире, а в систематизации воздействий среды, в построении иерархии этих воздействий. В человеческом сообществе символизация информации о среде позволяет составить иерархическую пирамиду ценностей, связанную не только с индивидуальным выживанием, но и с социумом в целом. Именно поэтому у людей стереотипизация врага, формирование его образа приводит не только к выделению разного рода этнических статусов (по внешнему облику, образу поведения и т. п.), но и к обозначению врага через определенный тезаурус, применяемый им в полемике по поводу конфликтных для данного общества вопросах.

Антропологический признак врага

Враждебность в человеческом сообществе связывается, прежде всего, с чужеродностью (принадлежностью к иной стае). Чужак – заведомый источник опасности, страха. Его стаю ищут, чтобы снискать «себе чести, а князю славы» (стайная агрессия) или отгораживаются от него крепостными стенами (стадная оборона). В пределах этих стен все определяются как «свои» (мы), независимо от частных качеств, за пределами – все «чужие» (они).

Враждебность, конкуренция оформляют любую субъектность, о чем писал В. В. Розанов: «Закон антагонизма как выражение жизненности сохраняет свою силу и здесь: сословия, провинции, отельные роды и, наконец, личности, в пределах общего для всех их национального типа – борются все между собою, каждый отрицает все остальные и этим отрицанием утверждает свое бытие, свою особенность между другими. И здесь, как в соотношении рас, победа одного элемента над всеми или их общее обезличивание и слитие было бы выражением угасания целого, заменою разнообразной живой ткани однообразием разлагающегося трупа» [4]Allison A. C. Protection offorded, by sickle-cell trait against subtertial maliairiail infection. 1954. Allison A. C. “Brit. Med. J.”. 1961. # 1, pp. 1346–1349.
.

Касаясь причин происхождения и значимости феномена «они», Борис Поршнев пишет: «Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое отличение всех «чужих», причем, разумеется, весьма случайное, без различения чужих опасных и неопасных и т. п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на «чужого» при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев – призыв к «своим»» [5]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979. Механизмы регуляции в системе крови. Часть вторая. Красноярск. 1978.
.

В младенчестве граница между «Я» и «они» размыта и проведена наугад. Лишь биологическая зависимость от матери утверждает представление о том, что есть «мы» – граница оформляется более отчетливо и отдаляется, по мере освоения физического и социального пространства.

В социальном младенчестве ужасное «Оно», тождественное всему, вероятно, – первое впечатление просыпающегося рассудка. Именно из «Оно» проглядывает ужасный двойник – нерасчлененный монстр «своего» и «чужого», «Я» и «Иного». И только разграничение действительности, прояснение социальной и физической дистанции («близкие» и «далекие») дает обществу шанс выжить.

Случайность границы между «мы» и «они» возникает в связи невозможности дифференциации различных элементов картины мира. Тотемизм – явная попытка человека сначала создать суррогатный объект притяжения для «мы», научиться самому принципу различения, а потому заменить данный объект на какие-то более рациональные признаки (например, по признаку родства, которое осознается первоначально как родство «культурное» – тотемическое).

Но поначалу все-таки появляются «они» – враждебные духи, творящие зло. Именно для того, чтобы предупреждать это зло, обособиться он него и возникает потребность в закреплении «мы».

Большая определенность «они» в сравнении с «мы» взаимообусловлено тем, что традиционная культура оценивает любые изменения не столько на соответствие сложившейся норме, сколько на отступление от нее, социализация основана на запретах и негативных смыслах [6]Бюллетень ВОЗ, 1980, № 4, с. 58.
.

Поршнев пишет: ««Они» на первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определенные свойства – бедствия от вторжений «их» орд, непонимание «ими» «человеческой» речи («немые», «немцы»). Для того чтобы представить себе, что есть «они», не требуется персонифицировать «их» в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. «Они» могут представляться как весьма многообразные, не как общность в точном смысле слова» [7]«Проблемы гематологии и переливания крови», 1973, № 11, с. 26.
.

«Они», таким образом, связываются с духами Зла, колдунами-оборотнями иных племен (а вовсе не с конкретными палеоантропами, впоследствии уничтоженными, как предполагает Поршнев). Они не вполне люди или совсем не люди. Не случайно перевод названий многих народов и племен, как отмечает Поршнев, означает просто «люди». Именно «они» сдерживали «мы» от распада, закрепляли стадный инстинкт, который значительно позднее был дополнен инстинктом стаи, перенесенным в социальные отношения из чисто «производственной» деятельности по добыванию пропитания.

Массовое общество действует уже именно как стая – оно ищет аргументов «против», определяющих признаки общности «они». И только развитые формы социальности конкретизируют и стабилизируют общность «мы». Тогда конкретные «они», отступившие за «горизонт событий», снова вызывают к жизни страхи, образы и символы Зла.

Если животный мир характеризуется стремлением к избеганию врага или к безрассудному нападению, то человек отличается «срединной» реакцией, подмеченной еще Аристотелем, который считал мужество – состоянием между трусостью и безрассудством.

П.Тиллих, посвятив проблеме мужества целую книгу (и виртуозно обойдя при этом проблему героизма), подметил другую важную функцию мужества – готовность принять на себя отрицания, о которых предупреждает страх [8]Еримельченко Г., Соловьева Н. Проблемы гематологии и переливания крови (Институт медицинской генетики), 1973, № 11, с. 24.
. Иными словами, принятие «образа врага» становится чисто человеческой чертой, отличающей его от животного. Более того, мужество – человеческая функция витальности. Лишаясь ее, человек лишается одновременно и надежд на чисто биологическое выживание.

Ритуальное насилие над «чужим»

«Противоестественность» человека в сравнении с животным требует для его выживания особого коллективного механизма, который присутствует в животных стаях, но распадается в неволе. Аналогом био-социального регулирования в древних родовых общинах становится механизм учредительного насилия, который во всех своих элементах демонстрирует дихотомию «своего» и «чужого», благотворного и враждебного. Члены общины совместно вырабатывают механизм различения «своих» и угадывания «чужого» по определенному набору признаков. Одновременно возникает социальная иерархия, поскольку дифференцирующие признаки только и способны удержать общину от внутреннего насилия и непрекращающейся мести, возникающей в процессе конкуренции за общезначимые предметы вожделения (пища, сексуальные отношения и т. д.).

Как отмечает Рене Жирар, наличие внешнего врага, который обнаруживается внедрившимся в общину, жизненно необходимо для выживания общества. Если нет внешнего врага, если границы группы непроницаемы для «чужого», то начинается разгул насилия, которое не может быть перенесено на врага. Если в настоящий момент внешний враг отсутствует, общество должно придумать его для себя и держать на случай забвения социальной иерархии. Тогда этот суррогатный «враг» становится своеобразным магнитом, который должен притянуть к себе насилие и освободить от него общину. Так формируется религиозный ритуал очистительного жертвоприношения.

Известно, что Афины содержали фармаков, которые умерщвлялись или изгонялись в случае каких-либо бедствий или распрей. Фармака водили по городу, предоставляя гражданам для проявления всех возможных форм оскорблений и издевательств. Затем проходила церемония избавления от фармака. Очистительная жертва умиротворяла и объединяла общество, превращаясь в священную. Отсюда идет значение греческого слова фармакон, которое обозначало (в зависимости от дозы) яд и противоядие, болезнь и лекарство.

Важно, что жертва должна быть не совершенно посторонней и не совершенно чужой община. Только тогда миссия объединения в религиозном ритуале будет исполнена: «Ритуальные жертвы потому выбираются вне общины или сам факт их выбора потому сообщает им известную посторонность, что жертва отпущения уже не кажется такой, какой была в действительности: она перестала быть таким же, как другие, членом общины. (…) Однако из вышесказанного не следует делать вывод, будто жертва отпущения должна восприниматься как просто посторонняя общине. Она есть не что иное, как чудовищный двойник. Она впитала в себя все различия, и в частности различие между внутренним и внешним; кажется, что она свободно циркулирует изнутри наружу и обратно. Таким образом, она образует между общиной и священным сразу и соединительную и разделительную черту. Чтобы исполнить роль этой необычайной жертвы, ритуальная жертва, в идеальном случае, должна бы принадлежать сразу и общине, и священному. Теперь мы понимаем, почему ритуальные жертвы почти всегда выбираются из категорий не откровенно внешних, а маргинальных – из числа рабов, детей, скота и пр. (…) …нужно, иными словами, иметь жертву не чересчур постороннюю этой общине, но и не чересчур близкую. (…) Ритуальная мысль хочет принести в жертву существо максимально похожее на чудовищного двойника. Маргинальные категории, откуда часто вербуются жертвы, соответствуют этому требованию не идеально, но они составляют наилучшее к нему приближение. Их, размещенных между «внутри» и «снаружи», можно счесть принадлежащими сразу и тому и другому» [9]Иммунологические группы и другие генетические факторы крови у йеменских и курдских евреев. Tills D., Warlow A. – «Anu. Hum. Riol», 1977, № 3, pp. 259–274.
.

Чудовищное «Оно» (двойник) в ритуале должно быть выявлено как «чужое» и изгнано. То есть, ритуал повторяет процесс взросления, формирующий способность к различению социальной иерархии и чувства родного. Не случайно именно пограничное состояние для учредительной жертвы является обязательным.

Даже если жертва отпущения берется из общины, сам факт выбора есть способ отделить ее от общины и специальными средствами превратить в удобоваримую – насилие над этой жертвой коллективно признается священным и не подлежащим отмщению: «…жертвенная подготовка в широком смысле предстает в двух весьма несхожих формах: первая пытается сделать жертву более внешней, то есть пропитать священным жертву, слишком включенную в общину; вторая, напротив, пытается теснее включить в общину жертву, слишком постороннюю. (…) И, чтобы устранить имеющийся в нем [чудовищном двойнике] избыток человеческого, чтобы удалить его от общины, его заставляют совершить инцест и пропитаться пагубным священным во всех мыслимых формах» [10]Иммунология и иммунопатология туберкулеза, М.: «Медицина», 1976, с. 111.
. «Жертвенная подготовка делает жертву достаточно похожей на «естественные» и непосредственные мишени насилия, то есть на соплеменников, чтобы обеспечить перенос агрессивных тенденций, чтобы, одним словом, сделать жертву «привлекательным» объектом, но в то же время эта жертва остается достаточно чуждой и отличной, чтобы ее смерть не угрожала вовлечь общину в цикл мести» [11]Генетика антигенов гистосовместимости. Всесоюзный съезд гематологов и трансфузиологов. М… 1979.
.

Таким образом, налицо симбиоз с «чужим». Учредительная жертва объявляется в принципе чужой, а в случае отсутствия удобного «чужого», вместо него либо используется маргинал из «своих», либо такой маргинал специально приготовляется. Мы видим, что чувство рода – главный мотив общества, намеренного выжить. А сохраниться это чувство может только в том случае, если ритуал постоянно напоминает общепризнанные черты чужого.

Жирар отмечает ничтожество философских концепций «общественного договора» будто бы основанного на разуме, здравом смысле, взаимном расположении, правильно понятых интересах и т. д. Эти концепции в конечном итоге есть мифологическое утаивание (в смысле современных политических мифов) роли учредительного насилия над «чужим» и попытка обойти вопрос о том, как складывается родовая общность и насколько она важна, чтобы современная социальность не рассыпалась в результате внезапных всплесков нерегламентированного (внеритуального), а потому и неостановимого насилия.

Утрата чувства рода означает возврат к нерасчлененности бытия иерархией, к неразличению «своего» и «чужого» – то есть, возврат к животному ограничению разнообразия элементов сознания. Утрата представления о «чужом» срывает общество в жертвенный кризис, в котором все члены общины становятся врагами-близнецами, действующими как животные, лишенные естественной среды обитания. Чтобы не впасть в животный мимесис, требуется «вечное возвращение» – уничтожение чудовищ собственного бессознательного, в которых слиты вместе «свой» и «чужой». Это и есть героизм, который вместе с врагом убивает зверочеловека в самом себе и в собственном роде.

Л. Н. Гумилев указывает на причину возникновения персистентных (переживших себя) этносов – отсутствие частого общения с иноплеменниками. В этом случае образ врага забывается, этнос теряет волю к сопротивлению, его структура упрощается за счет утраты оборонных функций и жизнеспособность этноса падает.

Гумилев, основываясь на работе Дж. Холдена «Факторы эволюции», пишет, что естественный отбор действует в направлении вырождения вида, утрате сложности и деградации. Деградирующие виды вытесняются более совершенными. Распространяя это правило на этнос, Гумилев утверждает, что конкурентоспособность этноса поддерживается микромутациями, меняющими психофизический настрой, стереотип поведения и не затрагивая социальные и физиологические факторы. С нашей точки зрения, эти «микромутации» в действительности есть целенаправленное воспитательное воздействие социума, который настаивает на том, чтобы потенциальные «эгоисты» вырастали все-таки «альтруистами»-гражданами, ставящими интересы коллектива выше индивидуальных. Заложенный от природы образ врага должен подновляться социальными механизмами, чтобы этнос жил, не взирая на смену эпох и изменения ландшафтов. Если бы такие механизмы не существовали, городская жизнь (единый для разных народов ландшафт) смела бы различия между народами, которые ныне никуда не исчезли.

Расовое отторжение

Принято считать, что изменчивость антропологических черт этноса и этнического менталитета (вместе с ним и культуры хозяйства и духовной жизни) происходят в порядке смешения племен. Проблема заключается в том, что такое смешение порой рассматривается как нечто естественное, само собой разумеющееся – либо жившие по соседству племена тесно сотрудничали, либо завоеватели (или более активные переселенцы) ассимилировали коренное население.

Такой подход невозможно признать удовлетворительным по ряду причин. Прежде всего, племенная психология не признавала за чужаками человеческих черт. С ними не могло быть никаких тесных отношений. Даже на уровне родов, которые обмениваются женщинами, чтобы избежать внутриродового конфликта между ними, существуют отношения «свой-чужой». Если между родами «чужой» может быть просто воплощением иного в человеческом облике, то иной этнос воспринимается как нелюди. Малейшее культурное различие означает попрание сакрального, которое в древних сообществах было мерилом человеческого. Поэтому иной этнос – это не просто «нелюди», а существа похуже самых кровожадных или самых нечистых животных.

Поэтому мирное сосуществование двух этносов, находящихся в стабильном состоянии следует признать невозможным. Даже два близкородственных этноса (а таковые могут образоваться просто в силу отделения одной из этнических групп в силу роста численности этноса и выхода его части за пределы исконного вмещающего ландшафта), находящиеся в стабильном состоянии, принципиально не смешиваются.

Следовательно, всякое этническое смешение связано с нестабильностью, кризисом сакрального, наступающем в случае внезапных катаклизмов (смерть вождя, голодомор и т. п.). Ослабленный этнос лишается веры в своих жрецов и спасительную силу религиозных ритуалов. Возникает всеобщее недоверие и крушение иерархии социальных статусов. Только в этом случае может возникнуть обращение к варягам: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Придите и владейте нами». Сакральность стабильного этноса в случае кризиса может быть признана действительной, а собственная – ложной. Тогда «не совсем людьми» для остатков родовой аристократии (например, сохранившихся после междоусобицы в одном из родов) оказывается большинство собственного этноса. Именно в этом случае «чужак» может быть избран вождем, отвечающим за преодоление сакрального кризиса и берущим на себя функцию учреждения новой сакральности. Если функция выполнена, возникает новая социальность, если нет – чужак становится ритуальной жертвой и социальность становится без него.

Определенное смешение в такой модели нестабильности возможно, но не способно серьезным образом изменить антропологические признаки этноса, поскольку «чужаки» составляют ничтожное меньшинство. Меняется культурная парадигма, но генофонд остается прежним. Более того, новая культурная парадигма приспосабливается к законам этнического менталитета и вмещающего ландшафта – только в этом случае доказательство жизненности новой сакральности может состояться.

Нестабильность может возникнуть и в другой ситуации – в условиях дефицита ресурсов, порожденного либо изменившимися природными условиями, либо хозяйственным прогрессом, повлекшим за собой рост численности этноса. В обоих случаях часть этноса покидает вмещающий ландшафт и образует завоевательную армию. Но тогда эта армия со своими представлениями о священном не может принимать за людей представителей другого этноса, встретившегося у нее на пути. Смешение здесь может быть лишь частичным – за счет браков с иноплеменницами. Но эти браки не ведут к устойчивой заботе о потомстве со стороны завоевателей. Численность поглощаемого этноса катастрофически падает и за счет разгрома хозяйства, и за счет уничтожения «нелюдей», каковыми кажутся завоевателям коренные жители.

Таким образом, в случае успеха завоевателей этническое смешение также остается малосущественным.

Древняя Греция дает нам образец родового определения дихотомии «свой-чужой» – более сложной, чем простое разделение на друзей и врагов. За внебрачную связь с чужеродцем у древних греков полагалась смерть. Поиск чужого Кидоса (божественная субстанция, проникающая во все, что принадлежит человеку и обеспечивающая его успех и величие) означал бесчестие для Родины. Род для древнего грека был священен. Единичное Я, индивид для него было бессмысленным, человек без рода, «без закона, без очага» просто не имеет Кидоса и Олбоса (мистическое вместилище благословения богов, славы в человека) – то есть, не является человеком как таковым.

В то же время, как пишет немецкий исследователь мифологии Курт Хюбнер, в гомеровской «Илиаде» прослеживается почти родственная связь, возникающая через подарки. Вместе с подарками происходит обмен субстанциями родов, границы между семейством и близкими друзьями расплываются – их объединяет мифическая связь. Мифические и кровнородственные связи перетекают друг в друга. «…семейство – это постоянная мифическая субстанция, которая однажды перелилась от божественного существа (бога, героя) в человека и теперь передается из поколение в поколение. К поколению, по мнению греков, принадлежат не только родственники и их владения, но нередко и все то, что стоит в тесной связи с ними, особенно через обмен подарками. Мифическая первосубстанция семейства присутствует у священного домашнего огня, поэтому возвращающийся домой победитель кладет туда своей венец, чтобы число Олбос и Кидос предков увеличилось на Олбос и Кидос побежденного. Владение семьи защищается как жизнь, потому что члены семьи идентифицируются с ним» [12]Проблемы гематологии и переливания крови, 1973, № 1, с. 2.
.

Таким образом, «свой» не всегда был кровным родственником, но соединялся с родовой общностью через мифическое. Точно также «своими» образовывался союзу государств, город и полис, наполняемые некоей мифической субстанцией – обычно приписанной к очагу какого-либо божества. Жесткая родовая конструкция через миф дополняется переходной формой, которая допускает превращение «чужого» в «своего», отбирая из множества «чужих» только тех, кто комплементарен роду, союзу родов, городу и т. д. Такого рода отбору служит и особая функция Зевса, который в одной из своих ипостасей мог выступать в роли защитника чужаков (Hikesios).

В данной модели смешения мы видим крайне незначительные возможности для метисации. Они остаются только в том случае, если налицо общая культурная идентичность (мифология) и психологическое сродство (дружба).

Остается единственная возможность для существенного этнического смешения – маргинальные зоны этнического расселения. В этих маргинальных зонах представление о священном размыто. Здесь завоевания могут носить нетотальный характер, а характер разбоя (например, с похищением женщин). Здесь возможен обмен, поскольку предметы быта не настолько нагружены сакральными функциями, как в сердцевине этноса. Но как раз остатки этой сакральности могут вести к сближению и даже породнению представителей разных этносов.

И все-таки новая сакральность на данной территории (например, новый тип захоронений) может быть связана либо с полным уничтожением прежнего этноса, либо с его сохранением после кризиса прежней сакральности и заимствования у соседей нового ритуала и отчасти – родовой аристократии. Никакого этнического смешения новая сакральность не означает.

Реальное этническое смешение наступает только если два этноса испытывают общий кризис и сливаются на одной территории как беженцы. Это возможно лишь в связи с экологической катастрофой, происшедшей в течение короткого времени – скажем, наступление ледника к таковым не относится – или нашествие, которое сносит один этнос за другим, превращая их в перемешанную бегущую массу. Тогда беженцы, остановившись, наконец, и заняв какой-то ландшафт, могут смешаться и образовать новый этнический организм. Возможно такой механизм сработал, когда орды Чингисхана сметали на своем пути одно государство за другим. Но, к примеру, в империи Александра Македонского или в Римской Империи этого не было.

Интенсивное смешение, казалось бы, становится возможным лишь в условиях перехода от городов-государств к территориальным государствам. Но и здесь имеется сложный момент. Новый тип нашествия (наиболее ярко зафиксированный в истории войн Александра Македонского) предполагает замену племенной элиты или ее подчинение имперским планам завоевателя. Имперский принцип формирования государственности полностью отрицает какую-либо массовую ассимиляцию, лишь приоткрывая двери в общеимперскую элиту для инородческих элит. То есть, речи об этническом смешении снова нет. Именно поэтому империи распадаются по границам этнических ареалов, которые существенным образом не меняются.

«Зоной смешения» можно было бы считать рабство, где встречались представители завоеванных народов. Но предел смешению здесь задает как низкая плодовитость рабов, так и все та же неизбывная склонность к бракам с единоплеменниками. Лишь один эксперимент смешения можно считать в некоторой мере состоявшимся – рабская семья латиноамериканских плантаций. При этом результат смешения в сравнении с массами несмешанного населения все равно остается ничтожным. Как, к примеру, и в Занзибаре, где насильственно переженили огромное количество арабов с неграми. Результат смешения носит исключительно локальный характер даже в таких случаях.

Социальное расслоение по этническому признаку нельзя не признать в качестве характерной черты ранней стадии территориального государства, когда «чужие» образуют костяк высшего сословия – как это было с призванными варягами, образовавшими сначала княжескую дружину, а затем растворившимися в руси, в русском-славянском воинском сословии.

Запрет на межэтническое насилие и насильственное совместное проживание разных этносов в территориальном государстве вовсе не означает их смешивание. Даже в средневековых «космополисах» (в основном на периферии культурных ареалов) различные этносы жили слободами и цехами, обособленными друг от друга не только в бытовом, но и в культурном отношении.

Л. Н. Гумилев показывает, что смешение двух этносов может быть только противоестественным, химерным. «Если этносы – процессы, то при столкновении двух несхожих процессов возникает интерференция, нарушающая каждую из исходных частот. Складывающиеся объединения химерны, а значит не стойки перед посторонними воздействиями, недолговечны. Гибель химерной системы влечет за собой аннигиляцию ее компонентов и вымирание людей в эту систему вовлеченных. Таков механизм нарушения заданной закономерности, но он имеет исключения. Именно неустойчивость исходных ритмов является условием возникновения нового ритма, то есть нового этногенетического инерционного процесса».

Прилив инородцев, который разрешается чисто культурной причастностью к этносу (подчинился султану и исламу – уже турок) калечит стереотип поведения и ослабляет этнос. Правда, Гумилев видит и другой вариант развития метисации за счет притока инородцев – случай Китая, где такой процесс просто приводил к расширению понятия этноса на более широкую общность. Но здесь тоже имеются свои проблемы – «внутренний враг» становится особенно агрессивным и беспощадным. И Гумилев сам приводит пример восстания «желтых повязок» (III в.), когда население Китая сократилось с 50 млн. человек до 7,5 млн.

Гумилев указывает на особое значение эндогамных браков: «…для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения, а экзогамная семья передает ему два стереотипа, взаимно погашающих друг друга». Природу и культуру, замечает Гумилев, – губят свободное общение и свободная любовь.

Таким образом, устойчивый этнос может возникнуть только из неустойчивых компонент. Здоровые этносы, смешиваясь, погибают, образуя лишь на время химерную систему. Иначе говоря, жизнеспособный этнос либо погибает под воздействием непреодолимого внешнего воздействия, либо отказывается от смешения с другими этносами. Смешение возможно лишь в маргинальных слоях, на периферии ареала обитания. Существенное же смешение возможно только в ослабленном этносе, где культурные и родственные связи распадаются и возникает возможность принять «чужого» за «своего», а точнее – вырабатывается новый образ «своего», неизменно сопровождающийся снижением культурного уровня и забвением прежних родовых уз.

С этой точки зрения идея «субстратного» синтеза в этногенезе разливных ветвей восточных славян – финно-угорского для русских, восточно-балтийского для белорусов (а самом деле кривичей, радимичей и дреговичей) и индо-иранского для украинцев (член-корреспондент РАН В. В. Седов) выглядит совершенно несостоятельной. Субстрат должен был полностью погибнуть. Какие-то надежды на его выживание могут быть связаны с тем, что славяне выселялись со своих традиционных мест обитания нашествиями кельтов и германцев, а также были дестабилизированы резким ужесточением климата в V в. Но жизнеспособность славянских племен в сравнении с коренным на тот период населением говорит о том, что от субстрата могли остаться лишь культурные следы, но никак не антропологические – точно также, как не могли славяне смешаться с надвигающимися на них кельтами и германцами.

Методы археологии не могут установить антропологических изменений и доказать факт смешения с субстратом, потому что в Европе тех времен существовал обычай трупосожжения. Наличие предметов быта и культуры якобы слившихся вместе этносов ни о чем не говорит. Культурное заимствование естественно со стороны завоевателей, присваивающих себе все лучшее, что оставил этнос-субстрат. И только культурологический аспект древней истории может дать ответ на вопрос о взаимоотношениях соседствующих этносов. А культурология (исследование сакрального, мифологии и ритуалов) дает однозначный запрет на мало-мальски масштабное этническое смешение. И только властная элита может позволить себе смешение «своего» и «чужого» – но только на уровне кровного родства, при сохранении всех культурных ограничений, включая политическую культуры и принцип лояльности подданного.

Этническое смешение – достояние нового и новейшего времени, то есть того периода, когда религиозный запрет на этническое смешение отступил перед натиском секуляризации. Но и здесь возникает масса барьеров на пути смешения – прежде всего, языковые и религиозные. Только номадическая Америка, созданная кочевой частью европейских наций (и, кстати, полностью изничтожившей индейский «субстрат») может в будущем стать примером иного рода – последовательно осуществляемого этнического и столь же последовательного (но в меньших масштабах) расового смешения. Пока же и в США «чужой» угрожает несмешанной массе белого населения как в повседневной жизни – из негритянских и латиноамериканских кварталов, так и в перспективе – через численное доминирование и «черный расизм».

Враг как прообраз личности

Ницше пишет: «Вот источник возникновения знаменитого противопоставления добра и зла: – в понятие «зло» включается могущество, опасность, сила, на которую не подымется презрение. Согласно морали рабов, «злой» внушает страх; согласно морали господ именно «хороший» внушает страх, желает внушать страх, тогда как «дурной» вызывает презрение. Эта противоположность доходит до своего апогея, сообразно с выводами морали рабов, когда на «доброго» тоже начинает падать тень пренебрежения – хотя бы незначительного и благосклонного, – так как «добрый», согласно рабскому образу мыслей, должен быть во всяком случае неопасным, он благодушен, легко поддается обману, немножко простоват, быть может, ип bonhотте» [13]Мутации и мутационный процесс в природных популяциях, Новосибирск, 1995, с. 41.
.

«Злой» – ясен, его образ сложился, с ним можно «иметь дело» – вести переговоры или сражаться, избегать или охотиться на него. Именно в этой связи возникают такие, на первый взгляд, странные симпатии между воинами воюющих сторон. А вот «добрый» – опасен своей непроясненностью. Он может быть и другом, и врагом. «Он» – это еще не «ты», не соратник. От «доброго» можно ожидать удара в спину. Возможно это одна из причин, почему волки уничтожают пришлого чужака, готового занять самую низшую ступень в стайной иерархии.

Поршнев отмечает, что «враждебность и отчужденность встречаются не только к отдаленным культурам или общностям, но и к наиболее близким, к почти тождественным «нашей» культуре. Может быть даже в отношении этих предполагаемых замаскированных «они» социально-психологическая оппозиция «мы и они» особенно остра и активна» [14]Исследование интеллектуальной деятельности близнецов, «Генетика»,
.

Сама политика основана на различении «образа врага» в партнере по общению. С древних времен вождем мог стать тот, кто выделяется из стада, например, своим инородством, или приходит в нестабильную стаю со стороны. В стабильной стае, напротив, вожаком становится только кто-то из своих, выделяющийся особой силой и ловкостью и превратившийся, таким образом, во внутреннего хищника, способного уничтожить жертву даже несмотря на явные признаки «своего».

Поршнев пишет: ««Он» еще в основном принадлежит кругу «они», хотя бы и вступившему во взаимодействие с «мы». Но та же точка принадлежит к кругу «мы», и тогда это уже «ты». Если с этим единичным обособленным от других человеком все же можно общаться, если он хоть в чем-то ровня другим, значит один круг уже врезался в другой. Это – важный этап формирования личности. Правда, и от «ты» еще далеко до «я». Но «он» и «ты» – это уже достаточно для социально-психологического определения положения того или иного авторитета, вождя, лидера внутри общности. <…> Впрочем, вожди, государи, правители в историческом прошлом очень часто как раз были иноплеменниками. Но они, далее, почти всегда были прикрыты, защищены от психических контактов и общения с подавляющим большинством людей мощными стенами дворцов, замков или храмов, непроницаемым окружением свиты и стражи. Их отсекали от мира неодолимые рубежи. Оружие языка им заменял язык оружия» [15]Отношение различных форм одного и того же гена, сосредоточенные в одинаковых участках гомологичных хромосом, при которых эти отношения не обладают влиянием на соответствующие признаки особи.
.

Даже правитель, связанный родовыми узами с подвластными, зачастую собирал вокруг себя вовсе не членов своей семьи. Кровнородственная связь с ближайшим окружением означала опасность обоснованных претензий на власть. Именно поэтому в Оттоманской империи был введен закон об умерщвлении братьев султана сразу по его восшествии на престол. В древнем Египте также власть как правило не делегировалась членам царской семьи.

Удаление от верховной власти тех, кто принадлежит к роду правителя могло заходить и еще дальше. Так, в античной Ассирии высшими чиновники были одновременно и рабами. В империях древнего Востока иностранцы, в особенности перешедшие в ислам христиане, получали доступ к высшим должностям. В империи Ахеменидов высшими управленцами были часто греки, а не «титульные» персы и мидяне. В Монгольской империи высшие управленческие функции исполнялись почти исключительно иностранцами.

Вопреки расхожему мнению, это вовсе не подрывало стабильности общностей таким образом использовавших инородцев. Напротив, управленческое сословие под властью родового вождя было особенно послушным и «патриотичным», ибо всегда находилось под угрозой самой безжалостной расправы. В случае привлечения в чиновное сословие представителей народа, о котором властитель должен был заботиться, он лишался бы такой возможности. Кроме того, как отмечает Пьер Бурдье, в ряде случаев формировалась система: близкие к власти лишались возможности к воспроизводству, близкие по крови – во избежание конкуренции за корону – становились политическими импотентами [16]Иностранцы не понимают этого термина: для них коммунальная квартира – это квартира в доме, принадлежащем городской коммуне, муниципалитету, а не частному владельцу. Справедливее называть такие квартиры «коммунистическими» – все равно больше нигде таких нет.
.

Следует оговориться, что стабильность государства и общества, активно применяющего в системе управления инородцев, определяется жесткостью монархической традиции – прежде всего, преследуемой со стороны монарха и его ближней свиты. И обеспечение этой традиции было делом многих столетий во всех известных истории государствах древности. Ее основа – живой миф, который располагал правителя среди богов.

Страшные боги древних народов становились прообразами страшных вождей и государей, которые могут попирать или менять принятый порядок жизни. Первоначально «Они» – это злые боги Иного, которые постепенно поселяются в самом стаде и узнаются в некоторых его представителях, выделяющихся своими особенности как «внутренние чужаки». Именно «Он» – внутренний хищник – на стыке «мы» и «они» реализуется в стаде как личность и становится первым источником власти, нерасчлененно слитой с личностью [17]Потери московской архитектуры описаны в книгах Н. М. Молевой, С. К. Романюка, статьях В. Ф. Козлова.
. Иначе говоря, личность возникает в оппозиции стада и его внутреннего хищника.

Представления древних часто объявляют тотемное животное или монстра первопредком, основателем общины, ставшим в мифе жертвой этой общины или своих родственников и товарищей. Ритуальный характер жертвы, коей в мифологии является первопредок, указывает на него, как на «чужого» в том сюжете, который обозначает создание общины. То есть, «чужой» играет в определенных случаях не роль фармака-парии, а роль главы рода.

Рене Жирар пишет: «Гипотеза то взаимного, то единодушного и учредительного насилия – первая, по-настоящему объясняющая двойственность всякого первобытного божества, сочетание пагубного и благого, характерное для всех мифологических сущностей во всех человеческих обществах. Дионис – и «ужаснейший», и «сладчайший» из всех богов. Точно так же есть Зевс, разящий молнией, и Зевс, «сладкий как мед». Любое античное божество двулико; римский Янус обращает к своим почитателям лицо поочередно миротворное и воинственное потому, что и он – знак динамики насилия; в конце концов он становится символом внешней войны потому, что и она – всего лишь частный модус жертвенного насилия» [18]. «Подобно Эдипу, король – и чужеземец, и законный сын, человек из самого серединного центра и с самой далекой окраины, образец и несравненной кротости, и предельного варварства. Преступный и инцестуальный, он стоит и ниже и выше всех правил, которые сам учреждает и заставляет уважать. Он самый мудрый и самый безумный, самый слепой и самый проницательный из людей» [19].

Разумеется, примитивное сообщество, руководимое внутренним хищником, малоэффективно в сравнении с сообществом, разделяющим особи по функциональным задачам и направляющим агрессию преимущественно вовне. Однако задача формирования такого порядка становится разрешимой только в связи с выделением разного рода охранительных сословий, в которых образ врага становится не только следствием природных инстинктов, но и системы воспитания, общественной морали.

Ницше писал об аристократической природе высших форм морали, в которых образ врага присутствует как неизменный атрибут: «Способность и обязанность к долгой благодарности и продолжительной мести – все это лишь по отношению к равным себе, – изысканность в возмездии, утонченность в дружбе, известная потребность иметь врагов (в качестве отвлекающего для аффектов зависти, сварливости, заносчивости – для того, чтобы быть способным к доброй дружбе): все эти типичные признаки благородной морали…» [20].

Следуя классификации Юлиуса Эволы [21] агрессию внутреннего хищника следовало бы назвать титанической, агрессию охранительную (а значит, связанную с высшими формами морали) – героической. В подходе к этому вопросу русского философа С. Булгакова необходимо различать героизм интеллигентский, обусловленный страстью к переустройству мира на основе одной из политических утопий «светлого будущего», и героизм, связанный с подвижничеством [22]. Подвижнический героизм отличается подвигом не во имя свое, а во имя Божие. Но все ж таки, враг здесь присутствует вполне конкретный, вне зависимости от мотивов подвижника. Лишь только сам подвижник видит в этом конкретном враге воплощенное мировое Зло.

Стоит привести к этому суждение К.Шмитта: «…в тысячелетней борьбе между христианством и исламом ни одному христианину никогда и в голову не приходило, что надо не защищать Европу, а, из любви к сарацинам или туркам, сдать ее исламу. Врага в политическом смысле не требуется лично ненавидеть, и лишь в сфере приватного имеет смысл любить “врага своего”, т. е. своего противника» [23].

Кроме того, образ врага также видится в самом себе – собственная трусость, компромиссность, слабость духовная и физическая. Последнее, впрочем, есть акт рефлексии, не совместимый с самим моментом подвига, в котором перед взором есть только враг, которого необходимо сокрушить, и одухотворение силами небесными, окрыляющими героя.

Общество издревле находит врага в самом себе. Из истории древней Спарты известен факт, когда эфоры наложили штраф на царя Агесилая за излишнюю благожелательность к своим сторонникам и к своим политическим врагам. Причиной такого решения, пишет Плутарх, было мнение, что спор и вражда есть причина всякого рождения и движения. Соперничество рассматривалось как средство воспитания добродетели среди достойных граждан, а благожелательство, достигнутое без борьбы – как проявление вялости и робости [24]. Заметим, что здесь речь идет именно о достойных гражданах, то есть, уже имеющих определенную репутацию и родословную. Именно соперничество между ними формирует личность государственного мужа, достойного защитника отечества.

Сословная структура общества требует специализации, иерархии различных «мы»-групп, слитые в единое «Мы». В этом случае для отдельной «мы»-группы другие группы единого «Мы» характеризуются как участники дружелюбного диалога – «вы». ««Вы» – это не «мы», ибо это нечто внешнее, но в то же время и не «они», поскольку здесь царит не противопоставление, а известное взаимной притяжение. «Вы» это как бы признание, что «они» – не абсолютно «они», но могут частично составлять с «нами» новую общность. Следовательно, – какое-то другое, более обширное и сложное «мы». Но это новое «мы» разделено на «мы и вы». Каждая сторона видит в другой – «вы». Иначе говоря, каждая сторона видит в другой одновременно и «чужих» («они») и «своих» («мы»)» [25].

Титанический героизм соответствует предличности, которая расходует жизненные силы социума, рушит «мы», самообожествляясь и обожествляя свой хищнический инстинкт. Для него нет ничего, кроме образов врагов, для него нет «вы», а значит нет развитого социума. Подвижнический героизм связывает темный инстинкт и просветляет личность надмирным авторитетом – божественной Личностью, которая дает ему видение «ты», то есть иных личностей, комбинирующихся в различные «вы».

Оппозиция этнических статусов

Известный специалист по фашизму Р. Дарендорф дал объекту своих исследований такое определение: «Под фашизмом я имею в виду сочетание ностальгической идеологии общины, делящей всех на своих и чужих, новой политической монополии, устанавливаемой человеком или “движением”, и сильного акцента на организации и мобилизации, а не на свободе выбора. Правление закона приостанавливается; диссидентов и лиц с нестандартным поведением сажают за решетку; меньшинства подвергаются суду народного гнева и официальной дискриминации. Фашизм в этом смысле не обязательно подобен немецкому национал-социализму; он не обязательно проводит политику систематического геноцида, хотя вероятность последнего весьма высока. В любом случае это – тирания правого толка, поскольку она опирается на военных, другие силы “закона и порядка”, взывает к реакционным чувствам и предается мечтаниям – но не о лучшем будущем, а о прекрасном прошлом» [26].

Если отбросить из этого определения эпитеты, которые являются просто инструментом заострения уничижительных формулировок в адрес политического врага, станет ясно, что под фашизмом здесь понимается такая организация общества, где ясно различается образ врага, наблюдается национальное единство, ликвидирована межпартийная грызня, осуществлена мобилизация перед наиболее опасными вызовами, элементы измены разложения и измены оперативно локализуются и удаляются, а политический режим обходится без мифологии «светлого будущего», опираясь на консервативную прагматическую идеологию и национальный эгоизм.

Мы видим, что «антифашистская» доктрина в качестве собственного образа врага избирает биологически и социально заложенную в понятие «политического» оппозицию «свой-чужой». Врагом для «антифашиста» становится тот, кто осознает наличие враждебных замыслов, направленных против него, и не соглашается на гуманистические фантазии о всеобщем равенстве и братстве людей. «Антифашист» старается морально унизить того, кто в этом самом «антифашисте» видит своего врага, посягающего на его этническую и культурную принадлежность, на право защищать свой род и свою Традицию.

То, что либералы называют «фашизмом», на самом деле есть представление об этнических статусах, которые они надеются изжить в общегражданской нации (или в общечеловеческом братстве). Там, где либералы намереваются обезглавить этику, консервативное сознание восстанавливают сложную иерархию «мы-они», признавая за «они» личностные компоненты. Там, где либералы плодят добронравную чернь, всегда готовую вогнать заточку между лопаток зазевавшегося приятеля, консерваторы выстраивают сословные барьеры и инфраструктуру гражданского общества. Иными словами, либералы становятся идеологами черни, консерваторы – новой формы аристократии. И все это происходит вокруг основополагающего признака цивилизованности – способности иметь врагов и друзей. Либералы против этого, ибо не способны на соответствующие нравственные переживания, и стремятся к компенсации своей ущербности, не будучи иначе способными проявить себя в политике и политической науке.

К огорчению либералов, этнические статусы сохраняются даже в относительно благополучной Европе. Например, факторами, которые сохраняют возможность фашизма (то есть, законодательной фиксации этнических статусов) сегодня считаются [27]:

– авторитарный тип мышления и воспитания;

– элементы расизма и антисемитизма на уровне обыденных ориентаций и моделей поведения;

– чувство ущемленного национального достоинства, связанное с поражением в войнах, в том числе локальных;

– мелкий бизнес, опасающийся большой концентрации экономической мощи;

– экономика с высоким уровнем безработицы;

– маргинальные слои, ищущие опоры для самоутверждения и обретения какого-то социального статуса;

– предрасположенность к насилию (имманентно присущая многим биологическим существам, в т. ч. людям).

Внимательный взгляд на этот перечень показывает, что ряд факторов является в принципе неустранимыми, а прочие – пороками действующих в Европе леволиберальных режимов. Интересно, что именно правые партии, которым предъявляются претензии в неофашизме, как раз и предлагают реальные механизмы преодоления этих пороков (см., например, программу Национального фронта Франции [28]).

Будучи «мозговой косточкой» черни, либералы всегда готовы погрузиться в инфантильные страхи и предрассудки, чтобы осудить пугающие их тени социальных явлений как реальный источник «фашизации» общества и объявить доминирующую нацию. Научная терминология здесь служит просто прикрытием осознанных политических целей или неосознанных страхов. Например, Р. Гриффин с негативным пафосом пишет о фашизме, как о «палингенетической форме популистского ультранационализма» – восстановлении, возрождении, обновлении этноса [29], то есть, об идеологии национального возрождения, ставящей идею или интересы нации над всеми иными ценностями и интересами. Мы видим причудливую форму соединения публицистического заклинания о «популистском ультранационализме» и наукоподобную новацию о «палингенезе».

Причины притягательности пропаганды национал-социализма некоторые российские исследователи видят в разграничении «мы-они» по этническим признакам, а также в насаждении идеи национального превосходства (этнический романтизм), которая обеспечивает психологический комфорта от сознания своего высокого статуса для представителей этнического большинства, а также компенсационный эффект для лиц с незначительным социальным статусом [30].

Здесь мы видим абсурдные представления о заведомой вредности какого-либо разграничения по этническому признаку и какого-либо чувства превосходства (вот она «философия» черни!). Негативное отношение к пропагандистскому имени «фашизм» (который уже перестал быть термином!) переносится на выделенные признаки этнической дифференциации. При этом ожидаемое впечатление – усиление негативной оценки некоторых черт, присущих человеческим сообществам и враждебным унификационной доктрине либерализма.

Признавая неустранимость этнических статусов, которые присваиваются тем или иным этническим группам в любой европейской стране, ученые и публицисты с особой яростью мстят Германии за то, что эти статусы стали предметом правового регулирования. Просто в бешенство приводит исследователей фашизма создание правовых основ этнической иерархии, защищающих право немцев на их землю и культуру (Указ “О новом порядке владения земельной собственностью” от 12 мая 1933 г. – введение принципа единства крови и почвы, закон о гражданстве от 15 января 1935 г. – разделение граждан на полноправных граждан арийского происхождения и неарийцев, закон “О защите немецкой крови и немецкой чести” от 15 сентября 1935 г – запрет браков и сожительства граждан рейха с евреями и т. д.) Соответственно, сама мысль о возможности регулирования этнических статусов кажется им изуверской. Будто этнические меньшинства являют собой образец гражданственности, верности закону и элементарным нравственным нормам.

Современная Россия с очевидностью показывает, что этнические иерархии возникают независимо от воли и желания либералов. Если доминирующая нация отказывается от законодательного закрепления своего преимущества, она становится дойной коровой для национальных меньшинств, получающих привилегии только на основании своей малочисленности. И в этом случае чернью становится разложившаяся нация, утратившая энергетику борьбу с «чужим», утратившая благородное стремление иметь врагов и побеждать их. Аристократическая мораль переходит к малым этносам, которые начинают рвать страну на куски, выделяя из нее личные феоды для кормления своих чиновничьих дружин.

К счастью, эта негативная тенденция в России преодолевается. Бомбардировки Югославии и теракты чеченских бандитов показали, что возвращение в национальной мировоззрения образа «чужого» (причем, именно этнически «чужого») является жизненно необходимым.

Расовый враг

Возникновение расового врага – не такое уж частое явление, но именно в нем наиболее ярко проявляется народная воля к жизни, неподотчетная никаким гуманистическим теориям.

Два фактора определяют расового врага – фактор иноэтнической культуры, грубо вмешивающийся в сложившийся порядок вещей и разрушающий его, и фактор антропологически очевидной инородности представителей этой агрессивно заявляющей себя на чужой территории культуры.

Расовым врагом для русских были татаро-монголы, черты лица и образ поведения которых стали ненавистным образом в условиях реальной опасности уничтожения нашего народа. Именно поэтому Россия не остановилась в уничтожении Золотой Орды и не позволила возникнуть на ее месте никакой государственности.

Расовым врагом для немцев стали евреи, стремительно переселявшиеся на территорию Австро-Венгрии, а затем – и славяне, которые получали преимущества во властных институтах и в области религии (захват чешскими священниками традиционно-немецких приходов) [31]. В складывании образа расового врага для немцев основательно постаралась и Польша, внесшая свой вклад в унижение Германии и отторжение у нее исконных территорий. Никакие антропологические теории не смоги в дальнейшем остановить ненависть немцев к славянам. Только жестокое поражение во второй мировой войне заставило немцев более спокойно взглянуть в глаза русским и увидеть в них достойного противника, а не сброд азиатских толп.

В современной России образ расового врага выражается в таком простонародном понятии, как «лица кавказской национальности». Именно выходцы с Кавказа ведут себя вызывающим образом на территории центральной России, превратив созданное трудом поколений русских людей в предмет торга, а на юге России открыто осуществляющие геноцид всего славянского населения (не только в Чечне, но и во всех остальных северокавказских республиках). При этом они явно не собираются приспосабливаться к истории и культуре традиционной России. Рыночная среда позволяет им нагло и беспардонно устанавливать свои собственные нормы общения и деловой практики. Даже невнятность речи на русском языке, акцент делаются предметом бравады.

Нужно отметить, что именно кавказцы, а не евреи формируют у русских образ врага. Как бы ни хотелось антисемитствующим интеллигентам развернуть народ против евреев, образ расового врага формируется по своим законам. Евреи, в отличие от кавказцев, не составляют достаточно многочисленной группы, слабо представлены в сфере массового обслуживания, стремятся скорее ассимилироваться, чем выпятить свои отличия от коренного населения России. Только угнетение русского самосознания позволяет некоторым евреям из крупного бизнеса и высшего управленческого аппарата (например, из московской мэрии) сообщать о своем еврейском происхождении, демонстрируя тем самым свою неуязвимость для русского общественного мнения. Но делается это, надо сказать, не в столь вызывающих формах, в которых пытаются заявить о себе чеченцы или азербайджанцы.

Если в прошлом веке евреи могли вызывать расовую ненависть как своим обликом (пейсы и ламбсердаки), так и образом деятельности (монополизация некоторых коммерческих отраслей и революционный нигилизм еврейских образованцев), то теперь этого нет, как нет и антисемитизма, вытесненного либо в маргинальные ксенофобские группы, либо в элитарные круги, где бытовой антисемитизм просто становится признаком «своего» [32]. Точно также, как и в интеллигентских еврейских кругах, образ «своего» формируется «антифашистской» идеологией – в противовес идентификации по общему переживанию погромных страхов у еврейской массы [33].

«Антифашисты» по отношению к русским националистам (а не по отношению ко всем русским) выступают только в качестве политического врага. Расовая вражда носит в данном случае остаточный и ослабленный характер – внешние антропологические признаки, манера поведения, строй речи вызывают отторжение. Но не той непримиримости, которая свойственна реальной расовой вражде.

Мы смеем утверждать, что еврейский вопрос в современной России как был неактуальным весь ХХ век, так и останется в ХХI веке – что бы ни говорили иные ревнители русских интересов и любители «сжигать мосты» (ими сжигаются обычно мосты не между евреями и русскими, а собственно русские мосты). После Чеченской войны русский расовый враг на ближайшую перспективу вполне оформился. И это обстоятельство надолго предопределяет «образ врага», который будет сказываться как на повседневной жизни русских, так и на политических процессах.

К великой печали для некоторых русских экстремистов-германофилов «антифашистская» идентификация свойственна и русскому народу, понесшему потери в Великой Отечественной войне буквально в каждой семье. Именно поэтому попытка сложить образ «своего» демонстрацией свастики обречена на провал. Более того, русским придется еще многие годы расставаться с образом врага, который содержится в словах «немец», «Германия», «рейх» и т. п. Тем не менее, немец для русского принципиально не может быть расовым врагом, и это внушает некоторую надежду на русско-германский союз в будущем.

Политический враг

Понимание политического возникает именно вокруг оппозиции «мы» и «они», «свои» и «чужие».

Для древнегреческого философа Гераклита эти противоположности сближаются, как и все в природе – «враждебное находится в согласии с собой» (горячее охлаждается, влажное сохнет и т. д.). Поэтому невозможна негативная оценка столкновения между противоположностями. В социальном плане это означает, что исход войны всегда справедлив: «Война – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными… Должно знать, что война общепринята, что вражда – обычный порядок вещей, и что все возникает через вражду и заимообразно».

«Свои» и «чужие» – наиболее фундаментальные понятия, которым не требуется никаких экономических или иных обоснований: «не в том смысле «чужие», что они неприятны, а в том смысле неприятны, что «чужие»» [34].

Именно на таком понимании построил свою концепцию политического Карл Шмитт. Он утверждает, что «специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, – это различение друга и врага». «Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой» [35].

Доводя эту мысль до конца и учитывая биологические и антропологические доводы, можно сказать, что политическое поведение есть в некотором смысле повторение моделей поведения, связанных с отношениями хищник-жертва в живой природе и тотемическими обычаями древних человеческих сообществ.

В этом смысле какие-либо разговоры о возможности «объективной» позиции в политике являются профанными или же сводят политику к иным формам жизнедеятельности – религии, праву, экономике и т. п. Напротив, «всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов». «Если противодействующие хозяйственные, культурные или религиозные силы столь могущественны, что они принимают решение о серьезном обороте дел, исходя из своих специфических критериев, то именно тут они и становятся новой субстанцией политического единства» [36].

Как отмечает Шмитт, политическое единство должно в случае необходимости требовать, чтобы за него отдали жизнь. В политике важным оказывается не самопожертвование ради «мы»-общности, а готовность к нему, наполняющее особой энергией поведение индивида, делающее его собственно политическим. Война как предпосылка сплачивает «мы»-группу и переопределяет любые основание ее организации в политические.

Народ как «мы»-группа, является политически независимым только в том случае, если он способен различать «друга» и «врага». Если такая способность утрачивается или передается некоей внешней силе (скажем, в химерической государственности – представителям иного этноса), то такой народ перестает существовать в качестве политического субъекта. Если какая-либо политическая сила стремится доказать, что у народа врагов нет или что именно такое состояние является желательным, то эта сила действует в пользу врагов народа, которые существуют не только в воображении, но и в реальной действительности.

Если в межличностном конфликте столкновение с врагом (в том числе и в экзистенциальной схватке по поводу нравственных ценностей) не предполагает его окончательное уничтожение (что снимало бы продуктивное противоречие), то в столкновение народа со своим врагом, последний может быть только народом и только таким народом, противоречие с которым не может быть продуктивным. Враг народа должен быть обращен в «ничто», ибо ненависть к нему обезличена (Гегель). Только тогда народ может утвердить свой нравственный принцип.

Вместе с тем, массовость современной политики требует, чтобы экзистенциальное столкновение или дележ территории, имущества и социальных статусов происходил от имели «мы»-группы выделенными из нее активистами (или активистами, сформировавшими вокруг своей позиции «мы»-группу), которые структурируют стихийную референтность в «мы»-группе и отталкивание от «они». Для политического активиста, таким образом, наличествует прямая заинтересованность в «они», как в явлении, обуславливающем необходимость их профессии. Следовательно, «мы», стремящееся к небытию «они» оказывается в неявном противостоянии с собственными активистами, вынужденными по возможности регулировать референтность среди своих противников.

Как отмечает современный исследователь феномена политического А. И. Пригожин, «соперничество между представителями или выразителями разных групп строится на механизме взаиморефлексии. Это не означает прямого и непосредственного действия, направленного на достижение своих целей, а предполагает предвосхищение ожидаемых действий соперников, в результате чего конкретное решение может далеко отходить от цели, так как рассчитывается с учетом его воздействия на поведение соперников (если я так, то он эдак, поэтому я иначе…)» [37]. Отсюда следует насколько важно сохранять образ врага, ввиду постоянного его размывания политическими технологиями представителей группы, от имени которой действуют политические активисты. Если «мы»-группа должна удерживать образ врага и постоянно воспроизводить энергетику вражды (вплоть до силового противостояния), чтобы оставаться политическим субъектом, то представляющие группу активисты лишь используют этот образ и эту энергетику для мобилизации группы и для достижения преимуществ в конкуренции по поводу захвата и удержания «политического капитала».

Размывание оппозиций

Ницше писал об этом: «Кто проанализирует совесть современного европейца, тот из тысяч ее моральных складок и скрытых уголков извлечет один и тот же императив, императив стадного страха: «мы хотим, чтобы наступил наконец момент, когда бы нам нечего было бояться!» Путь к этому моменту, стремление к нему, называется нынче в Европе и повсюду – прогрессом» [38].

Между тем, опасность – то, что наполняет жизнь непередаваемым букетом ощущений. Она присутствует и в спорте, и в войне. Война многочисленного целого слоя молодых и сильных людей является делом привлекательным именно в связи с ощущением опасности, страха смерти и волевых усилий по его преодолению. Повстанец, камикадзе – это в большинстве своем вовсе не психически больные фанатики. Это люди, для которых образ врага слился с понятием мирового Зла, ради ущерба которому можно и нужно отдать свою жизнь. При этом Зло может обладать притягательностью именно в связи с ненавистью к нему [39].

Страх своего собственного страха сформировал в Западной цивилизации доминирующую политическую группировку, для которой образ врага заключен в источниках собственного страха любых жестких оппозиций (то есть, собственно политических конфликтов). Главнейшим и легко обнаружимым образом становится образ национального государства. Государство как принцип устроения общества обобщает все страхи. А поэтому, как заметил Шмитт, «либерализм в типичной для него дилемме “дух/экономика” попытался растворить врага, со стороны торгово-деловой, – в конкуренте, а со стороны духовной – в дискутирующем оппоненте». «Правда, либерализм не подверг государство радикальному отрицанию, но, с другой стороны, и не нашел никакой позитивной теории государства (…); он создал учение о разделении и уравновешении “властей”, т. е. систему помех и контроля государства, которую нельзя охарактеризовать как теорию государства или как конструктивный политический принцип». «Из совершенно очевидной, данной в ситуации борьбы воли к отражению врага, получается рационально-конструированный социальный идеал или программа, тенденция или хозяйственная калькуляция. Из политически соединенного народа получается на одной стороне культурно заинтересованная публика, а на другой – частью производственный и рабочий персонал, частью же – масса потребителей. Из господства и власти на духовном полюсе получается пропаганда и массовое внушение, а на хозяйственном полюсе – контроль. Мораль, в свою очередь, тоже стала автономной относительно метафизики и религии, наука – относительно религии, искусства и морали и т. д.» [40] .

Действительно, если консерватизм, выделяя, «своих», как подданных государства, гарантирует им помощь в сложных ситуациях (например, помощь беженцам и вынужденным переселенцам), то либерализм все сводит к экономической категории риска, за последствия которого каждый должен отвечать самостоятельно [41].

Существенные успехи либеральной идеологии привели к одному – к частичной замене открытого политического противостояния наций на международной арене – закрытым (непубличным) противостоянием экономических корпораций и квази-религиозных научных доктрин. Национальные предпочтения перешли из сферы политики в бытовую сферу и в субкультурные сообщества. Образ врага свелся к вялой и дегероизированной ксенофобии.

Между тем, и в западной социологии имеется существенно отличная от либеральной доктрины линия. Скажем, линия Пьера Бурдье, который называет борьбу партий «сублимированной гражданской войной» [42], или Патрик Шампань, утверждающий, что манифестация так или иначе является зародышем восстания [43], и сам смысл постоянных трансформаций уличных шествий (получивших, заметим, легитимный статус только во второй половине XIX века) состоит в том, чтобы не стать заученным ритуалом и подкрепить потенциально присутствующей возможностью мятежа и анархии внимание к определенной форс-идее (политическому мифу). Иначе говоря, лишаясь образа врага, манифестация перестает быть интересной обществу, лишаясь тем самым своего политического статуса и превращаясь в подобие карнавального шествия или парада.

В российской политической публицистике не раз с негодованием приводились слова большевистских и фашистских лидеров о возможности нравственности только в кругу политических единомышленников. Это негодование (само по себе свидетельствующее о наличии образа врага) всегда игнорирует тот факт, что либеральная доктрина отлична от критикуемых ею позиций лишь внешним лицемерием при строгом соблюдении правила: нравственность признается только в отношении «своих», к «чужим» она неприменима, у «чужих» нравственности нет. Именно таково было, например, отношение большинства западных политиков (да и широких общественных слоев) к атомной бомбардировке Японии в 1945, к событиям в Москве в 1993 году, к бомбардировкам Югославии в 1998…

Примеров «двойных стандартов» можно привести множество. Все они говорят о том, что образ врага никуда не исчез из реальной политики Запада, и только лицемерная риторика, ритуал политического диалога скрывают это обстоятельство и даже приводят к недоразумениям, связанным с наивными попытками правозащитников буквально трактовать нормы международного права.

Современная российская политология и философия политики, а вслед за ними и практика целого ряда политических группировок, в значительной степени следует либеральной концепции «деполитизации политики». Некоторых исследователей и политиков это приводит к критике исторического опыта собственной страны, в котором выискиваются причины войн и распрей, якобы свидетельствующих об особенностях русского народа (в частности следует указать на работы А. Ахиезера, И. Яковенко, И. Ионова и др.; политическую публицистику А. Янова, В. Новодворской и др.). «Образ врага», таким образом переносится на русский народ, по отношению к которому целая плеяда политиков и ученых становится «внутренним хищником», не скованным какими-либо конвенциональными правилами, и моделирует отношения элита-народ по самоедской схеме хищник-жертва.

Национализм как восстановление оппозиций

Примером деполитизированного политолога, одну работу которого мы разберем в качестве яркого примера, является Марк Рац, замдиректора Института стратегических оценок, страстно приверженный «учению» Вацлава Гавела о патриотизме [44].

Рац, проповедуя либеральное самоедство для России, объявляет лозунг «Россия для русских» откровенно фашистским, а его смягченные и завуалированные формы особенно опасными. К последним Рац отнес идеи славянского братства, «русской партии», требование, чтобы президентом России был русский – то есть, все возможные интегративные «мы»-концепции.

Рац пишет: «В одномерно-этническом и многомерном понятии Родины сталкиваются два принципиально разных подхода к различению “наших” и “не наших”, “своих” и “чужих”. В первом случае “нашим” человек оказывается физиологически: по факту рождения от русских (славянских) родителей. Ему не дано выбирать. Точно так же небогат выбор “инородца”: родившись в России, он обречен оставаться гражданином низшего сорта либо уехать. Во втором случае гражданин свободен в своем выборе: родившись в России, он волен сознательно принять или отвергнуть российское гражданство независимо от своего происхождения. Принятие того или иного гражданства, выработка того или иного отношения к своей Родине оказываются результатом самоопределения человеческой личности. Соответственно в первом случае мы и получаем империю, тюрьму, а во втором – федерацию, сообщество свободных людей, объединяемых не только и не столько этнической принадлежностью, сколько множеством связей и отношений, стоящих за гавеловским понятием Родины».

Для них империя – всегда тюрьма, а измена Родине – реализация свободного выбора гражданства. Обязанность русского быть русским они считают ущемлением достоинства. Такие, как Рац, действительно от рождения остаются «гражданами низшего сорта», потому что отстаивают свое право на измену. Если бы они вел себя иначе, кто бы поставил бы им на вид их «инородство». Их бы все считали русскими – вот и все. Но им этого не надо, им нужно отстоять такой «патриотизм», которые не обременителен и может быть всегда отброшен в угоду личным интересам.

Вот еще одно достижение последователя истерического антифашизма: «Власть языка по большому счету сильнее, чем любая власть, доступная людям. Но богатство культуры при наличии общего языка достигается за счет ее многообразия. И тогда уже нужны не русификаторские, унифицирующие усилия, а, наоборот, забота о воспроизводстве и развитии языков и культуры малочисленных народов, соцветие которых и составляет при таком подходе главное богатство России (а не угрозу ее распада, как в имперском варианте). Патриотизм в рамках права не может быть национальным в этническом смысле. Либо мы будем патриотами России, где живут представители десятков национальностей, либо мы будем русскими (славянскими) национал-патриотами со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Их культура – это смесь местных сельских суеверий и западнической антикультурой, смесь варварских обычаев неучей и правом этих неучей возбуждаться порнографией и удовлетворяться пошлостью. Рац хочет именно этого воспроизводства в ущерб русской культуре и русскому языку. Он втолковывает, что империи распадаются, а вот химерные федерации – нечто стабильное на века. Это ложь. Рац проповедует распад, уничтожение России, он стоит на страже интересов жалкой, но особо сплоченной и подлой кучки этно-сепаратистов, которые тоже будут выдавать себя за «патриотов», потому что их патриотизм вписывается к гавеловскую концепцию.

Особое раздражение вызывает у либеральных теоретиков национальный романтизм: обращение к древним символам и культам, трансформация ритуалов и праздников; введение новых печатных готических шрифтов, создание нового монументального архитектурного стиля, восстановление духовных ценностей на основе древнегерманских сага, мистицизм, связанный с реинкарнацией далеких предков, восстановление древних правовых норм и пр. Между тем, с точки зрения доктрины национального возрождения, все это – безусловный позитив.

Аргументом против национального романтизма является довод о том, что он является наследием Средневековья, которое, как считается, было эпохой мракобесия и тирании. Например, российский исследователь этнических статусов М. В. Савва пишет: «Целью такого возвращения Германии в средневековье было создание монолитного закрытого общества, ориентированного на борьбу с иноэтничным врагом любыми средствами» [45]. Иначе говоря, речь идет о том, что возвращение Германии в Средневековье становится способом борьбы с врагом. Савва считает, что этот враг безусловно определялся как иноэтнический. Но это верно лишь отчасти, поскольку этническая принадлежность связывалась с причинами антинациональной позиции, но никогда не становилась ее оправданием. То есть, на первом месте все-таки стояли интересы национальной элиты, а не кровно-родственная солидарность. Соответственно, и возвращение к Средневековье вовсе не означало погружение в родовые мифы более ранних времен. Действительно, несмотря на явное использование целого ряда элементов средневековой культуры (прежде всего, идеи иерархии), в целом Германия сохранила в высшей степени современную науку (физику, химию, биологию, философию, антропологию и др.), что закрепляло страну на передовых рубежах технического прогресса.

Честные исследователи, конечно же, дают вполне удовлетворительные формулировки, связанные с этническими статусами и идеологиыческими позициями национализма. Одно из них мы приведем для того, чтобы продемонстрировать, чего боятся либералы, и что совершенно естественно для консервативного мышления.

В книге В. А. Барсамова «Этнонациональная полтика в борьбе за власть: стратегия и тактика общенациональной смуты» [46] фиксируются основные положения национализма:

1. Этносы и нации – естественные, реально существующие феномены, развивающиеся с давних времен (поддержка племенной /примордиалистской/ теории наций). История предстает как преимущественно национальная борьба народов за свое освобождение от других народов, государств, врагов и т. д. – поработителей.

2. Для националиста его этническая группа – всегда нация. Национальная (этническая) общность выше всех других общностей. Национальное всегда выше социального.

3. Национальное выше индивидуального и личностного. Для националиста нация представляет всегда единое и неделимое целое.

4. Национальное, этническое выше государства. Важно будущее народов, а не государств.

5. Основа этнонационального движения – этнонациональное самосознание (дух), которое то дремлет, то просыпается.

6. Есть основания считать один народ выше другого (первый имеет все права или больше прав), по крайней мере, на данной территории. Земля, ее богатства, материальные ценности имеют национальную принадлежность. Коренной народ, независимо от его численности, имеет право быть хозяином своей земли и собственной судьбы.

7. Проблемы своего народа – это реальные проблемы. У соседнего народа проблемы совсем незначительные и не решены по причине его собственной лености, глупости, бездеятельности…. Свои требования справедливы и правильны (и отвечают общемировым тенденциям), «их» – несправедливы и претенциозны (и не отвечают историческим тенденциям).

8. Только «собственное» национальное (читай «этническое») государство может обеспечить достойные условия проживания народу.

9. Другие этнические группы на этой территории должны поддержать, согласиться или подчиниться и признать право коренного народа или быть изгнаны как чужаки, не имеющие прав, или уничтожены.

10. Этнический национализм основывается на фиксации групп избранного («коренного», более полноценного, справедливого, высшего….) и групп низшего, второго порядка. Национализм рассматривает проблему сквозь призму «мы» и «они»: «хорошие» и «плохие», «справедливые, терпеливые и отважные…» и «несправедливые, злые…».

11. Для националистов свойствен своеобразный этнонациональный гилозоим, согласно которому этнические группы чувствуют, страдают и живут, то есть практически одушевлены, совсем как люди. Для них характерно сводить личность к нации и нацию к личности. Националист отождествляет себя полностью с нацией и живет во всех исторических временах и пространствах, где, по его мнению, присутствовала его нация.

Разумеется, когда национализм носит государственный характер, он ведет страну к процветанию, когда же этими мировоззренческими установками начинают пользоваться представители национальных меньшинств, то возникает явление этно-шовинизма, возникает смута.

В России государственнический национализм может проявляться только у русских. Вот именно этого как раз и боятся наши либералы-антифашисты. Они склонны сквозь пальцы смотреть на этнонацизм в Татарии, Башкирии, Якутии, Адыгее, Мордовии и т. д., не возражают против использования указанных выше принципов этно-сепаратистскими группировками, но когда доходит до проявления русского национального самосознания, они дают этому явлению самые уничижительные характеристики, отождествляют русских националистов с гитлеровскими фашистами. Если в Европе крайне мало знают об условиях России, в которой именно либеральная идеология возбудила этнические меньшинства к борьбе за односторонние преимущества (и такие преимущества инородческими элитами уже получены), то со стороны российских «антифашистов» мы должны видеть злонамеренную ложь. Они не собираются возражать против особых статусных позиций у «титульных» народностей наших «внутренних республик». А вот силам, которые говорят об особой роли русских в создании России и защите российской государственности, все время навязывают нечто «ультранационалистическое».

Оппозиция стилей мышления

Либерализм понимает свободу как явление экономическое, распространенное на все прочие сферы жизни. В результате, якобы, происходит освобождение индивидуума от государства – те же марксистская мечта о «царстве свободы». Не случайно формальное равенство (по норме закона) и реальное преимущество худших представителей общества (по норме либерального режима) становится дополнением к принципу свободы.

Либералы говорят, что наши права заканчиваются там, где начинаются права другого. В действительности их права (людей с либеральным типом мышления) ничем не ограничены, потому что не имеют под собой нравственной основы, а переведены на почву экономических калькуляций «выгодно – не выгодно». Консерваторы говорят, что свобода индивидуума – это обман, действительно свободным может быть только органическое социальное единство, а свобода личности – ничто перед свободой и задачами развития нации. Либералы ради свободы одного готовы пожертвовать свободой государства, а значит – свободой и достоинством многих. Консерваторы готовы предоставлять отдельной личности дополнительные возможности только в меру служения общим интересам.

Для либерала государство – первый враг, а содержание истории видится как непрерывная борьба личности против государства. «Золотой век» для либерала – не век расцвета культуры, а век распада и разложения. Десятилетка ельцинизма для либералов – самое счастливое время. Для консерватора это кататсрофа. Либерал радуется краху Римской Империи, Российской империи («тюрьма народов»), СССР («империя зла»); консерватор сопротивляется разрушению государства. Либералам нужны великие потрясения, консерваторам – великая Россия.

Исследователь консерватизма прошлого века Карл Манхейм писал: «Консерватизм и либерально-буржуазная мысль – это не готовые системы, а способы мышления, непрестанно подвергающиеся изменениям. Консерватизм хотел не только мыслить иначе, чем его либеральные противники, он хотел, чтобы само мышление было иным, и именно этот импульс был дополнительным фактором, приведшим к возникновению новой формы мышления» [47].

Манхейм отмечает, что консерватизм во всем противостоит либеральной идее естественного права, которая основана на доктринах «естественного состояния», общественного договора, суверенитета народа и доктрине неотъемлемых прав человека (жизнь, свобода, собственность, право сопротивляться тирании и т. д.). В методологическом плане либеральный стиль мышления порождает

1) рационализм как метод решения проблем;

2) дедуктивное следование от одного общего принципа к конкретным случаям;

3) постулат всеобщей правомочности для каждого индивидуума;

4) постулат универсальной применимости всех законов для всех исторических и общественных общностей;

5) атомизм и механицизм: составные целостности (государство, право и т. д.) конструируются из изолированных индивидуумов или факторов;

6) статическое мышление (правильное понимание считается самодостаточной, автономной сферой, независимой от влияния истории).

Метод консервативного мышления, напротив, основан на

1. Первенстве понятий История, Жизнь и Нация в сравнении с понятием Разум.

2. Представление об иррационализме действительности, противостоящем дедуктивным наклонностям школы естественного права…

3. Введение понятия общественного организма и значимости его актуальных состояния в противовес либерально-буржуазному убеждению, что все политические и социальные инновации имеют универсальное применение. Либерал анализирует и изолирует различные культурные области: Закон, Правительство, Экономику; консерватор стремится к обобщающему и синтетическому взгляду.

4. Формирование понятия целого , которое не является простой суммой его частей (государство – не сумма индивидов), в противовес конструированию коллективного целого из изолированных индивидуумов и факторов.

5. Утверждение динамической теории Разума — движение Жизни и Истории представляет Разум и его нормы как меняющиеся и находящиеся в постоянном становлении.

Мы различаемся во всем.

Они говорят: Экономика , мы говорим: Культура .

Они говорят: Закон , мы говорим: Справедливость .

Они говорят: Разум , мы говорим: Воля .

Они говорят: Принцип , мы говорим: Жизнь .

Они говорят: Человечество , мы говорим: Нация .

Они говорят: Я , мы говорим: Мы .

Они говорят: Человек , мы говорим: Бог .

Время борьбы

Качества либерального типа мышления ярко выделил Эрнст Юнгер. Либеральный прогрессизм в его анализе выглядит у него как «рационализм» трусливого индивида, отстаивающего обветшалые ценности XIX века – века торжества идей Просвещения на европейском полуострове – ценности договора, который спасает от борьбы и, в то же время, может быть расторгнут в удобное время, когда партнер оказывается не способным к нападению:

«…опасное предстает в лучах [бюргерского] разума как бессмысленное и тем самым утрачивает свое притязание на действительность. В этом мире важно воспринимать опасное как бессмысленное, и оно будет преодолено в тот самый момент, когда отразится в зеркале разума как некая ошибка.

Такое положение дел можно повсюду детально показать в рамках духовных и фактических порядков бюргерского мира. В целом оно заявляет о себе в стремлении рассматривать зиждущееся на иерархии государство как общество, основным принципом которого является равенство и которое учреждает себя посредством разумного акта. Оно заявляет о себе во всеохватной структуре системы страхования, благодаря которой не только риск во внешней и внутренней политике, но и риск в частной жизни должен быть равномерно распределен и тем самым поставлен под начало разума, – в тех устремлениях, что стараются растворить судьбу в исчислении вероятностей. Оно заявляет о себе, далее, в многочисленных и весьма запутанных усилиях понять жизнь души как причинно-следственный процесс и тем самым перевести ее из непредсказуемого состояния в предсказуемое, то есть вовлечь в тот круг, где господствует сознание.

В пределах этого пространства любая постановка вопроса художественной, научной или политической природы сводится к тому, что конфликта можно избежать. Если он все-таки возникает, чего нельзя не заметить хотя бы по перманентным войнам или непрекращающимся преступлениям, то дело состоит в том, чтобы объявить его заблуждением, повторения которого можно избежать с помощью образования или просвещения. Такие заблуждения возникают лишь оттого, что не всем еще стали известны параметры того великого расчета, результатом которого будет заселение земного шара единым человечеством, – в корне добрым и в корне разумным, а потому и в корне себя обезопасившим» [48].

Трусливому индивиду-бюргеру Юнгер противопоставляет тип — личность, идентифицирующую себя не индивидуальными отличиями, а признаками, лежащими за пределами единичного существования. Тип соответствует иному времени – времени борьбы: «Изменилось и лицо, которое смотрит на наблюдателя из-под стальной каски или защитного шлема. В гамме его выражений, наблюдать которые можно, к примеру, во время сбора или на групповых портретах, стало меньше многообразия, а с ним и индивидуальности, но больше четкости и определенности единичного облика. В нем появилось больше металла, оно словно покрыто гальванической пленкой, строение костей проступает четко, черты просты и напряжены. Взгляд спокоен и неподвижен, приучен смотреть на предметы в ситуациях, требующих высокой скорости схватывания. Таково лицо расы, которая начинает развиваться при особых требованиях со стороны нового ландшафта и которая представлена единичным человеком не как личностью или индивидом, а как типом» [49].

Новый образ мира, который в течение ХХ века лишь утратил наиболее яркие видимые элементы, показывал не размывание противоположностей, а обострение их непримиримости. Террор чеченских боевиков в России и теракты арабских смертников в США – яркий тому пример.

Необходимо почувствовать тотальность войны и новых ее методов. Тот же Юнгер с его концепцией тотальной мобилизации прекрасно понимал, что война затрагивает всех – даже тех, кто стремится обособиться от нее, быть непричастным и невинным. Тот, кто пытается ускользнуть от войны, превращается из способного к самообороне бойца в добычу смерти – из воителя в жертву, которая даже не в силах понять причины и источника своей муки или гибели.

Юнгер, подобно Карлу Шмитту видел в политизации всех сторон жизни обострение противоречий, которые доходят до применения новых видов оружия. Прежде всего тех, которые направлены не на уничтожение отдельного солдата – пусть и в огромном количестве – а на создание целых «зон уничтожения». Высшей фазой развития этого типа оружия в конце ХХ века оказались вовсе не ядерные арсеналы, а информационные методы уничтожения противника как противостоящего типа.

Юнгер в заключительном фрагменте «Тотальной мобилизации» пишет, что возникли методы принуждения, более сильные, чем пытки: «…они настолько сильны, что человек встречают их ликованием. За каждым выходом, ознаменованным символами счастья, его подстерегают боль и смерть. Пусть радуется тот, кто во всеоружии вступает в эти места» [50].

Поводя итог, следует заключить, что «образ врага» является неотъемлемым элементом политической практики и политической теории (шире – политической культуры), обусловленным неустранимостью определенных биологических и социальных механизмов, постоянно действующих в человеческих сообществах. Сознательное размывание «образа врага» может свидетельствовать только о применении стратегии разрушения защитных механизмов определенного сообщества и обеспечения преимуществ других сообществ, «естественное» следование тем же путем означает утрату политической субъектности.

Литература

[1]Лебон Г. Психология народов и масс, М, 1995.
Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). – М.: Изд. группа «Прогресс» «Универс», 1994. – С. 236.

[2]ПСС, т. 23, с. 319.
Олексин А. В. Биополитика и ее приложения к социальным технологиям // Вопросы философии. – № 7, 1995.

[3]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979.
Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. – М.: Ренесанс, 1992. – С. 116.

[4]Allison A. C. Protection offorded, by sickle-cell trait against subtertial maliairiail infection. 1954. Allison A. C. “Brit. Med. J.”. 1961. # 1, pp. 1346–1349.
Розанов В. В. Эстетическое понимание истории // Русские философы. Антология. – М.: Изд. «Книжная палата», 1994. – Вып. 2. – С. 65.

[5]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979. Механизмы регуляции в системе крови. Часть вторая. Красноярск. 1978.
Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. – М.: Наука, 1979. – С. 82.

[6]Бюллетень ВОЗ, 1980, № 4, с. 58.
Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. – СПб, 1993. – С. 15.

[7]«Проблемы гематологии и переливания крови», 1973, № 11, с. 26.
Поршнев Б. Ф. Цит. пр. – С. 81.

[8]Еримельченко Г., Соловьева Н. Проблемы гематологии и переливания крови (Институт медицинской генетики), 1973, № 11, с. 24.
Тиллих П. Избранное. Теология культуры. – М.: Юристъ, 1995. – С. 58.

[9]Иммунологические группы и другие генетические факторы крови у йеменских и курдских евреев. Tills D., Warlow A. – «Anu. Hum. Riol», 1977, № 3, pp. 259–274.
Жирар Р. Насилие и священное. – М.: Новое лит. обозрение, 2000. – С. 329.

[10]Иммунология и иммунопатология туберкулеза, М.: «Медицина», 1976, с. 111.
Там же. – С. 329–330.

[11]Генетика антигенов гистосовместимости. Всесоюзный съезд гематологов и трансфузиологов. М… 1979.
Там же. – С. 336.

[12]Проблемы гематологии и переливания крови, 1973, № 1, с. 2.
Хюбнер К. Истина Мифа. – М.: Республика, 1996. – С. 108.

[13]Мутации и мутационный процесс в природных популяциях, Новосибирск, 1995, с. 41.
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. – М.: Сирин, 1990. – Т. 2. – С. 302–303.

[14]Исследование интеллектуальной деятельности близнецов, «Генетика»,
Поршнев Б. Ф. Цит. пр. – С. 116.

[15]Отношение различных форм одного и того же гена, сосредоточенные в одинаковых участках гомологичных хромосом, при которых эти отношения не обладают влиянием на соответствующие признаки особи.
Там же. – С. 162–163.

[16]Иностранцы не понимают этого термина: для них коммунальная квартира – это квартира в доме, принадлежащем городской коммуне, муниципалитету, а не частному владельцу. Справедливее называть такие квартиры «коммунистическими» – все равно больше нигде таких нет.
Пьер Бурдье. От «королевского дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля // Социоанализ Пьера Бурдье (Альм. Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН). – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.

[17]Потери московской архитектуры описаны в книгах Н. М. Молевой, С. К. Романюка, статьях В. Ф. Козлова.
Мэмфорд Л. Миф машины // Утопия и утопическое сознание. – М.: Прогресс, 1991. – С. 96.

[18] Жирар Р. Насилие и священное. – М.: Новое лит. обозрение, 2000. – С. 304.

[19] Там же. – С. 306.

[20] Ницше Ф. Цит. пр. – С. 302.

[21] Эвола Ю. Мистерия Грааля. – Изд. «Арктогея».

[22] Булгаков С. Героизм и подвижничество. – М.: Русская книга, 1992.

[23] Шмитт К. Понимание политического // Вопросы социологии. – № 1, 1991.

[24] Плутарх. Избранные жизнеописания. – М.: Правда, 1990. – Т. 2. – С. 241.

[25] Поршнев Б. Ф. Цит. пр. – С. 125–126.

[26] Дарендорф Р. После 1989. Размышления о революции в Европе. – М., 1998. – С. 242–243.

[27] Белоусов Л. С., Шумаван А. История фашизма и его преодоления в единой истории Европы ХХ века (библиообзор) // Полис. – № 4, 1999. – С. 170.

[28] См.: Журн. «Золотой лев». – № 9-10, 2000.

[29] Griffin R. The Nature of Fascism. – L., 1993. – P. 26.

[30] Савва М. В. Этнический статус в идеологии и политике // Полис. – № 4, 1999. – С. 143.

[31] См.: Гудрик Кларк Н. Оккультные корни нацизма. Автор приводит впечатляющие цифры переселения евреев из Галиции в Вену и образование многочисленной и влиятельной еврейской диаспоры за какие-нибудь полвека.

[32] Нам уже приходилось приводить данные об уровне негативизма населения России по отношению к кавказцам и евреям. Вторые сильно уступают первым, почти незаметным на фоне прочих народностей, вызывающих у русских чувство подозрительности или нелюбви. – см. А. Н. Савельев. Русские по паспорту и русских по духу. В кн. «Расовый смысл русской идеи». Выпуск 1, 1999.

[33] На этот факт нам довелось указывать. См.: Кольев А. Крамолы этницизма / Русский строй. – М.: 1997.

[34] Поршнев Б. Цит. пр. – С. 126.

[35] Шмитт К. Цит. пр.

[36] Там же.

[37] Пригожин А. И. Что есть политика? (политологические тезисы) // Общественные науки и современность. – № 4, 1996.

[38] Ницше Ф. Цит пр. – С. 232.

[39] См.: С. Кьеркегор: «симпатическая антипатия» или «антипатическая симпатия» («Страх и трепет»).

[40] Шмитт К. Цит. пр.

[41] Барсукова С. Ю. Проблемы беженцев и вынужденных переселенцев в зеркале идеологий // Полис. – № 4, 1999. – С. 36–37.

[42] Бурдье П. Социология политики. – М.: Socio-Logjs, 1995.

[43] Шампань П. Делать мнение: новая политическая игра. – М.: Socio-Logjs, 1997. – С. 65.

[44] См. его статью в «Независимой газете» 04.01.2000.

[45] Савва М. В. Этнический статус в идеологии и политике // Полис. – № 4, 1999. – С. 144.

[46] Барсамов В. А. Этнонациональная политика в борьбе за власть: стратегия и тактика общенациональной смуты (десять лет в поисках антикризисной модели). – М.: Б.И., 1997.

[47] Манхейм К. Диагноз нашего времени. – М.: Юристъ, 1994. – С. 614–616.

[48] Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. – СПб.: Наука, 2000. – С. 108–109.

[49] Там же. – С. 179–180.

[50] Там же. – С. 469.

Где жить русскому народу?

Человеку современного биологического вида около 40 тыс. лет. Из них более семи тысяч лет человек живет в городе. Знаменитый Иерихон, древнейшие городские поселения на Кипре и в южной части Малой Азии ученые относят к шестому тысячелетию до Рождества Христова. Везде, от Центральной Африки до доколумбовой Америки, от Двуречья до Южного Урала, независимо друг от друга неизбежно возникали города, как только общество перерастало родоплеменной уклад и появлялись зачатки государственности. Как только человек переступает границу первобытности, его жизнь связана с городом.

Конечно, до XX века в любом народе, в любой стране большая часть населения жила в деревне. Но всюду именно город был сосредоточения элиты, лучших людей. В городе формируется элита концептуальная и культурная – духовенство, интеллектуалы, художники; элита политическая и военная – аристократия и высшая администрация, элита производительная – наиболее квалифицированные ремесленники и купечество. Исторически город был стержнем, вокруг которого формировалась общественная структура, хотя всегда и везде город был продолжением традиционной системы обитания своего народа, из которой он вырастал как наивысшая форма развития.

У каждого народа свой город. Мы хорошо знаем западный город и мусульманский, весьма неплохо – античный город. По историческим источникам мы и Вавилон недурно себе представляем. А был ли русский город? Каким он был в домонгольский, допетровский периоды? Как выглядел типичный русский город до начала XX века? Наконец, что произошло с русским городом, как и со всем русским этносом, в XX веке, и каковы пути возрождения, регенерации русского города, образующего сегодня среду повседневной жизни большинства русских людей?

I. Традиционный русский город

2. Смута

3. Регенерация

Русская этнополитическая доктрина

В Российской Империи существовала своя особая этнополитическая доктрина, опирающаяся как на духовную, так и с биологическую природу русского народа. Если первая опора этой доктрины достаточно хорошо известна, то вторая прочно позабыта вместе с целым рядом имен замечательных русских мыслителей или «неудобных» работ более известных ученых.

Отчасти это связано с тем, что соотношение биологического и исторического для русской философии – достаточно периферийная тема, разработанная весьма поверхностно. Тем не менее, именно здесь проявилась связь русской философии с задачами русского национального бытия и этнополитическими проблемами, которые равно актуальны для нас, как и для русских людей XIX века, когда научная мысль Росси стала пространно рефлексировать по поводу природы русской государственности, русского менталитета, русского национального характера и т. п.

Биологические факторы общественной жизни русской философией не рассматривались столь глубоко, как на Западе, потому что в России многое было самоочевидно и не требовало доказательств. Вот как, к примеру, касался расовых проблем один из величайших русских мыслителей А. Ф. Лосев: «Что-нибудь же значит, что один московский ученый вполне похож на сову, другой на белку, третий на мышонка, четвертый на свинью, пятый на осла, шестой на обезьяну. Один, как ни лезет в профессора, похож целую жизнь на приказчика. Второй, как ни важничает, все равно – вылитый парикмахер. Да и как еще иначе могу я узнать чужую душу, как не через ее тело?» «На иного достаточно только взглянуть, чтобы убедиться в происхождении человека от обезьяны, хотя искреннее мое учение этому прямо противоречит, ибо, несомненно, не человек происходит от обезьяны, но обезьяна – от человека. По телу мы только и можем судить о личности. Тело – не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело – живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цвету кожи, по голосу, по форме ушей, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною. По одному уже рукопожатию я догадываюсь обычно об очень многом. И как бы спиритуалистическая и рационалистическая метафизика ни унижала тела, как бы материализм не сводил живое тело на тупую материальную массу, оно есть и остается единственной фигурой актуального проявления духа в окружающих нас условиях» [1]Лебон Г. Психология народов и масс, М, 1995.
.

Но такое легкоотвлеченное и даже ироничное отношение к расовой проблематике всегда откладывалось в сторону, когда речь шла о государственных интересах, а не только лишь о методологии науки. Великий русский историк Н. М. Карамзин взывал к Александру I, предлагая вернуться к этому принципу. В своем знаменитом письме от 17 октября 1819 года он писал: «Если мы захотим быть христианами-политиками, то впадаем в противоречия, в несообразности. Меня ударяют в ланиту, а я, как христианин, должен подставить другую; неприятель сжег наш город: впустим ли его мирно в другой, чтобы он также обратил его в пепел?.. Любите людей, но еще более любите Россиян, ибо они и люди, и ваши подданные, дети Вашего сердца…» [2]ПСС, т. 23, с. 319.
.

Выделенность русских (или россиян, как в то время называли жителей великорусских губерний) представлялась для ведущих мыслителей XIX века бесспорной. Профессор Ковалевский, давший обзор консервативной политической мысли этого периода писал: «Государство, известное под именем Российской империи, создано русскими славянами, потомками скифов и сармат. В его созидании работали только одни русские, – а не поляки, не грузины, не финны и др. народности России. Созидательница русского государства – русская нация, а потому эта нация по всем божеским и человеческим правам должна быть господствующей нацией, держащей в государстве власть, управление и преобладания или державной нацией. Все остальные нации, как вошедшие уже в готовое государство, как присоединенные к нему державной нацией, должны быть ей соподчиненными» [3]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979.
. «Только тот, кто слился кровью и духом с русским народом, кто боролся в его рядах за его национальные задачи и стал потомственным пайщиком великого культурного исторического наследия, имеет неоспоримое право русского гражданского равноправия» [4]Allison A. C. Protection offorded, by sickle-cell trait against subtertial maliairiail infection. 1954. Allison A. C. “Brit. Med. J.”. 1961. # 1, pp. 1346–1349.
.

Этими мыслями Ковалевский продолжает «Русскую правду» П. И. Пестеля, предлагавшего инородцам оставлять свою прежнюю национальность за пределами России. Против мелкой самобытности, не желающей сливаться с великой исторической личностью Русского народа, выступали позднее С. А. Хомяков, и М. Н. Катков («какого бы ни были происхождения русские граждане, они не должны иметь иного отечества, кроме России», Россия «не может иметь никаких государств в государстве, не может допустить, чтобы какие бы то ни было части страны могли организоваться в смысле особых политических национальностей. Единое государство, значит единая нация»).

Необходимо отметить, что выделенность русской нации рассматривалась русскими мыслителями вовсе не с позиций исключительно духовно-нравственных и культурных. Например, профессор П. Ковалевский определяет нацию через язык, веру, единство исторической судьбы, общность физических и душевных качеств и формирование собственной национальной культуры [5]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979. Механизмы регуляции в системе крови. Часть вторая. Красноярск. 1978.
. При этом общность физических качеств выражается в ранних формах русского национализма.

Профессор Ковалевский пишет, что допетровский русский национализм был «животный, инстинктивный, биологический, но он спас России ее самобытность» [6]Бюллетень ВОЗ, 1980, № 4, с. 58.
. Эта отчужденность стала, с другой стороны, причиной отставания России от Запада. После татарского ига оказалось, что «Россия была выше, но темнее» Запада. Вероятно, именно это обстоятельство привело к постоянным отклонениям политики российских самодержцев от принципа русского национализма, о чем с горечью писали русские историки и философы.

Ковалевский выделял отличия патриотизма от национализма. Если первый связан с родиной и отечеством, но второй – с родом, нацией. В первом случае речь идет о историко-географическом понятии, во втором – о психолого-антропологическом [7]«Проблемы гематологии и переливания крови», 1973, № 11, с. 26.
. Русский антропологический тип, таким образом, является определяющим для формирования в России нации как таковой. При этом Ковалевский ссылается на мнение проф. Градовского: «…чем больше мы видим в данном государстве местностей и племен, стоящих на особом положении, тем дальше это государство от полного развития своих национальных начал, тем больше препятствий и трудов предстоит ему преодолеть» [8]Еримельченко Г., Соловьева Н. Проблемы гематологии и переливания крови (Институт медицинской генетики), 1973, № 11, с. 24.
.

Даже такой либеральный мыслитель как Николай Бердяев не мог обойти биологической проблематики в социальных процессах и даже испытывал к ней какую-то неотвратимую тягу. В своей книге «Философия неравенства» он писал: «Раса сама по себе есть фактор природно-биологический, зоологический, а не исторический. Но фактор этот не только действует в исторических образованиях, он играет определяющую и таинственную роль в этих образованиях. Поистине в расе есть таинственная глубина, есть своя метафизика и онтология. Из биологических истоков жизни человеческие расы входят в историческую действительность, в ней действуют они как более сложные исторические расы. В ней разное место принадлежит белой расе и расе желтой, арийской расе и расе семитической, славянской и германской расе. Между расой зоологической и национальностью исторической существует целый ряд посредствующих иерархических ступеней, которые находятся во взаимодействии. Национальность есть та сложная иерархическая ступень, в которой наиболее сосредоточена острота исторической судьбы. В ней природная действительность переходит в действительность историческую» [9]Иммунологические группы и другие генетические факторы крови у йеменских и курдских евреев. Tills D., Warlow A. – «Anu. Hum. Riol», 1977, № 3, pp. 259–274.
.

Сама история кажется Бердяеву наполненной тайной крови и рода, которая источает иррациональность ложно принимаемой за рациональную действительности: «Если и неверна одностороння исключительно антропологическая, расовая философия истории (Гобино, Чемберлен и др.), то все же в ней есть какая-то правда, которой совсем нет в отвлеченной, социологической философии истории, не ведающей тайны крови и все сводящей к рациональным социальным факторам. Исторические дифференциации и неравенства, путем которых образовался исторический космос, не могут быть стерты и уничтожены никакими социальными факторами. И голос крови, инстинкт расы не может быть истреблен в исторической судьбе национальностей. В крови заложены уже идеи рас и наций, энергия осуществления их признания. Нации – исторические образования, но заложены они уже в глубине природы, в глубине бытия» [10]Иммунология и иммунопатология туберкулеза, М.: «Медицина», 1976, с. 111.
.

Расовая глубина бытия скрыта за социальными факторами, но не отменена ими. Этого не хотят понять либеральные деятели, сводящие историю к политическим интригам и преследованию меркантильных интересов.

Бердяев приходит к мысли о тайне крови через очевидную непредвзятому взору русскую традицию почитания предков: «Жизнь нации, национальная жизнь есть неразрывная связь с предками и почитание их заветов. В национальном всегда есть традиционное» [11]Генетика антигенов гистосовместимости. Всесоюзный съезд гематологов и трансфузиологов. М… 1979.
. «В настоящей, глубокой и утонченной культуре всегда чувствуется раса, кровная связь с культурными преданиями» [12]Проблемы гематологии и переливания крови, 1973, № 1, с. 2.
.

«Вопрос о правах самоопределения национальностей не есть вопрос абстрактно-юридический, это, прежде всего, вопрос биологический, в конце концов, мистико-биологический вопрос. Он упирается в иррациональную жизненную основу, которая не подлежит никакой юридической и моральной рационализации. Все исторические национальности имеют совершенно разные, неравные права, и они не могут предъявлять одинаковых притязаний. В историческом неравенстве национальностей, неравенстве их реального веса, в историческом преобладании то одних, то других национальностей есть своя большая правда, есть исполнение нравственного закона исторической действительности, столь не похожего на закон действительности индивидуальной» [13]Мутации и мутационный процесс в природных популяциях, Новосибирск, 1995, с. 41.
.

Забегая вперед, скажем, что в современных условиях мы пока не можем обеспечить принципа «Россия для русских», но должны вводить его постепенно и последовательно. Сначала – бесспорное равенство прав граждан, русификация образования, потом – вытеснение всех этнических особенностей на уровень неспонсируемых государством общественных объединений, наконец – ликвидация и этих национально-культурных автономий и складывание гражданской нацией. Попытка иного подхода – призывы к территориальному размежеванию или к изгнанию инородцев есть прямая провокация межэтнической войны, которую большинство русских вести не захотят. Эти дикие фантазии могут только вызвать расчленение русской нации на народности, территориальные общины и включение в проект преобразования России в Большие Балканы со смертоубийством между русскими людьми.

Элитный отбор

Есть у Лосева и более глубокая мысль, связывающая род и индивида: «Жизнь, общая родовая жизнь порождает индивидуум. Но это значить только то, что в индивидууме нет ровно ничего, что существовало бы в жизни рода. Жизнь индивидуумов – это и есть жизнь рода. Нельзя представить себе дело так, что жизнь всего рода – это одно, а жизнь моя собственная – это другое. Тут одна и та же совершенно единая и единственная жизнь. В человеке нет ничего, что было бы выше его рода. В нем-то и воплощается его рода. Воля рода – сам человек, и воля отдельного человека не отлична от воли его рода. Конечно, отдельный человек может стремиться всячески обособиться от общей жизни, но это может обозначать только то, что в данном случае приходит к распадению и разложению жизнь самого рода, разлагается сама жизнь данного типа или в данное время или в данном месте. Так или иначе, но всегда жизнь индивидуума есть не что иное, как жизнь самого рода, род – это и есть единственный фактор и агент, единственное начало, само себя утверждающее в различных индивидуумах» [14]Исследование интеллектуальной деятельности близнецов, «Генетика»,
.

Бердяев выделяет в данном вопросе динамическую составляющую: «Человек органически, кровью принадлежит к своей расе, своей национальности, своему сословию, своей семье. И в неповторимой, лишь ему одному принадлежащей индивидуальности своеобразно преломляются все расовые, национальные, сословные, семейные наследия, предания, традиции, навыки. Личность человеческая кристаллизуется на той или иной органической почве, она должна иметь сверхличную компактную среду, в которой происходит качественный отбор. Одно из самых больших заблуждений всякой абстрактной социологии и абстрактной этики – это непризнание значения расового подбора, образующего породу, вырабатывающего душевный, как и физический, тип» [15]Отношение различных форм одного и того же гена, сосредоточенные в одинаковых участках гомологичных хромосом, при которых эти отношения не обладают влиянием на соответствующие признаки особи.
.

«Расовый подбор», о котором здесь говорится, не может не привести к евгенической проблематике, важной для сохранения социальной структуры общества и обеспечения его конкурентоспособности. И Бердяев обращается к задаче выращивания национальной элиты – аристократии. И здесь им формулируется принцип отношения неравных частей нации – аристократического ведущего слоя и ведомой народной массы: «В истории происходит мучительный процесс все новых и новых исканий истинной аристократии. Дурное и пренебрежительное отношение к простому народу – не аристократично, это хамское свойство, свойство выскочек.

Аристократическое чванство – безобразное явление. Аристократия должна была бы давать простому народу от своего избытка, служить ему своим светом, своими душевными и материальными богатствами. С этим связано историческое призвание аристократии» [16]Иностранцы не понимают этого термина: для них коммунальная квартира – это квартира в доме, принадлежащем городской коммуне, муниципалитету, а не частному владельцу. Справедливее называть такие квартиры «коммунистическими» – все равно больше нигде таких нет.
.

Освальд Шпенглер в своем знаменитом труде «Закат Европы» пишет, что раса выражается, прежде всего, в аристократии, которая воспитывает ощущение красоты и доводит телесный идеал воина и героя (добавим также и нравственно-рассудочный идеал мудреца) до чистоты [17]Потери московской архитектуры описаны в книгах Н. М. Молевой, С. К. Романюка, статьях В. Ф. Козлова.
. Аристократия, таким образом, становится, подлинным образом расы.

Здесь присутствует призыв смирять презрение к черни. Народ, сколь бы он ни был развращен и бесстыден, остается телесной основой нации, биологическим субстратом национальной души. Поэтому ведущий слой общества обязан заботиться о демографическом благополучии и нравственном воспитании народа, не замыкаясь в себе, не превращаясь в секту.

Но не дай Бог аристократу становиться народником, потакать холопьему духу разночинца, который толком не знает своего рода-племени и не может ценить его. Аристократ – носитель родового знания тайны крови и религиозного таинства: «Аристократизм есть сыновство, он предполагает связь с отцами. Не имеющие происхождения, не знающие своего отчества не могут быть аристократами. И аристократизм человека, как высшее иерархической ступени бытия, есть аристократизм богосыновства, аристократизм благородно рожденных сынов Божьих. Вот почему христианство – аристократическая религия, религия свободных сынов Божьих, религия даровой благодати Божьей» [18].

Аристократия связана кровью – это очевидный факт, который и в русском дворянстве, сместившем с исторической сцены боярские роды, подтвержден передачей из рода в род идеи служения и чести.

Бердяев пишет: «Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть также неопровержимый и неистребимый антропологический факт. Дворянство не может быть в этом смысле истреблено. Никакие социальные революции не могут уничтожить качественных преимуществ расы. Дворянство может умирать как социальный класс, может быть лишено всех своих привилегий, может быть лишено всякой собственности. Я не верю в будущее дворянства как сословия и не хочу себе как дворянину дворянских привилегий. Но оно остается как раса, как душевный тип, как пластическая форма, и вытеснение дворянства как класса может увеличить его, душевную и эстетическую ценность» [19].

Важность аристократических для общества принципов Н. Бердяев подчеркивал особо: «Всякий жизненный строй – иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора, и лишь в ней не выделяются никакие аристократические качества. Если нарушена истинная иерархия и истреблена истинная аристократия, то являются ложные иерархии и образуется ложная аристократия. Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию и представить иерархическое начало в строе общества. Таков закон всего живого, всего, обладающего жизненными функциями. Лишь куча сыпучего песка может существовать без иерархии и без аристократии». Обращаясь к большевикам, Бердяев продолжает: «И ваше рассудочное отрицание начала иерархическо-аристократического всегда влечет за собой имманентную кару. Вместо аристократической иерархии образуется охлократическая иерархия. И господство черни создает свое избранное меньшинство, свой подбор лучших и сильнейших в хамстве, первых из хамов, князей и магнатов хамского царства. В плане религиозном свержение иерархии Христовой создает иерархию антихристову. Без лжеаристократии, без обратной аристократии вы не проживете и одного дня. Все плебеи хотели бы попасть в аристократию. И плебейский дух есть дух зависти к аристократии и ненависти к ней» [20].

Выстраивание соответствующей иерархии – бесспорная необходимость для любого общества, намеренного быть самостоятельным субъектом Истории. Отсутствие системы элитного отбора приводит государство к химерным формам: «Демократия может быть понята как установление условий, благоприятных для качественного подбора, для выделения аристократии. При этом целью может быть поставлено отыскание реальной, а не формальной аристократии, т. е. отстранение той аристократии, которая не является царством лучших, и раскрытие свободных путей для истинной аристократии» [21].

Аристократизм власти может составлять тот признак, отсутствие которого говорит о тяжелой болезни национального организма, отсутствии в нем ведущего слоя стратегической элиты. Это прекрасно понимали русские консерваторы. В начале XIX века Лев Тихомиров прямо подчеркивал необходимость восстановления аристократических начал: «Если бы класс политиканов мог осесть в стране прочно, стать более или менее наследственным, то политика, перестав быть un sale metier, конечно, привлекла бы к себе более уважающие себя слои нации. Укрепив свое положение, новый класс мог бы вступить с народом в более тесное нравственное общение и приобрести способность выражать дух народа. Такая эволюция демократического парламентаризма привела бы к некоторому виду аристократического строя» [22]. Позднее И. А. Ильин писал: «Демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т. е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно лучшие силы народа… Демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть» [23].

Таким образом мы видим, что биологические механизмы формирования общества в русской философии тесно связаны с культурными – прежде всего, задачей элитного отбора, формирующего современную аристократию, которая по форме может не превращаться в подобие стародавнего сословия, но по сути является таковым именно за счет отбора определенных биологических факторов и особого воспитания.

Люди-коктейли – продукция антиэлитного отбора

Современность связана с новыми формами извращений биологического подхода, которые скрыто присутствуют в целом ряде общественных течений и околонаучных умствований. Каждое из них связано с разрушением иерархии и построением новой иерархической пирамиды, в которой на ее верхушку помещается некий выродок – физический и нравственный.

В начале ХХ века идея предательства предков, собственного родового корня в среде российской интеллигенции еще не была принята столь однозначно, как сегодня. В 1912 году такой либеральный мыслитель, как Е. Н. Трубецкой говорил: «Нас слишком долго держали в убеждении, что русский человек – не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности, а «всечеловек», объемлющий черты всех национальностей, что неизбежно ведет к утрате собственной национальной физиономии. Мы привыкли видеть в России целый мир, и начинаем уже поговаривать о том, что нет в ней ничего местного, ибо она не запад и не восток, а «Востоко-запад». Нам тщательно внушали мысль, что Россия или Мессия или ничто, что вселенское и истинно русское одно и то же» [24].

Но основная масса либеральная интеллигенции уже во второй половине XIX века пыталась превратить русских в рабов «всечеловеческой» идеи, в народ-мессию, которому надо снести все гнусности иных цивилизаций, отказываясь от своей, и в этом полагая свою особость. В ХХ веке социалистическая идея, «левая» интеллигенция повесили на шею русскому человеку ярмо интернационализма. В начале ХХI века явно выделилась новая смесительная идея, возводящая на пьедестал космополитическую персону, ставящую другим в пример отречение от собственного рода, расы, истории, культуры. Идея расового безразличия за полтораста лет переросла в идеологию русской жертвы ради достижения этой безразличности и, наконец, в постсоветской интеллигенции воплотилась в химеру антиэлитного отбора, создающего космополитические «верхи» – антипод расовой аристократии.

Лжеаристократия имеет свое расовое лицо. Это не просто сборище жуликов, не пойми как собранное из этнографических отбросов. Хотя поначалу это именно отбросы – судя по анкетным данным активистов большевистского режима – формировали «верхи» коммунистического режима. Стесняясь своей неполноценности, они стремились к интернационализму, к утверждению безразличия в расовом вопросе. На этой базе впоследствии происходит формирование своего рода расового принципа. Преимущества в иерархии, отбросившей природную иерархию, получают люди предельно оторванные от природы национального организма, предельно денационализированные, а значит – люди с предельно перемешанной кровью и воспитанные в ненависти к национальному телу и национальному духу.

Русским националистам все время ставят в вину, что они пытаются отделить в России русских от нерусских. «Вы что, черепа будете мерить?», – с гневом вопрошают поборники разнообразных прав и свобод. Между тем, именно эти вопрошатели именно и занимаются поисками нерусских корней и отделяют одних граждан России от других по чисто биологическим качествам. Когда мы говорим о русскости в политическом смысле, они опираются исключительно на расовые различия, передаваемые не в семейных традициях, а в сплетнях и анекдотах.

Именно такова книга некоего Юрия Безелянского «5-й пункт, или Коктейль «Россия»» [25]. Характерна приписочка автора к названию: «Антисемитам эта книга вряд ли понравится».

Дело конечно же не в антисемитах. Автор их опасается, но дразнить намерен не их, а людей, считающих себя русскими и не отделяющих от русской культуры не только Пушкина и Даля, Багратиона и Суворова, но и всех, кто просто считает себя русским и любит Россию. Именно для них автор раскапывает груды чужого грязного белья, чтобы доказать, что все мало-мальски известные в нашей стране люди – вовсе не русские. Будь у какого-нибудь артиста или писателя хоть малая толика иных кровей, Безелянский уже требует признать его «коктейлем». Вся Россия у него представляется именно «коктейлем», от которого у всего мира должна болеть голова.

Безелянский бесстыден до полного неприличия. Он готов выворотить на мостовую бабушкин комод, лишь бы похвастаться своей нерусскостью: я тоже не из «чистых», во мне смешано пять кровей! Причем бесстыдство это опирается на поветрие в «творческой интеллигенции», имя которой «легион». Вот и Безелянский чувствует за своей спиной миллионы «полукровок и четвертькровок», для которых он прямо-таки требует высчитывать процент «русскости». При этом борзописец уверен, что таких людей-коктейлей в России если не большинство, то активное и многочисленное меньшинство, которое всем остальным утрет нос. Чтоб не кричали, что «Россия для русских».

Но, господа, русские, говоря, что Россия – страна для них, вовсе не имеют в виду, что доказательство чьей-то «полукровности» или «четвертькровности» автоматически выводит человека из русской общности. Хотя вычисление своего «коктейля» очень часто (а то и повсеместно), действительно, лишает иного вполне благополучного человека их русской общности. Потому что такое вычисление уже само по себе означает сомнение в своем праве наследовать русскую землю от своих русских предков. Вместо этого естественного наследования, вместо ответственной бережливости к Русской Земле, возникает глумливая борьба за свои права, за какую-нибудь половинку или четвертушку своего инородчества, которая дает основания вступать в некий явный или виртуальный интернационал, доказывающий русским, что Россия – не их земля, а всего лишь вместилище человеческого «коктейля».

Чем помечает русский театр писатель Безелянский? Нет, не его славной историей, а мифом о нерусском начале, якобы состоявшемся усилиями некоего иноземного магистра, исполнявшего волю царя Алексея Михайловича. И Большой Театр – не русское достояние, коль его основал англичанин, действовавший по указу Екатерины Великой. Все-то, мол, русские замалчивают свои нерусские корни. А мы, вот, «коктейли» не боимся смотреть правде в глаза – нет в России ничего истинно русского, беспримесного, чистого. У русских и великие театральные деятели «иного замеса», никак не стопроцентно русские – не только Мейерхольд, но и Симонов, Товстоногов, Эфрос и другие.

Расправившись с режиссерами, борзописец идет к актерам, где и вовсе трудно ему сыскать «чистого» русского человека. Полукровки и прочие «замесы» просто кишмя кишат. Извольте – на киноэкране в качестве кумиров лицедействуют сплошные Шверубовичи и Вольфзоны, которых, разумеется, (как считает Безелянский) нельзя причислить к русским. Это если фамилия, выпирает из-под русского псевдонима. Если же собственная фамилия актера звучит не так одиозно, наши деморасисты принимаются искать ее корни в каких-нибудь неславянских языках. По созвучиям они без труда доказывают, что и здесь толпятся сплошь нерусские люди. Если вам за 60, и вы любите бесподобного Прудкина, знайте, что это был не русский актер, а еврей. Если вы без ума от экранизированных «Маленьких трагедий», то знайте, что Юрский – не русский актер, а еврей. Если вам по душе Раневская или Быстрицкая, то знайте, что обе – еврейки. Именно так их рекомендует нам расист Безелянский.

Русского театра просто не существует, в нем – сплошные дети Сиона, как нам демонстрирует Безелянский. А если они об этом говорят открыто, то их ждет судьба незабываемого Михоэлса, убитого Сталиным. Мы ничего не будем знать про Михоэлса, но об этом убийстве обязаны вспоминать с содроганием, почему-то выделяя его из чреды других убийств. Убили русского актера – пустяки, убили Михоэлса – и поток слов не прекращается десятилетиями. Даже у обожаемой до сих пор Раневской, оказывается, была несчастливая творческая судьба из-за семитского разреза глаз. Будто бы у лиц иных национальностей судьбы сплошь лучше, чем у Раневской!

Русский разрез глаз дает одно неоспоримое следствие – он никогда не становится причиной для объяснения тех или иных невзгод. Но вот разговора о тяжелой судьбе того, кто таким разрезом обладает, от расистов-демократов не дождешься. Они просто поражены любовью ко всякого рода отклонениям, превращая их в объект своего пристального внимания, требуя от других того же. А еще признания некоторой обобранности носителей этих отклонений и необходимости каких-то особых компенсаций – хотя бы пророненной над их судьбой слезы.

Ирония над своими духовными метаниями приводит к тому, что замечательный актер Михаил Козаков называет себя «полужидком», к ощущению к «не вполне своим» в России. Козаков как бы самоунижается от сознания собственной несформированной идентичности, а Безелянский тут же толкает его в стан обиженных и оскорбленных только по причине своей «недорусскости», «полужидкости».

А вот рассуждения актера Олега Табакова, который просто демократ (без «жидкости») в пересказе борзописца просто омерзительны. Его представление о сталинских репрессиях и фашизме сводятся именно к антисеметизму. Будто не было миллионов жертв других народов, будто «русский список» короче «списка Шиндлера».

В устах Табакова мы сталкиваемся с самым чудовищным, самым наглым и беззастенчивым проявлением расизма. «Деление людей по расовым признакам – это паскудство», – заявляет артист. Вот так прямо. Не надо отличать негра от китайца, китайца от чукчи, чукчи от русского. Это утверждает Табаков, это насаждают демократы-расисты вроде Безелянского, сдабривая свои залихватские суждения любимыми темами об угнетенности евреев, о еврейских погромах, о Холокосте и прочих выдумках.

Мы видим в этих выдумках злостный русофобский замысел, задумку уничтожить русских как народ, запретить русским называть себя именем своего народа, представить различение народов, различение своих и чужих делом подлым. Они за нравственную норму выдают «нечистокровность», которая будто бы хоть в чем-то может давать преимущества перед «чистокровностью».

За «нечистокровностью» нашим «коктейлям» видится сила большинства. Они то и дело начинают кричать, что «полукровок» больше, а разговоры о «чистокровности» неприличны. Хочется спросить, а приличны ли разговоры о «нечистокровности», прилично ли выпячивание своей «недоделанности», невнятной этнической и национальной определенности? Прилично ли навязывать обществу представления, что быть евреем в России – это «круто», а быть русским – подлая судьба?

Толкования приличий между русскими и расистами-демократами расходятся принципиально. Русские с удовольствием говорят, что они русские. И не видят никакого оскорбления в том, что еврей называет себя евреем, что также его именуют люди других кровей. Русские не требуют себе преимуществ только за то, что они называют себя русскими. Русские не высчитывали и не собираются высчитывать сколько у кого инородческой крови, пока инородец не ведет себя как враг. И даже когда он становится врагом, насколько он «чист» никто не будет интересоваться – он заведомо «нечист», и если даже по происхождению числится русским, то «прожидовлен», испачкан, и его родословной никто не поверит.

Мы не станем интересоваться кровосмесью Безелянского или родовыми корнями О. Табакова на том основании, что они выказывают явные признаки русофобии. Но мы точно знаем, что они к этому вопросу относятся с особым вниманием – их самих собственные кровные задатки еще как интересуют. Ибо именно это для них становится оправданием русофобии, которая под демократической маской протаскивает самый настоящий расизм. Точнее, ту его форму, которая дает основания не для раздельного существования (такая форма расизма была бы для русских вполне приемлемой), а для геноцида.

Может показаться, что любовь к расовому коктейлю – интеллигентская болезнь, присущая также еврейской диаспоре. Это не так. Достаточно привести отношение к Москве со стороны представителей различных этнических групп [26] (%, данные 1997–1998 гг.).

Из таблицы видно, насколько энергично желают видеть Москву нерусским городом выходцы с Кавказа. Для них русская столица представляет собой пространство для кровосмешения и культурного усреднения – русский философ, русский учитель, русский офицер должны уравняться здесь с торговцем помидорами, с трудом владеющим русским языком. При этом даже космополитическое население столицы вполне однозначно видит в Москве именно русский город, город своего народа.

Теория и практика этнического паразитизма

Наряду с ульра-либеральной расовой иерархией в современной России проповедуется еще одна теория расового неравенства, которая ставит на вершину социальной пирамиды альянс этнических меньшинств. Лишение российской государственности русского государствообразующего стержня: подкрепленное привело к тому, что малые народы от идентифицированности с российской государственностью получили возможность идентифицироваться как оппозиция этой государственности и добиваться от разложившейся бюрократии привилегий в сравнении с русским большинством.

После разрушения СССР ряд «титульных» республик предприняли успешную атаку на центральное правительство с целью выбить для себя привилегированное положение. В качестве платы за присоединение к Федеративному договору Башкортостан (проживает 22 % башкир) потребовал подписания специального приложения о дополнительных полномочиях республики в области внешней торговли; республика Саха (проживает лишь 33 % якутов), волей обстоятельств получившая в пользование огромные пространства Сибири, добилась права оставлять в своем распоряжении значительную долю доходов от разработки месторождений золота и алмазов. 90 % федеральных субсидии направлялись в республики Саха, Татарстан, Башкортостан и другие, где доход на душу населения выше, чем в среднем по стране и лишь 10 % – в регионы со сложными климатическими и природными условиями. В результате 10 территорий с доходами ниже среднего уровня стали донорами бюджетных поступлений, 8 территорий, в которых доходы выше среднего, – получателями федеральных субсидий [27].

Кремль, пользуясь обстановкой переворота 1993 года, попытался вынудить регионы и республики к уплате федеральных налогов. Но даже угрозы прекращения всех форм федерального финансирования, установления эмбарго и конфискации счетов в ЦБ испугала далеко не всех. Чечня и Татарстан налоги платить не стали. Ельцину удалось лишь распустить Совет глав республик. В 1994 г. 20 этнических республик уже действовали коалиционно, защищая свои привилегии.

Попытки обсуждать проект «губернизации» России встретили жесткий коллективный отпор со стороны этнических элит и полное равнодушие со стороны элит в русских регионах. Назначенные Ельциным главы администрации предпочитали не ссориться с этницистами. В то же время президент Башкортостана Рахимов даже объявил о том, что Федерацию образуют не края и области, а республики («Сегодня», 13. 08. 94), а президент Чувашии Федоров (бывший министр юстиции) в январе 1995 подписал указ, позволяющий чувашским солдатам отказываться от несения службы на территории Чечни.

В татарстанском Основном Законе говорилось (ст. 61), что Татарстан является суверенным государством, субъектом международного права, ассоциированным с РФ. Республика самостоятельно определяет статус, решает вопросы политического, экономического и социально-культурного строительства (ст. 50). Татарстан установил для себя верховенство республиканских законов над федеральными.

В Ингушетии законы и иные нормативные акты органов государственной власти РФ действовали лишь в том случае, если они «соответствуют суверенным правам республики». Президент республики Р. Аушев пытался вывести систему суда и прокуратуры из федерального подчинения, а в 1999 году организовал срыв выборов в российский парламент.

В Туве дошли до того, что решение вопросов о войне и мире передали Великому Хуралу республики (ст. 63). Хотя, согласно Конституции РФ, этот вопрос был отнесен к компетенции Совета Федерации высшей палаты российского парламента. Кроме того, Тува решила обзавестись собственной самостоятельной таможней. А в конституциях Саха-Якутии (ст. 26), Башкортостане (ст. 67) и некоторых других республик предусмотрено принятие собственных законов о воинской обязанности. В то даже время Тува, готовая объявить войну кому захочет, произвела в 1996 г. промышленной продукции на 200 млрд. рублей, а вольная Ингушетия – на 54,6 млрд. Между тем, вклад всех двадцати республик в промышленное производство страны составил в этот период лишь 12 % ВВП.

В Татарстане была создана система налогообложения, противоречащая федеральному законодательству и даже тем противозаконным соглашениям между Правительствами Российской Федерации и Республики Татарстан, которые принимались в 1994 и 1998 годах. В результате только нарушение указанных соглашений привело к ущербу федерального бюджета за 1998 и первый квартал 1999 в размере 654,8 млн. рублей [28].

Особым покровительством татарского президента и правительства пользуются спирто-вино-водочные и нефтяные короли. Первые получают незаконные льготы по акцизам, вторые – налоговые льготы за счет федерального бюджета. И те, и другие работают чаще всего без соответствующих федеральных лицензий или с грубыми нарушениями порядка выдачи лицензий. Только в результате применения льгот по акцизу для ОАО «Татнефть» потери бюджета составили в 1998 году 652 млн. руб., за первый квартал 1999 – 189,2 млн. руб. Причем, надо отметить, что «Татнефть» является для республики бюджетообразующим предприятием – доля поступлений в бюджет по акцизам на нефть составляет более 90 % по Республике Татарстан.

Татарстан наносил прямой экономический ущерб другим регионам, устанавливая завышенные цены на ликеро-водочные изделия, ввозимые в Татарстан или вовсе запрещая их ввоз. В то же время вывоз алкогольной продукции из Татарстана связан с установлением демпинговых цен.

В 1998 и 1999 Татарстан перечислял в госбюджет 50 % налога на НДС, в то время как соответствующие федеральные законы о госбюджете предполагали перечисление 75 % и 85 %. В результате федеральный бюджет потерял в 1998 году 175,3 млн. рублей, в 1-м квартале 1999 – 78,5 млн. рублей.

По состоянию на 1 апреля 1999 задолженность платежей в бюджет и государственные внебюджетные фонды по Татарстану составила 6306,2 млн. рублей, в том числе в федеральный бюджет – 3758,4 млн. рублей.

Изъятие средств в пользу регионального бюджета распределялось между различными этническими группами неравномерно [29]. Так, в 1999 году в г. Набережные Челны доход свыше 3000 рублей имели 3,1 % татар и менее 0,1 % русских. В остальном дифференциация по доходам у русских и татар практически совпадала (исключая несколько более высокие показатели для русских в диапазоне доходов 1000–3000 рублей, соответствующих оплате квалифицированных кадров промышленности). Таким образом, происходил отбор по этническому принципу в высшую имущественную группу.

В Башкортостане также была создана налоговая система, дающая преимущества предприятиям и бюджетам региона по сравнению с федеральным налоговым законодательством. В результате в бюджете Башкортостана остаются 100 % акцизов на нефть и нефтепродукты, а также целый ряд других– платежей. За 1997 и 1-й квартал 1998 предприятиями и организациями ТЭК Башкортостана недоперечислено в федеральный бюджет 1181,5 млн. рублей.

Указом президента Башкортостана была установлена единая ставка акциза на нефть, которая в три раза ниже установленной законом. В результате за 1997 и 1-й квартал 1998 в бюджет не поступило 890 млн. рублей.

Указом президента Башкортостана противозаконно предоставлены отсрочки по пеням и штрафам в размере 3786 млн. рублей. В частности в федеральный бюджет в результате не поступило 853 млн. рублей.

Итоговый ущерб федеральному бюджету за 1997 год и 1-й квартал 1998 составил 2071,5 млн. рублей.

После паузы, в течение 1996–1999, когда между Ельциным и региональными номенклатурами был объявлен «пакт о ненападении», факты перераспределения общенационального достояния в пользу «титульных» чиновничьих кланов были скрыты от глаз. Только в 1999 году был несколько понижен статус Совета Федерации и проведено приведение республиканского законодательства к нормам общефедерального права и Конституции.

Формальная ликвидация наиболее одиозных нарушений федерального законодательства состоялась лишь в 2000 году, но фактическое самовластие удельных ханов сохранилось, дискриминация прав русского населения во внутренних республиках продолжалась. Паразитический интернационал этно-сепаратистов продолжал выжимать соки из русского народа.

Противодействие государственной власти паразитическим устремлениям этногруппировок потребовали нового всплеска теоретизирования, смерившего угасшую где-то в 1996–1997 году волну неоевразийства и федералистских теорий. На этот раз философствование было основано на практически неприкрытом требовании привилегий для этнических меньшинств.

В начале 2001 года Абдулатипов и созданная им самозванная Ассамблея народов России выступила со «специальным докладом» Президенту «О национальном самочувствии народов России. О состоянии и перспективах государственной национальной политики» [30]. Главным в рассуждениях Абдулатипова является тезис о многонациональности России. «Россия исторически формировалась как многонациональная держава», «многонациональная Россия на обозримый исторический период будет сохраняться как многонациональное государство» и тому подобное. Если в более ранних своих произведениях Абдулатипов употребляет термин «федерализм» (например, характеризуя политику Ярослава Мудрого), то теперь мысли оставлены те же, но почти всюду произведена замена «федерализма» на «многонациональность».

Оспаривая главный тезис доклада, надо сказать, что Россия никогда не формировалась из наций. Утверждение обратного означает полное непонимание самого термина «нация», который невозможно отнести ни к славянским племенам, образовавшим в свое время Русь, ни к тем кочевым, кавказским, тюркским, южнорусским народам, которые входили в состав Российской Империи. Термин «нация» может быть отнесен только к русским, которые превзошли свою этническую природу и создали одну из мировых культур, притянувшую к себе другие народности. Этот термин может быть отнесен только к общности, доказавшей свою способность вынести бремя государственности и сформировать традицию государственного строительства. В России эта общность называется «русские».

Абдулатипов за десять лет своей работы над основами национальной политики Росси постепенно понял, что наша страна никогда не была и федерацией. Но одну неправду он подменил другой. Теперь он считает, что «развал российской империи произошел из-за жесткого унитаризма, особенно в отношении национальных окраин». Это прямо противоречит исторической истине как по поводу причин крушения Империи, так и по поводу политики в отношении окраин.

В том же ключе Абдулатиповым изысканы причины крушения СССР. И здесь уж явно видно, что имело место прямо противоположное его утверждениям – СССР распался, когда республикам было позволено считать себя самостоятельными субъектами, федерирующимися по собственному усмотрению. Именно по этому усмотрению беловежские заговорщики и расчленили страну. И теперь докладчикам из Ассамблеи народов не терпится повторить эксперимент: они требует отказа от унитаризма, сиречь – от государственного единства России. Ведь требование федерализации (еще большей, чем теперь) есть забота не о воссоединении страны, а о расслаблении связывающих ее уз государственности.

И ведь видит же, видит Абдулатипов результаты своих усилий на ниве обеспечения «реального федерализма»: «Федерализм на практике превращался на отдельных территориях в феодализм, в некий конгломерат удельных княжеств и ханств с автократическими режимами, которые свободно обращаются и с Конституцией Российской Федерации, и с федеральными законами».

Только попыткой уйти от ответственности можно назвать упорное продавливание застарелых федералистических тезисов, измордовавших российскую государственность донельзя. Именно этой попыткой обусловлено изобретение какого-то «державного федерализма». Этак слово «державный» можно прилепить к любой мерзости, чтобы ее не выкинули как ненужный хлам прежней эпохи распада и измены.

«Федерализм в нашей стране в том числе способствует и стабилизации национальных отношений». Нет, этого доказать никому не удастся. Прекрасно видно как раз обратное. Федерализм в пользу «титульных» наций есть прямой паразитизм этнических номенклатур и насаждение неравенства граждан. Это практика наших дней, практика реального федерализма по-ельцински и по-абдулатиповски. Это практический этницизм, прикрытый демократическим гарниром.

Интеллектуальное оформление этницизма – это скрытая задача доклада, требующая массы передержек и прямых искажений исторической правды.

Абдулатипов пишет о неких «этнических отношениях», которых никогда не существовало в традициях России и не должно существовать в современном государстве. Этносы, в силу своей природной сущности, не могут вступать меж собой в политические отношения, а значит – не могут быть субъектами современного государства. Утверждение обратного (во многом благодаря теоретикам «межнационального согласия») привело к проявлению варварских племенных архетипов, древней межплеменной вражды и провоцированию конфликтов, подогреваемых этно-шовинистическими группировками и более осторожной этно-номенклатурой.

В докладе говорится о необходимости утверждения самобытности «каждой нации-этноса», что есть прямая заявка не погружение ряда малых народностей в средневековье и дикость. Это призыв традиционно живущим в России народам к государственному обособлению (коль скоро используется термин «нация»).

Объявляя Россию федерацией самобытных народов, Абдулатипов идет на подлог. Народы никогда никакую федерацию не создавали и не могут создать в силу невозможности этнического представительства, преддверием которого становится этническое размежевание, рушащее государство. Федерацию создают только сближающиеся государственные образования, которых в России никогда не было. А вот современный российский федерализм есть государственное обособление «титульных» административных образований, реализация все того же вредного большевистского мифа – «союз нерушимый республик свободных». Нелепость этого мифа стала реальностью в акте распада СССР: скрытая этно-административная обособленность сразу разорвала страну в клочья, как только был снят пресс партийного диктата.

Ссылка на Концепцию государственной национальной политики, утвержденную Президентом Российской Федерации 16 июня 1996 года, указывает, что Абдулатипов ничего не понял и ничему не научился. Он готов продолжать ту гибельную национальную политику, которая досталась России от коммунистического режима в качестве наследственной болезни. Концепция национальной политики, разработанная в свое время Абдулатиповым и его соратниками была дальнейшим распространением этой заразы, убивающей все попытки здраво построить стратегию воссоздания в России нации-государства.

В докладе построена совершенно нелепая теоретическая конструкция, которой нигде больше не сыщешь – есть, мол, нации-этносы, и есть нация-государство. «Национальное, как отдельное, самобытное явление России, дополняется исторически не менее богатой сущностью – многонациональностью». Выдвигается тезис о «многонациональной, многокультурной, многоконфессиональной и федеративной сущности современной России». Совсем запутавшись в своей терминологии, Абдулатипов пишет: «многонациональность пронизывает жизнь каждой российской национальности».

С одной стороны, Абдулатипов признает, что этносы (он говорит о неких «нациях-этносах») – «представляют собой не автономные образования, а столетиями являются составными частями единой социальной, духовной и государственной общности России». С другой стороны, хочет, чтобы Россия именно этим образованиям уделила особое внимание и выдала особые права и привилегии. Ведь именно им Абдулатипов приписывает создание самого государства-федерации (как федерации народов).

Вся эта фантастическая неразбериха просто губит на корню какую-либо надежду вывести из нее здравую национальную политику.

С одной стороны, Абдулатипов в негативном плане оценивает утверждения о самодавлеющем значении этничности (национальности) для личности и народа. С другой стороны, он пишет, что «этническая, национальная специфика народов и культур пронизывает все стороны жизнедеятельности людей и их общностей». Более того, «этнический фактор – это не миф, а суть нашей социальности, духовности и даже государственности». И здесь налицо переход на позиции этноцентризма, мифологизации этничности и противопоставления этничности нации-государству. Чечня показала и показывает это нам как дважды два: этноцентризм есть варварство, выступающее против цивилизации (или, пользуясь определением Данилевского, против нашего «культурно-исторического типа»).

Негодуя на политиков, использующих этническую мобилизацию масс, Абдулатипов сам возбуждает такую мобилизацию – только не в отдельном этносе, а во всех этносах сразу (исключая, быть может, только русские этносы).

Здесь надо оговориться, что в докладе русские рассматриваются как этнос («контрпродуктивно забвение реальных этнических проблем русских»), что совершенно не соответствует действительности, ибо русские давно перешагнули этническую фазу своего развития. Понимание русскости как этничности прямо противоречит русской культуре, общерусскому православному вероисповеданию. Пушкин для нас вовсе не афророссиянин, Суворов – не польско-армянский полукровка, Даль – не русифицированный швед, Николай II – не ассимилированный немец. Они – русские по духу, по самосознанию. Именно поэтому мы говорим о русской литературе, русской армии, русской государственности…

Следуя моде, Абдулатипов рассыпает по докладу мелкие вкрапления о русских. Но речь вовсе не заходит о конкретном учете положения русских. Демографической ситуации отводится крошечный абзац, после которого внимание сразу отвлекается на малочисленные народы Севера – чтобы не замечать миллионные потери русского народа, надлома этого государственного стержня России. Говоря об оттоке русских из внутренних республик России, Абдулатипов умалчивает о причинах этого оттока. Именно – об открыто проявляющемся этницизме «титульных» элит и бытовой русофобии. Абдулатипов видит причину в другом – в прекращении работы многих предприятий ВПК.

В идеологическом плате Абдулатипов стремится представить дело так, будто русские в Российской Империи пользовались привилегиями за счет инородцев (кстати, тогда это слово звучало совсем неагрессивно и необидно – говорили просто про людей, принадлежащих к иному роду-племени, чем русские). Эту мысль можно было почерпнуть только у большевиков, постоянно говоривших об угнетении народов России со стороны великороссов. И теперь эта ложь повторена.

Профессор А. И. Уткин так характеризует исторические изыскания этницистов, претендующих на особые привилегии в российском государстве: «И совершенно очевидно, что рабы “исторической правды” всегда избирают отдельный фрагмент национальной истории, а не общее историческое полотно, зовущее к философской умеренности. Когда речь заходит о территории, взыскующий этнос указывает на карты, из которых отчетливо видно, что он сам был успешным завоевателем. Когда речь заходит о пафосе восстановления истины – берется фрагмент явственного в прошлом национального унижения. Когда речь заходит о культуре, берется фрагмент той или иной эпохи культурного подъема данного народа. В избранном фрагменте протонация либо владеет грандиозными территориями, либо претерпевает лишения, переживает славу или горе – все, кроме базового факта сосуществования с соседями и проживания с ними единой трагедии жизни, равно как и ее триумфов» [31].

Абдулатиповская группировка рассматривает многонациональность России как «важное историческое достижение». И здесь они последовательно воспроизводят основы советской национальной политики, объявляя, что ее целью должна быть «интеграция всех национальностей и культур в многонациональную общность – российский народ». Если подставить слово «советский», то идентичность будет полная. Последствия, надо думать, тоже будут аналогичные – расчленение Российской Федерации.

Чудовищное ельцинское «россияне» (так, кстати, в XIX веке называли только жителей великоросских губерний) присутствует в докладе как термин, закрепляющий «гражданское конструктивное сотрудничество на созидательной основе». Абдулатипов не понимает, что подменить русскую идентичность россиянской – значит убить Россию. Он хочет, чтобы русские говорили о себе «Я – россиянин». Татарин при этом останется татарином, осетин – осетином и так далее. Только русским придется отказаться от своего исторического наименования. Потому что у них не может быть двойной идентичности – родовой и общегосударственной.

Авторы доклада увещевают: «И не надо свергать многонациональность, а надо научится в интересах каждого народа, каждого человека, всей России управлять этнокультурными и этнополитическими процессами, укрепляя общность и соборность».

Категория «соборность» здесь должна была быть заменена иной – «сборная солянка». Ведь Абдулатипов совершенно не понимает религиозной сущности этого понятия, исходящего из Православия и неотрывно связанного с русским мировоззрением. В нем нет и не может быть никакой «сборной солянки» этничности. Она возникает лишь из доктрины многонациональности.

Абдулатипов прямо призывает формировать гражданское общество по этническому принципу, хотя знает, что не собираются граждане России учитывать этническую принадлежность друг друга прежде нравственных норм. Абдулатипов сам трудится не покладая рук, чтобы этно-шовинисты получили право на диалог с властью, будто бы от имени российских этносов. И Ассамблея народов представляется как своеобразный интернационал этницистов, выдвигаемый для равноправного диалога с государственными органами, чьи претензии решать национальные вопросы «оказались исторически несостоятельными».

С одной стороны, тут явное передергивание – то успешный опыт есть, то его вдруг нет… Или он есть, но не у государства? Или он был, но не у ельцинского государства? Абдулатипов ссылается на какой-то опыт гражданского общества. В действительности в исторической России гражданское общество не было отделено от государства, и его опыт как раз и свидетельствует об успешной национальной политике – целые государства приходили «под руку Белого Царя». А вот советское «гражданское общество» с его будто бы замечательной концепцией «дружбы народов», напротив, привело к тому, что страна была разорвана на части, в которых преимущество получило этническое большинство (а в России – этнические меньшинства в «титульных» республиках).

Говоря о том, что этно-шовинисты нигде не имели успеха, Абдулатипов прямо противоречит очевиднейшим фактам. Факт распада СССР и факт этнического законодательство во внутрироссийских республиках и есть «успех» этношовинизма. Никуда не деть и факта террора против русского народа в дудаевской Чечне.

О равенстве прав граждан говорить не приходится и в современной ситуации, когда этницисты выбивают себе особые льготы и привилегии – точно дань со всей страны собирают. Нам же предпочитают совать в глаза РНЕ и «Память», масштаб деятельности которых, очевидно, не идет ни в какое сравнение с масштабами деятельности Дудаева и Масхадова, Шаймиева и Рахимова, Джаримова и Аушева.

«Нет такой национальной специфики, которая не могла бы быть разрешена, реализована в рамках Конституции Российской Федерации» – говорится в докладе. Это значит, что жить по шариату или носить при национальном костюме огнестрельное оружие – это разрешенная Конституцией привилегия тех или иных этносов. Это значит также, что правовое неравенство граждан ельцинской Конституцией закреплено. Увы, здесь мы сталкиваемся с нечаянно пробравшейся в доклад правдой.

Из доклада следует, что национальная проблематика для Абдулатипова – пустая абстракция. Он вообще не касается вопроса о конкретной российской этнической палитре. Именно поэтому он не видит множественности русских этносов, составивших близкородственную общность, которой может быть лишь одно название – «русская нация». Он не понимает, что этой общности принадлежит как само историческое право на обустройство России по своему усмотрению, так и численное доминирование, позволяющее по всем международным нормам считать нашу страну мононациональной. А потому, проводимая в течение многих лет миннацевским тяни-толкаем Абдулатипов-Михайлов политика этнической исключительности для всех нерусских, всегда была просто номенклатурным игрищем.

Говоря о «сотворчестве народов и культур», Абдулатипов совершенно не видит в этом сотворчестве определяющей роли русской культуры. Он представляет дело так, будто все народы в равной мере участвуют в культурном творчестве. Разоблачая эту благоглупость, любой может провести мысленный эксперимент – сравнение мощности русской культуры (как уже отмечалось, вышедшей за рамки этничности) и любой другой этнической культуры на территории России. Тогда станет ясно, что народы, как и люди, созданы неравными, а потому уравниловка среди народов создает самое несправедливое неравенство.

Проповедуемый Абдулатиповым интернационализм – хуже, чем враждебный русской нации этницизм удельных князьков. Ибо он есть прямое порабощение русского народа, обоснование его трудовой повинности в пользу инокультурных этнических кланов. Абдулатиповщина – это проповедь этнического паразитизма и уничтожения русской национальной культуры, самой русской идентичности России. Все это для него – «имперская федерация», «имперские представления».

Абдулатипов говорит о равноправии и равноответственности этнических общин, что явно противоречит реальным условиям их существования. Ответственность за Россию, прежде всего, на русском народе, который всегда нес эту ношу. Не может быть равноправия и равноответственности среди этносов – этого нет ни в одной стране мира. Зато может быть и должно быть равноправие и равноответственность граждан. Вместо такой формы равноправия возможна лишь этническая исключительность, которая возникла почти на всем постсоветском пространстве (исключая Белоруссию и Приднестровье) из принципа «равенства прав народов».

Под видом демократии Абдулатипов протаскивает этнократию. Его «демос» – это этнономенклатура, которая «на паритетных началах» управляет государствообразующим этносом и малыми народами России.

Понятно, почему проповедники этнократии не хотят признать для малых коренных народов России статус национальных меньшинств. Потому, что в этом случае в действие вступили бы достаточно хорошо разработанные в мировой практике нормы, регулирующие отношения между государствообразующей нацией и этими меньшинствами. Тогда паразитические этно-номенклатуры лишились бы своих привилегий, выбитых из Кремля в момент слабости государственной власти и в обмен за пособничество в разрушении страны.

Прикидываясь государственником, Абудлатипов пытается разместиться где-то посередине между сепаратистами и сторонниками ликвидации национально-территориального деления. Он готов отстаивать привилегии внутренних этнических анклавов, мириться с нарушением прав граждан (прежде всего, русских), но удерживать этницистов от прямого бунта против России. Этницисты уже научены опытом Чеченской войны и понимают, что самостоятельно они государства построить не могут. А вот кормушку для этнических «верхов» – запросто. Достаточно использовать опыт СССР и согласиться на его «демократическую» интерпретацию. Они прекрасно видят, что открытый шовинизм – просто пугающий образ, который надо поддерживать, чтобы создавать Абдулатипову и ему подобным «центристскую» нишу, в себе – кормушку.

Абдулатипов добивается замещения действующих политических институтов новыми – формируемыми на этническом основании. Он хотел бы создать представительство народов России (вместо представительства граждан) и обеспечивать диалог этих представителей, поделенных на этнические фракции. Парламент предлагается выбирать из принципа пропорционального представительства для этносов. То же и для субъектов Федерации.

То есть, согласно изложенной в докладе концепции, высшие органы должны выбирать не равноправные граждане, а национальные общины (которые еще надо сформировать, обострив этническую идентификацию до политического действия). Причем выбирать придется не лучших из всех, а лучших из своих. Кроме того, тут еще предполагается «полупалата» национальностей, в которой получат решающее преимущество представители этно-номенклатур. Это чистейший принцип этнического деления страны, антинаучная фантастика.

Каков же практический выход из океана слов, плещущегося в сочинениях Абдулатипова? По виду он добился только выделения средств на разного рода форумы, где узкому кругу «специалистов по национальному вопросу» можно авторитетно воссесть в президиум. Но есть и иной результат. Батрачество русского большинства на «титульные», «репрессированные», «депортированные», «малые», «северные» и прочие народы (будто русских никто не репрессировал и не депортировал!) может быть усугублено общефедеральными инициативами, которые Абдулатипов со товарищи реализовал пока частично, но в будущем надеется на более пространную реализацию своих «теорий». Ксенофобия как со стороны пользующихся этническими привилегиями, так и со стороны их оплачивающих, – вот перспектива применения на практике идеологии доклада. А пока очередной тупик в национальной политике достаточно ясно обозначен хотя бы затруднениями в хозяйственной и политической деятельности на территориях, контролируемых «титульными» номенклатурами.

Позицию Абдулатипова можно сравнить с позицией Гайдара. Оба ответственны за тяжелейшее положение страны и оба убеждают, что такое положение сложилось лишь потому, что они «недореформили». Это опасный экстремизм проштрафившихся чиновников, которые ради оправдания своих действий готовы выдумывать целые паранаучные направления и доказывать, что их доктрины и есть указание пути прогресса и процветания.

С нашей точки зрения, главная задача национальной политики России – это снова сделать Россию русской страной. Только тогда межэтническая конфликтность может быть усмирена, только тогда будет возможно сотворчество малых народов под сенью русской культуры, русской исторической традиции.

Этнический интернационал против Империи (пример США)

Опираясь на пример США, посмотрим какая же есть альтернатива подходу «межнационалов» и этницистов в государственном строительстве. Приведем всего лишь несколько строк из сочинений отцов-основателей США: «Дополнительная защита республиканского строя состоит в том, чтобы с помощью обновленного союзного правительства обуздать местные политические группировки и мятежи, и поставить предел властолюбию могущественных лиц в отдельных штатах, чья громкая известность и влияние в среде тамошних лидеров и любимцев толпы может дать им деспотическую власть над народом, а также устранить поводы для интриг иностранных держав, которые, несомненно, воспользуются столь желанным для них распадом Конфедерации…» [32].

Отцы-основатели Конституции США (под общим псевдонимом Публий) в яростной полемике отстаивали единство страны, привлекая примеры из истории. Поэтому нам нет необходимости доказывать, что «суверенизация» – есть абсолютное зло для государства, чреватое взаимной агрессией обособившихся частей, иноземной опасностью, межпартийной грызней. Положение о том, что условия, в которых народ лишен общенационального государства, представляют собой «картину, внушающую ужас» (выражение Публия), можно считать доказанной.

Публий дает такую отповедь своим противникам: «Противоестественно властолюбие класса лиц, которые либо надеются возвеличить себя благодаря разброду в стране, либо льстят себе, воображая, что им будет легче достигнуть верхушки власти при условии распада государства на несколько частичных конфедераций, чем в условиях союза при едином правлении…» [33].

Этнополитическая доктрина США в начале века была предельно ясной и вовсе не либеральной. Президент Теодор Рузвельт писал: «Мы должны сделать из них (иностранцев-переселенцев) американцев во всех отношениях: по языку, политическим взглядам и принципам, по пониманию и отношению к церкви и государству. Мы приветствуем немца, ирландца, стремящихся стать американцами, но нам не нужно чужеземцев, не желающих отказаться от своей национальности. Нам не нужны немцы-американцы, ирландо-американцы, образующие особый слой в нашей общественной и политической жизни. Мы никого не можем признавать, кроме американцев…».

Напомним также, что особые законы для черного меньшинства были отменены в США лишь в 60-х годах ХХ века.

При всей своей исходной имперскости, Америка во второй половине ХХ века стала также источником либеральной доктрины – экспортного мультикультурализма, отстаивающего право этнических меньшинств в сложившихся имперских организмах разрывать их на части или паразитировать на них. На волне денацификации доктрина «прав человека» была внедрена в Европу в той форме, которая позволила формировать внутри сложившихся европейских наций нелояльные к ним этнические диаспоры. Именно этим европейским этническим интернационалом была доведена до реализации концепция «Европы регионов», которая фактически подорвала национальную государственность. «Европа Отечеств» еще сопротивляется, пытается выстроить хотя бы внешний пограничный контур в рамках Шенгенских соглашений, но все более и более уступает давлению диаспор.

К чему же пришли США, столь активно внедрявшие идеи раскола в Европе? Профессор Уткин приводит такие слова одного из ведущих американских аналитиков – бывшего председателя Национального совета по разведке ЦРУ Грехема Фуллера «Современный мировой порядок существующих государственных границ, проведенных с минимальным учетом этнических и культурных пожеланий живущего в пределах этих границ населения, ныне в своей основе устарел. Поднимающиеся силы национализма и культурного самоутверждения уже изготовились, чтобы утвердить себя. Государства, неспособные удовлетворить компенсацию прошлых обид и будущих ожиданий, обречены на разрушение. Не современное государство-нация, а определяющая себя сама этническая группа станет основным строительным материалом грядущего международного порядка». «Хотя националистическое государство представляет собой менее просвещенную форму социальной организации – с политической, культурной, социальной и экономической точек зрения, чем мультиэтническое государство, его приход и господство попросту неизбежны» [34].

Ведущие американские аналитики уже сегодня прогнозируют дробление национальных государств на этнические микрогосударства. Специальная аналитическая группа при европейском отделении ООН в Женеве объявила, что через 25 лет в мире может быть уже не две с половиной сотни государств, а вдвое больше. Как мы понимаем, стертая в мелкую этническую пыль государственность будет заменена глобальным управлением невидимого мирового правительства, действующего как секта людей-коктейлей с доктриной собственной избранности и божественной предназначенности повелевать историческими нациями. И этот чудовищный проект, бьет, прежде всего по крупным национальным организмам. Не останется в стороне от этого процесса и Америка.

Уже сегодня в США возникла возможность самой настоящей этнической войны. Аналитические издания прямо фиксировали особую роль этнических меньшинств, которые смогли противопоставить ассимиляционному давлению американского государства свои собственные интересы. Диаспоры перестали ассимилироваться и постепенно превращались в локальные сообщества, которые с приходом к власти администрации Клинтона в 1993 году получили политическое подкрепление своему обособленному, сепаратному существованию. Клинтон призвал забыть о прежнем «плавильном тигле» провозгласил политику мультикультурализма.

В 1910 г. в США проживало 14,7 % лиц, родившихся в других странах. В 1970 г. в этот показатель составлял 4,8 %., а к 1995 г. он снова вырос и достиг стало 8,8 % – около 23 млн. человек. Четверть из них родилось в Мексике, около миллиона – на Филиппинах. Согласно данным отдела прогнозирования численности населения Бюро переписи населения, к 2005 г. латиноамериканцы превзойдут по численности негров и станут крупнейшей группой национальных меньшинств в стране – на их долю будет приходиться 12,6 % всего населения страны, на долю черных – 12,4 %. К 2050 г. латиноамериканцы будут составлять четвертую часть населения США. Удельный вес азиатов в населении, который сегодня составляет 3,5 %, в 2050 г. вырастет до 8,2 %. Неиспаноязычные белые, на долю которых сейчас приходится почти три четверти населения, к 2030 г. будут составлять менее 61 % населения, а в 2050 г. – лишь немногим более половины.

Если Советский Союз с его доктриной «дружбы народов» не смог ничего противопоставить кланам этнических меньшинств и субэтносов, и был растащен на удельные княжества, то в США англо-саксонское большинство вместе с мощными экономическими группировками вовремя прочувствовало опасность разрушения единого гражданского самосознания и буквально вырвала из лап демократической партии победу на президентских выборах 2000 года. Президент Буш-младший вновь начал восстанавливать концепцию «плавильного тигля».

Свой ответ на этнический паразитизм пытается найти и Европа. Практически во всех европейских странах возникли сильные политические объединения, ставящие одной из ключевых задач закрытие своих стран для беспрепятственного въезда иностранцев из Африки и Азии. Эта позиция нашла понимание у избирателей, и у сторонников сохранения национального государства возникли свои парламентские фракции – порой вторые-третьи по численности.

Свой ответ на паразитические устремления этно-элит должна найти и Россия, для которой федерализм и все прочие формы этно-шовинистических интернационалов опасны, как и для любого другого национального организма.

Русские – племя Империи

Этницисты высказывают протест против попыток сделать «русскую идею» национальной для России – мол, надо учитывать «ценностные ориентации других национальностей страны». Согласимся, что учитывать надо. Но без русской идеи не будет у России никакой другой идеи. Значит, любые другие ценностные ориентации не будут учтены никак – негде будет учитывать. А в Русской Идее такой учет был и есть. Но его не хочет Абдулатипов. Он готов другую идею всучить России – идею многонациональности.

Исторический опыт говорит о том, что Россия всегда была государством русского народа, в котором полноценно и самобытно могли жить другие народы. Сейчас же именно русскому народу не дают житья этно-номенклатуры, соединенные в интернационал. Именно это обстоятельство и есть ключевая проблема нашей национальной политики.

Лев Тихомиров пишет: «Изо всех славянских племен одна великорусская раса обладает великими государственными инстинктами. Поэтому она возбуждала особенную ненависть в том, кому противно в обществе все историческое, органическое, не случайное, не произвольное, а необходимое» [35].

Тихомиров указывает, что созданию российской государственности одни народности помогали, в особенности если они сходились с русскими в вере, другие входили в состав государство безлично, а третьи были прямо враждебны. И всем этим категориям из принципа справедливости должно быть дано равное право не свободное развитие? – спрашивает Тихомиров, обращая свой вопрос к полемизирующему с ним леволиберальному философу Вл. Соловьеву. ««Свободное развитие» одних создает силу, поддерживающую государство, других – рыхлую безразличную массу, третьих – силу, разрушающую государство. И г-н Соловьев с прочими либералами находит, что справедливость требует для столь различных элементов одинаковых прав!» – пишет Тихомиров.

Мы должны полностью принять именно консервативное понимание справедливости, которое коренным образом отличается от либерального: «Справедливость требует не уравнительности, а соответственности прав с обязанностями, награды или наказания – с заслугой или виной. Можно давать права поляку или еврею, если они их стоят. Но дать в России равные права русской национальности и польской или еврейской национальности, в смысле коллективного целого, было бы актом величайшей несправедливости. Это значило бы отнять у русских их достояние и отдать тем, кто его не только не собирал, но и возьмет только для того, чтобы разрушить или эксплуатировать в своих особых целях» [36].

Самозванство, столь широко развитое в современной российской политики, приобретает особенно отвратительные формы в том случае, когда некие лица начинают представительствовать от имени той или иной национальности и выдавать свои частные интересы за будто бы сложившиеся интересы этой национальности, претендующей быть исторической личностью. Выдумки эти были известны и в конце XIX века, когда Лев Тихомиров писал: ««Но вот какие-нибудь лица, заинтересованные в развитии особой народности, начинают раздувать всякие ее отличия, раздувать всякий предлог для порождения антагонизма между этим племенем и русским. Такие лица легко являются. Они могут принадлежать к местной родовой аристократии, которой господство обеспечивается при возбуждении «местного национального движения», они могут принадлежать к многочисленному ныне слою политиканствующей интеллигенции, мало способной к другому роду труда, но честолюбивой и ловкой в искусстве агитации. Требует ли справедливость признавать права всех таких требований на «свободное развитие»?

Ничуть и ни малейше. Это было бы не признание прав национальностей, а признание права на вредные для народа профессии. Правительство всякой страны, еще не находящееся в полном разложении, имеет прямую обязанность пресечь – если нужно, то и насильственно – все подобные упражнения в политике. Так поступило и революционное правительство Франции с игравшими огнем жирондистами, со взбунтовавшейся Бретанью. Так поступило правительство Соединенных Штатов с южными сепаратистами. Так поступит всякое правительство страны, еще не собирающейся умирать» [37].

Вредные профессии – вот имя для деятельности всяческих специалистов по «межнациональным отношениям» и национально-культурным автономиям, пресечение – вот здравое отношение власти к этим «профессионалам».

Государствообразующая роль русского народа – не пустая выдумка для очередного лозунга или для пущего раздражения этнических меньшинств. Эта роль может и должна быть закреплена в праве, будучи обоснована в законе жизни российской государственности.

«Русская империя создана и держится русским племенем. – пишет Лев Тихомиров, – Все остальные племена, добровольно к ней присоединившиеся или введенные в ее состав невольными историческими условиями, не имеют значения основной опоры. В лучшем случае это друзья и помощники. В худших случаях – прямо враги. Все эти племена и национальности, разбросанные от Карпат до Тихого океана, только русским племенем объединены в одно величественное целое, которое так благодетельно для них самих даже и тогда, когда они этого не понимают, когда они в своем мелком патриотизме стараются подорвать великое целое, их охраняющее» [38].

Вопрос по мысли Тихомирова состоит в том, во имя чего русский народ собирает множество племен в одну империю. «Если мы не во имя православия собираем в одну империю племена Востока и Запада, Севера и Юга, то нет тогда никакой причины, чтоб их собирали именно мы» [39]. «Огромная сила России именно и обусловливается тем фактом, что содержание нашей национальной идеи допускает или, лучше сказать, непременно требует ее одухотворения самым высшим идеалом, какой только открыт человечеству. Отсюда так прискорбно отражается на нас всякое подражание духу других народов, ибо для нас оно дает понижение, а не повышение идеалов» [40].

Таким образом, вопрос о смысле ставит перед нацией сверхисторическую цель, ради которой национальная политика требует иерархии отношений к народностям – вплоть до подавления тех из них, чье развитие прямо вредит России и русским. Причем подавление арирусских настроений есть благо не только для одних русских: «Ибо, вникая в идею нашей государственной власти, мы, несомненно, убеждаемся, с одной стороны, в том, что она существует не для одних русских, с другой же стороны – что даже в интересах нерусских племен должна сохранять русский характер и, стало быть, остаться русской властью» [41].

Добавим к этому, что русская суть России имеет и всечеловеческий смысл – и как сохранение биологического и культурного разнообразия в мире, и как отлаженная в национальных условиях система элитного отбора.

Иван Ильин задолго до выхода на авансцену этно-сепаратистских группировок из национальных республик писал: «Вот откуда разложение власти: федералисты ничего не понимали и нынче ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии. Тайна государственного импонирования; сила его повелевающего и воспитывающего внушения; секрет народного уважения и доверия к власти: умение дисциплинировать и готовность дисциплинироваться; искусство вызывать на жертвенное служение; любовь к Государю и власть присяги; тайна водительства и вдохновение патриотизма – все это они просмотрели, разложили и низвергли, уверяя себя и других, что Императорская Россия держалась “лакеями и палачами”…» [42].

Ильин прекрасно видел, что «федерация возможна только там, где имеется налицо несколько самостоятельных государств, стремящихся к объединению. Федерация отправляется от множества… Это есть процесс отнюдь не центробежный, а центростремительный» [43]. «Первая основа федеративного строя состоит в наличии двух или нескольких самостоятельно оформленных государств… Эти оформленные государства должны быть сравнительно невелики, настолько, чтобы единое, из них вновь возникающее государство имело жизненно-политический смысл… Есть территориальные, этнические и хозяйственные размеры, при которых федеративная форма совсем не “рентируется”; она становится не облегчением порядка, безопасности жизни и хозяйства, а нелепым затруднением» [44].

«Федерации вообще не выдумываются и не возникают в силу отвлеченных “идеалов”; они вырастают органически. Но мало взаимной нужды и пользы; нужно, чтобы народы приняли эту нужду, признали эту пользу и захотели этого единения» [45]. В то же время, «дар политического компромисса, способность “отодвинуть” несущественное и объединиться на главном, – воспитывается веками» [46].

Малые народы России, советская элита этнических уделов ни такого дара, ни веков для его воспитания не имела. А поскольку центральная власть компартии оказалась продажной и прогнившей насквозь, сбылись предсказания И. Ильина, писавшего, что «введение федерации [сверху] неминуемо вызывает вечные беспорядки, нелепую провинциальную вражду, гражданские войны, государственную слабость и культурную отсталость народа» [47]. «… в эти образовавшиеся политические ямы, в эти водовороты сепаратистской анархии хлынет человеческая порочность: во-первых, вышколенные революцией авантюристы под новыми фамилиями; во-вторых, наймиты соседних держав (из русской эмиграции); в-третьих, иностранные искатели приключений, кондотьеры, спекулянты и “миссионеры” (перечитайте “Бориса Годунова” Пушкина и исторические хроники Шекспира). Все это будет заинтересовано в затягивании хаоса, в противорусской агитации и пропаганде, в политической и религиозной коррупции… Двадцать расстроенных бюджетных и монетных единиц потребуют бесчисленных валютных займов; займы будут даваться державами под гарантии “демократического”, “концессионного”, “торгово-промышленного”, “военного” и рода. Новые государства окажутся через несколько лет сателлитами соседних держав, иностранными колониями и “протекторатами”» [48]. «Россия превратится в гигантские “Балканы”, в вечный источник войн, в великий рассадник смут. Она станет мировым бродилом, в которое будут вливаться социальные и моральные отбросы всех стран…» «…расчлененная Россия станет неизлечимою язвою мира» [49].

И. Солоневич пишет об этно-федерализме также жестко и определенно: «Можно было бы предположить, что полтораста петлюр во всех их разновидностях окажутся достаточно разумными, чтобы не вызвать и политического и хозяйственного хаоса – но для столь оптимистических предположений никаких разумных данных нет: петлюры режут друг друга и в своей собственной среде» [50]. «Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только, пока он слаб. Когда же он становится силен, – или ему кажется, что он становится силен, – он начинает вести себя так, что конфузятся самые застарелые империалисты. Федерализм есть философия слабости…» [51]. «… всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия предполагающая, что весь ход человеческой истории – от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию – к государству и империи – можно обратить вспять» [52].

Современные российские «демократы» видят причины катаклизмов, разъедающих государственность, вывернутыми наизнанку. Так они полагают основной причиной краха Российской Империи и распада СССР «перегруженность центра» властными полномочиями и угнетенность бесправной периферии и «титульных республик». Для них необходимость федеративного устройства России обусловлена ее огромными размерами и множеством компактно проживающих на территории России самобытных народов. Сюда приплетается саморазоблачительный пример о самостоятельном статусе Польши и Финляндии в Российской Империи. Либеральные иллюзии в отношении статуса Польши и Финляндии породили серьезные проблемы для России еще в прошлом веке. С присоединением Польши текстильные фабрики Лодзи и Белостока стали конкурентами исконно русским текстильным центрам. Никаких административных мер для развития центральных регионов предпринято не было. А Финляндия в результате того, что ей была дарована возможность иметь собственную конституцию, смогла в составе Российской Империи повысить свой статус от провинции до автономии. В результате Польша и Финляндия в конце концов стали независимыми государствами. Этого же сценария расчленения ослабшей Империи добиваются современные сепаратисты-федералисты для «республик в составе Российской Федерации».

Как уже говорилось, в «Русской правде» Пестеля [53] национальная политика России основывалась на представлении о господствующем народе и подвластным ему народах. Общность коренного русского народа определялась по единству языка (при различных наречиях), веры, сословного деления, исторического пути (принадлежность в России в старинные времена). Всех полагалось именовать едиными именем «россияне» (в отличие от ельцинских «россиян» здесь имелся в виду тип человека, издревле живущего в великорусских губерниях). Говорилось, что подвластные народы всегда желают для себя независимости и отдельного политического существования. Признать такое желание как оправданное, истинное возможно «для тех только народов, которые, пользуясь оным, имеют возможность оное сохранить». Среди всех подвластных народов такое сохранение допускалось только для Польши, при соблюдении ряда условий – полного тождества системы управления с российской и военного союза. Выделение пользы соответствовало принципу «благоудобства» государства, обустраивающего его границы. Из того же принципа полагалось возможным расширение границ в Закавказье, Средней Азии и Молдавии. А Финляндия считалась почти полностью обрусевшей страной, отличной от коренного русского народа лишь некоторыми обычаями. Целью национальной политики полагалось полное слияние всех народов в один народ и забвение подвластными народами своей «бессильной народности». Предполагалось, что методами государственной политики различные племенные имена будут уничтожены и всюду будет введено общее название «русские». Добиваться этого полагалось господством русского языка и единством законов и образа управления.

Имперские принципы построения государства дополнял в «Русской правде» принцип неделимости России, ввиду явного преимущества «неделимого образования государства над федеративным». В условиях федерации «слово «государство» будет слово пустое, ибо никто нигде не будет видеть государства, но всякий везде только свою частную область; и потому любовь к отечеству будет ограничиваться любовью к одной своей области».

Для России федеративное устройство признается особенно пагубным в силу ее разнородности: «если сию разнородность еще более усилить через федеративное образование государства, то легко предвидеть можно, что сии разнородные области скоро от коренной России тогда отложатся, и она скоро потеряет тогда не только свое могущество, величие и силу, но даже может быть и бытие свое между большими и главными государствами. Она тогда снова испытает все бедствия и весь неизъяснимый вред, нанесенный Древней России удельною системою, которая также ни что иное была, как род федеративного устройства государства. И потому если какое-нибудь другое государство может еще сомневаться во вреде федеративного устройства, то Россия уже никак сего сомнения разделять не может: она горькими опытами и долголетними бедствиями жестоко заплатила за сию ошибку в прежнем ее государственном образовании».

Никакого областничества также не признавалось. Законы должны были быть одинаковы во всем пространстве государства. При этом занималась особо жесткая позиция в отношении инокультурных притязаний на свой собственный местный закон: «Мы обязаны запрещать все те действия иноверных законов, которые противны духу Законов Христианских; но все, что духу оных не противно, хотя и с оными различно, дозволять по усмотрению мы можем». Особенно жесткие меры предполагались, чтобы лишить привилегий обособленного существования евреев, которые жили по слову своих «рабинов», ужасным образом разоряют края, где жительствуют, имеют право не давать рекрутов и не объявлять об умерших, воспитывать по своему усмотрению детей. Полагалось невозможным сохранять положение, когда евреи пользовались большими правами, нежели христиане.

Здравая этнополитическая доктрина России может быть выработана только на основе обращения к тому периоду нашей истории, в котором не было место межэтнической распре – к опыту Российской Империи. Не будучи выражена в едином документе, этнополитическая доктрина того периода достаточно ясно была разработана в уже цитированной нами полемике между Л. А. Тихомировым и В. С. Соловьевым.

Кратко эта доктрина сводится к нескольким принципам. Вот они.

Россия создана и поддерживается русским по племени и православным по вере народом. Никакая другая народность не должна иметь больших прав в России, чем русские, но некоторые народности могут быть поставлены наравне с русской. Право на развитие получают лишь те народности, которые не угрожают существованию России и не мешают русским управлять по-русски и оставаться русскими (принцип государствообразующего племени).

Россия есть семья народов, собранная вокруг русского народа в государственном единстве. Национальное соединение (русификация) может быть только добровольной и проходить в отношении тех народностей, которые не способны к созданию собственной коллективности, юридической субъектности. Одновременно, пресекается всякое раздувание племенного антагонизма, подчеркивание по любому поводу различий между каким-либо племенем и русскими. В слабых или враждебных народностях государство замечает лишь людей и их личные права, но не коллективность и право ее развития (принцип исключения этничности из политики).

В соответствии с принципом лояльности формируется отношение к национальностям Империи, которое дифференцировано в зависимости в зависимости от заслуг и отношения к российской государственности.

В соответствии с принципом справедливости (а не уравнительности) права соотнесены с обязанностями, награды или наказания – с заслугой или виной. Уравнительность в отношении национальностей означала бы «отнять у русских их достояние и отдать тем, кто его не только не собирал, но и возьмет только для того, чтобы разрушить или эксплуатировать в своих особых целях».

Результатом применения этой доктрины было отсутствие крупных межэтнических конфликтов, сохранение всех вошедших в состав Империи народностей, лояльность иноконфессионального и иноэтнического населения к русской власти, определенность этно-культурного образа власти в глазах населения.

И чем же сменили все это большевики?

Исходные посылки советской этнополитической (национальной) доктрины покоились на принципе ликвидации государства и антипатриотизме («у пролетария нет отечества») и ненависти к «великорусскому шовинизму» (доктрина «тюрьмы народов»). В дальнейшем советская доктрина преобразовалась в доктрину «дружбы народов», сочетающую в себе представление о «новой исторической общности – советском народе» (аналог нации-государства западного типа) и развития самобытности народов (поощрение этнических кадров в управлении, науке, искусстве и т. д.). В результате национально-территориального деления (взамен губернского в Российской Империи) возникли этнические номенклатуры и этнические клановые группировки. Одновременно происходило ущемление русского самосознания (русская история, литература, искусство преподносились как борьба передовых слоев общества против жестокого абсолютизма) и русской коллективности (РСФСР была лишена не только собственной Академии Наук, но и республиканской парторганизации).

Важным элементом советской доктрины было признание справедливости национально-освободительных движений, за которые выдавались любые всплески революционной стихии стран третьего мира. Впоследствии аргументация в поддержку этнических движений была использована этнономенклатурой для разрушения СССР и организации межэтнических конфликтов, облегчавших получение привилегий и этнических уделов.

Особенностью указанного периода было также игнорирование протекающих этнополитических процессов, протекающих вопреки постановлениям партийных съездов об укреплении советского патриотизма и пролетарского интернационализма, изживании местничества и воспитания граждан в духе дружбы народов.

И чего добилась советская номенклатура? Ее этнополитика привела к последовательному разрушению русского самосознания, размыванию этнокультурного образа власти (и страны в целом), усилению этнической дифференциации за счет искусственного возвышения этнического самосознания нерусских народностей (в особенности среднеазиатских народов и украинцев), возникновению искусственных административных границ между этносами, по которым в дальнейшем была расчленена страна.

Этнополитическая доктрина ельцинизма первоначально складывалась на основе принципа «сбрасывания периферии» и выделения России из СССР как наиболее поддающегося демократическим реформам ядра. Затем произошло соединение демократической риторики с прежними политическими штампами о дружбе и свободном развитии народов России. Этнополитическая конструкция СССР была повторена в России: выделены «титульные» уделы, которые получили возможность строить систему управления по собственному усмотрению и иметь преимущества как в верхней палате парламента (представительство в Совете Федерации от территорий, а не от равного числа избирателей), так и в нижней (специальные избирательные округа для малочисленных субъектов Федерации). Советская этнополитическая доктрина была внедрена в госстроительство концепцией федерализма, некорректно трактующей Россию как «союз народов» или союз независимых субъектов («титульных»), федерирующихся в зависимости от своего желания (исторически Россия никогда не была федерацией, а федеративное устройство эпохи Ельцина лишь отражало лишь ослабление государственного единства). Доктрина о «советском народе» была заменена доктриной «многонационального народа», которому официальная риторика дала имя «россияне».

В этнополитической доктрине ельцинской эпохи были восстановлены принципы, которые официальная пропаганда советского времени не востребовала из наследия большевиков. Наиболее ярким проявлением этой преемственности была организация кампании борьбы с «русским фашизмом» (Минюст + «Мост»). Второе симптоматичное проявление – тезис о необязательности русского языка в системе образования (под видом принципа ненасилия в системе образования и соблюдения прав на образование на национальном языке).

Основной особенностью ельцинизма в области этнополитики был переход к рассмотрению русских как этноса (а не суперэтноса и не нации) – то есть, однородного племенного образования, отличающегося от прочих племен только своей численностью. Новым явлением стала открытая консолидация этнических элит в борьбе за привилегии, образование «интернационалов» национальных меньшинств без участия русского народа (Миннац, Комитет ГД по делам национальностей, Ассамблея народов России и др.). Законодательство предоставило легальные возможности для этнического обособления за счет бюджетных средств (система национально-культурных автономий).

Ельцинизм привел к болезненному обострению этнического самосознания и тяжелейшим межэтническим конфликтам, возникновению этнического паразитизма – набора необоснованных привилегий, которыми наделяются национальные меньшинства в сравнении с русским большинством; подавлению всех проявлений русскости, утрате образа страны, распаду власти и «верхов» общества на клановые группировки (в значительной степени имеющие этнический характер).

Итогом сравнения этнополитических доктрин и стратегий отбора управляющих элит может служить таблица, приведенная ниже.

В Таблице намеренно опущен вариант государственности, который предполагает этнически гомогенное население. Данный вариант, во-первых, является предельным и идеально-абстрактным, во-вторых реально в современных условиях возможным лишь в случае племенного дробления до уровня компактных поселений (что возможно еще Африке, но не в Европе), а в-третьих, негативным с точки зрения иерархии – предполагающим социальное неравенство в единой расовой группе. Современное национальное государство можно считать вариантом империи, утратившей периферию, но сохранившей внутреннюю социально-этническую дифференциацию. В зависимости от политического выбора определяется тип этой дифференциации. Может не быть Империи, но может быть имперская нация.

В этой связи следует отбросить как негодные всякие замыслы о расовой гомогенизации России за счет отсечения от нее областей со смешанным населением или преимущественно инородцами. Это было бы предательством перед русскими меньшинством на этих территориях, а также предательством наших предков, отбивавших и осваивавших эти земли. Напротив, эти проблемные территории следует превращать в объект интенсивной этнополитики, которая обеспечивала бы лояльность этнических меньшинств и производила бы из инородцев граждан русского культурного выбора.

Фактически почти все современные государства есть результат распада империй – одни государства представляют собой ядро бывшей империи, другие – бывши провинции. Историческая память вынуждает сильные нации стремиться к имперской модели государственности, ослабленные уступать и соглашаться на статус колонии. Возможен и промежуточный вариант, когда государство «зависает» в федеративно-конфедеративном положении, пока верх не возьмет одна из тенденций. Последнее десятилетие России связано именно с этим вариантом «левой» государственности, третируемой инородческими элитами и компрадорским нигилизмом. И только с приходом Путина наметились некоторые тенденции усмирения федералистов и нигилистов.

Что же необходимо для изживания этнопаразитизма и выстраивания русской этнополитической доктрины сегодняшнего дня, которая учитывала бы и актуальное состояние русской нации?

Ключевыми задачами русской этнополитики следует считать:

1. Воссоздание социокультурного ядра политической нации – русского самосознания, которым формируется образ страны и ее стратегические устремления в мире.

2. Восстановление демографического потенциала русского народа как государствообразующего.

3. Восстановление лояльности этноэлит к центральной власти.

При этом основные принципы этнополитики Российской Империи могут быть дополнены следующими:

1. Принцип равенства прав граждан вместо иллюзорного принципа равенства прав народов (формирование многонародной нации с единым культурным стандартом на основе достижений русско-православной цивилизации).

2. Принцип национальной иерархии: государствообразующая русская нация (состоит из множества русских этносов: великороссы, малороссы, белорусы и др.) и национальные меньшинства, защищаемые в соответствии с нормами международного права, но без формирования политической субъектности. Первая группа составляет около 90 % населения страны, что отражает ее мононациональный (а не многонациональный) характер.

3. Принцип деэтнизации политики: Россия – родная земля для всех российских народов, граждане политически равны вне зависимости от этнической принадлежности. Следствие: ликвидация «титульных» субъектов Федерации, введение принципа равного представительства в парламенте от равного числа граждан, запрет на политические организации, формируемые по этническому принципу или выступающие от имени этносов и за их политические права (монополия государства на этнополитику).

Провал в национальной политике длинной в десятилетие может быть ликвидирован только ясным и недвусмысленным определением статуса русской нации как нации, создавшей Россию и остающейся ее становым хребтом. С уважением относясь ко всем коренным национальностям России, надо тем не менее признать, что только русские способны сохранить уникальный облик российской цивилизации, только русские несут на себе всю полноту ответственности за сохранение нашей страны.

Литература

[1]Лебон Г. Психология народов и масс, М, 1995.
Лосев А. Ф. Диалектика мифа // Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. – М.: Политиздат, 1991. – С. 75–76.

[2]ПСС, т. 23, с. 319.
Цит. по: Ковалевский П. И. Русский национализм и национальное воспитание в России. – СПб., 1912.

[3]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979.
Там же. – С. 139–140.

[4]Allison A. C. Protection offorded, by sickle-cell trait against subtertial maliairiail infection. 1954. Allison A. C. “Brit. Med. J.”. 1961. # 1, pp. 1346–1349.
Там же. – С. 141

[5]Материалы Первого всесоюзного съезда гематологов и трансфузиологов. М, 1979. Механизмы регуляции в системе крови. Часть вторая. Красноярск. 1978.
Там же. – С. 65. Заметим, что роль физиологических параметров может пониматься по-разному. Шпенглер отмечал, что раса не может определяться только костями и антропометрией, одинаковой как для живого человека, так и для трупа. Раса выражается в движении живой плоти – в манере двигаться, в языке, в устройстве жилища и одежды. И здесь мы видим уместность мысли А. Ф. Лосева о телесной фигурности духа и невозможности рассматривать тело как тупую метариальную биомассу.

[6]Бюллетень ВОЗ, 1980, № 4, с. 58.
Там же. – С. 17

[7]«Проблемы гематологии и переливания крови», 1973, № 11, с. 26.
Там же. – С. 92

[8]Еримельченко Г., Соловьева Н. Проблемы гематологии и переливания крови (Институт медицинской генетики), 1973, № 11, с. 24.
Там же. – С. 101

[9]Иммунологические группы и другие генетические факторы крови у йеменских и курдских евреев. Tills D., Warlow A. – «Anu. Hum. Riol», 1977, № 3, pp. 259–274.
Бердяев Н. Философия неравенства. – М.: ИМА-пресс, 1990. – С. 94.

[10]Иммунология и иммунопатология туберкулеза, М.: «Медицина», 1976, с. 111.
Там же. – С. 95.

[11]Генетика антигенов гистосовместимости. Всесоюзный съезд гематологов и трансфузиологов. М… 1979.
Там же. – С. 96.

[12]Проблемы гематологии и переливания крови, 1973, № 1, с. 2.
Там же. – С. 134.

[13]Мутации и мутационный процесс в природных популяциях, Новосибирск, 1995, с. 41.
Там же. – С. 93.

[14]Исследование интеллектуальной деятельности близнецов, «Генетика»,
Лосев А. Ф. Родина // Русская идея. М.: Республика, 1992. – С. 421–422.

[15]Отношение различных форм одного и того же гена, сосредоточенные в одинаковых участках гомологичных хромосом, при которых эти отношения не обладают влиянием на соответствующие признаки особи.
Бердяев Н. Философия неравенства. – М.: ИМА-пресс, 1990. – С. 133.

[16]Иностранцы не понимают этого термина: для них коммунальная квартира – это квартира в доме, принадлежащем городской коммуне, муниципалитету, а не частному владельцу. Справедливее называть такие квартиры «коммунистическими» – все равно больше нигде таких нет.
Там же. – С. 136.

[17]Потери московской архитектуры описаны в книгах Н. М. Молевой, С. К. Романюка, статьях В. Ф. Козлова.
Шпенглер О. Закат Европы. – М.: Мысль, 1998. – Т. 2. – С. 129.

[18] Бердяев Н. Философия неравенства. – М.: ИМА-пресс, 1990. – С. 129.

[19] Там же. – С. 133–134.

[20] Там же. – С. 127.

[21] Там же. – С. 125.

[22] Тихомиров Л. Критика демократии. – М., 1997. – С. 131.

[23] Ильин И. Наши Задачи. Статьи 1948–1954 годов. М.: Paporъ, 1992. – Т. 1. – С. 128.

[24] Трубецкой Е. Н. Старый и новый национальный мессианизм // Русская идея. – М.: Республика, 1992. – С. 256.

[25] Фрагмент опубликован в газете «Вечерняя Москва» 7 сентября 2000.

[26] Конфликт – диалог – сотрудничество. – Центр стратегических и политических исследований. – Бюллетень № 6, 2001. – С. 53–54.

[27] Солник Ст. «Торг» между Москвой и субъектами федерации о структуре нового российского государства: 1990–1995 // Полис. – № 6, 1995. – С. 103.

[28] Здесь использованы данные официальных материалов проверок Счетной палаты РФ.

[29] Калимуллин Т. Р. Проблема среднего класса в этносоциальном контексте. Проблемы, успехи и трудности переходной экономики (опыт России и Беларуси). – М.: МОНФ, 2000. – Необходимо отметить, что в данном исследовании автор утверждает прямо обратное: мол, русские и татары в одинаковой мере представлены в провинциальном среднем классе. Основанием для такого утверждения служат измерения в духе «средней температуры по больнице». При этом существование исключительно татарской особо привилегированной группы игнорируется.

[30] «Независимая газета». – 30 января 2001.

[31] Уткин А. И. Призыв к кровному братству или к историческому наследию? // Советы по внешней политике. – № 1, 2001.

[32] Федералист. – М.: Прогресс, 1993.

[33] Там же.

[34] World Policy Journal. – Summer 1998. – P. 30.

[35] Тихомиров Л. Критика демократии. – М., 1997. – С. 77.

[36] Там же. – С. 401–402.

[37] Там же. – С. 402–403.

[38] Там же. – С. 408.

[39] Там же. – С. 641.

[40] Там же. – С. 543.

[41] Там же. – С. 454–546.

[42] Ильин И. Наши Задачи. Статьи 1948–1954 годов. – М.: Paporъ, 1992. – С. 152.

[43] Там же. – С. 166.

[44] Там же. – С. 175.

[45] Там же. – С. 176.

[46] Там же. – С. 177.

[47] Там же. – С. 171.

[48] Там же. – С. 261–262.

[49] Там же. – С. 255.

[50] Солоневич И. Л. Народная монархия. – М.: Феникс, 1991. – С. 63.

[51] Там же. – С. 237.

[52] Там же. – С. 238.

[53] Восстание декабристов. Документы. – М.: Госполитиздат, 1958. – Т. VII.