I

ГРУЗОВАЯ автомашина затормозила перед крыльцом правления колхоза «Заветы Ильича». Шофер Марфа Солоухина, небольшая, плотная, в опрятном комбинезоне, застегнутом на груди «молнией», открыла капот грузовика, проверила масло в картере. Валерий, парень лет семнадцати, с румянцем на пушистых щеках, весь в мать, стоя на подножке, ловко вытирал запылившееся в дороге смотровое стекло. Вокруг «ЗИСа» стал собираться народ, из конторы вышел и сам председатель.

— Хлеб наш возить? — весело сказал он Солоухиной, ознакомясь с путевкой. — Дело. Общежитие подготовлено, там уже живут шоферы из автороты. А это что с тобой за молодой кавалер? Неужто сын?

— Старший, — ответила Марфа и с улыбкой посмотрела на покрасневшего Валерия. Вокруг ее спокойных зеленоватых глаз заиграли морщинки.— Отец на фронте погиб, так он все со мною.

— Поработать захотел?

— После десятилетки собирается в автодорожный институт. В летние каникулы просится в напарники, и едем вместе в командировку. Курсы окончил, имеет любительские права, мотор знает не хуже бывалого водителя.

— Молодец! Из такого инженер получится. Ну, а как ваш «конь»? Хорошо подкован, не хворый? А то знаете старую поговорку: конь бежит — земля дрожит, упадет — три дня лежит. Государству ж, сама знаешь, хлебец нельзя задерживать.

Председатель обошел вокруг грузовика. Белоглазый мощный «ЗИС-150», с огромными, словно литыми из чугуна скатами, с красным флажком на высоко поднятой кабине, с окованными, закрытыми бортами, не имел ни одной вмятины и, несмотря на густой слой пыли, казался новым.

— Так эта поговорка про старорежимного коня сложена! — засмеялась Марфа Солоухина. — А наш восемьдесят шесть тысяч километров набегал, и еще в «кузню» не заводили. Смотрите, председатель, извиняюсь, не знакома с фамилией... Петёлкин? Как бы, товарищ Петёлкин, не пришлось, наоборот, нам тут загорать... В колхозах ведь зачастую как бывает. То зерна нет кондиционного, то мешков, то грузчиков — машины и простаивают.

Председатель сбил на затылок выгоревший картуз с артиллерийским околышем, шире расставил длинные крепкие ногн в парусиновых сапогах. Лоб у него был выпуклый, с большой залысиной, а глаза совсем молодые, горячие, со смешинкой.

— Видали? — обернулся он к своим колхозникам. — Такие шоферы еше драться полезут! — И вдруг улыбнулся во весь рот, показав крупные зубы. — Комбайнеры не подведут — одной рожью вас засыплем, а там и пшеничка подходит. Заметили, какой урожай вымахал? Айда, начинайте вывозку.

Из конторы вышла  миловидная беловолосая девушка, одетая в красное с белым горошком платье городского покроя, с красивыми, ровно загоревшими босыми ногами. Черты лица ее еше хранили что-то детское, фигура не совсем сформировалась, но чувствовалось, что она уже знает себе цену и любит покомандовать.

— Папа, — обратилась она к председателю колхоза, — иди к телефону, Омшаны вызывают.

— Райпотребсоюз? — спросил Петёлкин и, неторопясь, стал завертывать цигарку.

— Возьмешь трубку, узнаешь.

— Вишь, бойкая! — усмехнулся председатель. — Ты вот что лучше, Нютка, поезжай с шоферами, покажи общежитие.

Девушка вскинула выгоревшие белесые ресницы, как бы мимоходом, но внимательно скользнула взглядом по Валерию и с важностью, не говоря лишнего слова, села в кабину. Валерий вспыхнул — уши его стали маковыми — и, стараясь быть особенно ловким, легко, по-спортсменски влез в кузов. Солоухина повела «ЗИС» по узкой кривой улице — между белеными избами с надвинутыми соломенными козырьками и вишневыми садочками; между дуплистыми вербами и ярко-желтыми картузами подсолнухов, вытянувших из-за плетня тонкие шеи; между палисадниками с красными, белыми мальвами и целыми стадами гусей, что возмущенно гагакали на машину и никак не хотели уступать дорогу.

— Учитесь? — спросила она девушку. Нюта Петёлкина, видимо, не собиралась вступать в длительный разговор и лишь кивнула.

— Учусь.

— В каком классе?

— Перешла в девятый.

Здесь и в голосе ее проступила важность.

— А насчет отметок? Троек нету? Нюта покосилась на водительницу, молча поправила прядь волос за маленьким розовым ухом.

— Мой молодцом, — с простодушной гордостью сказала Марфа. — Отличник.

Показав общежитие, Нюта сразу ушла, вдруг надменно сдвинув белесые брови и бросив короткое:

— До свидания.

А Валерик, опять стараясь быть особенно ловким, спрыгнул на землю прямо с борта кузова, поспешно оправил рубаху под ремнем и украдкой посмотрел девушке вслед.

Молча откинул борт, снял с автомашины свой облезлый велосипед и прислонил к завалинке избы. Сел в кабину «ЗИСа» и ходко поехал на главный ток за рожью.

У Солоухиных еще весной было условлено: если Валерий перейдет в десятый класс на круглых пятерках, первый рейс на элеватор — его. Оставшись в Костраве одна, Марфа разволновалась. То ей казалось, будто в пути у мальчика случилась поломка и он растерялся; то мерещилось, что в Омшанах к нему придерется автоинспектор: права любительские, а почему на грузовике? Марфа накачала шины велосипеда и поехала по колхозным полям: авось незаметнее время пройдет.

За деревней стеной встала рожь — налитая, желтовато-белая. День развернулся жаркий, солнечный; колосья под ветром тихо звенели и, казалось, просили: «Ой, косите нас — осыплемся». Марфа пригнулась к рулю, быстро крутила педали, названивала на поворотах, и у нее действительно отлегло от души.

Вспомнился отъезд из родного городка сюда в командировку. Когда в диспетчерской она получила наряд, к ней подошел профорг автоколонны Симуков.

— Теперь небось месяца полтора не увидимся, — сказал он. — Едешь за семьдесят километров. Ты, Павловна, сама знаешь, Косоголов стотысячник, шофер первого класса, соревноваться с ним — не морс пить. Так что поднажми.

Работал Симуков ремонтным механиком. Собой он был невзрачный, с ожогом на левой щеке — горел в танке, а голос имел басовитый, словно крупный, широкогрудый мужчина.

— Учтем, — весело сказала ему тогда Марфа, пряча в карман командировочное удостоверение.

Теперь отсюда, из Омшанского района, надо тягаться с Косоголовым, который делает рейсы где-то под Белгородом. Эх, хорошо бы обойти его, вывезти зерна больше, да куда уж ей! Баба! Всего четыре класса кончила да на шоферские курсы поступила в середине войны.

...Недалеко от дорожки трактор, похожий на сказочного Конька-Горбунка, легко тащил громоздкий серо-голубой комбайн. Быстро вертелось мотовило, пригибая тучные ржаные колосья, властно заставляя себе кланяться, острый нож, словно под машинку, стриг лохматые вихры озимого поля. За бугром показался полевой точок, янтарный ворох намолоченного зерна, красная сортировка. Марфа вдруг свернула на проселок в Омшаны, навстречу Валерику: не смогла побороть тревоги. Может, его выручить надо?

Хороший у нее парень. Отказался от отдыха на хуторе у деда бахчевника только бы помочь ей работать. С журналом «Автомобиль» и не расстается, на языке одни разговоры о разных марках легковых и грузовых машин. Однако как он держал себя сегодня с председателевой дочкой: и в самом деле кавалер! Оказывается, не такой уж он и «маленький»! А давно ли сидел под столом в рубашонке до пупка, колупал стенку и грыз мел?

Показались Омшаны: каменные дома на взгорье, кирпичная труба взорванной немцами паровой мельницы. Городок огибала светлая, заросшая кувшинками река Сейм, перед деревянным мостом с расшатанным настилом стоял полосатый шлагбаум, его длинный палеи был высоко поднят в небо, точно предостерегал: здесь ехать тише. Возле будки сидел сторож, хмурый старик в подшитых валенках.

Сына Марфа встретила возле элеватора у порожней машины,

— Чего приехала? — сказал он негромко, конфузливо косясь на соседние грузовики. — Когда ты оставишь свою опеку?

— Видно, уж все матери такие, — сказала Марфа с усталой улыбкой. — Вот ты через месяц поедешь к деду на арбузы: думаешь, я тогда буду спокойна? И женишься — не перестану заботиться... Ну, давай клади велосипед в кузов, поехали обратно.

 

II

В начале второй недели в «Заветах Ильича» вдруг встала молотилка: сорвало барабан. Когда Солоухина подогнала грузовик, в деревне не оказалось зерна. Вот досада! Марфа поехала на полевой ток к Попову хутору. Она стала тревожно вглядываться еще издали. Фу, от души отлегло: вон какие вороха зерна желтеют, и мешки насыпаны, подготовлены.

— Богато живете, — весело сказала Солоухина, выходя из машины у весов.

— Не жалуемся, — улыбнулся длинный весовщик и победно разгладил жиденький тараканий ус. Карман его брюк оттопыривала квитанционная книжка, из-под кепки на висок спускался засунутый химический карандаш. — Тут за бугром комбайн работает, прямо засыпал рожью. За один вчерашний день до трехсот центнеров намолотил. Забирай, бабочка, зерно кондиционное... А где ж твои грузчики?

От досады, обиды у Марфы перехватило дыхание.

— Да разве у вас своих нету?

— Вчера отказались, говорят, тяжело. Известно— девчата. Новых бригадир покуда не прислал.

Этого еще недоставало! На главном току зерна нет, здесь — грузчиков, а на третьем, глядишь, и зерна полно, и грузчики есть — мешкотары не окажется, К глазам Марфы подступили злые слезы. Что делать? Пока съездишь в «Заветы Ильича», найдешь предcедателя или в Лоновом хуторе бригадира, а те подберут артель — сколько времени пройдет? Вдобавок потом возвращаться порожняком сюда обратно? Марфа почувствовала слабость в ногах, присела на подножку «ЗИСа».

Вздрагивая от оборотов мотора, неутомимо работал садово-огородный трактор, с шелестом бежал приводной ремень, грохотали решета двух сортировок, % сыпучими цевками било зерно. Душное облако пыли летело по ветру далеко через дорогу, проворно двигались белые, желтые кофты колхозниц, слышалась звонкая речь, смех. А над расчищенным током, над рыжим колосистым полем поднималось необъятное, мутное от зноя небо, и в стороне невысоко плавал коршун.

Неожиданно Марфа вскочила, с грохотом открыла задний борт автомашины.

— Весовщик! — громко окликнула она. — Ты заменяешь завтоком? А ну-ка, организуй колхозниц на погрузку, да живенько. Берись сам с того конца за мешок, давай понесем зерно.

Весовщик изумленно округлил редкие брови.

— Да... мое это дело?

— Может, мое? — вспыхнула Марфа.

— Оно действительно тебе вроде еще меньше... — Весовщик вынул из-под кепки карандаш, раздумчиво почесал голову. — Вон две бестарки от комбайна рожь везут. Кто ее примет, коли я мешки начну таскать?

К разговору шофера и весовщика давно прислушивалась босая ладная девушка в голубеньком выцветшем сарафане. Она проворно подошла к грузовику, с живостью сказала:

— Я приму. И запишу правильно.

В этой девушке Марфа с удивлением узнала Нюту Петёлкину. Волосы у Нюты были повязаны косынкой, а брови, лицо покрывал густой слой пыли, только блестели глаза да зубы. Она улыбнулась Солоухиной как старой знакомой — очень просто, уважительно и несколько даже застенчиво. Куда девался ее недавний гонор? Марфа отмякла, хотела сказать: «Значит, и ты тут работаешь?» Но в это время весовщик усмехнулся, передал карандаш девушке.

— Держи, Нютка. Придется, видно, грузить, не то вы с этой шоферкой еще в усы мне вцепитесь.

И бережно разгладил реденький, будто выщипанный ус.

Когда уже взвешивали последние мешки, к току на гладком взмыленном караковом жеребце, запряженном в дрожки-бегунцы, подъехал Петёлкин. Офицерские галифе его и щегольские брезентовые сапоги были в ржаной мякине и пыли. Марфа расправила натруженные плечи, насмешливо проговорила:

— Все-таки, председатель, подвели-то вы?

Петёлкин удивленно нахмурил большой, с залысиной, медный от загара лоб.

— Чем?

— Помните, поговорку мне сказали: «Конь бежит, а потом лежит».— Марфа кивнула на свой грузовик.— Вот он, мой конь. Могу и вас прокатить... хоть до самого «Заготзерна». А вот грузчики где? Ваш колхоз соревнуется с «Чапаевым», а может, и я с каким шофером соревнуюсь? А? По часовому графику я уже должна сейчас к омшанскому элеватору подрулять, а я еще и в рейс не отправлялась. Мешки сама таскаю. Что, порядок? На чей счет простой машины запишется?

— Так его! Покрепче! — сказала Нюта, весело глядя на отца.

Председатель погрозился дочке, соскочил с дрожек и поручил ей подержать каракового жеребца. Петёлкин расстегнул верхние пуговицы кителя, бодро, крепко потер ладонями щеки и сказал: «Бр-р», точно хотел встряхнуться. А лицо у него было невыспавшееся, морщинистые веки набрякли, покраснели, и всем стало видно, что держится он только усилием воли.

— Вот что, Солоухина, — решительно и сердечно сказал Петёлкин, — машину грузила — за это спасибо. Колхоз в долгу не останется: яблочками отблагодарим. А насчет простоя — видишь, с молотилкой зашились. Бригадир и сейчас в МТС сидит, торопит с ремонтом. Так что не будь мелочной. Грузчиков я тебе сам организую через двадцать минут. Закрепим их до конца хлебопоставок. Договорились?

Он хотел весело подмигнуть, да вдруг широко и смачно зевнул. Марфа лишь улыбнулась.

Перед обедом, сдавая сыну машину, она рассказала о задержке с зерном. «ЗИС» стоял на траве перед беленой избой, отведенной шоферам под квартиру. Среди вишенника в хозяйском саду виднелись две колодки, и пчелы часто залетали за плетень. Валерий шприцевал солидолом шкворни переднего моста.

— Мам! — вдруг радостно воскликнул он и выпрямился. — Я нашел выход.

— Какой?

Он показал на свой облезлый велосипед, прислоненный к завалинке и ярко блестевший спицами в прямых лучах солнца.

— «Жеребенок» мой. Пока ты будешь возить мешки на «Заготзерно», я с утра стану объезжать тока, узнавать, где есть хлеб к отправке. А в мою смену ты будешь ходить в разведку. Вот и не придется впустую гонять машину по дорогам.

Марфа засмеялась, ласково поерошила сыну курчавый чубчик.

— Ловок ты, Валерка, на выдумку. Что я без тебя делать стану, как уедешь к деду!

Парень уклонился от ласки и промолчал в ответ.

 

III

Погода испортилась: духоту сменили дожди. То день стоял погожий, с высокими сахарными облаками, а к вечеру небо затягивало и дождь лил всю ночь; то ночь выдавалась жаркая, сухая, утро наступало без росы, и вскоре горизонт крестили молнии, начинало погромыхивать, и лохматые черные тучи надвигались, как чьи-то огромные, грозно насупленные брови. Не успеют дороги провянуть, не успеет их обдуть ветром, как вновь замешивается жирная мазутная грязь.

В уборке и вывозке хлеба наступили перебои.

Марфа не забывала про Косоголова. Пока она здесь, в омшанских хлябях, будет делать простои, он там, в Белгородском районе, гонит рейс за рейсом и набирает тонна-километраж. В одну из поездок, пока в лаборатории брали зерно на анализ, оформляли документы, Марфа позвонила на базу. Там, далеко, за семьдесят километров, в Фетяже к проводу подошел профорг Симуков. Она узнала его по басовитому голосу.

— Иван Филимоныч?

Он тоже узнал водительницу.

— Павловна? Алло! Какие успехи?..

— Чем мне хвалиться? — сказала Марфа в трубку. — Работаем.

Она помолчала: не скажет ли что Симуков про Косоголова? Они с Валерием поставили рекорд: за рабочий день перевезли двадцать девять тонн зерна. Председатель колхоза похвалил их при народе.

Симуков понял ее:

— Косоголов тут перебросил за сутки тридцать четыре тонны. Дает жизни!

Горло у Марфы пересохло, трубка отяжелела в руке.

— Это совсем отлично, — тихо выговорила она.

— Что? — переспросил Симуков. — Павловна! Ты чего сказала? Алло! В общем учить тебя нечего, Павловна, жми. Видишь, дожди начали высевать, а нам еще подсолнух возить, сахарную свеклу, осенью по таким трассам труднее будет. А за дом не беспокойся. Вчера после работы специально заходил. Второй твой малыш совсем богатырь: букварь читает, бабка с ним ног лишилась: все таскает ее в лес по ягоды.

Отъезжая порожняком от элеватора, Марфа с тревогой думала: «Отстала. Тянуться надо. А как догонишь этого чертушку Косоголова, когда у него стаж двадцать лет и сам двужильный?»

По ту сторону светлой тихой речки, заросшей кувшинками, у поднятого шлагбаума сидел носатый дед сторож в подшитых валенках и сосал трубку. «Есть же счастливые люди, которых ничто не беспокоит»,— позавидовала Марфа.

В Костраве на главном току в ожидании, пока нагрузят машину, она прилегла на душистый, свежий ворох соломы. Обычно шоферы так урывками дремали, наверстывая ночной сон.

Солнце палило нещадно, как это бывает перед ливнем, потный ветерок, касаясь кожи, словно лизал ее горячим языком, в стерне за огромным золотым ометом звонко трещали кузнечики, бродили гуси, собирая колоски. Был обеденный перерыв, молотилка и сортировки стояли, колхозники полудневали, и непривычная тишина обнимала окрестность. В полове с азартом чирикала воробьиная стайка — словно они здесь были полные хозяева. Марфа потянулась, легла на спину, заложила руки за голову, бездумно глядя на серебристо-лиловые дождевые облака, что низко плыли в синем промытом небе.

И тут с другой стороны соломенного вороха к ней донеслись знакомые голоса, негромкий воркующий девичий смех. Марфа осторожно выглянула. В короткой лиловой тени, отбрасываемой ворохом, сидела Нюта Петёлкина, умытая, чистенькая, с красным гребешком в белесых волосах... и ее Валерик. На коленях у девушки был разостлан клетчатый платочек, а на нем разложены кусок сала, два сваренных вкрутую яичка, огурцы, ржаной хлеб. Нюта усиленно приглашала Валерия «закусить», а тот, видно, стеснялся и все проводил пальцем по горлу: мол, сыт, некуда.

— Вы учитесь в Омшанах? — спросил он, смотря на ее полный рот.

Она отрицательно качнула головой, с трудом проглотила и улыбнулась.

— Нет. Ой, чуть не подавилась!.. В Милечкине. Вы ж через Милечкино хлеб на элеватор возите — разве не видели там нашу десятилетку?

Несмотря на улыбку, и голос и вся поза Нюты опять выражали важность, сознание своего обаяния. Марфа усмехнулась: «Ах, девчонка, девчонка, уже пробует на парнях коготки, а у самой небось сердчишко бьется, как перепелка в силке. Но Валерик-то! Даже баском заговорил. А ведь у него и в самом деле голос ломается, эвон пушок какой темный на верхней губе. Вот так профилем он на отца похож. Эх, посмотрел бы на него сейчас покойник гвардеец!..»

— У вас большая библиотека в школе? — спросила Нюта, беря с бумажки щепотку соли и посыпая облупленное яичко.

— Хорошая. Весь Чехов, Алексей Толстой. И Жюль Верн есть. Только меня больше техническая литература интересует. Я выписываю журнал «Автомобиль». Сам, на дом.

— А у нас читать нечего, — чуть вздернула она плечом. — Зато очень сильный драмкружок. В клубе есть декорации, костюмы. Я играю. Вы любите постановки?

— Я? Не осо... в общем, конечно, конечно!

Нюта подарила Валерия взглядом. В повороте ее шеи, в движениях, с какими она резала огурец, в манере смеяться, чуть запрокинув голову сквозило чувство внутренней красоты, свойственное девушкам, знающим, что они нравятся.

— Вы, наверно, Валерий, все с этими… с машинами своими возитесь?

— Отечественные марки я действительно изучил не плохо, — он покраснел от удовольствия. — Знаете, Нюта, если бы меня спросили, какую я хочу иметь машину, я бы выбрал только «ГАЗ-57». И знаете почему? У него обе оси ведущие. Этот «козел» куда лучше нашей «Победы», американских «ролл-ройсов», разных «оппель-капитанов...».

Солома зашуршала под локтем у Марфы, она осторожно встала с вороха и отошла к машине. А то еще спугнешь или подумают, что подслушивала. Но ее мальчик-то, а? Неужели становится взрослым? Вот заговаривает с девушкой, может уже считает, что и влюбился? А еще в прошлом году заявил: «Девчонки? По-ду-маешь! Позавиваются и лезут на площадку, когда мы играем в футбол... а сами и ударить не умеют». Скажи на милость, один сын подрос, оперяется? Не заметишь, как и младший пионерский галстук заменит комсомольским значком.

Значит, воспитала? Сама! А, овдовев семь лет назад, боялась, что не вытянет, пропадет. Спасибо, что в горе помогли товарищи по работе. До чего же летит жизнь! И жалко ее и радостно: все вокруг растет, наливается соком.

 

IV

В конце июля, вернувшись вечером из рейса, Марфа нашла в общежитии записку: «Ребята утащили в клуб на самодеятельность. Отдохни и ты, мамочка». Марфа весело усмехнулась: знает она, какие «ребята»: в юбке и с красным гребешком в белесых волосах. Ну что ж, она рада, пусть Валерик повеселится с молодежью.

За рулем Марфа провела три четверти суток,

Можно бы действительно вздремнуть часок, но тогда Косоголов еще дальше оторвется.

Теплый ветерок июльской ночи обвевал щеки Марфы, шею, когда она выехала в шестой рейс.

Вон далеко в хлебах ползет молочная полоска света: с фонарями работает комбайн. За болотом в смутном зареве желтеет небо: наверно, в Поновом хуторе на току идет молотьба.

Под круглым посветлевшим месяцем смутно забелели избы, встали два черных тополя на въезде: деревня Милечкино. Пустую улицу перерезали резкие тени, от ворот негромко тявкнула одинокая собачонка и словно задремала. Темные подсолнухи за сохами плетней закрылись лепестками, низко свесили головы — будто стоя спали. Марфа секунду подумала и решительно свернула с мощенной булыжником трассы в тихий проулок. Возле кирпичного, ярко освещенного клуба затормозила машину, выключила мотор.

«Ну-ну, что там у них?»

С балкончика в открытое окно Марфа увидела разукрашенный плакатами зал, скамьи, заполненные молодежью, сцену и «оркестр»: аккордеон и гармошку. Концерт самодеятельности был в полном разгаре: исполнялся народный танец. Девушка в нарядном фартуке и на высоких каблучках лебедью плавала по дощатым мосткам, а вокруг нее вприсядку вился парень в расшитой рубахе с шелковым пояском и стриженный под бокс.

Сколько Марфа ни вглядывалась, она никак не могла найти сына: окно изнутри наполовину заслоняли девушки. Вот со скамей послышались шумные аплодисменты; танцоры раскланялись и убежали за кулисы. Гармонист рукавом вытер вспотевшее лицо; обмахивались платочками, кепками и многие зрители: видно, в зале стояла изрядная духота.

Конферансье, прилизанный парень без переднего зуба, с огромным красным бантом на груди, развязно объявил следующий номер:

— Сейчас ученица девятого класса Милечкинской средней школы Аня Петёлкина исполнит колхозные частушки. Прос-сим!..

И похлопал кончиками пальцев.

На сцену вышла Нюта — густо нарумяненная, с подведенными ресницами, в крупных красных бусах, сделанных под коралл, и в длинном цветастом сарафане, каких теперь никто не носит. Марфе она показалась выше ростом, полнее — совсем сложившаяся девушка. Улыбаясь на все стороны, Нюта притопнула, еле заметно игриво повела плечом, завела сильно, звонко, с озорным вызовом:

Нюта ступила шаг к рампе, жарко, лукаво блеснула глазами куда-то в зал.

И тут Марфа увидела Валерия: курчавый затылок, красное, горевшее ухо, спину в чистой праздничной рубахе. По напряженной позе сына она почувствовала, что парень сейчас весь обращен во внимание. Марфа тихонько засмеялась, вздохнула, медленно сошла с балкончика, и, пока вынимала из сиденья кабины ручку, заводила автомашину, ее провожала песня:

Солоухина вновь вывела «ЗИС» на главную мощеную улицу деревни и продолжала рейс на элеватор. Ярко освещенные окна клуба, сонные избы Милечкина, глухие сады — все потонуло сзади во тьме. Зорко вглядываясь в лунную дорогу, Марфа думала:

«Ночь, самое бы отдохнуть, а Валерику, Нюте всей этой колхозной молодежи веселье. У них своя жизнь. Завтра чуть свет в поле». Ну и что? Не такой ли она была в девках? Только жизнь тогда не баловала. На посиделках от махорочного дыма хоть коромысло вешай, развлечения — одни семечки.

Восток уже начал светлеть — коротка июльская ночь, заря с зарей сходятся, — когда автомашина подошла к деревянному мосту через реку Сейм, задернутую предутренним туманом. Неожиданно злой красный огонек, словно вывороченный глаз, перегородил грузовику путь. Глаз оказался фонарем, подвешенным на шлагбаум. Проезд был закрыт.

От будки не спеша подошел седобородый сторож в телогрейке, валенках.

— Заворачивай! Ай не видишь? Пруться на запретный свет, чисто мотыли.

— Отец, — озадаченно сказала Марфа, — чего мост-то закрыли?

— Тебя забыли спросить.

Старик зевнул. Голос у него спросонок был сердитый.

— Куда же теперь мне объезжать?

— Грамотная? Читай, вон для этого указка выставлена. На старый переезд, вот куда. Что я вам, докладчик, всем докладывать? Аль ты нездешняя, с планеты Улан? Погоняй, погоняй, тут всего три километра. Пруться, как мотыли...

Выйдя из машины, Марфа ухватилась крепкой рукой за окованный борт, поставила ногу на скат и, поднявшись, стала толкать крайнего молоденького грузчика в кепке и резиновых сапогах.

— Ребята! Слышь? Ребята! Элеватор скоро. Давай готовь мешки.

Грузчики зашевелились. Сторож неожиданно спросил:

— Ты, девка, чего везешь-то. Не хлеб?

— Хлеб, — неохотно отозвалась Марфа. У нее такое хорошее настроение было и вот испортили с этим объездом.

— То-то я слышу: «на элеватор». Так бы и сказала: «Хлеб, дед, везу». Хлеб — это совсем иной разрез. Сейчас подыму шлагбаум. Только ты, девка, держись середкой моста, к левому краю не правь, там выбоина и перилки завалились. Завтра ремонтники скорой руки залатают, опять поедете. Так бы и сказала: мол, зерно, дед, на ссыпку, — это совсем другой лозунг.

Бормочущий голос старика удалился. Красный, повисший во тьме глаз медленно стал подниматься, и теперь он уже не казался злым, а наоборот, даже приветственно взмахнул на прощанье и забрался повыше, чтобы лучше светить.

Автомашина с ревом стала подниматься по взгорью спящего городка. Едва «ЗИС» затормозил у «Заготзерна», как возле него очутилась совсем юная визировщица со щупом.

— Кто это приехал? — сказала она, заглядывая в кабину. — Марфа Павловна? Салют! Какую сейчас Москва музыку передавала по радио!

 

V

«Семейный экипаж» крупно поссорился. Прошел месяц с начала работы в Костраве, и Марфа собрала сына в колхоз к деду бахчевнику: пора отдохнуть перед учебой. Неожиданно Валерий наотрез отказался ехать на хутор. Впервые он «показал характер». Мать накричала на него, обозвала «упрямым козлом» и пригрозила с первой попутной машиной отослать домой, в Фетяж.

Весь этот день она тайком приглядывалась к сыну, наблюдала. Что удерживает здесь мальчишку? Он с увлечением возил зерно, самостоятельно проводил мелкий ремонт, перенял шоферские манеры. Неужели на его решение повлияла дружба с Нютой Петёлкиной? Однажды Марфа видела: когда Валерий повел на элеватор груженую машину, из кабины выглянуло личико председателевой дочки. «Ездила в магазин за ботами», — в объяснение буркнул тогда Валерий. Но вообще поведение его совсем не походило на поведение тех парней-«ухажеров», которых Марфа знала в молодости. Те старались выпить, покуражиться, грубо приставали к девушкам, Валерий по-прежнему оставался исполнительным и в свободное время раскрывал журнал «Автомобиль». Но все же «семейный экипаж» перестал разговаривать.

План хлебопоставок в «Заветах Ильича» успешно выполнялся. Неожиданно авторотовская машина выбыла из строя: сломался хвостовик заднего моста. Шофер пешком ушел в Омшаны, и свое горе начал заливать водкой. Петёлкин за голову схватился: «Пропал. Без ножа зарезали». Главное, погода опять наладилась, самое бы сдавать зерно.

На другой день после аварии Марфа встала рано. Розовое, словно дымящееся, августовское солнце светило безмятежно, свежий ветерок шевелил налитые яблоки за плетнем, в росистой лебеде задорно наскакивали друг на друга два пестрых голенастых цыпленка, видно петушки. От беленых изб, от вишневых садков протянулись длинные тени; из открытого окна отчетливо доносились слова диктора, звуки пианино: по радио передавали урок гимнастики, Марфа, отогнав от берега гусей, искупалась в сонной стекловидной речке, понежилась на песчаном бережке. Затем купила у хозяйки красных мясистых помидоров и отправилась на главный ток поджидать свой «ЗИС», чтобы позавтракать вместе с сыном.

Оказывается, Валерий уже приехал. Он стоял у колеса молотилки в одной майке, с голыми, еще по-юношески худыми руками, с выгоревшими рыжеватыми кольцами волос, падавшими на ясный лоб, и что-то оживленно и уверенно объяснял Петёлкину. Возле них находилась и Нюта — босая, в косынке, покрывавшей волосы, серая от пыли. Слушая, она сочувственно смотрела на Валерия, тут же переводила взгляд на отца, точно проверяя по его лицу действие слов, и вся ее фигура выражала самую живую поддержку молодому шоферу. Валерий увидел мать, приветливо улыбнулся ей. Марфа надула губы: не очень-то, мол, хорохорься, я еще не забыла твоего упрямства. Однако на Валерия это не произвело заметного впечатления.

«Что случилось?» — удивилась Марфа.

— Так и думаешь возить? — громко, с явным одобрением спросил в это время председатель. Он был чисто выбрит, на выпуклой груди блестела орденская колодка, и весь его мужественный облик как бы олицетворял порядок в колхозе.

Валерий кивнул утвердительно.

«Да в чем дело? — недоумевала Марфа. — Перед девчонкой задается, что ли?»

— По таким дорогам, парень, не вытянешь, — обращаясь к Валерию, поучительно вставила ездовая, привезшая на рябых быках пушистый воз ржаных снопов. — Сядешь с хлебом в поле.

— Скажете, тетя Параня! — с горячностью набросилась на нее Нюта. — Так Солоухин и сядет! Ведь сделал рейс?

— Не без риску, — солидно, как взрослый шофер, проговорил Валерий. — Попадешь в ливень — так и порожнем забуксуешь. Надо ж «Заветы» выручать? Пока погода держится, сдадим побольше.

И тут Марфа поняла, в чем дело. За их «ЗИСом», прихваченный железным крюком, стоял прицеп, оставленный шофером автороты. Бригада грузчиков носила в него зерно. Теперь такой «агрегат» вместо семидесяти мешков мог взять все сто двадцать. Марфа сразу оценила простую и смелую выдумку сына. Да, ответственное дело взвалил на себя Валерик, зато, если приноровится, польза будет большая.

«Когда это ты?» — спросил ее взгляд.

«А ты все бранишься, прогоняешь меня к деду!»

Марфа даже не предложила Валерику смену. Она понимала: мальчишка сейчас в таком состоянии, что готов не спать круглые сутки. Ему обязательно надо сделать с прицепом хотя бы еще рейс. И, забыв про завтрак, про свою «ссору», вся охваченная материнской заботой о сыне, Марфа села с ним рядом в кабину, готовая в случае надобности помочь, принять на себя ответственность.

— Эх, и я бы с вами поехала! — воскликнула Нюта. — Хоть на мешках.

— И в кабине места хватит, — сказал Валерий. — В «ЗИСе» свободно можно и втроем, Поплаваем в Сейме,

Он приоткрыл дверцу, приглашая девушку. Петелкин, улыбаясь, легонько отстранил дочь.

— Ступай, Нютка, вей зерно. Только знаешь по клубам верещать, а в школе на тройках костыляешь. — Он весело повернулся к шоферам. — Опять, Солоухины, ругаться с вами придется? Вывезете с тока все зерно двумя прицепами, после небось схватите за грудки: давай еще?

— Это верно, схватим, — засмеялась Марфа,

Автомашина вышла на шлях.

Сидя рядом с сыном, Марфа с некоторой тревогой прислушивалась к работе мотора. «ЗИС» тянул ровно, без рывков, без напряжения. На малейших подъемах Валерик предусмотрительно переводил рычаг коробки скоростей с четвертой на третью. Подбородок его выставился вперед, что сообщало лицу почти взрослое, мужское выражение, и мать словно впервые увидела его руки. Обе руки сына — по-рабочему широкие, с въевшимся в складки автолом — уверенно лежали на баранке руля, и огромная, слоноподобная машина слушалась малейшего их движения.

«Как отец, — вдруг подумала Марфа, и по сердцу ее потек холодок. — Соседи говорят, на меня схож. Нет, в отца. Особливо подбородок, скулы... и вот губы складывает».

Автомобиль свернул на шлях. Валерий включил пятую скорость. В окно кабины упруго ударил ветер, загудел в ушах и, отдаваясь от задней стенки, стал дуть в спину. По бокам от дороги тянулись рыжие пожни, прошитые зеленой травкой, в голубом небе вырезались огромные ометы, стояли копны еще не убранного хлеба, на них сидели вороны, галки,

Марфа положила голову на плечо сыну. Как хорошо ехать, закрывши глаза. Покачивает, словно в люльке, а на крутых спусках кажется, будто падаешь в пропасть, и подхватывает сердце. Вот и дождалась она помощника, о котором столько лет мечтала. Да, Валерик становится взрослым, самостоятельным. Она, наконец, спокойна. Как это хорошо повторить: «Я спокойна». Если с ней даже что случится, есть кому поддержать меньшого. Между прочим, если она опять получит премию, то купит Валерику часы: он их заработал.

И почему-то вдруг подумала: «Ну, Косоголов, держись и ты, легко не сдадимся. Работаем не только руками...»

 

VI

Погода держалась теплая, но в пыльной, выжженной листве ракиток засветились первые желтые свечки. В поле радужно и лениво колыхались нитки паутины, стояла тишина, кое-где бродил скот, придорожные будяки засохли и почернели, а дикие утки, откормившиеся за лето на жнивах, вечером на озера пролетали медленно, тяжело.

За полдень со стороны омшанского шоссе в Фетяж въехал «ЗИС-150», машина №26-41. На кронштейне с левой стороны кабины победно развевался красный флажок. Радиатор, борта были тщательно вымыты в ближней речонке и еще не просохли; не верилось, что грузовик совершил семидесятикилометровый пробег. Это «семейный экипаж» Солоухиных возвращался в родной городок с хлебозаготовок.

Грузовик вела Марфа. Валерий сидел, положив локоть на спущенное окно кабины, и отсутствующим взглядом смотрел на деревянный домишко с щеглиной клеткой за окном, на телка в увядшем палисаднике. Он вырос за лето, нажил морщинку над переносьем и казался матери не таким знакомым, как прежде. Вот теперь он пойдет своей дорогой, начнет все больше отдаляться от семьи.

— Валерик, — сказала Марфа, и в глазах ее блеснул затаенный смех.

Он вопросительно поглядел на мать.

— Ты хоть обменялся со своей барышней адресами? Писать будете?

— Я думал, ты дельное чего...

И, густо покраснев, сын с преувеличенной досадой вновь отвернулся к окошку.

«Ох, ребятки, ребятки! — думала она. — Конечно, вы, наверно, еще в эту зиму забудете друг дружку. Будут новые встречи, появятся новые увлечения. Ведь сейчас жизнь для вас полна неожиданных радостей, надежд, все кажется доступным, и нет конца уверенности в том, что самое лучшее — впереди. Но когда-нибудь, много-много лет спустя, Валерий, к тому времени опытный инженер-автотранспортник, и Нюта Петёлкина, тогда, возможно, какая-нибудь артистка и уж наверняка не Петёлкина, тепло, с улыбкой вспомнят о своем первом детском чувстве».

Грузовик въехал в раскрытые ворота базы. Потянуло знакомым запахом бензина, металлической гари, донесся перестук молотков из кузни, в глубине двора показался гараж, деревянный помост для мойки машин, огромная, радужная от мазута лужа возле него. Под навесом прижался неисправный «ГАЗ-51» без колес, будто на коленях. У серебристо-серой бензоколонки заправлялось горючим легковое такси.

Возле электросварки в окружении шоферов стоял профорг Симуков, невзрачный, с «военным» ожогом на левой щеке, в грязной робе. Он кивнул Солоухиным, дружелюбно спросил своим басом:

— Чем похвалишься, Павловна?

Водители тоже замолчали, ожидая, что ответит Марфа. Валерик, возмужавший и угловатый, скромно вынимал из кабины клеенчатую сумку с ключами, инструментом. Солоухина открыла капот; осматривая мотор, проговорила с нарочитым безразличием:

— Да чем? Вот поставку закончили до срока. Есть и в горючем экономия. Сколько дал Косоголов?

— Много. Шестьсот сорок тонн. Почти две нормы, Марфа щупом замерила масло в картере,

— Ну, а мы почитай на полсотенку его перекрыли, Профорг одобрительно крякнул. Валерик широко, по-мальчишески улыбнулся. Марфа весело, с рассчитанной неторопливостью вытерла ветошкой ладони и стала со всеми здороваться за руку.

МЯГКО пощелкивал спидометр. «Москвич» быстро бежал вперед, огибая налитые водой колдобины. Под солнцем маслянисто блестела подсыхающая дорога. При встречах с грузовиками Анастасии Васильевне, или, как все знакомые ее называли, Настюше, надо было сворачивать, и каждый раз появлялась опасность застрять. Ее муж, художник Левашев, с тревогой поглядывал на небо. Лишь позавчера прекратились ливни, задержавшие его в колхозе, где он писал этюды. Однако небо над головой по-прежнему ясно голубело, дул свежий ветерок, гоня рыхлые облака, не давая им скопиться. Лишь вдали на юго-востоке, в той стороне, куда они ехали, горизонт сине мутнел, временами озарялся мгновенными вспышками: то ли там собиралась гроза, то ли уже лило.

— Ох, чую, захватит нас, — вслух подумал художник.— Странно: последний день августа, завтра осень, а молнии и гром прямо как в июльскую жару!

— Ты, Юра, только не нервничай, — ласково сказала жена. Движением круглого плеча она поправила рыжеватую волнистую прядь волос, упавшую на загорелую, с ямочкой щеку. — Пока ведь погода хорошая? Ну вот. А от Саранска навстречу нам мостят каменное шоссе, там никакой дождь не страшен!

На задних местах, между ящиком с масляными красками, подрамниками, волейбольным мячом, складными бамбуковыми удочками, сидели два сына Левашевых. Они чувствовали себя превосходно. Младший, десятилетний Кузька, глядя на пробегающие поля, вдруг запел:

Волосы его над лбом выгорели до белизны, рот всегда был наивно, по-детски полуоткрыт. Озорной, задиристый, Кузька редко унывал и повсюду находил какое-нибудь дело: охотно стирал свои майки, отлично пек блинчики на соде, вышивал не хуже девочки. Сейчас Кузька стал считать мостики, через которые пролетала машина.

Старший, Виталька, сидел с другой стороны и, независимо сунув руки в карманы куртки с «молнией», смотрел в опущенное окошко. Ему недавно исполнилось пятнадцать лет, он уже заглядывался на девочек; кроме обычной школы, Виталька посещал еще музыкальную.

Теплый свежий ветерок, пахнувший росистыми травами, отсыревшей ржаной соломой, еще не обогретым на солнце черноземом, освежал лица, ехать было прохладно. Слева качались телеграфные провода, мелькали полосатые километровые столбики.

— Мама, — просительно обратился Виталька,— четыре часа едем. Дай я теперь поведу машину. Обещала ведь.

За последнее время он сильно вытянулся, окреп, и Настюша на таких дорогах обучала его водить «Москвич». — После, сынок, — сказала она, глянув в смотровое зеркальце и увидев в нем Витальку. — Сам видишь, какие лужи! Вот проедем Старо-Шайгово, тогда дам

— Да-а, — сразу надулся Виталька. — В Жегалове говорила: «Вот Краснослободск проедем, поведешь». А теперь уже Старо-Шайгово.

— Вообще нам сегодня поторапливаться надо,— сказал Юрий Николаевич. — Облака набегают, как зарядит дождь — сразу сядем. А мне завтра в художественную школу: ученики ждут. Так что уж, дружок, обожди.

Мальчик замолчал. С отцом дети не спорили.

Дорога стремительно неслась под автомобиль. Юрий Николаевич, пощипывая бородку, следил за бегущими навстречу кустиками. В Жегалове он прожил две недели и отлично поработал. Сделал несколько этюдов на уборке ржи, на молотьбе, на рыбалке. Прощаясь, председатель сказал: «Колхозникам, Юрий Николаевич, здорово понравились ваши рисунки. Особливо «На элеватор». И поля свои узнали за током и машину. Это, говорят, Петька Бобков с зерном рулит в Барашево. Если будете по нему картину увеличивать, наша «Заря» беспременно купит у вас для клуба». И Настюша отдохнула в селе, загорела и ребята: те просто целыми днями пропадали на реке Мокше, купались, удили окуней, собирали в лесу грузди. Все бы хорошо, да вот зарядившие дожди помешали выехать домой в Саранск дня на три раньше.

В шестом часу показался мост через глубокую Сивинь, а за ним избы Старо-Шайгова. Начался крутой, длиннейший подъем. На юго-востоке слабо вспыхнула молния: грома не было слышно. Весь горизонт там затянула свинцовая муть.

— В том краю где-то льет, — сказал Виталька. — Еще нас прихватит.

— Не накликай, — суеверно заметила Настюша. Очень добрая, отзывчивая, она старалась даже и не упоминать о плохом.

Казалось, подъему конца не будет, но вот он остался позади, и колеса побежали по ровной дороге.

Впереди зачернело несколько точек.

— Машины стоят, — первый разглядел Кузька.

«Москвич» неожиданно пошел тяжелее, сбавил ход: земля вокруг была сырая, в колеях стояла вода, словно кто бросил длинные светлые вожжи. Здесь прошел дождь. По-прежнему безмятежно сияло низкое солнце на западе, но с юго-востока наползали рыхлые облака. Тянул сырой ветерок, однако сверху не падало ни капли.

Первая из черных точек оказалась громоздким пузатым автобусом Краснослободск — Саранск. Он стоял боком, задние колеса сползли в кювет, передние цеплялись за дорогу, и автобус походил на вздыбленного тяжеловесного ломового коня. Вокруг сиротливо толпились пассажиры. Метрах в двадцати дальше безнадежно застыл грузовик: его тоже занесло далеко на обочину.

За ним застряло еще две автомашины. Общий вид напоминал поле боя после разгрома. «Москвич» все сбавлял ход: Настюша включила первую скорость, но дальше почва становилась все мокрее, вязче, грязь, словно клейкая резина, густо навертывалась на скаты, машина начала буксовать и, медленно, с трудом миновав автобус и первый грузовик, тоже выбилась из сил и остановилась посреди дороги: от мотора тянуло жаром, он мелко дрожал.

— Выключи, Настюша, — нервно сказал Юрий Николаевич. — Только зря жжем горючее. Вот это здорово: дождь даже не окропил нас, а ехать не можем.

Впереди, насколько хватает глаз, поля и пашни лежали топкие, потемневшие, взбухшие от влаги, а дорога представляла собой сплошное месиво. В блеске предзакатного неба диковато, розовым оловом светились лужи. Видно, здесь прошел настоящий ливень. Тяжело пролетели две вороны, и от их карканья повеяло чем-то еще более безнадежным.

— Дальше не поедем? — спросил Кузька.

— Может, и заночевать придется, — хмуро ответил отец.

— А как же нам с Виталькой в школу завтра? Отец плотнее сжал губы. Ответила за него мать:

— Не одним вам в школу. Оттого что запоздаете вы — в классе станет двумя озорниками меньше. А вот папа не придет — уроки сорвутся.

Сзади, из-под горы, от Старо-Шайгова подъехала еще одна грузовая машина и, как муха, попавшая на липучку, с жужжанием застряла недалеко от «Москвича». Внезапно зарычал, натужно загудел автобус; пассажиры облепили его со всех сторон и стали толкать, пытаясь вытащить из кювета. Автобус долго раскачивался, буксовал, брызгал грязью — и еще глубже осел назад, так что и передние колеса сползли с насыпи.

Тихо, уныло и еще пасмурнее стало вокруг. Водители всех машин, с живейшим участием наблюдавшие за героической попыткой автобуса выбраться из кювета, казалось, еще ниже опустили головы.

Неожиданно совсем с другой стороны показался встречный самосвал. Он шел ходко, как ни в чем не бывало, но не по дороге, а сбоку, за кюветом, по целине, подминая редкие кустики ивняка. Вновь оживились все шоферы, сразу двое из них, подняв руки, пошли к нему наперерез. Самосвал остановился, из кабины выглянул пожилой водитель.

— Откуда гонишь? — спросил один из застрявших.

— Из Саранска.

— Как там дорога?

— Разная. От вас до Лемдяя грязь. А по селу и дальше — ничего. За Рудней снова неладно. Дождь шел полосами.

— А до Лемдяя сколько тут будет?

— Километра четыре, не больше.

Все окружающие жадно прислушивались к разговору.

Шоферы застрявших машин, словно получив «путевую», деятельно засуетились. Самый запасливый обмотал скаты цепями и медленно стал пробиваться через грязь. За ним осторожно, с трудом двинулся второй, третий... Машины вихлялись, сползали на обочину, становились чуть не поперек дороги, но по-прежнему упорно ползли вперед, к невидимому отсюда большому мордовскому селу Лемдяю. Воздух наполнился ревом, стоном, натужным гудением моторов. Вновь зашевелился автобус; теперь он направился не на дорогу, а в обратную сторону, на обрез. Дело пошло легче, и он благополучно выбрался из кювета; очень довольные, хотя перемазанные, пассажиры поспешно заняли свои места, и автобус, грузно и величественно покачиваясь, потянулся к Лемдяю по следу, проложенному самосвалом.

Постепенно все машины ушли, скрылись за лозинками. Левашевы проводили их завистливыми взглядами, почти с тоской. Настюша спросила мужа:

— Может, и мы попробуем?

Он ничего не ответил. «Москвич» дернулся, тронулся вперед, прополз метра четыре, отчаянно забуксовал, и его чуть не занесло в кювет. Выравниваясь, он остановился почти поперек дороги. Такие чудовищные пласты грязи намотались на колеса, что они почти не крутились. Видимо, пробираться дальше не имело никакого смысла.

— Мотор у нашей легковушки слабенький, — устало заключила Настюша и выключила зажигание.

Пустынно, безлюдно стало вокруг. Надвигались сырые, хмурые сумерки, померкли вязкое поле, бурьяны. Неожиданно забрызгал дождик, по крыше автомобиля настойчиво забарабанили капли, и это усилило чувство безнадежности. Левашевы понимали, что они обречены провести холодную, ненастную ночь в грязи посреди дороги.

Художник злился от собственного бессилия. Чем он мог выручить семью? Отправляться в Лемдяй просить у колхозников помощи? На фронте у него по колено оторвало правую ногу, ходил он на протезе; это ему часа три месить грязь, а дети останутся здесь одни, в потемках.

Чтобы чем-то заняться, подавить раздражение, Юрий Николаевич открыл плоский вместительный ореховый ящичек, достал пачку холстов, написанных за две недели в Жегалове. Лучшим действительно был этюд, названный им «На элеватор». Погожий, ветреный день с лиловыми кучевыми облаками, с легкой тенью, бегущей по стерне; над полем кружатся предотлетные грачи, одиноко стоят темные копны свежескошенной вики, а по укатанной пылящей дороге несется колхозная автомашина; в кузове на тугих мешках с зерном лежат трое грузчиков: две девушки и паренек. И грачи, и кустик орешника, и овражек — все это трогало сердце милой, скромной предосенней красотой.

— Обязательно напишу по этому этюду картину, — решил про себя художник.

Ему тут же страстно захотелось в Саранск, в мастерскую, за мольберт. Он уже видел полотно, натянутое на подрамник, краски, какими оно заиграет. А вместо этого сиди вот тут, посреди глухого поля в невылазной грязище.

Дождичек, брызнувший пять минут назад, перестал барабанить по крыше «Москвича». Очевидно, это пронесся последний клочок тучи, что недавно пролилась здесь. Стало даже немного светлее.

Сзади, из-под горы от Старо-Шайгова, донеслось жужжание: показался самосвал. Достигнув мокрой полосы, он покатил, не снижая хода, лишь загудел глуше, натужнее. Юрий Николаевич позавидовал: вот это мотор, силища! Супруги поняли друг друга по взгляду.

— А может, он вытащил бы нас из этой грязи и довез хоть до Лемдяя? — сказала она. — Как хочешь, Юра, но все-таки ночевать одним в поле страшно. Да и дети: еще простудятся! Там бы устроили их в какую-нибудь колхозную избу. Здесь народ гостеприимный.

Выйдя из кабины, она подняла руку. Самосвал остановился. Настюша минуты две толковала с водителем. Он открыл дверцу кабины, не спеша выпрыгнул в грязь, достал из кармана пачку «Беломора», закурил. Это был здоровенный молодец с широкоскулым, обветренным лицом кирпичного цвета, в прочнейших яловичных сапогах, в замазанных маслом солдатских брюках. От его стальных глаз, гладко выбритых щек, широких плеч веяло мужеством, силой, уверенностью.

Водитель зачем-то обошел вокруг «Москвича», внимательно оглядел его, дорогу впереди и спокойно проговорил:

— Можно.

Настюша радостно засуетилась:

— До Лемдяя, да?

— Сказал, вытяну.

— Вот спасибо, а то у нас дети... Шофер кивнул, хладнокровно произнес:

— Устроим в полном ажуре. И стоить это будет всего литровочку. — И спокойно, выжидательно затянулся папироской.

Супруги Левашевы вновь переглянулись. Юрий Николаевич сам, без просьбы собирался дать «на пол-литра» — самая распространенная оплата. Но его возмутил тон самосвальщика; видит безвыходность положения и диктует условия. Хоть детей бы постеснялся.

— У нас всего сорок рублей осталось, — несколько виновато сказала Настюша, глядя то на шофера, то на мужа. — Дай слишком уж вы запросили, Тут, говорят, всего километра четыре.

— Ладно, — подумав, сказал шофер. — Согласен и на сорок. Только расчет тут, на месте.

— Не надо нам никакой помощи, — вспыхнув, проговорил Юрий Николаевич. — Посидим в поле, ничего.

Ни одна жилка не дрогнула на широком, гладком, кирпичном лице водителя.

— Дело ваше. Кукуйте до рассвета.

И, сделав последнюю затяжку, он тщательно вдавил сапогом окурок в грязь, ловко забрался в кабину, и самосвал, мощно зарычав, легко тронулся по грязи к мордовскому селу.

— Ну и рвач! — проговорил вслед художник.

Опять вокруг опустело. Настюша понуро уселась в кабину. Дети нахохлились в своих углах. Юрий Николаевич засунул этюды в ящик и даже против обыкновения не наблюдал игру красок на вечерних облаках, в темнеющем поле. Сознание того, что надо бы проскочить всего каких-нибудь три-четыре километра до села и с удобством заночевать в избе, мучило, не давало покоя. О себе он не думал: на фронте и не то случалось. Его тревожили дети, жена. А за Лемдяем вообще, говорят, гораздо суше, может, сумели бы потихоньку добраться и домой? Ведь идут же оттуда, из Саранска, машины?

Вновь из-под горы послышалось гудение мотора, показался грузовик. Настюша глянула на мужа.

— Сделать еще попытку?

— Выйдет ли толк? Да и опять нарвешься на хама...

Она все-таки вышла из кабины, однако руку не подняла, а сунула в карман плаща.

Поравнявшись с нею, автомашина остановилась. Это оказался «ГАЗ-51», доверху груженный березовыми, осиновыми дровами. Водитель соскочил на землю, негромко хлопнув дверкой. Художник даже не оглянулся, когда он подошел к «Москвичу».

— Случилось у вас что? — спросил новый водитель.

— Застряли. Не возьметесь дотянуть до Лемдяя?

— На буксир хотите?

Шофер заглянул в задок кабины на ребят. Улыбнулся и, ничего не сказав определенного, пошел обратно к своей машине. Супруги Левашевы вновь переглянулись.

Художник желчно усмехнулся.

Грузовик зарычал, тронулся мимо них, в окошко мелькнуло молодое лицо водителя. Обойдя «Москвич», автомашина внезапно затормозила, дала задний ход и словно врылась в грязь перед самыми его фарами. Шофер покопался в кузове и вернулся к легковому автомобилю с тросом.

— Попробуем, — сказал он обычным тоном, как бы продолжая начатый разговор. — Свяжем проволочкой, да тонковата, выдержит ли?

Он стал прикручивать трос к «Москвичу». Ребята ожили. Кузька выскочил из кабины, присел рядом с водителем на корточки и с любопытством стал наблюдать, как он скрепляет проволочкой оба кольца. Настюша вся расцвела. Один Юрий Николаевич не изменил выражения; ни к кому не обращаясь, он вдруг брезгливо процедил:

— Взялся? Деляга. Шоферня ведь готова сорвать с живого и мертвого.

Светлые брови водителя непонимающе, удивленно поползли кверху, он слегка покраснел. Ему было года двадцать два — двадцать три. Невысокой, худощавый, одетый в коричневую лыжную куртку, он ничем не бросался в глаза; запомнились только вьющиеся волосы и веснушки на щеках. Настюша укоризненно покачала головой; повернувшись к водителю, она ласково спросила:

— Вас как зовут?

— Голомызин... В общем Федя.

— А по отчеству?

Он улыбнулся и не ответил.

Закрепив трос, шофер сел в кабину, медленно тронул грузовик. «Москвич» рвануло, и он покорно пополз вслед за буксиром; Настюша торопливо завертела баранку руля и повела его на второй скорости, стараясь помочь Феде. Передняя машина хоть и была доверху нагружена дровами, но ее все-таки забрасывало на обочины, кузов вихлялся, и от этого «Москвич» то и дело резко дергало из стороны в сторону.

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Юрий Николаевич угрюмо следил сквозь смотровое стекло за высоким кузовом грузовика со вздрагивающими торцами поленьев, за льющимися со скатов струями коричневой жижи, отскакивающими шлепками мокрой глины. Оба мальчика приподнялись с задних подушек, вытянули шеи и вполголоса, чтобы не рассердить отца, но оживленно и весело обменивались впечатлениями о буксире. Ласково светилось лицо Настюши. Никто не заметил, что вокруг совсем стемнело. Внезапно трос со звоном взвился, шлепнулся в грязь и поволочился по колее, а легковая автомашина вновь остановилась. Проехала она всего метров пятнадцать.

— Эх, и хлопнуло! — вдруг засмеялся Кузька. — Я аж почти вздрогнул!

Взрослые молчали, ошеломленные, подавленные, понимая, что вместе с тросом лопнула и надежда до ночи выбраться из этой грязи. «ГАЗ-51» уходил в Лемдяй, вероятно, и не заметив потери. Да и что он мог теперь сделать?

Однако шофер, видимо, следил за легковой машиной; он вернулся, и вновь его заполненный дровами кузов встал перед «Москвичом».

— Не сбежал? — насмешливо сказал Юрий Николаевич, глядя на вылезшего из кабины водителя. — Значит, решил заработать свои пол-литра.

Настюша вспыхнула, хотела сделать мужу резкое замечание и не успела; со своим обычным приветливым выражением подошел Федя Голомызин, нагнулся к раме.

— Я так и думал: проволочка не выдержала. Трос-то крепкий.

— Дотащите уж нас, — с признательностью сказала ему Настюша. — Мы отблагодарим.

Ничего не ответив, Федя покосился на художника, молча вернулся к грузовику, покопался в кузове и достал цепь, которой обматывают скаты в сильную грязь. Теперь он уже плотно, намертво прихватил трос к металлическому кольцу на раме. «Москвич» вновь пополз за буксиром. Федя вел грузовик осторожно, медленно. Чтобы облегчить ему работу, Настюша старалась повторять все движения «ГАЗ-51», сворачивала вслед за ним; однако не всякий раз у нее выходило впопад. Легковая машина по-прежнему шла рывками, скользила, с трудом преодолевала метр за метром.

И младшие Левашевы и старшие теперь почти не разговаривали. Ребята не выпускали из поля зрения и шатающийся, словно пьяный, кузов грузовика, и мокрую, будто изрытую дорогу, и нежные, с лаковыми ногтями руки матери, крутящие баранку руля. Юрий Николаевич сидел тоже весь напряженный: его, как и жену, детей, не покидало чувство неуверенности. И оно оправдалось: внезапно вновь послышался скрежет железа, резкий толчок; на этот раз у «Москвича» вырвало кольцо.

Теперь уже исчезла последняя надежда добраться до села.

— Пусть едет, — хмуро сказал Юрий Николаевич жене и кивнул на уходящий кузов. — Сколько у нас денег: сорок? Отдай этому парню половину, он сделал что мог.

— То-то, — с упреком сказала Настюша. — А придирался!

Красный стоп-сигнал грузовика, однако, тоже вскоре замер впереди. Из сгустившихся сумерек вновь показалась фигура молодого шофера.

— Слабовато припаивают кольца, — сказал он, словно обсуждая качество работы автозавода. — Надо будет вам что-нибудь другое придумать.

— Что тут придумаешь? — нерешительно проговорила Настюша, цепляясь за слова шофера, как утопающий за соломинку.

— Неужто ночевать в поле? — сказал шофер.

Левашевы понимали, что ничего иного не остается, но их тронули доброжелательность, участие незнакомого водителя. Все они молчали, точно боясь спугнуть это настроение. В груди у Юрия Николаевича вдруг шевельнулось чувство раскаяния: он заметил, что молодой шофер обут не в сапоги, а в обыкновенные открытые полуботинки, да еще без калош.

— А почему вы не едете сами? — вдруг спросил Федя. — На вашем «Москвиче» ведь легче пройти по таким дорогам, чем на грузовике. Ну-ка, дайте я проверю ваш мотор.

И в самом деле: когда за руль сел Федя, «Москвич», будто подталкиваемый кем-то сзади, медленно, тихо и упорно стал пробираться сквозь грязь, лужи. Настюша отодвинулась на место мужа, который перебрался к детям, и смотрела, как управляет Федя.

Сигнальные огоньки грузовика заметно приблизились.

— Теперь поведите вы, — сказал он, — а я погляжу.

Они поменялись местами. Стоило только Настюше взяться за баранку, как машина забуксовала, увязла, остановилась

— Видите, сколько на колеса грязи налипло,— сказала она, оправдываясь. — Они почти не крутятся.

— В этом-то и загвоздка, — убеждающе сказал Федя. — Вы слишком много газу даете. Колеса у вас поначалу слишком быстро крутятся, скользят, земля и налипает. А вы газку пускайте чуть-чуть, не спешите... вот и пошлепаете. Сейчас давайте подтолкнем машину вот на эту горочку, а там она пойдет сама.

Из машины вышли и Юрий Николаевич и оба сына, все дружно уперлись в кузов. Настюша сидела за рулем, слегка нажимая левой ногой на педаль, не злоупотребляя, как прежде, подачей газа. «Москвич» медленно двинулся по грязи на подъем к невидимому в сгустившихся сумерках мордовскому селу.

Художник, как и следовало ожидать, поскользнулся в колдобине и еле удержался на протезе. Он весь перемазался, что, однако, ничуть не снизило его настроения. Мягкий и уверенный тон Феди, его поддержка подняли дух у всех четверых, и они вдруг поверили, что доберутся до села. Казалось, даже машина воодушевилась.

Еще меньше повезло Кузьке. Подталкивая «Москвич», он громко сопел от усердия, принимался вслух командовать: «Взялиссс! Ну-ну... ещо-о», — и вдруг куда-то провалился, исчез с глаз. Юрий Николаевич встревоженно бросился отыскивать, но Кузька уже сам поднялся навстречу с перемазанным носом, руками и коленками.

— Папа, — радостно закричал он, — тут яма, оказывается! Это мостик, папа, мостик! Значит, тридцать седьмой. Слышь, Виталька? А то после скажешь, что не сосчитал.

И Кузька опять принялся толкать машину. Юрий Николаевич лишь усмехнулся в бороду. Наконец достигли лозинок, у которых стоял «ГАЗ-51». Федя ушел, еще раз ободряюще напомнив: «Главное — одолеть вот этот километр, а там пойдет легче». Левашевы уселись в легковую, и «Москвич», натужно гудя, сам пополз за грузовиком.

Впереди, прокалывая тьму, покачивался багровый глазок стоп-сигнала и словно манил за собой, указывал путь.

Времени никто не замечал. Забыли и об ужине, лежавшем в кузове: жареной утке, яйцах, термосе с чаем. Всех охватило одно желание, все стремились к одной цели: пробиться сквозь грязь к селу. Настюша, впившись взглядом в освещенную фарами маслянистую, жирную дорогу, исполосованную колеями, каким-то чутьем угадывала налитые мутной водой колдобины, топкие места и объезжала их. Юрию Николаевичу казалось: вот-вот сейчас «Москвич» застрянет, остановится, но машина ползла вперед, ползла. Иногда он ободрял жену теплым словом: «Молодец, Настюша! И как ты можешь разобраться в этой грязище?» Притихли на своих задних местах и ребята.

И вдруг совсем близко засветилось несколько огней — уютных, невыразимо приятных, хотя и не особенно ярких. Вслед за этим выросли темный высокий горб сарая, изгородь, дерево. Неужели село? Да, это был долгожданный, почти сказочный Лемдяй, до которого Левашевы совсем и не чаяли сегодня добраться. Вскоре, как и говорил встречный шофер, колеса побежали легко: под ними оказалась сухая земля. Дождь не захватил село.

Смутно в потемках белела церковь, резко на ее фоне выделялись черно-зеленые деревья. Огонь светился лишь в немногих избах: колхозники легли спать. Уютно пахло жильем, сеном от ближнего стога. Где-то на окраине села парни и девушки пели мордовскую песню.

— Значит, ночуем в Лемдяе? — утверждающе спросила Настюша. — Ох, хорошо, что мы сюда выбрались!

— Хотите остаться в селе? — удивленно сказал Федя. — Зачем? Сами видите, какая дорога. Сейчас к Ново-Троицку гора пойдет, одолеем ее, а там совсем запросто и до Саранска добежим. Грязь, говорят, только в одном месте попадается. Под Мословкой уже начинается твердое шоссе... Так что ночевать дома будем.

Как всегда, держался он просто, говорил негромко, но с неподдельной душевной убежденностью и был так ненавязчиво внимателен, что Левашевы, посоветовавшись, опять охотно подчинились. Очень уж Юрию Николаевичу не хотелось опаздывать в школу.

Перед тем как идти к своей машине, Федя Голомызин сказал:

— Скоро будет развилка: глядите не сбейтесь. Держитесь проселка, что пойдет вправо. А в общем следите за моим «возом».

И вновь Настюша повела «Москвич» за красной путеводной звездой. Не прошло, однако, и четверти часа, как эта звездочка погасла, затих гул мотора; очевидно, грузовик вымахал на гору. Дорога по-прежнему была сухая. Легковая изо всех сил брала подъем, шустро шурша шинами и все-таки почему-то явно отставала. Вот машина выскочила на высокий гребень, побежала по ровному месту. Редкие огоньки Лемдяя виднелись в заднее стекло далеко внизу; затем и они стали пропадать. Впереди раскинулось темное глухое поле.

— А дяди Феди совсем нигде нету, — сказал вдруг Кузька.

— Не прозевали ль мы поворот? — забеспокоился Юрий Николаевич.

Минут десять машина еще шла в прежнем направлении, а затем заколебалась и Настюша. Решила проверить. «Москвич» повернул назад и, проехав километра четыре, действительно уткнулся в дорожную развилку, которую раньше никто не заметил: о ней-то и предупреждал Федя Голомызин.

Вновь придвинулись огоньки Лемдяя.

Свернули на проселок. «Москвич» едва тянул в гору на первой скорости и, наконец, заглох, остановился.

«Так вот почему отстали мы от Феди, — подумала Настюша. — Отказал мотор. Наверно, перегрелся: еще бы, через какую грязь пробились!»

До верхушки подъема оставалось метров полтораста. Вокруг лежали темные косогоры. Воздух к ночи посвежел, заметно похолодало. Звездное небо повисло над головой колоссальной люстрой, ветерок глухо шелестел бурьянами.

Уж теперь-то Левашевы остались совсем одни; от грузовика их отделяло по меньшей мере десять километров. Взрослые вышли из машины. Настюша открыла капот и стала искать причину неполадки. Курсы она окончила трехмесячные, права имела «шофера-любителя», и мотор знала слабо. Начала она с проверки жиклера: не засорился ль?

— Жаль, что не послушались тебя: надо было остаться ночевать в селе, — сказал Юрий Николаевич.— Детей бы могли отвести в избу. Ну, да зато не в болоте стоим и до жилья рукой подать. Не мучайся, Настюша, передремлем в кабине, а утром какой-нибудь шофер поможет...

Все-таки Настюша продолжала копаться в моторе, проверять подачу горючего. Ей стал помогать Виталька: машиной он всегда занимался охотно.

До Саранска отсюда оставалось всего километров сорок, а времени и десяти часов не было. Кузька, оживленно и с удивлением разглядывавший из окошка Лемдяй, вдруг заснул на заднем сиденье, привалясь плечом к стенке кабины.

— Встречная машина! — неожиданно закричал Виталька. — Это дядя Федя.

На горе ярко блеснули фары, длинный свет их пополз вниз по косогорам, выхватывая из тьмы бурьяны, передвигая тени. Юрий Николаевич пожал плечами: казалось невероятным, чтобы малознакомый шофер возвратился столько времени спустя из такой дали.

И тем не менее это оказался Голомызин. Видимо обнаружив, что сзади нет «Москвича», он снова поехал разыскивать случайных попутчиков.

— Опять что случилось? — спросил Федя просто, приветливо, словно и не удивившись.

— Да вот... Сами не поймем, — Настюша уступила ему место у машины.

— В моторе не всегда и опытный механик сразу разберется.

И, подсучив рукава лыжной куртки, Федя занял место у открытого капота, стал проверять свечи, карбюратор.

Волна необычайно теплого чувства подступила к горлу Юрия Николаевича, он взволнованно заморгал, отошел в сторону.

«Вот и ошибся я в этом шофере, — подумал он.— Что ж, очень рад. Нельзя по одному хаму судить обо всех людях».

Почти час отыскивал Федя причину неисправности; он снял и разобрал бензонасос. В конце концов выяснил: от перенапряжения разъело прокладку, и она пропускала воздух. «Никогда бы я до этого не додумалась, — покачала головой Настюша. — Прокладка? Впервые о ней слышу. Конечно, у меня нет запасной. Как быть?» Словно назло, не оказалось ее и у Феди.

— Может, найдете кусочек резины? — спросил он.

Виталька достал из волейбольного мяча камеру. Она вполне устроила Федю. Минут двадцать спустя машина была налажена, капот закрыт. Левашевы стали благодарить шофера. Он лишь улыбнулся и, как бы осмелев, обратился к Юрию Николаевичу:

— Я вот ехал и все думал: откуда мне ваша личность знакома? И вспомнил. Вы художник Левашев? Видал я вас на выставке в доме Совета Министров. Понравились мне ваши картины. Особенно природа у вас хорошо нарисована.

— Спасибо на добром слове, — сказал тронутый Левашев. — А вы для кого дрова везете?

— Себе в учреждение.

— Вы местный?

— Мордвин. Из Пурдошек.

Федя рукавом вытер лоб, улыбнулся:

— Вот и познакомились. Меньшой-то ваш сидя заснул? Пускай Виталий ко мне идет в кабину, этот ляжет. Да и «Москвичу» легче будет тянуть. Тут уже недалеко до Мословки, а там пойдет твердое шоссе. Строители мостят его и днем и ночью. В эту семилетку у нас по республике много новых дорог проложат... Нашему брату шоферу легче станет жить.

Запросился на грузовик и Виталька. Левашевы отпустили сына.

Километров через семь опять началась полоса непролазной грязи — последний и, пожалуй, самый трудный подъем в гору. Тракт здесь был вконец разбит, то и дело возникала опасность сесть в колдобину. Юрию Николаевичу вновь пришлось толкать «Москвич». Опять он брел по холодной, мазутно-черной мешанине, изо всех сил упираясь руками и грудью в кузов машины, с трудом вытаскивая ноги. Затем, не очищая ботинок, ввалился на свое сиденье, и автомобиль пошел дальше. Левашев потерял представление о времени, и вся дорога ему рисовалась широкой, грязевой рекой, по которой они плыли против течения.

Внезапно справа, метрах в ста за кюветом, художник увидел багровое пламя: горел костер, слышалось гудение трактора.

— Дорожные строители, — радостно воскликнула Настюша, — ночная смена работает, помнишь, Федя говорил?

И тут же совсем близко от себя, почти впритык, Левашевым в глаза ударил красный огонек стоп-сигнала: это их дожидался «ГАЗ-51». Из кабины высунулся Виталька, весело крикнул:

— Рули, мама, сюда! Мы уже на твердом шоссе. Теперь до самого Саранска никакой грязи.

Действительно, под колесами «Москвича» забелело новое щебеночное шоссе. Настюша включила третью скорость и, дав полный газ, обогнала грузовик с Федей за рулем, ушла далеко вперед. У Юрия Николаевича словно пятипудовый мешок со спины сняли.

За окошками автомобиля освещенные звездами бежали поля, косогоры, черные кусты. Иногда невдалеке темноту ночи прокалывали редкие огоньки деревенских изб или вдруг под самыми колесами, где-то внизу, возникали отражения звезд: это проезжали по мосту через реку. А мутно-белесое шоссе все извивалось, заворачивало, скатывалось в логовину, взбегало наизволок, и никакие крутые подъемы не останавливали движения машины.

Полчаса спустя впереди надвинулось что-то темное, похожее на задремавшую у горизонта тучу: начался пригородный лес. В свете фар замелькали стволы деревьев, и внезапно из-за поворота блеснули, будто просыпались, яркие, давно ожидаемые огни: Саранск. Огней становилось больше и больше, они опоясали весь горизонт; «Москвич» въехал на улицу и остановился под большой грушевидной лампой фонаря. Сразу наступила тишина. Вокруг спали темные одноэтажные домики окраины, вдоль тротуара застыли молодые березки.

— Приехали, — устало и счастливо сказала Настюша и сняла отяжелевшие руки с баранки руля.

— Как здесь тепло!—заметил Юрий Николаевич, выходя вслед за женой из машины, чтобы размять ноги. Он тоже вдруг почувствовал неимоверную усталость, увидел, до чего весь заляпан грязью.

— Люди надышали, — сказал Кузька, протирая глаза. Совсем проснувшись, он быстро повернулся к матери. — Мосты проезжали? Зачем не разбудила? Из-за тебя не сосчитал!

Позади на лесном шоссе блеснул сильный свет фар: подходил «ГАЗ-51». Вот огромный, заполненный дровами грузовик поравнялся с низеньким «Москвичом», остановился рядом. Из кабины с веселым возгласом выскочил Виталька:

— А мне дядя Федя давал машину вести. Не веришь, мама? Спроси сама. Километров восемь проехал, верно, дядя Федя? Эх, и здорово!

За ним на мостовую спустился Федя Голомызин; под ярким фонарем было видно, что ноги его по колено измазаны грязью. Шофер снял кепку, поправил вьющиеся волосы, упавшие на лоб.

Настюша сердечно протянула руку.

— Большое спасибо, Федя! Без вас ни за что не выбрались бы из-под Лемдяя, так и ночевали бы в поле.

— Что вы! — слегка смешался шофер. — Разве я вас вывез? Только у машины кольцо вырвал. Вы, чай, сами выехали, а я лишь подсобил кое-где.

— В общем вот тут сорок рублей: это все, что мы сейчас имеем. Возьмите. Вы ноги промочили, вам надо выпить рюмку, согреться.

Федя вспыхнул, чуть отодвинулся.

— Нет, нет. Зачем? Я ведь не из-за этого... Вы у вокзала живете? А мне к Горпарку, я, пожалуй, поеду, тут вы и сами доберетесь.

По его виду Настюша поняла, что настаивать бесполезно, еще обидится. Юрий Николаевич в это время рылся в своем этюднике. Он повернулся и протянул шоферу кусок холста без рамки.

— Возьмите, Федя, на память.

Это был этюд «На элеватор». Даже при электрическом свете, обычно меняющем краски, было видно, какой он сочный, теплый. Федя совсем смешался.

— Эх, и хороший! Зачем вы? Это ведь дорого..

— Берите, берите. А когда я стану писать картину, вы, надеюсь, не откажете дать мне этюд на время?

— Что и толковать!.. Только напрасно вы... Разве я с такой целью? Ну... от души спасибо! Это я куплю рамочку и всю жизнь вас вспоминать буду.

Шофер поспешно вытер руки о куртку и осторожно взял холст.

Вновь стал накрапывать дождичек. «Хорошо, что сегодня вырвались, — мельком глянув на небо, подумал Юрий Николаевич. — Дорога к утру может еще хуже раскиснуть».

«Москвич» легко снялся с места, покатил в город, а шофер все еще стоял под фонарем и любовался чудесным подарком.