Баба Лида

Сегодня в моем электронном почтовом ящике вновь будет лежать очередное письмо от моей незримой собеседницы. Каждый понедельник она присылает мне послание с четко пронумерованными пунктами вопрошаний, без решения которых, по ее мнению, идти в храм Божий и молиться не надобно.

— Вот докажите мне, что Бог точно есть и в нашей жизни участвует, тогда и пойду я в вашу церковь.

Уже больше года объясняю, рассказываю, растолковываю. Тщетно. Ворох вопросов не уменьшается, и порой мне кажется, что испытывает мою веру и знания не симпатичная собеседница, смотрящая на меня с присланной фотографии распахнутыми карими глазами, а какая-то корпорация атеистов, иноверцев или даже бесят. Да и как иначе думать, если этот непрекращающийся экзамен не имеет границ ни в светских науках, ни в богословских?

Наверное, давно надо было прекратить этот бесконечный диалог, в котором победителя быть не может, но каждый раз очень уж хочется показать и растолковать истину: рядом с нами всегда есть то, что не подвластно нашей логике и окончательному пониманию. Вот, кажется, еще один штрих, одно предложение, один пример — и станет ясным, что без веры и Бога нет полноценного человека. Но то, что очевидно для меня, не понимается и не принимается.

Уже несколько раз принимал я решение остановить этот разговор и остановил бы, но последняя тема затянувшейся беседы заставила продолжить. Вопрос-то этот моей невидимой собеседницы (или собеседников?) всех касается. И меня, и моих прихожан, и каждого из вас, читающих.

Аккурат перед Троицей, когда зашла речь о поминальной родительской субботе, тут же и очередное утверждение-вопрос появился:

— Какое у вас может быть человеколюбие, если вы просите Бога от смерти внезапной избавить и страдание проповедуете?

Собрался уже целый трактат написать, чтобы ответ по полочкам, как говорится, разложить, да звоно́к из недалекого села помешал. Звали меня к бабе Лиде. Исповедать ее, причастить да пособоровать. Умирать старушка собралась и священника к себе потребовала, а так как последние два десятка лет именно я у нее в качестве духовного пастыря числился, то мне и ехать следовало.

* * *

Баба Лида — человек неординарный. Особенность ее в том, что она, напрочь игнорируя свои преклонные годы и болезни, каждое утро намечала дневные планы, выполнить которые и молодице не так-то просто. К вечеру, когда становилось ясно, что всего не переделаешь, она, едва волоча ноги, шла к своей корове Зорьке, которой, пока ее доила, и жаловалась на всевозможные обстоятельства, помешавшие ей осуществить намеченное. Корова исправно сочувственно внимала бабушкиным рассуждениям и всегда стояла при данном разговоре смирно, поглядывая на свою хозяйку грустнопонимающими глазами.

Корове было сложнее, потому что она ежедневно выслушивала свою хозяйку, а мне проще, так как эти же сетования старушка выкладывала по субботним вечерам, после всенощной, на исповеди. Исповедовалась и причащалась баба Лида в последнее время еженедельно, так как уже лет десять ожидала смерти, к которой у нее было особое отношение. Она с ней даже разговаривала, причем разговор этот всегда велся в тоне уважительном и был абсолютно конкретным:

— Ох, смертушка моя, ты придешь, а у меня капуста в подвал не прибрана и бельишко не переглажено.

Лишь перед летним приездом многочисленных внуков и внучек в ее обращении к грядущей посетительнице проскальзывали приказные интонации:

— Ты, смертушка, погоди ко мне торопиться. Позже погостишь. Не надобно до смерти онуков пугать.

И своим детям, и мне баба Лида давно дала распоряжения, как ее хоронить, во что одеть, чем поминать и кто все должен организовывать. Организаторы по разным причинам иногда переизбирались, но распорядок будущих похоронных действий бабушка не меняла, лишь постоянно отшлифовывала детали.

Увидев у меня разноцветный на глянцевой бумаге листок с разрешительной молитвой для чтения над усопшими, баба Лида долго его рассматривала, потом вздохнула и, отложив в сторону, приказала:

— Ты, батюшка, с этой новой подорожной (так эту молитву в народе зовут) меня не хорони. У меня своя в сундуке лежит. Я ее еще в старом храме купила и для себя берегу.

Старый храм закрыли, а затем разрушили еще в начале 60-х, при последних хрущевских гонениях. Как не считай, но получалось, что моей прихожанке в то время лет тридцать было, не больше. Удивился я, да и спросил старушку:

— Баб Лид, это что же получается, ты еще молодой была, а уже к смерти готовилась?

— А как же к ней не готовиться, батюшка? Она ведь никого не минует и норовит неожиданно прийти. Вот как ты себя чувствуешь, когда гости нежданные явятся? — спросила старушка, и сама же ответила: — Оно хоть и часто нежданный гость лучше двух жданных, но и плохо, когда не прибрано и не приготовлено.

Это рассуждение бабы Лиды меня окончательно добило, так как, даже пребывая в священническом сане, о нежданных гостях у меня иная поговорка в голове вертится, которая у нашего народа еще со времен татаро-монгольского ига в обиход вошла. Да и думать повседневно о собственной смерти, что и отцы святые советуют, далеко не всегда получается.

Вот поэтому ехал я к позвавшей меня старушке не только службу Божью отслужить, но и взглянуть на нее. Что греха таить? Хотелось увидеть, как она встречает ту, с кем и нам встреча предстоит.

* * *

Баба Лида, высохшая со времени нашего последнего свидания еще больше, лежала в «парадной» зале своей хаты, как и положено, под иконами, на высоких подушках. Моему приезду обрадовалась и за полтора часа службы все пыталась помогать мне молитвословия читать да тропари положенные петь. Когда же причастил старушку, велела она внучке стул рядом с собой поставить и меня на него усадила.

— Ты уж не торопись, батюшка, выслушай старую. Может быть, на твоей священнической должности и пригодится то, что я тебе расскажу. Когда отец мой умер, нас у матери трое осталось. Я — самая старшая. В восемнадцать Феденьку своего встретила, замуж вышла. Только начали мы с ним жизнь семейную, как и мать к отцу отправилась, оставив нам и сестричку, и братика младшеньких. А я ведь молоденькая еще была, да и своего ребеночка уже ожидала, когда мама померла. Трудно было. После войны сытыми редко ходили. За трудодни в колхозе лишь продукты давали, а их на четыре рта и на месяц не хватало, только свой огород да коровка спасали. Родился у меня мальчонка, первенец. Слабенький. Батюшка его на третий день окрестил. Иваном назвали. Боялись, что и недели не проживет, а он целых сорок дней протянул… Обозлилась я тогда на всех. В церковь пошла и на исповеди злобу свою высказала. Всем досталось. И властям, и священнику старенькому, и даже Богу. Молодая была. Глупая. Батюшка меня выслушал да и говорит:

— Знаешь, Лидушка, Бог, видно, посмотрел на семейство ваше, на сестру твою и брата, которые только-только в рост пошли, взрослеть начали, и помочь вам решил, чтобы сил у вас хватило да хлеб каждый день на столе был. Вот и забрал к себе Ванечку, в ангелы Свои определил.

Я молча слушала, плакала. Хотелось мне со священником согласиться, да вот только обидно было, что сыночка моего Бог забрал, несправедливо как-то.

Батюшка же руку свою, тоненькую такую, каждую венку на ней видно, на голову мне положил и добавил:

— Знаешь, дочка, Бог ведь больше всего человека любит. Он для того нас создал, чтобы мы жили в любви, радости да согласии. Он каждого бережет. Когда же видит, что сами не справляемся, то помогает. Смерть ведь тоже Он посылает, когда она необходима. Так что ты Бога не ругай и смерть не проклинай. Нарожаешь еще себе и Федору твоему детишек, а пока о брате с сестрой заботься.

— А еще, — батюшка заглянул мне в глаза, — ты на жизнь-то не серчай. Люби ее, Богом данную. Тогда и смерть погодит к тебе приходить и все, что нужно исполнить, ты сделаешь.

Закончила свой рассказ бабушка Лида, и, хотя не окреп ее голос и остались такими же холодными руки, мне было абсолютно ясно, что она выполнила наказ того старого священника. Любила она жизнь, старалась беречь ее так, чтобы и Бога не гневить, и смерти не бояться.

И этот мой вывод правнук бабы Лиды подтвердил. Он неожиданно будто материализовался откуда-то сзади, взял меня за руку, а сам к прабабке своей обратился:

— Ба, а можно я батюшке нашего маленького теленка покажу?

И, получив согласие, потащил меня в хлев, теленка показывать.

Жизнь продолжалась.

 

Божий одуванчик

Наверное, на любом приходе можно встретить прихожанку или даже прихожанина, которых зачастую так и называют — «божий одуванчик». Тихие, скромные, чистенькие, незаметные. Обычно после того, как Господь призывает такого человека к себе, место в храме, где он стоял, на протяжении нескольких служб остается свободным. Его не занимают потому, что попросту сложно представить здесь кого-нибудь другого. И вообще, даже не укладывается в голове, как это он, — взял и ушел навсегда. Вернее, нет, не ушел, — улетел. Вверх. Он ведь «одуванчик».

И в храме вдруг становится пусто. Даже тогда, когда перекреститься и поклониться непросто от тесноты и многолюдья, все равно пусто.

И вот что интересно: сколько лет ведь такой «одуванчик» рядышком стоял, молился, вздыхал и плакал чаще, чем смеялся, а о нем ничего толком и не знаешь. Имя одно, да и то не всегда вспоминается. И только теперь становится понятно, что с «одуванчиком» этим Божьим улетело что-то очень важное и насущно необходимое.

Нашего приходского «одуванчика» звали просто — тетя Аня. Ее сверстницы уважительно и с умилительной улыбкой называли ее Аннушка, а внуки и правнуки — бабулей. Да и муж ее, давно уж покинувший этот мир, помнится, отзывался о своей жене так задушевно и с такой почтительной любовью, что мне и до дня нынешнего трудно подобный пример отыскать.

Супруга ее я плохо помню. Это было еще в первые годы моего священства. Забылось уже. Божий же «одуванчик» неизгладимый след в моей памяти оставил. И не только благодаря своей тихой вере, невидимой помощи и всегдашней молитвенной заботе. Есть и иная причина…

Однажды бабушка Анна мне объяснила и раскрыла один крайне современный, регулярно возникающий и часто повторяемый богословский вопрос.

Как-то раз, в канун праздника Вознесения Господнего или в сам праздник я рассуждал с амвона церковного о богооставленности. Причины ее определял, святоотеческие высказывания приводил, выводы формулировал и нравственно-православную оценку выставлял. После проповеди в алтарь я зашел, помнится, удовлетворенный и даже отчасти восхищенный своей возросшей богословской «мудростью». Хотя, как всегда, лишь после завершающего «аминь» вдруг вспомнил, что вот то-то не сказал, а вот этого не подчеркнул.

Служба закончилась. Все к кресту подошли. Затем со старостой мелкие вопросы разрешили, крупные «надо» определили, чего купить и что сделать наметили. Снял я облачение и домой засобирался. Уже выходил из храма — и вдруг меня окликают. Тихим таким, извинительным голосом:

— Батюшка Александр?

Оборачиваюсь — «одуванчик» наш.

Я и не заметил, что она в храме осталась.

Удивился несказанно. Да никогда такого не было, чтобы Анна ко мне лично, кроме как на исповеди, обращалась. Мало удивился, дальше было уже потрясение, так как следующие слова ввергли меня в полный ступор:

— Хочу Вам сказать, батюшка, что Вы неправы были в проповеди своей.

Нет. Я не хочу утверждать, что меня раньше не поправляли и всегда со мной соглашались. Среди прихожан были и есть такие, кто любое мое слово отвергает, в штыки принимает и поспорить любит по каждому поводу. Но чтобы Анна решилась со мной не только заговорить, но даже покритиковать, это было выше всякого понимания.

Первая мысль, естественно: это чего же я такого ляпнул? Вторая, не менее удивленная: почему никто слова не сказал, а «божий одуванчик» в разряд ревнителей записался?

Воззрился я несказанно удивленным взглядом на Анну, а она ласково так, сочувственно и с такой любовью в голосе, которую я ни от кого из прихожан не слышал, говорит:

— Вот вы, батюшка, сказали, что оставляет нас Господь и плакать мы все должны из-за этой богооставленности… А ведь это не так.

— Как так — не так? — удивился я.

— Это Он апостолов на десять дней оставил, а нас не бросает.

Пока я собирал в уме возражения и составлял предложения, Анна продолжила:

— Вот я, дорогой батюшка, всегда на Вознесение причащаюсь, то есть самого Бога принимаю, правильно?

— Конечно, правильно, — естественно, ответил я.

— Значит, вместе с Ним и я возношусь, — подытожила Анна.

Мне сказать было нечего. Тем более что наш «божий одуванчик» тут же пригорюнилась и добавила:

— Мне вот апостолов жалко. Целых десять дней без Бога. Бедненькие.

 

Мироносицы моей жизни

В епархию меня вызвали сразу же после Богоявления. Зима 1990 года была холодной и снежной. Первый утренний пассажирский автобус до областного центра выходил лишь только тогда, когда шахтные трактора расчистят дорогу.

Владыка об этом, конечно, знал, но вызывал…

Значит, что-то срочное.

Отслужил я к тому времени после рукоположения аккурат два месяца с небольшим хвостиком. Только первые буквы богослужебной практики освоил да пару литургий самостоятельно осилил.

Священнический призыв в конце 80-х — начале 90-х был своеобразный. Приходы по епархиям открывались десятками, а вот священства подготовленного не было. Три на весь СССР семинарии выпускали чуть больше пятидесяти подготовленных к священству воспитанников в год, а у дверей каждой епархии стояла многочисленная очередь ходоков из городов и весей: «Дайте священника!»

Поэтому и готовили священство по принципу «взлет-посадка». И ведь управил Господь: большинство из рукоположенных в те непростые годы добрыми пастырями стали, хотя были и исключения. Священническое служение свои искушения и преткновения имеет. Светскому человеку часто и не понять их.

Одной из таковых проблем были сельские храмы, где прихожане сами порушенную церковь восстанавливали или новую строили, а затем «с позиции силы» к правящему архиерею ехали.

— Владыка, давай батюшку, храм пустой стоит, и в совете по делам религий мы уже все документы выправили. Не дело это — церковь есть, а службы нет.

Сидя в холодном автобусе, не быстро пробирающемся через снежные заносы, я догадывался: перевести меня хотят. Вот только куда?

В городе я был третьим священником. Есть кому подсказать, показать и научить, да и диакон с регентом наличествовали. Даже если ошибешься — поправят. В общем, служи не тужи, ума-разума набирайся.

Естественно, даже перспектива стать настоятелем на селе особо не радовала и откровенно страшила.

Предчувствие не обмануло. Не успел зайти в кабинет архиерейский и благословение у епископа взять, как тут же секретарь епархиальный бумажку мне с указом: «Назначаетесь на настоятельское служение в Свято-Духов храм села Ребриково».

Пока соображал, где это Ребриково находится и что там за приход, владыка мне напутственное слово сказал, отеческое наставление дал и с настоятельским чином поздравил.

На все мои возражения, что, мол, не готов, не умею и не смогу, ответ был один:

— Там приход хороший, староста силен, книги служебные есть и бабули службу знают.

— Владыка, — нашел я последний аргумент, — так мне говорили, что в Ребриково новый храм, его еще строить и строить, а какой я строитель?

Аргумент не сработал. Епископ был непреклонен:

— Без тебя церковь достроят, ты служи.

И благословил на «подвиги» настоятельские.

В храме не было полов, и по земле кружилась поземка. Крыша имелась, но без кровли. По стропилам рубероид положили, а где его не хватило, шахтным вентиляционным брезентом от неба холодного прикрыли. Алтарь был уже «почти готов». В нем были настланы полы, а также наличествовали престол, жертвенник, пономарский стол и иконостас. Престол с жертвенником выглядели почти «канонично», а вот пономарский стол недавно служил кухонным столом в чьей-то хате. Более всего впечатлял иконостас: три простыни, натянутые на алюминиевой проволоке, причем средняя из них, с разрезом посередине, именовалась Царскими вратами. На простынях, то бишь на иконостасной перегородке, были булавками приколоты бумажные иконы.

Эту картину внутреннего убранства я, видимо, рассматривал со столь трагическим выражением лица, что суетящийся рядом староста даже прекратил рассказывать о дальнейших планах строительства и начал меня уговаривать «трошкы» потерпеть.

Мне не хотелось терпеть ни минуты…

— Да как же тут служить! — кричало все внутри.

Сзади хлопнула дверь. Обернулся. В валенках, теплом ватнике, закутанная в большой пуховый платок, вся в снегу и инее, вошла пожилая женщина. За собой она тащила санки, груженные чем-то тяжелым.

— Зоя! Я же тебе сказал, что на санях приеду и заберу! Чего ты надрываешься? — сокрушенно спросил староста и добавил, уже ко мне обращаясь:

— Вот, батюшка, в соседнем селе живет и по такому морозу и снегу на санках кирпич за два километра возит.

— Какой кирпич? — не понял я.

— Да старую пристройку у нас в хате разобрали, а кирпич остался, вот и вожу. Глядишь, и хватит на столбики для пола, — ответила уже Зоя, и добавила: — Благословите, батюшка.

Я молча смотрел на санки. На них было двенадцать кирпичей. Больше просто не вмещалось. Как не вмещалось и у меня в сознании то, что делала эта женщина и что заставило ее по балкам, снегу, в метель тащить этот груз.

Пока размышлял, зашла вторая заснеженная прихожанка, с мешком в руках. Поздоровалась, благословения попросила и вытащила из мешка валенки:

— Это, тебе, отец Лександра. Замерзнешь ты завтра на службе в ботиночках своих.

Первую литургию служил на следующий день. Вместе с утреней. В холодном храме было человек семьдесят. Почти все исповедовались и причащались. Когда причастил народ и на престол потир ставил, рука не хотела разгибаться. Замерзла. И не мудрено — в храме градусов десять мороза. Чуть не заплакал.

Вышел из алтаря, а меня бабушки окружили, чтобы спасибо сказать и уговорить:

— Ты, батюшка, не горюй. Сретение скоро, а там тепло, весна. Достроим мы церкву. Не бросай только нас…

И каждая к себе домой приглашает. Отобедать да согреться.

Вот тогда и дошло до меня, священника молодого да неопытного, кто такие жены-мироносицы. По Евангелию я о них, конечно, знал, но что наяву с ними познакомлюсь, не предполагал никогда.

 

Операция Карацупа

У Петра Алексеевича радость. Внук приехал. Издалека. Из России. По расстоянию до степного донского городка совсем ничего: по прямой грунтовой дороге и пятидесяти километров не наберется, но граница нынче расстояние это утроила. Раньше Петр Алексеевич на мотоцикле почти каждую неделю к дочкиной семье ездил, и думать не думал, что между ними канаву межгосударственную пророют. Первые годы болело сердце по этому поводу, и в уме не укладывалось, что дети теперь иностранцы, но куда денешься? Значит, Богу так угодно, успокаивал себя Петр Алексеевич, но все равно, когда ходил к пасеке и видел зарастающую бурьяном прямую дорогу к детям, горько вздыхал и немного ругался.

Спросил у местного священника, грех ли это, что он власти раз за разом попрекает, а батюшка и сам в ответ вздохнул да пожаловался:

— Алексеевич, мои родители тоже там — «за рубежом» — пребывают.

Решили они с батюшкой вместе о вразумлении властей молиться. Какая с обид и обвинений выгода? Одно расстройство да осуждение!

И месяца не прошло с того решения, как дочка приехала и привезла телефон мобильный с российской пропиской. Из дому поговорить не получается, а если за ферму на курган выйти, то позвонить можно вполне свободно. Так, что теперь Петр Алексеевич в нарушители государственной границы себя зачислил. А как иначе? Разрешения ведь на телефонную международную связь у него нет, да и соседка Клавдия все попрекает:

— Ты, Петька, шпиён. Каждый день на курган ходишь и секреты наши за бугор передаешь.

Впрочем, на Клавдию Петр Алексеевич не обижался. Она хотя и с детства такая вредная, но сейчас без ее помощи тяжело бы старику пришлось. Уже почти десять лет, как Ганну свою Алексеевич похоронил и сам остался. В первый год, когда за тот же курган на кладбище жену отнесли, засобирался и он на этом свете не задерживаться. Не мила ему жизнь стала, а в дом, без детей и супруги, даже заходить не хотелось.

Вот тут-то Клавдия из горести и безразличия старика и вывела. Пришла как-то утром, порядок в хате навела да на него накричала, что, дескать, пасеку-то забросил, а это — грех великий, такую полезную для людей тварь божью оставлять.

Что такое грех, Петр Алексеевич знал, так как в Бога верил, в церковь ходил, дома вечером всегда лампадку у иконы зажигал и «Отче наш» вместе с «Да воскреснет Бог» обязательно читал.

На сороковины, после панихиды по супруге своей, к Петру Алексеевичу священник подошел, попросил за церковным хозяйством приглядывать. Так потихоньку и стал Алексеевич не только образцовым пчеловодом, но и незаменимым церковным завхозом. Сегодня каждый день у старика занят. И на пасеку поспеть надобно, и дома по хозяйству управиться, и в храм Божий наведаться, да и на курган подняться, — с детьми ведь поговорить тоже нужно. Благо Клавдия помогает. Раз в неделю приходит, в хате порядок наведет и борща на всю неделю наварит.

В этом году весна пришла ранняя. Пчела рано вылетела, Пасха уже в жаркую погоду подоспела, а к Петрову посту и гречка отцвела. Второй раз Петр Алексеевич вместе с приохотившимся к пчелам батюшкой мед на пасеке качал и на выстроившиеся на полках кладовой трехлитровые банки с медом с радостью поглядывал да Бога благодарил.

После Духова дня долго беседовали Алексеевич со священником на очень злободневную и нужную тему: как бы родственникам своим в соседнюю Ростовскую область медку передать. Снаряжать машину через таможню, брать справки и страховки, платить за взлетевший в цене бензин — дело, конечно, возможное, но золотым тогда мед этот станет. Думали они с батюшкой, думали и пришли к выводу, что надо проблему эту решить по-иному. Сомнения, конечно, одолевали, но когда Петр Алексеевич заявил, что на помощь внука из России вызовет, священник согласился.

Наметили мероприятие на первое воскресенье поста по причине того, что в этот день память Всех Святых, в земле Российской просиявших, празднуется. Решили, что никак не могут в этот день, когда и по той и по этой стороне праздник общий, какие-то казусы случиться и препятствия возникнуть.

Дед забрался на курган и долго по телефону рассказывал зятю, что и как делать надобно. Аргументы заграничного тестя по передислокации украинского меда на российскую территорию, хоть и с сомнением, но были приняты. Более того, на помощь Петру Алексеевичу дочка с зятем решили сына отправить.

Внук Петра Алексеевича — парень видный, статный и самостоятельный, но еще пока не женатый — прикатил к деду на новой красной машине. С сомнением осмотрел дед японскую колесницу внука, хмуро постучал костяшками пальцев по ее дверям и капоту, заглянул под днище и с сожалением констатировал:

— Не наша тачанка. Не годится…

Внук даже поперхнулся:

— Дед, ты что, это же «Мицубиси» настоящая, знаешь, какой у нее мотор?

— Говорю — не годится, значит, не годится, — еще раз подчеркнул дед и добавил, кивая в сторону заброшенной дороги, — твоя «пицуписи» на первой колдобине на пузо станет, а в балочке за посадкой застрянет наглухо. На «Паннонии» поедем.

— На чем? — выдохнули вместе внук со священником.

— На мотоцикле моем, — ответствовал Петр Алексеевич и пошел открывать сарай, в котором в целости и сохранности пребывал трехколесный мотоцикл с коляской времен развитого социализма.

Нашлись у деда и пара канистр с бензином марки А-72, сбереженные им со времен отсутствия границы как таковой.

— Дед, ты как в «Операции Ы» готовишься, — резюмировал внук.

Алексеевич фильм тот с Шуриком и Никулиным помнил, но с выводом внука не согласился и поправил:

— Не «Ы», а «Операция Карацупа».

— Чего? — не понял молодой человек.

Дед с сожалением посмотрел на любимого зарубежного родственника, хотел даже отругать его, что не знает, кто такой Никита Карацупа, а затем передумал. Да оно и правильно. Откуда современной молодежи об этом пограничнике знать, если и страны той уже нет?

Вечером в люльку загрузили четыре десятка трехлитровых баллонов с медом. Сверху на коляску взгромоздился Петр Алексеевич. За руль аппарата был усажен внук, сзади сидел батюшка в подряснике.

Вообще-то священника отговаривали ехать, мол, не поповское это дело — рубежи отчизны нарушать, но батюшка был непреклонен.

— Поеду вместе с вами. Если чего не так, то заступлюсь и объяснюсь, да и молиться всю дорогу буду.

С этим аргументом дед с внуком были вполне согласны. Со священником поспокойней.

Перекрестились, «Царю небесный» прочитали и поехали…

«Паннония» как будто молодость вспомнила. Равномерно тарахтя, легко взбиралась на горки, без труда преодолела довольно крутую балку, а колдобины дороги, заросшие высокой травой, казалось, вообще не замечала. И часа не прошло, как мотоцикл вместе с тремя потенциальными нарушителями государственной границы стоял у неширокого рва, разделяющего два государства.

Солнышко уже село, с восточной российской стороны потихоньку подступала ночь, и вместе с первыми появившимися звездами прикатили «Жигули» с дочкой и зятем Петра Алексеевича.

Пока внук с зятем занимались конкретной контрабандой, то есть перегружали банки с медом из украинского мотоцикла в российский автомобиль, Петр Алексеевич с дочкой и батюшкой о жизни беседовали.

Вокруг — тишина… Стрекочут кузнечики. Из пруда невдалеке доносится лягушечий концерт. Воздух полнился запахом чабреца и полыни, к которому постепенно примешивался аромат свежего меда, а всего в нескольких шагах, в посадке, уже поспевали дикие абрикосы. Воздух — кисель пахучий…

Вдыхает Петр Алексеевич благодать эту, дочку слушает и радуется:

— Слава Тебе, Господи. Вся премудростию сотворил еси…

Тут и зять с внуком подошли. Присели на травку, к разговору присоединились. Родные такие, любимые. Лепота.

Пограничники появились неожиданно. Причем с двух сторон. Российские подъехали на украинском «ЛУАЗе», а украинские — на российской «Ниве». Осветили фарами друг друга, поздоровались и окружили нарушителей…

В урегулирование международного конфликта первым вступил батюшка, успевший до первых слов стражей государственной границы прочесть: «В море житейстем обуреваемии, треволнению подпадаем страстей и искушений. Подаждь убо нам, Госпоже, руку помощи, я коже Петров и Сын Твой, и ускори от бед избавити ны, да зовем Ти: радуйся, Всеблагая Скоропослушнице».

Священник с великим почтением поздоровался и радостно поздравил пограничников с праздником всех русских святых. Затем достал из кармана подрясника иконки и вручил каждому, приговаривая:

— Да хранит вас Господь от бед и искушений.

Те, с обеих сторон, удивленно смотрели на длинного как жердь попа, иконки брали и, по всей видимости, искали подходящие слова.

Переговоры начала российская сторона, успевшая заглянуть в «жигуленок» и увидевшая там батарею банок:

— Нарушаем, граждане?!

— Нет, служивые, не нарушаем. Просто проводим «Операцию Карацупа», — вступил в разговор Петр Алексеевич.

Российская сторона спросила: «Чего?», — а украинская: «Кого?» Но, судя по миролюбивым лицам, и те и другие были настроены доброжелательно.

— Да вы, ребята, присаживайтесь к нам. Сейчас медку отведаем. Папка только вчера накачал, — захлопотала дочь.

Кто его знает, почему и отчего, но пограничники не отказались.

Присели. Меду отведали, благо и хлеб нашелся. Петр Алексеевич им о Никите Карацупе рассказал, а батюшка — о том, как молиться, разъяснил.

Старший пограничник с украинской стороны Петру Алексеевичу свой номер телефона дал и успокоил его насчет переговоров с кургана, а командир с российской стороны пообещал помочь мед отправить батюшкиным родителям.

Когда прощались, стражи рубежей хоть и улыбались, но просили не нарушать… или хотя бы их предупреждать.

Дома Петр Алексеевич вместе со священником в первую очередь в церковь заехали. Лампадку зажгли и Бога поблагодарили, и всем святым русским «спасибо» сказали, да и Карацупу не забыли.

 

Церковный сторож

В небольшом шахтерском поселке, пережившем свой расцвет три десятилетия назад, а ныне постепенно умирающем вместе с выработанной угольной шахтой, открылась, на радость старушкам и немногочисленным в донбасских краях старикам, церковь.

Обосновался приход в бывшей столовой, в которой когда-то питались и горняки, и работники небольшой обувной фабрики, и довольно многочисленные местные жители. Сюда забегали за коржиками и пирожками детишки из средней школы, здесь играли свадьбы, устраивали поминки, провожали в армию и организовывали молодежные вечера.

Было это… когда-то.

Пять лет назад, приехав на погребение, увидел местный благочинный заброшенное здание с массивным замком на дверях, разбитыми окнами и захламленным двором. Походил вокруг, Богу помолился, шагами размеры померил и пошел в местный поселковый совет.

На предложение священника отдать брошенную и разрушающуюся столовую под храм совет возмутился, категорически не согласился и даже предположил, что поп желает всю власть вкупе с поселком пораньше похоронить. Когда же протестное настроение прошло, а в поссовет в очередной раз прибежали женщины с жалобой, что в бывшей «столовке» их мужики самогонку пьют, подростки иными непотребностями занимаются, а местный участковый туда вообще заходить боится, решили все же бывший очаг общепита под церковь отдать.

Пока постановление поссовета по инстанциям ходило и законную силу набирало, столовую начали рушить более интенсивно и последовательно: двери снимать, оконные рамы выдирать и закрытые кладовки в поисках металлолома взламывать. Растащили бы все подчистую, да внезапно сторож объявился. Незнакомый мужичок, на вид тихий и скромный, на вечернем автобусе приезжал и до утра будущий храм охранял. Не было у него берданки, свистка и форменной фуражки с околышком, но отчего-то местные экспроприаторы неохраняемого добра угомонились, хулиганистые подростки утихомирились, вездесущие потребители местного зелья нашли иное пристанище, а участковый отрапортовал высшему начальству о ликвидации очага потенциальной преступности и улучшении криминогенной обстановки.

По поселку быстро распространился слух, что сторож этот, церковью нанятый, — бывший десантник, в горячих точках воевавший, героизмом прославившийся, и под руку ему попадаться — себе дороже.

Обо всем этом первые поселковые прихожанки в лице десятка бабушек своему настоятелю, только что рукоположенному и на данный приход назначенному иерею Андрею, поведали, чем чрезвычайно его озадачили.

— Пора познакомиться, — решил отец Андрей, но прежде позвонил благочинному, чтобы выразить слова благодарности за его пастырскую и отцовскую заботу о новом приходе. Благочинный на слова благодарности отреагировал крайне доброжелательно, но вынужден был признаться, что никакого десантника он на новый приход не посылал и знать его не знает.

Заявление благочинного еще больше озадачило отца настоятеля и укрепило в решимости разобраться, что же за неведомый подвижник добро приходское охраняет и порядок на окрестных поселковых улицах поддерживает.

Дождался вечернего позднего автобуса отец Андрей и увидел Михаила, не спеша в еще неогороженный церковный двор зашедшего, по-хозяйски каморку у сарая открывшего и на вынесенную из нее табуретку усевшегося. Это был именно тот Михаил, который с первых богослужебных воскресных и праздничных дней всегда у окна с правой стороны храма стоял, сосредоточенно молился и очень внимательно, не отрывая глаз от священника, чем иногда его смущал, проповеди слушал. Батюшка уже привык, что Михаил первым встречал его утром и практически всегда провожал после службы.

Да и в делах приходских, в первый год заключавшихся большей частью в вывозе из многочисленных каморок, кладовок и комнат бывшей горняцкой столовой бутылок, ящиков и прочего хлама, Михаил почти всегда был рядом.

Вот только одно настоятеля и прихожан в Михаиле смущало — слишком уж он молчаливый был. Скажет пару слов, благословение попросит — и молчит. На исповеди он всегда записочку подавал, в которой согрешения свои каллиграфическим почерком излагал. Ни тебе дополнительных вопросов, ни откровений под священнической епитрахилью, ни жалоб. Лишь вздохи нелицемерные да вид сокрушенный и покаянный.

Не было более внимательного слушателя и во время бесед с прихожанами, которые отец Андрей по субботам проводил, как и не существовало такой книжки, в церковной лавке продающейся, которую бы Михаил не купил. Лишь прихожанки все время перешептывались:

— И чего он молчит-то все время. Небось, худое что задумал…

Но со временем привыкли и успокоились.

Прошло почти четыре года.

Настоятель бывшую столовую с помощью прихожан и горняков с соседней работающей шахты в порядок привел, купол на нее установил, крест водрузил, а под колокола баллоны газовые приспособил. В поселке уже начали забывать определение «столовка», а растущая детвора, услышав звон колокольный, уже четко спрашивала:

— Мам, а ты в церковь сегодня идешь?

Со временем у настоятеля появилась еще одна забота. В трех километрах от поселка, в балке с маленькой речушкой, доживала свой век деревенька из трех десятков домов. Уже и забыли бы о ней, да появился фермер, который ручеек жизни в этом поселении восстановил, хотя пустующих брошенных домов и хат оставалось в этой некогда большой деревне еще много. Вот и надумал отец Андрей занять один из сохранившихся флигельков. Устроил в нем алтарь и на Казанскую решил там первую службу служить.

Своих поселковых прихожан предупредил:

— На хуторе будет литургия.

Прихожане послушно потянулись в недалекую и с детства им знакомую деревню, тем более что многие там родились, а на тамошнем кладбище их многочисленная родня была похоронена.

Утром, в сам день праздника, заехал настоятель в поселковый храм за утварью церковной, набором евхаристическим. Без него литургию служить никак не получится. Приобрести же новый, по нынешним временам и ценам, — задача для поселкового храма нереальная.

Как всегда, рано утром у церковного крыльца отца Андрея встретил Михаил. Поздоровался, благословения попросил и вслед за священником в храм пошел, на свое место стал.

На слова отца Андрея, что служит он нынче в деревне, Михаил внимания не обратил, а когда настоятель вынес из алтаря чемоданчик с чашей и дискосом и стал объяснять своему верному прихожанину, что храм он сейчас закроет и уедет, лишь недоуменно на него смотрел.

Отец Андрей ничего не понимал. Он еще раз объяснил, что служба сегодня в другом месте. В ответ молчание и внимательный, даже виноватый взгляд Михаила, без попыток сдвинуться с места. После третьего развернутого объяснения с обоснованием необходимости службы в дальней деревне, ради заботы о верующих старушках там находящихся, Михаил произнес:

— Батюшка, Вы служить не будете?

И пока настоятель соображал, как еще объяснить Михаилу, что он будет служить, но в ином месте, сторож добавил:

— Понимаете, я не слышу ничего. Глухой я, — и заплакал. Сначала сам, а потом вместе с настоятелем…

 

Энгельс — Геннадий — Евгений

Ежедневный вечерний молебен. В храме и десятка молящихся не наберется. Все лица знакомые, лишь у входа стоит пожилая женщина, которую вижу впервые. Тех, кто нечасто в церковь заходит легко определить. Особый у них вид, примечательный и неповторимый. Если из захожанина, с Божьей помощью, в прихожанина превратишься, такого вида у тебя уже не будет. Он единственный в своем роде.

Часто у священника спрашивают: что такое страх Божий? Ответов существует множество великое и разнообразное. Кто только об этом не рассуждал, но почему-то самый простой пример не приводится. Его ведь увидеть воочию можно, этот «страх Божий». Он на лицах тех, кто впервые, даже ради любопытства, в храм заглянул, очень даже отчетливо проявляется. Каким бы образованным, разносторонним и современным человеком ты ни был, как бы умно о вере и религии ни рассуждал, какими бы эпитетами православных ни определял, но почему-то входя в храм, будь то большой собор или маленькая деревенская церквушка, сразу заметен становишься. И не потому, что необычно все и незнакомо, а оттого, что страшновато…

Вот и эта женщина — впервые пришла. Неловко в руке три свечи держит, куда поставить их — не знает, платье свое и платочек раз за разом поправляет, а в глазах — страх да беспокойство, как бы чего «не такого» не сделать.

Пока на клиросе хор в составе двух человек тропари поет да Апостол читает, перебираю записки с именами и сразу нахожу ту, которую эта женщина написала. Да и как не найти, если под словами «за здравие» все имена с отчествами написаны. Подобное только у впервые зашедших в храм быть может, когда они стесняются за консультацией к нашим всезнающим старушкам обратиться. Иногда для верности — видимо, чтобы Бог не ошибся, — еще и фамилию добавляют, но это редко случается. Смотрю в записку и тут же спотыкаюсь на имени: после Владимира Константиновича идет Энгельс Константинович. Перечитываю еще раз. Нет, не ошибся. Именно «Энгельс», и никак иначе.

На ектеньи (так прошения, священником возглашаемые, называются) Энгельса пропускаю, хотя уже знаю, вернее, догадываюсь, что своим игнорированием в смущение эту женщину введу. Ведь стоит, крестом себя осенять пытается и, наверняка, очень внимательно слушает, когда я имена перечисляю.

После молебна сразу к ней подошел, вернее, уже остановил, когда она уходить собралась.

Лишь вблизи увидел, что годков ей намного больше, чем изначально показалось. Подумалось, что старушка эта, по всей видимости, из рода учительского, медицинского или юридического. Они обычно к себе строго относятся, что непосредственно и на внешнем виде сказывается. Не ошибся, когда познакомились. Всю жизнь наша новая неискушенная молитвенница иностранные языки по школам, техникумам и училищам преподавала.

Познакомились. Она тоже Константиновной оказалась и объяснила, что за братьев своих старших помолиться пришла. Болеют они в последнее время. Все вдовцы, и она вдова. Подружек одногодок осталось мало, дети разъехались, и поплакаться некому, вот и решила к Богу сходить. Прийти-то пришла, да толком и не знает, как к Нему обращаться и что делать для Него надобно…

Провожу я краткий православный ликбез Константиновне, а сам все думаю, когда же она меня спросит, чего это я Энгельса в «о здравии» не помянул. Вижу, что вопрос этот она задать хочет, но стесняется. Пришлось самому:

— Скажите, а что это за имя такое «Энгельс»?

— Да родители так младшего брата назвали.

— Что, такие рьяные марксисты-ленинцы были? — поинтересовался я.

— Да нет, батюшка, — смутилась Константиновна, — иная причина приключилась.

Бытовая. Как-то и рассказывать неудобно. Приспособленцами назовете.

Я все же настоял, тем более что мне еще выяснить надобно было, крещеный этот Энгельс или нет.

Поведала мне старушка следующее.

В конце 30-х годов, как раз перед войной, ее младший брат родился. Семья большая была, учительская. В то время к учителям, особенно к тем, кто иностранные языки знал и в больших городах жил и работал, у власти предубежденное мнение было. Сказалась всеобщая шпиономания и поиски врагов народа. Знали носители «разумного, доброго, вечного», что их многих коллег уже нашла знаменитая 58-я, «контрреволюционная» статья, по которой миллионы в лагеря сибирские ушли, да там и пропали. Страх за собственную жизнь, за судьбу детей всех сковывал, заставлял лицемерить, придумывать средства защиты от доносов и клеветы.

Когда младший в семье родился, а отец прослышал, что его персоной в органах заинтересовались и характеристику в школе затребовали, решил он патриотизм проявить и свою «любовь» и лояльность к власти показать. На очередном учительском собрании в городском отделе образования громогласно объявил, что назовет своего новорожденного сына именем Энгельс, в честь великого классика марксизма-ленинизма, чтобы оно всегда напоминало ребенку о партии Ленина — Сталина.

Неизвестно, помог ли этот поступок избавиться отцу от НКВД, но до войны «воронок» к их дому не приехал, да и Великая Отечественная скоро началась. Отца сразу забрали на фронт, а через пол года похоронка пришла.

Мальчишка же со звучным именем Энгельс благополучно годы военные пережил и до старости дожил.

— Крещеный он? — спросил я у старушки после ее рассказа.

— Да кто же его крестил? — ответила она вопросом на вопрос.

И добавила:

— Тогда и церквей-то рядом уже не было, да и не принято было в учительских семьях крестить.

Объяснил я Константиновне, что нельзя в храме Божьем на богослужении имя ее некрещеного брата зачитывать, хоть и не по своей воле он его получил.

— Вы спросите у брата, — сказал я в завершение нашего разговора, — может быть, желает он святое Крещение принять? Тогда и молиться о нем мы вместе сможем.

По горестному и скептическому выражению ее лица стало мне ясно, что вряд ли Энгельс наш к купели придет, слишком далеко его жизнь от Бога проходила.

Ошиблась старушка, и я ошибся вместе.

Через пару дней раздался звонок, и плачущая Константиновна сообщила мне, что брат умирать собрался, совсем плох стал.

— Он просит, чтобы священник пришел и окрестил его, Вы не сможете приехать?

Собрал я все необходимое и поехал в старый двухэтажный дом в бывшем городском центре. Этот дом в городе «учительским» до дня нынешнего зовут, в нем еще в сталинские времена квартиры учителям распределяли.

Старенький, худой и болезненный Энгельс встретил меня, сидя в большом старомодном кресле у такого же старинного круглого стола, покрытого скатертью. Перед ним на красной салфетке лежало Евангелие. Я это сразу понял, так как два столбца увидел на пожелтевших листах книги. С левой стороны на русском с ятями и ерами, с правой на церковно-славянском. Так только Евангелия во времена оные издавали.

Долгий у нас разговор с Энгельсом был. Разделил он свою жизнь на этапы и о каждом подробно поведал. Видно, что готовился. Когда же я его спросил, почему он только сейчас принять Крещение решил, то он, не задумываясь, ответил:

— Вы знаете, я ведь физику преподавал, сплошная материя и силы. Бог, кажется, и ни при чем. Да вот нестыковки две определились: первая та, что физики великие, чьи законы я детям рассказывал, почему-то в Творца верили; а вторая вообще странная на вид — я за всю жизнь так и не сумел научно обосновать, почему вот эта вишня под окном, когда расцветет — меня радует, а когда солнце заходит — мне грустно становится. Оказывается, нельзя все законами обосновать…

— А вот, — добавил Энгельс, указывая на Евангелие, — книжку эту у сестры взял, читать ее начал — и понимание пришло. Само пришло. Без формул, расчетов и выводов. Да и до тех слов дочитал, где говорится, что творческая жизнь продолжится лишь тем, кто крещен будет.

Вот такая у меня с Энгельсом огласительная беседа получилась.

Когда к таинству Крещения готовиться начали, я вспомнил об обязательной, но за беседой на второй план ушедшей проблеме.

— Энгельс Константинович, а имя-то какое возьмете? Нету нас в святцах Энгельсов…

— Меня, батюшка, во дворе для краткости и русскости все Генкой звали, а жена покойная, когда еще встречались до свадьбы, Женечкой величала. Уж не знаю, отчего ей так нравилось. Может быть, и окрестите меня Евгением?

Так и порешили. Стал наш Энгельс рабом Божьим Евгением.

* * *

Нет уже Евгения Константиновича в мире этом, но как-то спокойна душа о его будущности в вечности, а в синодике поминальном так и записано: Евгений — Геннадий — Энгельс.

 

Историческое открытие

Отец Павел своего правящего архиерея видел нечасто и не потому, что придерживался старого солдатского (и поповского тоже) правила «подальше от начальства, поближе к кухне», а из-за того, что из своих палестин до епархиального управления было без малого полторы сотни километров, из которых половина — грунтовка. В прошлом году, летом, владыка приезжал в престольный день. Литургию отслужил, слово свое святительское сказал и каждого прихожанина расцеловал. Да и как не расцеловать, если прихожан на архиерейскую службу пришло аж двадцать две души?

В алтаре, конечно, многолюдно. Окрестные священники съехались, да свита архиерейская число служащих прибавила. В храме же свободно. Бабушки да дедушки с тремя представителями молодого поколения, непонятно почему из села не уехавшими, много места не занимают.

В соседнем к храму доме приготовили для владыки и гостей трапезу. Как вспоминают старожилы, в последний раз такой богатый стол еще при советской власти накрывали. Аккурат на майские праздники, когда высокое начальство им знамя победителей социалистического соревнования вручало. Сегодня областные чиновники вкупе с районными о существовании этого села вспоминали редко, и если бы не храм с его воскресными и праздничными службами да неугомонным настоятелем, обивающим пороги местных государственных учреждений, — забыли бы о нем напрочь.

На обеде праздничном рассказали прихожане своему «владыченьке», что в километре от храма криница есть. Вода в ней удивительная, целебная и святая.

— Это почему же «святая»? — удивился архиерей.

— Так там еще до колхозов часовня была, к ней вся округа ездила, — разъяснил дед Федор, исполняющий на приходе все должности, кроме настоятельской.

— В той балочке, дорогой владыка, — продолжил дед, — на Пасху да на Преполовение всегда служилось, и архиереи туда частенько заезжали. Я-то еще мальцом несмышленым был, плохо помню, а вот отец мой рассказывал, что воду эту даже в столицу самому царю возили.

— Так уж и «самому царю»! — засомневался архиерей, но, подумав, обратился к настоятелю: — Ты, батюшка, разузнай, что это за родничок такой знаменитый. Смотришь, и у тебя источник духовный заструится.

Отец Павел благословение архиерейское «на потом» откладывать не стал, по окрестным селам целый розыск учинил и, в конце концов, на местного краеведа-архивариуса вышел. В отличие от районного музея, где кроме каменных скифских баб, фотографий времен прошлой войны, а также орденов и биографий передовиков сельского хозяйства никаких документов не осталось, в домашней коллекции краеведа батюшка почти все нужное нашел. Была тут и карта, где на месте криницы крестик стоит с надписью «Святой источник».

Видя, как искренне радуется священник, краевед, отнесшийся изначально к визиту батюшки скептически и с опаской, хмыкнул удивленно и сказал:

— Счас. Погоди.

Это «счас» длилось минут десять, спустя которые перед опешившим отцом Павлом уже лежали несколько пожелтевших, наклеенных на картон фотографий его собственного приходского храма, где под снимками ясно читалось: «1912 год». Было среди фотографий и изображение небольшой беседки с крестом вверху, рядом с которой стояли несколько офицеров и светских дам. На немой батюшкин вопрос: «Это что, наш источник?» — краевед утвердительно кивнул и, видя сомнения в глазах священника, еще раз сказал: «Счас».

Сил для нового удивления у отца Павла уже практически не осталось, и когда перед ним появилась подшивка «Клировых ведомостей» начала прошлого века и метрическая книга его родного прихода тех же времен, он смог произнести лишь банальное: «Ух ты!». Из документов выходило, что дед Федор был прав во всем, даже в том, что по благословению архиерейскому воду из этой криницы действительно в Санкт-Петербург отсылали.

Отец Павел тут же засобирался в епархию. Да вот беда, краевед на уговоры священника съездить вместе с этими находками к владыке наотрез отказался, а копии сделать не разрешал. Пришлось прибегать к главному аргументу. Батюшка заверил местного историка и хранителя фактов и артефактов, что данное историческое открытие будет обязательно обнародовано с указанием имени первооткрывателя во всех СМИ и даже интернете. Данное заявление подействовало неотразимо. В областной центр батюшка и краевед, с документально-историческими сокровищами, поехали вместе.

Пришел черед удивляться правящему архиерею. Правда, удивление владыки сочеталось с сугубым прагматизмом административно-пастырского характера. Изначально он поинтересовался: отслужил ли отец Павел благодарственный молебен после столь грандиозного открытия. Объяснения насчет того, что не было времени, так как сразу в епархию поехал, владыка воспринял скептически и объяснил настоятелю, что Бога благодарить надобно за всякую милость, пусть даже самую незначительную и одного «спаси Господи» вкупе со «спасибо» никак не достаточно.

Пока в домовом епархиальном храме батюшка с архиерейским келейником служили молебен, владыка поил краеведа чаем с вареньем и пирогом. Местный архивариус и хранитель артефактов был настолько поражен необычностью обстановки и уважительным отношением к его персоне, что внутренне уже согласился предположить, что Бог все же существует. Это предположение начало переходить в уверенность, когда архиерей легко разобрался в предоставленной карте и без проблем стал бегло читать записи в метрической и приходской книгах, которые сам краевед с трудом разбирал и расшифровывал.

Перед возвратившимся с молебна священником в архиерейской приемной предстала удивительная картина: во всю длину и ширину стола, за которым обычно собирался епархиальный совет, были расстелены две карты, архивная и современная; над ними склонились две головы, горячо доказывающие друг другу свое видение данной местности в ракурсе только что совершенных исторических открытий. Причем данные головы называли друг друга на «ты» и позволяли себе горячо спорить и давать определения типа: «Ничего ты не понимаешь». Если бы не разные одеяния и прически, отцу Павлу трудно было бы и определить, кому доложить о выполненном послушании.

Архиерей поднял голову и жестом пригласил батюшку присоединиться к окончательному разрешению архивных справедливостей. Оказывается, что на источнике действительно была часовня, к которой когда-то шел и стар и млад. Это неоспоримо доказывалось документами и свидетельствами. Вот только не на Пасху собирались там священники и верующие, а в Лазареву субботу, потому что сохранила история предание, что воскресила та удивительная родниковая вода единственного сына матери-вдовы, когда везли его на телеге уже на кладбище… Вырос тот сын и, испросив благословения у тогдашнего епископа, поставил на месте криницы часовню, освященную в честь святого и праведного Лазаря.

Года лихие военные да голод времен советских жителей тех мест, свидетелей прошлого, практически всех уничтожил. Предания забылись. Факты растерялись, а храмы порушились.

— Видишь, батюшка, — обратился владыка к отцу Павлу, — как бы ни тот мой приезд да служба на приходе вашем, да обед, которым меня старики твои угостили, так бы и не узнали мы о святыне этой. Согласен со мной?

— Согласен, владыка святый, — ответствовал священник. — Промысл Божий.

За данным диалогом внимательно наблюдал краевед, пытаясь понять, о каком таком обеде идет речь и что это за штука такая — «промысл». Впрочем, удивляться он уже перестал по причине того, что все происходящее никак не вкладывалось в его сугубо материалистическое сознание, давшее в этот день внушительный крен в сторону религиозного идеализма православного толка. Краевед пока понял лишь только то, что его многолетний труд, от которого отмахивались все, начиная от жены и заканчивая местной властью, не только нужен, но просто необходим, востребован и будет сохранен.

Да и как не понять, если архиерей сказал, что все эти исторические материалы будут опубликованы, а батюшка должен добиться, чтобы церковная земля у святого родника была возвращена их законному владельцу. И документы к этому требованию, как говорится, прилагаются.

В следующий свой приезд в областной центр отец Павел направился в самый главный и большой государственный дом с колоннами. В доме этом в последние сто лет при любой власти всегда всякие руководители обретались. Флаги над домом менялись, гимны разные в нем звучали, в кабинетах счеты заменились арифмометрами, затем компьютерами, а начальство как сидело по комнатам и залам, так и нынче сидит, даже в большем количестве. Долго бродил священник от одной двери к другой, читал солидные и грозные наименования руководителей и отделов, размышляя, куда же ему обращаться.

Все разъяснила пожилая женщина, которой батюшка вкратце объяснил, в чем собственно состоит его дело.

— Так это в земельный отдел, — подсказала она и указала нужную дверь.

В земельном отделе все были заняты рассматриванием бумаг и компьютерных мониторов, но все же вид длинноволосого священника в рясе никак не вписывался в чисто светский конторский интерьер, поэтому батюшка вскоре услышал стандартное:

— Вы по какому вопросу, святой отец?

— По земельному, — откликнулся отец Павел, обернувшись к молодому человеку.

— Какой район? — спросил чиновник.

Батюшка назвал район и село.

Молодой клерк долго выстукивал на клавиатуре дробь данных, а потом странно посмотрел на пришедшего попа и, поняв, что тот не шутит, ответил:

— Такого поселения в Вашем районе нет.

Пришел черед удивляться батюшке:

— Это как же нет?

Дальше события развивались по сценарию, которого в данном кабинете никто предположить не мог.

Отец Павел решительно придвинул к клерку стоявший рядом пустующий стул, уселся на него и так же безоговорочно взял у обомлевшего чиновника бразды управления компьютером.

Быстро в поисковой строке набрал «Яндекс-карты», перешел в спутниковый режим, приблизил картинку и указал на две родные улочки с тремя десятками хат.

— Вот мое село! А вот это храм!

У стола с восседающим перед компьютером священником собрались все областные земельные ресурсы в лице начальников и их помощников. Да и как не собраться? Если, во-первых, поп за компьютером, а во-вторых, нашлось село в области, которого по документам не существует…

История с получением документов на землю рядом с поселением, которое нигде не значится, могла перейти в разряд долгой переписки, согласований и разбирательств, но на очередном областном празднике, куда пригласили и правящего архиерея, владыка взял и рассказал областному начальству об истории с криницей. Дело сразу приняло позитивное направление. И не только направление.

В областной газете появилась статья о новом удивительном историческом месте родного края; на телевиденье батюшкин краевед дал интервью о своих находках и открытиях, а на месте криницы быстро была построена такая же, как на архивной фотографии, часовенка.

В Великий Пост отец Павел пригласил владыку к себе на приход в Лазареву субботу.

— Приезжайте, владыка, литургию отслужим и часовню на кринице освятим.

— Приеду, — с улыбкой пообещал архиерей, — готовься.

— Вот только, владыка, немного распорядок Вашей службы изменить придется, — продолжил священник.

— Это почему же? — не понял архиерей.

— Так Вы прошлый раз расцеловали всех молящихся, а теперь их много, не получится…

 

Начало

Случайностей, как известно, не бывает. Все промыслительно или что-либо означает. Кто-то из подвижников сказал, что Господь посылает нам незнакомого человека с обязательной целью, чтобы или самим научиться чему-либо, или научить. Вот только часто не откликаемся мы на эти встречи. За суетою отмахиваемся, за спешкой не замечаем. Кто знает, не будем ли в свое время корить себя за равнодушие и духовную пустоту, когда Господь скажет: «Я тебе и этого, и того отправлял, а тебе все недосуг, все проблемы мешали».

Эти рассуждения я от монаха услышал, к которому пришел с двоякой целью: узнать, почему это он со своим университетским образованием, «кандидаткой» по микробиологии и прекрасными научными перспективами в монастырь подался, а также разрешить недоумение, зачем ему, такому умному, отец наместник послушание в монастырском птичнике определил.

Было это в 1989 году, когда для меня все те, кто в подрясниках ходил, априори являлись людьми не от мира сего, и было очень интересно понять, откуда они берутся…

Ответ монаха поразил:

— Понимаешь, брат, я в монастырь пришел, чтобы научиться любить людей.

Там, где я был и где ты живешь, тоже любить можно, но только выборочно — по родству ; или надобности.

— И ради этой науки любить людей тебя игумен на птичник загнал? — не отставал я.

— Именно из-за нее, — улыбнулся монах. — Я вот за этой тварью бессловесной и кудахчущей ухаживаю и понимаю, что такую умную птицу Господь именно для спасения человека сотворил.

Пока мы беседовали, вокруг нас уже собралось десятка три представителей этой самой «умной птицы». Они что-то разгребали, искали и клевали, не забывая определять свое присутствие не только разговорами на курином наречии, но и активным удобрением окружающей местности.

Для меня в тот момент в формулу личного спасения курица никак не вписывалась, и я решил, что монах просто уходит от ответа. Не хочется ему рассказывать о том, что он не нашел в себе силы жить, как все живут. «Радостей земных ему недоставало, — решил я, — и трагедия на личном фронте произошла. Вот и подался в монастырь».

Этот вывод, казалось бы, все объяснял и по полочкам расставлял, но стоило внимательно всмотреться в одухотворенное лицо собеседника, в его ясные глаза, в которых спокойный, трезвый и умный взгляд никак не говорил о пережитой трагедии, — и данный вывод рассыпался, как карточный домик, а вопросов возникало все больше.

— Не понимаю, — не отставал я от монаха, — как можно поменять творческую перспективную работу, обеспеченную жизнь, общение среди интеллектуалов и собственное совершенствование на то, чтобы ночами молиться, а днем курятник обслуживать?

Если бы мне в подобном тоне такой вопрос задали, разговор был бы окончен, здесь же все произошло абсолютно наоборот. Монах пригласил меня под навес, рядом с маленьким, из бревен сложенным, домиком, где его келейка располагалась.

Присели. Воды холодной из недалекого родника попили, и монах мне поведал, что стало началом его монастырского сегодня и почему он любить людей в обитель отправился.

— В деревне, откуда родом мои родители, на другом берегу реки монастырь стоял. Древний и разрушенный. В нем лишь одна церквушка сохранилась, которую, видимо, из-за ее отдаленности от дорог оживленных во времена хрущевские не закрыли. Службы там шли. На большие праздники издалека к ней народ православный стремился, вокруг-то церкви лишь порушенные или в склады колхозные превращенные…

Я в монастырь впервые пошел на Спас второй, на праздник Преображения, его еще «яблочным» зовут. Рано утром увидел старушек в светленьких платочках, с корзинками и сумками, наполненными яблоками и прочей сельской снедью, вереницей идущих к деревянному мостику через реку, на другом, высоком берегу которой и был монастырь, и решил — схожу.

Забежал к другу Андрею за Марьей Антоновной, его матерью, которая тоже на службу собиралась. Она обрадовалась несказанно:

— Вот молодец, Павлуша. Праздник-то сегодня большой, богатый. Господь урожай послал — что в поле, что на огороде.

Набрали две корзины яблок, а Мария Антоновна еще и узелок с другими продуктами присовокупила.

— Это на «канун» и для батюшки, — сказала она, а на немой мой вопрос добавила:

— Пусть и усопшим радость будет, а батюшку кормить нам надо, он ведь у нас уж второй год как один. Матушка, Царство ей Небесное, еще на прошлое Рождество преставилась. Болела, сердешная, долго.

К воротам монастыря вела крутая, вымощенная булыжником дорога, начинающаяся сразу от речки.

— Раньше тут паром был монашеский,

— рассказывала Мария Антоновна. — Я уже не помню его, а старики говорили. Когда монастырь закрыли, монахов многих на север сослали, а некоторые сами по округе разбрелись. В монастыре военные стояли, дорогу через лес себе проложили, а паром убрали.

Издалека монастырь не казался порушенным, но когда поднялись к высоким арочным воротам, увидел я и заросшие бурьяном и лопухами проломы в красных кирпичных стенах, и до фундамента разваленные монастырские здания, и пустые глазницы окон пятикупольного двухъярусного собора с ржаво-железными каркасами ободранных куполов. На стене собора железнодорожными костылями была прибита позеленевшая от времени железная плита с надписью: «Собор Архистратига Михаила. Исторический памятник конца XVIII века. Охраняется государством».

Справа от ворот, вдоль сохранившейся стены, шла посыпанная песком дорожка, обрамляемая с одной стороны ухоженными цветами, а с другой стояли в ряд мраморные надгробные памятники со старорежимными надписями и датами старины глубокой.

— Здесь большое кладбище было, — объяснила мне Мария Антоновна, — монашеские кресты деревянные сгнили, а эти памятники благодетелям монастырским по всему монастырю и лесу валялись. Которые полегче, мы сюда волоком притащили, а могилки их где — кто знает?

Тропинка упиралась в небольшую каменную, покрашенную в голубой цвет однокупольную церковь, с высокой папертью и колоннами при входе. Большие железные двери храма были открыты, оттуда слышалось женское пение и бряцанье кадила. Запах ладана я услышал еще при входе, а когда вошел в притвор, как будто встречая меня, вышел священник в белом облачении с кадилом и свечой в руках. Чуть поклонился, покадил в мою сторону и, степенно повернувшись, вошел в храм, как бы приглашая за собой в тайну внутренней церкви.

— На горах станут воды… — пел хор. Пел слаженно, душевно, хотя голоса были немолодые. Я перекрестился и, отступив в сторонку от двери, всматривался в церковный полумрак, привыкая к нему после яркого солнечного дня. Рядом продавали свечи. Когда покупал, Мария Антоновна мне тихонько объясняла:

— Ты, Павлуша, одну свечу-то к празднику поставь. Вон впереди у иконы большой подсвечник стоит. Одну за родственников своих усопших. Это там где канун, а третью у иконы Петра и Павла засвети, у окна, справа. Да там и стой, где мужикам положено молиться.

Поставив свечи, стал, где советовали. Батюшка закончил кадить, зашел в алтарь, закрыл Царские врата и уже без кадила вышел на амвон.

— Миром Господу помолимся, — чистым высоким голосом начал возглашать он прошения.

Хор, в тон ему, продолжил:

— Господи, помилуй.

— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся…

Священник говорил все новые прошения-призывы. Они мне были понятны и как будто бы лично необходимы. Я даже мысли свои в слова священника вкладывал. О том, что на меня как человека нового в храме обратили внимание и украдкой поглядывали, я подумал только тогда, когда священник ушел в алтарь, а хор запел:

— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…

— Батюшка с утра всю службу правит. Вечером нет никого. Вот он и вечерню, и утреню, и обедню за одним разом служит, — начал объяснять мне пожилой, сухенький мужчина, незаметно откуда подошедший.

— Тебе, паренек, по первой тяжело с непривычки будет-то. Так ты не стесняйся, в сад монастырский сходи, погуляй там, служба долгая сегодня. Тебя Антоновна привела?

Я кивнул утвердительно. Мужичок вздохнул и грустно закончил:

— Ну и слава Богу! Молодые-то нынче редко заходят.

В церкви действительно были почти одни старушки да несколько годами под стать старушкам мужчин, стоящих неподалеку. Лишь в глубине храма, слева, у аналоя, увидел две молодые женские фигуры, причем одна из них была одета в черное, монашеское одеяние.

Священник вновь вышел из алтаря с кадилом и, останавливаясь возле икон, пошел по храму. Проходя мимо меня, вновь чуть поклонился и ободряюще улыбнулся.

Запах ладана принес с собой воспоминания детства — мои первые, казалось бы, забытые церковные впечатления. Я совершенно отчетливо, почти реально представил свою бабушку. В какое-то мгновение мне даже показалось, что она держит меня за руку, как когда-то давно, когда мне лет шесть-семь было. Или не показалось вовсе? Бог весть, потому что рука потеплела, и я явственно ощутил бабушкину заскорузлую и шершавую от работы ладонь.

В это время открылись Царские врата, а из боковой алтарной двери вышел в церковном одеянии мальчик с большой свечой. За ним шел с кадилом священник.

— Это сынок батюшкин, Павликом зовут, — продолжал потихоньку комментировать стоявший рядом со мной мужичок.

«Смотри-ка, тезка, — подумал я. — Интересно, он в школу ходит? Клюют там, наверное, — на вид щупленький».

У меня не проходило ощущение нереальности происходящего. Я понимал, что в церкви должно быть все не так, как там, за воротами монастыря, но это «там» казалось из храма столь далеким и столь неважным, что не вызывало ни протеста, ни сомнений. Хотя ведь утром я думал о делах: о том, что надо в Москву ехать материалы для «кандидатки» искать, что с родителями опять несогласия, что на письма не ответил и с деньгами полный беспорядок и неопределенность. Все это казалось мне сейчас не то чтобы ненужным, нет. Просто дела эти в эти храмовые минуты были несущественны, в них не было главного. Хотя что такое это главное, я пока не понимал.

Уже по прошествии многих дней я осознал, что делало мое состояние необычным. Я впервые ощутил связь времени. Свое вчера, сегодня и завтра. Причем не только свое, личное, но и всех, кто связан со мной. И если бы сейчас, в этот момент службы, произошло что-либо необычное, чудесное, небывалое — я бы не удивился. Только бы обрадовался. Поэтому, когда солнечный луч через верхнее купольное окошко осветил рядом со мной до того затемненную роспись и я увидел стучащего в закрытую дверь Спасителя, того «Боженьку», которого помнил из детства и которого всегда рассматривал, стоя рядом с бабушкой, — я не удивился, а лишь радостно перекрестился.

* * *

Служба шла своим чередом. Священник под многократное «Господи, помилуй» освятил поставленные в середине храма «хлебы сия, пшеницу, вино и елей». Свечи погасили, и вышедший к аналою с праздничной иконой тезка Павлик начал читать псалмы.

Как ни старался я разобрать, что звонким голосом читал мальчик, смысла я уловить не смог. Осторожно, стараясь не шуметь и никого не задеть, вышел из церкви.

За алтарем спускалась вниз протоптанная дорожка, упирающаяся в развалины какого-то строения, а между ним и монастырской стеной был виден столик, основанием которого служил громадный пень. На двух рядом стоящих скамейках сидели две девушки, которых я увидел в храме. Если бы одна из них не была одета в темную длинную монашескую одежду, я вряд ли бы решился подойти, но любопытство пересилило.

— Здравствуйте, я не помешаю?

— Нет, отчего же, — ответила девушка в мирском праздничном, но тоже длинном платье. — Вас Антоновна привела, и я знаю, что Вы друг Андрея и в университете учитесь.

— Таня, ну как не совестно, — вмешалась вторая, — незнакомый человек, а ты все мирские пересуды да разговоры.

Я понял. Монашка — сестра разговорчивой Татьяны и, по всей видимости, старшая. Слишком одинаков голос, а воспитательный тон — значит, старшая.

— Ничего страшного, да я и не скрываю, откуда взялся. А можно спросить, почему Вы в такой форме?

— Не в форме, а в облачении, — опять встряла младшая, — Вы что, никогда инокинь не видели?

— Не видел.

— Ну вот, искушение какое. В церковь ходит, крестится, и вид такой праведный, а монахинь не видел, — искренне, с удивлением тараторила Татьяна.

— Таня, ну как не совестно. Вон, совсем смутила человека, — хотя и с возмущением, но все равно по-доброму, с любовью, остановила разговорчивую девушку монахиня.

— Вы уж, Павел, простите ее, егозу, она у нас хорошая, только многоглаголивая чересчур, — обратилась ко мне монахиня, — и пойдемте в храм, скоро полиелей, Евангелие отец Василий читать будет, а потом и маслицем освященным помажет.

Монахиня пошла впереди, Татьяна же мне зашептала:

— Это тетка моя, ее Амвросией сейчас зовут, из Пюхтиц приехала.

— А Пюхтицы — это что? — также полушепотом спросил я.

— Монастырь женский в Прибалтике, ну вы, вообще, Павел, ничегошеньки не знаете.

— Я подумал, это сестра Ваша, голос очень похожий.

— Нет, тетка. У меня братик есть, младший, так же как вас зовут, а тетя Галя, ну Амвросия сейчас, после смерти матушки почти все время у нас живет, помогает дома, — продолжала объяснять Татьяна.

— А можно с ней поговорить? — спросил Павел.

— Конечно. Правда, онау нас не очень-то снезнакомыми разговорчивая. Вы ее что-нибудь о вере спросите, тогда все проще будет.

* * *

В храме горели все свечи. В центре, перед выносным аналоем, в белом облачении негромким, но звонким голосом отец Василий читал праздничное Евангелие:

— …И преобразися пред ними: и просветися лице Его яко солнце, ризы же Его быша белы яко свет…

Лицо священника тоже было преображено, евангельские слова не передавались, а переживались им. Он, казалось, сам был на горе Фавор, сам вступал в беседу с ветхозаветными пророками. Ученики его, прихожане, как тогда апостолы, склонили головы, не смея поднять взгляд вверх, внимали Слову Бога и видели Его Славу.

Церковно-славянский язык передавал величие праздничного события так емко и образно, что не понять читаемое мог лишь тот, кто пришел в церковь не к Богу, не на Его славное Преображение, а по делам, где места Спасителю не было.

Батюшка закончил чтение Евангелия, положил его на большой центральный аналой рядом с праздничной иконой, взял у стоящего рядом сына маленькую кисточку и начал помазывать смиренно подходивших к нему, сложивших руки на груди, прихожан.

— Иди, — подтолкнул не отходивший от меня сомолитвенник.

Я, стараясь делать все так, как совершали предо мною остальные, приложился к иконе и Евангелию, подошел к отцу Василию. Тот дружески улыбнулся, нарисовал мне мягкой кисточкой крестик на лбу и, видя мое смущение, ведь надо было поцеловать руку священника, отведя ее в сторону, сказал:

— Оставайтесь после службы, чайку попьем.

Польщен я был этим приглашением и поторапливал время, но оно начало тянуться, идти медленнее. На клиросе петь стали меньше, больше читали. Пытался я вслушаться в читаемое, но смысла понять не мог, да и мысли были не о читаемом каноне, а о батюшкином приглашении. И здесь помогла монахиня. Она как-то незаметно подошла ко мне, раскрытую книгу дала и указала место, которое в это время читали.

— Следите за службой. Сейчас канон читают, а скоро «Честнейшую» петь будут. Здесь все написано, — сказала монахиня и тихонько ушла на клирос.

Я посмотрел на обложку. Название книги гласило: «Последование службы Преображения Господня», год издания 1907. Написано было русским шрифтом, но со старыми «ятями» и «ерями». Старописание не мешало. Напротив, создавало особое чувство, ранее никогда не испытанное мной. Чувство причастности к тем далеким годам и к тем, кто ранее держал в руках эту похожую на большую общую тетрадь книгу.

— Мать Амвросия всегда молодежь опекает. Как кто ни придет из молодых, она ему или книжку какую божественную даст, или с собой на клирос тянет, — комментировал не отходящий от меня мужичок.

— Какая же она мать? — возмутился я.

— Молодая еще!

— Если монашка — значит «мать», — уверенно заявил сомолитвенник. — Это они там между собой, в монастыре, сестрами друг дружку называют, а тут — «мать».

— Буду со священником разговаривать — спрошу, — решил я. — Не может быть, чтобы такая молодая и — «мать».

* * *

Яблоки освящали на улице. Вокруг церкви выстроились прихожане, поставив перед собой принесенные продукты. Не только яблоки и груши были в корзинах и сумках. Все, что дал Господь в этом году в поле и огороде, было в этих баночках, кулечках, платочках, сумках и корзинах. Да и не все со своих полей, но и с заморских, товары с прилавка магазинного тоже принесли «посвятить».

С церковной паперти прочел отец Василий положенные молитвы и, сопровождаемый хором, поющим праздничные песнопения, начал освящать принесенные дары, не забывая окроплять святой водой и прихожан. Впереди священника шел старичок, толкая перед собой тележку, куда каждый прихожанин клал что-либо из продуктов. За старичком шествовал сынок священника с железной, закрытой на висячий замок банкой, на которой было написано: «Жертвуйте на нужды храма».

Мальчик останавливался напротив каждого, кланялся и протягивал вперед церковную копилку. Прихожане бросали в нее монеты, а мальчик важно и значительно отвечал: «Спаси вас Господи».

И тут я услышал за спиной приглушенный мужской говор:

— Уполномоченный просил посчитать, сколько людей на службе будет, а завтра он с ревизией приедет.

— Да поп со своими переполовинит кружку, пока он приедет, — отвечал уже женский, басовитый голос.

Я обернулся. Сзади стоял мой «сомолитвенник» с незнакомой женщиной, без платочка, как остальные прихожанки, и с накрашенными губами, что сразу бросалось в глаза.

Взгляд мой не заметили, и разговор продолжался.

— Не успеет переполовинить. Сразу, как крест народу даст, мы на нее новую бумажку наклеим, с сегодняшним числом. Не успеет.

— За крестины сказать надо, — перебила женщина. — В среду вечером из дома в церковь ходил Василий. Сама видела. Смотрю, обратно с ящиком крестильным идет, а около дома машина чужая и ребеночек в ней.

— Говорили же ему уже и в совет вызывали, — в мужском голосе были явно слышны злобные ноты.

— Да что сейчас совет. Это раньше совет был. Налог только берут, а чтобы снять да выслать — нетушки. Время не то, перестройка, — продолжала рассуждать женщина. — Вон, монашка какой месяц живет. Одежей своей народ смущает, и ничего. Раньше такое кто бы разрешил?

Я не мог понять. Ведь только что этот мужичок говорил со мной в храме умиленным голосом. Расспрашивал и рассказывал. Сейчас же сплошное презрение и злоба. Я резко обернулся и внимательно посмотрел на говорившего. Тот опустил глаза, зачем-то нагнулся к земле, как будто что-то с нее поднимая, а когда разогнулся, на меня опять смотрели умиленные глазки, и лицо его было таким подобострастным и доброжелательным, что услышанное могло показаться галлюцинацией.

* * *

Вот это страшное антипреображение человеческое в день Преображения Божьего и было началом моего пути сюда, в этот монастырь. Слишком часто мне встречались те, кто говорил одно, думал другое, а делал третье. Там, в миру, можно было с ними и бороться, и молиться, но ведь любая борьба — это страсти, это обиды, а человека любить надобно. Он — образ Божий. Не любишь человека — значит, и к Богу с недоверием относишься. Поэтому и в монастырь я пошел, — завершил свой рассказ инок.

— Так, а курицы-то здесь причем? — не выдержал я.

— Курочки? — улыбнулся монах. — Так это мне пример как биологу в сане монашеском.

— ?!

— Понимаешь, брат, Господь и тут обо мне позаботился. Я ведь по сельскохозяйственной микробиологии «диссер» писал. Вот тут подтверждение своих выводов и получаю.

 

Рождественский Никола

Служба в Рождественскую ночь начиналась в четыре утра. Так принято было еще в том старом храме, который сохранился лишь в памяти стариков. Они же, бабушки и дедушки, сквозь годы веру сохранившие и Бога не оставившие, своему священнику в новой церкви так и сказали:

— Ты, батюшка, конечно, все уставы знаешь, но Рождество у нас завсегда рано утром начиналось, и «Кто Бог велий» мы затемно пели, и из вертепа огонек всю церкву освящал…

На том и порешили.

Обычно отец Андрей за пару часов до службы на своем стареньком жигуленке из города приезжал, но в Сочельник накануне Рождества разыгралась нешуточная метель, и батюшка решил остаться на приходе. Вечером, распрощавшись с очередными колядующими, пошел священник запирать церковную дверь, иначе ходоки с кутьей, узнавшие, что священник на ночь домой не уехал, до утра донимали бы батюшку. Проходя через храм — комнатушка священника слева от алтаря, за пономаркой располагалась — отец Андрей в очередной раз споткнулся о взгляд с иконы, изображающей, как утверждал местный богомаз, святителя Николая. Странный какой-то взгляд. Не пугающий, укоряющий, а какой-то останавливающий.

С иконой этой целая история приключилась. Пришел как-то в храм местный художник, вернее, даже не художник, а работник шахтного клуба. Да и как ему было не прийти, если церковь новая и расположилась именно в здании бывшего очага шахтерской культуры? Практически все свои работоспособные года, до самой пенсии, рисовал здесь художник афиши, писал лозунги с призывами, составлял стенгазеты и наглядные пособия по технике безопасности. Выполнял эти незамысловатые поручения шахтного руководства и профсоюзов мастер кисти и плакатного пера всегда четко и тщательно, налегая прежде всего на две краски: положительную и призывающую — красную, отрицательную и осуждающую — черную.

В церковь художник изначально практически не ходил, не мог пересилить себя, что на его рабочем месте теперь Богу молятся, и там, где раньше его мастерская была, теперь батюшкина келья определилась. Но время шло, все вокруг менялось, да и возраст заставлял о вечном думать. После очередной, невесть откуда взявшейся болезни, когда скрутило так, что и о батюшке вспомнил, и на икону, от матери оставшуюся, по-иному смотреть начал, зачастил художник к храму. Даже место себе в церкви постоянное определил: за клиросом, в правом церковном углу, где народа поменьше.

Отец Андрей был рад новому прихожанину, а когда тот подошел к нему с предложением «нарисовать» икону Николая Чудотворца, то с радостью согласился, тем более что прихожане ему не раз намекали о существовании местного мастера красок и кисти. Распечатал батюшка на цветном принтере несколько образцов иконы святительской, помог краски купить и даже место в храме для новой иконы определил. После молебна перед началом всякого доброго дела принялся художник за работу и к Покрову труд свой представил.

С гордостью и сознанием четко и в срок выполненного долга внес мастер местного изобразительного искусства большую, в рост написанную, икону святителя Николая Чудотворца в храм, установив ее у алтарного иконостаса, сдернул полиэтиленовое покрывало…

Батюшка застыл. Надолго. Слов не было, одни междометия. На священника прямым, волевым, утверждающим и призывающим взглядом смотрел образ широкоплечего передовика социалистического производства, с необъятной шахтерской грудью и натруженными монументальными руками. Правой — благословляющей — дланью он словно указывал путь к новым свершениям, а в левой держал громадный красный том с золотым крестом, на место которого больше напрашивалась надпись: «Моральный кодекс строителя коммунизма». Одежда образа сверкала всеми красками радуги и была выписана тщательно и ярко, именно так, как рисовали на цирковых балаганах и на бумажных гобеленах, висевших по сельским домам в далекие 50-60-е года века прошлого. Полноту образа дополняла подпись над нимбом: «Николай Чюдотворец».

Слов у священника не было. Он не мог их найти еще и потому, что рядом с иконой стоял любующийся своим творением и ожидающий похвалы художник, а невесть откуда приключившиеся две старушки-прихожанки почти хором воскликнули: «Красота-то какая!»

Раскритиковать, отругать и отвергнуть данное «письмо» священник, глядя на гордого «иконописца» и прихожанок, сразу не решился. Лишь, смущаясь, смог вымолвить, что, мол, каноны иконописи нарушены да цвета яркие и подобраны неверно. Критику художник и бабушки тотчас отвергли, а силы настоять и сказать категорическое «нет» отец Андрей найти не сумел. Да и понимал, что не одобрили бы прихожане его решительного отрицания. Художник-то свой был, родной, понятный, вместе с ними выросший и живший.

Маялся теперь настоятель с этой «иконой». В кивот не поставишь, в иконостас — тем паче, никак нельзя. Приедет благочинный или владыка заглянет — неприятностей не оберешься. Вот и переставлял отец Андрей «Николая Чюдотворца» с места на место и спотыкался раз за разом под взглядом, от него исходящим и останавливающим.

Батюшка не торопясь вычитал свое священническое правило, подсыпал угля в котел, поплотнее прикрыл форточки — метель разыгралась не на шутку — и отправился спать. Вставать рано, да и грядущий день рождественский всегда хоть и в приятных заботах проходил, но сил великих требовал.

Мобильный телефон уснуть не дал. Отец Андрей, уверенный, что это очередное поздравление с наступающим праздником, взглянул на дисплей: 22.30, а вместо имени — набор неизвестных цифр. Ответил. Звонили из соседнего, расположенного в трех километрах от храма, постепенно умирающего по причине отсутствия работы, небольшого поселка.

— Батюшка, это Сергей, фермер, Вы у нас на прошлой неделе младенца крестили, помните?

— Конечно, помню, — ответил священник, — мы с Вами еще беседовали после крестин. Что случил ось-то?

— Беда, батюшка. Температура под сорок у сыночка нашего, — голос фермера срывался и был настолько тревожным, что тревога эта передалась и священнику.

— Врача вызывайте, — потребовал отец Андрей, но, взглянув на забитое снаружи мокрым снегом окно, понял, что совет этот невыполним. В балке под горой усадьба фермерская располагалась, оттуда и без снега, в дни дождливые на машине выехать было проблемой, а сейчас, когда бушевало снежное и гололедное ненастье, ни о какой машине и речи быть не могло.

— Одевайте потеплее ребенка, — распорядился священник, — и выходите пешком, наверх, к трассе. Я на шахте транспорт раздобуду.

Другого выхода батюшка не видел и решил сам отправиться на шахту на своей машине. Тщетно. Машина священника буквально вмерзла в снег, и даже если бы он ее как-то освободил от обледенения, уверенности, что старый автомобиль заведется и сможет куда-то доехать, у него не было никакой. В отчаянии священник бросился к телефону.

Директор шахты был на месте. Выслушал. Посочувствовал и извиняющимся тоном окончательно расстроил священника:

— Понимаете, отец Андрей, все три трактора дорогу чистят к городу, чтобы ночную смену на работу доставить.

Батюшка не знал, что теперь делать…

Он просто представил мать и отца со своим закутанным в одеяла первенцем, бредущих по заледенелой дороге, сквозь пронизывающий холодный и мокрый снежный ветер. Идущих и ожидающих спасительную машину.

Священник зашел в храм. В центре стоял вертеп, освященный внутри маленькой лампадой. Над младенцем Христом склонилась Богородица, рядом опирался на посох праведный Иосиф…

Священник невольно подумал:

«Они нашли ведь убежище».

И батюшка взмолился: «Господи, ну подскажи, что мне делать. Погибнет малец. Не донесут они его до больницы».

И тут вновь этот останавливающий взгляд неканонического святителя Николая. Отец Андрей буквально бухнулся пред ним на колени: «Хоть ты помоги, Никола!» — кричала душа, вопило сердце.

Прошло лишь несколько мгновений, а может, больше? Бог весть. Но через окна церкви вдруг брызнул мощный свет подъезжающей машины, а потом заколотили в церковную дверь:

— Открывай, батя, кутью принесли, Рождество встречать будем! — кричало несколько голосов.

Священник отодвинул задвижку и распахнул двери. Перед ним стояли пятеро не совсем трезвых, чрезвычайно веселых незнакомых представителей молодого бизнес-поколения. За ними возвышался громадный джип, семейство которого настоятель ласково называл «гардеробом».

— Будем встречать, будем! — радостно закричал отец Андрей. — Кто водитель?

И, определив самого трезвого, распорядился:

— Всем остаться у меня в келье. В тумбочке кагор и печенье, а с водителем мы сейчас кое-куда съездим.

* * *

Закутанную и покрывшуюся ледяными сосульками семью с ребенком на руках батюшка встретил еще в начале пути, который им предстояло пройти.

Через полчаса мать с хныкающим и горячим от температуры младенцем были в больничной палате.

* * *

В храме батюшку встречала иллюминация. Гости, найдя в лавке ящик со свечами, расставили их в каждое гнездо всех шести подсвечников, зажгли и хором распевали:

Добрий вечiр тобь пане господарю, радуйся,

Ой радуйся, земле, Син Божий народився!

Застеляйте столи та все килимами, радуйся,

Ой радуйся, земле, Син Божий народився!

Батюшка тут же присоединился:

Бо прийдуть до тебе три празники в гость радуйся,

Ой радуйся, земле, Син Божий народився!

А перший же празник: Рождество Христове, радуйся,

Ой радуйся, земле, Син Божий народився!

А затем тихонько, чтобы гостям не мешать, подошел теперь уже к своему абсолютно каноническому святителю Николаю и поцеловал его благословляющую руку…

 

Прогрессивный батюшка

Отношение к телевизору у отца Стефана было безразлично-деловое. Он у него на полу стоит и в качестве подставки для вороха бумаг используется, так как книжный шкаф с письменным столом уже давно заполнены книжками, брошюрами и прочей полиграфией, а с появлением принтера — кипой распечаток всяческих.

То, что надобно скоренько и побыстрее прочитать, складывается на телевизоре, а так как время имеет свойство с каждым годом ускоряться, а личные силы — уменьшаться, стопа над электронным аппаратом растет все выше и периодически падает. Падение бумаг с телевизора заставляет отца Стефана их разобрать и в процессе сортировки на «надо — не надо» данную электронную подставку включить, дабы проверить работоспособность…

Свою основную функцию телевизор все же иногда исполняет. Обычно это случается в трех случаях. Первое условие его включения — какое-нибудь экстраординарное событие в любимом государстве. Второе — когда кто-то из коллег-священников позвонит и о хорошей передаче предупредит. Ну и третья причина включения, о которой отец Стефан распространяться не любил, — это футбольные матчи команды, где когда-то сам батюшка в качестве голкипера был приписан, или игра сборной. Но команда, в которой отец Стефан ворота защищал, последние годы все норовит из высшей лиги вылететь, а сборная играет так, что и смотреть не хочется, поэтому об этой страсти отец Стефан уже и духовнику не докладывает.

Так что можно сказать, что телевизор у отца Стефана в сугубом аскетизме пребывает, что, естественно, очень даже поддерживается приходской группой радетелей за чистоту священнических и православных рядов, возглавляемой неусыпным Алексеем Ивановичем.

Алексей Иванович — фигура на приходе известная по причине постоянной и неустанной борьбы с кодами, чипами, ИНН и прочими технологиями современности, которые, по словам самого борца, есть «предтечи грядущего на днях антихриста». Боролся Алексей Иванович и с компьютерным засильем, но как только узнал, что богослужебные книги на них верстаются и что по электронной почте письма с протестами и воззваниями до властей и священноначалия быстрей доходят, смирился с ними, хотя и относился к этому «бесовскому порождению» с опаской и недоверием.

Отец Стефан приходской мир и согласие всемерно поддерживал, ненавязчиво примеры и контраргументы убедительные приводил, но иногда и власть священническую проявлял, когда борцы слишком воинственно настроены были и очередную разоблачительную акцию разрабатывали.

* * *

Звонок из епархии всегда тревогу вызывает, особенно для священников приходов дальних, куда епархиальное начальство заглядывает и обращается редко, по причине сложности привлечения их настоятелей к многочисленным общественным мероприятиям в областном центре. Добираться сложно, да и неизвестно, как эти «дальние» себя поведут, оказавшись пред телекамерами и микрофонами, да еще рядом с представителями власти предержащей. От греха подальше епархия обходилась своим контингентом проверенных и искушенных священников.

Отца Стефана тоже обычно не трогали. Два прихода у батюшки, машина — «ведро с болтами» времен позднего социализма, бензин дорогой, как его вызывать? Да вот искушение, прославился батюшка в интернете. Блог ведет, в форумах участвует, сайт приходской завел, писем в ящике электронном столько, что и отвечать отец Стефан не успевает. Изначально в епархии с усмешкой к этому относились, мол, нечего на приходах дальних попу делать, вот он в интернетах и обретается, но со временем иронию пришлось поубавить. Да и как не убавить, если самого епархиального архиерея в митрополии на очередном совещании похвалили, что он такого активного миссионера взрастил. Поэтому, когда с телевиденья позвонили и попросили священника прислать на передачу, современным технологиям посвященную, епархиальное начальство решило, что лучше все же отца Стефана вызвать, чем дежурного, увенчанного всеми наградами, регалиями и званиями, областного священника под телекамеры отправлять.

* * *

Хмурый отец Стефан возился с лысыми колесами своей видавшей все виды последних трех десятилетий машины, раз за разом повторяя страшные определения собственного настроения, а именно: «искушение», «юродство» и «наваждение бесовское». За этим сердитым делом со стороны наблюдал Алексей Иванович, и в конце концов поняв, что настоятель самостоятельно резину на колесах не поменяет, решил ему помочь, а заодно толком узнать, куда это его пастырь засобирался.

— В епархию еду рано утром, — сообщил отец Стефан, и добавил: — В телепрограмме буду участвовать.

У церковного правдолюбца выпала из рук монтировка, которой он помогал священнику шины на место устанавливать, и он на миг даже дара речи решился. По мере обретения способности мыслить и говорить лицо Алексея Ивановича меняло вид с изначально недоуменного, затем расстроенного на окончательный несогласный.

— Бесу служить едете, — сделал он окончательный вывод и не прощаясь пошел к приходским воротам, самостоятельно рассуждая о временах последних и апостасийных.

* * *

В телестудии собрался цвет областного интернета: асы блогов и завсегдатаи социальных сетей, мастера сайтов и вездесущие журналисты. Среди этих довольно молодых, пестро разнообразно одетых участников программы отец Стефан был белой вороной в черной рясе. На него удивленно смотрели, пожимали плечами и пытались понять, что данный архаичный тип будет делать среди самых продвинутых и современных.

Большинство, естественно, решило, что священника пригласили по причине моды последних дней — везде их приглашать, и что данный поп обязательно будет рассказывать им о Боге, вразумлять о грехах, учить нравственности и приглашать в церковь. Иного объяснения не находилось.

Включились софиты, телекамеры хищно нацелились на звезд областного интернета. Молоденькая ведущая непрестанно тараторила и старалась не смотреть на сидевшего с краю священника, так как ей было неловко за свое платье, больше напоминающее купальник. Операторы выискивали лучшие ракурсы, но почему-то им все время хотелось показать неожиданного для них гостя с блестящим наперстным крестом.

Отец Стефан слушал внимательно, но глаз от лежащего пред ним листа бумаги с тремя пунктами собственных тезисов грядущего телеслова не поднимал. Он бы так молча и просидел до конца передачи, но ведущая телешоу четко соблюдала регламент и, заглянув для верности в свой плоский блокнотик и одергивая для скромности то, что нужно называть платьем, все же направилась к батюшке и зачитала заранее приготовленный вопрос:

— Скажите, святой отец, Вы тоже пользуетесь интернетом?

Отец Стефан поднял взгляд, перекрестился и абсолютно уверенным, удивительным даже для себя, спокойным голосом ответил:

— До святости мне далековато, не принято так к священнику обращаться, а вот во всемирную сеть захожу регулярно, даже можно сказать, работаю там…

— И что это Вы там делаете? — ироничным тоном спросили с противоположной стороны студии. — Проповеди читаете?

— Проповеди, молодой человек, с амвона церковного возглашают, а в интернете я на вопросы отвечаю, сайт приходской веду, форум модерирую да блог веду…

Пока отец Стефан свои заботы в интернете перечислял, атмосфера в студии переменилась. Рты не раскрылись, но явное удивление, переходящее в неявное потрясение, было в полном наличии. Когда же священник сообщил, что его дневник на очень популярном ресурсе читают около двух тысяч интернет-друзей, центр всей передачи переместился на отца Стефана. Да и как иначе, если у самого продвинутого аса-блогера областного масштаба читателей было в два раза меньше?..

Рассуждения о медийной активности, фандрайзинге, преимуществах браузеров и общественно-социальных проектах были напрочь забыты. Центром передачи стал священник. Отца Стефана атаковали ворохом вопросов. Священник спокойно отвечал, объяснял, возражал, но когда спросили: «А что, Вам позволительно компьютер иметь и в интернет заходить?» — эмоции сдержать не смог.

— Да что же за искушение такое! — с пылом ответил батюшка. — Вы на нас, как на ходячий анахронизм смотрите, «консерваторами замшелыми» нарекаете, а сами-то в эпохе динозавров находитесь! Мой Алексей Иванович и тот прогрессивней будет…

Кто такой Алексей Иванович блогеры не знали, а на динозавров немного обиделись.

* * *

На следующий день отец Стефан рано утром включил компьютер и обнаружил у себя в интернет-друзьях всех тех, кто участвовал в передаче, а потом пришел Алексей Иванович.

Взял благословение, о делах приходских рассказал и, уже уходя, добавил:

— А хорошо вы, батюшка, в телевизоре-то говорили. Прогрессивно.

 

«Это, братцы, не беда, а череда смирения»

Поселок городского типа, где отец Стефан настоятельствовал вот уже десятый год, по утрам покрывался сверкающим инеем прямо-таки арктического мороза, третью неделю испытывавшего как местных прихожан, так и захожан вкупе с атеистами. Старики, кряхтя, вспоминали 50-е годы, когда, по их мнению, были такие зимы, что птицы от холода падали, а молодежь, рожденная во времена развитого социализма, сочиняла петиции в международные организации с просьбой отправить к ним на постоянное место жительства тех ученых, которые в последнее десятилетие предсказывали глобальное потепление.

Настоятель прекрасно понимал, что заготовленного на зиму угля катастрофически не хватает, поэтому практически ежедневно обивал пороги начальствующих кабинетов на двух соседних шахтах. Главных аргументов у отца Стефана в этих просительных переговорах было два. Первый — практический: мы о вас, шахтерах, молимся, а вы нас заморозить хотите. А второй — мистический: у нас в церкви знаменитый Шубин обитает, и если вы нам угля не дадите, мы ему об этом скажем.

Легенду о Шубине знают все горняки, поэтому к священнику прислушивались, но с углем не торопились по причине того, что раньше уголек был государственный, и отсыпать тонн десять батюшке не составляло труда, а теперь за черным золотом акционер присматривает, и не то, что тонну, — ведро дать затруднительно.

Хоть и знал отец Стефан, что Шубин — особь от лукавого, и поминать его не надо бы, да из-за горестного предположения, что воду из отопления церковного придется слить и храм до тепла прикрыть, пришлось ему данное суеверие вспомнить.

Пребывая в горестном раздумье, после молебна с искренней просьбой «Помоги, Господи!» подался отец Стефан в угольник приходской прикинуть, сколько топлива осталось. А осталось мало. Почти ничего. Дней на пять-шесть, не больше.

Кочегара церковной котельной батюшка еще на прошлой неделе рассчитал. Да тот и сам порывался уйти: мол, я топить должен, а не огонь поддерживать. Теперь за котлом, чтобы не потух, они вдвоем со сторожем следили.

Грустно разделил священник на дневные порции оставшееся черное золото и собрался уже уходить, как услышал странный хруст снега. Валенки и теплые сапоги прихожан так не хрустели; зверья, кроме приходского пса, не казавшего носа из будки по причине мороза, на территории отродясь не водилось, поэтому батюшка обернулся навстречу звуку в тревожном недоумении.

Обернулся и чуть не вскрикнул.

Пред отцом Стефаном стоял человек, повыше его ростом, голову и туловище которого покрывало байковое одеяло, придерживаемое впереди огромными красными руками. Ниже одеяла шли штаны, заканчивающиеся такими же огромными красными босыми ногами. Батюшка и сам был не маленький, но сейчас он почувствовал себя лилипутом пред лицом новоявленного Гулливера.

— Отец святой, — обратился Гулливер, — мне сказали, у вас тут кочегар уволился. Поставь меня на эту должность. Порядок будет.

Батюшка изначально даже не понял, о чем его просят, так экзотичен был вид этого невесть откуда взявшегося великана на босу ногу при тридцатиградусном морозе. Потом уразумел, с мыслями собрался и с горечью ответил:

— Взял бы. Топить есть чего, только вот нечем, — и горестно махнул рукой в сторону пустого угольного сарая.

— Найдем чем топить, — тут же без промедления ответил Гулливер и добавил, вернее, пропел на какой-то странный мотив: — Это, братцы, не беда, а череда смирения.

«Да он еще и блаженный, — подумал священник, — юродивых мне только для полноты не хватало».

Подумать-то подумал, но решил Гулливера не гнать. Замерзнет ведь человек. Босой и в одном одеяле.

Пригласил незнакомца в сторожку, у плиты усадил, чая ему горячего налил, а сам в кладовку пошел, — там у отца Стефана много всякой одежды хранилось. Родственники умерших, не зная куда обувь и одежду почивших девать, в церковь ее приносили, так что выбор богатый был. Нашел батюшка громадные войлочные ботинки и пальто размера богатырского. Обрадовался, что нашел и христианское правило насчет одеть и обуть выполнил. Осталось только накормить.

Рано радовался. Незнакомец пальто с благодарностью принял, так как под одеялом у него оказалась только простая тонкая рубашка да крест старообрядческой формы на гайтане в палец толщиной, а ботинки своими громадными ногами в сторону отодвинул.

— Я, отец священник, босиком всегда. Обет мой такой, и правило такое, — и тут же спросил: — Ну что, возьмешь в кочегары?

Батюшка колебался. Всякое в голову лезло:

«Уж не последователь Порфирия Иванова? А может, из больницы для сумасшедших сбежал? Или из милиции, а то и из тюрьмы?»

В ответ на эти мысленные сомнения Гулливер достал из штанов полиэтиленовый кулек, размотал его и положил на стол перед отцом Стефаном паспорт. Затем встал, перекрестился на иконы трижды, сказал: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного», — и степенно уселся напротив священника.

— Андрей, — священник прочитал в паспорте имя пришедшего. — Да я не против кочегара, и жить у нас можно. Тут ведь вся печаль в том, что уголь у нас заканчивается, топить нечем. Прихожане вон из своего дома по ведру таскают.

Андрей смотрел на священника с печалью и сокрушением, на каждое слово говорил «да, да, да», а потом опять повторил непонятное:

— Это, братцы, не беда, а череда смирения…

«Пусть живет», — решил отец Стефан. Показал новому жильцу и работнику, где инструмент, продукты и посуда находятся, рассказал, чем приходского Шарика кормить и пошел собираться на шахту ехать, уголь просить.

На следующий день родительская суббота была. Заупокойные службы прихожане любят, в храм много людей пришло, так что холодно не было, хотя трубы и были едва теплые.

После панихиды отец настоятель попросил прихожан еще уголька пожертвовать, на завтрашний день воскресный, а там, глядишь, и привезут обещанный. Прихожане сочувственно головами кивали, но больше на нового большого и босого сомолитвенника смотрели. Андрей молча справа у иконы преподобного Серафима возвышался. Крестился да вздыхал.

— И откуда пришел этот страхолюдный? — спрашивали у батюшки, а тому и ответить-то нечего было: кроме паспортных данных, он о нем и не знал ничего.

Не расходились прихожанки долго, с крыльца смотрели, как Андрей босиком дрова на улице рубил, Шарика кормил, затем воду из колодца набирал. И еще бы стояли, перешептывались, да мороз сильный по домам разогнал. Единственное, что сообща верующие бабоньки решили — что этот юродивый одно из двух: или прозорливый, или урка какой-нибудь. Третьего варианта у них не придумывалось.

В воскресное утро отец Стефан, еще когда только двери церковные открывал, что-то непонятное почувствовал. И точно: из распахнутых дверей на батюшку дохнуло уютным теплом, о котором прихожане сразу после Рождества уже забыть успели. Трубы отопления были горячими, а на храмовых окнах даже прогалины появились. Настоятель бросился к угольнику с одной только мыслью: «Все, последний уголь спалил, Гулливер несчастный…»

Зря грех на душу батюшка взял. В угольном сарае лежали все те же распределенные по дням порции топлива.

«Может, принес угля кто?» — подумал священник, но в котельной было чисто, подметено и жертвенного топлива не обреталось.

На вопрос настоятеля, чем топил, Андрей лишь хмыкнул, что-то пробурчал невнятно и в храм пошел.

Прихожане постепенно наполняли храм. Некоторые из них в санкахуголек привезли, чтобы церковь протопить, и теперь недоумевали:

— Или отец Стефан за ночь где угля выпросил?

На следующий день в храме опять было тепло, в угольнике все на месте, а в кочегарке прибрано. Андрей, не говоря ни слова и ничего не спрашивая, справлялся с невеликими обязанностями сторожа да по двору ходил, шепча что-то непонятное.

Разное за время священнического служения у отца Стефана случалось, но чтобы с приходом этого неизвестно откуда взявшегося человека в храме вдруг само по себе тепло появлялось — такое действо объяснения в голове у настоятеля никак не находило.

Через три дня отец Стефан не выдержал. Решил ночью в храм прийти, задачку с теплом церковным разгадать. Хоть и верил он в чудеса, но чтобы они каждую ночь повторялись, такого быть не могло.

Ночь лунная была. Мороз крепкий. Деревья потрескивали. Церковный двор был пуст. На сторожке висел замок, котельная тоже заперта и, самое главное, не было приходского Шарика. Собаку ночью отвязывали, но чтобы она куда с церковного двора уходила, да еще по такой стуже, — подобного отродясь не случалось.

Отец Стефан обошел двор и около задней небольшой калитки увидел следы от санок. Они вели в сторону кладбища. Под полной луной были хорошо видны и следы санных полозьев, и громадные следы человеческих ног, и четкие следы собачьих лап.

«Опять я в детектив какой-то попал», — решил отец Стефан. Перекрестился и пошел по четко видным ориентирам.

За кладбищем следы сворачивали влево к лесопосадке, а за ней маршрут резко уходил вправо, к балке с промерзшим насквозь прудом.

Здесь-то чудо и стало обыкновенной реальностью. На крутом склоне, спускавшемся к водоему, подлунным светом размахивал громадной киркой великан и рубил уголек, пласт которого испокон века выходил здесь из глубины земной. Сухое лето воду сильно в пруду убавило, а суровая зима ее заморозила, вот и вышел уголек на поверхность.

Рядом с великаном находился громадный пес и большая телега. Лишь подойдя поближе, отец Стефан понял, что это полнолуние превратило Андрея в исполина, приходского Шарика — в фантастическую собаку, а небольшие сани — в большую повозку.

* * *

С первым теплом засобирался Андрей. На вопрос настоятеля, куда идет, махнул рукой в сторону дороги да благословения попросил. Его все прихожане провожали, а некоторые, по секрету скажу, даже у Андрея благословения просили. Тот же мелко их щепотью крестил да раз за разом повторял:

— Это, братцы, не беда, а череда смирения.

 

Мыслимо и немыслимо

«Согрешил(а) я, батюшка, грехами многими, мыслимыми и немыслимыми», — что в переводе с приходского обычно означает «ведомыми и неведомыми».

Оказывается, не всегда данный перевод верен.

Иное содержание и смысл «мыслимого и немыслимого» греха я давеча услышал.

Вечером у храма на скамеечке сидим, тихонько так разговоры разговариваем, никого, как Бегемот говорил, не трогаем, и на тебе — материализуется рядом с нами особь мужского пола лет тридцати от роду, в выпившем выше нормы состоянии. Причем одет прилично и не без признаков интеллекта на пьяной физиономии.

Плюхнулся рядом на скамейку и тут же заявил:

— Согрешил я, святой отец, мыслимо и немыслимо!

— Это как? — спросил я от неожиданности.

— Понимаешь, батя, замыслили мы с корешом чекушку выпить и немыслимо напились…

 

Военная история

— Дядь Коль, а ты немцев много на войне убил?

— Убивал, наверное.

Это «наверное» меня, мальчишку лет десяти, родившегося через девять лет после войны и постоянно об этой несправедливости сожалевшего, никак не устраивало.

Допрос продолжался.

— Как это «наверное»? Ты ведь артиллеристом был, из пушки стрелял — и не знаешь?

— Да как же я знать могу, если наши орудия в ряд поставят — и стреляем мы залпами по тем местам, где немец находится.

— Ноты ведь по ним целился?

— Целился, конечно.

— Значит, убивал, — делал я окончательный и удовлетворительный вывод, хотя ожидал более захватывающих рассказов о сражениях, боях и подвигах.

Особенно же были непонятны разговоры между дядькой и его друзьями, когда они за столом или на природе вместе собирались. Мы с моими братьями двоюродными и друзьями нашими никак уразуметь не могли, за что это они свои ордена с медалями получили, если на войне только и делали, что от ран по госпиталям лечились, окопы копали и переходы по холоду и грязи совершали.

Странная война у них была. Совершенно неинтересная.

Вот друг у нас был, мы его Шохой звали, так он все о настоящей войне знал. С разведкой, пленными фрицами, дотами с пулеметами и картами секретными. Нет, Шоха не воевал, он всего лет на пять старше нас был, но историй знал много. Говорил, что ему их дед рассказывал, который был летчиком-героем.

Мы Шохе верили. Да и как не верить, если Шоха нас водил в те места, где раньше бои были, а там можно было не только каску немецкую найти, но и патроны отыскать.

Как-то после майских праздников собрались мы в колхозном саду «в войну» поиграть. Поделились на наших и немцев, о правилах «убит-ранен» договорились и только собрались сражение начинать, как Шохин свист услышали.

Шоха у речки на бугре стоял и нам махал, к себе звал.

Сашка Забедин, самый младший в нашей компании, тут же завопил:

— Пацаны, побежали, мне Шоха говорил, что придет и мины немецкие принесет. Взрывать будем.

Гурьбой ринулись к реке.

Рядом с Шохой, у его ног, лежал видавший виды мешок, а в нем, когда Шоха мешок приоткрыл, мы увидели два продолговатых цилиндра грязного цвета.

— Мины из миномета немецкого, «кабанчиками» их называют, — разъяснил Шоха.

«Кабанчики» взрывали на краю сада, в корневом дупле большой старой яблони, недалеко от речки. Собрали сухой травы и коры, на них положили хворост, а сверху два снаряда.

Разожгли костерок — и бегом прятаться за речным обрывом. Лежим тихо. Головы не высовываем. Страшно. Сжались, уши руками позакрывали.

А взрыва нет и нет.

Осмелели.

Сашка к краю подкрался, выглядываема Шоха решил вообще вылезти. Разузнать, в чем дело. Полез.

Тут и рвануло.

Шохе ничего, просто вниз отбросило, а Сашке маленький осколок в глаз попал. Живой Сашка остался, только без глаза.

Бабка Сашкина нам сказала, что его Бог спас, а мы не верили и Сашку ругали, что из-за него нас всех выпороли как следует, а Шоху чуть в колонию не отправили.

Прошло много лет. Был я в тех местах. Бродил по заброшенному бывшему колхозному саду. Яблоню ту искал. Не нашел. А место определил сразу. Речной обрыв никуда не делся.

И к Сашке зашел. Он там же живет. С черной, въевшейся в щеку и лоб повязкой, закрывающей потерянный глаз. Внуков растит.

Теперь мы все вместе с ним знаем, что нас Господь сохранил, как и понятны нам теперь рассказы о войне наших дядек…

 

Делала, что могла….

Баба Клава на нашем сельском приходе была единственной прихожанкой, у которой настоящая боевая награда была. Причем не медаль, а целый орден. Но вот рассказывать о том, за что она его получила, старушка не любила. Она вообще о войне редко вспоминала. Сколько ни приглашали бабу Клаву на всякие мероприятия ветеранские, сколько ни просили поведать о делах фронтовых и подвигах, лишь рукой махала. Тихонько и незаметно в уголке сидела, внимательно всех слушала и очень часто крестилась.

На все юбилеи военные и государственные медали ей давали, пенсию она повышенную получала, но как только кто начинал любопытствовать: «Ты бы, Клавдия Ивановна, рассказала, за что тебе орден дали?» — старушка замыкалась и иногда плакала. Не надо, мол, прошлое ворошить.

Я тоже как-то не вытерпел и после исповеди спросил:

— Баб Клав, а за что у вас орден?

Старушка посмотрела на меня внимательно, вздохнула и ответила:

— Да ни за что, батюшка. Я на фронте выполняла то, что делать могла.

Умерла старушка. Отпели мы ее в храме всем приходом, а через месяц правнук Клавдии Ивановны большой пакет писем мне принес, которые у бабушки хранились. Все письма — благодарности и поздравления с праздниками.

Обратные адреса — практически весь бывший Союз. Это те раненые и контуженные писали, которых она с поля боя на себе вынесла.

Делала, что могла…

 

Мы не могли не встретиться

Вечером мы собирались «на лавочке». Место это такое у дома Коли Малиновского. Дом старый, войну переживший и от шумной улицы высоким каменным забором огороженный и кустами сирени прикрытый. Там стол стоял с двумя лавочками, местными доминошниками сооруженный. К вечеру пенсионного возраста любители забить козла отдыхать расходились, уступая место молодому поколению «портянки». «Портянкой» наш район назывался по причине его расположения вдоль не утихающей ни днем, ни ночью улицы Портовой.

Иногда и мы домино баловались, но больше все же разговоры разговаривали да по «Спидоле» или только что появившимся «ВЭФам», как Высоцкий пел, «контру ФРГ» слушали. Западные станции нещадно глушились, поэтому местные умельцы перестраивали нам коротковолновые диапазоны на частоты, где «глушилки» часто не работали.

Сама политика как таковая нас интересовала постольку поскольку, а вот музыкальные программы Севы Новгородского из Би-Би-Си да рок-обзоры «Голоса Америки» были нашими любимыми. Мы их даже всеми возможными способами на ленточные магнитофоны записывали.

Сева Новгородцев из Лондона в 23.30 по субботам всегда в эфире вещал и о музыкальных новинках рассказывал, а в полночь после новостей какой-то священник о Боге говорил, что было, конечно, любопытно, но не столь интересно. Наверное, так бы и приглушали мы звук после Севиной передачи, но как-то он всю программу рок-опере «Иисус Христос — суперзвезда» посвятил и так вдохновенно сюжет пересказывал, что стало ясно: в головах наших полное отсутствие знаний библейских. Обидное открытие и досадное.

Нет, о религии нам в школе рассказывали — естественно, как о пережитке и полной ненужности — но то, что Христос может стать героем в рок-опере, было непонятным, а так как Сева пользовался безусловной репутацией, решили мы лондонского попа слушать, авось просветит…

После двух-трех передач четко определилось: надо бы почитать Библию и Евангелие. 0 том, что это одна книга, мы еще не догадывались, как впрочем и не знали, что найти в Ростове в начале 70-х Библию не так-то просто.

На книжной толкучке в парке, у областного драмтеатра, где не только менялись книжками, но можно было из-под полы приобрести практически все, что издавалось и в СССР, и за бугром, на наш вопрос: «Где приобрести Библию?» — нас откомандировали к завсегдатаю ростовского книжного бомонда, сухонькому старичку со странным именем Порфирий.

Порфирий благосклонно выслушал, внимательно на нас посмотрел и изрек:

— Царская — пятьсот, современная — триста пятьдесят.

По тем временам подобные цифры стоимости книги кого угодно могли ввести в ступор, а для нас они вообще казались фантастическими. Да и как не казаться, если месячная зарплата у тех из нас, кто работал, не превышала 120-140 рублей, а кто в ранге студенческом пребывал, стипендии разве что на пирожок с компотом и проезд до института хватало?

Решили в церковь пойти.

В ростовском соборе было малолюдно, прохладно и тускло. Служба уже окончилась. У темных икон горели свечи. Незаметные бабушки мыли каменные плиты пола. Слева, у длинного стола с продуктами, стоял священник с каким-то парнишкой в темном до пят облачении. Священник бесконечно читал имена из маленьких книжечек, а его помощник складывал их в длинные ячейки странных ящиков, похожих на перевернутые полки.

Подойти к священнику постеснялись, да и занят он был, поэтому обратились к женщине, продающей свечи и крестики.

Она, как и Порфирий на книжном рынке, внимательно выслушала и, пристально нас рассмотрев, ответила:

— Ребята, Библий мы не продаем. У бабушек своих поспрашивайте…

Бабушек имели все. Иконы в их домах и квартирах были, а вот Библия… Уж нам-то, внукам, и не знать, чего у бабушки есть и чего нету?

Хотя когда подумали и перебрали родственников, все же решили Библию по селам и станицам поискать. Может, и сохранилась у кого.

Через неделю Витька Рыбак принес на экспертизу толстую книжку с крестом, написанную непонятным языком, как выяснилось позже, церковно-славянским. Фолиант именовался странным названием «Триодь Постная». Общими усилиями разобрались, что эта английская «дубль вэ» означает «о», но все равно понять, что такое «триодь», не смогли. Помог «Словарь атеиста», где популярно разъяснялось, что это богослужебная книга, которую поют и читают на службах во время Великого поста, а также говорилось, что во времена этих постов тысячи наших предков изнывали от голода и болезней. Еще в словаре было написано, что «Триодь» эта по библейским текстам составлена, но что толку расшифровывать отрывки на непонятном языке, не зная их смысла?

Дома на вопрос к родителям, где Библию почитать — странный взгляд без комментариев и пожатие плечами.

Странно. Солженицына вкупе с Войновичем и Аксеновым, да и прочими писателями-диссидентами, за которых из института выгоняли и на пять лет на БАМ высылали, найти для нас проблемы не было, а вот Библия оказалась книгой недоступной.

Приближались майские праздники, три дня выходных. Все вместе, а нас пятеро друзей было, отвертелись всеми правдами и неправдами от первомайской демонстрации и несения знамен с лозунгами и отправились по весеннему, широкому после весеннего половодья, Дону в дальнее село, в устье реки на острове расположенное. Мы туда всегда на рыбалку ездили. Отцы наши на это дело всегда положительно смотрели, и выпросить у них моторную лодку проблем не составляло. Там, за селом, в донских ериках и заводях можно было не только хорошей рыбы наловить, но еще и аборигенами себя почувствовать. Вокруг — только камыши да ивы с лозняком на островах. Днем — птиц разноголосье, а вечером — тишина первозданная. Даже лягушки замолкают. Если бы не комары донимающие — чистый рай. Мы так и назвали свой островок: «Рай». Наверное, у каждого из нас есть такое место, где кроме тебя самого и самых близких друзей никого видеть не хочется. Таким для нас этот Рай и был.

В селе докупили продуктов. Дров у знакомого рыбака за пол-литра выменяли. Майские ночи на Дону еще прохладные, хворостом не обогреешься. Долили в лодочный мотор бензина, и — в Рай…

Еще на подходе к острову услышали запах дыма, а затем и два удилища увидели. Они над камышами торчали как признак того, что наша робинзонада приказала долго жить.

И точно. На любимом островке, которому от силы сто метров в длину да тридцать в ширину, в заливчике, куда так любили на утренней зорьке донские чебаки заходить, сидел пожилой мужик с небольшой окладистой бородой и читал толстую книгу. Увидев нас, он приветственно помахал рукой, мол, подходите, места хватит. Наши кислые лица, видно, ничего ему не говорили, хотя мы даже и не поздоровались. Да и как здороваться с оккупантом?

Дело шло к вечеру, искать иной остров уже было некогда. Да и где его в этих зарослях найдешь?

Выгрузились. Палатку установили. Стали снасти разбирать да костерок разжигать. Коля Малиновский как самый главный и ответственный все же решил к оккупанту подойти. Ведь, как ни злись, ночевать вместе придется.

— Дед, клюет рыбка-то? — вместо «здрасьте» спросил Николай.

— Да Бог весть, сынок, может, и клюет, — ответил дед и продолжал: — Я вот поймал три штуки, мне хватит на ужин.

И точно, мы сразу обратили внимание, что старик все это время на поплавки не смотрел. Уткнулся в свою книгу и головы не поднимает.

— Что, книжка интересная? — решил до конца разобраться Николай.

— Интересная, — односложно ответил старик, а затем взглянул на нас добрым, располагающим к доверию взглядом и добавил: — Про вас, сынки, книжка написана. Про апостолов.

Разговор получался насколько странным, настолько и интересным. Мы все к старику подошли.

— Это почему же про нас, дед? — не вытерпел Витька Рыбак.

— И чего это мы апостолы? — спросил я.

Дед усмехнулся, еще раз осмотрел нас добрыми глазами и ответил:

— Так апостолы рыбаками были. И тоже сетью рыбу ловили. Вечером в море уходили, к утру с уловом были. Про это в книжке прописано, — указал дед на толстый фолиант в зеленой обложке.

— Какой еще книжке? — не унимался Витька.

— Да в Библии, — просто ответил дед.

У Коли Малиновского, кроме «ух ты», повседневно ироничные еврейские глаза стали среднерусскими, а у нас остальных физиономии выражали такое удивление, что наш собеседник рассмеялся. Смех у него был странный. Располагающий такой смех. После него еще поговорить хочется.

Рассказали мы нашему нежданному собеседнику, перешедшему из ипостаси оккупанта в ранг интереснейшего собеседника, как мы долго в Ростове Библию искали, как ее почитать хотели.

— Почитать мало, апостолы вы мои, — ответил старик. — Ею бы жить надо.

— Это как? — не понял я.

— Долгий разговор, сынки. А мне собираться надобно, пока совсем не стемнело.

Старик вытащил из воды кукан стремя небольшими сазанчиками, смотал удочки и потянул за веревку, которую мы в траве и не приметили. Из прибрежного камыша выскользнула небольшая лодка. Погрузив свой улов и снасти, старик обернулся к нам и просто сказал:

— Возьмите, сынки, книжку. Она вам сейчас нужна, а мне, как кажется, уже без надобности.

Мы, ничего не понимая, молча провожали старика. Только спросили у него, где он живет-то, чтобы Библию после отдыха нашего завезти.

— Да тут, рядышком, — ответил старик и назвал село, куда мы заходили за продуктами.

Все три дня мы по очереди вслух читали Библию. Нет, рыбу тоже ловили и по утрам друг друга будили словами: «Вставай, апостол», но все же главной была Книга.

Возвращались через три дня. У сельского причала женщины белье полоскали. Спросили у них, где тут дед живет с бородкой, добрый такой.

Женщины удивленно на нас посмотрели, а одна из них заплакала.

— Нету уже деда вашего, ребята, в обед похоронили…

* * *

Много лет прошло, но слова этого деда: «Возьмите, сынки, книжку. Она вам сейчас нужна, а мне, как кажется, уже без надобности», — я помню.

А вот как звали его, мы так и не спросили…

 

Дед Алексей

Холодно в тот день было. Поземка мела. С паперти дежурный сгребет снег, а через полчаса хоть вновь убирай.

Панихиду с молебном с утра отслужил — и больше никого. Забежит прохожий свечу поставить да отогреться немного в храме — и опять пусто. Тишина. Решил, что до вечернего молебна никого не будет и пошел домой. Позовут если что. Иду и размышляю: а ведь на дворе Святки, знаменитые двенадцать дней между Рождеством и Крещением. Как старики говорят, каждый день на святках свой месяц в году имеет. Этот был день пятый, то есть, если стариков слушать, май определяющий. Подумал, что никак мне не хочется, чтобы весенний май холодный и ветреный был и тут же упрекнул себя: тоже еще, священник, а в приметы веришь.

Допить чай не дали. Звонок из храма: «Вас ждут».

На скамеечке в храме по-хозяйски расположился пожилой мужчина. Поднялся, когда здоровался, и уверенно уселся обратно, приглашая и меня присесть рядышком.

— Не иначе будет учить уму-разуму, — подумалось сразу.

Практически не ошибся.

Дед (буду его так называть) вытащил из плетеной корзины (я такие лет двадцать назад в последний раз видел) нашу епархиальную газету и открыл ее на странице, где я собственноручно разъяснял читателям, что колдовство есть грех и непотребство.

— Ты написал? — конкретно спросил дед, совершенно не заботясь о переходном этапе от «Вы» до «ты».

— Мое, — подтвердил я. — Что-нибудь не так?

— Все неправильно, — уверенно заявил собеседник. — Мне вот, к примеру, Бог дал талант и разум многое знать, даже такое, что другие не знают.

— Это как? — не понял я. — Будущее видите или спрятанное находите?

— Найду и запрятанное, и о том, что с человеком скоро случится, сказать могу, а если нужно, то и направлю жизнь в лучшую сторону, — с уверенностью ответил дед.

И пока я соображал, с кем дело имею, с шарлатаном или, действительно, передо мной маг доморощенный, дед завершил:

— Ты вот тут написал, — дед резко отметил заскорузлым ногтем абзац в газете, — что предсказывать — грех и кощунство, а я тебе говорю, что это — дар Божий!

— И у Вас этот дар проявился? — уже с улыбкой спросил я.

— Он у меня есть! — уверенно парировал дед, смотря на меня с высоты своей непреклонной уверенности.

Уверенность эту надо было как-то поколебать, и вспомнился мне в эти минуты иной предсказатель судеб и событий. Тоже наш, местный. Он даже результаты футбольных матчей угадывал, а не только будущие перипетии человеческих жизней определял. Одно время, в годы моего раннего священства, спорили мы с ним насчет его удивительных способностей часами, но убедить его прекратить заниматься откровенным оккультизмом мне так и не удалось. На мои аргументы, что его «дар» далеко не из доброго источника исходит, я получал лишь усмешку и разочарованный взмах рукой. Мол, ничего ты, батюшка, не понимаешь. Погряз в своих правилах, канонах и догматах и за писаными человеками законами настоящего духовного просветления не имеешь. Наверное, так и остались бы мы при своих мнениях и разумениях, но случилась с тем предсказателем беда: квартиру его ограбили. Воры еще не перевелись в нашей жизни. Встретил я его на второй или третий день после несчастья этого, посочувствовал искренне, а потом все же спросил:

— Как же ты, друг мой, наперед все знающий и в будущее далеко заглядывающий, ограбление собственной квартиры не предусмотрел?

Не знаю, мой ли вопрос, или постигшее горе знакомого моего преобразили, но отказался он напрочь что-либо о будущем предрекать.

Вот и здесь решил я тем же способом с дедом рассуждать. Взял да и тоже спросил:

— Ну и когда, дедуля, Вам помирать Бог срок определил? В какой день, месяц или год? Про себя Вы ведь все знать-то должны.

Дед как-то странно себя повел, как бы ростом уменьшился. Пробурчал что-то о том, что Бог своим помощникам будущее не открывает, а потом суетливо засобирался и ушел, даже лоб не перекрестив.

На том особенности того дня рождественских Святок и закончились, а вскоре и вообще забылись.

Прошло больше года. Готовили мы очередной выпуск епархиальной газеты. Естественно, тема суеверий, примет и прочих «сил нечистых» всегда актуальна, поэтому страницы им посвященные появляются в газете постоянно. Перепечатывать статьи из интернета дело легкое, но смущающее. Да и своих примеров предостаточно. Как всегда, когда дело нужное, Господь помогает. Останавливает меня в епархиальной приемной знакомый священник и сходу заявляет:

— Погодь, бать, не торопись. Тут у меня история произошла, хоть роман пиши.

Задержался. И вот что услышал.

В городке, где служит рассказчик священник, объявился, как в народе говорят, «целитель», который не только травами лечит, но еще и молится по-особенному, не так, как в церкви. Что-то шепчет, бумагу жжет, воду наговаривает и, самое главное, судьбу предсказывает.

Травники, они и сегодня среди мужчин старшего поколения встречаются, но вот чтобы заговаривал да судьбу определял, — обычно это дело сугубо женское, как на востоке Украины говорят: «Вiдьми е, а вiдьмакiв немае».

Потянулись к освободителю от телесных и душевных хворей даже те, кого местный священник к числу своих прихожан определял.

Да и как не потянуться, если в церкви батюшка все твердит, что для получения чего-либо от Бога потрудиться духовно надо, а тут пятьдесят или сто гривен отнес — и все проблемы решены? Правда, стали в последнее время замечать, что неладное происходит с теми, кто исцелился у местного «чудотворца». Нет, изначально все хорошо: и не болит, и не ломит, и мужик, двадцать лет изо дня в день пивший, от водки стал как бес от ладана бегать, но вот менялись эти люди характером, и болячки к ним какие-то странные и непонятные приходили. Был человек человеком, со своим характером, а тут как подменили, все вокруг враги да нелюди.

Не обращал бы батюшка столько внимания на этого деда, много нынче по городам и весям нашим сект да чародеев всяческих развелось, да стал местный «чудотворец» жаждущих решения проблем и исцелений в храм на «процедуры» направлять. Одних присылал под куполом во время службы постоять, энергии набраться, других — к иконе старинной лбом припасть, чтобы негатив весь вышел, а третьим, с младенцами которые приходили, — рекомендовал еще раз ребенка окрестить, так как, по мнению деда, прежнее Крещение было неправильным.

Пришлось священнику самому к «целителю» сходить с разговором и надеждой, что прекратит тот оккультными делами заниматься. Зря пошел. Не вышло беседы.

Угрюмо смотрел дед на священника, на его вопросы не отвечал, а на просьбы не реагировал. Выслушал монолог местного настоятеля и закончил разговор словами:

— Мне Бог говорит, как поступать. Не Ваше это дело.

И на дверь указал, предварительно в руки веник взяв, чтобы даже следы священнические из своего дома вымести.

Обращался священник и к властям местным. Да что власти? Посочувствуют, головами покивают да напомнят, что у нас свобода и слова, и веры, а дед этот и законы не нарушает, и общественной угрозы не представляет.

Осталось священнику только службу служить, молитву творить да прихожанам и с амвона, и в разговорах рассказывать, что не с Богом их земляк дела свои творит. Так бы и продолжалось это противостояние невидимое, да вот аккурат после поминальной недели Димитровской увидел он «целителя» местного в храме, в слезах и на коленях у распятия стоящего. Буквально рыдал дед, бил себя в грудь кулаком да слезы по лицу размазывал.

— Я даже подойти к нему боялся, — рассказывал священник. — Сначала подумал, что он и в церковь шаманить пришел. А потом вижу: рыдает так, что и самому плакать захотелось…

Дед сам к священнику пришел на следующий день. Стоял в притворе и ждал, пока батюшка мимо проходить будет. Дождался. Попросил извинения, что беспокоит и спросил, куда ему все свои книжки и приспособления, которые он в своих делах «целительских» использовал, деть. Батюшка подумал и напросился в гости, мол, пойдемте посмотрим, что там у вас за «приспособления» такие, да и книги разные бывают.

Полдня делали они ревизию «инструментов» и «наставлений». Ворох амулетов, камней всяческих, масок и веревок с узлами, вкупе с двумя бубнами в мусорную яму отправили, а из книг оставил батюшка для чтения и вразумления лишь Библию да старые фолианты о целебных травах. Остальные «наставления» и «практики» по магии всяческой у той же ямы сгорели.

Недоумевал батюшка этому преображению, а дед молчал. Сопел только да раз за разом слезы смахивал.

На следующий день после успешно проведенной антибесовской ревизии рано утром раздался стук в священническую дверь. На пороге стоял дед. Было ясно: пришел все рассказать. Именно рассказать, так как на предложение именно сейчас исповедаться дед не согласился.

— Не готов я пока к исповеди, батюшка.

Не готов — так не готов. Присели в палисаднике на скамейке. Было ясно, что разговор долгий предстоит.

Вначале дед опять заплакал, а затем в руки себя взял, слезы решительно вытер и рассказывать начал.

Поведал о том, как однажды подсказал ему голос какой-то, чтобы он своей травой, толк разбираться в которой ему от деда достался, не только зубы, желудки и прочие органы своих соседей лечил, но еще бы их от грехов избавлял да судьбы исправлял. После голоса этого настырного в областной центр дед поехал по делам каким-то домашним, тут ему и парочка книг попалась о том, как из травника стать «целителем».

Стало у деда все получаться. Через несколько месяцев к нему в очередь записываться начали, а он, осмелев, травы практически в стороне оставил, одни «коррекции судьбы» да снятия сглазов вкупе с порчей в дневном «целительном» рационе определялись.

Жена его, Лидушка-дорогая, только так дед ее и называл, ругала деда, уговаривала:

— Брось ты это дело, старый, помру я раньше времени из-за твоих лечений.

Не слушал ее старик. Даже больше того, говорил ей частенько, что ты, жена, не только раньше меня не помрешь, а еще на десять годков меня переживешь. Да что говорил! Он верил в это. Верил в силу, которую дает ему уже ставший ежедневным «голос». У деда к тому времени не было сомнений, что этот его советчик не кто иной, как «глас Божий».

Даже когда Лидушка-дорогая заболела, дед особого внимания болезни жены не уделил. Был уверен, что только он знает, когда кому срок умирать и где болезнь смертная, а где обычная.

Лидушке-дорогой становилось все хуже, все «целебные практики», дедом над ней творимые, облегчения не вызывали, а внутренний «голос» все твердил, что это ему враги творят и с ними бороться надо. Когда же жена стала настойчиво требовать, чтобы он помог ей в церковь сходить или священника домой позвал, первой мыслью деда было:

— Вот кто враг!

И поехал дед по храмам окрестным, рассказать всем, даже «попам этим», что если бы они не мешали, к нему бы прислушались, если бы поняли «волю Божью», не болела бы Лидушка-дорогая.

Однажды, вернувшись из очередной такой агитационной поездки, застал он свою уже постоянно лежащую жену с улыбкой светлой и глазами его ждущими.

— Подойди ко мне, — попросила она.

Подошел дед, присел на край кровати, а она ему и рассказала, что пока его не было, священника соседка привела. Исповедовалась она, причастилась.

Разъярился дед, что-то ругающее хотел закричать, а жена высохшей слабой рукой рот его прикрыла и тихо так сказала:

— Леша, ты бы в церковь пошел, к Богу обратился. Он ведь ждет. Как же я без тебя там буду?

Сказала. Вздохнула и умерла.

С той поры и стал дед иным, даже имя у него появилось — Алексей.

 

Живица

Отец Стефан прекрасно знал, что такое ладан. Более того, он даже помнил, как древние святые отцы каждение определяли: что огонь кадильных углей знаменует Божественную природу Христа, сам же уголь — Его человеческую природу, а ладан — молитвы людей, возносимые к Богу. Знать-то знал, да что толку, если ладана как такового в те первые годы его священства хоть с огнем, хоть без огня найти было невозможно?

Те же серо-белые гранулы, которые в епархиальном складе на приходы продавали да раздавали, дымили не положенным фимиамом, а чем-то средним между запахом железнодорожных шпал и прогорклым подсолнечным маслом доперестроечного урожая. Данному ладану священники даже два наименования определили: СС-1, то бишь «смерть старушкам» и СС-2 — «смерть священникам». Умельцы, конечно, находились, пытались самостоятельно сделать гранулы, издающие приятный запах, но толку мало было. Кадишь храм, а прихожане шепчутся, что сегодня «фимиам» ну уж точно как одеколон «Шипр» пахнет или лосьоном «Ландыш» отдает. Какое уж тут «благоухание духовное»?

Как-то привезли нашему настоятелю двух приходов коробочку достойного да молитвой пахнущего ладана афонского, так отец Стефан им только по праздникам большим пользовался, да и то по грануле одной за всю службу на уголь кадильный клал.

Уголь, правда, тоже самодельный был. Осенью староста приходской пару мешков кочерыжек кукурузных в котельную принесет, в печи их обожжет — вот тебе и кадильное топливо. Но уголь не ладан, проблемы не решает. Кадить-то чем-то надо? Да и Троицкие праздники приближались.

Решил настоятель разобраться, откуда этот ладан берется, где производится. Не может же быть такого, чтобы на родных просторах, где для всех и вся заменители находятся, не было бы чего-то подобного. У нас, конечно, не Аравия и Восточная Африка, где данный продукт произрастает, но если земля наша даже «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» рождать умудряется, то что-то подобное ладанному дереву обязательно должно быть.

Первое, что на мысль пришло — вишня. Вспомнил отец Стефан, как в детстве они с вишен смолу отколупывали и благополучно ее ели. Вишни прямо в приходском дворе были, так что эксперимент не заставил себя долго ждать. Отковырнул несколько кусочков смолы священник да на раскрасневшуюся печку в сторожке немножко бросил. Задымилась смола, но запах слабенький, на метр отойдешь — и ничего не слышно. Пришлось остальной клей (так в детстве они вишневую смолу называли), по старой привычке, съесть.

За манипуляциями отца настоятеля староста со стороны наблюдал. Молча. Но когда от сгорающей на плите смолы уже черный дым потянулся и жженым запахло, подошел, тряпкой золу смахнул и выдал:

— Живица нужна!

— Кто? — не понял отец Стефан.

— Живица, — повторил староста. — С сосны или елки смола. Она хорошо пахнет.

— Действительно, — подумал отец Стефан, — еще только подъезжаешь к сосновому лесу — и уже запах слышно. Вот только нет рядом леса хвойного…

Староста помог.

— Ты, батюшка, в город езжай, там в парке, у реки, сосен да елок много. И отдохнешь от нас, и к празднику кадить будет чем.

На следующий день, после обеда, отец Стефан надел спортивный костюм, кроссовки и взял увезенный из советской армии штык-нож. Завел свой видавший виды жигуленок и отправился в город, в двадцати пяти километрах от его прихода находящийся. Каждый новый их десяток машина настоятеля ломалась, а уже перед самым въездом в объятия цивилизации батюшка умудрился пробить заднее колесо.

Пока менял да качал камеру, день потихоньку подошел к вечеру, и к большому городскому парку, на берегу Донца находящемуся, отец Стефан приехал, когда начало смеркаться. Естественно, у священника, уже уставшего после столь дальнего маршрута с автодорожными приключениями, вид был немного босяцкий: спортивный костюм в пятнах, кроссовки грязные, борода, хоть и небольшая, всклочена. Данный неординарный вид пастыря овец православных дополняли раздраженное голодное лицо и лохматые длинные волосы.

Машину батюшка оставил у въезда в парк, достал свой внушительный нож и быстрым шагом направился к соснам и елкам, чтобы успеть до темноты смолы наковырять. Зря он торопился. Да и то плохо было, что не заметил батюшка, как влюбленную парочку со скамейки парковой как ветром сдуло, когда они этого запыленного, косматого верзилу с ножом увидели…

Минут двадцать ковырял отец Стефан стволы и ветки хвойные, смолу с них добывая и в пакетик целлофановый складывая, пока не услышал оклик сзади:

— Молодой человек, вы что тут делаете?

Обернулся батюшка. В отдалении, там, где света от заходящего солнца было больше, стояли два милиционера. Изначально стояли, пока батюшка всей статью к ним не повернулся.

Вздрогнули и замельтешили стражи порядка, увидев пред собой лохматого верзилу с огромным ножом. Один дубинку сразу же выхватил и перед собою выставил, а второй рвал с пояса рацию, дабы помощь вызвать…

Да и как не вызывать, если уже и до отца Стефана дошло, что с таким ножом его как минимум за преступника принимают. Чтобы объясниться, батюшка сделал шаг навстречу представителям силовых структур.

Те отпрянули, но, видимо, решили сражаться до победы.

— Брось нож! — крикнул тот, что с дубинкой.

— Стоять! — срывающимся криком приказал второй, так и не сумев отцепить рацию.

Настоятель двух приходов понял, что сейчас он может оказаться в наручниках, а затем и в камере. Такого исхода никак допускать было нельзя, так как бумажка из милиции на архиерейском столе в епархии была бы четким приговором.

— Братцы, — затараторил виноватым голосом отец Стефан. — Да священник же я. Смолы хвойной для службы нарезать приехал.

— Поп? — недоверчиво спросил страж порядка с дубинкой.

— Поп, поп! — заверил священник.

— Точно. Батюшка, — вглядевшись, сказал милиционер с не отцепляющейся рацией. — Я его на крестном ходу видел.

Отец Стефан облегченно вздохнул, а милиционеры, пока еще осторожно, поближе подошли.

— И зачем тебе живица, отец поп? — все еще недоверчиво вопросил первый страж.

— Как зачем? — ответил отец Стефан. — Вместо ладана будет.

— А, для работы, значит… — уже успокоившись, резюмировал тот, который с рацией, и добавил: — Ты бы, батюшка, поостерегся с таким ножом и в таком виде по лесу шастать, нам ведь уже двое позвонили, что здесь в парке маньяк с тесаком ходит.

— Виноват, братцы, уж простите. Не подумал, — только и повторял отец Стефан.

Довели милиционеры отца Стефана до машины и для порядка документы проверили, а потом в отдел свой позвонили и долго объясняли, что попа в парке поймали, но хоть и с ножом поп был, но человек он понятливый, скромный и даже в чем-то добрый.

Когда прощались, милиционер с дубинкой отцу Стефану сто купонов протянул.

— Ты это, отец, не сердись и о нас помолись, только ножичек этот подальше убери.

* * *

А живица неплохим ладаном оказалась. Правда, батюшка для запаху, когда ее растопил, ванилина все же добавил.

Для благоухания.

 

Батюшкин грех

Кровельное железо, поржавевшее и пережившее не один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобным скрипом напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села дядька Пахом на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить.

— Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.

Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.

Немногие благодетели прихода ныне переживали последствия кризиса, и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.

Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь — себе, на дом, надобно.

Выход, конечно, был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.

Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и приступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.

Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко крутился рядом и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.

Батюшка тоже охнул и окончательно расстроился. Сел на лавочку у крайнего кладбищенского холмика и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:

— Ты, мил человек, случаем не поп?

Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.

— Священник я, священник, — ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало: — Цыганки мне только не хватало.

— Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, — продолжила цыганка, каким-то своим чутьем читая мысли священника. — Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. — Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.

Батюшка глянул на крест и подумал: «Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит».

Подумать-то подумал, а сам перекрестился и спросил у невесть откуда взявшейся цыганки:

— Ну и что ты хочешь, раба Божия…

— София, — подсказала цыганка.

— София, — закончил вопрос батюшка.

— Так у меня к тебе, батюшка, одно дело и один вопрос.

— Начинай с вопроса, — благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.

Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.

Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила:

— А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Чтобы покойникам не мешала?

Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом… Потом его прорвало.

Высказал он цыганке, которой никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра…

София как-то не по-цыгански молча и внимательно слушала, а потом взяла да сказала:

— А давай, горемычный, тебе ромы помогут?

— Цыгане? — опешил священник.

— Они, поп, они, — ответствовала София. — Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?

— Устраивает, — махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.

Цыганка же развернулась и солидно, будто из офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.

На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь — она напротив его дома располагалась — надел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, доверху груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.

Дальше было то, о чем в сказках пишется: «Ни словом сказать, ни пером описать». Батюшка полдня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.

А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может, и крест на себя накладывали, кто как умеет, и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.

Закончилось все обедом. Его в летней кухоньке цыганки приготовили. На всех.

Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…

Может, все же Бог простит?

 

 

Преподобный Максим Грек

Апостольские слова, характеризующие веру христианскую как божественное установление, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3:11), имеют реальное подтверждение в многочисленных житиях святых. Национальность и происхождение многих подвижников веры и благочестия в их святительском, иноческом или мученическом подвиге отодвигаются на второй план, становятся второстепенными и вспоминаются нами лишь при более пристальном обращении к их духовному наследию.

В год 1000-летия Крещения Руси к лику святых был причислен преподобный Максим Грек, личность которого неразрывно связана не только с церковной, но и со светской историей Руси. Даты рождения преподобного в летописных сводах и источниках разнятся. Одни указывают на 70-й год XV столетия, иные переносят ее на десятилетие вперед, поэтому можно с уверенностью сказать лишь то, что молодость Михаила Триволиса, а именно так до пострига звали подвижника, проходила в годы окончательного падения Константинополя и порабощения греческих областей магометанами. Семья, в которой родился и получил начальное православное воспитание Михаил Триволис, проживала в греческом городе Арта, была богатой и известной среди горожан. Мусульмане, завоевав греческие области, уничтожали все училища, где можно было получить полное научное образование, но в областях Римской империи ученых греков в те времена всегда встречали доброжелательно, предоставляли им университетские кафедры, приглашали ко дворам государей и в высшее общество.

Италия особо покровительствовала наукам и старалась спасти греческие рукописные сокровища, уничтожаемые магометанами, в своих библиотеках. Вот только «спасение» это впоследствии приобрело весьма странный характер. Греческие рукописи и книги переводились на латынь, после чего сами подлинники уничтожались. Римские государи и папы крайне негативно относились к признанию первенства восточного научного и богословского опыта.

Стремясь к постижению наук и знаний, Михаил Триволис отправляется в Париж, где приступает к углубленному изучению богословия, философии, истории и современных языков. Некоторое время спустя из Франции он переезжает в Венецию, где изучает древние языки.

На молодого охотника за знаниями неизгладимое впечатление производят проповеди монаха-доминиканца Джироламо Савонаролы, который, не страшась преследований и самой смерти, обличал разврат, лицемерие и честолюбие римского папы Александра VI Борджиа.

В мае 1498 года несломленного пытками и преследованиями Савонаролу сожгли на флорентийской площади. Эта казнь настолько потрясла Триволиса, что он опрометчиво принимает решение перейти из православия в католичество и принимает постриг в доминиканском монастыре св. Марка во Флоренции, настоятелем которого был Савонарола. Но уже менее чем через два года Триволис, видя, насколько поражены мирскими грехами те, кто должен жить в бедности и непрестанных заботах об обездоленных, как среди братии господствуют пороки, которые обличал их сожженный настоятель, оставляет доминиканцев, приносит покаяние и уезжает на святую гору Афон в Ватопедский монастырь. В 1505 (1507?) году он принимает там постриг с именем Максим.

В кругу опытных афонских старцев, в подвигах воздержания и молитвы, в изучении духовного наследия — святоотеческих книг и творений, которыми обладал в те времена Ватопед — проходили афонские годы инока Максима. По всей видимости, инок мечтал именно здесь, в безвестной тишине, достигать духовного совершенства и мирно окончить свой земной путь к Богу.

Но человек предполагает, а Господь располагает. Максиму Греку Бог определил нести апостольский подвиг в чужой, неведомой ему стране, где величие, слава и признание очень часто идут бок о бок с преследованиями, многолетними заточениями и физическими страданиями.

В 1515 году недавно занявший московский трон великий князь Василий III, разбираясь лично в кладовых своих палат, обнаружил множество греческих духовных книг. Государь решил, что было бы хорошо перевести их на русский язык и снарядил за этим на Афон посольство, чтобы подыскать хорошего толмача из монахов. Выбор пал на Максима, и тот, смиренно склонив голову перед судьбой, указавшей новый путь служения Господу, отправился в Великое княжество Московское.

Путешествие к столице Руси было длительным. Русским посланникам пришлось по делам государственным провести достаточно долгое время в Крыму. Максим употребил это время для изучения русского языка. Посольство прибыло в Москву лишь в 1518 году.

Афонского монаха обласкал сам великий князь, его почтительно встретило духовенство и бояре, которые тут же добавили к его имени прозвище «Грек». Сам Василий III определил ему в местожительство Чудов монастырь в Кремле, неподалеку от своих палат.

Максим Грек был поражен количеством древних рукописей, книг латинских и греческих в княжеской библиотеке, которая не отпиралась почти столетие. К сожалению, эта библиотека была практически полностью уничтожена во времена Великой Смуты. Остались лишь те книги, которые успел извлечь и перевести Максим Грек.

С ревностью и вдохновением принялся преподобный монах за великий и ответственный труд. Особо удручали Максима неточности перевода, которыми пользовались в богослужебной и богословской практике, а также наличие в первоисточниках множества еретических вкраплений, поправок и исправлений.

Первой задачей Максима стал перевод огромной, на полторы тысячи страниц, Толковой Псалтири — труд, вызвавший всеобщее восхищение и признание. Эту работу он закончил всего лишь за один год и пять месяцев.

Вслед за Псалтирью были переведены Толковый Апостол, сочинения святителей Иоанна Златоустого, Григория Богослова, Василия Великого, Афанасия Великого, Кирилла Александрийского. Трудно было Максиму от чистой пшеницы толкований святых отцов отделять примеси еретических плевел. Требовалась строгая осмотрительность и глубокое знание богословия. Особую трудность представляло исправление ошибок, которые из-за малограмотности, неаккуратности, а порой и из-за элементарной небрежности переписчиков остались в текстах Библии и богослужебных книг. Эти исправления и стали первым камнем преткновения в отношениях Максима Грека с некоторыми представителями Русской Церкви. Ведь неверные слова, предложения и определения уже успели за многие годы накрепко войти в богослужебную практику — стали обиходом, изменять который не хотели и всячески тому противились.

Кроме того, благодаря своему блестящему уму и широкой образованности, преподобный Максим, несмотря на свою сосредоточенность на литературных трудах, тем не менее не мог не оказаться в центре светских, церковных и политических событий современного ему Московского государства. Он не мог не видеть множество недостатков в русской жизни, громадного количества суеверий и откровенно языческих традиций, накрепко вошедших в жизнь тогдашней Руси. Молчать Максим Грек не мог, мнения свои в тайне не хранил, да еще и обличал невзирая на лица, что вскоре сделало его жертвой доносов, к которым прибавлялись как измышления, так и откровенные небылицы. Образованность, ум и знания далеко не всегда вызывают лишь восхищение и признательность. Часто они способны вселять зависть и злобу в сердца не вполне доброжелательных людей. Так произошло и с преподобным Максимом: многие ему завидовали и всячески старались оклеветать перед власть имущими. Не способствовало улучшению положения и то, что у Максима сложились не вполне хорошие отношения с московским митрополитом Даниилом, который не мог, да и, по-видимому, не хотел быть совестью русского народа, наставником и правдивым советником государя, а лишь покорно потакал любым царским желаниям.

Охлаждению в отношениях с великим князем и митрополитом способствовала также и принципиальная позиция Максима Грека, занятая им в истории развода государя со своей законной супругой Соломонией Сабуровой: ради женитьбы на обольстительной полячке Елене Глинской князь отправил жену в монастырь. Этот факт настолько возмутил преподобного, что он даже написал трактат (актуальный во все времена) под названием: «Слово к оставляющим жен своих без вины законныя».

Именно во время трудов преподобного Максима в Москве разгорелся спор между нестяжателями и иосифлянами: двое мужей, со временем прославленные в лике святых, — преподобные Нил Сорский и Иосиф Волоцкий — обсуждали возможность для монастырей владеть богатствами и имениями. Максим Грек не мог остаться в стороне и в своих статьях об иноческом жительстве он с пафосом Савонаролы резко осуждал монастырское землевладение, ростовщичество и сребролюбие. Тогдашние иерархи Церкви, пользовавшиеся полной поддержкой государя, простить ему это просто не могли. Преподобного Максима, по сути вернувшего людям книжную святоотеческую мудрость, судят на двух церковных соборах — 1525 и 1531 годов, причем в вину ему вменяют преднамеренное искажение текстов богослужебных книг. Для сурового приговора данных обвинений было недостаточно, но тут же находятся клеветники, свидетельствующие, что богомудрый подвижник по злодейскому умыслу искажал суть Священного Писания.

Максим Грек просит отпустить его на Афон, но осуждается как еретик и по приговору церковного суда отправляется в заточение в Иосифо-Волоцкий, а затем в тверской Отрочий монастырь. Около 20 лет проводит преподобный в сырой, тесной келье. Терпит голод и холод. Долгое время ему не позволяли даже на короткое время выйти на свежий воздух.

Великую и чудесную силу духа явил в заточении Максим Грек. «Не тужи, не скорби и не тоскуй, любезная душа, о том, что страдаешь без правды…» — этими словами открывается сочиненная им в утешение самому себе проповедь. С ее чтения начиналось каждое утро Максима в узилище. Кусочком угля на стене кельи затравленный, истерзанный пленник написал прекрасный канон Утешителю Святому Духу — Параклиту. Принятый впоследствии Церковью, он звучит сегодня во многих наших храмах в праздник Сошествия Святого Духа на апостолов.

Многократные обращения афонских монахов и даже самого Константинопольского патриарха с просьбой отпустить Максима результа-то в не принесли, и мечте Максима об окончании своего жизненного пути на родине не суждено было сбыться. Иван Грозный в 1551 году (называют и иную дату — около 1547-48 годов) распоряжается выпустить преподобного из заточения и разрешает ему перебраться в Троице-Сергиев монастырь. Здесь в 1556 году и предстает пред Господом афонский инок, кладезь мудрости и образ верности, претерпевший великие страдания, но несмотря на все не переставший любить свою вторую родину.

Праведная жизнь преподобного Максима Грека многие годы проходила в темницах и страданиях, которым он подвергся за свою самоотверженную просветительную деятельность, за труды, подъятые им на пользу и во спасение ближних. На нем исполнились слова апостольские: все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы (2 Тим. 3:12), что лишь укрепило веру подвижника, который и до дня нынешнего являет собой пример подражания и восхищения.

Память преподобного Максима Грека — 3 февраля.

 

Свой среди чужих. Святитель Николай Японский

Сегодня, вероятно, просто невозможно представить себе светского или церковного общественного деятеля, в священном сане или без такового, который был бы востребован, уважаем и популярен, но без политической составляющей. К сожалению, и ныне ленинская формулировка «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» превалирует над словами Спасителя: Царство Мое не от мира сего (Ин. 18:36). Недоверчиво смотрят обыватели всех рангов и должностей на того священнослужителя, который заявляет, что для него нет разницы, кто из его прихожан каких политических убеждений. И доказать обратное практически невозможно.

Одним из тех, кто смог быть не только «своим», но уважаемым и любимым людьми самых противоположных взглядов, мировоззрений и традиций был и остается святитель Николай Японский. Более того, он смог силой своей всеобъемлющей любви во Христе даже в дни войны между Россией и Японией, находясь на территории государства-противника, не стать предателем для соотечественников и врагом для японцев.

Полвека длилась святительская миссия архиепископа Николая Японского. В июльский день 1861 года молодой выпускник Петербургской духовной академии, выходец из дьяконской семьи Смоленской губернии, иеромонах Николай (Касаткин) впервые ступил на японскую землю. В городе Хакодате, где в то время находилось российское консульство, на территории которого стоял храм, его радостно встретили русские работники дипломатического учреждения. Не в пример им местные жители смотрели на Николая со злобой и подозрительностью. Православных среди них не было, да и вообще к иностранцам жители Страны восходящего солнца относились недружелюбно, а представителей иной религии откровенно ненавидели. Открытая проповедь была запрещена, а японцу, принявшему христианство, грозила смертная казнь. Последующие пятьдесят лет изменили всё. Благодаря проповеди святителя Николая (Касаткина), согласно статистике 1911 года, в Японии уже насчитывалось 266 общин Японской Православной Церкви, которые составляли 33 тысячи христиан, 1 архиепископ, 1 епископ, 35 священников, 6 диаконов, 14 учителей пения, 116 проповедников-катехизаторов. Кафедральный собор Православной Церкви находился в столице страны Токио, а на праздники святитель Николай получал поздравления от государственных и общественных деятелей Японии. Священномученик протоиерей Иоанн Восторгов писал в 1910 году: «В столице Японии не нужно было спрашивать, где Русская православная миссия, довольно было сказать одно слово "Николай"», и буквально каждый рикша сразу понимал, куда нужно было доставить гостя миссии. И православный храм назывался «Николай», и место миссии также «Николай», даже само Православие называлось именем «Николай»». Даже сегодня, спустя сотню лет, подобная трансформация сознания народа, где царили, по сути, языческие верования и обычаи, кажется невозможной, но невозможное человеку возможно Богу.

Святитель Николай начинает свою миссию в Японии не с громоподобных проповедей-обличений, а с учебы. Он ревностно постигает сложнейший японский язык, параллельно изучая и китайский. Он стремится познать местные обычаи, религиозные верования и традиции. При этом святитель проявляет необыкновенную широту ума, дружелюбие и открытость, что не смогло не сказаться на его отношениях с изначально агрессивно-отчужденными японцами. Очень скоро он стал вхож во многие японские дома. Среди его друзей появились представители буддийского духовенства. «Вначале завоевать любовь, а потом нести Слово», — так решил святитель, и этот принцип обеспечил успех всей его последующей деятельности. В 1864 году он обратил ко Христу первого японца, причем обращенный был жрецом старой синтоистской кумирни в Хакодате — Такума Савабе. Вот как рассказывает об этом православная русская писательница тех времен Александра Платонова:

«Савабе то и дело сталкивался с иеромонахом Николаем в доме консула и всегда смотрел на него с такой ненавистью, что однажды тот не выдержал и спросил:

— За что ты на меня так сердишься?

Последовал совершенно определенный ответ:

— Вас, иностранцев, нужно всех перебить. Вы пришли выглядывать нашу землю. А ты со своей проповедью всего больше повредишь Японии.

— А ты разве уже знаком с моим учением?

— Нет, — смутился японец.

— А разве справедливо судить, тем более осуждать кого-нибудь, не выслушав его? Разве справедливо хулить то, чего не знаешь? Ты сначала выслушай да узнай, а потом и суди. Если мое учение будет худо, тогда и прогоняй нас отсюда. Тогда ты будешь справедлив.

— Ну, говори!

Слова иеромонаха Николая потрясли самурая. Он испросил дозволения встретиться с иеромонахом вновь и продолжить беседу. Через некоторое время отец Николай уже писал митрополиту Исидору: "Ходит ко мне один жрец древней религии изучать нашу веру. Если он не охладеет или не погибнет (от смертной казни за принятие христианства), то от него можно ждать многого".

В письме от 20 апреля 1865 года иеромонах Николай пишет: "Жрец с нетерпением ждет от меня крещения. Он хорошо образован, умен, красноречив и всею душою предан христианству. Единственная цель его жизни теперь — послужить отечеству распространением христианства, и мне приходится постоянно останавливать его просьбы из опасения, чтобы он не потерял голову, прежде чем успеет сделать что-либо для этой цели".

На Савабе тут же обрушились тяжкие испытания. Его жена сошла с ума и через несколько месяцев в припадке болезни сожгла собственный дом. Савабе так и не нашел прибежища и в скором времени вернулся в Хакодат. Теперь он не имел не только средств к пропитанию, но и крова. Тогда же, в 1868 году, он был заключен в темницу. Восьмилетний его сын по наследственному праву стал жрецом той же кумирни, что давало ему средства кормить себя и больную мать. Позднее Павлу Савабе было дано утешение видеть христианином и своего собственного сына. Испытания лишь укрепили ревность Павла, и в 1875 году он был рукоположен в сан священника».

В 1870 году указом правительствующего Синода иеромонах Николай был возведен в сан архимандрита. Казалось бы, подобное начало должно было открыть путь к более массовому интересу к православию, но ведь проповедь была тайной и на самом деле очень опасной: лишь в 1873 году в Японии были отменены старые антихристианские указы. К этому моменту обращенных насчитывалось около 30 человек, а Духовная миссия, по причине возросшего количества русских представительств в Японии, была перенесена в ее столицу.

После того как проповедь о Христе стала дозволенной, число христиан-японцев начало увеличиваться. В 1875 году рукоположили первого священника-японца, а к 1878 году их насчитывалось уже шесть.

В 1880 году в Петербурге, в Троицком соборе Александро-Невской Лавры, архимандрит Николай был возведен в сан епископа.

Труды святителя можно разделить на три направления. Во-первых, пастырское окормление. Святитель почти ежедневно объезжал ту или иную часть своей епархии, проверял нравственное состояние приходов, служил, проповедовал. Во-вторых, религиозное образование: в начале 1880-х годов в Токио было четыре церковных училища, в числе которых одно женское. В Миссии издавался ряд журналов. В-третьих, всю свою жизнь владыка ежедневно трудился над переводом на японский язык Священного Писания и богослужебных книг. Много внимания он уделял знакомству японцев с классической русской и европейской культурой.

Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов святитель, рискуя своей жизнью, остался со своей паствой, хотя имел много возможностей вернуться в Россию. В это военное время епископа Николая сопровождали не только многие скорби, но и постоянная опасность для жизни. Его травили с двух сторон: японцы видели в нем русского политического агента, шпиона, агитатора, сеющего на японской почве измену и симпатии к вероломной, хищнической России; русские же подозревали его в информаторской деятельности, в сообщении Японии о России того, чего ей знать не следовало. Все труды епископа объявлялись не только бесполезными, но и вредными. Святителя Николая помогли сохранить для его миссии два руководившие им всю жизнь принципа: первый — идея апостольского служения, подвига распространения православия среди язычников; второй — горячее убеждение в том, что его работа должна стоять вне всякой связи с политикой.

Редкий такт и мудрость, проявленные святителем Николаем в годы войны, еще более повысили его статус в глазах японского общества, когда война закончилась. Эта значимость святого способствовала быстрому преодолению психологических последствий войны и расчистила путь к русско-японскому сближению.

30 июня 1910 года в Токио был торжественно отпразднован 50-летний юбилей служения святителя Николая в Японии. К этому дню преосвященный был возведен в сан архиепископа. Это празднование отчетливо показало, как благодаря подвигу всей его жизни в Японии изменилось отношение к православию. Святителя чествовали не только его чада, но и светские власти. Сам же архиепископ Николай воспринимал свое дело исключительно как исполнение воли Божьей. «Разве есть какая-нибудь заслуга у сохи, которою крестьянин вспахал поле?» — говорил он.

Архиепископ Николай умер в 1912 году и был похоронен на токийском кладбище Янака. Как образец истинного христианского миссионера он был прославлен первым в числе русских святых, канонизированных нашей Церковью во второй половине XX века.

День памяти равноапостольного Николая (Касаткина) архиепископа Японского — 16 февраля.

 

Святитель Тарасий патриарх Константинопольский

Святителями Церковь именует святых в епископском сане, предстоятелей церковных общин, которые своей святой жизнью и праведным пастырством осуществляли Промысл Божий о Церкви на ее пути к Царству Небесному.

Епископ являет своей Церкви образ самого Христа, становясь Его символом во время евхаристического богослужения, и возглавляет вверенную ему христианскую общину. Об этом говорил и святитель Игнатий Антиохийский (около 107 года), уподоблявший епископов Господу и Спасителю нашему, а пресвитеров, помогающих ему в управлении Церковью, — апостолам.

Святость святителей как предстоятелей Церкви (при условии беспорочной жизни и праведной кончины) — это прежде всего выражение святости самой Церкви как Тела Христова. Будучи при жизни ходатаями перед Богом за свою паству, епископы остаются таковыми и после своей кончины. Принимая сан, они получают дар учительства и продолжают в нем служение апостолов, выражением непрерывной связи с которыми служит апостольское преемство — беспрерывное рукоположение епископов, совершаемое с апостольских времен, когда апостолы собственноручно посвятили первых епископов. Соответственно, и почитание святителей находится в преемственных отношениях с почитанием апостолов.

* * *

Святитель патриарх Тарасий родился в Константинополе в благородной семье, принадлежавшей к сословию патрициев. Дата рождения определяется современными историками приблизительно 730 годом, а вот дата преставления святителя пред Господом не вызывает сомнений — это 25 февраля 806 года. Известна она прежде всего потому, что в святителе Тарасии сочетались удивительные качества, до дня нынешнего поражающие каждого, кто знакомится с его жизнеописанием. Трудно найти человека, причем облаченного в ореол божественной святости, в котором бы сочетались государственная мудрость, духовное величие, удивительное благоразумие, добрый нрав и умение воплощать в своей жизни слова Священного Писания: по примеру призвавшего вас Святого, и сами будьте святы во всех поступках (1 Пет. 1:15).

Достигнув совершеннолетия, Тарасий получил хорошее образование и занимал различные должности при царском дворе императора Константина VI Порфирородного (780-797) и его матери, святой царицы Ирины (797-802). Его все любили и уважали, и должность царского советника, а затем и сенатора, которую он получил еще в молодые годы, ни у кого из государственных мужей и простого народа не вызывала искушений и возражений.

В те времена Церковь вновь начали волновать иконоборческие смуты. Святой Патриарх Павел (780-784), в душе своей не сочувствовавший иконоборчеству, по слабости характера не проявлял решительности в борьбе с ересью. А заболев, он и вовсе тайно оставил патриаршие палаты и удалился в монастырь святого Флора, чтобы принять там схиму. Слух о его постриге быстро распространился по империи и несказанно удивил как простой народ, так и высшее общество. Опечаленная царица Ирина отправилась вместе со своим сыном, царем Константином, в монастырь к патриарху с просьбой объяснить причину оставления кафедры. Но ко времени ее приезда Павел уже успел принять схиму, что исключило возможность возвращения. Единственное, что получила от него императорская семья, — так это совет возвести на патриарший трон сенатора Тарасия. Именно в нем видел Павел своего преемника. Вскоре, в 784 году, Павел умер, что еще больше обострило сложившуюся ситуацию.

Сложность положения заключалась в том, что Тарасий был мирянином. Церковная история не знала прецедента возведения в патриаршее звание мирского человека.

Царица Ирина провела собрание в Мангаварском дворце Константинополя, на которое собрались люди всякого чина и звания, в том числе представители простого народа. На вопрос царицы:

— Кто достоин быть нашим патриархом? — прозвучал общий ответ:

— Таковым никто другой, кроме Тарасия, быть не может!

Тарасий горячо отказывался от креста патриаршего служения, но, видя единогласное желание всего собрания, в том числе и самой царицы Ирины, согласился на свое возведение в патриарший сан, но при одном условии: немедленно должен быть созван Вселенский Собор для прекращения религиозных распрей, вызванных спором об иконопочитании.

Вот как передает церковная история слова патриарха Тарасия: «Если не будет созван Вселенский Собор, если иконоборческая ересь не подвергнется достойному осуждению и не будет единения в вере между православными восточными и западными Церквями, то я не соглашусь принять патриаршество, чтобы не навлечь на себя проклятия и осуждения, ибо тогда никто из земных царей не сможет избавить меня от суда Божия и вечной казни».

Собрание постановило собрать VII Вселенский Собор.

Тарасия последовательно возвели во все степени священства, и 25 декабря 784 года, в праздник Рождества Христова, он был поставлен Константинопольским патриархом. Следуя традиции, патриарх Тарасий разослал изложение своего вероисповедания предстоятелям всех Церквей. Дополнительно были разосланы приглашения на Вселенский Собор, написанные от имени Ирины, ее сына Константина и самого Тарасия.

В 787 году в г. Никее состоялся VII Вселенский Собор, на котором присутствовало 367 епископов. Председательствовал на Соборе сам патриарх Тарасий. Первое заседание Собора открылось речью патриарха Тарасия, в которой он последовательно изложил перед присутствующими повод к созыву Собора. Святой Патриарх обратился к епископам с просьбой тщательно исследовать учение иконоборцев и осудить его как весьма опасное заблуждение. Затем было прочтено и царское послание к Собору, в котором иконоборческая ересь также осуждалась. На Собор были приведены те из еретиков, которые раскаялись в своем заблуждении; пред лицом всего Собора они отреклись от ереси и исповедали православие.

80 дней продолжался святой Собор. На его заседаниях тщательно исследовались те места Божественного Писания, которые имели отношение к почитанию святых икон, свидетельства Святого Предания, учения святых отцов и учителей Церкви. Лжемудрования еретиков были низвергнуты. Собор проклял иконоборческую ересь и утвердил почитание икон. Великая радость была по этому поводу в святых храмах; весь народ торжествовал, провозглашая благие пожелания царю и отцам Собора. Так великим попечением святого Тарасия и тщанием благочестивой царицы Ирины ересь иконоборцев была отвергнута и попрана, а Церкви Христовой был дарован мир.

Святитель Тарасий управлял Церковью 22 года. Он вел суровую аскетическую жизнь. Был бессребреником и любвеобильным патриархом. Старики, нищие, сироты и вдовы находились под его святительским покровительством. Он вошел в историю как святитель, который, несмотря на свою великую власть и высочайшее общественное положение, обладал милосердием и глубоким смирением: в день Святой Пасхи он, уподобляясь Христу, устраивал трапезу для бедных и нищих, на которой сам и прислуживал.

Святой патриарх Тарасий бесстрашно обличил царя Константина Порфирородного, когда тот оклеветал свою супругу императрицу Марию и заточил ее в монастырь, чтобы сочетаться браком со своей родственницей. Святитель наотрез отказался расторгнуть брак императора, за что впал в глубочайшую немилость. Однако вскоре Константин был низложен своей матерью царицей Ириной. С ее воцарением Тарасий продолжил возглавлять Церковь и, по словам жития, «пребывал в мире и тишине, ревностно пася словесное свое стадо».

С первого дня своего посвящения он ежедневно сам совершал Божественную литургию и никогда не оставлял этого обычая, разве только по болезни. В преклонном возрасте святитель тяжело заболел. Но даже предчувствуя приближение своей кончины, он не прекращал служить литургию и совершал ее до тех пор, пока не сделался очень слабым, так что уже не мог подниматься с одра.

Святитель Тарасий скончался в 806 году.

Жизнеописание святителя повествует, что при его кончине бесы, показывая Тарасию его жизнь с самой юности, старались приписать святителю не совершенные им грехи. «Я неповинен в том, о чем Вы говорите, — отвечал на это святитель. — вы ложно клевещете на меня, нет у вас надо мной никакой власти».

Оплакиваемый Церковью, святитель был погребен в устроенном им монастыре на Босфоре. На протяжении многих лет у его гроба совершалось множество чудес.

 

Святитель Арсений (Мацеевич), митрополит Ростовский

Прославляя подвиг жизни святого — человека, подобного нам, но в отличие от нас имевшего пламенную решимость скорее умереть, чем отдаться во власть греха — мы тем самым прославляем Бога. Мы прославляем человека, по природе подобного нам, но преображенного благодатью Божьей и вознесенного ею на ангельскую высоту.

Святительский подвиг практически всегда сопряжен с испытаниями и преткновениями. Иногда нужны столетия, чтобы отпали пелены суетного мира, погрязшего в страстях человеческих. За историческими событиями, реформами и войнами, императорами и царями, сражениями и договорами стоит не всезнающий и неподвластный человеку фатум и не пресловутая судьба, а живые характеры, в действиях которых порой очень сложно отличить правду от лукавства.

* * *

Жизнь святителя митрополита Ростовского Арсения (Мацеевича) (1697-1772), мученически окончившего свой подвиг, является наглядным примером того, как ухищренно и жестоко пытается расправиться враг рода человеческого с тем, кто во главе угла своей жизни поставил Церковь Христову. Слова апостольские: трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить (1 Пет. 5:8) актуальны в любом обществе, в любой исторической эпохе, и очень часто, чтобы увидеть истину, снять тину обмана, лжи и неправедных обвинений, нужны время и молитва.

28 февраля 1772 года в Ревельской тюрьме в арестантской одежде, под именем Андрея Враля, скончался оболганный неправдами и выдумками, больной и слепой святитель Арсений (Мацеевич). Лишь на Соборе Русской Православной Церкви в 1918 году, на последней его сессии, было принято решение о восстановлении святителя в сущем сане, так как он был лишен его по политическим причинам. И почти через 100 лет, на Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 года митрополит Арсений был причислен к лику святых. Бог поругаем не бывает, и невозможно затмить свет того светильника, который несет свет правды Божьей.

В 1697 году в городе Владимире-Волынском в семье православного священника, ведшего свой род из польской шляхты, родился сын Александр. В 18 лет, получив достойное образование, он поступил в знаменитую Киево-Могилянскую академию — одно из лучших учебных заведений того времени. Через год Александр, стремясь к принятию ангельского образа, ушел в Новгород-Северский Преображенский монастырь, где принял постриг с именем Арсений, а немного времени спустя был рукоположен в диаконский сан. В 1718 году иеродиакон Арсений возвратился в академию, а по ее окончании в 1723 году принял иерейский сан.

До 1729 года иеромонах Арсений служил, проповедовал и постигал азы монашеского делания в Киево-Печерской Лавре и Черниговском Ильинском монастыре.

В 1730 году иеромонах Арсений был вызван в Тобольск митрополитом Антонием (Стаховским), где занимался миссионерством, а в 1733 году совершил путешествие в Устюг, Холмогоры и Соловецкий монастырь, где полемизировал с заключенными там раскольниками и по поводу этой полемики написал книгу «Увещание к раскольнику». Много трудился он в деле народного просвещения, стал ревностным проповедником и горячим защитником православия против лютеран и раскольников-старообрядцев. В борьбе с последними он поступал как человек своего жестокого времени. Он не доверял даже гражданским начальникам, обвиняя их в «знатном прихлебстве». Когда дело касалось богатых и почетных раскольников, он властью своей подолгу держал их в заключении, невзирая на жалобы, подаваемые на него духовным и светским властям. Для «вразумления» раскольников Арсений применял меры, прямо противоположные тем, которыми пользовался его предшественник на кафедре святитель Димитрий Ростовский, действовавший «путем кротости и силой своих увещаний». В то же время митрополит Арсений глубоко чтил святителя Димитрия, добился открытия его мощей и составил его житие.

В 1734 году иеромонах Арсений (Мацеевич) был назначен в Камчатскую экспедицию под руководством Витуса Беринга для открытия морского пути на Камчатку. Почти три года сопровождал он морскую экспедицию, служил, проповедовал, писал, вел бескомпромиссную борьбу с иноверцами и сектантами. Все это сказалось на здоровье священника, и в 1737 году его уволили с флотской службы и отправили в Вологду к епископу Вологодскому Амвросию (Юшкевичу), занимавшему в то время первенствующее место в церковной иерархии. А в 1738 году Арсений стал соборным иеромонахом синодального дома в Санкт-Петербурге и законоучителем гимназии при Академии наук.

Естественно, столь активная жизненная позиция, организаторские способности и выдающийся интеллект не могли не быть замеченными в столице империи. 26 марта 1741 года Арсения рукоположили в епископа Сибирского и Тобольского с возведением в сан митрополита. Во время пребывания своего в Тобольске он преобразовал местную архиерейскую канцелярию в консисторию и защищал новокрещеных инородцев от притеснений воевод, а духовенство — от вмешательства светского суда. Но суровый сибирский климат вредно отразился на его здоровье, и он, вскоре по воцарении Елизаветы Петровны, попросился в Ростов, куда его перевели в 1742 году. Здесь митрополит Арсений обрел себе известность как ревностный служитель Церкви и защитник ее прав. Он боролся с иноверием и расколом, ратовал за русские школы, не терпел нововведений, ревностно проповедовал. И все же главным делом всей своей жизни митрополит считал отстаивание независимости Церкви от государства. Когда его избрали постоянным членом Синода, он отказался дать присягу, в которой говорилось, что высшим судьей является императрица. Арсений заявил: «Высший Судия есть и будет только Христос!» Это могло навлечь на митрополита большие неприятности. Однако Елизавета высоко ценила святителя, и дело обошлось без последствий. Несколько раз владыка Арсений обращался с посланиями к императрице, призывая ее не посягать на земельные владения Церкви.

Отношение Екатерины II к митрополиту было другим. Первым признаком этого стало то, что Арсений не был приглашен на ее коронацию при восшествии на престол. Екатерина подозревала митрополита в недоброжелательстве. «Она имела какой-то необъяснимый страх перед этим бескомпромиссным владыкой, — вспоминал один из современников этих событий, — и впоследствии боялась его даже больного и в узах». После образования Екатериной специальной комиссии по подготовке разорительного для Церкви указа митрополит Арсений дважды обращался в Синод с угрозами отлучить от Церкви членов Комиссии. Царское правительство владыка Арсений сравнивал с нашествием монголо-татар, подчеркивая, что даже те не вмешивались в дела Православной Церкви. После принятия указа он подавал в Синод протест за протестом, просил вернуть вотчины монастырям, предавая анафеме обидчиков Церкви.

По приказу императрицы было назначено расследование дела о «скандальном митрополите». Он был арестован и доставлен в Москву. Заключенный в тюрьму Арсений продолжал обличать светские власти и саму императрицу. На допросах, в присутствии самой Екатерины, он смело высказывал сомнения в ее правах на престол. В результате его лишили архиерейского сана и сослали в дальний монастырь, сохранив, впрочем, монашеский чин. Но и там узнику не дали покоя. Его перевозили из одного монастыря в другой — такова была воля императрицы, которая боялась возраставшей популярности Арсения. Опытный и талантливый проповедник, он быстро завоевал уважение не только у монахов, но и охранявших монастырь офицеров и солдат. Его принимали не за преступника, а за митрополита, пострадавшего за Церковь.

Екатерина не могла спокойно относиться к выступлениям опального митрополита. Вскоре началось новое следствие. Арсения обвинили в политической неблагонадежности и расстригли. Когда ссыльному объявили новый указ, он не вымолвил ни слова. Монашескую одежду заменили арестантской и заключили под именем Андрея Враля в тюрьму Ревельской крепости на вечное содержание. В 1772 году в Ревельской тюрьме митрополит Арсений заболел и скончался. На окошке его каземата осталась вырезанная им надпись: «Благо мне, Господи, яко смирил мя еси».

Известия о последнем месте пребывания Арсения (Мацеевича) противоречивы, они умышленно запутывались. Последнее дело было сожжено. По одним свидетельствам, митрополит умер в Ревельской тюрьме. Среди устных преданий записан рассказ священника о том, что перед кончиной владыки он увидел, будто «преступник» лежит в полном архиерейском облачении, а не в арестантской одежде. По другим свидетельствам, он скончался по дороге в Сибирь, возле Верхнеудинска. По этой же версии, хоронить его не решились без указа — послали к архиерею и губернатору. Пока ожидали указа, тело пролежало 25 дней и не повредилось. Писали, что происходило много чудес: безо всякого постороннего вмешательства возгорались свечи в церкви, где происходило отпевание, тело видели лежащим в полном архиерейском облачении, а в Ростове ночью зазвонили колокола, виновных чему не нашли.

Деятельность подобных митрополиту Арсению ревностных защитников православия заложила прочный фундамент для сохранения в духовной жизни русского общества идеалов Святой Руси, казалось бы, навсегда утраченных в годы господства светской культуры. Этот фундамент послужил дальнейшему расцвету русской православной духовности и религиозной философии в XIX веке.

 

Святость, пронизывающая время. Священно мученик Антипа, епископ Пергамский

Одной из удивительных особенностей нашей церковной жизни, нашей веры является реальное участие в духовной жизни каждого верующего святых подвижников.

Святые в Церкви — примеры правильной христианской жизни. Их опыт, молитвы, поучения, книги могут помочь нам следовать по духовному пути. Но и сами они — помощники на этом пути. Своими молитвами к Богу, своей любовью, приобретенной в результате христианского подвига, они поддерживают нас. Многовековой духовный опыт Церкви подтверждает это.

«Дивен Бог во святых Своих…» — восклицал задолго до Рождества Христова пророк Давид. Именно так и понимается почитание святых: дивен Бог. Да и как может быть иначе, если в людях этих воссиял Сам Господь?

Молитвенное обращение к святым, общецерковным и местночтимым, приносит нам великую пользу. Через это почитание и мы становимся достойными исполнения в нас Божьего обетования: Кто принимает пророка во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника (Мф. 10:41).

Есть удивительная особенность у наших праведников. Мы обращаемся к ним в наших молитвах и молебных пениях, часто не различая и даже не задумываясь, в какое время проходило их земное служение. Находясь вне времени, они своим реальным участием в нашей духовной жизни как бы пронизывают его. Если в любом храме, будь то кафедральный собор или деревенская церквушка, мы посмотрим на иконы святых с точки зрения времени, то увидим, что перед нами — все эпохи церковной истории. Но в своих молитвах мы не делим этих подвижников на «ранних» и «поздних», они все для нас реальные современники.

24 апреля Церковь чтит память одного из первых своих святых — ученика святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, епископа Пергамской Церкви в Малой Азии, мужа апостольского, священномученика Антипы.

Именно о нем упоминает апостол Иоанн в своем Откровении: И Ангелу Пергамской Церкви напиши: так говорит Имеющий острый с обеих сторон меч: знаю твои дела, и что ты живешь там, где престол сатаны, и что содержишь Имя Мое, и не отрекся от веры Моей даже в те дни, в которые у вас, где живет сатана, умерщвлен верный свидетель Мой Антипа (Откр. 2:12–13).

Епископ Пергамский Антипа жил, проповедовал, подвергся гонениям и мучениям в I веке, который впоследствии был назван «веком Апостольским». Уже воскрес и вознесся на Небо Спаситель. Небольшая группа Его учеников — христиан — значительно возросла. Все чаще в городах и весях слышен был голос последователей Христа. Их не только знали и слушали. Весть о спасении, о возможности реального поклонения Единому Богу, как бы к ней не относились ранее — как к слуху или мечте — начала приобретать для людей практическую форму: они отрекались от языческого многобожия, за что христианские проповедники стали еще более ненавидимы не только жрецами-идолопоклонниками, но и властями предержащими. Начиналась эпоха первого гонения последователей Христа. Именно тогда и был сослан на остров Патмос, что в Эгейском море, святой апостол Иоанн Богослов, которому Господь открыл будущие судьбы мира и Святой Церкви.

В середине апостольского века в городе Пергам жил и проповедовал ученик апостола Иоанна святитель Антипа, который своим примером, твердой верой и неустанной проповедью о Христе добился того, что жители Пергама начали уклоняться от жертвоприношений идолам. Проповедь епископа приводила в ярость языческих жрецов. Они упрекали его в том, что он отвращает народ от поклонения отечественным богам и требовали прекратить проповедь о Христе и собственнолично принести жертву идолам.

Святитель Антипа на эти обвинения спокойно отвечал, что не станет служить богам-бесам, которые бегут от него, смертного человека, лишь только он в молитве призовет в помощь Спасителя Иисуса Христа. На возражения жрецов, что их боги существуют издревле, а Христос появился недавно и был распят при Пилате как злодей, следовал ясный и четкий ответ святителя, что языческие боги созданы руками людей и все сказания о них исполнены беззаконий и пороков. Эти дискуссии и споры всегда заканчивались молитвой епископа Пергамского, в которых Антипа твердо исповедовал веру в Сына Божьего, воплотившегося от Пресвятой Девы.

Разъяренные жрецы, видя тщетность и недейственность своих попыток заставить святителя отречься от веры во Христа, как-то раз схватили священномученика Антипу, повлекли его в храм Артемиды и бросили в раскаленного медного вола, куда обычно бросали жертвы идолам. Находясь в раскаленной печи, священномученик громко молился Богу, прося принять его душу и укрепить веру христиан. Он отошел ко Господу спокойно, как бы уснув.

Ночью христиане взяли нетронутое огнем тело Антипы и с честью похоронили в Пергаме.

У гробницы священномученика происходило множество чудес и исцелений. И по сей день христиане прибегают к молитвенному предстоянию священномученика при различных болезнях.

Существуют различные версии о дате смерти Антипы. Эти расхождения связаны с датировкой времени написания Откровения Иоанна Богослова: по одной версии, мученическая смерть Антипы произошла около 68 года (период правления императоров Нерона и Веспасиана), по другой — в 95 году (правление Домициана).

Казалось бы, этот подвиг мученичества останется в памяти Церкви лишь одним из примеров исповедничества в апостольские времена и спустя почти две тысячи лет лишь историки будут вспоминать его в своих летописях и сочинениях. Но святость имеет удивительную особенность: она вне времени, вне общественных и государственных образований, вне идеологических и политических систем, вне воли царей и правителей. И примером тому послужит следующий рассказ.

* * *

В начале XIX века в Российской империи наступили тихие и спокойные времена. Войны, конечно, были, но далеко, на периферии. Воевала там регулярная армия с профессиональным войском и офицерами, произошедшими из кругов высшей и средней знати. В центре же России: в Малороссии, Белоруссии и за Уралом — города, села, деревни и станицы наполнялись православным людом, занимавшимся землепашеством и ремеслами.

Больше всего, конечно, крестьянствовали — от земли-матушки кормились. И была тогда у помещиков, особенно черноземных губерний, одна, но пламенная блажь. Каждый год по своей господской воле они отправляли на Святую землю, в Палестину, своих «замученных тяжкой неволей» крестьян. С каждой семьи по человеку. По очереди. Как приходской поп благословит, а управляющий имением разрешит или барин назначит.

Паломников собирали всем обществом. Наказов о молитвах, поклонах и литургиях с молебнами на Святой земле, у Гроба Господня, было великое множество. Прощались не без слез: дорога была дальняя, и часто не все могли ее одолеть. На нахоженном пути часто попадались бугорки с крестами. Кто-то, не дошедши, Богу душу отдал, к Его святыням направляясь; другие, возвращаясь, домой не добрались. Преставились, отмолившись и за себя, и за весь род свой. Ведь в одну сторону паломники шли полгода, и столько же занимал путь на Родину, да шесть месяцев молитвы и трудов по святыням, церквам и монастырям Святой земли. Время немалое.

Одна из таких паломнических групп где-то в середине позапрошлого века решила с нахоженного паломнического пути свернуть, дабы сократить путь к родным домам и хатам. Были это крестьяне из Богучаровского уезда Воронежской губернии, то есть северные соседи наших благословенных земель, нынешнего востока Украины.

Шли летом, торопились к жатве, поэтому и решили срезать часть пути, не заходить, как было принято, к мощам святителя Иоасафа Белгородского, а идти напрямик: через Миллерово к Богучару, а там уже и до родных деревень рукой подать.

Вечером остановились у начала густо поросшей лесом и кустарником балки. Услышали шум воды и поняли, что сам Господь привел их к ночлегу. Когда немного спустились вниз, увидели небольшой водопад бьющего из-под камней полноводного родника. Вода образовала небольшое озерцо и бежала в темную глубь, затянутую водорослями, тиной и небольшими камышами.

Расположились на склоне, предварительно окружив место ночевки толстой шерстяной веревкой, преградой от змей, которые всегда расселялись на границе между сухой ковыльной степью и водой. Отмывшись от дорожной пыли, наелись горячей похлебки и, поблагодарив Бога за хлеб насущный и ночлег удобный, улеглись ночевать. Умаялись паломники за время нелегкого пути.

Утром с зарею, как и положено, первым поднялся староста. Удивившись легкости тела и полностью пропавшей столь долго копившейся усталости, решил еще подождать, не будить ходоков-молитвенников, и аккуратно, не шумя, спустился к кринице умыться.

Встающее солнце играло в падающей воде разноцветными всполохами. Староста залюбовался красотой, перекрестил лоб со словами: «Вся премудростию сотворил еси…» — и тут же замер в изумлении. Из водопадных струй живительного родника на него смотрел человек в епископском облачении. Староста хотел было крикнуть, позвать сотоварищей, но смог лишь негромко сдавленно повторять, крестясь часто и мелко:

— Господи, что же это?! Господи, как же это?!

Но его услышали. Спустились еще несколько богомольцев-крестьян и с благоговейным ужасом уставились на водопад. В падающей воде стоял епископ.

Сколько продолжалось это видение — неведомо, только сильнее заиграло солнце, водные брызги утратили свои радуги и чудное видение растворилось в воде.

Надо сказать, что в те времена народ был богобоязный и хорошо знающий Закон Божий. Любимыми рассказами в долгие зимние вечера были жития святых. Знали наши предки наперечет не только подвиги мучеников и преподобных, но и знали, как они выглядят. В церковь-то все ходили, а там — образа на стенах да аналоях.

Когда отошли немного от восторгов, вскриков и причитаний, то спели молитву благодарственную и тут же начали судить да рядить, кого это они в роднике увидели, кто им знак подал и для чего явился на зорьке? Вот тут-то и вышла непонятная оказия: никто с уверенностью не мог сказать, что же это за святой был, из криницы на них смотревший; никому из богомольцев этот образ ранее не встречался.

Пока размышляли да спорили, подошло время путь продолжать, и тут другие странности определились. С изумлением смотрели паломники на свои чистые, без царапин, ссадин и больных мозолей ноги. Ведь вчера вечером крутило и саднило стопы от дороги дальней, болело тело, покрытое незаживающими ранками и сведенной кожей… А нынче болячек и след простыл.

Особенно радовались те, кого зубы донимали. Где его выдернешь, без коновала? Сейчас же улыбались богомольцы, чудесно освобожденные от изнуряющей боли. Не болели зубы!

Всю оставшуюся дорогу, а шли еще больше двух недель, только и разговоров было, что о чуде у криницы. Воду же из источника каждый в котомке домой нес и берег тщательно вместе со святынями палестинскими.

К уездному Богучару пришли через несколько дней к вечеру. Заночевали во дворе церковном, под навесом. Хотя то уже и не сон был — так, передохнули немного; дома-то родные рядом, день-два пути. Да и многие из местных жителей пришли посмотреть на ходоков-молитвенников, рассказы о святых местах послушать, узнать, что за морями делается да как иноземный и иноверный люд живет. Когда же наши богомольцы о чудном явлении, с ними недавно приключившемся, рассказывали, то многих сомнения одолевали, как это в наших краях да в такое время грешное чудеса происходят? Но слова те об удивительном источнике в памяти крестьян отложились, а наутро, когда перед дорогой паломники в храм Божий зашли, чудо недавнее и подтвердилось. В притворе храма, с левой стороны, со стены смотрел на них тот же епископ. В нимбе над ним церковнославянской вязью упавшие на колени богомольцы прочитали: «Святой священномученик Антипа, епископ Пергамский».

Что было дальше? Дальше — богатая история с радостями и бедами, с молитвами и отвержением. Но как и 150 лет назад, пробивается из-под земли Луганской святая вода веры православной.

Дивен Бог во святых своих, вне времени и в благодати Божьей пребывающих!

 

Святые и современность

Удивительная особенность православия — повседневное почитание сонма святых, чье реальное участие в духовной жизни каждого из нас не вызывает сомнений. Эта уверенность исходит из двухтысячелетнего практического опыта Церкви, а также поразительной способности подвижников веры и благочестия быть современными независимо оттого, когда и при каких исторических обстоятельствах каждый из них совершал свой святой путь.

Есть еще одна отличительная черта наших святых: они связаны невидимой нитью преемственности, хотя многие из них никак не могли знать друг друга, да и разделены были их подвиги не только расстояниями, но и временем. Вот, например, преподобные Нестор Летописец, Иов Почаевский, Паисий Величковский и мученица Параскева, нареченная Пятницей. Разные эпохи, особые, только каждому из них присущие обстоятельства жизни. И все же они дополняют друг друга, одновременно оставаясь яркими личностями с присущими только им чертами характера и жизненными коллизиями.

Преподобный Нестор Летописец жил в XI — начале XII века и местом для своего подвига избрал кручи Днепра, на которых знаменитая Киево-Печерская Лавра, с самим преподобным Феодосием во главе и сонмом старцев, уже возносила свои горячие молитвы к Господу. Это была историческая эпоха становления и расцвета Киевской Руси.

Невольно предстает перед мысленным взором келья с горящей на столе свечой и согбенный над пергаментными свитками старец, выводящий гусиным пером слова: «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Русская земля стала есть». Написания одного только этого мирового шедевра — знаменитой Летописи — было бы достаточно, чтобы имя Нестора вошло в историю. Но ведь он был еще и монахом, молитвенником и духовным делателем. Знаменитое изгнание беса из будущего святителя Новгородского Никиты, которое вместе с иными Киево-Печерскими старцами совершил преподобный Нестор, — это и подтверждение духовного опыта, и прямое свидетельство для сегодняшних любителей экзорцизма, что чин этот молитвенный — удел опытных монахов, а не доморощенных священников, обремененных семейными и приходскими заботами.

Но все же главной заслугой преподобного было возвеличивание истинного знания, которое, в соединении с любовью к Богу и покаянием, приносит мудрость житейскую и уверенность в вере и спасении. Нестор Летописец — не только древний писатель, из трудов которого мы узнаем и о житии преподобного Феодосия, и «О житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», но и горячий проповедник книги как таковой. Вчитайтесь в эти слова старца: «Великая бывает польза от учения книжного: книги наказуют и учат нас пути к покаянию, ибо от книжных слов обретаем мудрость и воздержание. Это реки, напояющие вселенную, от которых исходит мудрость».

На какие бы источники опирались наши знаменитые историки Соловьев, Ключевский или Карташев, не будь под рукою Богом сохраненных текстов «Повести временных лет»? Именно преподобный Нестор дал нам историческое знание и приоткрыл тайны давних столетий. Он показал, каких высот может достигать мысль и знания человеческие, если они сочетаются с духовным деланием.

Как бы продолжением подвига Нестора Летописца становится жизнь иного святого, подвизавшегося в Почаевском монастыре четыре сотни лет спустя, — преподобного Иова Почаевского.

В те времена юго-запад Руси был местом постоянных столкновений идей, мировоззрений, земных политических и экономических страстей. Если во времена Нестора Летописца главной бедой была междоусобица, то при преподобном Иове — это была экспансия католицизма на исконно русские земли и преступная уния. Казалось бы, разные эпохи, иные проблемы, да и местность другая. Но всмотритесь внимательнее в житие преподобного Иова, не уделяйте главное внимание лишь пещерке старца, хотя без нее трудно осмыслить подвиги подвижника.

Иов Почаевский (или, как он сам себя любил называть, Иоанн Железо) был великим молитвенником. Есть свидетельство его ученика преподобного Досифея, в котором повествуется следующее: «Однажды, когда молился преподобный в той пещере, вдруг облистал его свет благодати Божией, сиявший по всей церкви в течение двух часов непрестанно. Я же, увидев его, в великом ужасе пал на землю, побежденный таким чудным видением». Также из воспоминаний современников известно, что Почаевский подвижник был делателем умной молитвы — непрестанной молитвы Иисусовой: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго».

И наряду с этими, сугубо монашескими подвигами, преподобный Иов Почаевский не только любил книгу и знания, но и сам активно способствовал тому, чтобы эта любовь была у каждого, кто определяет себя православным христианином. Он создает Почаевскую типографию и много пишет в защиту православия. Сохранилась одна из его книг, под заглавием «Книга Иова Железа, игумена Почаевскаго, властною его рукою написанная». Ее переиздали в 1889 году под заглавием «Пчела Почаевская». Сегодня надобно вспомнить и иную типографию преподобного Иова Почаевского, которая из дальней Америки хоть как-то удовлетворяла наш духовный голод во времена атеизма. Без небесного благословения преподобного почаевского старца она бы вряд ли существовала.

Эта взаимосвязь подвижников веры, считавших, что книжная мудрость и знания для любящих Христа обязательны и необходимы, особенно ярко раскрылась в житии архимандрита Нямецкого монастыря, преподобного Паисия Величковского. Это наиболее близкое к нам историческое время. Заканчивается век дворцовых переворотов, образуется империя, но не прекращается духовная борьба добра со злом. Ереси, нестроения и уловки лукавого становятся более изощренными, они проникают не только в умы прихожан, но и в оплоты веры православной — монастыри.

Преподобный Паисий в конце XVIII века стал источником будущей реки монашеского делания, из которой вышла великая плеяда русских старцев.

После иноческих лет, проведенных на Афоне, Паисий становится не только последователем умного делания, но и активным строителем монастырей, которые действуют по чину и уставу святителей Василия Великого, Феодосия Великого, Феодора Студита и Афонской горы. Основные идеи этого устава: нестяжательность, отсечение воли и послушание, умная молитва и чтение книг, сочетаемое с непрестанным рукоделием.

Живя в Нямецком монастыре, преподобный преумножает его многократно. В обители подвизаются в молитве и трудах около 10 тысяч иноков. И здесь, как у Нестора Летописца и Иова Почаевского, путь спасения и познания Христа лежит не только в молитвенных подвигах, но и в знаниях.

Переводы святоотеческих творений Паисия Величковского с греческого на русский язык, долго бывшие единственными в русской литературе, читались повсюду. Им были изданы «Добротолюбие», сочинения преподобного Исаака Сирина, преподобного Феодора Студита, преподобного Варсонофия, святителя Григория Паламы, преподобного Максима Исповедника, сборник из творений святителя Иоанна Златоуста и многое другое. Преподобный Паисий, после преподобного Сергия Радонежского, возрождает на Руси школу старчества, которая в XIX веке расцветает в Глинской и Оптиной пустынях и имеет продолжение по день нынешний.

Три подвижника, в земле нашей просиявших. Преподобные монахи, каждый из которых — светлая спасительная грань православной веры. И как здесь сочетать многомудрых старцев с мученицей Параскевой Пятницей, которую столь любит наш народ, и ее почитание пронизывает всю историю христианской Церкви, начиная с III века?

Ее подвиг и страдания — удел мучеников за веру первых веков христианства. Но задумайтесь, разве лишь ради собственного спасения претерпела мучения и отсечение главы святая дева? Ведь озлобила она своих гонителей прежде всего тем, что несла свет истины простому народу, который исповедовал язычество и поклонялся идолам. Понимая и следуя словам Христа: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня (Ин. 14:6), святая Параскева Пятница просвещала, образовывала рядом с ней живущих, то есть возвращала им образ Божий.

А разве не этим же занимались преподобные Нестор, Иов и Паисий?

История нашей веры украшена многочисленными свидетельствами и подвижниками, она многогранна и бесконечно познаваема, но есть в ней главное — Господь, который в каждом Своем подвижнике являет маленький штришок Самого Себя, отражает Свою непостижимость в главном Своем творении — человеке.

Именно поэтому века и расстояния здесь бессильны.

 

Друг друга тяготы носите

Милость к падшим, сострадание к заключенным, сочувствие убогим и милосердие к нищим и обездоленным — совершенно естественные и само собой разумеющиеся христианские добродетели, особо преумноженные нашими святыми и подвижниками. Стремление к личному обожению невозможно без стремления быть похожим на Христа, и если Бог многократно прощает и бесконечно милует, то как же нам, Его возлюбившим, поступать иначе? Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6:2) — эти слова апостольские насущны, современны и повсеместны во все века христианской истории.

В начале давнего IV века в северной Римской провинции Паннония, во времена четверовластия (тетрархии), когда саму империю раздирали междоусобицы, император Диоклетиан решил, что виноваты во всем его неудачном правлении и в военных поражениях именно христиане. Очередные гонения по своей жестокости поражают историков до нынешнего дня. Среди тех, кто претерпел мученическую смерть за Христа, была и дочь римского сенатора Претекстата — Анастасия.

В те времена браки между язычниками и христианами уже не были редкостью, но обычно вера мужа или жены во Христа скрывалась от внешних. Мать мученицы, Фавста, также была тайной христианкой. Чтобы не вводить в смущение высшее общество Рима, она поручила воспитывать дочь известному своей ученостью святому Хрисогону, который впоследствии также пострадал за веру: был обезглавлен и брошен в море. Анастасия получила прекрасное образование, но кроме светских наук она знала Священное Писание и то, как нужно и должно исполнять закон Божий. Христианские истины, основанные на любви к Богу и людям, стали для молодой девицы призывом к подвигу милосердия. Многочисленные тюрьмы и темницы Римской империи на рубеже III и IV веков по Рождестве Христовом были переполнены узниками-христианами. Именно эти юдоли страданий и печали стала посещать молодая девушка, чтобы помогать больным, кормить голодных, укреплять молитвой сомневающихся.

Мать Анастасии не препятствовала дочери. Но когда после ее смерти отец Анастасии узнал, что его дочь в нищенской одежде посещает заключенных, он вопреки воле и желанию последней выдал ее замуж за язычника Помпилия. Помпилий, дабы усмирить Анастасию и воспрепятствовать ее вере и милосердию, жестоко избивал молодую супругу. Не добившись цели, он установил у дверей в ее комнату стражу.

Одного горя не бывает. Господь продолжил испытывать веру будущей мученицы. Схватили и бросили в темницу любимого учителя Анастасии — святого Хрисогона. Вскоре умер и отец-сенатор. После его смерти Помпилий пытался сделать все возможное, чтобы получить семейное наследство ее семьи и жестоко истязал свою молодую супругу. Анастасия скорбила, и в особенности об утрате возможности творить дела милосердия. Ей удалось написать письмо своему наставнику. В своем ответе он утешал Анастасию следующими словами: «Свету всегда предшествует тьма, и после болезни часто возвращается здоровье, и после смерти обещана нам жизнь». Святой Хрисогон предсказал скорую смерть мужа подвижницы, что вскоре сбылось. Получив назначение быть послом в Персии, Помпилий так и не смог туда добраться: вместе с потерпевшим кораблекрушение судном он погиб в водах разбушевавшегося моря.

Святая вновь возвратилась к своему спасительному деланию — ухаживанию за томящимися в темницах узниками. Полученное наследство она тратила на одежду, пищу и лекарства для заключенных. Видя ее труды, Господь даровал ей дар врачевания. Именно поэтому на древних византийских иконах мученица изображена с кувшином елея в левой руке, который символизирует врачебное искусство.

Слова утешения, постоянная деятельная забота, медицинская помощь и пламенная молитва облегчали страдания заключенных, освобождали от уз страха, отчаяния и уныния. Именно поэтому и назвали Анастасию Узорешительницей.

Понятно, что долго скрывать свою принадлежность к христианам Анастасия не могла, тем более что на милосердные дела свои она тратила оставшееся немалое наследство. Житие сообщает, что мученица переливала в монеты золотые, серебряные и медные статуэтки, за счет которых кормила, одевала, лечила. Статуэтки в те времена были объектом языческого поклонения. Это были «божки». Слух о том, что дочь сенатора и вдова посла таким неподобающим образом относится к объектам языческой религии, дошел до самого Диоклетиана. Император приказал отвести святую к верховному жрецу, которому поручил склонить Анастасию к поклонению языческим богам. Жрец Ульпиан предложил мученице выбор: богатые дары в случае отказа от Христа или орудия пытки при отказе поклониться идолам.

Святая Анастасия выбрала Христа и наотрез отвергла бездушные статуи. Твердость мученицы не поколебали ни угрозы, ни пытки, ни истязания голодом. Ее попытались утопить вместе с иными узниками в море, но Господь чудом спас и Анастасию, и заключенных, которые, видя это проявление силы и милости Божьей, также изъявили желание стать христианами. 120 человек, пораженные чудом спасения, приняли Крещение. Узнав о случившемся, игемон Илирии, где провела последние свои дни великомученица Анастасия, приказал казнить всех новокрещеных. Святую Анастасию подвергли страшной мученической смерти. Ее растянули между четырьмя столбами и разожгли под ней костер.

Мощи святой в конце V века были перенесены из Сирмиума в Константинополь. Почитание же Анастасии как святой великомученицы началось практически сразу после ее смерти.

* * *

«Носить тяготы друг друга» — удел не только тех, кто прославил себя подвигом мученическим ради милосердия и помощи ближнему. Есть иная грань православного подвига — ратная. На первый взгляд, сочетание воинской славы и христианского смирения — нонсенс, но о каком пацифизме может идти речь, если призывы к миру отвергаются, а твои братья и сестры во Христе страдают и умирают от нашествия тех, для кого утверждение «человек — образ и подобие Бога» — ничего не значащие слова? Слова Христовы: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15:13), — это призыв к борьбе со злом не только методами обличения и вразумления, но и силой. Вспомним, как Сам Христос относился к воинскому делу: Спрашивали Его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем (Лк. 3:14). Нет в этой цитате ни слова об оставлении службы. Если же делаешь зло, бойся, ибо он [начальник] не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое (Рим. 13:4), — говорит апостол Павел. И вновь слова Спасителя: говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место; ибо все взявшие меч, мечем и погибнут (Мф. 26:52). Заметьте, не «выбрось вон», но «возврати».

Защита Отечества и братьев по вере всегда благословлялись Церковью. Среди православных воинов особое место занимает преподобный Илия Муромец, которого народное предание отожествляет со знаменитым и легендарным богатырем Ильей Муромцем, о котором пелись русские былины. Свой ратный подвиг Илия Муромец закончил иноком Киево-Печерской Лавры, и хотя его монашеский путь был недолог (в патериках Лавры отсутствует его житие), нетленные мощи инока-воина — безусловное свидетельство того, что подвижник как в ратном, так и в монашеском делании выполнял закон Христов «носить тяготы друг друга».

Преподобный Илия Муромец, Печерский, по прозвищу Чоботок, был уроженцем города Мурома. Предполагают, что родился он около 1143 года в селе Карачарово под Муромом во Владимирской области в семье простого крестьянина Ивана и его жены Евфросиньи. Достоверных сведений о жизни святого сохранилось до нашего времени крайне мало. В детстве и юности Илия страдал параличом, однако чудесным образом был от него исцелен. Поступил в княжескую дружину, где прославился воинскими подвигами и невиданной силой. О богатырском внешнем виде свидетельствуют почивающие в Антониевых пещерах мощи преподобного Илии. Для своего времени он действительно обладал весьма внушительными размерами и был на голову выше человека среднего роста. Здесь важно учесть тот факт, что в те давние времена наши предки значительно отличались как по росту, так и по весу от наших современников. Ни одна найденная кольчуга русских воинов сегодня не подойдет (будет мала) современному человеку, так что понятие «богатырь» XII века не соответствует этому определению в веке нынешнем.

Мощи преподобного Илии свидетельствуют о его доблестном воинском прошлом. Глубокая рана на левой руке, значительное повреждение левой области груди говорят, что это был удар копья, которое, пронзив прикрывающую руку, проникло в грудь воина. По всей видимости, именно вследствие тяжелого ранения оставил службу Илия и принял решение провести остаток жизни в иноческом чине. Его постригли в монахи в Феодосиевом монастыре, то есть в нынешней Киево-Печерской Лавре. В те времена это был вполне обычный путь для православного воина — сменить меч железный на меч духовный. Духовное сражение монаха за вечное небесное Отечество часто сравнивается именно с воинской битвой. Преподобный Илия — не первый и не последний воин, ставший в последние годы своей жизни иноком.

Постриг Илии Муромца и его духовное возрастание приходились на время игуменства великого подвижника преподобного Поликарпа Печерского (1164-1182). Преподобный Поликарп пользовался большим уважением у великого князя Ростислава Мстиславовича. Киевский князь имел обыкновение каждое воскресенье приглашать к себе преподобного игумена с двенадцатью братиями Феодосиевой обители для душеполезных разговоров. Историки и агиографы отмечают, что одним из участников этих бесед вполне мог быть и бывший славный ратник преподобный Илия.

В XIX веке ставилось под сомнение тождество святого Илии Печерского с одноименным былинным богатырем. В 1988 году Межведомственная комиссия Минздрава УССР провела экспертизу мощей святого Илии Муромца. Для получения объективных данных применялась самая современная методика. Был определен возраст — 40-55 лет, также были выявлены дефекты позвоночника, которые позволяют говорить о перенесении в юности паралича конечностей (строго в соответствии с житием); установлено, что причиной смерти стала обширная рана в области сердца.

Преподобный Илия Муромец, Печерский, был канонизирован в 1643 году в числе шестидесяти девяти преподобных Киево-Печерской Лавры. Русское воинство считает святого богатыря своим покровителем. В жизни этого подвижника как бы сочетались три пути к спасению. Первый — болезненность. Парализованный, он сиднем сидел тридцать лет, изначально имея наклонность к монашеству. Второй — ратный подвиг в битвах за народ православный, за что и воспели его в былинах. Третий путь — несение креста Христа ради: поступление Илии в Киево-Печерский монастырь уже ради подвигов иноческих. О том, что подвиги эти угодны были Богу, говорит то, что тело преподобного остается нетленным до дней нынешних. Почивает преподобный в Ближних пещерах, с ранением в левой руке и перстами правой руки, сложенными, как и положено православному: три первых перста вместе, а два последних пригнуты к ладони.

Как бы ни спорили историки, и какие бы преткновения в этих спорах ни возникали, преподобный Илия Муромский для народа нашего был и остается славным богатырем русским, воспеваемым в легендах и былинах:

…Илья Муромец Нанял хитроумных плотников. Построил он церковь соборную Святителю Николе Можайскому Во славном во городе во Киеве. Сам заехал во пещеры во глубокие, Тут Илья уж преставился.

Поныне его мощи нетленные!

 

Угодник Божий, святитель Николай

19 декабря — праздник святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца. Церковь чтит память святого, в честь которого освящены тысячи храмов, основаны города и села, возведены многие монашеские обители. Очень дорог для нас образ этого святого. Для многих из нас святитель Николай Чудотворец — это тот, без кого мы православие вообще не представляем. Известный горе-казус неискушенных в богословии людей, когда они Святую Троицу определяют в составе Христа, Богородицы и святителя Николая, — это, с одной стороны, укор нам, священникам, за качество нашей проповеди, но с другой, — свидетельство той роли, которая принадлежит святителю в духовной жизни православного человека.

Почему же именно на Руси отношение к святому, годы жизни которого отделены от нас почти семнадцатью веками, столь трепетное и почтительное? Ведь не славянского он рода-племени, да и Руси в 336 году, когда отошел ко Господу святитель Николай, не существовало. Ответ прост: в образе и житии этого великого святого мы находим черты, сродные характеру русского человека. Разве не в нраве нашего народа незлобивость и сострадание, разве не болит у нас душа, видя или слыша плач любого человека? Вся философия жизни православного славянина построена, как образно выразился однажды Федор Достоевский, на «слезе ребенка». Судьбы наши в мире этом претерпевают столь много искушений и катаклизмов, испытывают подчас такие нравственные и физические мучения, что и описать трудно, а мы их переносим — и не озлобляемся. Именно поэтому Николай нам так близок. В нем словно выкристаллизовалась будущая душа славянина.

Безусловно, одна из причин столь великого почитания — это «скоропомощничество». Но все же святитель Николай воспринимается нами как «свой», национальный подвижник. В образе Николая Чудотворца, как ни в каком другом, проявилось Божье слово: для него не было «ни иудея, ни эллина», а только верующий в Спасителя или отвергающий Его.

Достижение праведности, путь к спасению — главная тема жизни православного человека. Здесь пример святителя Николая непререкаем. Он жил во времена, когда хулители Христа были не слабее и не глупее, чем в день нынешний. Так же как и сейчас, цвело дурманящим и опьяняющим искушением язычество, процветала коррупция и воровство, бесконечно сменялись правители, каждый из которых думал только о себе. Если убрать современные хитрости и технологии, то общество четвертого века по Рождестве Христовом в нравственном плане практически ничем не отличалось от общества начала века нынешнего.

Но ведь святитель, обличая ересь, останавливая меч войны и несправедливые казни, отнюдь не проповедовал «конец мира земного», что так часто можно услышать сегодня. Эсхатологичности, апостасийности и просто лозунга «спасайся кто может» в его проповеди не было. Была молитва, смирение пред властям предержащими и священноначалием, а также поражающая воображение современного человека стойкость в исповедании. Не призывал святитель бросать мирские попечения и уходить в пустыню. Если бы он в завтрашнем дне видел конец светало для чего бы он подбрасывал деньги семейству, где дочери на выданье? Заслоняя их от греха своей жертвой, не благословлял ли он их на брак, на будущее?

У русских эмигрантов первой волны была популярна история о чудесном спасении одного китайца. Вот как ее рассказывал Александр Вертинский.

Дело было в Харбине, в 20-х годах прошлого века. В Харбине тогда было много русских, и кто-то прямо на вокзале повесил икону одного из самых почитаемых в России святых — Николая Чудотворца, покровителя путешествующих и гонимых. Однажды пестрая привокзальная публика стала свидетелем того, как к иконе подбежал пожилой китаец и упал перед ней ниц, причитая: «Старика вокзала!» Как выяснилось, китаец вышел порыбачить и не заметил, как поднялся шторм. Его лодчонку швыряло с такой силой, что рыбак уже начал было прощаться с жизнью. И вдруг как во сне он увидел перед собой образ седого старичка, которому русские молились на вокзале. Не зная, как обратиться к святому, он, коверкая чужой язык, взмолился о помощи: «Старика вокзала! Старика вокзала!» Что было дальше, китаец и сам не мог объяснить: очнулся он целым и невредимым, с хорошим уловом. Свое чудесное спасение он приписал помощи «святого русских» — «старика вокзала» — которого и бросился тут же благодарить.

В одной из книг начала XVIII века о Николае написано следующее: «Он является скорым, без промедления, защитником всех, находящихся в бедах, спасает от потопления, избавляет от смертной казни мечом и иных родов смерти на войне, подает исцеление слепым, хромым — хождение, глухим — слышание, немым — глаголание. Премногих обогатил он, когда те находились в крайней нищете, спасая от лютой смерти, голодным давал пищу, а невинно оклеветанным спасение».

При жизни святитель следовал заповеди Божьей о том, что творить добро надо не просто скрывая это от людского глаза и уха, но так, чтобы даже твоя левая рука не ведала, что делает правая. Поэтому лишь малая часть прижизненных чудотворений святителя дошла до нас. Зато бесчисленное множество чудес, совершающихся по молитвам к нему на протяжении множества веков после его смерти, могло бы составить несколько огромных томов. По своей любви и милосердию не оставляет святитель народ Божий в бедах и по сей день. Вот два удивительных тому свидетельства.

Случилось это в 60-е годы прошлого, XX-го, столетия. Жила на окраине небольшого городка одна старушка. Бедствовала. Долгие годы она работала в колхозе. А какой там был заработок? Работали после войны в колхозах за «палочки». Палочками отмечали трудодни в ведомости по оплате труда. Зачастую они так и оставались всего лишь палочками… Пенсию получала старушка мизерную — 12 рублей.

И однажды она пенсию свою потеряла. Что делать? Пошла в горсовет просить о помощи. Только там ей отказали, и ушла бедная ни с чем. Села горемычная на скамеечку в сквере у здания исполкома горсовета и так запечалилась, что не заметила, как к ней подошел старичок.

— Что, голубушка, закручинилась? — спросил он ласково. — Отчего печальна, родненькая?

Поделилась своей бедой старушка, тронутая сердечным участием незнакомого человека. А старичок подал ей узелок и сказал: «Успокойся, милая, этого тебе на всю твою жизнь хватит». И исчез, прежде чем успела старушка даже слово вымолвить, чтобы поблагодарить благодетеля. Пришла домой, подняла глаза в уголок, где висели иконы. «Да это же был сам Николай, угодник Божий! Как же я сразу не признала в старичке нашего Чудотворца?» — изумилась старушка и пала ниц перед иконой святителя. Благодарные слезы ручейками потекли по ее изрезанным лучиками-морщинками щекам.

Или второе повествование из уст монаха Санаксарского монастыря: «Николаем зовут моего папу; в родном Саратове я трудился в Никольском храме. Очень почитаю святителя. Сейчас подвизаюсь в Рождество-Богородичном Санаксарском монастыре. Однажды моей маме задерживали пенсию, она очень расстраивалась, жить было не на что. Я ей сказал: «Давай помолимся Святителю Николаю, он поможет». Помолились, и на следующий день мама получила деньги.

Недавно и я просил Николая Чудотворца о помощи, чтобы Господь по его молитвам послал мне немного денег на телефонные звонки домой. Через несколько дней получил перевод на сто рублей от брата Николая, отца моего крестника. Он просил подать записочки в монастыре. Когда я принес их в иконную лавку, денег с меня не взяли. А на Николу летнего мне нужно было на несколько дней съездить из монастыря домой. Просил Господа, Божью Матерь и, конечно, Святителя Николая о благополучной поездке. Но когда после службы собрались ехать, оказалось, что нет ключей зажигания от машины. Я расстроился — вот мое маловерие. Пошел опять к образу святителя, прошу: «Святителю отче Николае, как же так, не могу попасть домой в твой праздник, помоги!» И вот чудеса — на монастырской машине едет в Саратов о. Матфей и берет меня с собой. Святителю отче Николае, моли о нас грешных».

Таких рассказов-свидетельств — великое множество. На каждом приходе, если обратиться с вопросом «Как Вам помогает Николай Чудотворец?», вам обязательно поведают не одну историю о сегодняшней помощи этого угодника Божьего. Недаром храмов, церковных приделов и монастырей, в честь святителя освященных, столь великое множество, а в географическом атласе больше тысячи Николаевок и пара сотен сел с названием Никольское. Наверное, нет сегодня такой христианской семьи, где не было бы иконы святителя. Его образ можно увидеть в общественных и государственных учреждениях, на морском корабле и воздушном лайнере. Иконку с ликом чудотворца мы часто встречаем в автобусах и легковых автомобилях, берут ее с собой солдаты и моряки.

Жизненный путь святителя и чудотворца, которого Господь прославил за веру, любовь и милосердие по всей вселенной, начался со смиренной и горячей молитвы его родителей. Долгое время не имея детей, благочестивые Феофан и Нонна молили Господа о сыне, которого обещали посвятить Богу. Их молитва была услышана, и, предположительно в 260 году в городе Патары области Ликии в Малой Азии (сейчас Турция) у них родился мальчик, которому при Крещении дали имя Николай, что по-гречески означает «победивший народ». С раннего детства Николай отличался не просто необычайной мудростью, но и тягой к добру, к служению другим людям. Например, все деньги, перешедшие к нему в наследство от родителей, он раздал бедным, причем старался делать это так, чтобы те не узнали, кто же был их благодетелем. Известен случай, когда Николай, уже будучи в священном сане, с риском для собственной жизни заступился за невинно оклеветанных и осужденных на смерть.

Жизнеописание святого повествует о том, как во время морского путешествия в Иерусалим на глазах многих свидетелей святитель силой своей молитвы усмирил бурю и воскресил молодого матроса, упавшего с мачты на палубу и разбившегося насмерть. Множество больных и бесноватых исцелялись после того, как обращались к святому Николаю за помощью. Сохранились свидетельства того, как в трудные годы голода чудесным образом он спас свой город от неминуемого вымирания. А почитают святого не только христиане, но и мусульмане: в Турции до сих пор с необычайным благоговением относятся к святителю. Сохранились башня и темница, в которую был заточен епископ Мир Ликийских Николай во времена гонения на христиан.

Святой прожил долгую и непростую жизнь. После его смерти в 334 году прославление святителя вышло за пределы Малой Азии. В V веке Николая Мир Ликийских стали почитать как святого греки. А на Руси первый храм, посвященный Николаю Чудотворцу, появился задолго до Крещения и образования Древнерусского государства. Летописец Нестор свидетельствует, что в 882 году на могиле воеводы Аскольда, в святом Крещении Николая, в Киеве была построена первая церковь во имя святителя Николая. Сегодня на Руси множество храмов, монастырей и престолов, освященных в честь святителя Николая Чудотворца. Каждый из них имеет свою удивительную историю, свою особую духовную составляющую, где нет грани между чудом и реальностью, где соединены мир горний и мир дольний, где сам великий угодник Божий святитель Мир Ликийских Николай Чудотворец вместе с нами молится Творцу и помогает нам в спасении наших душ.

 

Святитель Филарет, митрополит Московский и Коломенский

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум —

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум!

Святитель Московский Филарет (Дроздов)

Из века в век, из поколения в поколение облаченные в архиерейскую мантию подвижники веры и благочестия не только утверждали православие и были участниками важнейших исторических событий, но и до сего дня реально присутствуют в нашей действительности: к ним можно и нужно обращаться.

Святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский и Коломенский, известен в истории Церкви не только как духоносный пастырь и молитвенник. Наверное, у каждого из нас на книжной полке стоит русский литературный перевод Библии, который появился стараниями Библейского общества, основанного святителем. Священное Писание было издано в годы жизни митрополита по его личному благословению. Одного этого факта вполне достаточно, чтобы с честью войти в историю Православной Церкви. Но архипастырские деяния святителя охватывали практически всю многогранную православную, да и государственную жизнь середины XIX века.

Став в возрасте 29 лет ректором Санкт-Петербургской духовной академии, святитель Филарет принимается за составление развернутого православного катехизиса. И по сей день этот труд, несмотря на уже довольно архаичный для нашего времени слог, не превзойден в точности формулировок и определений. Различных катехизисов на сегодня существует довольно много, но именно труд святителя Филарета наиболее полно излагает догматы нашей веры и канонические правила Церкви. Поэтому он и предлагается к изучению воспитанникам и студентам духовных школ.

С молодых лет святитель Филарет получил известность не только в церковных кругах. Его деятельность была обширной и многогранной и касалась практически всех сторон жизни тогдашнего общества. Об этом говорит и его творческое наследие: собрание сочинений, богословских трудов и проповедей составляет множество томов.

Самым блестящим периодом в истории Московской епархии считается именно то время, когда ею управлял митрополит Филарет. Правящий архиерей Москвы создал в полном смысле образцовую епархиальную структуру, где сочетание канонических устоев Церкви, отвечавшее потребностям именно того исторического времени, соединилось с христианской любовью к священно- и церковнослужителям и прихожанам. Этот исторический пример актуален и в день нынешний, когда идет реформирование церковного управления и уклада приходской жизни.

Особой заботой окружал митрополит тех представителей духовенства, которые даже при недостатке богословских знаний служили службу Божью «ради Иисуса, а не хлеба куса». Недостатки и нестроения присутствуют всегда, даже при управлении самых блестящих руководителей и организаторов, но есть существенное отличие методов и способов их преодолений. Митрополит Московский и Коломенский Филарет умел их побеждать строгостью к себе и любовью к пасомым. Примером этого служит удивительное свидетельство, приведенное в книге Александра Яковлева «Век Филарета».

«Как-то утром владыка вышел до завтрака в гостиную и увидал бедного деревенского диакона, русоволосого, сильно загорелого, с лицом усталым и опечаленным.

— Что ты за человек? — спросил Филарет.

Владыка был в потертом халате, и диакон отвечал без стеснения:

— Да заблудился, батюшка, никого не найду. А хочу я броситься в ноги преосвященному. Добрые люди надоумили: пойди пораньше, да и попроси.

— Что за дело у тебя? — мягко спросил Филарет.

— Беда! Диакон я, имею семью большую в селе нашем, но теперь хотят определить другого на мое место. А меня угнать аж за пятнадцать верст. Версты-то ладно, а как же я со всем хозяйством моим тронусь? Пятеро деток, жена, теща да сестра вдовая с мальцом… И с чего бы — вины за мною, батюшка, никакой нет.

— Садись пока, — пригласил владыка, — кого же ты просил?

— Да многих… — протянул диакон, смекая, не поможет ли новый знакомец и во сколько это обойдется.

— Правду говоря, батюшка, меня уж обобрали как липку. В канцелярии преосвященного дал писарю двадцать пять рублей, в консистории опять двадцать пять, здешнего прихода диакону семьдесят пять рублей… а дело стоит! Говорят, экзаменовать меня надобно.

— Это правда, — уже строго сказал Филарет. — Я экзаменатор.

Диакон неловко опустился с дивана к ногам митрополита.

— Батюшка, пожалей меня! Мне уж тридцать пять годов, что я помню!.. Вот осталось всего двадцать пять рублей у меня, пятнадцать-то я на дорогу отложил, а десять — возьми, батюшка, только сотвори ты мне эту милость!

Филарет глянул в глаза диакона, и так был чист простодушный и опечаленный взгляд, что владыка не мог ему не поверить.

— Давай мне свои десять рублей, — велел он, — и приходи завтра к девяти в эту комнату. Дело твое будет решено.

На следующее утро он явился к назначенному часу, и по приказанию владыки его пропустили в комнаты. В гостиной диакона ждал Филарет, облаченный в парадную рясу, с панагией, лентами и орденами, ибо собирался ехать в Страстной монастырь служить.

— Виноват, святый владыко! — воскликнул диакон и пал в ноги митрополиту.

— Встань! — приказал Филарет. — Дело твое мы покончим быстро.

Он позвонил в колокольчик и приказал позвать ранее вызванных писарей и здешнего диакона. Едва те переступили порог, владыка подчеркнуто смиренно обратился к ним:

— Каюсь перед всеми вами, братие, что вчера взял от этого диакона десять рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», я вместо десяти даю ему сорок рублей, — и он протянул обомлевшему от изумления диакону несколько ассигнаций. — Ты взял двадцать пять рублей — дай ему сейчас сто, то же и ты сделай, а ты, духовное лицо, вместо семидесяти пяти дай ему триста.

Диакон прижал ворох ассигнаций к груди, губы его тряслись, и видно было, что бедный готов разрыдаться. С непередаваемым словами чувством он смотрел на митрополита, но тот поспешил прервать молчание:

— Ступай, отец, домой. Оставайся на своем месте. Будет нужда какая — относись прямо ко мне… А с вами, — обратился митрополит к взяточникам, — вечером разберусь».

В 1819 году, в возрасте 37 лет, святитель стал членом Священного Синода и с этого времени ни одного сколько-нибудь важного дела не решали без его присутствия, недаром еще при жизни Филарета величали «мудрый».

Кроме круга синодального управления и церковных забот его деятельность касалась и дел государственных. Знаменитое «Уложение» по отмене крепостного права составлялось при активном участии святителя. С уважением и любовью к нему довольно часто обращались за советом и благословением императоры Николай I и Александр II.

Неутомимая деятельность митрополита, среди которой он, по его собственным словам, отдыхал только «на разнообразии занятий», соединялась в нем с подвижнической жизнью, где пост, молитва и богослужение занимали главное место. Об этой любви к храмовой службе, к проповеди и общению с верующими ярко свидетельствует пример, когда святитель в течение 100 дней объехал все приходы громадной по территории Тверской епархии с ее многочисленными церквями и монастырями и в каждом из них совершил архиерейское богослужение с обязательной проповедью.

Именно вовремя этой стодневной поездки произошло одно из многочисленных чудес, силою Божией от святителя исходивших.

У одного священника была сильно больна дочь. В это самое время, во время приезда святителя, ему было назначено получить первую награду — скуфью от высокопреосвященного Филарета. Получив ее и принимая святительское благословение, он просил владыку помолиться об исцелении его дочери, а когда пришел домой, то с верою положил полученную им скуфью на голову больной. Девочка скоро уснула и наутро была уже здоровой.

Подобных свидетельств множество, и недаром Александр Пушкин в своем удивительном поэтическом диалоге со святителем Филаретом воскликнул:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

 

Святительский месяц декабрь

Дни Рождественского поста — это ожидание события, когда в вифлеемском вертепе «родися Отроча Младо, Превечный Бог» и воссияет «мирови свет разума». И как бы предваряя Христово Рождество, декабрьский церковный календарь напоминает нам о днях памяти святых, чьи имена и деяния не имеют временных и исторических границ.

Но все же если вести отсчет по новому стилю, то декабрь — святительский месяц. Он начинается памятью святителя Филарета, митрополита Московского и Коломенского, а заканчивается именами архиереев, в недавние годы жизнь свою за Церковь и Христа отдавших: священномучеников архиепископа Верейского Илариона (28 декабря) и Фаддея, архиепископа Тверского (31 декабря).

Ежедневный богослужебный круг первого зимнего месяца, по сути, раскрывает всю историю христианской цивилизации, изложенную в святительских подвигах.

Здесь и апостол, до киевских круч дошедший, Андрей Первозванный, и великий угодник Николай Чудотворец, всем миром признанный, и просветитель края Сибирского епископ Иркутский Иннокентий. И сегодня актуальны слова, сказанные в XVIII веке святителем и учителем духовенства Митрофаном Воронежским: «Употреби труд, храни умеренность — богат будешь; воздержно пей, мало ешь — здрав будешь; твори благо, бегай злого — спасен будешь». Нельзя забыть и о святительском подвиге выходца из Полтавской губернии наместника Мгарского монастыря, а затем и Свято-Троицкой Сергиевой Лавры святителя Белгородского Иосафа.

* * *

Энциклопедии и справочники, повторюсь, определяют святителей как святых из епископского чина, которых почитает Церковь за святость жизни и праведное пастырство, в котором осуществляется промысел Божий о Церкви в ее движении к Царству Небесному. Академически это верно и правильно. Но есть то в подвиге святительском, что сухому, пусть даже богословскому определению неподвластно: для любого из нас святитель — это не только «правило веры и образ кротости», но и свет мира (Мф. 5:14), без которого невозможно прийти к Тому, в Кого верят наши сердца.