1

За время своей работы Бело уже трижды бывал в Лионе. Ему нравился город и лионские коллеги. Их сдержанность, которая может поначалу показаться враждебностью, с течением времени переходит в дружеское отношение. Среди доброжелательных лиц можно было спокойно работать. Некоторые считали, что дело тут в особой коммуникабельности Бело. «Что посеешь, то и пожнешь», — отвечал он.

Пообедал Бело в вагоне-ресторане. Приехал он уже в сумерки. Несмотря на это, он решил, удостоверившись, что в гостинице для него заказан номер, отправиться прямо на улицу Вобан. Завтра с раннего утра он серьезно возьмется за дело. Ему необходимо успеть на ночной поезд до Парижа. Утром в среду он должен быть на набережной Кэ-дез-Орфевр.

Бело, любивший одиночество, никак не думал, что кто-то может его ожидать. Поэтому он очень удивился, увидев на пороге отеля улыбавшегося Сенвиля.

— Я первый столкнулся с этим делом, — сказал Сенвиль. — И да здравствует отрубленная рука, если благодаря ей я могу пожать вашу!

— Вы словно по книжке читаете, — ответил Бело. — Я тоже рад, что мы встретились. Не случилось ли со времени беседы наших шефов чего-нибудь новенького?

— Врач обследовал парня.

— Что, нервы сдали?

— Да, сразу, как открыли чемодан. К тому же он жаловался, что приехал из Парижа сильно простуженный.

— Ну и что?

Сенвиль пожал плечами.

— Да, сильная простуда, но можно обойтись без больницы, даже без сиделки. Я на машине, хочу вас потом похитить. Мои дети вас обожают!

По дороге он описал Бело всю семью Берже, особо остановившись на бабушке и Жан-Марке, «которого комиссар Тевене не без основания подозревает».

— Мне хотелось бы с ним побеседовать, пока по закону он только свидетель, — сказал Бело.

Тяжело дыша ртом, потому что нос был заложен, Жан-Марк спал в своей камере. Он лежал одетый, но без плаща и шарфа, потому что помещение отапливалось. Когда полицейский открыл дверь, он, как и утром, вскочил с криком «Нет», дико озираясь по сторонам.

— Вставай, — сказал Сенвиль. — Пойдешь с нами.

Шествие открывал Сенвиль, а замыкал Бело, внимательно разглядывавший молодого человека. Большинство полицейских считали, что они исчерпали все, что можно было сказать о подозреваемом, но ни словом не обмолвились о его внешнем виде. Юноша хрупкий, элегантный и, судя по описаниям Сенвиля, не похож ни на кого из семьи Берже. Даже выражение обреченности, с которым он очнулся, разбуженный полицейскими, не испортило его милого, привлекательного лица. Вот и причина, почему он понравился богатой, не первой молодости женщине. Интересно, кто из них больше выиграл.

Когда они сели в одном из кабинетов, Бело сказал:

— Я приехал, чтобы забрать вас в Париж.

Жан-Марк выглядел, как зверек, попавший в капкан. Он хотел что-то крикнуть, но простонал только:

— Вы не имеете права!

— Почему? — без злости спросил Бело.

— Запереть меня тут, как зверя, как раз после того, что случилось…

— А что случилось, мой мальчик?

Вопрос и тон, которым он был задан, запутали Жан-Марка.

— Ну… чемодан… И отрубленная рука… моей невесты… Моей невесты! — Он зарыдал. — Вы не представляете… Никто не представляет!..

— Я приехал за вами потому, — сказал Бело, — что почти все произошло в Париже, и только в Париже мы можем распутать это мрачное дело. Мы должны иметь вас под рукой.

Жан-Марк перестал всхлипывать и искоса посмотрел на Бело.

— Понимаю. Значит, вы не считаете, что я… — Он запнулся. — Мы выезжаем сегодня?

— Завтра.

— Можно мне пойти домой, лечь?

Бело встал, Жан-Марк тоже. Сенвиль озабоченно следил за каждым его движением.

— К сожалению, это невозможно, — сказал Бело. — Вы понимаете, пресса. Для журналистов нет ничего святого. Тут вам будет спокойнее.

— Да, пресса, — промолвил Жан-Марк. — Хорошо.

Он молча проводил комиссара взглядом до самой двери. Оба полицейских вышли и сели в машину.

— Да, вы умеете работать, ничего не скажешь, — вздохнул Сенвиль. — Выпьете у меня рюмочку?

— Мне бы хотелось крепкого кофе, — ответил Бело. — Без чашечки хорошего кофе я не смогу уснуть.

 

2

Он не мог заснуть без кофе, но просыпался всегда легко. Уже ранним утром он хрустел рогаликом, запивая его горячей жидкостью, мало напоминающей тот напиток, которым его угощал Сенвиль, и одновременно проглядывал местные газеты. Пресса подняла такой шум вокруг отрубленной руки, словно вся история случилась здесь. Старая госпожа Берже взяла на себя всю тяжесть общения с репортерами. Она описала сцену с чемоданом холодно, точно, как в пьесе Мериме. Молодая госпожа Берже, мать Жан-Марка, осталась в тени. Несмотря на это, ее фотографию поместили в газетах вместе с информацией о кольце. Имя особы, для которой кольцо было предназначено, не упоминалось. Имелись два фото мадемуазель Сарразен — одно групповое, на каком-то приеме, на другом она была одна. Газеты поместили и фотографию Жан-Марка двухлетней давности, очень удачную, с одухотворенным загадочным взглядом. Упоминалось, что ни лионская, ни парижская полиция не представила никакой версии относительно личности убийцы.

От Сенвиля Бело узнал, что комбинат Сен-Поликарп начинает работу в восемь тридцать. Без четверти восемь он был на улице Дюмон. Измученный мужской голос спросил:

— Кто там?

— Извините, пожалуйста. Я комиссар криминальной полиции, приехал из Парижа.

Дверь распахнулась, и Бело увидел невысокого человека с утомленным лицом. Это был Леонар, смотревший на Бело, как на избавителя.

— Вы арестовали убийцу?

Из столовой вышли Жонне и Эмилия, тоже с напряженными лицами. Только на лице бабушки не отражалось ничего, кроме нескрываемого любопытства.

— К сожалению, нет, — ответил Бело. — Разрешите войти?

— Что же будет? — простонал Жонне. — Что будет?

Со вчерашнего дня он постарел на десять лет, только похудеть не успел. Эмилия выплакала все слезы. Она безнадежно смотрела перед собой, нижняя челюсть у нее дрожала. Братья не успели застегнуть воротнички. Зато бабушка была в отличной форме.

— Так вы из Парижа… Проходите, — заговорил Жонне. — Можно любить Лион, и что из того! Как какое-нибудь серьезное событие, сразу Париж! Столица, столица…

На столе стоял завтрак.

— Все так, как вчера, — прошептал Жонне. — Как вчера.

— Только Жан-Марка нет, — неживым голосом произнесла Эмилия.

— И чемодана, — уточнила бабушка. — Может, присядете?

— Вы очень любезны, — сказал Бело, садясь.

— А теперь познакомимся. Я, естественно, бабушка. А это мать мальчика. Это отец, а это дядя. Моя внучка провела ночь у соседей. Что касается моего внука, то ни у кого не хватило простой человечности, чтобы сообщить нам о его состоянии.

Близнецы старались не пропустить ни слова и напряженно ждали, что скажет комиссар.

— У вас остынет кофе, мадам. Не смущайтесь моим присутствием. С вашим внуком все нормально. Вчера его осмотрел врач. Он не нашел ничего ни в легких, ни в бронхах.

— Слава Богу! — воскликнула Эмилия.

— Я приехал, чтобы забрать его в Париж, — продолжал Бело. — Его присутствие там обязательно.

— Налить вам кофе? — спросил Жонне.

Бело кивнул, а бабушка спросила:

— Может быть, вы позволите нам увидеться с Жан-Марком перед отъездом? Кстати, он и сам мог бы добраться до Парижа, — прибавила она.

— Он — главный свидетель, — сказал Бело, — и поэтому…

— И поэтому ему полагается эскорт? Значит, свидетелям уже не присылают повестки? Их приводят за ручку?

— Мы охраняем их от всяких неожиданностей, — со стоическим спокойствием ответил Бело, чувствуя напряжение, зависшее в воздухе.

— Вы думаете, преступник хочет убить Жан-Марка? — спросила Эмилия ровным голосом. Только челюсть у нее задрожала еще сильнее.

Жонне кусок не лез в горло, хотя он сутки ничего не ел. Леонар, поняв наконец, о чем идет речь, воскликнул:

— Конечно, конечно! Убийство этой несчастной, отрубленная рука, чемодан — только первый акт трагедии. Теперь пришла очередь Жан-Марка.

— Если он будет следовать нашим указаниям, ничего плохого не случится, — ответил Бело.

— Что это значит? — невозмутимо спросила бабушка. — Жан-Марк вам что-нибудь сказал? Или кому-нибудь из ваших коллег, которые тут вчера были?

— Нет, ничего не сказал по той простой причине, что сам пока ничего не знает. Возможно, его враги хотят его сначала запугать, а потом поставить в безвыходную ситуацию.

— Именно, именно! — радостно поддакнул Леонар. — Жан-Марк нигде не будет чувствовать себя в такой безопасности, как в руках полиции.

— Извините, комиссар, — сказал Жонне, взглянув на часы. — Вы, наверное, знаете, что мы с братом работаем на шелкопрядильном комбинате. Нам, к сожалению, пора выходить. Шеф, господин Кузон, с таким сочувствием отнесся к нашему горю! Нам нельзя пренебрегать своими обязанностями.

— Мне хотелось бы немного поговорить с вами о Жан-Марке, — сказал Бело.

— А вы встречали родителей, которые знают своих детей и могут о них говорить? — с усмешкой спросила бабушка.

— Да. Например, вас.

Бабушка опешила.

— Своих детей я, может быть, и знаю, — произнесла она задумчиво, — но Жан-Марка…

Вскоре к ней, однако, вернулся ее обычный тон.

— Зачем вам чья-то помощь, если он сам у вас? — спросила она резко. Бело встал. — Еще минуточку! Мои сыновья уходят, а Эмилии надо отдохнуть. Правда, Эмилия?

— Да, мама, — ответила Эмилия. — До свидания, господин комиссар. Напомните, пожалуйста, Жан-Марку, чтобы он захватил с собой шарф.

Жонне и Леонар обменялись печальными взглядами и попрощались с Бело так, как будто это он нуждался в сочувствии. Бело остался один на один с бабушкой.

— А вы любопытны, господин… — начала бабушка.

— Бело, Фредерик Бело.

— Вы любопытны, Фредерик.

— Такова моя профессия, госпожа Берже!

— В том-то и дело. Вы можете быть опасны.

— Для невиновных — нет.

— Возможно, но для подозреваемых… А ведь не все подозреваемые — преступники. Не забывайте об этом, Фредерик. Я доверяю вам этого мальчишку. У него душа художника! Ему кажется, что его никто не понимает, даже я! А я-то его как раз понимаю. Мы сделаны из одного теста.

 

3

«Странно, — подумал Бело, садясь в служебную машину. — Никто из членов семьи не упомянул об утренних газетах. Или никто не чувствовал потребности их прочитать? Ну, братья, возможно, купили газеты по дороге на комбинат, но она? Она, которая беседовала с журналистами, она, описавшая им всю эту чудовищную сцену с мельчайшими подробностями? А тебе казалось, что она тщеславна».

В ювелирной мастерской господина Шенелона сцена с журналистами разыгралась совсем иначе, чем в семье Берже. Госпожа Шенелон потеряла сознание, а господин Шенелон позвонил на улицу Вобан. Никогда он не продавал «кошачьего глаза»! Что за вздорная мысль! Огюсту он никогда ни в чем не ограничивал, и с первых шагов она стала поступать, как ей Бог на душу положит. Понятно, единственная дочь!

Он, Дидье Шенелон, воспитывался с братьями Берже в одном монастыре, и дружеские отношения сохранились у них на всю жизнь. А потом и их дети подружились: еще малышами играли вместе, потом ходили вдвоем в театр, в кино, ездили в горы и, наконец, укатили в Париж. Короче говоря, Огюста в прошлом году заявила, что Жан-Марк ей нравится, и прибавила: «Возможно, мы даже поженимся». Он учился в Академии изящных искусств, а все Шенелоны высоко ценили художников. Жан-Марк когда-то нарисовал для него образцы украшений в египетском и византийском стиле и сделал это, по его, Шенелона, мнению, прекрасно, однако от вознаграждения категорически отказался. Он был такой деликатный и, казалось, Огюсте далеко не безразличен. Но ни на Рождество, ни на Новый год она не сказала о нем ни слова. Когда мать спросила ее, приехал ли Жан-Марк домой на праздники, она ответила: «Не знаю, меня это не волнует». Потом она вернулась в Париж, чтобы продолжить учебу, и ни в одном письме не упомянула Жан-Марка.

— С ума можно сойти! — добавил господин Шенелон. — Наш постоянный клиент, комиссар Тевене, заверял меня, что наша дочь не будет замешана в эту мерзкую историю, а тут вдруг из Парижа приезжает комиссар специально, чтобы со мною увидеться.

Шенелон был человеком простого происхождения, с красным, возможно, от избытка эмоций, лицом. Он принял Бело в своей квартире, находившейся над магазином. Комнаты напоминали квартиру мадемуазель Сарразен: тот же прекрасный вкус, только вместо современных полотен на стенах висели старинные портреты в роскошных рамах.

Бело успокоил встревоженного отца, объяснив ему свой приезд в Лион так же, как и семье Берже. О «кошачьем глазе» он не сказал ни слова. Ему показали, хотя он об этом и не просил, фотографию Огюсты. Она оказалась приятной, миловидной девушкой. Адреса она не изменила, он остался тот же, что и тогда, когда старая госпожа Берже писала ей по поводу колечка с «кошачьим глазом». Этого эпизода супруги Шенелон не знали.

Вернувшись на улицу Вобан, Бело позвонил Пикару и сообщил обо всем, что ему удалось узнать в Лионе. Симону он велел отправиться на улицу д’Асса, 80, к симпатичной Огюсте Шенелон.

 

4

На последнем этаже красивого дома времен Директории Огюста Шенелон снимала однокомнатную квартиру без кухни. Вид из окон открывался фантастический: Люксембургский сад, купол Пантеона и безоблачное небо. Симон Ривьер, однако, не сразу это увидел. Сначала на бумажке, приколотой к двери, он прочитал надпись: «ОГЮСТА».

«Можно подумать, здесь живет гадалка или кто похуже, — пронеслось в голове у Симона. — А почему, собственно, похуже? Тоже профессия. Легавый — разве лучше?» Он постучал.

— Войди, не заперто, — ответил чистый, звучный голос.

Перед ним стояла красивая девушка с веселыми, блестящими, полными любопытства глазами. На ней было простое платьице, еще больше подчеркивавшее ее юность.

— Вот так номер! — воскликнула она. — Я думала, что это Франсуа. Вы его друг? Он не может прийти или договорился тут с вами встретиться?

Начало разговора было неудачным. Всегда лучше, когда свидетель сразу понимает, с кем имеет дело.

Огюста приглядывалась к нему.

— Что все это значит? Вы онемели? Франсуа заболел? Можете говорить смело. Конечно, мне будет жаль, если он захворал, но в конце концов это только мой знакомый! — Она улыбнулась. — Вы такой серьезный! Но вам это идет. Вы еще учитесь? Может, сядем?

Она свернулась на тахте в клубок, что, однако, не скрыло ее высокого роста. Надо сказать, Огюста не производила впечатления скорбящей и покинутой. Симон уселся в кресло.

— Я не учусь, — начал он. — Я пришел от имени Жан-Марка.

Выражение «от имени» было неточным, но Симон употребил его умышленно. Огюста нахмурилась.

— Чего Жан-Марку надо от меня? Нам нечего сказать друг другу. Все кончено.

Симон покраснел.

— Простите, я неправильно выразился. Я пришел не от его имени, но по его делу. — Краска отхлынула от его лица, но поза осталась скованной. — Вы видели утренние газеты? — прибавил он.

Огюста побледнела.

— Газеты? Все равно какие? Вы сказали, «видела», а не «читала». Первую полосу? — Симон кивнул. — Кто вы?

Симон постарался улыбнуться как можно более располагающе.

— Я инспектор криминальной полиции. Не пугайтесь, пожалуйста! Преступление ужасно, но Жан-Марк лишь косвенно затронут его последствиями.

— Преступление? — потрясенно повторила Огюста.

Симону не оставалось ничего другого, как коротко изложить суть дела. Огюста слушала с напряжением. Об Югетте Сарразен, о Нейи, об отрубленной руке. Когда он дошел до того момента, как Жан-Марк открыл чемодан, она позеленела, а после слов «колечко с „кошачьим глазом“ на безымянном пальце» заслонила рукой рот и застонала. Вместе с тем она нисколько не была удивлена.

— Да, — сказал Симон, желая как можно скорее закончить повествование, — госпожа Берже опознала кольцо, предназначенное для вас. Поэтому я здесь. Надеюсь, вы прольете немного света на эту историю и поможете Жан-Марку.

— Помогу Жан-Марку? А почему я должна ему помогать? — спросила Огюста, до этого смотревшая прямо перед собой невидящими глазами и только при последних словах Симона резко повернувшаяся к нему.

— Потому, — наставительно ответил Симон, — что, как бы велика ни была ваша обида…

— Да не об этом речь! — прервала его Огюста. — Почему Жан-Марк нуждается в помощи? Потому что он стал жертвой чьей-то страшной мести?

— Месть никогда не бывает без причины. И именно знание этой причины поможет нам найти преступника.

Огюста сложила руки на коленях — красивые, большие руки, намного крупнее, чем у мадемуазель Сарразен. И эти руки дрожали, а значит, жили.

— Месть не бывает без причины, — тихо повторила она и, помолчав немного, начала свой рассказ.

Она говорила, неотрывно глядя на свои руки и все больше наклоняясь вперед.

— В прошлом году мы должны были пожениться. По крайней мере я так решила. Мне казалось, что он тоже. Мы вместе уехали в Париж, начали учиться. Нам случалось спать вместе, вон за той ширмой. Мы нашли ее на свалке. На субботу, воскресенье Жан-Марк всегда оставался у меня. Мы выходили тогда только за продуктами. Готовил он. Вместо фартука повязывал полотенце. Все нас смешило, мы радовались любой мелочи. Я думала, что такой будет и семейная жизнь. Кроме занятий в Академии, он работал на площади Вандом у Пижона, знаменитого реставратора. Ну и рисовал так, для собственного удовольствия. В музеи мы ходили не реже, чем в кино. А потом, в декабре, точнее, в самом начале декабря, еще перед Рождеством, он исчез.

Огюста скрестила руки на груди. Теперь она смотрела на коврик перед тахтой. Казалось, она видит на нем то, что рассказывает.

— Это было в понедельник. Утром он сказал: «Не жди меня на этой неделе. Шеф завалил меня работой». Всю неделю его не было. И потом тоже. Никогда, никогда больше я его не видела. Он жил на улице Бонапарта в гостинице «Марсель». Я звонила туда много раз. Мне говорили, что он ушел или еще не вернулся. Он не вспомнил обо мне ни на Рождество, ни на Новый год. Конечно, я встречалась со знакомыми и днем, и по вечерам. Я не из тех, кто быстро сдается. Но праздники без Жан-Марка! Я почувствовала, что такое одиночество. Одиноким можно быть и среди людей. Мне казалось, что родители, дом, даже воспоминания — все пропало вместе с ним! Я словно превратилась в бездомную бродяжку. Я, дочь Шенелона, одна из самых завидных невест в Лионе. Я поздравила семейство Берже с Рождеством. Надеялась получить какие-нибудь новости из Лиона. Может быть, он туда поехал? Может быть, кто-нибудь заболел, например бабушка? Ах, эта кошмарная бабушка! Надо признать, это она посоветовала ему учиться в Академии. В глубине души я знала, что, если б он там был, родители написали бы мне. Я каждую неделю получала от матери послания на двадцати страницах. Но ответ пришел именно от его бабушки.

Огюста еще больше помрачнела и стиснула кулаки.

— В ее письме была такая фраза: «Надеюсь, тебе понравилось колечко, подаренное Жан-Марком». Я сожгла письмо, но эти слова неотступно преследовали и мучили меня. Я решила, что женщине, носящей вместо меня кольцо, это даром не пройдет. Три дня я подстерегала Жан-Марка близ мастерской Пижона. Он не появился. Я стала ездить к гостинице «Марсель». Он много раз проходил мимо моего такси, я вся дрожала от страха, что Жан-Марк меня заметит. Он всегда был один. Что из того! Однажды вечером он вышел и взял такси. Я поехала за ним. Машина остановилась в Нейи, на улице де ла Ферм, девять бис. Конечно, там мог жить какой-нибудь его приятель. Но я была уверена, что это не так. Шофер моего такси был молод, странно на меня поглядывал, и я боялась, что он начнет приставать. Пришлось вернуться в Париж. В телефонной книге Нейи я нашла имя хозяйки виллы на улице де ла Ферм. Это была мадемуазель Сарразен. Я сразу набрала номер. К телефону долго не подходили, наконец в трубке раздалось: «Алло!» Это был звучный, чистый, твердый женский голос. Мне стало нехорошо. «Это квартира мадемуазель Сарразен?» — спросила я. «Да, — ответила женщина. — А кто говорит?» «Погоди, — подумала я, — я задам тебе страху!» И молчала. «Алло! Алло!» — повторила она и, кладя трубку, сказала кому-то, бывшему рядом, вероятно, Жан-Марку: «Устраивать розыгрыши среди ночи!» Розыгрыши! Это она называла розыгрышами. Назавтра я отправилась к ней.

Изменившийся, сдавленный голос Огюсты напугал Симона. Он понимал, как ей тяжело переживать снова все, что она старалась забыть в течение месяца. А Огюста все говорила. Перед ее глазами словно мелькали кадры фильма.

— Я позвонила. Она сама открыла мне дверь, но мне сначала и в голову не пришло, что передо мной мадемуазель Сарразен. Женщина в таком возрасте! О да, очень красивая, очень элегантная. С голубыми, холодными как лед глазами. «Могу ли я видеть мадемуазель Сарразен?» — спросила я. Женщина ответила, что мадемуазель Сарразен — это она. Я не могла в это поверить. Глаза ее смотрели холодно, подозрительно, враждебно. «Что вас, собственно, удивляет?» — спросила она. «Вы — любовница Жан-Марка?» — начала я. «Это вы мне вчера звонили. Я узнала вас по голосу», — прервала она. Она не пригласила меня в квартиру, но я и не собиралась входить. Мне хотелось, чтобы меня слышала вся улица. Но у меня пропал голос. Да и кругом не было ни души. «Вы у меня его украли!» — сказала я наконец. «Уже этой фразы достаточно, чтобы понять, почему Жан-Марк вас бросил! Маленькая мещаночка, подруга детства! И вы полагали, что такая девушка может всерьез нравиться Жан-Марку? Из того, что он о вас рассказывал, мне все стало ясно!» — «Он подлец, а вы воровка», — ответила я на это. Я была уверена, что она даст мне пощечину. Вдруг меня осенило… «Да, вы воровка, но не потому, что соблазнили Жан-Марка, а потому, что взяли у него колечко, принадлежащее мне». — «Колечко? — переспросила она. — Ах, да, вы ведь дочь ювелира». — «Не в этом дело. Я говорю о кольце, которое его мать прислала для меня», — ответила я. «„Кошачий глаз“?» — догадалась она. Так я узнала, что это был «кошачий глаз». На руке у нее было только одно кольцо, с огромным бриллиантом. Она сорвала его с пальца и, если бы я не отшатнулась, сунула бы мне его в руку. «Возьмите себе это кольцо, оно чего-нибудь да стоит, а я буду носить только то!» — сказала она. У меня снова пропал голос. Она протянула руку, чтобы захлопнуть перед моим носом двери. Левую руку, ту самую, которая… «Уходите отсюда! — крикнула она. — А если с Жан-Марком что-нибудь случится, я буду знать, чьи это проделки». Итак…

Неожиданно Огюста начала сползать с дивана. Симон поддержал ее. Огюста его оттолкнула.

— Оставьте меня в покое, мне больше нечего сказать.

Симон принял безразличный вид, достал из портфеля повестку и положил на стол.

«Мадемуазель Огюста Шенелон приглашается в среду в префектуру полиции, в шестнадцать часов. Следственный отдел. Кабинет комиссара Пикара. Улица Кэ-дез-Орфевр».

— В это время Жан-Марк Берже будет уже в Париже, — сказал Симон и вышел.