1-е января.

Подумать только — уже 1943 год! Еще один год начинается в моей жизни. Какой он будет! Как я его проживу? И переживу ли?

Наша группа во главе со старшим лейтенантом Васильевым в расположении батальона Докукина — уже не капитана, а майора Докукина. Мы действуем на стыке деревень Селище и Берлезово. Вражеский огонь разбил, искалечил, с корнем вырвал деревья и кустарники. С приближением к КП батальона местность становится все более труднопроходимой. Приходится все чаще и чаще перелезать через завалы.

Не сладко здесь пехоте-матушке. Вот и сегодня бьет немец без конца. Налет за налетом. Пули свистят, ударяются в искалеченные стволы деревьев. Наши артиллеристы что-то молчат… Сделают один налет и замолкают на целую вечность. Досадно!

На командном пункте батальона несколько командиров. Сам Докукин не выходит из землянки. Говорят, приказом командира дивизии на него наложен домашний арест на пять суток за то, что он ползал с разведкой батальона в немецкие траншеи за «языком». Узнаем своего «батьку» Докукина.

С большой радостью встречает нас майор Докукин. Командиры расходятся по подразделениям. Мы, разведчики, остаемся наедине со своим бывшим ротным. Он с любовью оглядывает нас и говорит: «Надоело в обороне, скорее бы вперед, скорее бы наступление!»

Во второй половине ночи Докукин идет с нами на боевое задание. Здесь нет живого места. От взрывов, снарядов и мин земля перевернута вверх дном. Комбату все знакомо в своем хозяйстве, он знает на ощупь и на взгляд каждый клочок земли. Перед нами задача: выявить и уточнить систему оборонительных сооружений противника. Мы ползем с сапером. Проходим две линии проволочного заграждения. Сапер осторожно работает около самой немецкой траншеи. Это последнее препятствие.

Хотя в наше сегодняшнее задание и не входит блокировка обороны противника, все-таки хорошо бы в предновогоднюю ночь ворваться в расположение врага через все его препятствия. Еще мгновение — и мы у цели. Только бы ничто не помешало…

Но!.. Движение сапера — и по всей проволоке зазвенело, забренчало. От проволоки вверх взвились и повисли в воздухе на парашютах десятки ракет. Мгновенно заработала вся огневая система. Мы открываем ответный огонь, но продвинуться вперед не можем. Среди нас трое раненых, но задание выполнено. Эта «автоматика» немцев — новость не только для нас, но даже для командира батальона майора Докукина. В будущих боевых операциях и в грядущем наступлении добытые сегодня данные о системе немецкой обороны будут иметь важное значение. Мы долго лежим под огнем, не прекращая наблюдения. К рассвету отходим.

На КП батальона Докукин наливает ребятам водки:

— С Новым годом! С новым счастьем, мои дорогие друзья! Боевых удач вам и долгих лет жизни!

— С Новым годом! — говорю я. — Всего этого и мы вам желаем, товарищ майор, а сверх этого мы желаем вам стать маршалом… разведки!

Все смеются, мое пожелание одобряют.

Только сейчас я замечаю, что у Докукина остро обозначились скулы, вытянулось, возмужало лицо. Или это после бессонной ночи, или сказался месяц волнений за батальон… А глаза все с тем же блеском, задорные и решительные.

В эту новогоднюю ночь работали разведчики всей дивизии, полковые роты автоматчиков и учебный батальон. Разведчики нашей роты под командованием младшего лейтенанта Игнатьичева и старшего сержанта Борисова, действующие на правом фланге нашей обороны в районе Брехаловки, одержали победу.

Ребята рассказывают, как это произошло. Вышли они давно уже знакомым путем, как всегда, за Вервищенскую высотку, перешли железнодорожный путь. Всю ночь просидели в засаде на дороге под деревней Жаровня, но немцы не появились. Выпал свежий снег. Утром, возвращаясь домой, головной дозор — Валентина Лаврова и Михаил Голубев обнаружили на снегу чужие следы. Следы вели к железной дороге на территорию обороны. Не доходя полотна, разведчики залегли, а вскоре увидели гитлеровцев. Они бежали обратно. Что-то, видно, их спугнуло. Наши спокойно выждали. Как только немцы прошли через дорогу, открыли огонь. Гитлеровцы побежали назад, потом по железнодорожному полотну. Наши разведчики положили их всех на месте, а трех пленили. Правда, уцелел только один. Одного, уже мертвого, посадили около железной дороги, под сосной, второго, тяжелораненого, отправили без сознания на КП батальона. Третий немец оказался офицером. Он вел себя вызывающе.

На КП батальона Пегасова разведчики показали немецкому офицеру газеты, рассказали, что под Сталинградом немцам — капут. «Фантазия! — кричит офицер, зло сверкая глазами. — Коммунистише, совьетише пропаганда!» Ребята доказывают, что это факт, что весь мир говорит о Сталинграде, о нашей победе, а немец орет свое: «коммунистическая пропаганда».

Валя Лаврова показывает немцу плакат: русская мать, защищая ребенка от гитлеровского штыка, просит красноармейца: спаси детей! Немец понял плакат, но повторяет: «Пропаганда!», а сам дрожит от холода и страха.

Ребята поднимают маскхалат немца, под халатом довольно легкая одежда. Затем показывают свою: «Это что, тоже пропаганда?» Немец видит теплые, ватные брюки, фуфайки, полушубки, валенки бойцов. Нет, это уже не пропаганда! Но немец не сдается: он вскакивает, начинает делать гимнастические упражнения, показывая разведчикам, что арийцы — спортсмены, им не страшен холод. «Шпорт, шпорт!» — поучительно серьезно говорит фриц, а сам дрожит, как собака.

Тяжелораненый немец умирает. Он громко стонет. Немецкий офицер, увидев страшную предсмертную агонию своего солдата, перестал упираться и дал нашему командованию нужные сведения. Это были полковые разведчики немецкой авиадесантной дивизии. Оказывается, такая дивизия сейчас курсирует против нашего участка обороны.

Сейчас Анютка где-то бродит. Валентина спит богатырским сном. Я сижу на своем топчане, за столом, и записываю последние события, о которых мне рассказали ребята.

А у ребят в землянке песни, пляска. Не пойти ли к ним?

Проснулась Валентина: «Ты куда собираешься?» — «К ребятам». — «Подожди, и я с тобой!»

Ребята пляшут «ярославскую». Держатся руками за потолок землянки и отплясывают. Дима Ершов заводит: «И-их! Перьвая! Вторая! Третья!..»

15-е февраля.

Взятие контрольного пленного совсем успокоило командование нашей роты. А у нас пошли позорнейшие «задачи-неудачи», как говорят разведчики.

Исходили, истоптали мы без успеха вкривь и вкось весь снег в лесу. Давно уже невозможно различить, где фрицевские следы, где наши. А мы все ходим и ходим в надежде, что немцы сами придут к нам в плен. Преодолеваем Вервищенскую высоту, и около железнодорожного полотна встречает нас замерзший фриц, сидящий под сосной. Каждый раз, как мы доходим до этого места, я вздрагиваю от неожиданности.

Проходит ночь, день — и мы с серьезными физиономиями, ловко лавируя под взрывами снарядов, возвращаемся домой. Эти операции мы называем игрой «в кошки-мышки». А командование ротное довольно. Строчит в штадив донесения, дескать все в порядке, действуем группами в таком-то районе, немец стреляет, вернулись без потерь… Вроде все правильно!

Вчера утром прибыли в расположение минометчиков. Ребята, вместо того, чтобы идти на задание, под «командованием» командира отделения Захватова залезли в холодную заброшенную землянку и пролежали несколько часов. Странно, при Докукине я как-то совсем не замечала Захватова, сейчас он вдруг стал «героем» среди ребят…

Анютка с Валюшкой проснулись. «Все у вас благополучно? Все живы-здоровы?» А я не могу рта раскрыть. Что-то надо делать!

Мы приходим к выводу: молчать нельзя, надо действовать. Но как? В землянку входит разводящий, чуваш Александров:

— Аверичева! На пост!

На пост — так на пост. Постепенно все вокруг затихает. Я еще ни разу не стояла на посту. Ночь. Луна. Нет ветра. Небо чистое, морозное, звездное. Высокая сосна в снегу, как будто тоже на посту. Чудесно!

Вылезает из землянки старший лейтенант Крохалев, кричит:

— Тебе что здесь, театр Волкова? Трое суток гауптвахты и два наряда вне очереди!

— Есть трое суток и два наряда вне очереди! — отвечаю я, как положено.

А вот и разводящий. Ух! Заберусь я сейчас в жаркую землянку да засну блаженным сном. Старший лейтенант приказывает разводящему: «Пусть стоит до утра. А утром — в наряд, на кухню картошку чистить». Разводящий Александров пытается меня защитить: «Нет таких законов, товарищ старший лейтенант». — «А, и ты заговорил? В боевую операцию захотел?» — и он скрывается в землянке. «Тьфу, собака какой! — отплевывается Александров. — Нехороший стал человек. Ой, нехороший. А ведь при Докукине был боевой командир». Тяжело ступая опухшими, больными ногами, Александров уходит.

У меня коченеют руки, ноги. Ничего!.. Надо поразмяться! По-раз-топ-тать-ся! Вот так! Вот так! Становится теплее.

Бежит взволнованная Лаврова. Она сейчас же разбудит Крохалева. «Что он, с ума сошел! Ему что здесь, белая армия! Издевается над бойцами! Целая рота спит, во втором взводе шпарят в карты, а тебе здесь всю ночь?!» Она рвет и мечет.

— Давай их напугаем! — предлагаю я Валентине. Мы сгибаемся над маленьким окошечком землянки, стучим по стеклу. Ребята моментально прячут карты. Выходит разведчик Борис Добрин: «Кто здесь?» — «Потише хоть кричите, шешки вы нямые», — советуем мы. «Ну, ладно, ладно, испугали!» — и Добрин скрывается.

— Да, дела наши ротные! — восклицает Валентина, удаляясь. — Я так это не оставлю.

Что же мне делать дальше? Оказывается, трудная вещь — эти посты. Не завидую тем хлопцам, которые не ходят на задания. Им всегда приходится стоять на постах. Мысли мои переносятся в Ярославль, в театр. А интересно, смогу ли я вернуться на сцену?.. Когда-то я очень любила играть в концертном исполнении сцену «У фонтана» — из «Бориса Годунова». Попробую сейчас:

Нет, нет, этого мне уже не сыграть! И Луизу не сыграть в «Коварстве». А может, это сейчас и не нужно никому?.. Нет, я, наверно, не права.

Светает. Становится совсем холодно. Ноги окоченели. В сероватой утренней мгле приближаются знакомые фигуры повара и старшины, пробегает каптенармус Николаичев. Разводящий снимает посты.

Ура! Выдержала! А в землянке сладко спят Валентина и Анна… Счастливые!

— Аверичева, на кухню! — шепчет Ион Бахуров, приоткрывая дверь землянки.

Возле кухни, у костра, ребята чертыхаются, проклинают всех хозяйственников. Они чистят мерзлую картошку, вытаскивая ее из ледяной воды.

Рота проснулась. Очнулось и начальство. Ординарцы бегут с ведрами по воду. Старший лейтенант подходит к нам, глаза у него с похмелья мутные. «Хочешь, я отменю свой приказ?» — говорит он. «Благодарю! Я, знаете ли, давно не занималась хозяйством, и мне ужасно нравится чистить картошку». Кто-то из ребят добавляет: «Особенно после бессонной ночи!»

В роту приехал комсорг дивизии. Пока я была на кухне, Валентина, Анюта и Михаил потолковали с ним о наших делах. Комсорг сегодня же обо всем доложит Турьеву.

К вечеру я ушла на задание. Мы в засаде под деревней Дедовичи. Мне ничего на свете не надо, только бы поспать. Поэтому я сплю на привале, сплю в засаде, сплю на ходу. А когда вернулись домой, узнала, что Валентина сцепилась со старшим лейтенантом и тоже заработала штраф. Но Валя есть Валя. Она заявила: на кухню, картошку чистить пошли своих холуев, которые храпят сутками. И на кухню не пошла.

18-е февраля.

Узнали сегодня страшную весть: тяжело раненного в голову Докукина привезли в медсанбат. Оперировать его будут хирурги армейского госпиталя, которые прилетели по вызову командира дивизии Турьева.

Боже мой, Докукин без сознания!

21-е февраля.

В роте большие изменения. У нас новый командир роты капитан Набатов — из минометчиков, новый помощник командира роты Коростылев. Крохалева перевели в стрелковую роту. Отчислили и Захватова.

Нас перевели на новое местожительство в деревню Макарово. Здесь большие добротные землянки, даже клуб есть. Ходим только в наблюдение за обороной противника. Ждем новых боевых заданий. Я соскучилась по настоящей работе.

23-е февраля.

Вернулись с задания. Устали, промерзли до печенок. В землянке жарко. Анюта постаралась к нашему приходу, натопила печку докрасна. Свалились мы с Валентиной на топчаны и заснули богатырским сном. А проснулись— уже вечер. Нам же кажется, что все еще раннее утро и что мы совсем не спали.

Сегодня большой праздник. День рождения Красной Армии. В этом году особенно радостно отмечает его наша страна. Весь мир говорит о наших победах. Разгром немцев на Волге, ликвидация окруженной группировки Паулюса под Сталинградом. Красная Армия переименована в Советскую Армию. Командиры теперь — офицеры, мы — солдаты. Все будут носить погоны. Как-то это непривычно: офицер! Солдат!

А мне пришла посылка, на этот раз от родных. Наверное, долго собирали ее, отрывали крохи от своих пайков. На столе круг колбасы, банка консервов, кусок сала, сибирские «печенюжки» (они напомнили мне детство). Анютка несет горячий суп, картошку. Мы давно не были вместе. Вот так будем сидеть втроем и говорить без конца.

25-е февраля.

Получено задание взять контрольного пленного в районе Песчивы. Мы выходим в расположение второго батальона первого полка. Здесь нельзя окапываться — болото. Поэтому вместо землянок построены надземные сооружения (срубы не в землянке, а на поверхности) и замаскированы мхом. Подготовка к операции поручена командиру взвода Ивченко. Двое суток мы ведем наблюдение, а на третьи, с утра, выходим для окончательного уточнения огневых точек противника.

На открытой поляну недалеко от смолокурки, немец нас заметил и начал прочесывать это место пулеметным огнем. Пришлось залечь.

С наступлением сумерек продолжаем продвижение. Перед нами слева высокая гора, темный сосновый лес, а над лесом луна. Мы двигаемся гуськом. Недалеко от Песчивы ребята обнаруживают на снегу свежие следы немецких сапог и телефонный кабель. Гитлеровцы опередили нас. Как видно, сидят в засаде под смолокуркой и в ложбине. Между ними телефонный провод. Кто-то из наших бойцов перерезает провод, не понимая, что он срывает операцию: дает знать немцам, что мы здесь.

Ивченко просит у капитана Набатова группу бойцов, с тем чтобы обойти смолокурку и ударить с тыла по немецкой засаде. Он видит в этом единственный выход. Новый наш помкомроты Коростылев поддерживает намерения взводного и готов пойти вместе с Ивченко. Того же мнения и старший лейтенант Васильев. Но Набатов под влиянием Виноградова не соглашается на смелое предложение взводного и отдает по цепи приказ: занять оборону.

Мы окапываемся в глубоком снегу. Хруст снега, стук лопаток разносится в морозном воздухе. Наконец наступает тишина.

Капитан Набатов посылает неразлучных друзей Батракова и Зинченко к смолокурке, чтобы уточнить расположение немецкой засады. Мы всматриваемся вперед, вот-вот появятся наши товарищи. Но тут со стороны немцев полоснула очередь. Капитан Набатов дает команду «Огонь!» По цепи ропот: «Там же наши ребята! Немцев не видно, куда бить?» — «Отставить разговоры! Огонь!» — повторяется приказ.

— Почему не бьешь? — спрашивает меня Румянцев.

— Да у меня что-то с автоматом, — хитрю я, — видно, патроны в диске пошли на перекос…

— А ну давай я посмотрю! — Румянцев берет у меня диск, и я вижу, что он сам рад возможности не стрелять наугад, может в спину нашим разведчикам.

«Огонь!» — кричит Набатов. Немец дает плотный ответный огонь. Батраков с Зинченко в огневой зоне. Набатов и Виноградов, оставляя в беде двух своих бойцов, отходят с ротой, а наша группа с помкомротой и лейтенантом Ивченко прикрывает их отход.

Утром около смолокурки ребята нашли трупы Батракова и Зинченко. Они подорвали себя и группу немцев на противотанковых гранатах.

В роту прибыли представители особого отдела, следственные органы дивизии. Говорят, они выясняют обстоятельства трагической гибели Батракова и Зинченко.

Мы с Валентиной лежим в землянке, не смыкаем глаз. На душе скверно. Мы сами погубили своих товарищей. Ребята рассказывают, что Набатов и Виноградов всю вину взваливают на взводного Ивченко.

6-е марта.

Явилась Анна и сообщила, что политотдел и командование дивизии приглашают нас троих завтра на дивизионный вечер, посвященный женскому празднику. Честно говоря, нам не до праздника. Якова Ивченко отправили в штрафную роту, старшего лейтенанта Васильева — в 1350-й стрелковый полк. Рота лишилась лучших командиров взводов.

Анютка сначала думала остаться с нами из солидарности. Потом передумала. Отказаться от возможности потанцевать? Нет, она не в силах лишить себя такого удовольствия, даже ради своих боевых подруг.

Во взводе ребята ходят опустив глаза в пол. Нас переселили в деревню, в жилые дома. Мы опять все вместе.

Мы с Валентиной лежим на печи, а ребята за столом хмуро стучат костяшками домино.

7-е марта.

Анюта вернулась в роту вместе с секретарем-телефонисткой особого отдела дивизии Марусей-Магнит. Никто в дивизии не знает ее фамилии, зато всем известны ее давние позывные: «Я — Магнит!», «Я — Магнит!» Это накрепко пристало к Марусе. Магнит в белом полушубке и шапке, с мороза краснощекая. Под бурным натиском Магнита мы не можем устоять и уже через несколько минут едем к ней в гости.

Анна не зря в разведке. Она вчера узнала в штабе дивизии, что нас всех троих переводят в другие подразделения. Приказ из фронта: девушек отозвать из разведки. Беспокоятся, что мы можем попасть в лапы фашистов. Приказ фронта есть приказ. Значит, так надо! Но как обидно, как горько расставаться с боевыми друзьями!

8-е марта.

Сегодня последняя ночь нашей жизни в роте, которая стала нам родной. Завтра мы — Валя, Анюта и я — с утра отправляемся в отдел кадров дивизии.

Уношу с собой все самое лучшее, все самое светлое, что навсегда вошло в мою душу. Никогда не забуду боевых друзей, с которыми рядом шла в бой. Да разве можно забыть Ивана Докукина, моих родных подружек Валю Лаврову и Аню Тюканову! Неужели уйдут из моей памяти Васильев и Ивченко, два Михаила — Голубев и Круглов, Михаил Кукуев, Борисов, Чистяков, Журавлев, Дмитрий Ершов, Власов, Козырев, Гусев, Орлов, Федоров, Сотсков, Барышников! Самый старший разведчик Иван Афанасьевич Самохвалов и самый молодой разведчик роты Вася Талдыков.

Останутся в сердце моем Роман Перфильев, Юрий Романов, Саша Кузнецов, Ефим Рудкин, Сергей Соловьев, Дубровин, Зинин, Зинченко, Батраков, павшие смертью смелых.

Все они, дорогие люди, славные мои друзья и товарищи, навсегда со мной.

9-е марта.

Анютка исчезла незаметно. Мы с Валентиной шагаем вдвоем, как шагали когда-то в Ярославле по шпалам. Тогда мы почти бежали, несмотря на страшную жару, полные надежд и ожиданий. Кажется, много времени прошло с тех пор. А сейчас холодно, но мы идем, еле-еле переставляя ноги, и часто подаем себе команду: «Привал!» Мы понимаем: так надо, но с ротой расставаться жалко. И, прежде чем зайти в отдел кадров дивизии, направляемся «в разведку», в политотдел к майору Садыкову.

Майор стоит босиком и голенищем сапога раздувает самовар. Он зол. У него неприятность: без спроса ушел куда-то ординарец, и майору приходится самому заботиться о себе. А тут еще мы.

Майор отдувается в такт движению руки.

— Что вы тут ноете? Избаловали вас, разведчиков! Всем пайки как пайки, а разведчикам — усиленный! Всем ботинки с обмотками, а разведчикам — сапоги. И волосы не стригут — чубы отрастили… Аристократы! Зачем вы пришли? Жалко расставаться с легкой жизнью? Ах, вы легкого не ищете? Так идите в полк. Вы пришли узнать, куда вас определяют? Пожалуйста! Лаврову, как педагога-математика, в артполк наводчицей. Тюканову туда же санинструктором, а вас, Аверичева, в 1342-й стрелковый полк снайпером!

Самовар уже шумит, пыхтит. Майор доволен:

— Садитесь пить чай, девчата!

Нам не до чаю. Расстаемся с Валентиной у перекрестка дорог. Валюша недовольна:

— Артиллеристы сидят за десятки километров от обороны. Они же видят немцев только в стереотрубу!

— Скоро дивизия пойдет в наступление, и тогда будешь лупить фашистов прямой наводкой! — успокаиваю я Лаврову.

— Тебе хорошо говорить: у тебя есть возможность сбежать в полковую разведку или роту автоматчиков… Ну, прощай, Софья, давай хоть поцелуемся, дьяволица ты этакая!.. И Валентина обхватывает меня сильными руками.

Привычным движением Валя забрасывает автомат за плечо и, немного сутулясь, вразвалочку, уходит, не оглядываясь. А я долго смотрю ей вслед.

10-е марта.

В полуразрушенной смоленской деревеньке Городно, занесенной сугробами грязного снега, размещается штаб 1342-го стрелкового полка со своим хозяйством. Вхожу в дом. Налево русская печь, широкие двухъярусные нары. Направо, за длинным столом, над оперативными картами склонились офицеры штаба. Встречают меня приветливо. Предложили пока расположиться у них в штабе.

Вечером пошла в клуб на концерт художественной самодеятельности полка. У входа в клуб с визгом бросилась ко мне Томка Красавина, повисла на шее, чуть не задушила. И тут же подходит Тося Мишуто, как всегда тихая, ровная, спокойная. Как я им рада! На душе сразу потеплело.

После концерта вернулась в штаб. Там продолжалась деловая жизнь. Начальник штаба полка майор Третьяков, капитан Борисов, топограф лейтенант Цибатов и младший лейтенант Митин по-прежнему сидели за картами.

Шуршание бумаги, скрип перьев и карандашей. Разговоры по телефону с подразделениями. Офицеры штаба не похожи на военных, они скорее похожи на инженеров, на конструкторов, работающих над проектами новых машин.

11-е марта.

Я живу в абсолютном бездействии. Вот уже второй день держат меня в штабе. Уж не думают ли приобщить к штабным делам! За столом один Митин. Он молча пишет вот уже несколько часов. Официально младший лейтенант числится командиром взвода противовоздушной обороны, а практически выполняет в штабе всю оперативную работу. Алексей Иванович Митин неутомим. Говорят, он работает сутками. Я заметила: когда в здании штаба тихо, Алексей Иванович вынимает из кармана книжечку-блокнотик и усердно записывает что-то.

В штаб пришел Володя Митрофанов, которому я очень обрадовалась. Стали вспоминать Ярославль, наш Волковский. Как давно это было — театр, сцена, — сто лет назад. Сейчас он лейтенант, старший адъютант командира батальона. Он мне рассказывает кое-что из боевой истории полка. Ему помогает Митин.

История эта действительно боевая. Я узнала о суровых боях, из которых с честью выходил полк, о героической смерти комиссара Щелокова, который под Федоровкой поднял знамя и повел полк в атаку; о лейтенантах Смирнове и Коростылеве, принявших вместе со своими бойцами бой с танками; о командире полка майоре Комарове, который, тяжелораненый, продолжал руководить боем…

Митин ставит на стол чашки, нарезает хлеб. Володя продолжает рассказ. А я все слушаю, слушаю.

12-е марта.

На левом фланге нашей дивизии начались наступательные боевые действия. Скоро и мы двинемся вперед. Засиделись! Сейчас каждый солдат готовит себя к боям. Вчера разговаривала с начальником штаба полка майором Третьяковым в присутствии нескольких офицеров. Не могу я больше сидеть в штабе. На мое счастье, в штаб пришел заместитель по политической части командира полка майор Дмитриев. Он сразу же встал на мою сторону, посоветовал майору Третьякову немедленно познакомить меня с лучшим снайпером полка Гурием Борисовым. Все-таки много на свете хороших людей. Я это поняла здесь, на фронте.

Я узнала, что младший сержант второй стрелковой роты нашего полка донской казак Гурий Андрианович Борисов — лучший снайпер во всей дивизии. Он мстит за разрушенный свой край, за свою семью. У него на счету — 125 убитых фашистов. Счет солидный! Частенько Борисов со своим другом Меркуловым выходит «на охоту». Есть в полку повар — снайпер Бабин. У него на счету 26 офицеров. Сварит Бабин обед, накормит бойцов, возьмет свою снайперскую и идет «на охоту».

Гурий Борисов, честно говоря, отнесся ко мне довольно скептически, но все-таки не отказался от такого напарника: «Приказ есть приказ!» Я ушла с ним во вторую роту. Борисов познакомил меня с обороной противника, а потом до глубокой ночи мы разговаривали.

— С Дона я. Донской казак. Мне уже сорок шесть, — степенно рассказывает Гурий Андрианович. — Кое-что повидал на своем веку. В семнадцатом мобилизовали меня в армию, но с немцами тогда воевать не пришлось, началась революция. В гражданскую два с половиной года служил разведчиком в армии Буденного. Много порубал белых. А потом жили мы недалеко от Цимлянской. В 1930 году вступил в колхоз. Был бригадиром животноводческой бригады. Зарабатывал 700, а то и 800 трудодней в год. Да жинка моя, Евгения Стефановна, зарабатывала 300 трудодней. Жили хорошо. Никому не кланялись. Хорошела и крепла станица наша Ново-Цимлянская. И вдруг война! Пошел в армию, а жена, три сына, дочка остались в своем дому, а там фашист поразбойничал. Что с моими сейчас, не знаю! До апреля сорок второго воевал в Сталинграде, а в апреле попал в вашу Ярославскую дивизию. Тогда дела были неважные, да и немец был другой. В июле стояли мы под деревней Селище. Немцы до того обнаглели, что в трехстах метрах от нашего дзота ходили свободно, в рост, ничего не боясь. Заметил я одного гитлеровца: он как хозяин ходил по деревне. Длинный, худой, сутулый, он шел не спеша, как будто так и полагается. «Ах ты, сволочь, — подумал я, — не будешь ты больше шагать по нашей земле». Фашист остановился у дома, закурил. Я прицелился и выстрелил. Фриц грохнулся на землю.

13-е марта.

Перед рассветом вышли с Борисовым «на охоту». Окопались, подготовили запасные ячейки, замаскировались и ждем. Немецкие траншеи как вымерли. «Они уже ученые, не показываются», — шепчет Гурий Андрианович. Время тянется медленно. Чтобы не окоченели руки и ноги, двигаю пальцами. Во второй половине дня из окопа вынырнула голова немца в каске. Мгновенно раздался выстрел Борисова. Немец поднялся в рост, каска свалилась с головы, потом рухнул и он сам.

С уважением смотрю я на Гурия Андриановича, восхищаюсь его выдержкой и мастерством. Ведь в окопе только на миг что-то промелькнуло, но и этого оказалось достаточно для снайперского выстрела.

— Так бы мне!..

17-е марта.

Наконец-то лед тронулся и у нас. Мы наступаем! Какое это великое чувство: Советская Армия наступает!

В ночь на 13-е марта разведчики на левом фланге полка у д. Берлезова обнаружили, что противник из-под города Белого начинает уходить в направлении Духовщины-Ярцево, сжигая населенные пункты.

В штабе полка никто не спит. Все ожило, задвигалось, зашумело. Гудят телефоны. «Волга! Волга!» — слышатся позывные. Штабные офицеры неузнаваемы: подтянутые, помолодевшие. Даже Митин, самый спокойный и самый «неофицеристый» из офицеров, преобразился. Сейчас он настоящий военный. Офицеры штаба уходят в подразделения. ПНШ-1 Борисов уходит с группой автоматчиков. Уговорила и меня взять с собой.

Полк начал преследование противника. Передний гитлеровский край взорван. Здесь тонны проволочного заграждения и мин различных систем. Около проволоки и на бруствере лежат бойцы в белых маскхалатах. Они уже никогда не встанут. Это полковые разведчики. Они и мертвые указывают пехоте путь на запад. Мы идем со стрелковой ротой капитана Гарбузова, которая быстро продвигается вперед. Ночью вышибли гитлеровцев из круговой обороны и остановились. Вокруг нас взлетают в небо ракеты. Мы давно уже оторвались от полка.

На рассвете, в сером тумане, метрах в пятидесяти от нас увидели немецкие траншеи, битком набитые гитлеровцами. Они поливают нас из пулеметов, нельзя поднять головы. Только теперь мы поняли, что вклинились далеко в немецкую оборону, окружены со всех сторон. У нас плохо с боеприпасами. Приказано беречь каждый патрон. Огонь открывать только в исключительных случаях. Приказано во что бы то ни стало удержать эту линию обороны.

Позади небольшая лощинка с кустами вытянулась к лесу. Это единственная возможность прорваться к своим, чтобы установить связь с полком. Капитан Борисов посылает автоматчиков, но ребята, не добежав до середины лощины, остаются в ней навсегда. Гитлеровцы простреливают лощину вдоль. Двое бойцов стрелковой роты пытаются вынести автоматчиков, но, раненные, ползут назад в траншеи.

По очереди стоим на посту. Остальные отдыхают в бывших фрицевских землянках. Я не могу там сидеть: страшно пахнет дустом. Все стены увешаны картинками: голые женщины. Какая мерзость! Неловко перед бойцами.

Уже за полдень. Отбиты две контратаки. Вдруг из оружейной кладовой, где лежат убитые, послышался жуткий вопль, раздирающий душу. Боец кричал и бил ногами о стену кладовой. Живой! Солдаты подхватили бойца сильными руками и осторожно внесли в землянку. Перевязали ему страшную рану, положили на перину, завернули в одеяло, обложили подушками (благо их здесь полно). Он громко стонет. Говорим: «Потерпи до ночи. А ночью должны установить связь, наверняка наши прорвутся сюда и тогда наш санитар Питеряков доставит тебя, папаша, в медсанбат. Там уж поставят тебя на ноги». Боец стонет все тише и тише. Он не может говорить, но как будто все понимает. Согрелся, постепенно умолк.

На полу в землянке бойцы раскуривают «козью ножку». Смакуют одну на всех. Никто не знает фамилии бойца. В дверях появились капитаны Гарбузов и Борисов.

— Товарищ капитан, что-то «рыжие» странно себя ведут, то поливают нас огнем, то совсем затихают, — говорят бойцы.

— Немцев крепко жмут наши с флангов. Вот они и нервничают. Вероятно, готовятся к отходу… — отвечает Борисов. — Главная задача, товарищи, удержать оборону до прихода наших, а там пойдем! Как, удержим?

— Костьми ляжем, а немец не пройдет!

Капитан Гарбузов раскуривает с бойцами последний табак, вытряхнутый из кисета. Лицо его спокойно, только крепко сжатые челюсти да вздрагивающая жилка на виске выдают его тревогу и волнение. Наших все нет и нет.

Помощь пришла гораздо раньше, чем мы думали.

К вечеру в лесу заметили движение. Думали, немцы… Присмотрелись: свои! Командиры прислали к нам связных, а через некоторое время к нашей круговой обороне двинулась пехота со станковыми пулеметами, минометами. Бойцы шли гуськом. Огромные тени вырастали перед нашими глазами, будто к нам приближались гиганты и растворялись среди нас. В траншеях становилось тесно и жарко.

Вдали, в глубине немецкой обороны, пылает зарево пожаров, ухают взрывы. Гитлеровцы, отступая, сжигают деревни, взрывают мосты и дороги. Из леса ударили наши артиллеристы. Пехота двинулась вперед.

Сегодня мы с капитаном Борисовым вернулись в штаб. Я узнала, что наш боец жив. Пуля прошла в затылочной части, где-то между полушариями мозга. Боец лишился речи, но он будет жить. Каких только чудес не бывает на фронте!

22-е марта.

Штаб расположился в деревне Вертки Заболотные. Митин и Цибатов составляют сведения о результатах продвижения полка с 14 по 22 марта. Освобождено от немецко-фашистских захватчиков 32 населенных пункта. Очищена от противника шоссейная дорога от г. Белого до райцентра Пречистое. Отличилась в боях стрелковая рота, которой командовал капитан Гарбузов. Говорят, многих представили к награде. Конечно, героев было гораздо больше. Идут в бой тысячи, но нельзя же всех наградить!

23-е марта.

У меня неважнецкое настроение. Вот уже много дней я живу в штабе неизвестно в качестве кого. Офицеры штаба относятся ко мне по-дружески. Вероятно, они соскучились по женскому обществу, проявляют всяческую заботу, но мне не по себе.

Начальник штаба полка майор Третьяков и слышать не хочет о том, чтобы направить меня в боевое подразделение. По мнению офицеров, Третьяков умный, грамотный штабной работник. Наверно, это так, но меня убивает его философия. По мнению Третьякова, жизнь— это простое напряжение ума и тела, чтоб заработать насущный хлеб и получать некоторые другие наслаждения. Любые диспуты, возникающие в свободное время среди офицеров штаба, даже на такие темы, как искусство, в присутствии Третьякова упрощаются, становятся неинтересными.

Только что я помыла в хате полы (надо же хоть чем-то заняться!). Лежу на печи и думаю о том, как же мне так вырваться отсюда, чтобы не обидеть хороших людей, не испортить отношений с начальством и не нарушить воинский устав!

Офицеры выпили свои положенные сто граммов. Один Митин не пьет. Невзирая на шутки товарищей, он каждый раз, аккуратно, не торопясь, сливает вино во фляжечку: на особый случай.

Сегодня спор о женщинах фронта.

Третьяков считает, что женщины на фронте ищут острых ощущений. Борисов, Митин, Цибатов возмущены, заместитель командира полка по артиллерии капитан Новиков улыбается. «Глупости, майор, не хочется даже спорить». Третьяков продолжает: «Какой там патриотизм! Прикрываются высокими фразами. Одни находят интерес в том, что мужиков много, а я, дескать, одна, другие любят ходить на острие ножа, увлекает игра со смертью…» (Взгляд в мою сторону).

Оскорбительная философия Третьякова дает право нарушить воинский устав. Все происходит необычайно просто. Я выхожу из штаба и иду прямо в землянку командира полка. Здесь же и майор Дмитриев.

— Я вас очень прошу направить меня в подразделение!

— Наконец-то! — обрадовался командир полка майор Озерский. — А мы только что с замполитом о вас вспоминали. Что это, думаем, Третьяков держит боевую разведчицу в штабе! Мы вам поможем. В роту автоматчиков к капитану Печенежскому пойдете!.. Печенежский — командир крепкий, смелый, да и заместитель его по политчасти Петров редкой души человек, настоящий большевик. А с автоматчиками вы должны быть знакомы. Докукинцы не раз встречались с нашей ротой. Когда Докукин пришел в наш полк, автоматчики частенько действовали вместе с его батальоном. Хороший мужик Докукин. Отчаянный, но хороший!

Мне очень приятно слышать такой отзыв о моем бывшем командире.

24-е марта.

Нагруженная вещевым мешком, скаткой шинели и плащ-палатки, вхожу я к автоматчикам и останавливаюсь на пороге. Бойцы спят на широких нарах вдоль всей хаты. Образцовый порядок, чистота, ароматно пахнет супом и жареным салом.

У печки боец в нижней рубашке и фартуке ловко орудует ухватом. Он с любопытством оглядывает меня прищуренными глазами. Выпрямляется.

— Аверичева?! Здравствуй! Неужели ты к нам? — и представился: —Ефрейтор Никифоров!

Откуда-то из-под плащ-палаток и шинелей выскакивает толстый щенок. С веселым лаем он мчится вдоль нар и мохнатым черным комочком с визгом бросается мне под ноги. «Букет, Букет! Ты что, с ума сошел? Ко мне!» — гремит густой бас. В дальнем углу поднимается человек с рыжей копной кудрявых волос. Он приближается ко мне. Вижу: капитан. Догадываюсь: командир роты автоматчиков капитан Печенежский. Капитан пригладил свои рыжие кудри и громко сказал:

— Товарищи, к нам пополнение, разведчица Софья Аверичева!

Автоматчики проснулись, многие сползают с нар. Высокий, пожилой человек, приветливо улыбаясь, по-отечески жмет руку:

— Старший лейтенант Петров! — представляется он. — Мы вам рады. К докукинцам у нас в роте относятся с большим уважением. По-моему, вы член партии? Добро! Парторг Хакимов, принимай пополнение!

Букет вьется около бойцов, жалобно тявкает. «Проголодался, бедняга! — говорит Печенежский и берет щенка на руки. — Никифорыч, как там у тебя с обедом?» — «Полный порядок, товарищ капитан! Разрешите приступить к раздаче?»

Он вооружается черпаком и приглашает всех к столу.

25-е марта.

Идут сборы к маршу. Спокойно, без суеты. Рота автоматчиков резко отличается от дивизионной разведроты. Здесь бойцы постарше. Разведчики народ легкий, подвижный, а тут бойцы и командиры степенные, спокойные, уравновешенные. Даже внешне автоматчики выглядят иначе. У всех каски, лопатки, а мы их в разведке и не видывали. Лежали они у нас где-то на складе, мы не любили обременять себя лишней тяжестью. Автоматчики удивляются: как же на войне можно без каски и лопатки!

Печенежский говорит: «В нашем деле без каски никак нельзя. Скольким она спасла жизнь! А лопатка — непременный друг солдата! Придется подружить с такими вещами».

Подготовка к маршу закончена. Ефрейтор Никифоров и писарь Саша Шестаков уже погрузили ротное хозяйство на телегу. На верху — Букет. Пес смотрит заискивающим взглядом на своих благодетелей, помахивает пушистым хвостом. Автоматчики прощаются с ним, жмут лапу, треплют черную шерстку, приговаривают: «Не балуй, веди себя хорошо, скоро встретимся» и наказывают Никифорову и Шестакову: «Берегите пса».

26-е марта.

После небольшого перехода полк передислоцировался в район Сашно-Добрино.

В полк пришла весть о том, что Докукина отправляют эшелоном раненых в тыловой госпиталь. Я отпрашиваюсь и мчусь на станцию Ломоносово. На перроне тишина. Одиноко и сиротливо стоят на узкоколейке крошечные вагоны без паровоза, занесенные снегом и инеем.

— Сестра, сестричка! Не у вас ли лежит раненый майор Докукин?..

К перрону подходит группа бойцов. Я узнаю разведчиков дивизионной роты. Они тоже пришли попрощаться. Из крайнего вагона выскочила худенькая девушка: «Эй, разведка! Здесь ваш Докукин!»

В пустом, еще холодном вагоне, на нижней полке лежит раненый, в бинтах. Мы с трудом узнаем в нем своего командира. На руке шина, голова — какой-то огромный забинтованный треугольник. «Товарищ майор, — тихо окликает Докукина сопровождающая медсестра, — к вам пришли попрощаться». Докукин открывает глаза, пытается улыбнуться. Он волнуется, снова закрывает глаза.

Мы стоим онемевшие около своего командира. В вагоне тишина, только слышно тяжелое дыхание раненого. Наконец огромным усилием воли он открывает глаза и подмигивает нам: «Не вешайте, мол, голову, все будет в порядке». «Ну, как вы, товарищ майор?! — буквально застонали ребята. — Держитесь, товарищ майор! Кончится война, встретимся!..»

Докукин лежит с закрытыми глазами. Вдруг в абсолютной тишине мы услыхали: «Ребята, если кто из вас встретит когда-нибудь в жизни Кольку-полицая, не давайте ему пощады!»

Докукин устал, он лежит, как мертвый. Я выскочила из вагона, чтобы не разрыдаться.

Идем против ветра. Холодно. Все молчат. Докукин до сих пор помнит об этом предателе, а у нас, как видно, память короткая.

27-е марта.

Пока мы живем на одном месте, постараюсь подробнее записать все, что услыхала о роте автоматчиков. Вот рассказ заместителя командира по политчасти старшего лейтенанта Петрова.

— С первых боевых дней нашего полка рота автоматчиков выполняет задания разведывательного характера. На первых порах у нас еще не было ни опыта, ни умения. За контрольным пленным выходили целой ротой и вели главным образом разведку боем. Несли большие потери, и не всегда наши операции проходили успешно.

Начали мы думать о том, чтобы действовать небольшими группами, бесшумно… Инициаторами этого дела были Анистратов, Ушанов, Ляльченко, Бугаев, Сальников, Мартиросян… Правда, была у нас некоторая неловкость с нашими инициаторами. Анистратов и Ляльченко прибыли к нам с судимостью, и тогдашний командир полка Григорьев советовал сначала присмотреться к ним. На задания мы их не брали, а если другой раз они и шли, то не дальше нашего переднего края. Уж очень у них судимость нехорошая. Однажды приходим с задания. Анистратов и Ляльченко лежат на нарах, посмеиваются: «Опять с пустом?» Разозлились мы: «Попробовали бы сами!» Вскочил Анистратов с нар: «Да мы хоть сейчас. Вы же нам не доверяете!..» А Ляльченко: «Это, брат, похуже тюрьмы!» У Анистратова оказалось дельное предложение: видать, не зря они на нарах валялись. План был дерзкий, но мы рискнули.

Действовали тремя группами с расположения батальона Докукина. Была метель, в двух шагах человека не увидишь. Группа захвата — Анистратов, Бугаев, Ляльченко, Ушанов и Сальников — в маскхалатах исчезла в белой вьюге. В рост подошли они к немецкой обороне. Только у самых траншей их окликнул немецкий часовой: «Вэр ист да?» Анистратов что-то выкрикнул по-немецки, и гитлеровец, удовлетворенный ответом, пошел себе, насвистывая, дальше. Анистратов оставил Сальникова и Бугаева в траншеях, а сам вместе с Ляльченко и Ушановым вошел в землянку. Один немец спал, другой сидел у рации. Радист обернулся: русские! Схватил автомат, но тут же был сражен точным ударом Ляльченко. Проснулся второй немец: «Вас ист лёс? Руссише зольдатен!» Анистратов скомандовал: «Шнель, шнель!» Немец сбросил домашние туфли, натянул сапоги, накинул маскхалат и, увидев, с каким наслаждением Лешка Ушанов и Павел Ляльченко глотают горячий кофе, который обнаружили на плите, прихватил под мышку буханку хлеба, думая, что русские голодают. Когда вышли, немец приложил палец к губам: «Тс-с-!» — и, показав в сторону своих, добавил: «Пук-пук!» Немца пустили вперед, он показал проход через свое минное поле. Пурга замела следы автоматчиков, и немцы вряд ли поняли, что у них произошло в обороне.

Немец дал ценные показания, жил у нас в роте и вместе с полковой переводчицей Беллой Самборской выползал в нейтральную зону агитировать своих. Потом его увезли в штаб дивизии, и он продолжает агитировать в других районах обороны.

Наши первые ходоки за «языком» стали героями. Анистратову присвоили звание младшего лейтенанта. Так у нас появились мастера бесшумной блокировки дзотов. Только за февраль мы вытаскали из обороны противника целый взвод солдат, в том числе и командира взвода.

О том, как брали немецкого лейтенанта, рассказал капитан Печенежский.

— Это было 25 февраля в районе деревни Берлезово. Скрытно подобрались к немецкому дзоту и залегли метрах в двадцати от него. Но бесшумной блокировки на этот раз не получилось. Немецкий часовой заметил группу и поднял тревогу. Гитлеровцы открыли огонь. Одна группа автоматчиков выдвинулась вперед и забросала их гранатами. Анистратов поднялся, повел свою группу в атаку. И, нарушая правила ночного боя, с криком «ура» все автоматчики ринулись вперед. Немцы, как видно, решили, что наступает целый полк, и в панике бежали, оставив блиндажи и засев в траншеях. Но мы их и оттуда выжили и преследовали в глубь обороны. Перебили почти весь гарнизон. Командир отделения Бугаев ранил немецкого лейтенанта, догнал его, схватил за шиворот, и тот поднял руки, несмотря на то, что у него был пистолет и автомат с полным рожком патронов. На помощь Бугаеву пришли Анистратов, Сальников и Ушанов, и вся группа благополучно отошла на свои позиции. При отходе пленный, надеясь, что его услышат свои, начал громко кашлять, за что получил несколько хороших тумаков. На допросе лейтенант жаловался: зольдатен, видишь ли грубо, нетактично обращаются с пленными:

— Сейчас многих наших боевых друзей нет с нами, — закончил свой рассказ Печенежский. — Алексей Ушанов в одной из операций получил ранение и после госпиталя вернулся домой в Кострому. Тяжелораненый Павел Ляльченко был эвакуирован, и судьба его неизвестна. Перед ранением он командовал взводом разведки нашего полка. Нет с нами Мартиросяна, нет многих других, но боевой дух, боевые традиции живы.

Вот что я узнала о моих новых товарищах.

29-е марта.

Полк сосредоточился в районе деревни Село. Во время марша погиб наш пес Букет. Упал с телеги и прямо под колеса. Автоматчики гибель Букета восприняли как большое несчастье. Уж очень они его любили. Пес Букет напоминал им о далекой мирной жизни. Никифоров и Шестаков расстроены больше всех. Они чувствуют себя виноватыми, что не уберегли любимца роты.

7-е апреля.

Более недели живем на одном месте. Замполит роты Петров поручил мне проводить ежедневный обзор газет, чтение наиболее интересных статей из газет и журналов. Делаю это с удовольствием, потому что автоматчики очень хорошо слушают, задают вопросы. Частенько возникают у нас споры, диспуты. Да! Еще ввели меня в состав редакционной коллегии «боевого листка». Это тоже партийное поручение.

12-е апреля.

Полк расположился в лесу на привале. Долго ли мы будем здесь, никто не знает. Может час, а может и весь день. Сосновый лес подернулся дымкой. Весеннее яркое солнышко пригревает, как летом. Разноголосо заливаются птицы. Ну прямо сказка, правда, не Венского, а Смоленского леса!

Не верится, что совсем еще недавно в этом лесу хозяйничали фашисты, что около каждого дерева и кустика нас поджидала смерть. Разведчики хорошо знают этот лес.

Гавровский лес!.. Я всматриваюсь в его глубину. Она таит неразгаданную тайну бесследного исчезновения командира взвода дивизионной разведки, артиста театра Волкова Васи Мосягина с ординарцем Фроловым. Мне рассказывал Миша Голубев, что после короткой схватки с немцами они исчезли. Разведчики обшарили весь лес, всю территорию вокруг леса, но Мосягина с ординарцем так и не нашли.

Вспомнила разведчиков и ужасно захотелось в разведроту, потянуло к ребятам. Это, вероятно, от того, что до сих пор я не была в бою со своими новыми товарищами.

Пылает костер. Потрескивают сосновые ветки. В котелках кипит, булькает чай. Сейчас выпьем по кружке чая, умнем по ломтю хлеба — можно ждать до обеда.

Здесь все кажется вкусным. У всех зверский аппетит. Я себя чувствую здоровой, бодрой, сильной. Жизнь фронтовая мне явно на пользу. А она, эта самая жизнь фронтовая, идет, продолжается. «Боевые листки» выходят через 2–3 дня. Только что приходил секретарь парторганизации полка капитан Панов. Он принес для нашего «боевого листка» свою статью о новых зверствах гитлеровских оккупантов.

В деревне Нивка мать троих подростков Пелагею Дмитриевну Севастьянову, которая пыталась спасти детей от увоза в Германию, гитлеровцы вначале сильно избили, а потом закололи штыками. В деревне Дубовицы заподозрили шестнадцатилетнего Мишу Сурпатова в связях с партизанами. Его избили, привязали к дереву, вблизи его дома, и в течение четырех дней на глазах родных и односельчан издевались над ним. Михаил Сурпатов умирал медленной мучительной смертью. Солдаты стреляли в руки, ноги, а потом выстрелом в голову умертвили его.

Почти в каждом номере «боевого листка» мы помещаем все новые и новые факты о страшных злодеяниях, которые совершает Германия на нашей советской земле. Пусть бойцы знают, за что они идут в бой!

Я заканчиваю очередной номер. Надписываю Г-ский лес, 12 апреля 1943 года. А вверху красным карандашом: «Смерть немецким оккупантам!»

Это у нас в душах:

— Смерть немецким оккупантам!

17-е апреля.

Совершили марш через Пречистое, Большие Верешковичи, Захаркино. Жуткая картина предстала перед нашими глазами. Вместо сел и деревень — груды пепла и кирпича. Дико и одиноко торчат трубы печей, как памятники на могилах. Грустная, одичалая дорога ведет нас через село Пречистое. Оккупанты, отступая, взорвали и сожгли все каменные и деревянные здания, постройки, мосты. Каждый метр земли обагрен кровью. На подступах к Пречистенской высоте сотни наших воинов пали смертью храбрых, а в самом Пречистом буйствовало гестапо. Я видела виселицы с нашими людьми, у которых на груди было написано: «Партизан». От пяти тысяч человек осталось лишь несколько десятков тяжелораненых, которых фашисты не успели уничтожить. За связь с партизанами гитлеровцы пытали, вешали, казнили по малейшему подозрению или доносу, уродовали до неузнаваемости… Такое трудно описывать. Невыносимо, жутко видеть. А совершить?.. Кем надо быть, чтобы совершить такое? Только не человеком.

Над землей низко нависают тучи. Мощной нескончаемой лавиной движутся на запад батальоны Ярославской коммунистической дивизии. Мы идем по пятам гитлеровских палачей, мы идем в бой за нашу Родину, и сердца наши наполнены, нет, не местью, а священным гневом и ненавистью.

18-е апреля.

Мы пришли на смену 17-й гвардейской дивизии и заняли оборону. КП и штаб полка со своими подразделениями рассредоточились в оврагах вблизи деревни Журавы. Меня очень радует соседство с санротой. Смогу хоть изредка встречаться с девочками.

В оврагах появились стандартные бани и жарилки из фанеры. Обещают во второй половине дня пропустить всю нашу роту.

Мне пришло много писем. Я прочитала бойцам письмо от А. С. Ковалевской о театральной Москве и письмо от своей племянницы Людмилки. Она секретарь комсомольской организации, заканчивает 10-й класс. Комсомольцы школы просят передать моим боевым друзьям привет. На собрании класса они решили написать заявление в военкомат с просьбой: после окончания школы направить весь класс в действующую армию.

Говорим о театрах в Москве. Я вслух мечтаю: увидеть бы сейчас дорогую мою столицу, золотую мою Москву. А решение идти на фронт целым классом ребята не одобряют: постараемся сами с врагом справиться, а они пусть учатся, идут работать, сейчас стране нужны, как никогда, специалисты.

Пришел старшина роты, и началась баня, настоящая баня — с паром! После бани девочки из санчасти затащили меня в свою землянку. Напоили настоящим крепким чаем, накормили жареной картошкой. Вспоминаем нашу встречу, поверяем друг другу душевные тайны. Больше всех откровенничает Томка Красавина.

Томка говорит без конца. В веселой болтовне она выдает не только свою тайну, но и своих подружек. «Зачем скрывать? Здесь, на фронте, взаимоотношения должны быть ясные, светлые, как на ладошке! — Она показывает свою глянцевитую ладонь и продолжает — Видишь ли, Соня, твой капитан Печенежский и наша Нина любят друг друга. А с твоим приходом в роту у них что-то произошло. Нина не встречается с Печенежским, и оба страдают». — «И совершенно зря!» — перебиваю я Томку. А она сыплет дальше: «А ты знаешь, в нашу милую Мишуту тоже кое-кто влюблен. Но Тосик у нас молодец — твердая, непреклонная. Она ни в кого не влюбляется!.. Но уж если влюбится, то навек».

Тося Мишуто, прислонясь к стене землянки, тихо, беззвучно смеется. Лицо ее светится. Собирая в косы свои длинные густые волосы, она произносит певучим голосом: «Ты права, Тома. Мне кажется, что любить в жизни можно один-единственный раз, а здесь, на фронте, к сожалению, на любовь смотрят легко».

24-е апреля.

Днем и ночью мы наблюдаем за противником, высматриваем «языка». Мы — это группа бесшумной блокировки дзотов. Остальные автоматчики несут службу по охране командирского пункта и штаба полка. Плоховато у нас сейчас с питанием. Вот уже несколько дней наш Никифоров варит болтушку из муки.

В роте несколько случаев заболевания куриной слепотой. Ужасно неприятная вещь! Днем зрение нормальное, а в сумерки, ночью, человек ничего не видит. Особенно плохо со зрением у автоматчика Ищенко. Он боялся, что его отчислят из роты и поэтому долго скрывал свою беду. Ночью шел за нами, ориентируясь по слуху. А сегодня он отстал от нас и чуть не заблудился. Хорошо, что мы вовремя обнаружили его исчезновение и вернулись. Я повела его за палочку.

25-е апреля.

Только что вернулись с боевого задания: разведка боем. Как только стемнело, под командованием лейтенанта Бориса Анистратова вышли на исходный рубеж. Наша артиллерия обработала передний край противника, и мы ворвались в траншеи боевого охранения. Немцы с боем отошли по ходам сообщения в основную линию обороны. Мы захватили пулемет, две винтовки и немецкие газеты. В землянке нашли солдатский мундир, в карманах фотокарточки, блокнот с какими-то записями.

А нам приказано во что бы то ни стало взять пленного. Это боевая задача всех разведподразделений дивизии.

На коротком партийном собрании все были единодушны: выполним боевую задачу. Говорили о том, что необходимо хорошенько подготовиться перед операцией, провести тренаж.

Сейчас снова идем в наблюдение. Командование решило повторить поиск в районе Сидибо-Никольска.

30-е апреля.

Чудесная апрельская ночь. Лунная и теплая. Старший сержант Макурин, сержант Михаил Плюшкин и я патрулируем по гарнизону. Мы шагаем вдоль оврага. А там, внизу, спят наши боевые друзья.

Сегодня вся рота в сборе. Накануне Первого мая мы идем на блокировку дзота под командованием комвзвода лейтенанта Анистратова. Удивительный он человек. Со всеми добрый, общительный, а со мною грубоват. Бойцы уважают этого хмурого человека. Впрочем, когда лейтенант остается наедине с бойцами, он всех заражает весельем, но стоит мне появиться во взводе, он резко обрывает рассказ и замолкает.

Иногда странно складываются взаимоотношения между людьми. Наверное, Анистратов и сам не знает, за что меня невзлюбил. Будет случай, непременно спрошу его об этом, может быть, даже при всех. Нельзя же жить вместе, идти в бой рядом и быть чужими. А вообще в роте дышится хорошо. Чем больше узнаю однополчан, тем сильнее к ним привязываюсь.

Неожиданно Макурин спрашивает меня: «Если ранят, не оставишь меня в беде? — и, получив утвердительный ответ, напоминает — Индивидуальный пакет у меня в правом кармане гимнастерки, а большой пакет в брюках». Смешной! А что если меня первую стукнет! Впрочем, мне этого не кажется. У меня всегда такое ощущение, будто я в броне — ничего со мной не случится.

Три часа патрулирования прошли незаметно. Как только добралась до своего топчана, мгновенно заснула. Во сне вижу: летят черные самолеты со свастикой. Все бегут в укрытие, а я не могу подняться. Невероятная тяжесть придавила ноги, не могу двинуться. А самолеты над головой, моторов не слышно, вокруг тихо, темно, глухо. Ни единой живой души. Я пытаюсь крикнуть — не могу. Проснулась; на моих ногах лежит автомат. Ноги отекли, занемели.

Протянулись в землянку через окошко и открытые двери солнечные лучи. Они заполнили всю землянку, играют на лицах спящих бойцов. Вечером — задание, а до вечера — много дел. Ведь завтра праздник, который я очень люблю, праздник весны!

С радостью, с какой-то легкостью на душе выбегаю на воздух. Солнце поднялось высоко. Весенние лучи играют, переливаются в капельках росы. Несколько физических упражнений. Холодная ключевая вода.

Пока автоматчики завтракают, я успеваю произвести в землянке капитальную уборку. Перевернула все вверх дном, выскребла всю грязь. Макурин выбил пыль из плащ-палаток и одежды. Мубарак Ахмедвалиев, наш ротный сапер, и самый маленький, худенький автоматчик Тошев принесли свежей соломы. Они же добыли где-то груду белых камней и осколки красного кирпича. И мы выложили около землянки: «Да здравствует 1-е Мая!» и «Смерть немецким оккупантам!»

Ребята привели в порядок оружие, очистили территорию от мусора, а я в это время перестирала всем подворотнички, носовые платки, полотенца и все это хозяйство живописно развесила на веревке.

Приподнятое настроение не только у меня, у всей роты. Младший сержант, наш усач, украинец Захар Бугаев, обычно грустный и молчаливый, сегодня удивил всех. С утра он что-то долго писал. Мы знаем, что у Бугаева семья на оккупированной территории, писем ему писать некому. Когда Хакимов, Ложко и я начали делать первомайский «боевой листок», к нам подошел Бугаев и, смущаясь, протянул исписанный листок бумаги. «Вот тут я песню сложил», — сказал он, и мы прочли:

Так начиналось стихотворение.

— Ни складухи, ни ладухи, — улыбнулся парторг, — зато от сердца… Тут же решаем: стихи Бугаева войдут в «боевой листок».

В это время вернулся из штаба полка капитан Печенежский. Расставив ноги, сдвинув свою серую папаху на затылок, он многозначительно произнес:

— Товарищ Бугаев Захар Иванович! Срочно к ПНШ по учету капитану Агафонову!

— Что это вдруг я там понадобился? — удивляется младший сержант.

— Твой орден Красного Знамени прислали из штаба армии за поимку немецкого лейтенанта. Понятно? — довольно улыбается капитан Печенежский.

Бугаев быстро берет автомат и, одернув гимнастерку, уходит молодой, легкой походкой.

После бани, после обеда автоматчики отдыхают. А рядом, на скамейках — гимнастерки. Сияют белые подворотнички. Я выхожу из землянки и вижу: по оврагу возвращается Бугаев, грустный, расстроенный.

— Что с вами, товарищ Бугаев? — спрашиваю я. — Получили орден? — Захар Иванович медленно опускается на ящик, вытирает пот со лба.

— Нет, не получил, тилько побачил. Завтра вручат на первомайском митинге…

— Так что же вы загрустили?

— Эх, Софьюшка! — вдруг застонал Бугаев. — Побачил я орден Красного Знамени, а чуэ мое сэрдце, бильше нэ побачу…

Я поняла: надо идти к капитану Печенежскому, нельзя человека брать на задание с таким настроением. Бугаев угадал мои мысли:

— Ты что? За кого меня считаешь? Я не трус! Прошу, Софья, капитану — ни слова!

Пора в путь-дорогу. Вот уже Никифорыч раздает ужин. Ротного писаря Сашу Шестакова окружают автоматчики. Саша на задания с нами не ходит, но в роте все его уважают, считают своим душеприказчиком. Мы поверяем ему перед заданием свои тайны, оставляем у него документы, даже партбилеты, хоть он и беспартийный. Такая уж у нас вера в него!

Бугаев — кандидат партии. Он пишет заявление в парторганизацию роты: «В случае моей смерти прошу считать меня коммунистом».

Прощай, мой почерневший, замусоленный дневничок! До новой встречи!

22-е мая.

Сегодня, после долгого перерыва, взяла я в руки карандаш, но с чего начать свой записи — не знаю. Столько событий произошло за этот период, а у меня в блокноте всего три фразы:

1 мая 1943 года в 3 часа утра ранена.

4 мая — медсанбат. Нивки.

6 мая — госпиталь. Подвязье.

А было это так. В ночь на 1-е мая мы — восемнадцать человек под командой Анистратова — вышли к немецкому боевому охранению, чтобы блокировать дзот. К предстоящей операции все было заранее изучено, оговорено. Каждый знал свое место в бою.

Для лучшей координации действий, ведения боя, оказания помощи в случае ранения или гибели товарищей нас разбили, как всегда, на тройки. В нашей тройке: сержант Плошкин, боец Макурин и я. Вышли на передний край нашей обороны. Пока Печенежский и Анистратов уславливались с артиллеристами и командиром стрелковой роты о деталях боя, мы сидели в окопах, разговаривали с ребятами из штрафного батальона, в обязанность которых вменяется: при нашем отходе стрелять в воздух трассирующими пулями — указывать нам обратный путь.

Дана команда. Мы выбрались из траншей один за другим и гуськом двинулись оврагом вдоль кустарника, не обращая внимания на тарахтение фрицевских пулеметов и взлетающие ракеты.

Два часа ночи. Гитлеровцы утихомирились. Молчит и наша оборона. Полная тишина. И темно. Мягко ступая по свежевспаханному полю, открыто, в рост подошли мы к левому крайнему дзоту и залегли перед ним метрах в пятидесяти, чтобы перевести дух и осмотреться.

Земля сырая, свежая, пахучая. Родная наша земля! Со мной рядом лежали Ложко, Анистратов, Макурин, Плошкин, парторг Хакимов. Других мне не видно. Из-за тучи выплывает луна, освещая амбразуру, линию траншей. А мы лежим на открытом поле, как на ладошке, предательски заблестели диски автоматов и каски.

— Приготовиться! Гранаты — к бою! Вперед! — прозвучала команда Анистратова.

Мы поднялись и пошли со всех сторон прямо на дзот. И вдруг резанули гитлеровские пулеметы, ударили автоматы. Взвились десятки ракет, стало светло, как днем, ослепило нас.

Рывком мы бросились вперед, ворвались в немецкие траншеи. Начался гранатный и рукопашный бой. Наши выходили из строя один за другим, фашистам тоже доставалось. То слышалось немецкое проклятье, то наша русская крепкая «мать», то настойчивое: «Я ранен! Я ранен!» Это автоматчики предупреждали своих товарищей по группе, но из боя не выходили. Раненые продолжали сражаться.

Первым бросился к дзоту Бугаев, но, сраженный пулеметной очередью, упал. Затем Анистратов и Ложко. Они ворвались в траншею. Я была уже рядом с дзотом. Справа от меня Плошкин, Макурин и Коробков били из автоматов. Хакимов, Курнев, Солдатов, Фомченко, Мурзаев и остальные бились на левом фланге. Оттуда слышались дикие вопли немцев. Бросив гранату в двери дзота, я рванулась туда, но тут меня сильно ударило по голове, сшибло с ног, срезало с головы каску. В правой одеревеневшей руке повис автомат с расщепленным ложем приклада.

— Раненые, немедленно выходи! — заорал Анистратов, а сам ворвался в дзот.

— Аверичева, я ранен, Аверичева!.. — позвал на помощь Макурин. Отчаяние, что ли, придало мне силы, я вытащила его из траншеи и поволокла по полю. Взрыв гранаты накрыл нас обоих. Чем-то острым резануло, ударило меня по ногам. Макурин лежал без движения. Не ощущая никакой боли, я, задыхаясь, поползла с ним дальше, подтягивая его левой рукой. Так я ползла и тащила Макурина, ничего не соображая.

Бой стих. Очень кружилась голова, замирало сердце, но я чувствовала, что Макурин еще жив. Мы уже среди кустов. Начинало светать. Вдруг рядом послышались быстрые, тяжелые шаги, прерывистое дыхание, лающая немецкая речь. Гитлеровцы прочесывали лес, страшно ругаясь между собой. Мы замерли. Они пробежали мимо, чуть не наступив на нас.

Не обращая внимания на боль, я ползла вдоль линии фронта и наконец увидала вдали трассирующие многоцветные огоньки. Зеленые, красные!.. Это ребята с капитаном Печенежским обозначали наш путь на отход.

Макурин приходил в себя, тихо стонал, а потом снова терял сознание. Он был весь в крови. А я тащила тащила, тащила. Потом у меня стало темнеть в глазах…

Очнулась я на телеге. Ухабистые весенние дороги. Нас бросает из стороны в сторону. Правду говорят, что для раненого самое трудное — наши дороги. На передних телегах слышатся стоны, я потихонечку, про себя, пою, чтобы преодолеть боль. Я лежу в телогрейке, насквозь мокрой от крови, трясусь, как в жуткий мороз. Держась за телегу, тяжело хромая, идет Ложко. Рядом Анистратов, с забинтованной рукой, в накинутой на плечи телогрейке. Он хмурый, недовольный: ведь «языка» не взяли. Они с Ложко вытащили пулеметчика из дзота, но гитлеровец преждевременно скончался. Из восемнадцати человек у нас тринадцать раненых. Убит Бугаев. Его первого скосила пулеметная очередь.

Убит коммунист Бугаев. Он оказался прав: он больше не побачит свой боевой орден Красного Знамени.

В санроте не ожидали сразу столько раненых. В хирургической — большой брезентовой палатке — холодно. Старший врач полка капитан Трофимова ругает санитара за то, что он плохо протопил печурки. Прибежали встревоженные девушки: Тосик, Томка, Нина. Нас приносят на носилках, кладут на хирургический стол одного за другим. Наш врач Фаина Дмитриевна сама вводит мне противостолбнячную сыворотку. Умелыми быстрыми движениями обрабатывает и перевязывает раны. А я совсем заледенела, стучу зубами. Меня быстро переодевают в чистое белье, завертывают в теплый ватный конверт, подают стопку спирта, и сразу становится теплее. Приятно кружится голова.

И снова подвода трясет нас по смоленским дорогам. Нас везут в деревню Криулино, где расположен медсанбат.

В хирургической заняты все операционные столы. Вижу справа Макурина, он весь искалечен. Выживет ли, бедняга? Хоть бы выжил! Больше шестидесяти осколков попало в него. В операционной знакомые хирурги. Тут же девочки — фельдшер Маруся Теплова, медсестры Нина Соколова и Катя Аксенова. У хирурга Карпинского весь халат в крови. Он, как мне кажется, глядит на меня с сомнением. Уж очень, наверное, я худая.

— Не бойтесь, доктор, режьте. Я все вынесу! — улыбаюсь я ему.

— Переливание крови! — отдает он приказ. — Оперируем под местной анестезией.

Уколы, разрез, опять уколы. Что-то металлическое летит в таз. «Режьте, доктор, режьте!» — твержу я одну и ту же фразу, хотя чувствую, что совсем слабею. Доктор от меня удаляется, и я, как сквозь сон, слышу: «Камфору скорее, камфору…».

Очнулась в палате. Около меня Карпинский и Анюта Тюканова в белом халате. В дверях капитан Печенежский с автоматчиками.

— Никифорыч прислал тебе первомайских пирожков и жареной рыбы! — Ешь и поправляйся!

— А это от полковника Муратовского! — улыбается Анютка, протягивая сверток.

На столике множество кульков и свертков. От волнения горло перехватило.

— Командование полка высоко оценило нашу сегодняшнюю работу. Озерский благодарит и желает скорейшего выздоровления! — говорит Печенежский. — Немцам досталось крепко, взяты документы, пулемет… Хоть гитлеровец представился богу, зато пулемет оказался новейшей системы МГ, скорострельный, недавно взятый на вооружение немецкой армии… В общем, задание выполнено, так что держись, Софья. И скорей возвращайся. Еще тебе привет от девчат из санчасти и особенный от Нины…

— Спасибо, за все спасибо!

Хочется сказать еще что-то, но язык совсем одеревенел, не движется, и страшно хочется спать. Спать!

Больше не надо ничего на свете. Засыпаю молниеносно. Меня зачем-то тормошат, а я снова засыпаю. Опять будят, и я снова проваливаюсь в глубокий сон.

Проснулась. Санитары и медсестры столпились около соседней кровати: принесли еще раненую. «Что это за девушка?» — спрашивает из дальнего угла солдат. «Радистка штаба дивизии Валентина Самаркина, — отвечает Катя Аксенова. — Попала под артиллерийский обстрел во время первомайского митинга». Кто-то досадует: «Не повезло нашим девчатам Первого мая!»

В палате сумрачно. Все спят. Светает или вечереет? Да не все ли равно. Радистка Валя — худенькая девушка. Она высоко поднята на подушках, тяжело дышит. У нее длинная смуглая шейка. Густые черные волосы. У двери стонет раненый. Левая рука у него в шине высоко поднята.

Опять ползет машина, опять ухабы и рытвины. Стоны раненых разрывают душу. Мне и самой хочется вот так же застонать, завыть. Нет, надо думать о чем угодно, только не о боли…

Деревня Нивки, Смоленские хаты переполнены ранеными. Я лежу в офицерской палате на одном топчане с младшим лейтенантом. У него ампутированы ноги. Худое желтое лицо; остановившиеся глаза смотрят в одну точку. Многие раненые еще до сих пор лежат на носилках.

«Пить, пить!» — тихо стонет на полу солдат. Девушка в белом халате, сидящая в углу около раненого офицера, даже не поворачивается. Раненый продолжает стонать. «Шо-о-ня, Шoo-ня!» Мне показалось, что он зовет меня. Да это же Макурин! «Голубчик, Макурин! Вот видишь, мы опять встретились с тобой!» — «Девушка, дайте, пожалуйста, пить раненому! — обращаюсь я к сестре. — И накройте его хоть чем-нибудь. Он же совсем замерз!» — «Я занята. Не умрет ваш приятель!»

С печи из-под занавески выглянула старушка. Охая и кряхтя, бабуся слезла с печи и, приговаривая, причитая: «Здорово же тебя разделали проклятые изверги», — напоила Макурина из чайника. Потом сняла с печи одеяло и накрыла его. Девушка даже не повернулась.

— Уйди! — проговорил офицер. — Иди, устраивай раненых, а то я за себя не ручаюсь!

— Вот еще несчастье на мою голову! — рассердилась девица.

— А ну проваливай отсюда! — истерично закричал офицер. — Проваливай, бессердечная шлюха!

Девица вскочила. Быстро простучала по полу каблучками, с яростью хлопнула дверью.

Макурин согрелся, перестал стонать. Вскоре пришли санитары. Бабушка сообщила всем, что часть раненых устраивают в соседнюю половину дома.

— Прощай, Макурин, прощай! Встретимся ли мы когда-нибудь с тобой!..

Опять и опять дорога. Санитарная машина увозит меня в глубокий тыл, все дальше и дальше от фронта. У меня поднялась температура. Все происходит, как во сне. И вот я в палате эвакогоспиталя. Лежу на краю широких нар. Солома, покрытая плащ-палатками, колет. В палате душно. Медицинский персонал разносит обед, но здесь палата тяжелобольных, никто не ест. И я ничего не могу взять в рот. Только бы пить, во рту все пересохло. Со всех сторон «Пить, сестра! Дайте пить!..»

— Софья Аверичева!..

Рядом солдат с ампутированной ногой. Я с трудом узнаю разведчика Мишу Круглова. Безжизненное, худое, желтое лицо.

— Отвоевался я, Соня. Больше уж не ходить мне в разведку! — нажимает, как всегда, на «о» Михаил. — А Мишу Голубева отправили в школу офицеров. Может, еще повоюет, отомстит за меня.

— Что ты, Миша, да вы с Голубевым давно уже рассчитались с фашистами!

Целую неделю я пребываю в каком-то небытии. Меня переносят из палаты в палату.

Большая чистая хата. Лежу на отдельной кровати. В палате одни женщины. В открытое окно вливается свежий воздух. Около меня врач и медсестра. Я спросила: «Какое сегодня число?» «Двенадцатое мая, среда».

Мне назначают первую перевязку. Главный хирург смотрит на мою руку со скрюченными пальцами и качает головой.

— Нестроевик! — буркнул он сестре. — К эвакуации в тыловой госпиталь!

— Что вы такое говорите, доктор? Вы лучше помогите! Не отсылайте меня в тыл, я отстану от своей дивизии. Обещаю выполнять все ваши предписания, но мне нужно вернуться в свою роту!..

С этого дня хирург Шанин Михаил Григорьевич называет меня «партизанкой». Подойдет ко мне: «Нуте-с, как наши дела, партизанка?»

После перевязки мне стало значительно лучше. Пришла уверенность, что все у меня будет хорошо.

За печкой лежит девушка. Большие темные глаза, нависшие брови. Черные гладкие волосы с прямым пробором. Это разведчица партизанского отряда Лена. Она шла с заданием в деревню к одной женщине, якобы к своей тетке. А в это время немцы окружили партизанский край со всех сторон. Лена пролежала без движения в канаве трое суток, обморозила ноги, а ночью с трудом доползла до крайней хаты к «тете». Ноги посинели, отекли. Началась гангрена. «Тетка» на дверях хаты написала «тиф», и немцы обходили хату. А вскоре пришла наша дивизия. Лену положили в госпиталь, ампутировали ступни обеих ног. Целыми днями Лена лежит на спине без единого звука и смотрит в одну точку.

Остальные девушки в палате из штаба армии и корпуса. Они все знакомы между собой. Одна из них, комсомолка Валя Останина, ранена в руку. Остальные больны. В центре всех разговоров Ирина — актриса армейской бригады. Она окончила школу Малого театра. Высокая, полная, с длинными золотыми волосами. «Медицина» настоятельно требует остричь волосы, а Ирина и слышать не желает об этом.

После обхода врачей, перевязок и всяких процедур появляются гости, главным образом, из соседних палат. Вот входит лихой моряк в накинутом на плечи бушлате, с гитарой в руке. Моряк очаровывает девушек. Он поет новую песню: «Темная ночь, только пули свистят по степи», а потом: «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика-аа, но и Молдаванка и Пересыпь обожают Костю-моряка». Девушки «умирают» от восторга.

Это повторяется каждый день. Лена тяжело вздыхает, нервничает, но молчит. Я тоже молчу, хотя голова раскалывается на части. Терплю, потому что приходят ребята из боевых подразделений. Вон у моряка вся грудь в орденах. Говорят, он разведчик глубокого тыла.

Однажды Пришел пожилой подполковник, выздоравливающий. Чувствовал он себя неудобно, вошел в двери как-то боком. Извинился перед всеми. В госпитале ужасно скучно. Он пришел послушать пение «очаровательной Ирины Сергеевны», а также песни героя «Авроры». Но подполковнику не повезло. В палату ворвался главный хирург и устроил разнос.

— Вам что здесь, клуб? Ишь женихи какие: на костылях, замотанные бинтами, а туда же — к девочкам поближе. Еще недавно умирали, ахали, охали! Не успели встать с коек!.. Вон отсюда, донжуаны! — кричал доктор, багровея, но в глазах у него прыгали веселые озорные искры. — А ты, черт старый, лысый, а туда же! Постыдился бы! — кричал он на несчастного подполковника.

Перепуганные донжуаны покинули своих дам и в панике бежали из палаты. С этого дня хождений стало гораздо меньше. Очень уважают и боятся в госпитале нашего дорогого доктора Шанина.

Медсестра Сабина рассказывает: главный хирург госпиталя делает такие чудеса в медицине, что о нем нужно писать целые тома. В госпитале есть шоковые палаты. Это — смертники. Михаил Григорьевич вырывает и таких больных из лап смерти. Тяжелораненые с нетерпением ждут его прихода в палату. Я по себе это знаю. Стоит ему появиться на пороге, как на душе становится светлее. Меня он упорно зовет партизанкой.

Михаил Григорьевич назначил упражнение для моей руки. Приносит то узкую палочку, то шарик, вроде яйца. Я целыми днями занимаюсь гимнастикой. Главный хирург доволен: «Живучи вы, женщины, как кошки. Где мужчине нужно три месяца, вашему брату и одного хватает! Мы с тобой еще повоюем, партизанка!»

Уже ночь, но девушкам не спится. Они рассказывают всяческие истории.

Лена-партизанка тяжело дышит. Она пытается повернуться на бок. Закрывает уши. «Девушки, вы бы потише!»— прошу я их. «Хорошо, хорошо», — соглашаются они, но уже через минуту слышится: «Ирина, а что у вас произошло с армейской концертной бригадой?» — «О, это длинная история», — лениво тянет грудным голосом Ирина. «Об этом разное говорят, ужасно интересно послушать вас! — любопытствуют девушки. — Почему вы ушли из бригады?» — «Ха, ушла?! — смеется Ирина. — Я не ушла, меня «ушли». — И она рассказывает с омерзительной циничностью о веселой жизни в концертной бригаде, которую с позором разогнали.

— Ах ты, шлюха! Какая же ты гадкая! — поднимает голову с подушек Лена. — Вот бойцы сегодня утром рассказывали Аверичевой, как они всю ночь ползали в болоте, охотясь за «языком», как наши солдаты стоят в траншеях по грудь в воде, а вы… чем вы в такое время занимаетесь в армии? Ты же ученая! Государство на тебя деньги тратило, в люди вывело. Чем платишь ты стране, своему народу!..

Лена тяжело откинулась на подушки. Прибежали сестры, дежурный врач.

— Уберите меня отсюда куда угодно! — тряслась всем телом Лена. — Чтоб я только не видела и не слышала эту мразь.

Врачи сделали Елене укол. А потом сестры и нянюшки отгородили ее, а заодно и меня шкафами и завесили простыней. Лена постепенно успокоилась. В палате водворилась тишина.

Утром послышался тихий стук о шкаф. Раздвинулись простыни, и в нашем углу появились Сабина и Валя Останина. Валя пришла просить извинения за своих подруг.

— Мы совсем не причастны к похождениям, которые рассказывались ночью… Правда, мы не воюем на передовой с оружием в руках, как вы, но каждая на своем месте трудится, не жалея своих сил. Не думайте, пожалуйста, о нас плохо!

— Что вы, девочки! Мы о вас и не думаем плохо, — отвечаю я. — А вот таких Ирин на фронте не должно быть!

Елена молчит, но она согласна со мной, судя по взгляду, которым она обменивается с Валей.

С этого времени Валя Останина приносит нам каждый день полевые цветы, пишет за нас письма, обменивает у местных жителей табак, который нам положен, на клюкву. Из клюквы девушки делают нам сироп и кисель. У Вали неисчерпаемый запас энергии. Она в регистратуре узнает о прибытии раненых, и к моему окну все чаще подходят раненые — бойцы нашего полка. Они рассказывают о боевых делах. Дивизия ведет бои местного значения. Разведчики каждую ночь ползают за контрольными пленными. Скоро дивизия пойдет вперед.

Валя разузнала, что в одной из палат лежит разведчик Павел Ляльченко, тот самый Ляльченко, судьба которого после ранения оставалась неизвестной. Палатная сестра сказала, что ему придется ампутировать ногу. Ранение у него было очень тяжелое, ногу пытались спасти, но, как видно, безуспешно. С помощью Вали и сестрицы добралась я до палаты, где он лежал, и села на пороге.

— Товарищ Ляльченко, к вам пришли из вашей роты автоматчиков! — наклонилась над ним сестра.

— Вот здорово! — обрадовался Ляльченко, напрасно пытаясь поднять голову. — Братва, кто пришел, подойдите!

Я подошла. Исхудалое, желтое лицо. Заострившийся нос. Глубоко запавшие глаза. Спекшиеся губы. По рассказам ребят, это был удалой парень, храбрый разведчик. Сердце сжалось от боли, слова не могу вымолвить. Видно, нервы мои порасшатались. Взяла себя в руки, улыбнулась. Рассказала о делах роты, о последней операции. Сказала, что его помнят. Бойцы и командиры, рассказывая новичкам о боевых делах роты, не забывают сказать о его смелых действиях. Ляльченко лежал с полными слез глазами и приговаривал:

— Не забыли, помнят, значит. Вот и хорошо, вот и хорошо. А я, знаешь, если жив останусь, всегда буду помнить наших ребят, роту, где я узнал настоящих людей, настоящую боевую дружбу. И могу спокойно и смело смотреть людям в глаза. Ведь я кровью искупил свою вину…

Мы с Леной чувствуем себя получше. Я уже выползаю на крыльцо, греюсь на солнышке. А Лена подолгу сидит в постели и смотрит в окно.

А за окном весна.

25-е мая.

Я получила большую почту, в том числе письмо из роты, которому обрадовалась больше всего.

«Здравствуй, боевой друг Софья! Твое письмо читали всей ротой. Молодчина, что не теряешь чувства юмора. Мы рады, что у тебя руки и ноги целы и ты собираешься в скором времени прибыть в роту. А мы так располагали, что ты не вернешься к нам. Увезут, думали, тебя в глубокий тыл, и ты после госпиталя попадешь в свой театр Ф. Г. Волкова и мы не увидим тебя больше. Жаль ребят, особенно Макурина и Ляльченко. Смелые были разведчики. Война есть война, ничего не поделаешь. Может, Макурин выживет!.. А Павлу если ампутируют ногу — это хуже смерти для него. Очень уж он горячий. Передавай ему от нас боевой привет. Пусть держится. У нас все по-старому. День и ночь работаем, забыли, когда и спали. Ползаем за проклятыми фрицами и все впустую, никак не можем взять живьем «рыжего». Многие ребята, кто был ранен с тобой, давно выздоровели и вернулись в роту. Анистратов пробыл в санчасти всего два дня. Вячеславу Ложко в медсанбате вытащили пулю из ягодицы, и он сразу же сбежал в роту, а через день пошел в бой. Вот крику-то было через это от капитана Трофимовой!

16 мая у нас была «большая игра». Рыжим досталось крепко. Но «языка» взять мы опять не смогли. Тащили двоих, но они, окаянные, померли на нейтральной. Мы все же их дотащили, как вещественное доказательство.

В бою был ранен капитан Печенежский. Как ни старались девчата удержать его в санчасти до полного выздоровления, особенно Нина Тихомирова, комроты быстро вернулся домой, в роту. Капитан Трофимова жаловалась майору Озерскому. Но командиру полка нужен «язык», поэтому он махнул рукой на Печенежского.

Вот и все наши новости. Тошев грустит без тебя, не с кем ему поговорить о своей невесте, а невеста ему ничего не пишет. У Ищенко с глазами все хуже и хуже, куриная слепота одолела. Печенежский думает его отчислить из роты. Но нам жалко с ним расставаться. Ждем твоего возвращения.

С боевым приветом! По поручению и под диктовку роты писал Александр Шестаков».

28-е мая.

Настроение у меня расчудесное. Письмо ребят — как целебный бальзам. Меня в роте ждут. Думаю, что через несколько дней, самое большое через недельку, я вырвусь отсюда. На ногах уже стою крепко, двигаюсь без костылей. Рука в тепле хорошо ощущает предметы. Правда, стоит ей немножко охладиться, как мертвеют пальцы, скрючиваются. Михаил Григорьевич говорит, что так будет еще долго.

Ухожу в лес, там часами тренирую руку и ногу. Заново учусь бросать гранаты. Валя и Сабина непременные мои спутницы и помощницы во всех делах. Вместе со мной они ползают на «блокировку» предполагаемого дзота, бежим в атаку. Мы не теряем ни минуты. У нас все точно по расписанию. Я им часто рассказываю о своих боевых друзьях — разведчиках, автоматчиках. Думаю, что они сбегут в боевое подразделение.

Лену отправляют самолетом дальше, в тыловой госпиталь. Я не могу смотреть в ее огромные, печальные глаза. Какие у нее выразительные глаза, какой открытый взгляд! В них и боль, и тоска, и надежда. До конца своей жизни не забуду эту чудесную чистую девушку — партизанку Лену.

4-е июня.

Завтра я ухожу домой, домой в свою роту! Когда я попросила выписать меня из госпиталя, наш «главный» ужасно рассердился: «Партизанщина!» Изо дня в день я убеждала его, что в роте мне будет спокойнее, что на перевязки я смогу ходить в санчасть. На задание сразу не пойду. Я уже смертельно ему надоела. В конце концов с возгласом «Я слагаю с себя ответственность!» он взял с меня подписку, что я выписываюсь по собственному требованию и госпиталь за последствия не отвечает.

На прощанье написала в стенгазету заметку, в которой благодарила моих исцелителей — врачей, сестер, нянюшек, особенно дорогого Михаила Григорьевича.

До сих пор я никому не говорила о своей гражданской профессии. Не знаю почему, но, мне кажется, сказать о себе «я — актриса» как-то неудобно, очень уж это громко и ко многому обязывает. А тут концерт. Я взглянула на лица раненых солдат, на людей в белых халатах, сидящих в зале, и не могла сдержать себя. Вышла на сцену и сама попросила разрешения выступить. В ответ — аплодисменты. Я читала Суркова и Симонова. «Пехотинец», «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины»… Долго не отпускали меня со сцены. Аплодировали вовсю, особенно за поэму Суркова «Думы солдатки» и за симоновскую «Майор привез мальчишку на лафете».

Вместе со всеми аплодировал и улыбался мне Михаил Григорьевич. Значит, он все понял и не сердится. После концерта девочки-медсестры окружили меня, я даже расцеловалась со всеми.

Завтра рано утром я отправляюсь домой.

6-е июня.

До штадива добралась на попутных машинах. Водители попадались удивительно хорошие ребята. Рассказывали интереснейшие истории. Ну и я не осталась перед ними в долгу. Угощали свиной тушенкой, печеньем, конфетами и… комплиментами.

Заночевала в штадиве у Минны Абрамовны Малой — переводчицы нашей дивизии. А рано утром зашагала домой. Какое утро! Все сверкает, поет, переливается, звенит! И все это в моей душе! И утренние теплые лучи солнца, и свежий легкий ветерок, и молодая зеленая трава, и птицы! Иду и всему улыбаюсь.

Миновала подразделения дивизионного хозяйства, саперный батальон, артиллерийский полк. Навстречу бегут девушки. Я не сразу в них узнала Валю с Анюткой. Веселые, чистенькие. В новой форме с ослепительно белоснежными подворотничками, в юбках…

— Софья! Со-о-фья! — Они схватили меня в свои объятия. — Ну как твои раны? Здорово же тебя стукнуло!..

У Лавровой слезы… Такого еще не было с ней! Что-то новое в нашей Валентине. В походке исчезла угловатость, размашистость. Она стала женственнее, просто нежнее.

— Что с тобой, Валюша?

Лаврова увлекает меня в мягкую, душистую траву и смеется. Анюта сочувственно, с сожалением качает головой: «Разве не видишь, влюбилась наша Валентина». «Баба я, Софья, баба! Такая же, как все!» — жарко шепчет Валентина.

Наш полк перебазировался. У нас новое место жительства. Адрес: овраги, один километр южнее деревни Улоинки. Что-то ждет меня в роте! Ускоряю шаг. Овраги… овраги… Здесь вся местность изрезана оврагами. Слышу отдельные голоса, удары топора. Далеко разносится эхо. Рота где-то близко. Лучи солнца играют в листве молодого березняка и ельника. В березовой роще солдат с топором легко обрубает ольху. Он весь в ветках, а они все падают и падают. Солдат обернулся и с криком: «Ай-яя-я!» исчез. Сразу узнала Мубарака Ахмедвалиева.

— Сонышка пришел! Сонышка пришел! — раздался где-то внизу звонкий голос Ахмедвалиева. И вот уже мне навстречу бегут автоматчики.

10-е июня.

В полк пришел новый замполит, майор Орлов. Он из учбата. И в роте большое событие: лейтенант Анистратов подал рапорт с просьбой отчислить его из пехоты в танковую часть. Мы все огорчены, хотя и понимаем, что лейтенант — инженер, и его место в механизированных войсках.

Тошев опять рассказывал мне о своей невесте. В Узбекистане есть такой давний обычай: когда в ауле рождается мальчик и девочка, они сразу же становятся нареченными. У Тошева есть такая невеста — Марзьян. Когда он уходил на фронт, Марзьян плакала: «Вернись, обязательно вернись!..» А сейчас ничего не пишет. Нехорошо получается. Я написала ей письмо, и наш Тошев повеселел. «Спасибо тебе, Сонышка!»

Ко мне в роте относятся как к больной. На задания не берут, на посты не ставят. А сами каждую ночь ползают. Я же остаюсь дома, не сплю всю ночь: жду их возвращения и, конечно, переживаю.

16-е июня.

Рота ведет тщательную подготовку к новой боевой операции. Будем действовать в районе деревень Седибо-Никольское — Афонасово. Лейтенант Анистратов и младший лейтенант Кузнецов с группой автоматчиков непрерывно наблюдают за обороной противника. Они изучили до мельчайших подробностей огневую систему, график ведения огня противником, жизнь гитлеровцев в обороне, взяли на заметку каждый кустик, бугорок, уточнили все подходы.

Сейчас командиры проводят тренаж блокирования дзота в условиях предполагаемой операции. Группу захвата ведут Анистратов и Кузнецов. Я лежу под кустами, на животе, с завистью наблюдаю за их действиями. Занятия подходят к концу. Вместо фрица захватили кого-то из автоматчиков. Волокут его на свою сторону, а он отчаянно сопротивляется. Им весело, а я нервничаю. Сейчас подойду к капитану Печенежскому и поставлю ультиматум: или они берут меня на задание, или отчисляют из роты в распоряжение кадров. И еще скажу ему: если они возьмут меня, то будет непременно удача. Я знаю слабость капитана: он суеверен.

Уже идет разбор занятий. Итак, я сейчас иду в атаку на командира роты.

Капитан сдался. Урра! Я — в группе захвата! Оказывается, командир полка приказал не брать меня на задание до полного выздоровления. Но мы с Печенежским договорились: в случае неприятностей он скажет майору Озерскому, что я ушла самовольно, без разрешения. Ну что мне за это может быть!

18-е июня.

Моросит теплый дождик. Мы уже миновали наш передний край. Движемся по ложбине гуськом. Полнейшая темнота. Кто-то сзади бьет меня по плечу: «Тошев, ты?» — «Тошев в группе прикрытия с капитаном», — смеюсь я… «Тьфу ты, черт! — ругается Хамракулов. — Никак не привыкну. Это ты, Софья?»

В нашей группе захвата двенадцать человек. Впереди Кузнецов и Анистратов. Вспыхивают ракеты, но нам они не страшны: мы в высокой, густой траве, сначала ползем на четвереньках, а затем по-пластунски.

Я не заметила, когда от нас отделился Печенежский со своей группой. Теперь впереди всех двигаются саперы — Ахмедвалиев и Коробков. Они осторожно подползают к минному полю. Обнаружили сигнальную проволоку, перерезали ее.

Дождь не перестает. Мы замираем в ожидании. Кажется, что в этот миг остановилось время. Саперы действуют бесшумно, быстро, как волшебники. Они уже сняли два ряда проволочного заграждения и легли в проходе, пропуская нас вперед. Зашуршала, задвигалась змейкой наша группа, продвигаясь в глубину гитлеровской обороны. Обошли пулемет с тыла. Вползли в лес, а потом в сероватом утреннем рассвете пошли в рост между соснами. Мы — в маскхалатах, как привидения.

— Пароль! Вер ист да? — кричит немец. В ответ летят наши гранаты. Мы наваливаемся на пулеметный расчет. Один гитлеровец лежит раненый, другой поднимается с гранатой в руке. Анистратов в одно мгновенье вырывает у немца гранату и бросает ее в траншею противника. Подбегают Ложко, Голубь, Семибратов. Немцы отчаянно сопротивляются. Мы тащим их буквально волоком — за руки, за шиворот. А в это время группа бойцов Кузнецова продолжает бой в траншеях, сдерживая немцев, обеспечивая нам благополучный отход с пленными.

Когда мы притащили немцев к нашей обороне, противник опомнился и открыл огонь. И тут мы заметили, что нет Кузнецова. Бойцы видели, как младший лейтенант вышел с боем из траншей и вместе со всеми прошел минное поле. Где же Кузнецов?

Мы побежали назад. Нашли Кузнецова под кустом, недалеко от минного поля. Он затягивал на ноге жгут, пытаясь остановить хлеставшую кровь. С воем проносились мины. Мы положили взводного на плащ-палатку и поползли к своей обороне.

Наконец мы в наших траншеях. Подтянулись группы прикрытия с капитаном Печенежским. Собрались все, кто действовал в операции. Здесь же и бойцы пехоты.

— Ну и рыжих вы поймали!

— Всем «языкам» «языки»!

У обоих гитлеровцев вся грудь в крестах и орденах. Один из них ефрейтор, другой — обер-ефрейтор. Немецкие верзилы озираются по сторонам.

— И как это вы, щупленькие, этаких здоровенных фрицев вытащили! — удивляется пехота.

Не задерживаемся в траншеях, спешим скорее домой. У всех настроение великолепное. Капитан Печенежский звонит командиру полка: «Задание выполнено! Взяли двух великанов». Озерский приказывает: «Командиры и группа захвата, немедленно ко мне!» Навстречу нам уже спешат две подводы. На одну из них положили Кузнецова, на другую — «языков».

На небе ни облачка. Солнце. Опьяняюще пахнет цветущая долина. Проходим через сожженную деревеньку, вернее хутор. Останавливаемся возле кустов жасмина. Рвем цветы огромными охапками, — для чего, и сами не знаем.

Это успех боевой операции так опьяняет. Мы счастливы, что задание командования выполнено.

В землянке — подполковник Озерский, переводчица Минна Абрамовна Малая, майор Орлов, Анистратов. Перед ними на табуретках сидят гитлеровские гренадеры в крестах. Один из них, огненно-рыжий и веснушчатый, из высокопоставленного семейства.

Подполковник, заметив меня, кричит:

— Пять суток гауптвахты!

— Есть, пять суток! — радостно отвечаю я и блаженно улыбаюсь.

Озерский и сам улыбается:

— А за смелость представляю вас, Аверичева, к ордену Красного Знамени!

Минна Абрамовна, чтобы сбить спесь с немца, говорит:

— Вот эта женщина взяла вас в плен!

Рыжий пробует шутить:

— О, я очень рад, что меня русская женщина пленила.

А глаза у него пустые, холодные, с выгоревшими ресницами.

Пришла в роту и стала готовиться к гауптвахте. Капитан Печенежский смеется: «Да пошутил командир полка, а ты поверила!» Ребята развесили мокрую одежду, обувь на кустах и уже похрапывают. Я перевязала раны, лежу под кустиком на плащ-палатке за дневником. Клонит ко сну. Но не тут-то было: зовет капитан Печенежский. Натягиваю на себя еще не просохшее обмундирование. Ординарец командира полка Соковиков привел трех лошадей. Анистратова, Ахмедвалиева и меня посылают на дивизионный слет разведчиков.

19-е июня.

Когда мы подъехали к месту сбора, работа слета уже была в разгаре. На поляне волновалась, шумела, колыхалась большая толпа бойцов, а в середине шла, на первый взгляд, непонятная борьба. Кто-то кого-то поймал и тащил волоком. «Что это за куча мала?» — спросили мы у ездового, который подбежал к нам, чтобы взять лошадей. Оказывается, это командир дивизии проводит с разведчиками занятие по блокированию дзотов и захвату пленных. Ездовой с удовольствием поясняет: «Видите, видите, вот товарищ Турьев самолично ползут на пулеметную точку!»

Группа разведчиков, извиваясь змейкой, ползет меж кустами. Я узнаю друзей из дивизионной разведки. Яков Ивченко, Владимир Чистяков, Дмитрий Ершов, Иван Самохвалов, Иван Козырев… А впереди разведчиков Турьев. Несмотря на свою огромную фигуру, он передвигался по-пластунски с такой быстротой, что позавидуешь. Бросок!.. «Языку» — кляп в рот… Тащит… Крики, смех!

После практических занятий разведчики разместились на лужайке. Заместитель по политчасти командира дивизии Смирнов рассказывает о положении дел на фронтах. Наша армия теснит немецких захватчиков. Недолго и нам стоять в обороне. Скоро двинемся вперед, на запад.

В связи с будущим наступлением на нашем участке фронта Турьев поставил задачу перед разведчиками: активизировать боевые разведывательные действия наблюдением, силовой разведкой, захватом контрольных пленных, чтобы точно знать силу и замыслы врага.

Комдив сообщает о проведении удачной боевой операции нашей ротой, специалистами бесшумной блокировки дзотов. От пленных получены интересные сведения. Затем полковник предоставляет слово Анистратову, который толково, с юморком рассказал о ходе операции.

В перерыве наскоро поговорила с Володей Чистяковым и Янкой Ивченко. У них новый командир роты, капитан Шагурин. Ярославец. А Яков — помкомроты, получил орден и повышение в звании. «Як кажуть — пишлы наши в гору: батька повисывся, а я одирвався», — шутит уже не младший, а старший лейтенант Ивченко. Полковник Турьев разобрался в истории с операцией у смолокурки под Песчивой и вернул Ивченко в роту. Узнала от разведчиков, что Васильев тоже здорово воюет. Он — капитан, командир взвода пешей разведки 1350 полка — за выполнение боевой операции награжден орденом Отечественной войны. Ребята показали мне номер газеты «За Отчизну», где красными буквами написано: «Слава отважным разведчикам-автоматчикам, выполнившим задание на «отлично»!

Домой возвращались проселочными дорогами. Сегодня не надо спешить. Все равно рота отдыхает. Анистратов ни с того ни с сего нахмурился, помрачнел. Мубарак Ахмедвалиев напевает мне на своем языке песенку. Слов я не понимаю, но что-то тревожит меня в этом восточном напеве.

А в роте у нас гости. Командир полка Озерский, замполит майор Орлов, парторг капитан Панов. Они пришли, чтобы поздравить нас с победой, просто побыть с нами в этот вечер, как выразился Орлов. Командир полка сообщил, что из штаба армии пришел ответ на рапорт Анистратова о переводе его в механизированные войска. Эта весть взволновала не только нас, но и самого лейтенанта. Он притих, задумался. А тут еще советы командира полка.

— Вот так, вдруг, бросить своих боевых друзей, у которых завоевал уважение… Не советую! — убедительно говорил подполковник. — Предлагаю рапорт отозвать…

Из политотдела дивизии приехала бригада артистов. Гармонист развел меха. Пришли девушки из санчасти. Началось веселье. Я растанцевалась до того, что у меня слетел с ноги мой пудовый сапожище и чуть не убил гармониста. Подполковник приказал сшить мне новые хромовые сапоги, как у многих девушек нашего полка. Блеск! Скоро буду щеголять в мягких сапожках. А то мои, кирзовые, драные, совсем скособочились.

В конце вечера узнаем: Озерский все же убедил лейтенанта не покидать полк. Назначил его на должность офицера разведки полка, то есть ПНШ полка по разведке.

9-е июля.

Переселились на новое место жительства, совсем недалеко от переднего края. Живем в землянках, расположенных в оврагах. Анистратов переселился в штаб полка. Парторг Хакимов в медсанбате, и функции парторга временно возложены на меня.

Жизнь идет по-прежнему. Ведем ежедневные поиски и наблюдение.

Получили письмо от Алексея Ушанова. Я, хоть и не застала его в роте, но все о нем знаю по рассказам ребят. Он вернулся домой из госпиталя в тяжелом состоянии. Контузия и ранение сделали свое дело: систематические припадки выматывают последние силы. Он не работает, а жизнь трудная.

Написали мы Алеше дружеское письмо, собрали немного денег в роте и послали. Кроме того, обратились с письмом в Костромской военкомат с просьбой помочь отважному разведчику, нашему боевому другу и товарищу Алексею Ниловичу Ушанову.

20-е июля.

Нет давно писем от родных. Отчего они упорно молчат? Что с ними? Не случилось ли что-нибудь нехорошее?.. Жив ли Лорш? А Людмилка хоть и редко пишет, но как согревают ее письма!

22-е июля.

Нам вручали правительственные награды за операцию под деревней Сидибо-Никольской. Командир полка Озерский так расчувствовался, что после ордена Красного Знамени передал мне собственный кинжал с перламутровыми накладками на рукоятке и ножнах. Потом он горячо говорил о том, как верит нам, бойцам-автоматчикам, и как надеется на нас командование полка. Мне кажется, я всю жизнь буду в долгу перед нашей Родиной и партией. Мы теперь только и думаем, <ем и как оправдать это огромное доверие.

Вот уже который день стоит отчаянная жара, а мы: вое дело продолжаем.

Долгим наблюдением установили, что у гитлеровцев днем, особенно в середине дня, оборона ослабевает.

В траншеях остаются один-два солдата, остальные куда-то исчезают — очевидно, укрываются от солнца. В траншеях никакого движения. Командование решило провести операцию именно в это время, когда гитлеровцы никак не ожидают нападения. Ночью саперы Ахмедвалиев и Коробков сделали проходы в минном поле, а утром мы залегли на опушке леса. Капитан Печенежский сам наблюдает с высокой сосны: в обороне противника все тихо, все по-прежнему — никаких изменений.

Ровно в два часа дня наша группа захвата, состоящая из девяти разведчиков во главе с младшим лейтенантом Постниковым, в пятнистых маскхалатах поползла по открытому полю к траншеям противника. Жаркий июльский день. В знойном воздухе ни единого звука, лишь слышится над нами шелест нескошенной травы да наше тяжелое дыхание. Вползаем в траншею, скатываемся один за другим. Тихо крадемся по траншее. За выступом, около пулемета, дремлет немецкий солдат в каске, низко опустив голову, а вокруг ни души.

Коробков и Постников подбираются к пулеметчику. Прыжок, и гитлеровец в сильных руках Коробкова. «А-а-а-а! — дикий, нечеловеческий крик немца пронзает тишину. Раздался какой-то странный взрыв. Коробкову залепило грязью все лицо. Вместо гитлеровца он держит в руках его каску, а самого пулеметчика отнесло в нашу сторону с разможженной головой. Плошкин выхватывает у него из карманов документы, еще какие-то вещи. Начался бой. Немцы, вероятно, приняли нас за большую боевую единицу. Бьют пулеметы и автоматы, летят гранаты. Но фрицы на сближение не идут.

— Урра, товарищи! Бей фашистов! — рванулся вперед Постников, а за ним Ложко, Ищенко, Плошкин. Забросав противотанковыми гранатами дзот, они врываются туда. Клубящийся дым. Дикие вопли немцев.

Одна за другой взлетают белые ракеты над нашей обороной. Это капитан Печенежский подает тревожные сигналы на отход. Но выйти не просто. Гитлеровцы наседают снова.

— Ребята, выходи! — кричит Коробков. — Я вас прикрою!

Он залег в траншее и бьет вдоль хода сообщения из немецкого пулемета по наступающим немцам. В это время ударила наша артиллерия. Гитлеровцы на минуту притихли, попятились. Эта минута дает нам возможность, поливая немцев огнем из автоматов, отойти без потерь и с трофеями. Мы тащим пулемет, автоматы.

А немец колотит изо всех сил. Из-за девяти человек открывает такой огонь, что вся земля ходуном ходит. Рассвирепевший враг бьет без цели, по нейтральной, а мы уже в расположении нашего пехотного полка, почти у дома.

Когда огонь утих и возбуждение боя прошло, мы загрустили: «языка» не взяли! Пехотинцы нас успокаивают: вы большое дело сделали. Но нам идти домой не хочется. А когда вернулись в роту, ахнули. Среди автоматчиков замполит полка Орлов. Рассказывает, как дерзко действовала наша группа. Оказывается, они с командиром полка Озерским наблюдали с НП весь ход боя. Это они, заметив в глубине немецкой обороны подход свежих гитлеровских подразделений, вызвали огонь нашей артиллерии. Разведчики-артиллеристы засекли целый ряд новых огневых точек врага, а взятые нами документы подтвердили, что к прежней воинской части прибавилась новая часть, до сих пор не известная нашему командованию.

24-е июля.

Полк ведет напряженные бои. Сегодня в ночь действовали первый батальон и четвертая стрелковая рота второго батальона. Бойцы ворвались в траншеи противника под Седибо-Никольским, но удержать занятые позиции не смогли и отошли с большими потерями.

Мы работаем ежедневно. Ротой командует лейтенант Питайло — высокий, стройный украинец. Капитан Печенежский заболел, лежит в медсанбате.

На партсобрании Панов объявил о моем назначении парторгом роты.

6-е августа.

Сегодня получила письмо от сестры. Маруся пишет, чтоб я приехала отдохнуть. Сейчас не время об этом думать. Сегодня по радио сообщили: взяты Орел и Белгород. Отдохнем после войны.

Читая письмо, я вдруг вспомнила, как моя сестричка заплакала, увидев меня, пришедшую с завода, грязную, всю в масле… Ей стало жалко меня, а я была тогда очень счастлива. С тех пор мы никогда с ней больше не встречались. А сейчас она волнуется, оплакивает мою судьбу из-за того, что я на фронте… Не надо, сестричка. Я— счастлива! Спасибо тебе за письмо.

8-е августа.

У гитлеровцев в обороне оживление. Что это? Прибытие новых войск? Подготовка к наступлению, передислокация или это игра, чтоб нас обмануть?

Уже который день мы ведем наблюдение. Строим планы, как нам пробраться через укрепления противника, пройти к ним в тыл. Иногда мы так размечтаемся, что простой рядовой «язык» нам уже не нужен. Генерала подавай! Да еще с планшетом! А в нем оперативные планы и карты.

В стереотрубу видим ряды проволочного заграждения. Они идут вдоль обороны противника, прерываются около лощины. А лощина глубокая, длинная — ведет к самой обороне немцев и, видимо, не простреливается. Пулеметы с правого и левого флангов, пожалуй, не возьмут ее. Она конечно же заминирована, но наши саперы обещают провести нас по лощине. Итак, лощина — единственная возможность для осуществления нашего плана.

Мы подобрали восемь автоматчиков-добровольцев. ПНШ разведки полка капитан (уже капитан!) Анистратов доложил подполковнику Озерскому о наших замыслах. Командир полка вызывает нашу восьмерку к себе на КП.

— Что ж, инициативу одобряю! — сказал подполковник. — Но в тыл к немцам отпустить вас не могу, не время. Да на нашем участке фронта сейчас и не пройти. Надо реально смотреть на вещи. Не могу я зря рисковать своими бойцами, а вот взять «языка» с линии обороны— это сейчас наиважнейшая задача всего полка. Ясно? Действуйте!

И вот мы действуем. Впереди идет Постников. Он недавно окончил школу младших лейтенантов, и сейчас для него не существует на свете преград. Капитан Анистратов передает последнее приказание: «Всю операцию закончить до четырех утра. Не уложитесь к этому времени, возвращайтесь. Это приказ командира полка».

Капитан волнуется. Его волнение понятно. Сегодня впервые он остается в обороне, а нас отправляет на задание. Он очень изменился. Подобрел, что ли. Заботился, как бы я не отстала, помогал. Сверили часы. Меня мучает любопытство: почему именно в четыре часа утра надо закончить операцию? Перед тем, как покинуть уютные траншеи пехотинцев, Анистратов отзывает Постникова и меня в сторону и повторяет: «Так помните: в четыре вы должны быть здесь, иначе пехота пойдет в разведку боем и вы, если не вернетесь к этому времени, можете попасть в переплет, под огонь своих батарей».

Душный августовский вечер. Мы лежим в лощине. Ахмедвалиев и Коробков вступили в борьбу с минами. Нам понятно спокойствие гитлеровцев за лощину. Здесь такое множество мин, что до утра вряд ли удастся очистить проходы. А торопить саперов нельзя. Малейшее неверное движение — все взлетит на воздух. Ребята и сами понимают, что действовать нужно быстро. Вот мы движемся. Нет, снова остановка. В небе тарахтит «кукурузник». Со стороны немцев слышится скрип телег. Мы уже близко, почти рядом. Путь свободен! Вперед, скорей, скорей вперед! Заползли в какую-то узкую канаву, она становится все глубже. Вероятно, это отвод для стока воды. Начинает светать. Гитлеровцы кишмя-кишат. Подходят новые подразделения с повозками. Солдаты сгружают тяжелые ящики с боеприпасами, кричат:

— Шнэль! Шнэль!

Рассвет наступает с катастрофической быстротой, но нас спасает густой туман. По узкой канаве подползаем к обороне. Гитлеровцев здесь битком. Наверняка идет подготовка к наступлению. Как же быть? Необходимо предупредить командование. Но поздно — уже четыре часа. Постников отдает приказ:

— Ложко и Плошкин! Противотанковыми по повозкам! Остальные за мной!

В траншеях что-то невообразимое: вопли, крики, стоны. Все смешалось, кто-то уже тащит немца. «Отход!» — кричит Постников, строча из пулемета вдоль траншей. Мощно загремела наша артиллерия. Бежим по лощине в рост. «Осторожнее! — предупреждает Коробков, — не сворачивайте в сторону!»

Артиллерия бьет сильней и сильней. Слышится наше русское «урра». Это батальон силовой разведкой идет в бой. Они врываются в траншеи противника. Мы сидим в своей обороне, не можем дух перевести.

Туманное утро. Потянулись раненые, поддерживая друг друга. Говорят, что это была генеральная репетиция грядущего наступления. Пойманный гитлеровец обстоятельно отвечает на все вопросы.

Я заглядываю в землянку. Немец сидит на полу, прислонившись спиной к стене, и монотонно напевает какую-то грустную песенку. Я прислушиваюсь к словам. Он повторяет одну и ту же фразу:

что означает примерно следующее: «Мои дети дома, а я тут. Жена мне изменяет (дословно — скачет в сторону), а мне капут».

Трогательная помесь типично немецкой сентиментальности и фривольности.

Автоматчик из охраны спрашивает:

— Что этот акын поет?

Я перевожу. Солдат недобро усмехнулся:

— Ну этот-то теперь увидит свою фрау и своих киндер. Вот увидим ли мы, бабушка надвое гадала. А капут не ему, а Гитлеру.

Немец перестает петь, настороженно прислушивается и, услышав знакомые слова, с готовностью восклицает:

— Гитлер капут! Яволь, Гитлер капут!

11-е августа.

Всю ночь ползали с саперами. Они готовят путь пехоте. А мы охраняем их. Выдвигаемся к немецкой обороне, лежим на животах, ведем наблюдение. Фрицы нервничают, не спят. Боятся русского Ивана.

На рассвете возвращаемся в роту. На пути много раз ахаем: за ночь появилось столько нового вооружения! Стоят какие-то машины, закрытые брезентом. Над кузовами что-то высоко поднято. Ребята говорят, что это и есть гвардейская артиллерия, знаменитые эресы, русские катюши. Встречаем танки, много орудий. Несмотря на отчаянную усталость, мы ликуем: подготовочка солидная! Домой приходим веселые, возбужденные и, не дожидаясь завтрака, сваливаемся кто где, как убитые. Мы без сна и отдыха вторую неделю.

13-е августа.

Подготовка наших войск к наступлению, как видно, подходит к концу. Саперы продолжают проделывать проходы в немецкой обороне. Мы выдвигаемся в сделанные проходы, лежим почти рядом с немцами и наблюдаем за ними. На стороне нашей обороны все постепенно стихает. Притаился и фриц.

В роте нам дают немножко вздремнуть. Но вот: «Подъем!» Сегодня эта команда звучит значительно и торжественно. Никифоров разливает по котелкам суп. И кажется, что суп нынче пахнет особенно вкусно. А гречневая каша — просто объедение!

Проверяем автоматы. Диски заполнены. Гранат достаточно. Где-то справа, у соседей, уже начинается артиллерийская подготовка.

— Собирайся! — кричит комроты Печенежский. Вскакиваем, и вперед — по взводам.

Мы почти бежим. Огромное поле. Всюду нарыты новые ячейки. Всюду радисты и связисты. Радисты-минометчики, радисты-артиллеристы, радисты других подразделений. Вдруг слышу: «Софья! Со-оня!» Останавливаюсь и вижу в ячейке среди радистов Лаврову:

— Валька!

— Сонька!

Мы обнимаемся.

— А по мне сейчас наш танк прошел — кричит Валюха. — Я пригнулась в ячейке, а он прошел прямо надо мной, раздавил на моей спине рацию. Вот ремонтируем. Мне теперь танки не страшны, я обкатанная!

Я ее целую, догоняю ребят, машу рукой. «Эй, пехота, не пыли!» — орет она вслед.

Звучит команда: «По траншеям! Далеко не расходиться!»

У пехотинцев сосредоточенные лица. Все они в полной боевой. Поздоровались. Пожилой солдат спокойно доедает кусок черного хлеба с сахаром. Увидев меня, подмигнул как-то лихо, одним глазом: «Здорово, дочка! Вот доедаю, чтоб немцев гнать было легче».

Впереди замаскированные танки приготовились к атаке. Артиллерийский гром у соседей усиливается. Внезапно откуда-то сзади вылетели наши бомбардировщики: один, другой, третий… Еще! Еще! Еще! С ними ястребочки. Небо наполняется громом моторов. Немецкие зенитчики встречают самолеты плотным огнем. Зашуршали эресы, завыли минометы, заговорила артиллерия на все голоса. Все это сливается в одну мощную симфонию, которая растет, ширится, зовет на подвиг, на бой за свободу и счастье.

Артиллерийский бог сотрясает землю. Немецкий передний край в дыму. А снаряды летят и летят через наши головы. Пятнадцать, двадцать, сорок пять минут! Огонь переносят в глубину обороны. Ожили, задвигались, заскрежетали наши танки и поползли вперед. В траншеях наступила торжественная тишина.

— Подготовиться к атаке! Вперед! — кричит наш капитан.

Ловко и легко выскакиваем из траншей на бруствер. Постепенно убыстряем шаг, близко прижимаясь к танкам. Впереди раздается: «За Родину, вперед! Урра! Товарищи!» «Ур-ра!» — я кричу изо всех сил и бегу. Мощное «Ур-ра!» несется со всех сторон, переливается, ширится. Лишь на мгновение «ура» затихает, чтобы еще выше, еще звонче подняться. Как будто у всего наступления одно сердце, одни легкие, одно дыхание, как будто вместе с нами — земля, ликуя и радуясь, кричит победоносное «ура».

Оборона противника сломлена. В траншеях все выворочено. Трупы, трупы. В полуразрушенном фрицевском бункере забились три немецких солдата. Один из них с поднятыми руками глядит безумными глазами и повторяет: «Шаудерхавт! Шаудерхавт! (Ужас! Ужас! О катьюша! Руссиш катьюша!»

Полк устремился вперед. Мы прорвали вторую линию обороны, заняли Ломоносово, Отрю — вышли к противотанковому рву. Слева и справа поднимаются немецкие белые ракеты. Они с противным воем летят в нашу сторону. По полю поползли немецкие танки. Пехота залегла. Быстро сокращается расстояние между этими железными чудовищами и нами.

— Приготовить противотанковые гранаты! — кричит и выскакивает вперед командир полка Озерский. — Товарищи! Не отдадим земли, омытой кровью наших бойцов!..

Выдвинулась 45-миллиметровая артиллерия. Заработали противотанковые ружья. Вот уже горят три танка, четыре… Остальные повернули. Отходят!

— Вперед, товарищи! — кричит Озерский. Рядом с ним бежит его ординарец Соковиков. У него в руке котелок с кашей. Мы выбираемся на дорогу и попадаем под шквальный пулеметный огонь. Соковников нырнул в воронку, лег около меня на спину, котелок с кашей положил себе на живот. Пусть осколки попадают лучше в кашу, чем в живот.

Немец строчит, поднять головы невозможно. Залегли. Озерский впереди. Очередь. Ложко рванулся и лег впереди командира полка. Пуля пробила каску, ранила Ложко в голову. Много раненых, много убитых. Атака на противотанковый ров успеха не принесла. Туда ворвался штурмовой батальон, за ним наша рота, но под сплошным огнем мы отошли. Это просто огневой мешок.

Наступает вечер. Пехота окапывается, занимает временную оборону. Выносят раненых, убитых. Полк понес большие потери. Ночью под командованием капитана Анистратова ползем ко рву за языком. Немец обнаружил нас и встретил таким огнем, что мы едва выползли. Пришли с пустом. Наши танки заняли исходный рубеж.

14-е августа.

Второй день мы наступаем. В подразделениях с самого утра появились повара и старшины с супом, американской колбасой и водкой. Сегодня они щедрые. Ведь многих среди нас уже нет.

После завтрака выполняла поручение — разыскивала штурмовиков. Они расположились на стыке двух наших стрелковых батальонов. Наша рота действует сегодня вместе с ними.

По дороге видела Валюшу. Она стояла на крыше сарая и наблюдала за немцами в стереотрубу. Засекала огневые точки противника, корректировала огонь батарей. Вокруг сарая разворочена вся земля. Налет за налетом. Передала Валентине привет через ребят артиллеристов-разведчиков, которые, несмотря на страшнейший огонь противника, уютно расположились около сарая в сене и дремлют.

Немец бьет и бьет. После оглушительного налета услышала в кустах женские голоса. Подхожу и вижу: в шалаше из берез три девушки разливают из фляжек водку по консервным банкам. Увидели меня. «Пей!» — говорят. «Спасибо! — отвечаю — не пью! Вы, по-моему, из штурмового батальона! Мне нужен ваш командир. Где он?» Одна из девушке показала рукой: «Там!»

Штурмовики встретили меня шумно, я передала командиру батальона приказ подполковника Озерского и — в обратный путь. Вскоре началась новая подготовка для атаки на противотанковый ров. Наша рота выдвинулась на исходный. Здесь уже окопались пехотинцы. Рядом петеээровцы углубляли свой окоп. Мы дружно взялись за дело и вскоре стояли уже в глубокой траншее. Одни только штурмовики лежали на земле спокойно и беспечно, посмеиваясь над нами. Им было непонятно, зачем пот проливать. Все равно сейчас пойдем в наступление. И тут произошло страшное. Внезапно налетели немецкие самолеты. Мы кричим штурмовикам: «К нам, ребята, бегите к нам!» Но голоса наши тонут в разрывах бомб. Летят глыбы земли вместе с осколками, падают деревья. Земля под нами накалилась, она ворочается, как живая, тяжело дышит, стонет…

Потом, зверюги, стали бомбить вторые эшелоны полка. А по нашим рядам уже молотит артиллерия. Много убитых и раненых, особенно среди штурмовиков. Мы ползаем, подбираем раненых… Крики, стоны. Затаскиваем раненых в воронки и траншеи. А за нами ползает малюсенькая Женя-санитарка и в голос ревет, оказывая помощь своим бойцам. «Что ты голосишь?» — кричу я на нее. Она в ответ ругается и, разрывая гимнастерку бойца, причитает: «Бездушный ты человек! Хлопцы-то, хлопцы какие погибают!» Вытирает слезы рукавом гимнастерки, размазывая по лицу кровь и грязь.

Артиллерийский налет ослабевал. И вдруг раздался неподалеку, в окопчике петеээровцев, оглушительный взрыв. Рванулся в небо черный столб дыма. Прямое попадание. Мы подбежали и увидели окровавленные тела двух бойцов, а из окопчика поднялся растерзанный, совершенно седой человек. В его лице не было ни кровинки, но глаза жили! Эти глаза невозможно забыть. Мы подхватили бойца, он был легкий, как ребенок. Санитары положили его на носилки и понесли.

Все стихло. Тишина была ошеломляющей, как и только что пережитый ад. Немец, сорвав наше наступление, как видно, сам не думал идти в контратаку. Мы лежали молча, каждый думал о своем.

— Ну-ка, братва, подвинься! — Около нас появилась Женя. Она стояла маленькая, в огромных сапогах и каске. Рукава гимнастерки закатаны, лицо и руки в крови и грязи. — Дайте, черти, закурить! Затянулась, выпустила лихо дым. Ох, и испугалась я, аж штанишки мокрехоньки… Жаль хлопцев… Орлы! Не смотрите, что штрафные.

15-е августа.

Третий день наступления мы встретили на новом месте, которое отвели нашему полку.

С утра моросит дождь. Штаб уже прибыл со всем своим хозяйством. Связисты тянут линию, разматывают катушки. Что-то кричат радисты. Немец бьет, не переставая, довольно часто накрывая цели.

Нас встречают ПНШ-1 Борисов, начальник артполка майор Новиков, подходит майор Орлов. Появляется вслед за нами уцелевшая группа бойцов штурмового батальона. «А вот и штрафной батальон!» — произносит кто-то из автоматчиков.

— Отныне это не штрафной, а боевой батальон! — приветствует Орлов подходящих бойцов. Ребята на мгновение остановились, а потом с криком «Ур-ра!» начали подбрасывать Орлова вверх, несмотря на просьбы Орлова «отставить».

А немец бьет и бьет. Налетели фашистские бомбардировщики, началась бомбежка. Мы забрались в землянку, которую не так давно занимали немцы. Я сижу в углу за столиком и пишу, пишу. Через десять минут я пойду с группой в наблюдение, а остальные на проческу местности. Говорят, что здесь оставлены немецкие корректировщики.

Ну пока все. Допишу потом.

Вернулись во второй половине дня. Увидели около землянки белобрысого немца, окруженного бойцами нашей роты. Немец маленький, такой заморыш, в русском бушлате. Ресницы, брови белесые. Жадно глотает пищу из котелка. Ребята, перебивая друг друга, рассказывают, что в лесу они обнаружили двух немецких радистов-корректировщиков. Один оказал сопротивление— пришлось ухлопать на месте, а другого с рацией привели сюда, посадили на крышу землянки: вызвал огонь, вот теперь сиди и любуйся своей работой. Немец дрожит от страха. Ревет! Сжалились ребята, дали ему бушлат.

Приехал комдив Турьев и сразу увидел заморыша в бушлате. Тот вскочил (видит, старшее начальство), вытянулся перед командиром дивизии. А Турьев разошелся: «Что за обмундирование! Разгильдяйство! В штрафную!» Еле-еле объяснили, что это пленный. Приказал немедленно доставить его в штадив.

Вечером разведка боем. Руководит операцией ПНШ-2 полка Борис Анистратов.

18-е августа.

Убит Борис Анистратов. Убит… Это все, что я могу сказать об этом страшном событии. Слова не идут…. Их нет. Да и нужны ли они? Мне кажется, что внутри у меня огромная черная пустота, и в ней все потонуло, растворилось — и слова, и мысли, и чувства…

25-е августа.

Большие потери понесла наша дивизия. Сейчас мы во втором эшелоне, кроме 1-го полка, который будет принимать участие в боях за освобождение от немецких оккупантов города Смоленска.

Я — в санчасти полка. В последней нашей атаке на противотанковый ров меня опять стукнуло в правую ногу. Сначала я даже боли не чувствовала, только что-то ожгло. Зашла в укрытие, вижу — кровь залила ногу. Забинтовала рану и никому не сказала, боялась расстаться с ротой. Но потом пришлось сознаться. Фаина Дмитриевна согласилась оставить меня дома, в санчасти. А рота наша рядом.

Обидно до отчаяния, что не мы, которые понесли большие потери и пробили ворота в немецкой обороне, действуем в дальнейшем наступлении на Смоленск.

26-е августа.

Анатолий Кузьмин — ярославский поэт, работник нашей дивизионной газеты «За отчизну» — принес стихи Константина Симонова «Хозяйка дома», отпечатанные на машинке. Стихи о нашей памяти, о том, что живые вечно будут помнить о погибших. Стихи о тех из нас, кто не вернется домой в День Победы, но будет по праву незримо присутствовать на празднике среди оставшихся в живых.

Да, это так и будет. Отдавшие жизнь за будущее своего народа, за будущее всего человечества останутся навсегда живыми. Я в это твердо верю.

Рана моя почти зажила, и я снова в роте.

5-е сентября.

Мы по-прежнему во втором эшелоне. Сегодня ночевала у девочек в медсанбате. В двенадцать ночи их подняли. Начался поток раненых из полка. В шесть утра сбегала домой, в роту. Хлопцы еще спят. Вернулась в санбат, пошла в операционную, надела халат, белую косынку. Хотелось помочь медикам, которые от усталости едва держались на ногах. Но из этого мало что получилось. Я металась от одного раненого к другому. Просят воды — бегу. Надо поддержать кого-нибудь — бросаюсь туда. Стонет — стараюсь успокоить. Хирурги действуют, как на поле боя. Сердце мое сжимается, за-закрываю глаза, когда летит в таз чья-то рука или нога.

Пришла домой, трещит голова. В ушах звук пилы по костям. В роте бойцы пишут надгробные дощечки. Анистратову, Сизову, Черемухину, Повалихину, Золотову. Они похоронены в деревне Разогреевой.

Не могу быть дома, не могу сидеть на месте. Взяла лошадь в конной разведке и поехала в санчасть. В овраге, около землянок, Тося Мишуто чистит картофель. Увидела меня, обрадовалась. «Тосик, как живешь?» — «Дюже гарно! Слезай с коня, посиди со мной немножко». Смотрю на нее и не могу оторваться. До чего же она похорошела! Ее толстые пушистые косы красиво уложены на голове, глаза сияют. «Что это с тобой, Тосик? Тебя не узнаешь». — «Ой, Софья! Полюбила я…».

Да, любовь делает людей красивее, чище, добрее. Я это теперь хорошо знаю.

Наверху готовят памятники погибшим. А первый полк продолжает бой, начатый нашими полками. В столовой, под навесом, командиры изучают премудрости ведения боя в новых условиях.

Вдали слышится победный гул артиллерии. Над моей головой — самолеты. Это наши, мчатся на помощь наступающим войскам.

Час расплаты близок.

11-е сентября.

Второй день идет подготовка к маршу. Переезжаем в Вервище. Будем шагать по знакомым местам. Выпустили «боевой листок». Получила от Александры Дмитриевны Чудиновой письмо. Ответила ей сразу.

12-е сентября.

Вчера наш полк начал свой марш в 19–00. Прибыли в район Вервище в четыре утра.

22-е сентября.

В Вервище прожили десять дней, но совершенно не было времени, чтобы черкнуть хоть несколько слов. Сначала строили землянки, а затем ежедневно занимались боевой подготовкой. Роем траншеи, строим круговую оборону. Приходим домой до такой степени усталые, что сразу же засыпаем. С питанием опять неважно. Несколько дней получали болтушку из черной муки. Сегодня прибыло в полк пополнение, дали и нам несколько человек в роту. Не успели их приобщить к нашей жизни, как пришел приказ «На марш!»

Мимо нашего полка прошли дивизионные саперы, пэтээровцы, затем 1350-й полк. Потянулись бесконечные обозы штадива, артиллерии.

Ровно в два часа вышла наша рота автоматчиков. Дует холодный ветер, льет осенний дождь. Мы шагаем впереди полка. Несмотря на погоду, настроение у ребят бодрое.

Тошев идет сзади меня. Он все время что-то бормочет себе под нос, потом вдруг, неизвестно почему, начинает громко смеяться. Ребята спрашивают: «Что с тобой, Тошев?» Он, посмеиваясь: «Ничего». — «А чему ты смеешься?» — «Интэрэсна». — «Что интересно?» — «Все интэрэсна. — Он показывает рукой на изогнувшуюся длинную колонну дивизии: — Вот идут русска, узбека, украинца, чуваша, татарина — все вместе. И девушки тоже— Сонышка наша вместе. Идем одна большая колонна. Спим, едим — как одна семья, — все вместе, фашистов бьем вместе. Очень интэрэсна!»

Философия Тошева забавляет, но приходится всем по душе.

Вот уже прошли Грядозубово, Бердяево, Рудни, Канаши, Постоялики. Отдыхаем в Кирякине. Сейчас пойдем дальше. Говорят, на Велиж. Нас переводят в Четвертую ударную армию.

27-е сентября.

Множество событий произошло за эти пять дней. Вчера наши войска вошли в Смоленск, взят Рославль.

Вот как здорово!

Наша дивизия за прорыв Смоленских ворот и взятие станции Ломоносово получила почетное звание «Ломоносовской». Отныне мы есть 234-я Ломоносовская стрелковая дивизия. Мне, признаться, немножко обидно. Ведь нашу дивизию все называли Ярославской коммунистической. Ничего, я думаю, она будет и Ломоносовской, и Ярославской, и Коммунистической.

Лежу больная. Сейчас полегче, а была температура 39 с хвостиком. Голова еще кружится. Деревня, где я заболела, называется чудно: Конец.

Когда подходили к деревне, ребята шутили:

— Вот и конец нашим дорожным мукам!

И правда, все рады отдыху. Марш был очень трудным. Дорога отвратительная. Всюду болота. Мины. Шаг за шагом, по двое проходим минированные поля. В темноте слышится бесконечное: «Осторожно! Иди по дороге! На обочину не сворачивай!» Это саперы. Прошли благополучно полки с артиллерией, и все-таки сзади подорвался обоз дивизионных разведчиков. Говорят, была установлена трехъярусная мина. Люди падают от усталости. Но надо вперед, вперед, скорее вперед. За сутки прошли более сорока километров. Один боец умер на марше. Умер… Как-то необычно и странно — умереть не в бою, а от того, что не было сил у человека идти дальше.

Здесь, в этой деревне, в этой хате ровно шесть дней назад жили гитлеровцы, топтали землю, вот этот пол деревянный. Сидели на этих скамейках за этим столом, варили картофель в этих же чугунах. Мне кажется, что до сих пор в хате пахнет чем-то чужим. Фашисты здесь хозяйничали больше года. Наши люди скрывались в лесах. Сейчас они стекаются со всех сторон в деревню, к своим домам.

Радостно встречает нас население. Женщины плачут, обнимают бойцов, с удовольствием размещают нас в своих хатах. Угощают картошкой, молоком. Перебивая друг друга, рассказывают о гитлеровском разбое и произволе. Молодых угнали в Германию, многие скрывались в лесах. А кое-кто неплохо себя чувствовал и с немцами. В соседнем селе несколько девиц вышли замуж за немцев. Гитлеровцы венчались с ними даже в церкви и, отступая, некоторые прихватили «жен» с собой.

Моя хозяйка рассказывает: «А вчерась приходили из Крутой селяне. Там немцы-то поубивали своих жен да побросали в колодец».

Хозяйка топит баню для роты, а я сижу на старом плетне. На воздухе чувствую себя лучше. По соседству— картофельное поле. Это поле было вспахано по приказу немецкого офицера для переводчицы. Она с ним и уехала беременная. Это мне рассказывает моя хозяйка. Из добротного соседнего дома на высокое крыльцо выскакивает тучный старик с бородой, в серой длинной рубахе без пояса. Он, багровея, кричит на старуху: «Паскуда! Вздумала у меня дрова таскать для своих ублюдков!» Старуха бросает ему под ноги охапку поленьев, что-то тихо шепчет, показывая в мою сторону. Старик заегозил: «Соседушка ты моя, так сразу бы и сказала, мол, для бойцов Красной Армии!..»

Он собирает дрова, поглядывая в мою сторону, потом с охапкой березовых дров бежит к бане.

— Топи, старуха, баню! Пусть моются спасители наши! Для бойцов Красной Армии ничего не жалко, рубашку последнюю сыму!..

От хозяйки я узнала, что этот старик для немцев тоже снимал свою рубаху.

28-е сентября.

Снятся какие-то кошмары. Будто у меня три раны и перевязывает меня Анна Тюканова цветными бинтами. Наверное, это из-за температуры, которая все-таки держится. Третьи сутки полк стоит в деревне Конец, а я третьи сутки отлеживаюсь на русской печи. А тут команда собираться. Идем дальше. Куда? На Запад! Путь у нас один.

Хозяйка покрикивает на своих ребятишек: «Скорей, скорей чистите картошку, надо накормить в дорожку гостей!» Сползаю с печи и чуть не падаю. «Ох, девка, куда ж ты пойдешь? На тебе лица нету!» Да, я еще не совсем здорова. Идет кровь носом. А идти надо. В восемь утра мы покинем Конец.

29-е сентября.

Двигались по маршруту: Конец, Крутое, Старое село, Заречье, Тивонцы, Проявино, Велиж.

Наконец-то кончился дождь. Моментально запылали костры. Сушим свою одежду, варим кашу. Слышится песня. Мы с Сашей Шестаковым хлопочем над «боевым листком».

30-е сентября.

Сегодня в двенадцать часов дня остановились в деревне Шлыково. Весь день отдыхаем. Провели партийное собрание роты по итогам марша, который продолжался почти двадцать дней.

1-е октября.

Я — часовой, неприкосновенное лицо. Самое трудное в армии, к чему я до сих пор не могу привыкнуть, это — посты. Вот и сейчас я забылась и стала напевать. Вышел из землянки ПНШ-1 Борисов: «На посту ни петь, ни разговаривать нельзя!»

Спустя десять минут я села на бревнышко и пишу, пока никто не видит.

А настроение у меня хорошее. Совсем недалеко до фронта. Скоро кончатся наши посты возле землянок.

Уже слышен артиллерийский гул. 83-й корпус 4-й Ударной Армии, в состав которой мы входим, прикрывает правый фланг фронта. Не сегодня, так завтра наша дивизия пойдет в наступление. Прямо с марша — в бой!

3-е октября.

Вчера был смотр боевых сил личного состава нашего полка. Бывалые солдаты, провоевавшие уже два с половиной года, чеканят шаг. С гордостью несут автоматы, пулеметы, уже привычные солдатскому плечу.

Это красивое зрелище: шагает боевой полк. Каждое подразделение проходит со своей песней. В одном месте слышно: «Артиллеристы, точней прицел!» В другом:

А моя родная рота с гиком, со свистом поет: «Как родная меня мать провожала!..»

Вместе со всеми с гордостью и волненьем пою и я, и мне кажется, что меня тоже провожала мать в Советскую Армию.

Сегодня, в 18–00, на окраине села, в большом сарае было партийное собрание полка. Мы слушали доклад заместителя по политической части майора Орлова «Об итогах августовских боев и об итогах марша». Доклад звучит как героическая поэма.

— «Мы овладели крупными опорными пунктами Отря и Ломоносово, взяты пленные, уничтожено до трех тысяч гитлеровцев. Среди убитых обнаружен труп командира 332-го пехотного полка 197-й стрелковой дивизии полковника Рюдерера — палача, по чьему приказу казнена комсомолка Таня — Зоя Космодемьянская.

— Враг оказывал нам яростное сопротивление: авиация бомбила наши боевые порядки, противник бросил против нас танки и самоходную артиллерию. Но мужественно бились бойцы и командиры стрелковых батальонов. Рота автоматчиков со штурмовиками вырвалась вперед на пятнадцать километров, артиллеристы шли в боевых порядках пехоты. Они захватили пушки противника и повернули их на немцев. В это время подъехал на мотоцикле гитлеровский офицер и заорал: «Этого не может быть!»

— В атаке за опорный пункт Отря героически погиб комбат майор Сизов. Парторг старший лейтенант Ермолаев, заменив комбата, повел батальон дальше, но тоже погиб, сраженный пулеметной очередью. Погибли героями в бою комбат Черемухин со своим ординарцем и офицер разведки полка майор Анистратов…

— Товарищи! Земля обагрилась кровью лучших сынов нашей Родины, чтобы мы, живые, шли дальше, вперед и вперед!..»

После доклада майора Орлова выступали многие коммунисты. Они называли имена лучших из лучших, они клялись от собственного имени и от имени бойцов своих подразделений сражаться до последней капли крови, пока бьются их сердца. Я слушала всех и страшно волновалась. Мне тоже хотелось выступить. Мысленно составила даже огромную речь, но выступить не решилась. Да и сказано было все веско и убедительно.

После собрания стояла на посту, а когда меня сменили, начала чистить картошку. Ребята разбрелись кто куда: одни отправились добывать дрова, другие на посты. Пришел из штаба младший лейтенант Цыбатов, вынул нож и начал мне помогать. Вдруг ни с того ни с сего он выпалил:

Откровенно говоря, мне хочется тебя поцеловать.

Я рассвирепела и орала на него как сумасшедшая, не стесняясь в выражениях. Он вскочил и пулей вылетел из хаты. И нож оставил. Вид у него был испуганный. Видно, и сам был не рад своей затее. Но я долго не могла успокоиться. Меня всю трясло от злости. Сейчас думаю: что это со мной? В прежнее время высмеяла бы я такого типа без лишней траты нервов. А в наше время, как видно, другие требования к человеку, другая мера его поступков.

Получен приказ: выходить в два часа ночи. Мы — автоматчики, группа в десять человек, — как всегда, двинулись первыми. С нами старший лейтенант Митин. Прошли восемнадцать километров. Остановились в лесу. На Лысой горе машина дивизионного клуба встречает нас музыкой. Давно мы не слышали музыки, сначала даже растерялись. Около машины стоит с огромным биноклем командир дивизии в окружении полковых командиров и штабных работников. Рассматривает свое войско. Турьев на голову выше всех офицеров.

В лесу шумно и весело. Бойцы раскладывают костры, строят шалаши. Старшины делят продукты. Рядом с нами устраиваются разведчики — одна молодежь, совсем мальчики, — потом комендантский взвод, штаб, командир полка, налево — рота связи, а дальше стрелковые батальоны и артиллерия. Больше всех довольны привалом лошади. Они крутят, размахивают хвостами, радостно фыркают и ржут.

К нам в роту пришел редактор дивизионной газеты «За Отчизну» старший лейтенант Зайцев. Вокруг пылающего костра собрались бойцы и командиры — автоматчики, пешие и конные разведчики. Из санчасти пришли капитан Трофимова, Тося Мишуто и Томка Красавина. Мы горячо спорим, волнуемся, мечтаем о том дне, когда войне будет конец. Задумчивая Тося Мишуто и командир связи Саша Гвоздецкий стоят рядом, прислонившись к толстенной сосне. Освещенные пламенем костра, горят, переливаются бронзой и без того огненные волосы Томки Красавиной. Весело булькает вода в котелках.

6-е октября.

Время мчится. Дел уйма. Мы идем к фронту Я успеваю делать свои записи только вкратце. Утром мы прибыли под д. Гниловатку. Здесь очень много войск. Мы никогда столько не видели. Каждый кустик занят. В десять часов утра началось наступление наших войск на город Невель.

Мы лежим под соснами на высокой круче в ожидании приказа, а внизу по большаку мощным потоком идут, грохоча, танки всех размеров. На танках автоматчики, вероятно десантники. Мы машем им руками, подходим близко, заглядываем в башни и окошечки танкистов. Встречаемся взглядами, весело киваем друг другу. Многие из этих ребят не вернутся к своим матерям и невестам. Может, это последние их улыбки. Но за ними останется освобожденная наша земля, наша Родина, которая на своих знаменах напишет их имена.

А танки идут и идут. Неожиданно среди десантников, на одном из танков, я увидела девушку. «Ребята, смотрите, девушка!» Автоматчики закричали и замахали руками, но девушка не обращает на нас никакого внимания. Гордая, красивая, сильная, стоит на левом борту танка, сжимая в руках автомат.

Вечером двинулись и мы, но не к переднему краю, а куда-то в сторону.

7-е октября.

Ночевали в кустах. Утром зуб на зуб не попадает. Только что узнали: немцев прогнали (без нас) на 25 километров. Взят город Невель. Нам же остается лишь догонять наши войска.

8-е октября.

Стояла на посту. Холодновато. Осень! Я сегодня вела себя непростительно. Вступила в пререкание с командиром роты. До сих пор стыдно. Последнее время стал портиться мой характер. Хорошо, что при нашем разговоре никто не присутствовал.

Двинулись к передовой. У меня сразу поднялось настроение. К ночи зашли куда-то — и слева немцы, и справа — немцы. Сзади ракеты и впереди ракеты. Не поймешь, где же здесь оборона. Задача нашей дивизии— прикрыть оголенный фланг.

Перед рассветом под деревней Капустино фашисты встретили нас огнем. Они заняли оборону на окраине села, за озером. Гитлеровцы, очевидно, не предполагали, что за нами идет целый полк, и попытались обойти нас справа. Наши пулеметчики сходу открыли ответный огонь. Подошла батарея противотанкового дивизиона. Выкатили они свои «сорокопятки» на окраину деревни и ну лупить по немцам прямой наводкой.

— Огонь! — кричит командир дивизиона капитан Тороев. И сам бьет из орудия. Немцы не выдерживают, выскакивают из траншей, в панике отступают к лесу. Но и здесь их застигает огонь наших батарей.

— За Родину! За Сталина! Огонь! — командует Тороев. Снаряды ложатся с удивительной точностью.

Пехота заняла оборону, а мы вошли в одну из хат, расположенную на окраине. Здесь тепло. Вкусно пахнет тушеным мясом. Открыли печку, а там огромные чугуны с горячей бараниной. Это немцы приготовили завтрак, а поесть-то и не успели. Мы уплетаем за обе щеки. Не успеваем поесть — команда: «Выходи!»

И снова шагаем.

9-е октября.

Из района Вервище — Велиж — Невель дивизия вышла в район деревень Прудок и Дорохи, Витебской области. Мы остановились у деревни Морозово. Наша пехота занимает оборону. На высоте, крутой и голой, как шар, весь день копали траншеи.

К вечеру немец засек нас. Бил изо всех видов артиллерии и минометов. Бомбили правый фланг нашего переднего края обороны. На этой высоте еще недавно размещался немецкий штаб армии. Под землей выстроены помещения, каждое в несколько комнат, со всеми удобствами: с водопроводом и канализацией, с ванными комнатами. Паркетные полы, кафель в ванных комнатах, пышная мебель. С комфортом обставляли свой быт гитлеровские генералы. А строилось все это руками русских, украинцев, поляков. Их гнали сюда, как рабов. У входа в каждый такой дом написано: «Фюр руссише швайн ферботен». Даже на клозете — единственном сооружении на поверхности земли черной краской намалевано то же самое: «Русским свиньям вход воспрещен».

10-е октября.

С утра немец методично бьет и бьет из минометов. Гитлеровцы второй день бомбят передний край. Жизнь наша входит в привычную колею: всю ночь ползаем от болота к болоту под командованием лейтенанта Питайло. Вернулись домой, а в деревушке нашей оживленно. Приехали полковник Турьев, командующий артиллерией дивизии полковник Золотарев, командиры полков и другие офицеры. Предполагается, очевидно, какая-нибудь «игрушка». А еще раньше приехал на машине полковник-артиллерист из штаба армии. С ним произошло неприятное происшествие. Наши автоматчики Ищенко и Михайлов стояли на посту. Видят — мчится машина неизвестной марки. «Стой! Стой! — кричат ребята. — Стрелять будем!» Бьют из автоматов в воздух. Машина, не останавливаясь, мчится. Ребятам показалось это подозрительным, и они дали очередь по задним колесам машины. Запищали шины. Из машины выскочил полковник. «Ох и ругался же!» — рассказывают ребята.

Ищенко и Михайлова вызвали к командиру полка. Все были уверены в том, что ребята поступили правильно, но все-таки обидели начальство. К общей радости, командир дивизии вместо ожидаемой взбучки вынес ребятам благодарность за отличное несение боевой службы.

Пролетают то наши, то немецкие самолеты. Начался воздушный бой. Мы с волнением следили за этим поединком. Радисты дают мне послушать по рации. Все смешалось: вой, шум моторов, голоса наших летчиков с крепчайшими русскими словечками переплетаются с немецкой речью.

Камнем падают два дымящихся самолета со свастикой. От одного отделяется парашютист и опускается где-то за лесом. Досадно, что немец упал не на территории нашей дивизии.

Я получила посылку из театра. В ней зубной порошок, духи, одеколон, две коробки пудры и кусок туалетного мыла. Наодеколонилась вся рота. Ребята даже носы напудрили. «Немцы нас сегодня почувствуют на расстоянии».

Ребята спят, а я выспалась, сижу у наших соседей во взводе саперов. Сапер Мышкин запевает свою любимую: «Там, где пехота не пройдет, пройдут отважные саперы». Старшина приглашает всех к столу. Горячая, рассыпчатая картошка обжигает рот.

12-е октября.

Наша солдатская догадка о том, что готовится «игрушка», оправдалась. Перед дивизией поставлена задача занять три населенных пункта. Этот участок обороны нам уже хорошо знаком. Каждую ночь мы ползаем в наблюдение. Противник находится на рубеже Дорохи — Прудок. Здесь у него линия обороны построена наспех. Но враг занимает наивыгоднейшие позиции: сидит на высоченной лесистой горе, хорошо замаскированной сосновым лесом, а нам придется преодолевать болото и топь.

Задача нашего полка овладеть деревней Дорохи и выйти на большак.

Утро холодное. Дождь. После небольшой артподготовки полк пошел вперед. Батальоны уже впереди на правом и левом флангах. Но через болото гитлеровские пулеметчики и снайперы не пускают. Бойцы рвутся вперед, но, сраженные пулями, один за другим падают. Мы лежим на этом проклятом болоте, как на ладошке. Окопаться нельзя. Копнешь лопаткой — вода.

Справа залегли бойцы 2-го батальона. Командир полка Озерский с офицерами недалеко от нас, в кустах. Он приказывает заместителю по строевой майору Парилову всех подтянуть и вести на левый фланг в помощь 1-му батальону. Но огонь такой плотный, что подняться бойцы не могут. Тяжело ранен комбат-2 капитан Гарбузов. Разрывная пуля попала в брюшную полость. Бойцы и автоматчики выносят раненых и убитых в безопасное место. У медицины нет времени вздохнуть. Санинструктор Петяриков уже который раз выползает из-под огня с ранеными. Петяриков, огромный и сильный, с орденами Ленина и Красной Звезды, весь в поту и крови, только что вытащил пожилого солдата на спине. Вот он снова ползет через открытую поляну. Он заметил: упал солдат. Я вижу, как Петяриков встает, бросается к солдату, но тут же хватается за грудь и тяжело оседает. На помощь ползут Саша — фельдшер санчасти и наш ротный повар Никифоров. Сегодня и он в бою. Они оттащили Петярикова в кусты, перевязывают рану. «Конец мне, конец», — шепчет он. А кровь бьет фонтаном. «Жинке напишите в Ярославль, на «Красный Перекоп», что, мол, супруг твой в бою не трусил… ну и все такое…».

К Саше (на смену Петярикову) подбежала Томка Красавина. Вокруг пули — дзинь, дзинь, а ей вроде и не страшно. «Всюду раненые… с кого же начать?» — говорит она и вот уже бежит по открытой поляне. Никто не успевает ее остановить. Томка падает на том самом месте, где только что лежал Петяриков. Убита?.. Она медленно поднимается. «Ложись! Ложись!» — закричали ребята, а Томка все стоит на коленях посредине поляны, виновато улыбаясь. Рука повисла. На гимнастерке у плеча расползается багровое пятно.

Наступление захлебнулось. Надо отходить, а связь с пехотой прервана, и судьба стрелкового батальона неизвестна. Командир полка приказывает капитану Печенежскому немедленно послать автоматчиков в батальон. Добровольцев много. Кого пошлет Печенежский? У каждого бойца есть семья, мать, а по мне плакать некому — поползу-ка я. У меня созрел план: недалеко канава. По ней можно добраться вплоть до деревни Дорохи. Ребята ползут за мной, требуют, чтобы я вернулась. Тогда я рванулась с места и бежала до тех пор, пока они от меня не отстали. Добежала до канавы, залегла под бруствер. Свистят со всех сторон пули. Через бруствер перекатываюсь в грязную, вонючую жижу оросительного канала. Теперь пули не страшны. Высокий бруствер закрывает меня от снайперов и пулеметчиков. Я крепко подоткнула полы шинели за пояс и пошла по грудь в воде. Пули тонко свистят над головой. Кажется, что ты одна в целом мире. Грязь облепила, сковывает, не дает идти. Пот льет ручьем. И вот, когда я уже почти выбилась из сил, прямо надо мной раздался тихий оклик: «Стой! Кто здесь?» Над бруствером ствол станкового пулемета. Штыки преградили путь. «Товарищи, мне нужен ваш комбат!» — обрадовалась я, но голос пропищал так жалобно, что самой стало неловко. «Иди дальше, да тише. Здесь фриц рядом».

Через некоторое время услыхала новый окрик: «Кто там барахтается? Не двигайся! С ума сошла?» Это был комбат Белошицкий. Он лежал за станковым пулеметом, а рядом с ним зам. командира полка по строевой майор Парилов, старший лейтенант Митин, а в стороне раненый радист с разбитой рацией. Я передала приказ подполковника Озерского, чтобы батальон немедленно начал отход. Но уходить невозможно: местность открытая, вся простреливается противником.

— Идите обратно и как можно скорее! — приказал майор Парилов. — Передайте Озерскому: отход начнем, как стемнеет. Пусть артиллерия даст вон по той группе сосен, видите? Там снайперы и пулеметчики, они житья не дают, а мы боеприпасы бережем на случай контратаки противника… Действуйте!

Вылезла я из канавы и поползла по-пластунски. Лучше пуля, чем вонючая жижа. Всюду под кустами лежали бойцы. Среди них раненые и убитые. «Пить! Пить!» — стонал один раненый. «Сестра, сестрица! — просит другой. — А, подлюга, своего ищешь!» Я поползла к нему.

«Не двигайся, не двигайся! — закричали бойцы. — Здесь фриц не шутит». И действительно, тут же засвистели пули.

Я поползла дальше. И доползла! КП полка к этому времени перевели на ближайшую высоту, откуда хорошо просматривалась вся оборона противника. Ранен командир полка Озерский. Я передала просьбу майора Парилова и комбата Белошицкого. Артиллеристы сделали точный налет по указанному ориентиру — группе сосен.

Подразделения 1350 полка (правый наш сосед) предприняли новую попытку вышибить противника с опорного рубежа. Рядом стереотруба. Артиллеристы дают мне взглянуть в нее. Я вижу (как в кино): бойцы ползут к пулеметным точкам противника. Вот трое бойцов почти вплотную подползли к пулемету, но немцы бросают гранаты. За ними ползут другие бойцы, поднимаются, бросаются вперед… и падают.

Артиллеристы дали по немцам семь снарядов, и все. Отдувайся одна пехота.

…Начался отход наших батальонов.

Я промокла до костей, одежда от грязи заскорузла. Дрожу от холода. Добралась до землянок. Но наша землянка не оборудована, в ней нет даже печки. Костра же на улице разжечь нельзя. Комроты посылает меня в землянку к артиллеристам. Там тепло. Артиллеристы прямо-таки растрогали меня своей заботой.

Расположились они на высоте, в том самом комфортабельном подземном особняке. Нашли баки, нагрели воды и в ванной комнате «создали все условия». Выкупалась на славу. Наш ротный старшина принес сухое белье и шинель. Остальное я выстирала и повесила около горячей голландской печки. Артиллеристы накормили меня щами и предоставили топчан в углу, за печкой. Сейчас я в свитре, лыжных брюках, сижу за столом у гасика. Уже четыре утра. Все спят, а мне никак не заснуть. Перед глазами Томка Красавина с виноватой детской улыбкой и алым пятном на плече. Я ее больше никогда не увижу.

Сейчас, когда я записала обо всем происшедшем, мне стало как будто легче. Напишу несколько писем и постараюсь уснуть.

13-е октября.

Наше наступление пока приостановилось. Ранены Белошицкий и Борисов. Говорят, что Петяриков и Томка живы, а Гарбузов в очень тяжелом состоянии — полостное ранение разрывной.

Стрелковые батальоны заняли оборону, а мы опять наблюдаем. Ползаем через оросительные каналы к немецкой проволоке и оттуда наблюдаем.

14-е октября.

Вечереет. Мы возвращаемся домой. Встречаем связистов с катушками. «Ребята, слыхали? Убита Тося Мишуто. Сейчас там похороны». Перехватило дыхание… Мчусь туда.

Над высотой спускаются сумерки. Меж одиноких уцелевших сосен выстроились солдаты и офицеры. Перед ними лежат боевые друзья. На левом фланге сестра, сестричка, старшина медицинской службы, член партии Тося Мишуто.

Траурный митинг открыл майор Орлов. «Сегодня мы провожаем в последний путь товарищей по оружию». Я почти не слушаю. Я глотаю слезы. Утром она говорила со мной. «Ох, Софья, сон я видела, как будто мне отрезали косы… Так жалко было кос». А мы с капитаном Гвоздицким смеялись. «Да, Тосик, это будет для тебя, да и для всего полка, самое большое горе, если отрежут твои чудесные косы…» Тося убита осколком снаряда в висок. На голове белоснежная повязка.

— Слово предоставляется…

Я долгу молчу: мне не хватает слов и не хватает дыхания.

— Мы прибыли с Тосей Мишуто на фронт в одном эшелоне. Тося обладала большой притягательной силой, доброй и чистой душой. Мы, девушки, стремились к ней… Тося была любимицей полка…

— Ой, Тосик, мой любый! — застонал Сашко.

— Мы клянемся: отомстим за вас, боевые друзья!

— Клянемся!

Вверх поднялись, застрочили автоматы. Ветер шумит в соснах. Спокойно лежат бойцы, а на левом фланге — лучшая из лучших девушек нашей дивизии Тося Мишуто. Руки по швам, как положено солдату в строю. На гимнастерке с белоснежным подворотничком ни единой складки. На груди — золотые пушистые косы, по которым пробегает ветерок.

20-е октября.

По вызову полковника Турьева пробираемся в осенней темноте на лошадях. Освещаем дорогу карманными фонариками. В штабе дивизии сегодня отмечают вторую годовщину нашей дивизии.

За длинным столом, тесно прижавшись друг к другу, сидят представители всех подразделений дивизии. Полковник Турьев коротко подводит итоги пути Ярославской коммунистической, отныне Ломоносовской 234-й стрелковой дивизии.

— Вечная память и вечная слава погибшим товарищам!

Минута молчания. Обветренные суровые лица. За эту минуту каждый вспомнил свой путь, боевой путь дивизии, вспомнил своих друзей, не вернувшихся из боя.

— За окончательную победу над врагом! — нарушает печальную тишину командир дивизии. И сразу становится шумно. Кто-то вложил мне в ладонь маленький конвертик треугольником. Письмо от Лавровой. Как бьется сердце! Уж не случилось ли беды с Валентиной.

«Здравствуй, Софья! У нас в семье большое горе. Погиб мой старший брат Михаил. Мне очень тяжело. Я хочу в бой, чтобы мстить проклятым фашистам. Софья, родная моя, посоветуй, как быть? Что толку в том, что я командир орудия? Мы, артиллеристы, шуруем снаряды, как кочегары, на расстоянии нескольких километров от врага. А я хочу видеть, как от моей пули гибнет фашист! Хочу видеть! Хочу мстить за своего брата, за своих боевых друзей, за горе народное! Только не успокаивай, что и я еще буду бить по Гитлеру прямой наводкой. Посоветуй, что делать? Жду ответа. Крепко целую. Твоя Валька. Только теперь, на расстоянии, поняла, как дорога ты мне…

P. S. Не поговоришь ли ты со своим командиром полка, чтобы меня вызвали к вам в роту автоматчиком. Жду ответа. Пиши скорее, а то я уйду в разведку 1340 с. п. Целую В. Лаврова».

21-е октября.

Приехал Анатолий Кузьмин из Ярославля. К сожалению, ничего путного о театре не мог рассказать. Ох, уж эти мне поэты! Получила пять писем. Милое письмо от актрисы нашего театра Иры Моругиной, секретаря комсомольской организации. Она обижается, что я ничего не пишу о боевых делах своей роты. «Говорят, ты немецкий танк привела в свою часть, а мы ничего об этом не знаем». Ну и ну! Кому это пришло в голову приписать мне такой подвиг!

22-е октября.

Вызвали всю роту в штаб полка на собрание. А тут немецкие самолеты. Ранен Саша, наш разведчик, ленинградец. Вряд ли он будет жить. Осколок прошел через затылок в грудь.

— Ничего, ничего, ребята, я буду жить, — успокаивал он нас, — ведь я никогда не отставал, ребята, вы же это знаете… И сегодня я хотел пойти с вами… Жарко, как жарко! В правом кармане документы Кириллова… Мы вместе с ним собирались в разведку… Фу! Как жарко! Не хотелось мне идти сегодня на собрание, и вот как получилось…

Достали телегу. Бережно положили на нее Сашу. Лошадь тронула. Мы стояли, как вкопанные, смотрели вслед нашему товарищу, бойцу, совсем мальчику.

29-е октября.

Всю ночь не сводили глаз с немецкой обороны. В ночь на 27-е октября немец жег деревни. Зловещее зрелище. Деревни горели, как гигантские костры.

Наши батальоны совсем поредели. В одном около ста солдат, в другом и того меньше. К нам пришел новый командир полка, полковник Мошкин. Высокий, широкоплечий, пожилой человек. Лицо с оспинкой. Угрюмый, молчаливый. Говорят, у него погибла семья на оккупированной территории.

Мы не спим почти целую неделю. Сегодня ночью бродили с саперами, проделывали проходы в минном поле. Вернулись, хотели заснуть. Уже расположились в траншеях. Я завернулась с головой в плащ-палатку, надышала. Начала засыпать. Сквозь сон слышу нарастающий артиллерийский гул. Мы выскочили. Бьет наша артиллерия. Прибежал майор Парилов. «Автоматчики! Автоматчики! Куда же вы запропастились! Уже батальоны двинулись вперед!» Мы догоняем их. Еще недавно здесь нельзя было высунуть голову, немцы яростно били из пулеметов. Но наши артиллеристы так хорошо обработали немецкую оборону, что батальоны вступают без боя на высоту, которая еще вчера казалась недоступной. Здесь, на высоте, особенно ясно бывшее превосходство позиции противника.

За горой огромное гитлеровское кладбище. Мы еще не встречали таких кладбищ. Здесь несколько тысяч черных крестов. К кладбищу подходит офицер с палочкой. Узнаю в нем начальника оперативного отдела штаба дивизии майора Малкова. Вдруг у него из-под ног что-то выскочило… Мина! Я зажмурила глаза. Мина с шипением взвилась и шлепнулась об землю. Открыла глаза. Майор Малков спокойно стоит около черного гитлеровского креста. Стакан мины выскочил, а мина не взорвалась.

— Да, Гитлер, зарился ты на нашу страну, шел за чужой землей, вот и получил ее сполна. Владей! — говорит майор.

— Так ведь за чем пойдешь, то и найдешь, говорится в русской пословице! — смеются бойцы.

Опять знакомые картины. На нашем пути деревни, сожженные дотла, торчат лишь печные трубы да черные обуглившиеся стены домов. И всюду мины, мины, мины. Кругом пусто, ни одной живой души. Лишь в деревне Борки мы встретили четырех женщин и девочку в лохмотьях. Увидев нас, они заплакали. «Ах, родные, пришли, пришли!» — приговаривала старушка. Она обняла и поцеловала нашего самого маленького, восемнадцатилетнего автоматчика Костычева: «Сынок, сынок, спаситель наш, родной!» Костычев даже растерялся.

Мы поделились с женщинами своими продуктами, посоветовали есть сначала небольшими порциями, а то недолго и до греха после такой голодухи. А сами двинулись дальше.

Разведчики, не дожидаясь саперов, пошли вперед и в лесу на дорожном настиле подорвались на минах. Ранены начальник разведполка, командир взвода и шесть разведчиков. Убит разведчик Кириллов — друг ленинградского Саши.

Прибежали саперы с миноискателями. Старший лейтенант Бухарцев обнаружил какую-то замысловатую мину. Не допустил саперов, приказал всем отойти дальше. Его подбросило выше берез. Мы подбежали к Бухарцеву. Он прохрипел слова любимой саперной песни: «Там, где пехота не пройдет, пройдут отважные саперы». Потом отвернулся, застонал, затих.

Какие погибают люди!

Мы устроились на ночлег в сарае с сеном. Саперы продолжали работать. Они работали всю ночь до утра. Меня мучает мысль, что, в сущности, мы мало знаем друг друга. Что я знаю о своих товарищах? Не говоря уже о бойцах других подразделений, разведчиках, саперах, с которыми мы так крепко связаны. Даже в своей роте я не всех знаю. А ведь я теперь парторг. В дивизионной разведке у нас как-то больше было откровенных разговоров. Правда, и времени тоже.

Все спят непробудным сном. Успокаиваю себя тем, что тогда стояли в обороне. Сейчас другой ритм жизни, не до разговоров. Заснула и я. Совесть в свое оправдание всегда найдет себе лазейку.

1-е ноября.

Повеяло зимой. Запорошило землю мелким снегом. В глубоких фрицевских траншеях, ожидая новых контратак, под взрывами снарядов уплетаем горячий, наваристый суп. Молодец наш Никифорыч! Искусный повар. Ухитряется даже пирожки (очень вкусные — с картошкой, с перцем!) доставить нам в траншеи.

В первом батальоне уже началось. Скоро, видно, и к нам полезут бандюги. Пальба идет отчаянная! Я слышу шум моторов, лязг гусениц. Значит, немцы бросили в контратаку танки. Бойцы, те, кто уже пообедал, еще раз проверяют диски автоматов, готовят противотанковые гранаты. В глубине нашей обороны летят немецкие самолеты. Зенитки встретили их плотным огнем. Навстречу фашистам взвились наши «ястребки». Идет воздушный бой. Рядом со мною стоит младший лейтенант Лозовой и командир роты Питайло. «Вот если бы подбитый немец упал здесь, около нас! — мечтают они вслух. — Солидный был бы «язык»!»

Один стервятник уже сгорел и камнем упал где-то в нашем тылу. Ого! Загорелся другой. С огненным хвостом летит в нашу сторону.

Пока все. Допишу потом!..

Стервятник с оглушительным воем вынырнул из-за леса, пролетел через высоту над нашими головами и упал метрах в двухстах от нас.

Мы помчались к самолету. Немцы прекратили артиллерийский обстрел. Тоже ползут сюда. В горячем самолете взрываются патроны. Немцы думают, что это мы бьем. Открыли огонь прямо по своим летчикам. Кабину самолета охватило пламенем. Лейтенант Питайло выдвинул пулеметчиков вперед. Под прикрытием их огня бойцы забрались в кабину, вытащили оттуда двух здоровенных гитлеровцев. Одежда на них сгорела, у обоих летчиков обгорели руки, ноги. Один из них дышал. Пытались привести его в чувство, однако уже было поздно. Забрали у летчиков документы, планшеты с картами. Сколько разговоров! Увидели близко немецкий самолет, можно сказать, руками пощупали.

Вскоре все вокруг угомонилось. Немцы уползли восвояси. В первом батальоне наступила тишина.

К нам в роту пришел корреспондент дивизионной газеты «За отчизну» Смыслов. Он рассказал о боевых делах всего полка. Героически отражают контратаки противника бойцы первого батальона. Группе немцев удалось прорваться к санвзводу, где лежали раненые. Санинструктор батальона Шура схватила пулемет, дала несколько очередей, а потом повела за собой в атаку раненых, которые еще могли стоять на ногах. «Написать об этом, никто не поверит!» — восклицает Смыслов.

Вдруг кто-то замечает, что возле обгоревшего самолета копошится не то немец, не то наш.

— Не стрелять! — приказывает Питайло.

— Кто там? Эй!

— Вер ист да?

— Да это я! Неужели не узнали? — раздается звонкий девичий голос.

— Да это Шура, санинструктор!

Подходит улыбающаяся Шура.

— Легка на помине!

— Какого ж ты черта там лазаешь! — возмущаются ребята. — Ведь мы тебя чуть не пристрелили!

— Да вот смотрела на летчиков, думала, авось я их приведу в чувство, да где там, совсем обгорели…

Шура прыгнула к нам в траншею.

— Ведь вы же герой, Шура! — с восторгом восклицает корреспондент.

— Ну уж и герой! — насупилась Шура. — Чего придумал!

3-е ноября.

Какое-то серое утро. Мокрый снег. Шинель промокла. Впрочем, она, кажется, никогда и не была сухой.

Хилый костер. Едва-едва тлеют сырые дровишки. Котелки на длинной палке. Варится картошка. Мы голодные, как волки. Не дожидаясь, когда сварится картошка, вылавливаем ее из котелков и, обжигаясь, глотаем полусырую. По опушке в кустарниках двигается дивизионное начальство. Идут прямо к нам. Впереди начальник штаба дивизии полковник Завадский.

— Все воюете, товарищ Аверичева! Боюсь я за вас… Вот и с подружкой вашей нехорошо получилось… Да разве вы не знаете? Лаврова ушла в разведвзвод 1340 полка и в первом же бою погибла…

Костер погас. Давно все разошлись по траншеям. Я не могу встать с места. Что-то во мне оборвалось. Погибла Валя. Погибла Валя Лаврова!.. Погибла еще 25-го октября. В страшных муках. Тело ее осталось у гитлеровцев.

Валя, Валя. Дорогой товарищ, Валя Лаврова!..

5-е ноября.

Вернулась из политотдела дивизии, с семинара парторгов рот. Заместитель командира по политчасти 1340 полка майор Величкин рассказал о трагедии полковой разведки, о страшной гибели Валентины Лавровой.

Их было тринадцать. Начальник штаба полка майор Лавров, помощник начальника штаба по разведке полка капитан Коган и одиннадцать разведчиков. Из штаба дивизии сообщили: гитлеровцы покинули оборону и высота 201,2 возле озера Немцево — Задрач свободна. Поступил приказ: немедленно занять высоту. И разведчики вошли в траншеи противника действительно без единого выстрела. Разошлись по блиндажам. Всюду пусто, никого нет. Два молодых, еще не обстрелянных бойца вбежали в огромный блиндаж со стеклянной дверью и увидели, что блиндаж набит немцами и белорукавниками — власовцами. Они делят водку, спорят, кричат. Разведчики растерялись. Вместо того чтобы швырнуть туда одну-две противотанковые гранаты, они от неожиданности крикнули: «Немцы!»

Гитлеровцы выскочили к пулеметам и стали бить по нашим разведчикам, поднимавшимся на высоту. Майор Лавров и капитан Коган рванулись на помощь своим бойцам, но тут же были сражены пулеметным огнем. Только вечером удалось вынести с поля боя истекающего кровью Лаврова и убитого Когана. А ночью приползли два раненых разведчика, которые и рассказали обо всем случившемся. Они, раненые, заползли в воронку и оказались свидетелями гибели своих товарищей. Лаврова была от них в пятнадцати шагах. Несмотря на ранение в грудь, она продолжала ползти к немецким траншеям. Пьяные гитлеровцы добивали на поле раненых бойцов. Здесь же бегали и предатели — власовцы. Они кололи кинжалами наших раненых.

— Тоже смельчаки! — орали власовцы. — Пацанье!

Бойцы, укрывшиеся в воронке, окликнули Валю:

— Ползи к нам!

Но в это время бандиты заметили ее.

Смотри-ка, баба! — завизжали они.

Валентина произнесла свои последние слова:

— Вот, Валька, и конец твой пришел!

Раздалась автоматная очередь. Наступила тишина. А потом бандиты с криком и воплями схватили Валю за ноги, поволокли к траншее. Они положили ее и двух раненых разведчиков на бруствер, кололи их кинжалами, стреляли в упор из пистолетов…

Завтра наступление. Мы отомстим за тебя, Валентина!

6-е ноября.

Сегодня ночью мы вышли на рубеж обороны в район Болтуновка — Хвошно. Дивизия начала освобождать Белорусскую землю. Завтрашний Октябрьский праздник будем встречать в бою. Что ж, наша революция родилась в бою, и мы защищаем ее в бою.

12-е ноября.

Ночью стояла на посту. После очередного артиллерийского налета и лихорадочной пулеметной пальбы наступила тишина. Время ползло медленно и нудно. Чтобы не заснуть, занялась этюдами на внимание, и это помогло. Уже приближался срок смены постов, когда я услышала хруст снега, а вслед за этим увидела силуэты приближающихся солдат. Навьюченные термосами, мешками с продуктами, они шли, вполголоса переговариваясь между собой. Я знала точно, что это идут старшины рот из хозяйства батальона, да и по отборной русской речи было ясно, что это родная пехота. Но для порядка я их окликнула как можно строже: «Стой! Кто идет?» Они продолжали идти, не обращая на мой оклик ни малейшего внимания. Меня это задело. Я выскочила из укрытия и закричала:

— Стой! Стрелять буду!

— Мытрий, дывысь, якый хрозный хлопчик! — добродушно проговорил пожилой солдат.

— Солдат как солдат, а голос бабий, — ответил молодой, и они неторопливо двинулись к своим траншеям.

14-е ноября.

Сегодня было открытое партийное собрание. На подготовку его мы с Питайло мобилизовали всю роту. Ребята помогли мне привести в порядок землянку. Я всеми правдами и неправдами набрала в политотделе полка множество плакатов и лозунгов. Обвешали ими все стены землянки. А младший лейтенант Лозовой раздобыл где-то трофейный аккумулятор с маленькими лампочками и устроил настоящее электрическое освещение. Все пришили чистые подворотнички. Натопили докрасна печурку. Было необычайно уютно и празднично. Ребята заняли места на нарах и запели. Пришел член партбюро полка Чурилов:

— Ну что ж, парторг, начнем, пожалуй!

Я объявила собрание открытым. Начали с изучения доклада товарища Сталина. После собеседования приняли в кандидаты и члены партии Иванова, Казакова, Сыстерова, Плошкина. Я как парторг испытываю чувство удовлетворения: мне кажется, собрание удалось. И у ребят настроение приподнятое.

10-е декабря.

Дивизия ведет бесконечные бои и преследует отступающего противника.

13-е декабря.

Наступление продолжается. Советская Армия бьет и в хвост и в гриву немецких оккупантов. Наша дивизия, прорвав сильно укрепленную оборону противника на рубеже Алексеенки — Хвошно, освободила до 30 населенных пунктов, в том числе Хвошно, Фролово и железнодорожную станцию Бычиха.

Мы мстим за тебя, Валентина!