1. Эсхатология и Энциклопедия
Энциклопедическая статья "Эсхатология" за подписью С. Аверинцев была опубликована в последнем, пятом томе обширной "Философской энциклопедии" в 1970 году в Москве и сразу стала событием — она не только с академической добросовестностью описывала свой предмет ("учение о конечных судьбах мира и человека"), но и стала выразительным знаком конца целой эпохи "коммунистической философии истории". Строгость логической структуры "Эсхатологии", которой требовала энциклопедическая форма этой статьи, как бы служила впечатляющим монументальным фоном для суда над советским режимом и приговора его смертным вождям: "Следует различать индивидуальную эсхатологию, т. е. учение о загробной жизни единичной человеческой души и всемирную эсхатологию, т. е. учение о цели космоса истории, об исчерпании ими своего смысла, об их конце и о том, что за этим концам последует".
Повелительная интонация глагола "следует" подчёркивает властность глагола "различать" при обращении к тем весам, на которых взвешивается жизнь и смерть человека, цель и конец истории.
Сегодня трудно представить, чему была подобна сила этого "эсхатологического слова", прозвучавшего посреди столицы атеистической империи, в её подцензурно безмолвном, пустом небе, — удару колокола. На языке той эпохи, это называлось скандалом, который достиг идеологической комиссии ЦК КПСС.
Скандальный резонанс в СССР и на Западе был обеспечен последнему тому "Философской энциклопедии" тем, что наряду со статьей "Эсхатология" в нём были опубликованы такие абсолютно не марксистские статьи как "София", "Спасение", "Судьба", "Теизм", "Теодицея", "Теология", "Теология диалектическая", "Тертуллиан", "Тюбингенская школа", "Философская антропология", "Фома Аквинский", "Фома Кемпийский", "Франциск Ассизский", "Хилиазм", "Христианство" (совм. С Ю. Левадой), "Циглер Л.", "Чудо", "Шефлер", "Шпенглер О.", "Эбиониты", "Юнг, К.Г.", (совместно с Д. Ляликовым), "Язычество", "Янсенизм", "Ясперс, К.", "Бубер, М.", "Максим Исповедник" (все написанные Аверинцевым). Французские коммунисты были возмущены "некритическим отношением г-на Аверницева к теологическому материалу". Рецензия мюнхенского иезуита Петера Элена (Peter Ehlen) была переведена с английского на русский и, увы, приобщена к доносам в ЦК КПСС.
Конфликт интерпретаций этих рискованных текстов читателями на Западе и на Востоке отразил сдвиги в типах мышления эпохи холодной войны. Не без юмора Аверинцев вспомнит в 1980 году рецензию о. Петера Элена: "Зачем человеку в Мюнхене читать советскую "Философскую Энциклопедию?" чтобы понять советскую политику, для чего же ещё!… куда "они" там движутся… И вот достопочтенный рецензент пишет, что так, мол, и так, никто ничего не замечает, а между тем в установках советской власти наметился коренной поворот в отношении к религии и философскому идеализму, — и призывает обратить внимание на пятый том. Ну, я должен сознаться, мы долго не могли понять, как это он так всё заметил. И лишь значительно позже я понял, что он и не мог по-другому всё это увидеть".
Различие между официальным фасадом издательства "Советская Энциклопедия" и неофициальными, инакомыслящими авторами статей было до боли знакомо участникам этого "философского заговора", но вовсе не очевидно рецензентам из Германии или Франции. Западным обозревателям трудно было вообразить контекст, в котором для заполнения места, освободившегося в результате извержения из советской энциклопедии статьи о Мао Цзедуне, была срочно заказана статья о Т. Манне (тому же Аверинцеву и А.В. Михайлову). Шахматные ходы, которые велись для публикации в обход цензуры таких статей, как "Эсхатология" и "Христианство", подробно реконструирует Ю.Н. Попов, научный редактор пятого тома и виртуозный конспиратор".
Я привлекаю ваше вниманию к нюансам этого контекста, поскольку он необходим для анализа двух интересующих нас здесь аспектов:
1) понимания основных идей и особых акцентов, которые определили эсхатологию Аверинцева;
2) осмысления краха коммунистического "зона" и его псевдоэсхатологии в споре с иудео-христианскими формами соотнесения "смысла истории" с личной и всемирной "жизнью будущего века".
2. "Будущий век" — "olam haba"
Библейская эсхатология отнимает у коммунистической утопии её главную прерогативу — исключительное право на "светлое будущее".
Притягательность секулярной псевдоэсхатологии для многих интеллектуалов Запада отразил известный девиз Сартра: "Марксизм — наш непревзойдённый горизонт". Утопические идеологии, описанные Эрнестом Блохом в книге "Принцип надежды", претендовали окончательно вытеснить традиционное библейское учение о священной истории устремлённой к будущему приходу Мессии. После 1968 года казалось, что Утопия с особым размахом укрепила свою власть над умами и над народами от Кубы до Восточной Европы. Но вот в Энциклопедии, изданной под редакцией Института философии Академии Наук СССР мы читаем: "Исторические катастрофы, постигающие иудейский народ (вавилонское пленение 568 до н. э., разрушение Иерусалима римлянами в 70, подавление восстания Бар-Кохбы и кровавые репрессии против иудаизма в 135), усиливают интерес к эсхатологии: руководимая Богом история должна трансцендировать себя самоё в приходе "нового неба и новой земли" (Ис. 65, 17), в наступлении "будущего века" ('olam haba' — талмудический термин, вошедший в формулу христианского Символа Веры: "чаю… жизни будущего века"").
В дальнейших работах Аверинцев рельефно противопоставит две парадигмы представлений о мире: греческую модель "мир как kosmos" и библейское представление "мир как olam". С легкой руки Аверинцева для нескольких поколений интеллигенции в СССР древнееврейское понятие olam станет особым паролем солидарности. Исход из идеологического "Египта" совершался под освободительным знаком "будущего века" — остро актуальной, спасительной альтернативы хрущёвскому прогнозу "торжества коммунизма через двадцать лет". Ясное указание на реальную возможность такой альтернативы на рубеже 60-х и 70-х годов было отнюдь не тривиально. Горизонт самых сильных и широких умов той поры был иным. Новый режим пришёл на века — это представлялось очевидной данностью, каким бы ни было чьё-то отношение к ней. Среди многих примеров ограничусь упоминанием одного из лучших, образцовых авторов той же "Философской энциклопедии". Аверинцев поясняет "мировоззренческий стиль" своего наставника в области классической философии А.Ф. Лосева забытым сегодня образом мыслей людей той поры: "И помимо всех личных страданий — чувство, что тоталитаризм пришёл на ближайшее тысячелетие, скажем так, как "тёмные века" пришли на смену античности. (Я хорошо помню этот образ мыслей по своему отцу, старому профессору биологии, который был старше Алексея Фёдоровича на 18 лет. Коммунистическая идеология была ему бесконечно чужда, но одному он верил, верил с тоской и отвращением: что она одолеет во всём мире…)".
Переориентация истории на библейскую эсхатологию бросала вызов секулярному мессианизму "авангарда человечества". Триумфальный монтаж исторического материализма утрачивал остатки декоративной убедительности и слой за слоем демонтировался. Кризис окончательно исчерпывавших себя идеологий требовал обращения к иной мыслительной парадигме. В последних строках статьи "Эсхатология" Аверинцев актуализирует традицию Владимира Соловьёва: "Одним из главных шансов современного христианства является истолкование эсхатологических "сроков". Диалог Владимира Соловьёва "Под пальмами. Три разговора…" (1899–1900), написанный накануне бурного 20 в., открыл длинный ряд подобных истолкований. Эсхатология как самотрансцендирование ускорившегося хода истории — одна из ведущих тем современной религиозно-мистической мысли".
Точность исторического диагноза — неожиданная суть этих строк, ускользающая от внимания сегодня. Они сигнализируют о глубоком повороте, который совершался в умах на протяжении последующих двух десятилетий. "К середине 70-х годов становится всё заметнее ширящаяся волна обращений вхристианство в первую очередь в кругах столичной интеллигенции и за её пределами. Меняется отношение к религии общественного мнения, а значит, беззвучно, негласно меняется реальное отношение сил в обществе". То, что на пороге 70-х годов выражено философской формулой "самотрансцендирование истории", во второй половине 80-х миллионы людей на множестве языков будут называть "перестройкой". Подобный перевод понятий говорит сам за себя. Историкам ещё предстоит продумать посткоммунистическую версию того хода событий, который в ином контексте Шарль Пеги назвал "деградацией мистики в политику". Ради постановки этой проблемы подчеркнём едва ли не забытую сегодня симптоматическую значимость текста "Эсхатология", он стал не только описанием, но также знаком описанной в нём реальности (вторжение "олама").
3. Универсальная и индивидуальная эсхатология
Финал статьи "Эсхатология" Аверинцев изменит, когда столетие подойдёт к концу: в 2001 году эта изменённая версия опубликована в "Новой философской энциклопедии" (т. 4). Разграничим три порядка изменений.
1) Горизонт переменился после исчезновения СССР; вместе с ним отдала Богу душу заживавшая чужой век "единственно верная философия истории" (истмат). Стирание культурных границ отошедшей в прошлое холодной войны повлияло на новую редакцию приведённого выше тезиса: "Эсхатология как "метаистория", т. е. самотрансцендирование ощутимо ускоряющегося хода истории, — одна из ведущих тем религиозной мысли XX в., претерпевающая не только всевозможные внерелигиозные переработки утопического или, напротив, „дистопического" и „алармистского" характера, но, особенно под конец века, и повседневную вульгаризацию в т. н. тоталитарных сектах, а также во вполне секулярных средствах массовой информации и наиболее тривиальных видах искусства: „апокалипсис" — сегодня избитая газетная метафора, а "Армагеддон" — нормальный мотив фильма ужасов". Волны банализации скрыли под собой тот знак сопротивления духу времени, который перечёркивал сценарий коммунистического сериала безапелляционным словом "конец".
2) Вопросы индивидуальной эсхатологии также подвергаются вульгаризации (ср. для XIX в. спиритизм, для XX в. бестселлеры о "жизни после смерти"). Рыночный словарь создаёт иллюзию возможности стереть грань, за которой "тот свет" — продолжение эмоционального комфорта "этого света". В изменившемся "глобальном контексте" Аверинцев завершает новую редакцию статьи "Эсхатология" на иной ноте: "Ситуация серьёзной эсхатологии, оказывающейся в угрожающем пространстве между агрессией и со стороны секуляризма, и со стороны сектантского духа, — проблема для сегодняшнего религиозного мыслителя, какова бы ни была его конфессиональная (или внеконфессиональная) принадлежность".
Перейдём на третий уровень.
3) Предельная насыщенность текста "Эсхатология" исключает однозначный ответ на поднятый вопрос. При сопоставлении с аналогичными статьями в западных энциклопедиях мы встречаем множество параллелей". Аверинцевский подход к трактовке и расположению материала отличает ряд специфических акцентов. Обычное разграничение индивидуальной и универсальной эсхатологии проведено без исключительного предпочтения той или другой формы, без статичного схематизма. Ключом к этому динамическому равновесию служат два принципа. Их формулировку мы находим в поздней редакции статьи, как результат "второй рефлексии" автора: "Индивидуальная эсхатология обычно более или менее существенно соотнесена с универсальной, но степень и модальность этого соотнесения в различных системах весьма различны; разнообразна и степень внимания к эсхатологической проблематике в целом, то оттесняемой на периферию и резервируемой для закрытых мистериальных сообществ как предметнаставления "посвященных", как в классическом греческом язычестве, то выходящей в самый центр предлагаемого всем вероучения, как в христианстве".
4. "Праведность межличностного общения"
В становлении индивидуальной эсхатологии особая роль принадлежит древнему Египту, а в создании всемирной эсхатологии — древнему Израилю и затем иудаизму. В древнеегипетской мысли бесповоротное решение личной судьбы осмыслено как суд: "Человек должен принести отчёт за свою жизнь, а его сердце сравнивается на весах с Правдой". По иному пути идёт библейская мысль, сосредоточенная не на судьбах индивида, а на судьбах "народа Божия" и всего человечества.
Христианство приносит весть о том, что эсхатологическое свершение уже началось, поскольку Христос "победил мир" (Ин. 16:33), Мессия пришёл в "последние времена" (1 Пет. 1:20). Образ эсхатона удваивается: в первом пришествии история преодолена лишь незримо, сокрыто от неверующих до второго пришествия. В Аверинцевском комментарии 1970 года сказано: "Эсхатологическое свершение перемещается во внутренний мир человека ("Царство Божие внутри вас"), однако через доктрину о втором пришествии сохраняется и для внешнего мира". Оппозиция внешнего/внутреннего снята в поздней редакции текста.
Приведу цитату полностью, поскольку раскрытая здесь мысль, согласно Аверинцеву, имеет центральное эсхатологическое и антропологическое значение: "Только второму пришествию предстоит выявить сокровенную реальность первого, но оно должно наступить неожиданно, в сроки, о которых верующим воспрещаются догадки и домыслы, застигая людей в рутине их каждодневного поведения (побудительный импульс к тому, чтобы вносить строгость к себе именно в эту рутину). В силу этого императив эсхатологиизаметно интериоризируется, как бы переносится в духовный мир человека и его религиозно мотивированные отношения с другими людьми ("Царство Божие внутри вас" — Лк. 17:21 — слова, которые в греческом оригинале и с учётом семитского лексического субстрата можно понять и "между вами", в праведности вашего межличностного общения).
"Праведность межличностного общения" как эсхатологический горизонт ведёт по ту сторону слишком схематической оппозиции индивид/мир. Откроем Евангелие от Луки 17:21 в аверинцевском переводе: "Царство Божие посреди вас". Здесь мы находим ключ к аверинцевской интерпретации философии Владимира Соловьёва.
5. Правда и "эсхатон"
В свете сказанного мы можем яснее понять значение формулировки, вынесенной Аверинцевым в заглавие его программной статьи: "Онтология правды как смысловая пружина мысли Владимира Соловьёва". Здесь Аверинцев выделяет первоначальную интуицию всей философии Соловьёва, исходный принцип и лейтмотив его творчества. "Речь идёт о поразительно конкретном, предшествующем всякой абстракции переживании "правды" — того самого "добра", оправдание которого философ предпринял в своём капитальном труде. Если, по свидетельству современника, Соловьёв "был честный, пламенный неутомимый искатель правды на земле, и он верил, что она сойдёт на землю" (слова Л.М.Лопатина), то "искание" правды и её "схождение" на землю ни в коем случае нельзя понимать иносказательно. Правду можно искать, правда может сойти, потому что во внутреннем опыте Соловьёва она не идеал, не "ценность", а реальность".
Опыт этой реальности был затемнён в доминирующих идеологиях XVIII–XIX в.в.
Затемнение соответствующего опыта привело к "непереводимости" понятия правды (подробно эту проблему я описал в статье "Правда", опубликованной в книге "Словарь европейских философий: лексикон непереводимых понятий"). Впрочем, о библейских корнях этого опыта, а также о проблематичности его для людей XX столетия замечательно говорит в книге "Размышление о псалмах" К.С.Льюис. Льюис отмечает в трагедии Расина аутентичное понимание "правды", восходящее к библейской поэтике "закона" в псалмах. Эта парадигма существенно отличается от мыслительных схем, возобладавших в эпоху Просвещения. "Идея правды — пишет Аверинцев, — идея добра вызывает у Соловьёва не просто любовь, но влюблённость. Влюбиться в Вечную Женственность — это ещё нам понятно; но влюбиться в правду! У людей более заурядных нравственный закон вызывает другие эмоции: с ним, с этим законом, неуютно, как со строгим, уважаемым, но не очень притягательным наставником. Ну, быть задетым, когда правду обижают, — для человека порядочного долг; но как видеть в правде источник упоения? Читателя удивляет, что в трагедии Расина древние израильтянки повторяют рефрен: "О, упоительный Закон" („О charmante Loi!"). Нам это кажется завитушкой во вкусе эпохи больших париков — но ведь это очень близко настроению ветхозаветных текстов, где закон назван "утешением для человека", "веселием сердца", сладостью "лучше мёда" (ср. Псалом 118/119, ст. 16, 24, 50, 103, 111 и др.). Не долгом, а сладостью. Что бы там не говорил Кант".
Добавим, реальность эсхатологическая — в духе Лк. 17:21. Эрос правды по мысли Аверинцева запечатлен в стиле письма Соловьёва, для которого "мысль о правде — подлинное веселие сердца. Это всегда сказывается на стиле: каждый раз, когда философ возвращается к своему заветному делу "оправдания добра", к изъяснению нравственных перспектив, загорается его красноречие, движение фраз делается лёгким, окрылённым, словнотанцующим. В этом живом огне этического Эроса — обаяние всего написанного Соловьёвым, источник его силы".
Но и слабость, "удобопревратность" этой тенденции мысли, безоружной перед соблазном утопического максимализма, Аверинцев подвергает критическому разбору. Его дистанция по отношению к образу мыслей неоромантиков и символистов более всего проявляется в трезвости оценок и суждений, том особым этосе духовной трезвости, который греки описали категорией nepsis.
Nepsis как неизменный корректив мысли звучит в словах, которыми Аверинцев предваряет цитирование последней книги Нового Завета: "И простой эстетический такт, и тем паче христианская духовная трезвость решительно возбраняют вместе с самочинными догадками о „временах и сроках" конца этого зона (1 Фес. 5, 1), стилизацию событий под неадекватно-панически, патетически, литературно, морализаторски etc. - понятый Апокалипсис. С другой стороны, однако, всё, что церковный человек может помыслить и сказать о Церкви, само собою укладывается в матрицы парадигм, заданных именно Откровением св. Иоанна Богослова <…> Церковь, Невеста Агнца, есть явление эсхатологическое от самого своего начала, со дня Пятидесятницы <…> На литургическом языке Православия уже о временах земной жизни Христа говорится как о „последних". И ни одного здравомысленного верующего это не смущает, хотя по человеческому счёту с тех пор прошли два тысячелетия (и пройдёт ещё столько тысячелетий, или годов, или столько дней, сколько Богу будет угодно). Мы очень давно — эсхатон. Эсхатологии противостоит не история, а псевдоэсхатологические подделки.
Для постсоветской истории Церкви и общества остро актуальным остаётся опыт преодоления советской псевдоэсхатологии в 70-е годы. Понятие официальной Правды (название главного органа информации СССР) служило центральным концептом и мифологемой, ядром той псевдоэсхатологической идеологии. Отметим отсутствие статьи "Правда" в пятитомной "Философской энциклопедии", содержавшей аверинцевскую статью "Эсхатология". Такая альтернатива красноречиво говорит о многом.
Разумеется, проанализированный нами частный пример остаётся частным примером и мы воздержимся от необоснованных обобщений. Вся суть намеченной здесь перспективы сопротивляется поспешным генерализациям. Задача наша скромнее и проще: привлечь внимание к изучению конкретного опыта наших уходящих современников, к их труду различения между "эсхатоном" и его подделками, между "последними вещами" и их монументальными эрзацами. Актуальность практики такого различения сегодня трудно преувеличить.
Post scriptum
Развитие эсхатологической проблематики содержится в последней книге С.С. Аверинцева "Связь времен" и других работах в публикуемом собрании сочинений Аверинцева.