7.1.1986. У Николы очень краткая служба, едем туда семеро в нашей машине; какая бесспорная семья Аверинцевы. Катя после причастия горда, легкомысленна; Ваня спешит к машине. На обрат­ном пути Аверинцев спрашивает, что нас ждет теперь, если из самых разных мест, самых важных, ему звонят просят высказаться. «Что мы можем сказать, мы уже знаем, а что вы скажете...» Как он свободен! Любит и ищет лучшее. Думает о восклицательных знаках на социа­листических лозунгах, сравнивает с западным трезвым марксизмом, например Брехта, — Маяковского, к Марксу совсем непричастно­го. Именно из-за полной непричастности России марксизму... etc. Анекдот: грузин учит попугая: «Скажи дядя!», сердится, бьет по голове, в гневе бросает в курятник. На следующее утро попугай раз­бивает готовы курам, учит их: «Скажи дядя!» Радостный, играющий,

333

наблюдающий, работающий, открывающий и утверждающийся ум. Никакого рабства.

8.1.1986. После вчерашнего: как гнетет свое убожество и как уста­ешь от старого хлама сознания.

5.2.1986. Читал Аверинцева предисловие к Жильсону, он так же умен, как Жильсон, и так же ускользает. Человек отвоевал себе про­странство и стоит за него, стойте-де и вы; здесь нет последней щед­рости, есть отшатывание и суд, нет безусловной отдачи.

8.3.1986. Аверинцев звонил, он едет в Ленинград. Ему звонила Удальцова и спросила, кто, не из его ли людей, написал рецензию в «Новом мире» на «Культуру Византии». Она сказала, что рецензия скорее хорошая.

23.3.1986. Аверинцев звонил, я рассказывал ему только о Ренате, безбожно ифая роль доброго забывшегося опекуна. Откуда столько скоморошества. Говорят, Пушкин в обращении с людьми пародиро­вал свой образ у них. Аверинцев может понять всё, но не успевает, он не отдается целиком делу понимания, обязан строить и поддержи­вать строй.

3.4.1986. Волшебник Аверинцев в ГИТИСе. Он говорит об ан­тичности и современности, импровизирует, свободно бродит умом. И первая часть лекции была повтором о канонах творчества, необ­ходимых, чтобы можно было проводить состязания, о прямом пере­носе античных одежд и посуды в жизнь ренессансных гуманистов, архитектуры в строительство; а вторая — размышлением вслух об изоляции греков, для них другая литература была не плоха и не дур­на, ее просто вообще не было: греческая литература единственная в мире по самоощущению и по заданию.

10.4.1986. Аверинцев спешил с лекцией, завтра он едет в Тбили­си. Говорил на одном навыке и приемах. По дороге говорили о «Мой друг Иван Лапшин», и он сказал: не отличишь власть от уголовников, те и другие вдруг начинают вопить; и те и другие совершенно никому не нужны.

14.5.1986. Ира, Аверинцев, Ирина Ивановна Софроницкая со

334

мной ехали в музей Глинки; Аверинцев худ, кашляет. Я молчал, за­мерший, а при повороте у Большого театра расплакался почти от не­справедливости, почему одним Бог дает всё, другим так мало. Аверин­цев говорил чужие и свои лимерики: «Молодой углекоп из Донбасса говорил своим братьям по классу: кабы нас бы не били да со щелоком мыли, получилась бы новая раса. А один человек в Конотопе оказал­ся в чужом хронотопе. Но на то несмотря он в конце ноября утонул во всемирном потопе. Старушка из древней Кампучии была очень всегда невезучая: попадала в костер,... под топор и в другие несчаст­ные случаи. Жил один человек в Мелитополе, говоривший, что он-де vox populi. Повторил эту фразу он по сотому разу, и тогда его только ухлопали». — В музее Аверинцев говорил мало и раздражил одного человека в публике, который громко спросил, когда будет Скрябин. Но какая великолепная тихая задумчивость, он всегда такой какой есть, нет грязной возни с собой.

15.5.1986. Аверинцев в ГИТИСе, Августин в основном, но он не понимает уникальности Августина. Ехали обратно, и Рената рас­сказывала о вчерашнем злом собрании литераторов, где Чернобыль приписали масонам, диверсиям. Такая оборона чистоты своей души. Это задело Аверинцева так: что же происходит, он ведет с другими яростную войну за отстаивание кабака 17 века, чтобы через него не прошло шоссе; но как отстоять всё остальное? Я вдруг ощутил как верное пророчество одну фразу из лекции Сережи: хорошо бы еще Рим покорился только готам, но потом пришли лонгобарды. И он вспомнил анекдот, где русские ворчат под африканской властью: «При китайцах нас все-таки не ели». — Он рассказал полулыоисовский загробный сюжет одной английской писательницы об умершем летчике, переживающем историю человечества от Адама.

22.5.1986. Аверинцев в ГИТИСе, античность в Средневековье, всё загадочно, и, оставляя нетронутой эту тайну, всегда оставляя ей быть, он осторожно прикасается к ней с разных сторон. И вот что главное: он католик или он православный верующий, и это значит, что, как иудей, он очень хорошо, как никто, ясно видит; он ясно ви­дит, чтб хорошо служит или просто служит христианской церкви и что нет. Церковь. ЪккХтузга. Ориентир и защищаемое. Всегда легко видеть и знать, сколько овец спасено, есть ли приплод. И он смотрит

335

на средневековое сердце, его чистоту, простоту; страсть к правиль­ности, горечь о непорядке и безобразии. Много непорядка и безоб­разия; сердце помнит тем не менее об идеале, ждет, надеется, живет, молится, полагается на одного Бога, как Он поведет. Кто в действи­тельности в это время ведет человека? и кто правит обществом? До этого как бы нет дела, и разве это важно; важно здесь и сейчас рас­порядиться своими силами. — И я слушал, многое мне не нравилось, для верующего Петрарка один из поэтов и его спор с врачом был спор гуманиста с доктором за место ; Данте продолжение Средневековья, возрождение словесности остается за порогом; что это для Церкви, ведь не обязательно даже и хорошо. Но я первый стал хлопать и за мной другие; нехотя расходились на заднем дворике ГИТИСа, не от­пускали Аверинцева; там была Катя Корнилова, ее приятель, кото­рый записывал на ленту. И Рената сказала, что это островок другой культуры, а я — что единственно возможной, и это правда. Как в 1969 рухнуло все мое преподавание английского, так теперь — весь мой «Ренессанс»; он ведь весь вырос из другого начала.

26.5.1986. Немного Данте, которого я пытаюсь защитить от злого Жильсона, ядовитой змеи, потом вакханалия сборов, термос, бумага, ящик, подзорная труба, Ваня мечется между машиной и подъездом, важная Маша заставляет себя ждать, Катя, тонкая и уместная, бро­сается навстречу, дорога, на которой я демонстративно прижимаю желтый ВАЗ, пока Рената говорит им в окно, как дурно выбрасывать мусор из окна. Но ведь всё равно все бросают. На шалаше разруши­тельный Ваня спешит действовать, потом, не дождавшись костра, за­пирается в машине.

20.6.1986. Везу детей Эвереста (так написалось) во Внуково, крат­ко купаюсь, а с северо-запада в полнеба нависает гроза.

23.7.1986. Дети Аверинцевы такие мягкие, такие приятные. Ваня плачет, рыдает, что вытащенную из пруда рыбку по настоянию Маши и Кати пустили обратно в пруд. При расставании так нежен, так це­лует. Я говорю в дороге о лете, как оно портит неработающих, как

Сережа не вчитался, за врачом стоит лечебное благополучное христианство, Петрарка в ярости не хуже Данте.

336

зима braces up. «А мой папа все время работает летом, и он и тогда и тогда хороший».

6.8.1986. Если ты хочешь говорить, дождись сначала молчания или выйди в молчание, как счастливый Аверинцев.

11.8.1986. Аверинцева мы увидели, он затрапезно шел по дачной улице с затрапезной Ириной Ивановной Софроницкой. Он попро­сил оставить ему на день «La betise» и рассказал стишок в новом жанре бетизок о том, что если очень осторожно выглянуть из-за Мо­сквы-реки, то можно увидеть большевика с его дерзостной, вариант мерзостной физиономией, но он, однако, медленно растворится в тумане. Вечером я не вошел в их двор, разлегся тихонько в машине, чтобы смотреть на звезды, он вышел меня искать, прочитал непонят­ные мне греческие стихи о звездах. Мы взяли у него только что при­везенный ему свежий номер «Огонька» с его интервью.

12.8.1986. Интервью Аверинцева. Он под длинной усыпляющей по сути дела беседой об Арбате, о музее Скрябина дает почувствовать горную породу, такую подводную скалу, на которой можно стоять. Это «подлинность», в конце — жить не по лжи; и к этому правилу уместно прибавлено, «и не поддаваться лени ума и сердца». Это явно против «сторожей» и «трансцендентальных людей».

16.8.1986. Встаю и думаю, человек справился с судьбой во всех видах ее, кроме смерти и уничтожения, и стал оттого страшно ску­чен, и всё же: нет больше повторения, Глюксман может биться о бу­дущем, не имея будущего, ставить на amour et chance. Я сказал это Аверинцеву, он сказал, об этом я должен подумать, что значит: это мне кажется опрометчивым и неверным. А брак, сказал он немного спустя. Но ведь человек теперь хозяин, сказал я. «Человек проходит как хозяин», задумчиво сказал он. «Это страшно».

В «Огоньке» он был как бы на чужом дворе и должен был отчасти держаться их манер. Когда ему вписали, что нельзя осуждать никого, кроме клеветников, ненавидимых народом, он конечно сразу выбро­сил, что за безобразие; но с несколькими перестановками смирил­ся. — Он заехал на минуту отдать плащ и шляпу старому Иванову

337

в Крекшино, сидевшему, преподававшему в Духовной академии. Иванов как-то сказал ему, что он, Аверинцев, решает немыслимую математическую задачу, построить фигуру, которая проходила бы в трубу и круглого, и треугольного, и квадратного сечения. Аверинцев обстоятельно рассказал о старике, короле гномов: он гневлив, гно­мы ведь такие... Он раздражен некоторыми сторонами обрядности, иногда нападает на тех, кто, по апостолу Павлу, «не ест». — Аверин­цев человек, который серьезно и важно относится к тому, что сейчас есть, и это очень редко то, что можно видеть глазами, немногим чаще то, что можно слышать, в гораздо большей мере это душевное состо­яние человека, Аверинцев его словно вдыхает, осязает; и еще боль­ше, безраздельно, дух, неуловимые веяния. У него всегда праздник, рандеву, таинственный выход к источникам питания. Он рассказы­вал, как переходил площадь с большим движением в Риме: глаза на купол церкви, размеренным шагом, не глядя на машины.

28.8.1986. Маша Аверинцева часто бывает кислая, она мила, но теряется, теряет голову перед бойкими уверенными подругами, идет на алтарь за Машей Асмус, бросив нашу Катю. Катя замечает такую черту и плачет. Наталья Петровна одна, на ней дети и дом, заботы о даче, Аверинцев там, где ему лучше.

6.9.1986. С Аверинцевым, Наташей и вещами в Москву. Наташа так глубоко, прочно счастлива, что вечная суета, кухня, покупки уже не задевают ее; она и небрежничает с порядком, с детьми тоже от счастья, чтобы спокойней блаженствовать. Аверинцев говорил о грузинах, их серьезном уважении к родителям, и главное тут, что он и с грузинами просто удивленно счастлив, а все слова уже потом. Он купается в этом счастье, мир ему кажется немножко нелеп, но от мира ведь можно отвернуться.

21.9.1986. Аверинцев только что вернулся из Армении, где он простудился до астмы, ездя по стране на автобусе. Ваня провел у нас день и не хотел уезжать. Наташа задумчива, рада стоять в церкви одна, она так экономно ведет хозяйство: в кулинарию она зайти захо­тела, но я купил манты и томатный сок, она — ничего.

4.10.1986. Звонил Аверинцев и просил мой текст о Грине, я его тут же нашел, опять мысль ясна только мне — ну и пусть.

338

5.10.1986. Вчера Сережа, он пишет предисловие для «The Power and the Glory» Грина в «Иностранной литературе». Он неловок, не подходит приветствовать, поцеловать как раньше.

6.10.1986. Мы идем с детьми Аверинцева и Шамиля в лес на ви­сячий мостик, и там Маша задумчиво говорит, нельзя ли тут пробыть долго, много часов. Ваня живет в мечтах, и этой сплошной жизни меч­ты можно завидовать. Маша, кажется, более раздвоена... Ваня и Паша потерялись, шли вдоль дороги и по лесу 6 км, заблудились, нашлись.

15.10.1986. Аверинцев в «Литературной газете» спорит с Гачевым? Гачев просто возбуждает себя, Аверинцев грустен, глубок, невероят­но умен и имеет под собой такую уплотненную почву наговоренного, надуманного. «Последнее слово для меня — не художественность, не эстетическое; последнее слово — духовная трезвость, т.е. состояние, при котором слово поверяет себя молчанием, а эмоциональный по­рыв соотносится с духовными, а не просто душевными, критерия­ми». Или это высокопарность?

2.11.1986. Ехать к Николе (на Кузнецах). Берем по дороге Аве­ринцевых. Он спешит в храм под звон колоколов; отойдя от испове­ди, бросается на колени, потому что как раз херувимская; потом ве­сел, лёгок. Ставим свечку на могиле его родителей, и там уже нет «Hie invocantur», стоит другое, «У Господа милость, и многое избавление». Какая я смешная обезьяна. Снова стою в загадке и раздвоении, не могу понять, как полюбить, как он, церковь. — Но возьми и полюби же, как в 1973, тут ведь легче гораздо! Нет, никак. Кто держит, что?

5.12.1986. Ренате звонит Аверинцев, говорит о чествовании Ли­хачева, где тоже его поздравлял, о том, как он много работает и везде выступает, что смотрел «Покаяние» , и это хороший фильм, что го­тов сразу дать Ренате рекомендацию в Союз писателей. Слушаю как вести с потерянной земли, из покинутого родного дома.

10.12.1986. У некоторых людей работает мысль на хранение како­го-то «центра», «верной позиции» от крайностей. Они считают, что

339

Бунюэль плох, Хайдеггер плох, Флоренский плох, Сергий Булгаков хорош. Я рад, что совпадаю с Аверинцевым: Булгаков невыносимо скучен и непонятно, зачем всё это множество страниц написано. — Аверинцев никого не пригласил на день рождения, работал целый день, с Ренатой говорил кратко, чем-то увлечен, а Рената сказала ему, что поздравляет с этим днем его рождения нас.

13.12.1986. «Сейчас жестокое время, страшное, с одной стороны, а с другой, не такое, когда тебя бьют, а у тебя руки связаны», сказал Аверинцев, когда я передал ему о Коле (Розине) и Хитрове (редакто­ре КЛЭ). Аверинцев сразу понял, в чем дело: «Но это же аккуратно наоборот», о правке Хитрова, и: «Да, сделай так». — Он покупает на­половину с Ириной Ивановной Софроницкой дом в Переделкине. И он должен столько заплатить, что, боится, придется продать себя в гладиаторы. Он закончил какую-то большую работу, ровен, немного расслаблен, счастлив, — впрочем, как всегда.

14.12.1986. Едем к Николе, где закоренелый и безупречный о. Владимир Рожков ходит, невероятно раздобревший, хромая — но розовощекий, но улыбчивый; в длинном подряснике целая священ­ническая машина. А раньше был о. Всеволод Шпиллер. — Аверин­цев рад переменам в стране, и как странно, что за дело дано было взяться такому серому и пошлому созданию, Чичикову, как назвал я; не его ли в самом деле предвидел Гоголь, в конце времен? Нет, гово­рит Аверинцев, фантазии одно, дело другое. И вот что: России дается последний шанс, может быть последние полшанса; если за них она не схватится... Раньше заграницей он на вопросы о стране отвечал: живу в России; теперь отказал себе в таком удовольствии. Все мы на­сельники одной камеры. И как важно, как единственно спасительно, чтобы вместе держались хотя бы те, кому это заповедано в Евангелии. Он легко сходится с людьми других христианских вероисповеданий; только с мусульманами не было случая сдружиться. Но вот армяне: они враждебны к грузинам и признают христианское родство с ними только в порядке общего фронта против азербайджанцев. Это гото­вый армянский анекдот: что такое христианское единение? это когда грузины и армяне вместе идут бить азербайджанцев. — Мы оба под­ходили к трапезе; Аверинцев задержался: Рожков приглашал его на следующую неделю в алтарь. — На обратном пути Аверинцев сказал,

340

что против своих правил подписал обращение об освобождении ук­раинского переводчика Григория Великого, не мог отказать его жене. Он не знал, что будет, но чувствовал: обида на себя будет огромная, если имея возможность действовать сидели сложа руки. И вот: Вер­ховный суд Украины не утвердил трехлетний приговор. Неужели причина в том заявлении? Там Аверинцев верноподданнически увещевает: если теперь вами взят такой курс, то вот хороший повод и случай показать, etc. Я сказал, что, мне кажется, «они» существуют только в нашем воображении, власти как индивида нет. Ну, это кафкианская картина, сказал он. Он редко возражает, собственно, ни­когда; он просто вносит, вводит другую точку зрения. Оказывается, он не знал, какой человек приглашает его на следующее воскресенье в алтарь, и когда я назвал о. Владимира откровенным, восторженно играющим лицемером — прямо так, — он и смутился, и согласился, и взволновался. Я никогда не видел его таким, громко и быстро го­ворящим. Как жаль, как страшно, говорил он, что у церкви, похоже, не просто плохой полководец — с таким еще можно было бы и по­бедить, хотя бы потому, что полководец врага мог бы оказаться еще более глупым, — а никакого, и хуже: Пимен не принял предложения правительства открыть в Москве несколько храмов, сославшись на нехватку денег. И еще, говорил он: как нелепо, что Зелинский уез­жает именно теперь, когда, похоже, что-то можно делать. И еще: он искренно хочет продолжения этого строя, этой государственности, потому что альтернатива даже не бунт, слово «бунт» обозначает еще '/ очень большую степень порядка по сравнению с тем, что произой-| дет. — Но и я точно так думаю, что этот строй всё-таки удерживает от худшего. — Умер Толя Марченко, о чьей любви к свободе можно судить по тому, сколько лет он провел в заключении.

21.12.1986. Я стою у Николы и вдруг внезапная странность: я как бы один, стал ясен как на свету, во мне мало что есть кроме критич­ности к людям, которая перерастает в другую крайность, когда я очарован например Аверинцевым. Думаю, вижу, как я мал, жалок; от этого возникает настоящий интерес к людям, мне хочется знать, кто они, что; я уже вовсе не в центре, а как есть один из них, смотрю на себя со стороны. Потом быстро поднимается температура. — Аверин­цев вчера звонил, и мы едем с его детьми, он попросил Ренату пос-

341

мотреть за ними, потому что он будет приглашен за алтарь. Его туда позвал старший сын Асмуса, и он «сделал там много ошибок», «как мне популярно объяснил отец Валентин». Ну как твое мнение об отце Владимире Рожкове, спрашивает прямолинейная Рената, и светский Аверинцев очень бодро отвечает: ну почему я должен говорить свое мнение о человеке, который оказал мне честь, пригласив? Sono una persona ingiustamente privilegiata, бормочет он о своем стоянии за ал­тарем, залезая после службы в машину. — Он не терпит растерянного молчания, «я болтлив», но не любит и раздерганного разговора, и когда Ира, изголодавшаяся по общению с ним, начала с того, что ей предложили писать о Гоголе, он сказал, что ему предложили писать о Гоголе, «но я его не знаю». «Я всю жизнь писал только о том, чего я не знаю», вставил я в своей daring and carefree manner, но он этого тона! конечно не признает, молчит и удивляется, недоумевая, как люди умеют самих себя сажать, как они будут выбираться. Он питается вниманием Иры, рассказывает об англиканине, который обязатель­но sir и никак не иначе, о присланном ему из Германии Gute Nach-richt — Евангелии с газетными полосами на суперобложке, и он хотел было рассердиться, но увидел, что перевод хорош. Он зачаровывает, и когда заговорила Ира, по сравнению с ним сразу стало скучно. Он добился, хотя намеками, чтобы первые же мы и рассказали ему этот pun (хотя он сам по себе его знал), как в конце первой мировой войны пруссак, покручивая ус, говорил австрийцу в венском кафе: «Die Lage ist ernst, aber nicht hofrhungslos», на что австриец, т.е. сам Аверинцев, отвечал мудро и насмешливо: «Nein, die Lage ist hofrhungslos, aber nicht ernst». И сейчас, говорил он, если бы с нами случилось что угод­но, и может случиться, и «бунт» для описания того, что произойдет, еще слишком структурированное понятие, — всё равно, серьезным мы это назвать уже не можем. До конца исчерпана историческая бытийность, сказала Рената. С Аверинцевым хочется говорить вечно, он уходит, и это так грустно. Он наивно верит в 12-летние циклы, 1905, 1917, 1929, 1941, 1953, 1965, 1977, теперь 1989 etc. Думает, что сейчас надо говорить, и напишет, уже пишет, в «Правду».