Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово краткое молитвы И ясным знаком — тихая свеча. Да будут взоры к ней устремлены В тот недалекий, строгий час возмездья, Когда померкнут в небесах созвездья И свет уйдет из солнца и луны.

Глубину Твоих ран открой мне, покажи пронзенные руки — сквозные раны ладоней, просветы любви и боли. Я поверю до пролития крови, но Ты утверди мою слабость: блаженны, кто верует, не видев, но меня Ты должен приготовить. Дай коснуться отверстого Сердца, дай осязать Твою тайну, открой муку Твоего Сердца, сердце Твоего Сердца. Ты был мертв и вот жив вовеки, в руке Твоей ключи ада и смерти; блаженны, кто верует, не видев, но я ни с кем не поменяюсь. Что я видел, то видел, и что осязал, то знаю: копье проходит до Сердца и отверзает Сердце. Кровь за кровь и тело за тело,  и мы будем пить от чаши;   блаженны свидетели правды,  но меня Ты должен приготовить. В чуждой земле Индийской,  которой отцы мои не знали,   в чуждой земле Индийской,  далеко от родимого дома,  в чуждой земле Индийской  копье войдет в мое тело, копье пройдет мое тело,  копье растерзает мне сердце. Ты назвал нас Твоими друзьями,  и мы будем пить от чаши, и путь мой на восход солнца,  к чуждой земле Индийской,— и все, что смогу я припомнить  в немощи последней муки: сквозные — раны — ладоней  и бессмертно — пронзенное — его навеки.

Что нам делать, Раввуни, что нам делать? Пять тысяч взалкавших в пустыне — а у нас только две рыбы, а у нас только пять хлебов? Но Ты говоришь: довольно — Что нам делать в час посещенья, где престол для Тебя, где пурпур? Только ослица с осленком да отроки, поющие славу. Но Ты говоришь: довольно — Иерей, Иерей наш великий, где же храм, где злато и ладан? У нас только горница готова и хлеб на столе, и чаша. Но Ты говоришь: довольно — Что нам делать, Раввуни, что нам делать? На Тебя выходят с мечами, а у нас два меча, не боле, и поспешное Петрово рвенье. Но Ты говоришь: довольно — А у нас — маета, и морок, и порывы, никнущие втуне, и сознанье вины неключимой, и лица, что стыд занавесил, и немощь без меры, без предела. Вот что мы приносим, и дарим, и в Твои полагаем руки. Но Ты говоришь: довольно —

Диоскор говорит к Варваре, к дочери обращает слово: — Варвара, дочь моя, Варвара, я велю рабам выстроить башню. У самого берега моря башню для твоего девства. Рабы мои выстроят башню по мысли своего господина. Два окна они в башне устроят, одно — на сушу и одно — на море: одно — во славу богов суши, одно — во славу богов моря. Таков приказ господина, смерть — кара за ослушанье. — Диоскор, Диоскор, отец мой, что увижу я в окна башни? — В окно ты увидишь сушу, в другое увидишь море. Косны устои суши, буйны пучины моря. Род приходит, и род проходит, но земля и море — вовеки; что было, то и будет вечно, и нет нового под солнцем. — Диоскор, Диоскор, отец мой, что увижу я в окна башни? — Большие звери терзают малых на суше и в пучине моря; кривого прямым не сделать, и человек — злее зверя. Сердца людей — жесткие камни, и слава Кесаря — над миром. Рука его легла на сушу, другая рука — на море. — Диоскор, Диоскор, отец мой, что услышу я в окна башни? — Услышишь, как поют на свадьбе услышишь, как воют над  гробом. Богатый и бодрый пляшет,  убогий и хворый плачет. Голос сильного — грозен, голос слабого — робок.  Голос Кесаря — над миром, и никто ему не прекословит. —  Диоскор уехал из дома, в доме — дочь его Варвара.   Рабы отца моего Диоскора, примите от меня ласку.  Я накормлю вас досыта и сама послужу вам на пире,  я сама вам ноги омою и вынесу отборные яства;  после отпущу вас на волю на четыре стороны света.  Только сотворите мне милость, три окна мне устройте в башне,  во имя Отца и Сына и Господа Святого Духа. —  Диоскор в дом свой вернулся и на третье окно дивится:  — Варвара, дочь моя, Варвара, что в третье окно ты видишь?  — Я вижу в рубище славу и свет — в темнице  непроглядной. Рабы ликуют в оковах,  и дитя смеется под розгой. До крови, до кости, до боли,  до конца и без конца — радость. И земля, и море проходит,  но любовь пребывает вовеки. — Варвара, дочь моя, Варвара,  что в третье окно ты видишь? — Я вижу лицо Друга  за сквозными просветами ставней: на челе Его — кровавые росы, и в кудрях Его — влага ночи. Голова Его клонится тяжко, и нет ей на земле покоя. Я отворила Ему сердце, я вкусила от ломимого хлеба. — Варвара, дочь моя, Варвара, что в третье окно ты слышишь? — Я слышу, как поет дева в руках мучителей, в темнице: отнята ее земная надежда, и Жених ее с нею навеки. И никто не научится песни, что поют перед престолом Агнца; кто однажды ее услышал, пойдет за нею навеки. — Варвара, дочь моя, Варвара, меч мой творит Кесаря волю. Моею отцовскою рукою сотворю я Кесаря волю. — Да будет воля Отца и Сына и Господа Святого Духа!

Вода, отстаиваясь, отдает осадок дну, и глубина яснеет. Меж голых, дочиста отмытых стен, где глинян пол и низок свод; в затворе меж четырех углов, где отстоялась такая тишина, что каждой вещи возвращена существенность: где камень воистину есть камень, в очаге огонь — воистину огонь, в бадье вода — воистину вода, и в ней есть память бездны, осененной Духом, — а больше взгляд не сыщет ничего, — меж голых стен, меж четырех углов стоит недвижно на молитве Дева. Отказ всему, что — плоть и кровь; предел теченью помыслов. Должны умолкнуть земные чувства. Видеть и внимать, вкушать, и обонять, и осязать единое, в изменчивости дней неизменяемое: верность Бога. Стоит недвижно Дева, покрывалом поникнувшее утаив лицо, сокрыв от мира — взор, и мир — от взора; вся сила жизни собрана в уме, и собран целый ум в едином слове молитвы. Как бы страшно стало нам, когда бы прикоснулись мы к такой сосредоточенности, ни на миг не позволяющей уму развлечься. Нам показалось бы, что этот свет есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет, — закон для персти. Праотец людей, вкусив и яд греха, и стыд греха, еще в Раю искал укрыть себя, поставить Рай между собой и Богом, творенье Бога превратив в оплот противу Бога, извращая смысл подаренного чувствам: видеть все — предлог, чтобы не видеть, слышать все — предлог, чтобы не слышать; и рассудок сменяет помысл помыслом, страшась остановиться. Всуе мудрецы об адамантовых учили гранях, о стенах из огня, о кривизне пространства: тот незнаемый предел, что отделяет ум земной от Бога, есть наше невнимание. Когда б нам захотеть всей волею — тотчас открылось бы, как близок Бог. Едва достанет места преклонить колена. Но кто же стерпит, вопрошал пророк, пылание огня? Кто стерпит жар сосредоточенности? Неповинный, сказал пророк. Но и сама невинность с усилием на эту крутизну подъемлется. Внимание к тому, что плоти недоступно, есть для плоти подобье смерти. Мысль пригвождена, и распят ум земной; и это — крест внимания. Вся жизнь заключена в единой точке словно в жгучей искре, все в сердце собрано, и жизнь к нему отхлынула. От побелевших пальцев, от целого телесного состава жизнь отошла — и перешла в молитву. Колодезь Божий. Сдержана струя, и воды отстоялись. Чистота начальная: до дна прозрачна глубь. И совершилось то, что совершилось: меж голых стен, меж четырех углов явился, затворенную без звука минуя дверь и словно проступив в пространстве нашем из иных глубин, непредставимых, волей дав себя увидеть, — тот, чье имя: Божья сила. Кто изъяснял пророку счет времен на бреге Тигра, в огненном явясь подобии. Кто к старцу говорил, у жертвенника стоя. Божья сила. Он видим был — в пространстве, но пространству давая меру, как отвес и ось, неся в себе самом уставы те, что движут звездами. Он видим был меж голых стен, меж четырех углов, как бы живой кристалл иль столп огня. И слово власти было на устах, неотвратимое. И власть была в движенье рук, запечатлевшем слово. Он говорил. Он обращался к Ней. Учтивость неба: он Ее назвал по имени. Он окликал Ее тем именем земным, которым мать Ее звала, лелея в колыбели: Мария! Так, как мы Ее зовем в молитвах: Благодатная Мария! Но странен слуху был той речи звук: не лепет губ, и языка, и неба, в котором столько влажности, не выдох из глуби легких, кровяным теплом согретых, и не шум из недр гортани, — но так, как будто свет заговорил; звучание без плоти и без крови, легчайшее, каким звезда звезду могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!" Звучала речь, как бы поющий свет: "О, Благодатная — Господь с Тобою — между женами Ты благословенна." Учтивость неба? Ум, осиль: Того, Кто создал небеса. Коль эта весть правдива, через Вестника Творец приветствует творение. Ужель вернулось время на заре времен неоскверненной: миг, когда судил Создатель о земле Своей: "Добро зело", — и ликовали звезды? Где ж проклятие земле? Где, дочерь Евы? И все легло на острие меча. О, лезвие, что пронизало разум до сердцевины. Ты, что призвана: как знать, что это не соблазн? Как знать, что это не зиянье древней бездны безумит мысль? Что это не глумленье из-за пределов мира, из-за грани последнего запрета? Сколько дев языческих, в чьем девстве — пустота безлюбия, на горделивых башнях заждались гостя звездного, чтоб он согрел их холод, женскую смесив с огнем небесным кровь; из века в век сидели по затворам Вавилона служанки злого таинства, невесты небытия; и молвилась молва о высотах Ермонских, где сходили для странных браков к дочерям людей во славе неземные женихи, премудрые, — и покарал потоп их древний грех. Но здесь — иная Дева, в чьей чистоте — вся ревность всех пророков Израиля, вся ярость Илии, расторгнувшая сеть Астарты; Дева, возросшая под заповедью той, что верному велит: не принимать языческого бреда о Невесте превознесенной. Разве не навек отсечено запретное? Но Вестник уже заговорил опять, и речь его была прозрачна, словно грань между камней твердейшего, и так учительно ясна, чтобы воззвать из оторопи ум, смиряя дрожь: "Не бойся, Мариам; Ты не должна страшиться, ибо милость велика Тебе от Бога". О, не лесть: ни слова о славе звездной: все о Боге, только о Боге. Испытуется душа: воистину ли веруешь, что Бог есть Милостивый? — и дает ответ: воистину! До самой глубины: воистину! Из сердцевины сердца: воистину! Как бы младенца плач, стихает смута мыслей, и покой нисходит. Тот, кто в Боге утвержден, да не подвижется. О, милость, милость, как ты тверда. И вновь слова звучат и ум внимает: "Ты зачнешь во чреве, И Сын родится от Тебя, и дашь Ему Ты имя: Иисус — Господь спасает". Имя силы, что во дни Навиновы гремело. Солнце, стань над Гаваоном и луна — над долом Аиалон! "И будет Он велик, и назовут Его правдиво Сыном Всевышнего; и даст Ему Господь престол Давида, пращура Его, и воцарится Он над всем народом избрания, и царствию Его конца не будет". Нет, о, нет конца отверстой глуби света. Солнце правды, от века чаянное, восстает возрадовать народы; на возврат обращена река времен, и царство восстановлено во славе, как во дни начальные. О, слава, слава — злато без примеси, без порчи: наконец, о, наконец Господь в Своем дому — хозяин, и сбываются слова обетований. Он приходит — Тот, чье имя чудно: Отрок, Отрасль — тонкий росток процветший, царственный побег от корня благородного; о Ком порой в загадках, а порой с нежданным дерзанием от века весть несли сжигаемые вестью; Тот, пред Кем в великом страхе лица сокрывают Шестикрылатые — Но в тишине неимоверной ясно слышен голос Отроковицы — ломкий звук земли над бездной неземного; и слова текут — студеный и прозрачный ток трезвейшей влаги: Внятен в тишине, меж: голых стен, меж четырех углов вопрос: "Как это будет, если Я не знаю мужа?" — Голос человека пред крутизной всего, что с человеком так несоизмеримо. О, зарок стыдливости: блюдут ли небеса, что человек блюдет? Не пощадит — иль пощадит Незримый волю Девы и выбор Девы? О, святой затвор обета, в тесноте телесной жизни хранимого; о, как он устоит перед безмерностию, что границ не знает? Наставляемой мольба о наставлении: "как это будет?" — Дверь мороку закрыта. То, что Божье, откроет только Бог. На все судил Он времена: "Мои пути — не ваши пути". Господне слово твердо. Тайну гадания не разрешат. Не тем, кто испытует Божий мрак, себя обманывая сами, свой ответ безмолвию подсказывая, бездне нашептывая, — тем, кто об ответе всей слезной болью молит, всей своей неразделенной волей, подается ответ. И Вестник говорит, и вновь внимает Наставляемая, ум к молчанию понудив: "Дух Святой — тот Огнь живой, что на заре времен витал над бездной, из небытия тварь воззывая, возгревая вод глубь девственную, — снидет на Тебя; и примет в сень Свою Тебя, укрыв как бы покровом Скинии, крыла Шехины простирая над Тобой, неотлучима от Тебя, как Столп святой — в ночи, во дни — неотлучим был от Израиля, как слава та, что осияла новозданный Храм и соприсущной стала, раз один в покой войдя, — так осенит Тебя Всевышнего всезиждущая сила". О, сила. Тот, чье имя — Божья сила, учил о Силе, что для всякой силы дает исток. Господень ли глагол без силы будет? Сила ль изнеможет перед немыслимым, как наша мысль изнемогает? Длилось, длилось слово учительное Вестника — и вот что чудно было: ангельская речь — как бы не речь, а луч, как бы звезда, глаголющая — что же возвещала она теперь? Какой брала пример для проповеди? Чудо — о, но чудо житейское; для слуха Девы — весть семейная, как искони ведется между людьми, в стесненной теплоте плотского, родового бытия, где жены в участи замужней ждут рождения дитяти, где неплодным лишь слезы уготованы. И Дева семейной вести в ангельских устах внимала — делу силы Божьей. "Вот Елисавета, сродница Твоя, бесплодной нарицаемая, сына в преклонных летах зачала; и месяц уже шестой ее надеждам". Знак так близок для Внимающей, да будет Ей легче видеть: как для Бога все возможно — и другое: как примера смирение — той старицы стыдливо таимая, в укроме тишины лелеемая радость — гонит прочь все призраки, все тени, все подобья соблазна древнего. Недоуменье ушло, и твердо стало сердце, словно Господней силой огражденный град. И совершилось то, что совершилось: как бы свидетель правомочный, Вестник внимал, внимали небеса небес, внимала преисподняя, когда слова сумела выговорить Дева единственные, что звучат, вовеки не умолкая, через тьму времен глухонемую: "Се, Раба Господня; да будет Мне по слову Твоему". И Ангел от Марии отошел.