Мутация идеологий

Попытки выстроить российское политическое поле в соответствии с классическими учебниками политологии приводят к тому, что вместо представителей реальных общественных запросов, существующих внутри нации, мы видим вокруг некие политические химеры. Внешне они похожи на консерваторов, либералов, социалистов — по существу же они представляют не реальные страты нашего социума, но административно-предпринимательские кланы. Поведение многих наших политиков наводит на мысль, что им в принципе все равно, какую идеологию поднимать на своих знаменах.

Ситуация усугубляется тем, что и сами базовые идеологии современности стремительно мутируют, их смысловые контуры оплывают, их идейные стержни «потекли». Так, например, либерализм, всегда провозглашавший главной ценностью идеал «свободы», эмансипации от сковывающей опеки государственных и традиционных институтов — в нашу эпоху становится инструментом для насаждения самой отъявленной политкорректности. В неолиберализме прорезаются клыки тоталитарности.

Социал-демократы по идее должны отстаивать ценности «социальной справедливости», главной из которых является древняя заповедь «кто не работает — тот не ест». Однако на деле классическое левое наступление труда на капитал в современную эпоху обернулось формированием нового кастового строя, строя потребителей с засильем меньшинств и диктатурой паразитических слоев общества. Излишне говорить о том, что эта диктатура меньшинств с ее культом толерантности несправедлива. Однако защитников новой «левой» идеи социальная справедливость, похоже, уже не интересует. Их интересует социализация асоциального, гармония со всеми не трудящимися, всеми отщепенцами и раскольниками, всеми тунеядцами и изгоями общества. Особо уродливые проекции эта идеология получает в обществах более бедных и ущемленных в социальном плане чем сытый Запад, потому что там несправедливость переживается гораздо острее.

В зеркале «нации» русским свойственно видеть свое Царство — аналог таких понятий как «мир», «космос», «вселенная».

Что касается национализма, о котором пойдет речь далее, то традиционно данная идеология была призвана защищать почву и суверенитет. Мутация национализма оказывается наиболее глубокой и вопиющей, потому что под видом отстаивания национальной независимости идет сдача цивилизационной и культурной идентичности, ее размывание. «Национализм» постиндустриальной эпохи незамысловат: он предполагает, что нация свободно и добровольно отказывается от своей идентичности, происходит ее десуверенизация, подчинение транснациональным структурам и внешнему цивилизационному субъекту. Прикрываясь национальной идеей, продажные элиты попросту решают свои проблемы, встраиваясь в большой глобальный мир. Более органично это получается у элит малых наций, всегда живших на границах больших цивилизационных ареалов, в зонах столкновения между ними. Переходя в качестве геополитических трофеев из рук в руки, эти «буферные нации» уже привыкли к роли перебежчиков и цивилизационных оборотней, к ощущению себя то ли жертвой, то ли пионером исторического процесса.

 

Пост-русские националисты

В России обычно упускают из виду, что перестройка в начале 90-х годов увенчалась демонтажом СССР именно под лозунгами европейского национализма (то есть борьбы за national state в «приличном» западном понимании). С как-бы-националистическими лозунгами выступили те, кого сейчас мы называем либеральными демократами. Историческая аберрация не дает многим этого сегодня осознать — но наши демократы требовали тогда для России и «россиян» именно «националистического будущего» — счастливого цивилизованного житья-бытья европейской нации. (В эпоху поголовного «интернационализма», впитанного советскими людьми с молоком матери, «россияне» как символ освобождения от этнокультурной идентичности еще не противопоставлялись «русским» ввиду другой идеологической конфигурации: противопоставление двух этих понятий началось позже.) Однако прямым следствием и родным братом перманентной революции наверху должен был явиться и через несколько лет явился в действительности рост агрессивного и деструктивного экстремизма в низах общества.

Готовность «распустить» державу, глашатаями чего в 1990 году выступили столь авторитетные деятели патриотического направления как А. Солженицын и В. Распутин — обернулись хаосом и разрухой для всех. В этом смысле наши писатели, а в еще большей степени вдохновители и реализаторы «провозглашения суверенитета» РСФСР А. Сахаров и Б. Ельцин — выступили как прародители современных «странных националистов» (возможно, того не желая). Тем не менее, мне близок резкий ответ на известную формулу А. Зиновьева про коммунизм и Россию — «кто куда метил, тот туда и попал». Точнее говоря, среди диссидентов были, конечно, и искренне заблуждающиеся. Но среди геополитических противников СССР никто не заблуждался: им было мало дела до коммунизма как такового, их беспокоили только величие и самостоятельность России.

Новый феномен «пост-русских» начал формироваться именно тогда, возникнув как чувство расхлябанности и безответственности, преимущественно интеллигентское, а затем развившись до грандиозного предательства многих поколений предков, пядь за пядью собиравших земли Российской империи. И иначе быть не могло, потому что главными подстрекателями и выгодоприобретателями этой бесхребетности и этого предательства выступили на тот момент США и их союзники, крупные ТНК, и уже в третью очередь — руководство союзных республик, пожелавшее «покняжить» суверенно, не сообразуясь ни с историей, ни с мнением собственных народов (высказанным на референдуме 1991 года о сохранении СССР). Именно им была выгодна Россия без идентичности, безликая, потерявшая саму себя, с продуктами ее распада — с одной стороны, ксенофобами, с другой, озабоченными дискредитацией собственной страны антинационалистами.

Спор публицистов и теоретиков об империи и нации в 2005 году был бессмыслен еще и потому, что ни в нынешней ситуации (условной демократии), ни в ситуации приближающейся национальной диктатуры (если угодно, «пятой империи», «диктатуры развития» или как-то еще) — этот спор ровным счетом ничего не решает. Ведь пока наша нация не имеет никакой возможности строить реальную империю, если конечно не считать ею проект «либеральной империи» Чубайса. В чем же был смысл профилактических выпадов против «имперства» под видом «этнонационализма»? Смысл, который вкладывался в эту борьбу ее режиссерами, довольно прост: не дать состояться национал-державной консолидации на общественном уровне, намеком на что стало воодушевление в патриотических кругах в связи с Правым маршем в 2005 году. Ведь трудно найти более удачную поддержку национальной диктатуре, чем зрелая и состоявшаяся общественная среда, которая сознательно подставит плечо политическим силам, решившимся на мобилизационный проект.

Такой зрелый национализм раз и навсегда положил бы конец «пост-русским националистам», решившим, что история «отпустила нас на свободу». Что поколения предков, строивших и защищавших Отечество, можно больше не принимать в расчет.

 

Модель Константина Крылова

Один из самых одаренных этнонационалистов Константин Крылов в своей статье «Русские ответы. Статья вторая: культурофилия» на сайте APN.ru рисует гипотетический образ будущего, когда коллапс России приведет к захвату власти в ней со стороны «богатой и вооружённой до зубов Чечни», которая устроит «всероссийский джихад». Похожий сценарий известен аналитикам как «план Джемаля», публично заявившего, что кавказцы являются основным источником формирования нового революционного класса, призванного перевернуть Россию.

У Крылова антиутопическое моделирование чеченской пост-России строится на трех тезисах:

• оккупанты будут вынуждены использовать в качестве государственного русский язык,

• через какое-то время верхний слой начнет называть себя «русскими» (при этом для собственно русских рабов уже сейчас существует новый этноним — «русня»),

• наконец, они усвоят в некоем усеченном формате русскую культуру и возможно даже примут православие (если Церковь поведет себя гибко и дипломатично).

Эту метафору Крылов приводит для того, чтобы обосновать центральный тезис своей статьи: «Причастность к русской культуре — и в аспекте «знания», и в аспекте «предпочтения» — не делает человека русским». Между тем эта метафора повстанческой революции и новейшего чеченского ига, которую Крылов разыгрывает явно в парадигме пророчества вещего Авеля про «три ига» на Руси, совершенно не годится для объяснения феномена нации. Для подтверждения или опровержения культурофильской трактовки национального начала вопрос должен быть поставлен иначе: каковы пределы нации, каковы те границы, переходя за которые человек или группа людей уже не могут удерживаться в поле нации?

Дело в том, что ответ на вопрос этот разнится в случаях, когда мы говорим о малых нациях (субъектах national state) и когда мы говорим о таком сложном и исторически тяжеловесном явлении как русская нация. Это, так сказать, два совершенно разных порядка. Примерно как царство и класс (или отряд и семейство) в биологии. Почему и чеченцев противопоставлять великороссам в прямом смысле и неверно, и даже где-то оскорбительно в отношении законов «живой природы».

В «Русской доктрине» мы пришли к тому, что пределы большой нации задаются не этническим, не культурным ее измерениями, не измерением политического формата (все эти факторы являются разновеликими частями единого паззла или, выражаясь по-русски, сложной матрешки). Пределы большой нации задаются ее цивилизационными характеристиками. Большая нация может состояться только как цивилизационный субъект, то есть как субъект системный, и перед этим масштабом меркнут частные моменты. С другой стороны, это не означает, что большой масштаб должен затмевать нужды и чаяния отдельного русского человека.

Но априорно приравнивать среднего русского к ординарному западноевропейцу, новоиспеченному гражданину «суверенной Эстонии» или, скажем, уроженцу Гвианы — это тоже перебор. Нагрузка на русского как носителя национально-цивилизационной традиции и нагрузка на варвара, который выпал из мировой истории или участвует в ней по касательной — мягко говоря, не одинаковы.

Собственно, тот публицистический эффект, на который рассчитывает Крылов, он несомненно производит. В частности, производит он его, когда говорит в другом тексте: «Откровенно говоря, русские всегда несли на себе основную тяжесть государственного строительства, а вот к общему котлу их подпускали последними… Даже если не брать в расчёт историю ордынского ига (хотя, может, и стоило бы), а посмотреть на времена исторические, то мы обнаруживаем странную закономерность. Русские всегда были оттеснены от самого вкусного: доходных бизнесов, управления, власти».

Далее логика Крылова развивает не вверх, а вниз, не к достоинству, а к ущербности, не к сложности, а к упрощению: но теперь наш «народ осознаёт, что никакой внешней идеи над ним больше нет, и единственная его святыня — он сам. Его национальные цели и есть то божество, которое отныне «не терпит других богов перед лицом своим». Народ, научившийся служить, служит отныне самому себе как своей же идее. Это и есть состояние Нации, совершеннолетие народного духа».

Крылова не смущает тавтологичность такой постановки вопроса. Что же есть нация, если носитель национального начала совлекает с себя все содержательное? Что останется, если содержанием нации является сама нация? Кровь? Этничность? Даже это сомнительно. Дух? Но как уловить его? Где тавтология, там и двусмысленность. Понятия «нация» превращается в зеркало, заглянув в которое этнонационалист рискует увидеть абсолютную пустоту.

 

Что есть русские — другая модель

Разница между Святой Русью и самосвятством не просто велика. Это полярные противоположности. Вот как широк и глубок, оказывается, русский национализм! Вот в какие крайности можно впадать, оставаясь, казалось бы, в одном смысловом поле — поле националистическом. По верному замечанию Александра Юсуповского, «этничность соотносится с национальным развитием как соска-пустышка с полноценной бутылкой молока, принося лишь иллюзорное удовлетворение массовому этническому самосознанию».

Приведу свою метафорическую модель, которая, как мне кажется, более корректна и с абстрактно-теоретической, и с конкретно-исторической точек зрения чем высокохудожественное допущение Константина Крылова. Моя метафора будет не конструированием невозможного будущего (потому что, вопреки Джемалю, чеченцы, даже вооруженные книгой «Революция пророков», никогда не захватят власть в масштабах «большой России»), а примером из истории другой цивилизации. Я имею в виду падение Западной Римской империи. Метафора России как Рима, конечно же, не нова, но она достаточно точна, особенно если учесть, что в 1991 году начался процесс нашего распада и в каком-то смысле мы являемся современниками и жертвами возможного падения Третьего Рима (для меня, как и для основных соавторов Русской доктрины Россия не была отлучена от мистической реальности Третьего Рима ни в XVIII, ни в XX веке).

Само по себе разорение «вечного города», так же как неурядицы в римских провинциях и спорадические узурпации власти генералами, не могли означать и не означали конца империи. Конец Первого Рима произошел, когда имперское (гражданское) начало склонилось перед варварством. Конец ему положили разбежавшиеся патриции и отказавшиеся от своего гражданства плебеи. Приложили руку к этому концу, конечно же, и победители-варвары, отославшие императорские инсигнии в Константинополь (Второй Рим). Вождь варваров Одоакр мотивировал это тем, что сами италийцы и римский сенат считают существование самостоятельной империи на Западе ненужным. Иными словами, прекращение «римской нации» связано не с победами варваров, а с самоликвидацией римлян.

С этого момента кровь римлян (этнически еще вполне римлян) становится материалом для новых цивилизационных проектов, в том числе и для новых наций, например, будущих итальянцев. Культура римлян тоже становится материалом — для новых поколений культур. Политический формат римлян становится классикой науки о власти и используется всеми государствами. Но эти государства — уже не Первый Рим.

Итак, что говорит нам о сущности нации ситуация падения Рима? Фактически мы имеем дело с трупом нации, элементы которого растаскиваются как строительный материал для иных форм исторической жизни. Значит, возвращая Константину Крылову его же аргументы, не только культура, не только территория, не только политическая форма, но и сами этничность, кровь, родовые связи не служат определяющими основами для нации. Рим пал, когда его сердце уже не билось — когда дух цивилизации отошел от «вечного города». Именно этим метафора с падением Рима ближе к нашей действительности (как гипотетическая угроза), чем метафора с исламским нашествием, хотя в роли нынешних «варваров» могут выступить и силы агрессивного ислама.

В отличие от «нормальных», «ординарных» наций мы обладаем на чей-то взгляд, может быть, и печальным качеством — мы непобежденные. Даже когда русские терпят поражения, даже когда на время попадают под иго, они оставляют в сердце место непокоренное, место для своего «царства». Более того, мы те, о которых сказано, что русского мало убить, его надо еще повалить.

Россия — это не столько культура, сколько «царство». Сродни понятию «царство» в биологии (regnum, kingdom), о котором я уже упоминал выше. То есть особый цивилизационный мир со своими законами, своими конститутивными принципами. В зеркале «нации» нам свойственно видеть свое Царство, которое в русском языке звучит как аналог понятий «мир», «космос», «вселенная».

 

Россия беременна не нацией, а диктатурой

Конечно, у новых «вечевых национал-демократов», а они практически все сориентированы на демократический сценарий развития русского национализма, как и у демократов 1990 года, нет реалистического представления о будущем. Будущее их «виртуальной нации» покрыто мраком. Идея, что можно захватить власть на уровне подъезда или микрорайона — это либо детское сознание, либо осознанная провокация.

Обсуждение такого сознания само по себе представляет не очень большой интерес. Но есть в нем один момент, который обычно упускается из виду как критиками вечевого национализма, так и его застрельщиками. Обходят стороной, что через увеличение хаоса, через расшатывание и демонтаж существующей системы — короткая и прямая дорога к диктатуре.

Искусственный спор об этнонационализме и имперской идее, о котором уже говорилось в этой работе, также стыдливо обошел эту тему. И это понятно: ведь русская диктатура (имперско-национальная или национал-имперская, что, в общем-то, одно и то же) светит нам в любом случае, ее приход — неумолимый закон истории. Собственно, и сама мысль о демонтаже, и идея конфедерализации русских в России (на языке ЦРУ: «расчленения РФ») — не что иное как скрытое или бессознательное стремление увильнуть от этой неизбежной перспективы.

Некоторые люди думают, что спор идет о национализме или об империи. На самом деле единственный вопрос момента — когда придет «русский Бонапарт» и закроет дискуссию о демократии, нации и империи. Он не «родит» нацию, а восстановит естественное состояние уже существующей более 600 лет нации. С демонтажом России или без демонтажа, он должен прийти. Если начнется демонтаж, наш «Бонапарт» в условиях полного краха государства может обнаружиться быстрее, но у нации уйдет тогда больше сил на обратную сборку. Без демонтажа — диктатор вызреет внутри нынешней системы, но произойдет это постепенно (уже происходит) и раскроется в другом формате. Для автора этих строк изначально представлялось несомненным, что Путин пришел не для того, чтобы уйти с поста верховной власти в 2008 или каком-то другом, обусловленным демократической процедурой, году. И сейчас многие сторонники «третьего срока» старательно вуалируют, в том числе и для самих себя, ту непростую истину, что для них важен не только Путин, но и сам сдвиг от демократии к национальной диктатуре, как таковой.

Единственный вопрос — это скорость, с которой она утвердится, вопрос ее ускорения или отсрочки. Никаких других серьезных политических вопросов на повестке дня сегодня в России не стоит.

 

Александр Невский или Даниил Галицкий?

В нашей тысячелетней истории распады уже случались. Каждое Смутное время влекло отчленение от России ее окраин. Но распад может быть и знаком конца цивилизации как большого исторического цикла — таковым был распад Киевской Руси на удельные княжества в XII веке, который носил поначалу легитимные формы, а затем стал неуправляемым. Это был процесс во многом аналогичный распаду Западной Римской империи, о котором шла речь в первой статье. Реальную выгоду на короткий момент получили удельные князья, которые не переставали дробить Русь на все более мелкие регионы. Но «сливки» сняли монголы (а могли бы снять рыцари-католики, которые в таком случае искоренили бы в Восточной Европе православие как конфессию). Россия как цивилизация никогда не смогла бы состояться, если бы не возобладала линия Александра Невского, прямого предка великих московских князей, предпочетшего эгоцентричному католицизму веротерпимую Золотую Орду. Западные земли, вероятно, вошли бы в католический европейский мир, восточные — отошли бы к степному ареалу, и восточнославянское население среднерусской возвышенности и прилегающих регионов постепенно растворилось бы в неславянских стихиях истории. Были у этой линии и русские сторонники (князь Даниил Галицкий), который, кстати говоря, проводил очень своеобразную этнокультурную и миграционную политику, не делая ставку только на славян (но и на армян, евреев, западноевропейцев и т. д.).

Линия Даниила Галицкого, не князя и не царя, а «короля», коронованного Римским папой, была по-своему очень логичной. Это была линия цивилизационной капитуляции, включавшая принятие Русью католичества и клонирования буферных зон между Западом и степью (подобных Польше и балтийским рыцарским орденам). Ведь по идее после распада XII–XIII веков Руси уже не должно было больше быть. В буквальном смысле ее уже больше и не было — на место Руси через какое-то время пришла новая цивилизация Россия. Благодаря маловероятному стечению обстоятельств русские как пост-народ древнего «киевского» цикла и прото-народ, носитель нашей нынешней более чем 600-летней цивилизации, не рассыпались, не расщепились, избежали этой участи растворения, которой — в сходных обстоятельствах — не избежало большинство народов мировой истории. Собственно, то, что Московское государство сумело подняться в XIV веке и утвердиться в XV–XVI вв. — историческое чудо. Однако, то, что это чудо произошло, не повод рассчитывать, что оно повторится с нами в XXI веке, после конфедерализации, новой регионализации и удельности, подобной той, что развивалась в XII веке. Мир в XXI веке гораздо агрессивнее и в нем уже невозможно спрятаться на время от социальных бурь, забившись в глухие леса.

Нет ничего более предательского по отношению к славянскому началу, чем проповедовать рекреационный национализм, национал-троцкизм или антимосковскую конфедерадизацию Руси. Надеяться на то, что, пожертвовав Россией как цивилизационным проектом, мы сохраним хотя бы свое славянство, свою этничность — это самообман. Все сказанное мною не означает принижения священности русского начала и великороссов как соли нашей земли. Наоборот, сказанное подтверждает высокое предназначение народа в самом прямом, родовом и кровяном смысле слова.

Фактически как-бы-националистическая капитуляция приведет к разделу территории России и растаскиванию и без того скудного людского ресурса между несколькими зонами влияния возрастающих в своем могуществе сверхдержав, в первую очередь Китая. Когда национал-регионалисты мечтают об освобождении от московской опеки и спокойном возделывании «своего сада», они забывают уточнить, что «свой сад» при таком раскладе мы будем возделывать не в качестве хозяев, а в качестве рабов Садовника Поднебесной.

Но дело даже не только в рабстве. Русские не перестанут быть русскими, если они погибнут в бою. Не перестанут быть русскими, если попадут в плен и будут обращены в рабство. Но они перестанут быть русскими, если прекратится Россия как цивилизация, если они позволят этому свершиться. С гибелью русского целого как живой традиции русский перестает быть русским в полноценном смысле, перестанет быть как носителем своей цивилизации, так и носителем своей нации. Причина же в том, что он выбросит из сердца идеал «русского царства», «русской правды», русских справедливости и милосердия, забудет о своем предназначении, хотя бы и не до конца сформулированном и понятом в текущий момент.

 

Сворачивание России или компенсационная экспансия?

Кровь, почва, территория, культура, политические и религиозные традиции — все это священно. Но перед русским царством как удержанием своего собственного мира все это частные, а не глобальные факторы. Россия без этих факторов немыслима, но нельзя и измерять ее по внутренним меркам этих факторов.

Скажу в этой связи об одном чрезвычайно тонком и опасном вопросе, который для меня как православного верующего представляет одну из затаенных болей сердца. Когда иные из православных деятелей заявляют, что допустимо и потерять Россию, главное заняться миссионерством среди китайцев, раз уж китайцы оказались жизнеспособнее русских — они недопустимым образом измеряют целое по меркам частного. Православие вне и без России — это не такое уж ясное и духовно корректное решение, как может показаться иному из горячих неофитов и ревнителей не по разуму. Дело в том, что нельзя прямо сопоставлять Россию с православием. Россия — это личное имя. Оно сопоставимо с другими личными именами: именем Христа, именем Богородицы. Но не с православием. Россия — это живой личный субъект. «Вера», «культура», «государство» — это формы, в которых живет этот субъект, его жилище, его орудия. Отказаться от существования России ценой сохранения православия — это похоже на позволение убить человека, раз уж его твердо решили погубить сильнейшие, ценой сохранения здания школы, в которой его учат, со всей ее мебелью и учебными пособиями. Но дело в том, что и сама школа, без человека, ради которого она создана, теряет смысл. В это здание вселится другой хозяин, другой субъект и неминуемо обратит храм в хлев, в лучшем случае создав маленький музейный уголок, куда соберет кое-что от старого хозяина в пользу «любителей древностей».

Православие было учреждено не в последнюю очередь для России и для русских. А в эсхатологической перспективе предназначение русских в священной истории может оказаться гораздо весомее, чем мы даже способны представить. И с устранением этого субъекта «царства России», само православие на данном историческом этапе может утратить свой смысл. Во всяком случае, высокоумным богословам не стоит дерзать рассуждать на эти темы и подражать свт. Амвросию Медиоланскому, подвергшему сомнению ценность существования Римской империи как явления временного перед лицом Церкви как вечного установления. Хотя бы даже потому, что Россия — это все-таки не Римская империя, а «четвертому Риму не быти», и нам просто некому будет передать свою традицию (китайцы в тех масштабах, в каких это необходимо, не готовы будут ее принять). Поэтому и здесь под видом православного «объективизма» реально проступает недальновидность, граничащая с предательством как России, так и православия.

Так оно в сущности и оказалось бы.

Тем не менее, Россия и на этот раз не погибнет, не растворится, выйдет на новый виток своего развития. Она вновь постыдит всех воронов, каркавших о необратимости ее сворачивания и ликвидации. Существование же «царства России» окажется истиной не менее весомой чем многие богословские догматы. И не исключено, что эта истина будет внятна и многим неправославным, как правда живого царства России, державы «Белого Царя» была внятна мусульманам, буддистам и даже безбожникам в разные века ее истории. Поэтому православные, которые сейчас гнушаются нашей политической многострадальной судьбой, нашей кровью и почвой, спешат отвернуться от наших гробов и от праха нашего — будут посрамлены самой историей. И «ревность» их зачтется им на высшем суде совсем не так благоприятно, как они возомнили.

Все сказанное мною не означает принижения Церкви и святыни православия. Наоборот, сказанное подтверждает высокую пророческую правду имени «Святая Русь». Но я ни за что не отступлюсь от следующего утверждения, пусть кто-то даже обвиняет меня за это в ереси: надеяться на то, что, пожертвовав Россией как цивилизацией, мы сохраним свою веру, свое православие — это малодушное обольщение и прелесть.

Тем более смехотворны для любого человека, преданного своему Отечеству, какие-то тезисы против драгоценности России как она есть, построенные в виде аргументов с позиции культуры, с позиций цивилизаторства и абстрактно-гуманистического совершенствования человека и социальной жизни. Здесь самообман уже совсем очевиден. Действительно, отставание в технике, несовершенство культуры и быта не являются поводом для того, чтобы поставить под сомнение наше царство Россию.

Исторически у нас нет выбора кроме новой компенсационной экспансии, занятия вновь тех позиций, которые мы потеряли в 1991 году и геополитически, и с точки зрения соответствия нашей жизни внутреннем мерилам. Россия уже неоднократно являла миру чудеса компенсационной экспансии. Явит их и на этот раз.

Как я подчеркивал выше, понятие «нация» можно рассматривать двояко: или как некий идол, который ничего не отражает, но только требует энергии извне, или как зеркало для своего традиционного «Я», вглядываясь в которое, можно лучше постичь себя, свою природу, свои слабости и свои сильные стороны. Заглянув в зеркало, нация должна увидеть в ней не пустоту и не чужую рожу, а себя — свою кровь, свою культуру, свою традицию, свою идентичность. Увидеть не что-то одно из этого джентльменского набора, а весь набор, пусть потрепанный, пусть обгоревший в смуту, но весь. В противном случае, если зеркало ничего не отражает, а только требует медитативного внимания, магически засасывает в себя личность смотрящего, лучше его разбить; а от понятия «нация» — отказаться как не годного ни к чему доброму.

Россия и на этот раз не погибнет, не растворится, выйдет на новый виток своего развития. Она вновь постыдит всех воронов, каркавших о необратимости ее сворачивания и ликвидации. Россия уже неоднократно являла миру чудеса компенсационной экспансии. Явит их и на этот раз.

 

Цивилизационный материк

Наш выдающийся историк В. О. Ключевский писал: «Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои нравственные растерянные силы и воплотит их в одном великом человеке или нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу». Знаменательны эти слова о возвращении на свою дорогу, на свою покинутую траекторию. Эти слова не могут не отозваться в каждом русском сердце — потому что нам свойственно видеть причину собственных неурядиц, в конечном счете, в себе самих.

Нация не какая-то плоскость, не усеченность народной жизни до одного поколения, тем более до физических потребностей и интересов «этих людей». Нация — это национальная традиция, которая живет в людях. Эта традиция разворачивается в цивилизацию, пока она живет, и сворачивается в библиотечно-антикварное наследие, когда умирает. Если традиция в конкретных носителях русского начала утрачена, если механизм ее регенерации сломан, если люди «устали» быть русскими, устали от сложности национальной жизни — то их формальная «русскость» становится не конструктивным, а деструктивным фактором для России-цивилизации и нации как таковой. Эти люди, спасая свое частное правовое пространство, ограждая свои «шкурные» интересы — готовы пожертвовать в том числе и самой «шкурой нации».

Сегодня вопрос, определяющий как историософски, так и идеологически смысл русского национализма — это отношение к 1991 году. Если мы принимаем как аксиому конец русской цивилизации (существовавшей на тот момент в формате СССР), то мы — пост-русские. Иными словами, при сохранении всего набора принадлежности нации, мы этой нацией уже не являемся. Если же поражение 1991 года мы не признаем окончательным, значит нас еще рано хоронить.

Попытка столкнуть Россию в новый срыв «демократизации» и вестернизации, своего рода повтор 1991 года, может оказаться на этот раз уже окончательным и безоговорочным нашим поражением. Мобилизационный же проект, проект восстановления царства России будет выглядеть как диктатура развития, достаточно жесткая и бескомпромиссная. Внешне сегодня мне видятся два анти-проекта, призванных не допустить перерастания путинского либерально-консервативного балансирования в национальную диктатуру. Во-первых, это проект «преемник президента», который под видом надуманной «проблемы 2008» аналитики и политтехнологи обсуждают уже около 4 лет (начали обсуждать еще до того, как Путин был избран на второй срок). Здесь все дело в том, кого удастся протолкнуть в преемники и какими обязательствами его повязать. Во-вторых, это проект спасения демократии и европейского выбора России неконституционным путем (вариант 1993 года) — по аналогии с «цветными революциями». Наиболее вероятный сюжет этого рода — объявление о фальсификации президентских выборов. Так или иначе, оба сценария строятся в привязке к выборам 2008 года.

Что же касается будущей диктатуры, то как всякая диктатура она будет основываться на данностях, а не на заданностях. Эта диктатура будет имперской и одновременно национальной по определению. Несомненно, она будет более национальной чем большевизм. Но, вероятно, менее национальной чем Московское царство Иоанна Грозного, относившееся к покоряемым инородцам не как к конкурентам, а как к сиротам, которых нужно пожалеть и усыновить — но после полного военного разгрома.

Говоря о самостоятельности и суверенности своей родины, мы ведем речь о статусе особого «человеческого материка». Россия сильно отличается от других исторических миров, у нас особый, уникальный, ни на что не похожий цивилизационный континентальный климат. Внешний мир не столь дружелюбен к нам, как того хотелось бы. Но есть в нем и незадействованный потенциал комплиментарности по отношению к России и русским, который особенно велик на Востоке и юге, среди бедных и беднейших обществ. Запрос на братские отношения, на идеологию новой справедливости и милосердия в массах азиатских обществ, в странах Третьего мира огромен.

Есть поле для работы и с западными народами — но там ситуация сложнее, а комплиментарность может быть вызвана не столько открытостью с нашей стороны (которая на данный момент чрезмерна), сколько способностью быть сильным. В любом случае, и на Западе, и на Востоке проецируемые русские братство, правда и милость должны основываться на мощи, на убедительной силе, на способности одерживать победы. На сегодня симпатии с Западом, напротив, строятся на основе слабости, зависимости России, заискивания нашей элиты перед сильными, богатыми и цивилизованными, пасующего и пассивного жеста в ответ на коварство и двойные стандарты.

На алтарь сближения с Западом русские неоднократно приносили слишком большие жертвы. Пора становиться взрослее — и на этот раз стать уже взрослее навсегда.

Царство Россия превыше всего.

 

17 февраля 2010 года в Институте динамического консерватизма прошел круглый стол об актуальности опричнины. Он дал неожиданные результаты. Как минимум, настоящим событием в нашей социально-исторической мысли явилась работа А. И. Фурсова «Опричнина в русской истории», получившаяся на основе сделанного им доклада. Несомненно, глубокими и нетривиальными были также выступления Максима Калашникова, Александра Елисеева, Егора Холмогорова и других участников. Началась заинтересованная полемика как противников, так и сторонников «новой опричнины».

Что касается статьи Фурсова, то в ней впервые столь отчетливо была показана исключительная сложность опричнины XVI века, нестандартность ее как политической инициативы, целенаправленно преображающей властные и социальные отношения. Кроме того, Фурсов убедительно показал положительную сторону внутренней связи опричнины и нео-опричнины в русской истории, а также диалектику трех полюсов русского государства: олигархии, опричнины и самодержавия, — диалектику, рисующую лицо России как своеобразное, ни на что не похожее. (Замечу в скобках, что опричнина выступает как своего рода «странный аналог» демократизации власти, русское прочтение демократического принципа, не фантазийного, не манипуляторского, как современная «демократия», а реального рабочего принципа — «к народности через чрезвычайку».)

 

1. На крючке, но не чекистском

В спорах о путях модернизации сегодня как будто сам собой всплывает вопрос об опричной русской идее. Хотя некоторые по давно внушенной привычке видят в ней лишь эвфемизм бесчеловечности и крови, на деле в опричнине сказался творческий поиск выхода из тупиков.

Сейчас Россия снова в тупике, в патовой ситуации. Одна половина головы заявляет стремление к развитию, к выходу из равновесия как удела отставших и сдавшихся на милость победоносным акулам внешнего мира. Другое полушарие — боится перемен и мертвой хваткой цепляется за пусть мелкое и неприглядное, но осязаемое наследство РФ 1991–2010 годов, наследство тех, кто согласен прочно сидеть на внешнем — не чекистском! — крючке и не суетиться под глобальным клиентом. (Прошу не понимать все это банально-упрощенно: я не имею в виду под полушариями двух первых лиц в государстве. Эта граница проходит как-то по-другому.)

Властному истеблишменту свойствен консерватизм самого последнего, самого подлого образца из тех, какие можно себе представить. Это консерватизм для себя, охранительство того, что удалось урвать, самоподдержание застойных процессов в «элите», которые длятся де факто с брежневских времен. Этот консерватизм замешан на неверии не столько даже в свою страну, сколько в самих себя. Может быть, в неэстетичности его и объяснение самой раздвоенности — надо же ведь как-то эту неприглядность прикрывать.

Последняя попытка приукрасить его — назвав «модернизационным» — лишь усугубляет впечатление. «Единая Россия» — классическая партия «боярского царства», молчальники мирской злобы, конвертировавшие свое терпение в земные блага, которые говорят и пишут лишь по поручению, а думают — «в бороду» и «в стол». Массовка «Единой России» враждебно-безразлично слушает речи тех, кому дана власть вещать о модернизации, инновациях, программах развития, сильной России, выходе в великие державы, преодолении коррупции и т. п.

В манифесте «Единой России, где было заявлено о консервативной модернизации, хорошо просматривается одна из излюбленных мыслей кремлевских идеологов. На протяжении веков в России цена человеческой жизни, — скорбят они, — была почти ничтожна, великие успехи и победы часто доставались очень дорого. Убойный аргумент — который, на взгляд этих идеологов, способен оправдать все что угодно, любые нынешние неуспехи и поражения. Что скрывается за этим аргументом? За ним скрываются «человеческая жизнь», неприкосновенность самих квазибояр, а заодно в скрытом виде неприкосновенность их кланов, собственности и устоев. Все можно поменять в стране, но только не элитарный «застойный процесс». «Победить коррупцию, — провозглашают единороссы, — можно, лишь изменив социально-экономическую ситуацию и качество государственного управления. Это нельзя сделать за один день, — но это нужно делать каждый день». Сиречь нужно не побеждать коррупцию, а бороться с ней перманентно, «консервировать» ее — классическая мечта бюрократии. В этом, в сущности, и заключен весь официозный «российский консерватизм».

Не считая комичной кампанейщины по веерному сооружению ФОКов и пропаганде здорового образа жизни, они, разглагольствуя о жестокостях прошлого, а значит и намекая на собственную гуманность, не расшифровали, как собираются поддерживать человеческий потенциал. Партия агрессивных квази-бояр тайно кровожадна — сберегать и преумножать народ в действительности она не намерена. Ведь у элитариев уже вошло в пословицу, что «с народцем нам не повезло», а потому предпочтительнее те, кто лишен «иждивенческих» комплексов, кто подешевле в труде, посговорчивее в коррупционных схемах и менее склонен ко всяким традиционно русским политическим неожиданностям, вроде той же опричнины — предпочтительнее гастарбайтеры, иммигранты, прописавшиеся в РФ этнические кланы, склонные к данническим отношениям и к «земляческой» тактике выживания в среде пассивного и несолидарного большинства.

Итак, подведем первоначальный итог. Консерватизм для себя означает:

• Коррупцию как потребление стабильности всей системы;

• Неприкосновенность политического и кланового статус-кво;

• Игру в неофеодальную олигархическую «удельность», то есть сговор частей и меньшинств против самой возможности предъявления целей целого, национальных интересов большинства;

• Как следствие из всего предыдущего: бесконечную имитацию созидательного и производительного начала (партия «конкретных дел», как они сами себя именуют).

Знающие историю люди не усомнятся: ситуация похожа на княжески-боярский олигархат XVI века, в борьбе с которым царская власть выработала модель самодержавия. Достигнуто это было через опричнину.

По мнению многих, опричные принципы и модели срабатывали в России после Иоанна Грозного еще не раз, причем в критические моменты. Не наступает ли вновь такой момент?

 

2. Шизо-консерватизм

Модернизационный консерватизм, который был принят на съезде нашей боярской партии в прошлом году, шизофреничен как короткое замыкание. В ее манифесте заявлена «идеология стабильности и развития», то есть одна часть этой идеологемы блокирует другую. Эта идеологема и все «находки» спичрайтеров партии мало согласуется и с консерватизмом, и с модернизацией, поскольку за медоточивой риторикой просматривается осторожное желание, как бы не наплевать в лицо ненавистному прошлому и как бы не накликать неведомое будущее. За официозной шизофренией скрывается нечто более страшное, чем болезнь — бессилие. Именно бессилие и безволие, воплощенное в нынешней системе, блокирует как развитие, так и самовоспроизводство национальной идентичности (то есть подлинный консерватизм). Развития в этой системе не происходит, но и национальное лицо размывается, деградирует.

Формула шизо-идеологии, если смыть с нее мощный слой макияжа, в сущности проста: ни консерватизма, ни модернизации! — что отражается в более приличной формуле умеренности и аккуратности, обозначенной в том же манифесте — продвижение вперед «без застоев и революций». Ирония в том, что нынешний застойный процесс в элите был закреплен русской «оранжевой» революцией 1991–1993 годов. Застой и революция не антиподы РФ, а ее базовые столпы. Ельцин скрестил революцию с застоем, а Путин подморозил этот противоестественный союз, сплотив государство, крупный бизнес и верхушку криминала вокруг олигархической узурпации. В современной России, признанной недавно страной-лидером по числу долларовых миллиардеров в Европе, ни самодержавия, ни опричнины даже в остаточном виде не осталось, все средства и соки странны откачены в пользу горстки миллиардеров — триада Фурсова усечена до монады без примесей — «олигархичнейшей олигархии» или плутократии. Плутон, римский бог ада и мертвецов, что любопытно, по совместительству был также богом преступного мира и земного богатства. Отсюда и глубинный смысл понятия «плутократия» — власть мертвечины, мертвого золота над живыми душами, понукание государством со стороны преступников, имеющих неправедные богатства.

У нашей топ-элиты есть только один шанс «инновационного прорыва» на локальном участке — если они убедят крупный международный капитал, внешние центры силы в том, что часть инновационного бизнеса (международного) имеет смысл разместить в России. Ведь инновационные технологии и мозги легко переводятся из одной географической точки в другую. Это не тяжелая индустрия, требующая долгой наладки производства и его врастания корнями в почву. И база, и мозги могут быть мгновенно переброшены, — туда, куда велят Большие деньги.

Похоже, кого-то из золотых, «плутократических» акул глобального мира уже убедили. И такой инновационный кластер в РФ под исполнительным руководством, к примеру, Чубайса, вероятно, подготовят к запуску. Главное — не дать «соскочить» России (и «шизо-консерваторам» вместе с ней). Кто знает, что она станет вытворять, избавившись от крючка?

 

3. Почему он не динамический?

В «Русской доктрине» и следующих за ней книгах мы говорили, конечно, про другое инновационное развитие. Мы имели в виду не шизофренический консерватизм, галлюцинирующий темой модернизации, а консерватизм динамический. В динамическом консерватизме, в отличие от модернизационного, нет оксюморона.

Консерватизмом он является потому, что, будучи способен к быстрому обмену между полушариями национального мозга, в этом круговороте смыслов и действий удерживает целое. Динамический он потому, что учится жить в состоянии неустойчивого равновесия, упреждая реакции внешней среды. Стать динамическими консерваторами значит, оставаясь русскими и опираясь на Россию, превратиться в виртуозов неустойчивости, нестабильности, не подчиняющихся хаосу, не зараженных его вирусами, а владеющих им. Такие «динаконы», агенты социальной негэнтропии, чувствующие себя в быстроменяющихся условиях как рыба в воде, сами отчасти похожи на исчадий хаоса (в смысле своей вооруженности и скорости действий). Это играющие на опережение активные иммунные элементы, сбрасывающие хаос ниже пороговых барьеров социальной системы, туда, где ему место, — не обороняющиеся, но непрестанно атакующие, согласно правилу А. В. Суворова, когда «голова хвост не ждет», когда инициатива захватывается. Переход, трансфигурация для них — привычное состояние, а не что-то критическое или временное. Вот уж где действительно не остается места ни для застоя («динаконы» постоянно взрывают энтропию), ни для революции (понимаемой как прорыв хаоса и авария в системе — такие сбои «динаконами» вычисляются и заранее устраняются).

Именно в перехвате инициативы, на мой взгляд, состоит глубинный смысл и русской опричнины.

Теоретическое отступление.

Динамический консерватизм, не занимается шарлатанскими фокусами и подменами субъекта развития и объекта устойчивости, — устойчива в нем сама субъектность, а не абстрактное развитие.

Развитию недостаточно быть обновляющим. Новизна новизне рознь, обновление ради самого обновления не есть благо. Чтобы обновиться, необходимо сначала найти то, на что можно твердо опереться. Иначе самообновление смоет самое себя, превратив субъекта развития в бог знает что, в мокрое место.

Развитию недостаточно быть устойчивым , ибо главное в нем — его направленность. Устойчивым и необратимым может быть и болезнь, и разложение. Развитие должно начинаться с видения во-первых собственных целей и во-вторых перспектив, то есть целей, осложненных трудностями их достижения.

Как пел по поводу двух этих подмен Башлачев:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Устойчивым, самовоспроизводящимся должно быть не развитие, а то, что развивается. Если же процесс развития становится самодовлеющим, это значит, что за ним прячут транснационального бафомета (идеологи «устойчивого развития») или кровожадного общечеловеческого молоха (либеральные консерваторы). Динамический консерватизм противоположен обоим этим упрощениям, вновь прописывающим России рецепты «зависимого развития»: имитационным программам Юргенса и К и иллюзорной эволюции без скачков через соблюдения правил «цивилизованного мира» Иноземцева и К. Сегодня, в 2010 году, читать такие проповеди уже не смешно. Режим безнадежно устарел вместе со своим интеллектуальным интерфейсом. Стране вновь нужна опричнина, то есть реализация очищения нашего больного общества от «черных дыр» и ходящих, чтобы не упасть, «хороших парней» с их «конкретными делами».

В. Ю. Сурков в интервью «Ведомостям» как будто опровергает устарелость режима, демонстрируя понимание того, что для подлинной модернизации нужна не предлагаемая юргенсами предварительная политическая модернизация (читай — либерализация № 2), а, напротив, утверждение авторитарной модели: «Консолидированная власть в России — это инструмент модернизации. И смею вас уверить, он единственный». При этом Сурков приз нал, что авторитарно-дирижистские методы на данный момент и так задействованы «на пределе» возможностей нынешней системы. Так это или нет, но Сурковым де факто признана та самая патовая ситуация — к гипер-либералам повернуться лицом нельзя, потому что тогда не будет модернизации, но и укрепить авторитарную модель нельзя, потому что система, либеральная по сути, этого не выдержит.

Для реальной технической и инфраструктурной модернизации России, повторим мы, нужна модернизация по-русски, или новая опричнина, нужно перетряхнуть сложившуюся систему и стать консерваторами не для себя, а консерваторами для Бога и народа, консерваторами для будущих поколений. Нужно, как сказал бы царь Иоанн, «перебрать людишек». Потребуются новые люди и в науке, и в управлении, и в обеспечении безопасности. Нужен новый социальный порядок: когда в чести тот, кто служит.

Как страшно для шизо-консерваторов! Ведь это означает разрыв с уютным «миром стабильности», отказ от демонстративного гуманизма. Но идеологема «стабильного развития» изначально придумана не для России, это идеологема не годится для донора, а только для глобального вампира. И заявленная партией тех кто «себе на уме» гуманность по отношению к «элитарным людишкам» есть лишь риторическое прикрытие для незатруднительной жизнедеятельности коллективного вампира.

Означает ли это, что напрашивающаяся опричнина (стряхнуть вампирический морок со страны!) — крайняя, вынужденная мера? Отчасти да. Отчасти нет. Поскольку опричнину можно ввести позже, а можно и раньше, не дотягивая до последнего предела, до крайности, которые так часты в истории России. Но чем дольше будет коллапсировать «квази-боярская модель», тем более жестокой и разрушительной в социальном плане окажется новая опричнина.

 

4. За что до сих пор ненавидят Иоанна Васильевича?

Иоанн Великий — вечно актуальный царь. Он и спустя 500 лет вызывает любовь и ненависть. Почему он вызывает любовь — вплоть до того, что некоторые горячо ратуют за его причисление к лику святых? (Сразу скажу, эту тему сегодня оставим в стороне как недостаточно актуальную — речь не о том, чтобы вступать в непродуктивный спор с канонизаторами или антиканонизаторами.) Многие интуитивно ощущают, что Иоанн Грозный увенчал собою феномен «русского чуда» XV–XVI веков. Школьные факты истории говорят сами за себя: при нем произошел прорыв к Волге, открытие путей экспансии в Сибирь, на Восток. Его царствование было историческим мгновением, за которое территория и мощь Московского государства возросла кратно. Это был действительно великий царь, хотя сегодня, после ожесточенных и истеричных выпадов неолиберальной волны, это как будто вновь нужно доказывать.

К сожалению, немногие из наших историков смогли осилить сложность всего царствования Иоанна Грозного, дробя его вслед за ненавистником царя Курбским на светлый и темный периоды. Одним из немногих исключений был К. Д. Кавелин, который в «Ответе «Москвитянину» (1847 год) первым обратил внимание на удивительную особенность: «Все то, что защищали современники Иоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищал Иоанн IV, развилось и осуществлено; его мысль так была живуча, что пережила не только его самого, но века, и с каждым возрастала и захватывала больше и больше места. (…) Нам осталось дело Иоанна; оно-то показывает, насколько он был выше своих противников». На фоне большинства других наших историков XIX века мысль поразительно зрелая!

Почему Иоанн Грозный вызывает ненависть? Разрушил страну? Нет, такие обычно у потомков ненависти не вызывают, потому что в разрушенной стране некому справлять поминки по прошлому. Обидел народ? Народ в своем эпосе вспоминает о нем как о выразителе своих чаяний.

Ненависть к нему связана со страхом перед невероятно усилившейся Россией. Что означает Иоанн Грозный для внешних сил? Жуткий феномен русской альтернативы, северо-восточной альтернативы Западу, соизмеримой с ним расово, соизмеримой с ним культурно, наконец, религиозно соизмеримой. Грозный царь стал одним из главных источников русофобии. В нем и его Руси — Запад увидел реинкарнацию проклятой Византии. Ярче всех это ошеломляющее чувство появления нового гиганта в Европе описал Карл Маркс: «Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита». Это Маркс пишет про эпоху Иоанна III, деда «игумена всея Руси», которого тоже называли и Великим, и Грозным. Иоанна III многие интеллигенты вслед за классиками либеральной историографии противопоставляют (на мой взгляд, неоправданно) его опричному внуку. Но сказанное Марксом еще более справедливо по отношению к XVI-му веку, чем к XV-му.

Иоанн Грозный — сущностно русское явление и он навсегда переплелся с русским духом, вошел в фундамент России как цивилизации. Ненависть к нему — явление не русское, оно родилось в сознании крамольников, перебежчиков, тех, кто поставил себя против России. Среди наших современников яд по отношению к Грозному источает профессор Нью-Йоркского университета Александр Янов, который увидел в его опричине «самодержавную революцию», прообраз и источник как будущих русских революций, так и самодержавия, одинаково ненавистных Янову.

Иоанн Грозный не был счастливчиком, который оседлал благоприятные тенденции роста и развития своего государства. Он был бойцом, который позволил этим тенденциям развернуться, который убирал с их пути серьезные препятствия. Созидательная, производительная деятельность Иоанна IV была огромна.

Помимо Великого и Грозного (последнее наименование в понимании самого царя отсылало в первую очередь к образу Архангела Михаила, Канон которому он написал) встречаются и другие эпитеты. Любопытно, что эпитет «Мучитель», распространенный в антигрозненской пропаганде, остался чисто книжным, в народном эпосе не прижился. Но есть одно прозвание, о котором почему-то никто не вспоминает. Оно звучит в русских исторических песнях и балладах — там царя Иоанна Васильевича называют «Прозрителем». Не больше и не меньше как. Интересно, почему? Может быть, как раз потому, что он в текущем усматривал вечное, а за тем, что происходит в данный момент, видел целое? И в том числе, как отмечено было Кавелиным, сумел начертать такие формы, которые утвердились и опередили свое время на несколько столетий?

Очевидно, что в эпосе народном дежурные и проходные идейки не оседают, отсеиваются, остаются только прочные смыслы. Дореволюционный исследователь фольклорных источников И. П. Сенигов, автор целой работы, посвященной образу Иоанна Грозного в народном сознании, отмечал: «Первым в ряду московских государей, который пользовался большим расположением народа, чем кто-либо другой из них, является Иван Васильевич Грозный. (…) Кроме казней бояр, другою причиною популярности Ивана Грозного является то обстоятельство, что он не только знал русский народ, его мысли, чувства, нравы и обычаи, сочувствовал его тяжелому экономическому положению, но и верил в него, в основные начала велико-российского племени».

Замысел, который показал первый русский монарх-помазанник, учредитель Московского царства и автор основных принципов самодержавия, был для его последователей, спустя век (первые Романовы), два века (Петр I), четыре века (Сталин) убедительным, несомненным, подтвержденным русской жизнью. Это делает его главным родоначальником имперского строя России. И хотя реализация его замысла была временно свернута преемниками, перечеркнута Смутным временем, отбросившим страну в до-опричные времена, будущее все равно было за «жалованными вотчинами», за развитой им концепцией самодержавия как имперского центра в символическом и административном смысле, за идеологией государственного служения сверху донизу, впервые продемонстрированной в опричнине.

Одновременно, этот же замысел стал источником ненависти и страха русофобов. Сегодня глухая и глумливая критика опричнины политически весьма актуальна. Она важна для нашей олигархо-бюрократической верхушки как профилактика того, что они называет «политическим экстремизмом». Главный смысл критики и царя, и опричнины — не допустить такой власти, которая бы решительно пресекала крамолу в элите. Более того, заклеймив террор Грозного и его опричнину, связав его с террором Сталина в некотором клише «злодея на троне», им важно не допустить даже самой мысли о такой власти. Блокируя развитие, загноившаяся система стремится блокировать и сами воспоминания о хирургических решениях, способных положить ей конец.

 

5. Кто детей опричниной пугает?

Вслед за Александром Яновым, посмевшим назвать русское самодержавие «самоуничтожением России», в наше время тема опричнины зажгла творческое вдохновение новых «мастеров культуры». Самым нашумевшим обличением опричнины стал, конечно, фильм Павла Лунгина «Царь». Лунгин прямо, хотя и косноязычно, повторяет Янова, когда в одном из интервью поясняет замысел своего «Царя»: «Грозный в силу своей личности такой невероятной — очень много было в нем силы, безумной — он как бы остановил тот естественный процесс развития и надломил что-то и не допустил Возрождения…»

Сейчас таким как Янов или Лунгин вольготно рассуждать о патогенности русской политики и цивилизации. Автор сценария фильма «Царь» писатель Алексей Иванов скромнее в своих претензиях. В своем интервью «Аргументам и фактам», комментируя выход лунгинского фильма, он пускается в довольно банальную проповедь о недопустимости обожествления власти, веры в царя как святого. Из этого интервью видно, что «Царь» работает на укрепление базового стереотипа РФ о кровавом наследии России, в котором представления об Иоанне Грозном и Сталине, об опричнине и НКВД слипаются в образ опасности, постоянно возрождающейся в России а потому подлежащей искоренению.

Несмотря на успех у консервативной части киноаудитории предыдущей картины Лунгина «Остров», следящие за его режиссурой критики не могли быть удивлены той русофобией и опрично-фобией, которую Лунгин щедро выдал в новом своем творении. Что касается святости и ее трактовки в фильме «Царь», то здесь на ум приходит фраза из «Луна-парка»: «Русский человек в России может быть только клоуном». В сущности, через всю свою биографию этот обласканный на Западе режиссер воспроизводит одну и ту же тему русской жизни как абсурдной клоунады: столкновение жлоба с непризнанным гением («Такси-блюз»), конфликт тупого быдла с просветленным еврейским шалопаем («Луна-парк»), Россия как скопление трагикомических рыл, без единого человеческого лица («Свадьба»), глумливые шуточки по поводу убийства комиссарами Царской семьи («Бедные родственники») и т. д.

После фильма «Царь» по-другому должен смотреться уже и фильм «Остров», сделанный достаточно аккуратно и в силу этого производящий имитацию «духовного кино». Становится понятно, что и в «Острове» изображен не святой, а шут в его максимально приближенной к юродивому ипостаси. Но, как бы то ни было и ни «казалось», расстояние между шутом и юродивым — бездна.

Лунгин ни в «Острове», ни тем паче в «Царе» так и не поднялся до православного юродства (на которое был так богат XVI век). Да и не мог подняться. Святой у него предстает либо как интеллигент-шестидесятник, по точному замечанию протоиерея Всеволода Чаплина, либо как клоун. Другим содержаниям просто не может найтись места в душе режиссера, им там не за что зацепиться.

Самым ярким образом клоунады Лунгина несомненно стал персонаж, исполненный Иваном Охлобыстиным. По-видимому, неслучайно после того как священник Охлобыстин сыграл расстригу, придворного шута-еретика, он был запрещен в служении Патриархом Московским.

Святой был изображен в «Царе» как клоун, царь — тоже как клоун. Клоуном, само собой разумеется, был и шут Вассиан (впрочем, исторически недостоверный). В фильме показаны три шута, и при этом нет ни одного юродивого!

Фильм Лунгина несомненно представляет собой бледное и постыдное явление на фоне фундаментального «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна. Та картина стала одним из великих исторических фильмов в мировом кинематографе. Эйзенштейн явил в ней сплав театра и новейших средств подачи материала, показал пути, по которым искусство кино может развиваться в будущем.

Разными в двух этих случаях были не только масштабы талантов. Разными были и заказчики картин. Заказчик Эйзенштейна на встрече с ним и Черкасовым в Кремле раскритиковал вторую серию фильма, отдав должное первой. Его замечания вошли в постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) О кинофильме «Большая жизнь» 1946 года: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма «Иван Грозный» обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клукс-Клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, — слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Что касается «заказчика» фильма Лунгина, то по сути он не менее могуществен и тираничен, чем Сталин 40-х годов. Конечно, таковым заказчиком не может быть Церковь в силу явной слабости образа митрополита Филиппа. Неубедительность и бледность Филиппа в картине неорганично дополнена эпизодом с чудотворением. Этот эпизод, так сказать, внешне, искусственно «пришит». Заказчик фильма Лунгина — современная плутократия, которая в глубине души страшится опричнины, не понимает и не приемлет тех сил, которые вызвали ее к жизни в XVI веке, и могут вызвать теперь.

Что же касается конфликта Иоанна Грозного и митрополита Филиппа — этот сюжет в историографии имеет весьма неоднозначные оценки. Нельзя считать доказанным, что сведенный с митрополии и заточенный в монастырь владыка был задушен по приказу царя. Многие историки склоняются к тому, что такого быть не могло (тщательно составленные царские синодики с поминовением опальных имени митрополита не содержат, а царь не имел обыкновения лукавить перед Богом).

Первым попытался приписать царю вину в смерти святителя Патриарх Никон, автор церковного раскола XVII века. Никон, обладавший огромным влиянием на царя Алексея Михайловича, сначала заставил его принять участие в покаянной церемонии, связанной с канонизацией свт. Филиппа. В лице царя Алексея власть должна была как будто покаяться за деяния Иоанна Грозного. В соответствии с этой церемонией и замыслом Патриарха было составлено и отредактировано и Житие Филиппа. Существуют сведения, что это Житие писалось на основании данных, предоставленных лицами, лжесвидетельствовавшими против самого Филиппа на соборе 1568 года. Многие из деталей этого Жития были заимствованы из более древних житий по принципу перенесения канонических сюжетных линий, некоторые из этих деталей были исторически недостоверны. Любопытно, что голова брата или племянника, которую целует после казни владыка Филипп, перекочевала в лунгинского «Царя» именно из этого странного жития.

Митрополит Иоанн (Снычев) считал, что владыку погубили не царь с Малютой Скуратовым, а новгородские заговорщики, видя в нем опасного свидетеля в «новгородском деле». Историк Ю. Е. Кондаков в своем исследовании приводит аргументы в пользу того, что канонизация митрополита Филиппа была непосредственно связана с наложением запрета на деяния Стоглавого собора: «Филипп привлекал Никона тем, что не побоялся воспротивиться царю и напомнил ему о праве Церкви выносить приговор светским правителям. На Соборе 1666 года, где проходил суд над Никоном, Алексей Михайлович еще раз подтвердил, что историю конфликта Ивана IV и Филиппа ему преподнесли в неверном свете. На Соборе была зачтена грамота Никона Константинопольскому патриарху, в которой упоминалось, что Никон переносил из Соловецкого монастыря мощи Филиппа, неправедно мучимого Иваном IV. Алексей Михайлович по этому поводу заявил: «Для чего он, Никон, такое бесчестие и укоризну блаженные памяти великому государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси написал ».

Царь Алексей разочаровался в Никоне и в его антигрозненской авантюре. Это не значит, что святитель Филипп подлежит деканонизации. Об этом даже не может быть речи. Филипп мученик, но пострадал он, по всей видимости, не от опричнины, а от крамолы. Второе мученичество Филиппа — посмертное — связано с тем, что его использовали в политических играх, пытаясь подчинить государство церкви, столкнуть их (а такое может вести только к расколам страны и веры). На Руси святые не бывают противогосударственными, не бывают диссидентами, хотя отношения их с властями всегда не безоблачны. Попытка превратить Филиппа в святого диссидента — была провокацией, провокацией и остается, и смысл ее прозрачен.

Наряду с фильмом «Царь» другим примером борьбы с опричной идеей стала повесть Владимира Сорокина «День опричника», которой он, по мнению экспертов, ответил на роман Михаила Юрьева «Третья империя». Что касается Юрьева, то он построил нечто вроде утопии новой опричной России XXI века. Хотя сам Юрьев оговаривается, что не надо понимать этот термин буквально, тем не менее, у него там есть глава, в которой он описывает новую опричнину как служилый класс новой имперской России. Опричнина у Юрьева — это нечто вроде военного ордена, куда принимаются и мужчины, и женщины, дающие для этого специальные обеты, и проходящие школу экстремального эффективного воинского искусства. Сорокин в своей повести строит пародию на утопию Юрьева, показывая новых опричников в стиле перестроечных трактовок «кровавого разгула» НКВД. При этом Сорокин намеренно сгущает славянофильский стиль речи и мысли опричников, отчего его текст, вопреки желанию автора, на уровне «письма» способен вызвать к опричникам скорее симпатию, нежели антипатию. Другое дело, что в самом сюжете у Сорокина, как обычно, заложены тяжелые извращения — которые, конечно, портят общую картину.

В интервью «Известиям» Сорокин раскрывает подоплеку своих взглядов, которые опять же сильно напоминают писанину Александра Янова: «Грозный был по-настоящему больным человеком. И его личная шизофрения воплотилась в идею опричнины. Я бы сказал, шизофрения по параноидальному типу. То есть он разделил русское общество и натравил одну часть на другую, это стало зарождением гражданской войны в России. Это был такой черный орден. Я считаю, что это сугубо патологическое явление легло в России на очень плодородную почву. Опричнине и её идеям откликнулась русская метафизика. Я полагаю, что все наши смуты, революции, потрясения и моря пролитой крови — все это последствия опричнины».

Как видим, и у Лунгина, и у Сорокина, вслед за Яновым, четко просматривается их отношение к России как к патогенной стране. Любопытно, что сам Сорокин в молодости признавался, что, начиная писать художественные тексты, никак не ожидал, что его станут рассматривать как писателя. Через свою «литературу» Сорокин, по собственному признанию, стремился избавиться от личных психологических проблем. Однако, благодаря вниманию западных издателей в 80-е годы, Сорокин был извлечен на свет божий и превратился в одного из литературных гуру постсоветской действительности. Что знаменательно, все трое — Янов, Сорокин, Лунгин — в особых сентиментально-интимных отношениях с западными странами и в особых патологических «контрах» с Россией.

И это убожество учит наших детей метафизике русской жизни!

 

6. Кремлевский инноватор

На примере русского XVI столетия остро чувствуется главнейшая сегодняшняя проблема — дефицит национального политического творчества. Иоанн Грозный — символ своеобразного творчества, создания в России ее собственных, изнутри выработанных государственных форм и институтов. Не оторванных от мирового опыта, но и не представляющих собой бездумную кальку с иноземных образцов. В те времена в этом отношении мы как нация стояли на очень высоком уровне, не боялись творить свое. Сегодня в нашей политической практике творчество отсутствует напрочь.

В наш век дела царя Иоанна назвали бы реальными инновациями, причем осуществлялись они во всех сферах жизни — это были инновации социальные, политические, духовные, юридические, культурные, эстетические и архитектурные, торгово-экономические. Наконец, были и собственно технические инновации (внедрение минно-саперных технологий при взятии городов, создание передовой и мощной артиллерии, доведение до совершенства русского гуляй-города, имевшего решающее значение в грандиозной битве при Молодях 1572 года, введение книгопечатания и мн. др.).

Главными инновациями эпохи, помимо техники, стали Земский собор, новое постоянное стрелецкое войско, жалованная вотчина, утверждение взамен великого княжения самодержавного (национально-имперского) принципа власти. Как видим, суть преобразований лежала в смене социальных порядков. Это была последовательная социальная трансформация, все виды инноваций были производными от социальных и вдохновлялись ими.

Основные инновации царя осуществлялись в ходе двух волн преобразований. Первая волна 1550-х годов в сущности, вопреки мифу Курбского, не отличалась разительно от второй волны (преобразований, связанных с опричниной). И хотя две волны преобразований чаще всего противопоставляют друг другу, олицетворяя их именами разных политиков (Сильвестра и Адашева для первой волны, опричных деятелей — для второй), тем не менее, прав С. Ф. Платонов, считавший царя Иоанна и в молодости, и в зрелости прекрасным, самостоятельным организатором и автором государственных проектов. «Мы имеем дело, — писал Платонов, — с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую постановку правительственных задач. (…) Он выступает перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или только умеет выбрать вожаков, — все равно: это правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и удачу».

Первой волне реформ были свойственны такие черты как закладывание имперского отношения к другим племенам (в частности, санкционированное государством усыновление русскими семьями «сирот казанских», после окончательного подчинения волжских ханств), упорядочивание документооборота, унификация судебных порядков, устроение земских и губных структур, введение приказной системы управления.

Чрезвычайно важно, что это была также и эпоха складывания устойчивых черт духовного лица нашего государства. Стоглавый собор, создание сводных летописных трудов, Степенной книги, составление митрополитом Макарием Четьих Миней, начало введения в языковой обиход таких символических понятий как «Святая Русь» и «Россия» — все это осуществлялось при непосредственном участии и сочувствии Иоанна IV.

Первая волна преобразований может быть названа устроением земщины — в ней государство и земля обрели более логичную форму, земское самоуправление и обновленная административная и судебная системы органично дополняли друг друга. На этом этапе преобразований царь умело опирался на старую боярскую и княжескую знать, апеллируя к ее интересам. Были разработаны Государев родословец, разрядные книги и другие инструменты для оптимизации внутриэлитных отношений. Бояре и удельные князья выступали в эту эпоху не только феодалами-индивидуалистами, но фактически и главами тогдашних корпораций и кланов, представителями «землячеств» (в этом были большие минусы, поскольку интересы кланов и групп нередко парализовывали деятельность в интересах страны как целого, вели к конфликтам и затрудняли отправление функций верховной власти, — это черта, роднящая доопричный период с нашей современностью).

Вся эта первая волна не была чем-то самодостаточным (хотя так могли думать князья и бояре, требовавшие от царя править «по старине»), она стала, с точки зрения Иоанна, подготовкой второй волны реформ — «опричного» скачка из античной, древнерусской в своеобразно русскую духовно-политическую формацию, из «кланово-тейповой» модели — в модель империи. В этом смысле опричнина не противоречит земщине с ее олигархической властью и низовой демократией, а достраивает ее до более совершенного и сложного порядка с высокой сопротивляемостью внешним вызовам и угрозам. По мысли современного историка Д. Н. Альшица, сутью опричнины стало вовсе не разделение государства, а строительство его верхнего этажа.

Иными словами, это был не раскол, а преодоление раздробленности страны на уделы, кланы, землячества в объединяющем всех служении царю и Русской земле. Читателю можно настоятельно рекомендовать обратить особое внимание на трактовку А. И. Фурсовым в его новой работе по опричнине основных значений этого слова в Древней Руси. Обычно все сводят лишь к одному значению корня «опричь» — «кроме» (откуда и издевательская пародийная кличка «кромешники», придуманная Курбским). Фурсов показывает, что значений у этого слова было как минимум четыре. Причем все значения, перечисленные историком, «бьют в десятку». Одно из них: опричнина как крестьяне одной категории, совместно записавшиеся в монастырь. Здесь мы как раз видим коренной смысл второй волны преобразований: «землячество», связь по принципу территории, сословия, совместной жизни и совместных занятий преобразуется в «братство», связь орденского типа, связь служения (служат Богу или царю как «игумену Руси» — и в том, и в другом случае подходит термин «опричники»). Случайное, то, что сложилось спонтанно, само собою, трансформируется в то, что подчиняется высшей законосообразности. Уклад старой жизни подвергается метафизическому пересмотру, духовному выбору и отбору, перемене ума для тех, кто на это способен. На одном этом примере видно, насколько глубже и сложнее был замысел создания братства царских опричников, чем его плоская и желчная трактовка Курбским («кромешники»).

Главное отличие точек зрения царя и антиопричной оппозиции состояло в том, что первый мыслил скорее стратегически, а вторые — исходили из идеала эластичности и гармонии уже сложившейся системы. Бояре хотели лишь «оптимизации» того, что имели. Замысел царя простирался гораздо дальше, он добивался качественно нового витка развития, поскольку реальные силы народа на протяжении жизни одного поколения значительно возросли и требовали себе дороги. (Как увидим ниже, демографический взрыв XVI века имел не только благоприятные, но и роковые последствия для судьбы преобразований на их позднем этапе.)

Помимо фактора внутреннего роста России, были еще и внешние факторы, значимость которых доказана было спустя пол-столетия самим ходом Смутного времени. Эпоха Иоанна Грозного — век глобальных сдвигов (Реформация в Европе, начало освоения Америки, инновационный взрыв, увеличивавший технические возможности передовых держав, возрастание мощи и влияния Турции, из-под носа которой царь уводит волжские и сибирские ханства). Первая волна преобразований, взятие Казани и Астрахани не делало Русь неуязвимой, но вводило ее в состояние рискованного равновесия с соседями как на Западе, так и на Юге. Держава не стала сильнее основных конкурентов, но лишь поднялась вровень с ними. Необходимо было не задерживаться в этом состоянии, а переходить к новому, более благоприятному равновесию, занять новую историко-геополитическую нишу, выработать способность государства к упреждающим реакциям на угрозы, к перехвату инициативы. Нужно было подкрепить проведение структурной, юридической и административной реформы качественно новой материальной и кадровой базой — только такое всестороннее переустройство государства могло бы дать царю элиту и войско, которые были бы способны вести длительную войну (как Ливонская) и противостоять многочисленным противникам (как и произошло впоследствии — «война на три фронта» с Литвой, Швецией и крымским ханом).

Прообраз опричнины царь видел в политике покорения Новгорода Иоанна III, «жалованные вотчины» он изобрел, глядя на земельную политику своего деда на новгородчине и в Твери. Так как в Новгородской земле поместная система полностью вытеснила светское вотчинное землевладение, эта реформа Иоанна III была для его внука привлекательным образцом переустройства хозяйства страны. Опричнина была в этом смысле не срывом, а продуманной политикой, вторым решающим наступлением главы новой империи.

Исходя из стратегической логики национального развития, опричнина хорошо вписывалась в линию более ранних реформ царя, хотя характер его замыслов до конца реконструкции не поддается. Что касается инновационного духа двух волн преобразований, любопытную трактовку их предложил современный историк С. А. Нефедов, который усмотрел в реформах Иоанна Васильевича творческое использование турецкой социально-политической модели. Общеизвестно, что на османские порядки ссылался публицист Иван Пересветов, который в своих сочинениях побуждал царя к решительным преобразованиям. Говоря о «Челобитной» Пересветова, Нефедов утверждает: «Это была целая программа преобразований, предполагающая заимствование турецких порядков, и одним из пунктов этой программы было создание стрелецкого войска по образцу корпуса янычар. (…) Летом 1550 года, спустя девять месяцев после подачи Пересветовым его «Челобитной», был сформирован корпус «выборных стрельцов». (…) Уже при жизни Грозного некоторые авторы, в частности, Франческо Тьеполо и Александр Гваньини, сравнивали стрельцов с янычарами.

По мысли Нефедова, поместная система также имела аналоги в Порте: это были турецкие «тимары». Даже и опричнина в целом может трактоваться как аналог османского института «хассе», включавшего дворцовые земли, султанскую казну и гвардию. Нефедов приводит мнение востоковеда И. П. Петрушевского, что слово “опричнина”, есть, в сущности, хороший русский перевод слова “хассе”.

Последняя мысль Нефедова о заимствовании идеи опричнины вряд ли верна, так же как и в целом значение так называемой «диффузии» османских институтов он несколько абсолютизирует. Тем не менее, турецкий след в русских инновациях XVI века, действительно, просматривается. В этом нет ничего удивительного или зазорного. Османская империя в тот период была на пике своего геополитического и этнобиологического подъема, она воплощала самые совершенные и изобретательные порядки в военной и социально-политической организации. Это была не голая физическая мощь, как часто представляют себе интеллигенты, воспитанные на европоцентристских мифах, но мощь цивилизационная.

Тем не менее, в преобразованиях царя Иоанна доля европейских диффузий была несомненно выше турецких. Не стоит спорить о том, западником или евразийцем был царь. В определенном смысле он был и тем и другим: но не раболепствуя перед чуждыми Руси стихиями истории, а по возможности ставя себе их на службу. Иоанн Грозный не «онемечивал» и тем более не «отуречивал» Русь, он русифицировал и немецкое, и восточное. Окрестил в русскую веру и призвал к служению и татар, и кабарду, и представителей западных народов. Построил храм Василия Блаженного, который не воспроизводил казанскую архитектуру как конструкцию, а смело вплетал в бурно развивающий новый шатровый стиль восточные орнаменты и элементы. Придал импульс к движению не только на Балтику и на сближение с Западом, но и к движению на восток, в частности, к сближению с Китаем. По мысли историка Русского зарубежья В. Ф. Иванова, именно Иоанн IV дал программу движения в Сибирь и одновременно программу движения в Туркестан, другие русские государи и правительства были уже скорее исполнителями им начертанного. В целом мы имеем дело не с подражательной деятельностью, а со своеобразной моделью развития, в которой царь смело соединял черты разных культур, не боялся находить собственные решения. Он последовательно организовал земщину, для того чтобы затем дополнить ее опричниной и увенчать всю эту архитектуру новой концепцией самодержавной власти.

 

7. Странности нашей историографии

Иоанн Грозный не был счастливчиком, который оседлал благоприятные тенденции роста и развития своего государства. Он был бойцом, который позволил этим тенденциям развернуться, который убирал с их пути серьезные препятствия. Созидательная, производительная деятельность Иоанна IV была огромна и она по своему размаху действительно напоминает «сталинские пятилетки». В этом смысле параллели между царем и Сталиным очевидны, причем, говоря о таких параллелях, честному историку зацикливаться на одном лишь терроре не пристало. Ни политика Иоанна в целом, ни сама опричнина к террору не сводились, так же как невозможно свести Сталина к ГУЛАГу и 1937 году.

Английский дипломат Джером Горсей, которого нельзя причислить к апологетам Иоанна, писал: « Царь, среди многих других подобных своих деяний, построил за время царствования 155 крепостей в разных частях страны, установив там пушки и поместив военные отряды. Он построил на пустующих землях 300 городов, названных «ямами» (yams), длиной в одну-две мили, дав каждому поселенцу участок земли, где он мог содержать быстрых лошадей столько, сколько может потребоваться для нужд государственной службы ». На важную черту, отражающую сущность этой грандиозной стройки, обращает внимание американский исследователь Ричард Пайпс. Он отмечает, что именно цепь острогов от Донца до Иртыша очертила новое жизненное пространство русского народа, под ее защитой крестьяне осмелились вторгнуться в области, бывшие доселе вотчиной кочевников.

Важно обозначить, что именно при Иоанне Грозном кончился длительный период «русского полона», когда тысячи и десятки тысяч (в некоторые годы до 50 тысяч!) русских рабов, плененных татарами в южных областях страны, угонялись на ближневосточные рынки. После 1572 года этот канал «живой силы» был навсегда пресечен, что нанесло удар и по невольничьим рынкам, и по средиземноморской торговой буржуазии, в частности, венецианской. (Все это говорит о том, что неподконтрольная верховной власти и народу олигархия в России вступает в сговор с транснациональными структурами — это историческая закономерность; и сегодня она также никем не отменена.)

По свидетельствам иностранцев, царь был «гуманным правителем» (купцы из Любека), «праведным судией» называет его посол Липпомано в 1575 г., то есть уже во время так называемой «второй опричнины». Но эти свидетельства были в явном меньшинстве. С противоположной стороны мы слышим нестройный, но многоголосый вой ненавистников-иностранцев.

Одна из поразительных странностей нашей историографии эпохи Грозного царя состоит в том, что значительное большинство наиболее вопиющих «фактов», обличающих Грозного, заимствованы из мемуаров и записок шпионов враждебных России государств либо западных пропагандистов времен Ливонской войны. С. Ф. Платонов писал об этих источниках: «В Германии «московиты» представлялись страшным врагом; опасность их нашествия расписывалась не только в официальных сношениях властей, но и в обширной летучей литературе листков и брошюр. Принимались меры к тому, чтобы не допускать ни московитов к морю, ни европейцев в Москву и, разобщив Москву с центрами европейской культуры, воспрепятствовать ее политическому усилению. В этой агитации против Москвы и Грозного измышлялось много недостоверного о московских нравах и деспотизме Грозного, и серьезный историк должен всегда иметь в виду опасность повторить политическую клевету, принять ее за объективный исторический источник». В. Б. Кобрин также признает, что сведения об Иоанне Грозном, передаваемые иностранцами, напоминают игру в «испорченный телефон».

Из отечественных источников до сих пор многими совершенно не критически воспринимаются сочинения князя Курбского. Его «Историю о великом князе Московском» Пушкин характеризовал как «озлобленную летопись». Что же касается переписки его с царем, которую князь-ренегат вел из воюющей с Россией Литвы, то один остроумный интернет-пользователь сравнил ее с вещанием радио «Свобода» времен холодной войны. Параллель для XVI века вполне уместная, тем более что Иоанн Грозный не счел за неприличие вести с изменником острую полемику.

Тем не менее, как «свидетельства», так и домыслы Курбского продолжают оставаться важнейшим источником для историков-профессионалов. Многих не смущает тот факт, что перебежчик впоследствии воевал против Руси, почему сегодня в публицистике его все чаще стали называть генералом Власовым XVI века. Курбский был не Власов, но хуже Власова — он не просто возглавил часть ливонских войск в войне со своим отечеством, но выступил как подстрекатель к новым походам на Русь, инспирировав, по подсчетам Карамзина, вторжение 70 000 польского и 60 000 крымского войска.

Письма Курбского к царю Иоанну стали манифестом и прототипом дальнейшей «партийной», антигрозненской историографии. По верному замечанию Бахрушина, Курбский «стремился в них оправдать перед потомством свою измену и талантливо изобразил злосчастную перемену в характере Ивана IV». Что можно вынести из этих писем? У читателя со вкусом они оставляют неприятное впечатление, — написаны гладким приторным стилем с намеренной демонстрацией собственной учености, впрочем, довольно эклектичной, наполнены не в меру патетическими попытками обличать и морализировать. Зная реальную историю жизни Курбского, эту высокоморальность трудно принять за чистую монету. В то же время Курбский современному человеку понятнее царя. Он предатель, человек без устоев в себе, при этом давит на жалость и на совесть, он рационален и в то же время сентиментален. Однако, внимательное прочтение его писем способно обнаружить проговорки. Так, на мой взгляд, Курбский напрямую проговаривается, что изначально втайне ненавидел оппонента. Считая себя родовитее Иоанна (Курбский относился к старшей ветви Рюриковичей), он в одном из писем, не удержавшись, страстно восклицает обо всей семье Иоанновой: — «Ваш издавна кровопийственный род»!

То, что проделал с образом Иоанна Карамзин, напоминает перестроечные байки про Сосо Джугашивли, сухорукого параноика, злобного помешанного. При этом возникает вопрос: каким образом двум таким «пациентам» как Иоанн и Иосиф Грозные удавалось поднять великую державу и удерживать ее в мобилизованном состоянии в течение десятилетий? Как им удалось оставить по себе государственную систему, которая еще долго была конкурентоспособной и возрождалась (в случае с Иоанном) через века? И почему у психически полноценных, «нормальных героев» нашей либеральной интеллигенции удавался только развал станы?

Другой генератор утонченной неприязни к Иоанну — Н. М. Карамзин, подошедший к царствованию Грозного как эстет. Известный историк Н. Д. Тальбрег полагал, что Карамзин по какой-то причине буквально ненавидел этого государя. На мой взгляд, Карамзин искал не столько художественной правды, сколько художественных красот, сильных страстей, интересного характера. Схожего подхода — умышленного и последовательного «нагнетания ужасов» — придерживался в своих сочинениях преемственный к Карамзину Костомаров. Он не находил разумных объяснений жестокостям «сумасбродного тирана». Сегодня на совсем уж популярном уровне, но в том же ключе собирания всех эффектных басен пишет о царе Иоанне Эдвард Радзинский. Похоже, этот поток неиссякаем, он отвечает каким-то глубинным потребностям нашей вечно оппозиционной государству интеллигенции. Им потребен в истории русский изверг, «Синяя Борода», русский архетип Dark Fantasy. Им греет душу, что такой изверг тождественен самому средоточию русской государственности — величайшему в ее истории царю.

Что касается Карамзина, по всей видимости в XVI веке он увидел повод для подражания ранним готическим романам. Приведу один пример (хотя главы об Иоанне Грозном у него буквально испещрены нелепостями). Карамзину как беллетристу с возбужденным воображением не давал покоя жезл Иоанна Васильевича. Он называет его «кровавым жезлом». По Карамзину, этот жезл царь вонзил в ногу Василия Шибанова, слуги Курбского, привезшего от него обличительное письмо и так, стоя, по-садистски опершись на жезл, пронзивший рану, слушал чтение письма. Факт этот вымышленный — Шибанов был брошен Курбским в России и арестован во время расследования обстоятельств бегства, о чем можно прочитать у К. Ф. Валишевского и у других историков, опиравшихся на документы. Однако сюжет с Шибановым вошел в наше искусство (баллада А. К. Толстого, картина В. Г. Шварца и др.).

Этим же кровавым жезлом царь, согласно Карамзину, «пригребал угли», когда поджаривал на пыточном огне князя Михаила Воротынского, великого военачальника, одного из полководцев в решающих битвах эпохи. Однако историк В. Г. Манягин, известный сторонник канонизации царя, обнаруживает странные разночтения: по одним источникам князя до смерти пытали на углях в 1565 году, по Карамзину и словарным статьям — в 1573 году. Первое, очевидно, нелепо. Второе также противоречит тому, что в 1574 году Воротынский собственноручно подписывает устав сторожевой службы (на что есть ссылка в книге: Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. — М., 1982. — С. 217). Манягину, конечно, следовало бы лично проверить дату этого документа, поскольку в книгах, бывают, встречаются и опечатки. Но если это не опечатка, и за данными историков стоит подлинный документ не 1571 (как считает большинство историков), а 1574 года, то Манягину удалось разоблачить коллективную и многолетнюю фальсификацию фактов. Тогда сюжет с жезлом и углями обращается в клеветническую легенду, источником которой является один лишь Курбский.

Наконец, тем же жезлом Карамзин «убивает» сына Иоанна, чем довершает свою эстетскую готическую линию. Знаменитое сыноубийство царя, которое стало едва ли не любимым сюжетом для русских художников исторического направления, зиждется на не самом надежном источнике (этот источник — враг Иоанна и России иезуит Антонио Поссевино, не сумевший одолеть царя в словесной полемике о преимуществах западного и восточного христианства, затем проведший большую работу по организации войны польского короля Стефана Батория с Россией и уже в конце своей жизни горячо сочувствовавший тем кругам на Западе, которые поддерживали Лжедмитрия I в Смутное время). Другой иностранец Жак Маржерет утверждает, что Иоанн Молодой был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье. Достаточно вероятна смерть его от отравления, поскольку при вскрытии останков в 1964 году в его костях было обнаружено количество ртути, во много раз превышающее допустимую норму, так же, кстати, как и в останках самого царя Иоанна. (Этот сюжет с ртутью и останками весьма квалифицированно и убедительно проанализирован тем же Манягиным, что вообще является сильной и требующей внимательного отношения стороной его изысканий.) Еще одна немаловажная деталь вскрытия: антропологический тип Иоанна Грозного явно свидетельствует в пользу того, что он был сыном своего отца — то есть не был незаконнорожденным, как то измышляли его противники.

Насколько увлекся Карамзин, показывает один характерный и по-своему забавный эпизод. Историк медицины Я. А. Чистович попытался понять загадку характера Иоанна Грозного с точки зрения психиатрии — но рассматривал свидетельства о Грозном только лишь на основании трудов Карамзина. Чистович пришел к следующему выводу: «Карамзин не догадался, что Иван IV не изверг, а больной». По мнению Чистовича, царь Иоанн IV страдал неистовым помешательством, вызванным и поддержанным яростным сладострастием и распутством. Немудрено сделать такие выводы на основании художественного произведения Карамзина. Перефразируя самого исследователя, следует уверенно сказать: Чистович не догадался, что Карамзин в своей «Истории» не летописец, а баснописец.

Однако Чистович был не единственной жертвой карамзинских художеств. Знаток древнерусских источников Н. П. Лихачев подверг обстоятельному разбору популярные в XIX веке психопатологические концепции, объясняющие личность Иоанна Грозного и показал их несостоятельность. То, что проделал с образом Иоанна Карамзин, напоминает перестроечные байки про «Сосо Джугашивли», сухорукого параноика, злобного помешанного. При этом возникает вопрос: каким образом двум таким «пациентам» как Иоанн и Иосиф Грозные удавалось поднять великую державу и удерживать ее в мобилизованном состоянии в течение десятилетий? Как им удалось оставить по себе государственную систему, которая еще долго была конкурентоспособной и возрождалась (в случае с Иоанном) через века? И почему у психически полноценных, «нормальных героев» нашей либеральной интеллигенции, удавался только развал станы?

Что касается психической вменяемости Иоанна Грозного доказывать ее нужды нет (спор о психике Иоанна и Сталина в последний раз был актуален в 80-е годы, когда на нас обрушился поток «психоаналитической» историографии, изготовленной в советологических лабораториях Запада). Напротив, следует вести речь о психическом превосходстве царя над окружением. Даже В. А. Кобрин, историк перестроечной эпохи, сделавший себе общественную репутацию отнюдь не на обелении Иоанна Грозного, а скорее на его жесточайшей критике, тем не менее, находил, что царь был сильной и одаренной личностью, не нуждался в том, чтобы окружать себя слабыми советниками: « Поражает память царя. Он явно наизусть цитирует в обширных выдержках Священное писание. Это видно из того, что библейские цитаты даны близко к тексту, но с разночтениями, характерными для человека, воспроизводящего текст по памяти. (…) Думается, сочетание больших природных способностей, интеллектуальной и литературной одаренности с властолюбием способствовали развитию в царе Иване некоего «комплекса полноценности», превосходства над жалкими «людишками», не знающими того, что ведомо царю, не умеющими так выражать свои мысли, как умеет царь ».

По выражению Н. К. Михайловского, наша литература об Иоанне Грозном представляет собой удивительные курьезы, когда умные люди «вступают в противоречие с самими элементарными показаниями здравого смысла». Но почему такое произошло? Тому можно найти несколько объяснений. В случае с Россией начиная с XVI века Запад и в первую очередь латинский Рим применяет новый метод борьбы — психологическую пропагандистскую войну. Общественное мнение Европы во время Ливонской войны формировалось с помощью многочисленных «летучих листков», изображавших царя Иоанна монстром, а русских — насильниками и извергами. Но этим пропаганда, конечно, не ограничивалась. Иоанн Грозный в силу исторических и политических обстоятельств попал под шквальный огонь войны нового типа. Его дискредитация стала делом чести врагов России как при его жизни, так и после смерти. Он спутал карты западных стратегов, римских миссионеров, ливонских рыцарей, польских и шведских агрессоров (еще одна черта, роднящая его со Сталиным). Однако, специфика этой пропагандисткой войны состоит в том, что она не деактуализируется с годами.

 

8. Между крамольниками и кромешниками

В отношении к эпохе Иоанна Грозного у меня как у философа накопилось к историкам-профессионалам много претензий. Тематика Иоанна Грозного и опричнины в нашей историографии чем-то напоминает тематику запретных тем, призванных быть под опекой официальной политкорректности. Историческая достоверность отступает, — язык ее как будто немеет, а разум историков дает в этом пункте характерные сбои и в силу вступает так называемая «коммеморативная практика» (ритулизированная форма заклинаний и одергиваний неполиткорректных). В коммеморативную практику обличения тирана были с большим вкусом вложены огромные силы и средства сначала Западом, а потом, по всей вероятности, и некоторыми из Романовых, которые таким образом самоутверждались за счет ослабления в народной памяти образа одного из самых значительных Рюриковичей. Не в том ли объяснение странностей и искажений в нашей историографии, ее местами неряшливости и безалаберности, неспособности замечать очевидные факты и упрямое стремление не замечать фальсификации?

Учитывая относительную скудость источников XVI века, все это составляет серьезную проблему. Иоанна Грозного не понимают и не хотят понять, его просто принято «не любить», это считается хорошим тоном, потому что так воспитали историков их учителя. Один из откликнувшихся на нашу дискуссию публицистов на сайте АПН привел аргумент, который хорошо иллюстрирует только что сказанное: «В числе моих преподавателей на истфаке были выдающийся русский историк Аполлон Кузьмин, человек радикальных патриотических взглядов, Николай Павленко, один из крупнейших современных историков и знаток эпохи Ивана Грозного либерал Владимир Кобрин. Так вот, несмотря на различные взгляды, разные исторические школы и пр., все трое ненавидели Грозного».

Но ведь именно это и должно настораживать! Многое смущает в нашей историографии и в историках-профессионалах. Тяжело признавать, но при всем уважении к Кузьмину и к другим преподавателям МПГУ, каноны их профессии в случае с Иоанном IV и особенно с опричниной не срабатывают, над сознанием профессионалов начинают тяготеть мотивы, далекие от профессионального долга и пресловутой «приверженности источникам». Трудно сохранить веру в профессионализм, когда один за другим историки цитируют одни и те же клеветнические и пропагандистские свидетельства, не удосуживаясь отделить сведения наверняка подлинные от сомнительных (согласно методике Е. Ф. Шмурло). При этом наши историки еще и крайне эмоциональны в оценках, примешивая к ним не столько даже партийные, сколько ложно понятые гуманистические и индивидуалистические критерии.

Вывод из этого запутанного дела прост: эпоха опричнины еще ждет своего настоящего серьезного исследователя.

Весьма ярким исключением в литературе об эпохе опричнины стал митрополит Иоанн (Снычев). Не имея возможностей построить мощную историческую картину исследования, опровергающую клевету на царя и отражающую всю иррациональную ненависть к нему, он нашел в себе духовные силы этой клевете и ненависти противостоять. Это настоящий подвиг, учитывая, что он зашел на «поляну» профессиональных историков. Историки-ремесленники с их копанием в источниках, с их жонглированием ссылками и ссылками на ссылки, с их казуистикой, превышающей нередко казуистику юристов в суде, конечно, в своем ремесле стоят выше владыки Иоанна. Но его подвиг открывает дорогу новым исследованиям, которые обязательно будут проведены. Сегодня можно назвать несколько крупных историков (Фроянов, Фурсов, Альшиц), которые свободны от антиопричного мифа.

Естественно то, что владыка Иоанн в ряде моментов допускал фактологические ошибки. Так, например, неправильны его подсчеты казненных — он преуменьшал масштабы казней, когда написал, что за время правления Иоанна Грозного приговаривалось к смерти, включая уголовных преступников, менее 100 человек в год. Вместе с тем, профессионалы, решившие обличить Высокопреосвященного, максимум что смогли доказать, это то, что казнил царь несколько более 100 человек в год. Цифры говорящие, учитывая, что к концу царствования Иоанна население Московского царства по разным оценкам насчитывало от 6 до 9 млн. человек (прирост населения с середины до конца XVI в. составил около полумиллиона человек).

Так же долгая и зубодробительная полемика между сторонниками канонизации Грозного царя и противниками этой канонизации приводит к следующему результату: если первые утверждают, что в Новгороде в результате карательного похода 1569 года было казнено 1500 человек, то противники поправляют — не 1500, а 2200. Это очень «принципиальная» поправка на фоне тех данных, вокруг которых вращалась классика антигрозненской историографии (до второй половины XX века, когда подход к документам стал строже, назывались цифры новгородских жертв в 15 тысяч, 20 тысяч, 60 или 70 тысяч человек — последние две цифры превышают даже реальное население тогдашнего Новгорода — около 30 тысяч, по подсчетам А. П. Пронштейна). В шпионско-пропагандистской литературе встречается цифра в 700000 жертв, которой любят оперировать на интернет-форумах. И добросовестные историки, прошедшие школу «строгих проверок» исторических цифр, продолжают впадать в неряшливость. Так, например, уже под конец XX века цитированный нами Кобрин, видевший в опричнине явные параллели сталинских репрессий и «игравший» на этих параллелях, говорил о многих тысячах жертв на основании братских могил в Новгороде. Кобрин здесь проигнорировал страшную чуму, которая свирепствовала там же через несколько месяцев после опричного похода. Этим объясняются и сами братские могилы — зачумленные трупы просто не успели как следует захоронить. Судя по количеству погибших от эпидемии, чуме было чем поживиться в Новгороде после репрессий. Поскольку долгое время не находилось исследователей, способных трезво взглянуть на источники, сама чума обличила оголтелую пропаганду, взятую на веру нашей исторической наукой. Наука эта до некоторых пор была похожа на азартный аукцион, ставками в котором было количество жертв Иоанна Грозного. К счастью, сейчас положение все больше и больше выправляется — еще лет 50–100, глядишь, Иоанн Грозный и перестанет быть «пугалом» для маленьких детей.

Конечно, 2200 жертв за один поход — это немалая цифра. Она должна ужасать не знающих контекст «новгородского похода» и той измены, которая созрела в Новгороде. Не буду приводить для сравнения с ними число жертв Варфоломеевской ночи, подавления крестьянских бунтов в Германии, испанской инквизиции и прочих цивилизованных стран того же века. Приведу другие цифры: при Алексее Михайловиче, прозванном в народе не «Грозным», а «Тишайшим», в 1662 году было единовременно казнено 7000 человек. Эта цифра, судя по всему, превышает всю сумму жертв репрессий Иоанна Грозного за весь период его царствования. Современный историк Д. М. Володихин, обличая первого русского царя, называет его самым жестоким, а про Алексея Михайловича говорит, что тот был вынужден пойти на суровейшие казни в связи с открытым злым бунтом. Трудно разобраться, какой бунт был опаснее. Дело даже не в этом. «Медный бунт» 1662 года был все-таки не просто восстанием озлобленной черни. Он был вызван политикой недальновидной, попустительством чудовищной коррупции и невиданным в тогдашней России финансовым махинациям. А за это царь должен платить по счетам истории так же, как если бы он был душегубцем и злодеем.

Русскому исследователю естественно было бы искать в Иоанне Грозном и в его эпохе величия, и если он упорно не желает этого делать, значит в нем живет вирус самоотрицания. В русских ненавистниках Иоанна Грозного проявляется внутренняя слабость, самоедство, чужебесие по Крижаничу, смердяковщина по Достоевскому.

Важно понимать еще одно обстоятельство. Те, кто направляет огонь критики против нравственного облика опричнины, как правило, молчат про нравственный облик «крамолы» XVI века, про ее духовные и политические корни. Проще всего игнорировать тему «крамолы», считая ее мнимой величиной. Так же и в перестройку считалось за честь всех репрессированных при Сталине рассматривать как невинных жертв. Но история в конечном счете — строгий суд, а не игра в одни ворота.

Наиболее ответственные из историков второй половины XX века факт заговоров века XVI вынуждены признавать. Но суть проблемы я бы видел не в анализе заговоров и их хитросплетений (что всегда очень сложно осуществить), а в анализе «боярского царства». Опричнину недопустимо рассматривать в отрыве от ее подлинного антипода. Причем речь стоит вести не только о том «боярском царстве», которое было во времена детства Иоанна Грозного, но и о его юности, когда уже готовились и начинались его славные преобразования.

Никоновская летопись (VII, 48) свидетельствует, что после кончины Василия III резко выросло насилие, мздоимство, небрежение о Русской земле от супостатов, «во градех и селех неправда умножися, и восхищения и обиды, татьбы и разбои умножишася, и буйства и грабления многа. Слезы и рыдание и вопль мног по всей Русской земле». Другой летописец свидетельствует: «Многие промеж бояр бяше вражды о корыстех и о племенех, всяк своим печется, а не государьским. (…) И воздвигоша велию крамолу между себе, и властолюбия ради друг друга коварствоваху… на своих другов востающе, и домы их и села себе притежаша и сокровища свои наполниша неправедного богатства».

В эпоху олигархии Шуйских необычайно расцвело своеволие и насилие, на Руси царил криминальный разбой, не было защиты от государства. А к русским разбойникам добавлялись постоянные набеги крымских и казанских «преступных группировок», действующих под прикрытием а иногда и под непосредственным оперативным руководством своих ханов. Именно в этот период поток русских рабов на невольничьи рынки был неиссякаемым. «Безгосударством» назвал это состояние страны в ужасе бежавший из России итальянский архитектор Петр Фрязин, строитель ряда русских крепостей и каменной стены Китай-города.

Если в малолетство Иоанна, по единодушному мнению историков, происходило невиданное обкладывание народа поборами, приведшее к повсеместным бунтам посадских людей, то в пору его юности то же самое боярское царство продолжало править страной в скрытом виде. Современные историки все больше склоняются к тому, что так называемый «синклит» («Избранная рада» в ублюдочной терминологии Курбского) действовал в интересах княжеско-боярской олигархии, в критические моменты проявлялось, что деятели синклита фактически стояли на стороне двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Одним из первых сущность «синклита» начал раскрывать С. Ф. Платонов, который полагал, что этот круг служил орудием не бюрократически-боярской, а удельно-княжеской политики, и ограничивал царскую власть не в пользу учреждений (думы), а в пользу известной общественной среды (княжат).

И. П. Фроянов обоснованно показывает связь боярской модели правления с ересью жидовствующих, которая была частью идеологической войны Запада против России, а опричнину рассматривает как подрывание корней у развития этого вируса внутри страны. А. А. Зимин а вслед за ним А. И. Фурсов считают, что заключенное Адашевым перемирия 1559 года пагубно сказалось на ходе Ливонской войны, поскольку после этого в нее оказались втянуты несколько европейских держав. Это чрезвычайно осложнило обстановку в России в 60-е и 70-е годы, обусловило напряжение всех сил государства и народа, вымотало и обескровило страну. Фурсов считает, что Ливонская война была бы выиграна, если б Адашев не имел тогда столь обширных полномочий, и царь Иоанн Грозный, победитель не только Казани, но и Ливонского ордена, въехал бы в историю на «белом коне».

Какой бы миф мы не избирали в качестве своего — миф о «крамольниках» или миф о «кромешниках» — мы не имеем права игнорировать ни факты в пользу первого, ни факты в пользу второго. Крамольный характер боярского царства, несовместимость боярской модели со строительством национально-имперского типа державы, пагубность олигархического диктата (прямого или косвенного, как в случае с «синклитом»), наконец, жесткое сопротивление царю князей и бояр, выразившееся в многочисленных бегствах их в Литву, а также в нескольких заговорах — все это не подлежит замалчиванию. На эти факты нельзя закрывать глаза и смотреть сквозь пальцы, тем более что сейчас мы живем в сходных условиях квази-боярской плутократии, растаскивании национального пирога сверхбогатыми социальными хищниками.

Смутное время показало, что именно через боярско-олигархическое разложение государства Запад мог одолеть Россию, расчленить ее или посадить на престол своего ставленника (самозванца как в 1605 году или польского королевича, как предлагала семибоярщина). Опричнина выковывала альтернативный тип государства, в тенденции неуязвимого для подрывных технологий. Не потому ли историография периода опричнины напоминает растянувшееся на несколько столетий совместное заседание обществ «Мемориал» и правозащитных организаций, обличающее репрессии и требующее реабилитации своих идейных родственников?

 

9. Виртуозное решение — шедевр в результате

В чем же был смысл опричнины? Смысл этот многоаспектен. Важно понимать, что царь осуществил через нее не коренную смену элиты (как некоторые представляют), не тотальный отрыв князей и бояр от их удельных земель, а смену самих принципов власти и собственности. Сущность опричнины состоит в том, что вместо «удельности» как высшего закона, стоящего над государством и «православным христианством» (так называли тогда «народ», «нацию»), был выдвинут принцип служилой элиты. Было объявлено, что собственностью, честью, безопасностью, славой будет обладать в конечном счете тот, кто служит государству как целому, кто укрепляет его, кто оберегает его от врагов внешних и внутренних, кто о нем «радеет» (формула посланий царя из Александрой слободы в 1655 году). Опричнина ни в коей мере не сводится к террору и казням. Репрессиям были подвергнуты противники преобразований из всех слоев, хотя де факто таких противников было больше всего в среде родовитого олигархата.

Знаменательно то, как была учреждена опричнина. Попробуем реконструировать ход мыслей Иоанна Васильевича. Он удалился в Александрову слободу, но это был шаг не эскаписта, как можно подумать, а человека, начавшего предельно серьезную «духовную брань» с главными своим неприятелями. Доказательство тому — плоды царского «бегства».

Своим шагом он обнажил всю нищету «боярской модели». Он как будто предложил народу вновь остаться один на один с плутократией. Такая «игровая ситуация», по замыслу Иоанна Васильевича, должна была вызвать в памяти народной образ лихих годов «боярского царства». Эта память была еще жива в старшем поколении, и весь народ знал, чем чреват олигархический беспредел. В ответ на грамоты царя, читанные на площадях и в церквах, посадский и торговый люд выразил готовность «потребить» изменников за своего царя. А самого государя широкие слои народа звали вернуться к отправлению власти, дабы защитить их от притеснений «сильных». Мы видим обоюдоострое оружие политической игры Иоанна: он обретает себе сторонников в лице демократических слоев, и в то же время во всенародном призыве обретает легитимность защитника против олигархической верхушки. В этих обстоятельствах князья и бояре, боясь эксцессов, были вынуждены скрепя сердце присоединиться к делегации в Александрову слободу, призывавшей Иоанна вернуться в Кремль. Важно правильно понять нравственный смысл этой игры — царь не стравливал народ и феодалов, царь констатировал, что он не заодно с олигархами, что ему ведома иная правда. Это был своего рода референдум о доверии: кого предпочтет народ.

Результатом референдума стало выделение в государстве особой зоны, специально организованной под царя и не имеющей тесной взаимосвязи с насквозь пропитанной духом олигархии земщиной. Этот «развод Царя с Землею» означал намерение начать вторую волну преобразований уже не в опоре на всю полноту имеющейся элиты. Такая опора была признана негодной. Фактически царь объявлял о создании для себя новой опоры, собственно царской опоры, поскольку старое не дает хода новому, блокирует развитие. Если старый «двор» государя вырастал из других институтов государства и был накрепко с ними связан, то теперь он устроил «двор, где был бы полным хозяином», по выражению С. Б. Веселовского.

Таким образом мы видим главный структурный силуэт политики опричнины: смыкание верховной власти с широкими слоями народа — их союз против «сильных» конкурентов верховной власти. Можно сказать даже больше: само понятие верховной власти на Руси еще не устоялось. Даже при венчании на царство это понятие еще до конца не выработалось в политическом сознании. Чтобы внедрить его в умы, нужны были новые преобразования, нужно было наглядно показать верховенство царской власти, его отличие от княжеской и великокняжеской. До опричнины сила авторитарной власти зависела от воли и характера великого князя. В опричнине сила верховной власти переходит уже в сам ее институт. В титуле «царя» нагнетается политическая трансценденция, концентрируется полюс политической мощи предельной по отношению к земле, к элите, к государственному аппарату, к отдельному человеку.

В опричнине как замысле виден мотив окольного обходного маневра, стремление решить задачи быстро, обманув историю и «срезав» дорогу. Такой окольный и обманный маневр против олигархии как реальной управленческой власти «мира сего» роднит Иоанна Васильевича с духом православного юродства. Царь нередко использует в своих поступках и в своих письмах архетип юродства. Один из его литературных псевдонимов — Парфений Юродивый — и это весьма красноречиво. Отношения царя с подлинными юродивыми — Василием Блаженным в Москве, Николой Салосом в Пскове — показывают, что он был адекватным православным верующим, задумывающимся о правде Божией, о совести, о духовной силе своего народа. Врагов опричнины царь трактует не как личных недругов, а как преграду на пути потока народной жизни (впрочем, свою личность царь не мыслит отдельно от национального целого, поэтому личные враги для него равносильны «врагам народа» в силу своей вражды к царю). В опричнине он увидел возможность обойти и устранить эту преграду, средостение между народом и властью. Политическое юродство, конечно же, отличается от духовного, оно более жестоко, более примитивно. Но даже в казнях отсвет духовного взгляда на происходящее просматривается.

Из современных историков эту тематику попытался разработать А. Л. Юрганов. Он интерпретирует опричные казни как своеобразное русское чистилище перед Страшным судом, когда царь, подобно испанской инквизиции, печется о спасении душ грешников, которых он обрекает на смерть. Подвергая их мучениям в этой жизни, он якобы надеялся облегчить мучения их в веке будущем. Юрганов рисует образ Иоанна как человека с напряженнейшим переживанием эсхатологии, ожидающим скорого конца света. Сами казни, по Юрганову, дифференцируются по тому, как судия оценивал грехи и пороки преступника. В целом небезынтересное истолкование опричнины Юргановым открывает новое направление в исследовании духовного смысла опричнины. Однако сам Юрганов и его соавторы обладают слишком профаническим мировоззрением, далеким от аутентичного православия и комплекса представлений XVI века. Поэтому их реконструкция сознания Иоанна Васильевича носит несколько вычурный и фантасмагорический характер.

Возможно, ближе к правде те, кто видят в мировоззрении царя сильный языческий элемент. В исследовании Булычева показано, что это полуязычество носило во многом бессознательный характер, будучи органической частью средневекового менталитета. Мотивы, о которых пишет Булычев (магическая составляющая в опалах и магическое отношение к умершим), более органичны для XVI века, чем юргановская дешифровка опричного царства как запутанного и мрачного космоса тайных символов, искусственных метафор и метонимий. По Юрганову получается, что царь жил в превращенном мире мифотворца, взявшего в заложники своего мифа всю страну. По Булычеву, он использовал свои знания как оружие в мистической войне, жил полнокровной духовной жизнью, страдал, каялся, сокрушался о собственных грехах и грехах своих противников, искренне переживал за опальных и казнимых.

Вернемся от духовно-метафизического к социально-политической и экономической подоплеке опричнины. Как я уже отмечал, Иоанн IV применил меры, во многом повторяющие меры Иоанна III в Новгороде (которые таким образом могут быть признаны фактически протоопричными). В начале опричнины не было большого числа казней, в ссылку было отправлено примерно 180 лиц, большинство из которых являлись князьями. Однако, дальнейший ход событий показал, что земельный террор не был направлен конкретно против удельных князей. По точному замечанию Р. Г. Скрынникова, Иван Грозный не помышлял о том, чтобы полностью избавиться от своей «меньшой братии», — с помощью опричных конфискаций царь 1565–1566 годов старался подорвать родовое землевладение суздальских князей и тем самым покончить с их исключительным влиянием.

Несомненно упрощенным следует признать классовый подход к опричнине, которому были вынуждены следовать многие историки в советское время. Однако, в позднесоветское и послесоветское время разоблачению теории о разгроме в результате опричнины вотчинного землевладения, восходящей к С. Ф. Платонову, было посвящено слишком много сил. Как бы то ни было, в результате всех разоблачений не состоялось опровержения главной мысли Платонова о том, что в опричнине царь видел коренную реформу земельной собственности. Опровергнут был лишь узко-классовый подход советских интерпретаций темы. Действительно, Иоанн Грозный опирался на все классы общества, не делая предпочтения дворянам или посадским перед боярами или дьяками — точно так же все классы общества страдали от репрессий (но землевладельцы пострадали значительно больше тех, кто землей не обладал).

Иоанн Грозный вел дело к тому, чтобы вырвать корень обособленности, автономности землевладельцев, превратить их собственность в функцию государственного служения. Отсюда и идея «жалованной вотчины». Он не хотел искоренения родовитых самого по себе, он хотел укоренить службу и служение не только в индивидуумах, но и в семьях, династиях. Это была не классовая борьба в ее вульгарном понимании, а борьба со старой формацией, со старыми правами и независимостью элиты. Иоанн Грозный не признавал права перехода феодалов от сюзерена к сюзерену. Он не признавал удела как нерушимой собственности, право которой стоит выше права государя.

В целом трактовка реформы земельной собственности у историков XX века была адекватной. Относительность этой трактовки связана с «прогрессистской» идеологией, когда историческое явление оправдывалось только потому, что считалось «прогрессивным» для своего времени. В таком случае явления старой формации воспринимались как «пережитки» а опричнина — как борьба с пережитками раздробленности, удельности, вотчинности и т. д.

Что касается вакханалии казней и расправ с неугодными, картина далека от однозначности. Так, например, известно, что некоторые из бежавших или списывавшихся с Литвой бояр или князей, были прощены не один, а два или три раза, прежде чем их казнили. Иоанн IV довольно-таки терпеливо ожидал исправления «крамольников». Большинство казненных опричниками бояр уже бывали прощены по тем или иным существенным обвинениям. Иными словами, они были рецидивистами.

В антиопричной риторике стало расхожим огульное обвинение опричников в трусости, в неспособности воевать на настоящей войне. (Вновь мотивы из арсенала правозащитников-антисталинистов!) Такое обвинение не только не верно, но и не может быть верным по существу, потому что в структуре опричнины «особый» отдел, исполнявший функции тайной полиции, составлял максиму одну десятую часть личного состава. Большая часть опричнины представляла собой военную гвардию, постоянно участвовавшую в боевых действиях. Эта гвардия показала себя как превосходное войско.

Антиопричные историки и публицисты любят ссылать на поход Девлет Герея 1571 года, в результате которого была сожжена Москва. Причиной этого поражения называют трусость опричников, военную несостоятельность опричнины, а само это поражение рассматривают как главную причину разочарования Иоанна в опричнине и ее последующей «отмены». Впрочем, большинство крупных историков не считают сожжение Москвы крымцами поражением опричнины.

Обстоятельства 1571 года были чрезвычайными. Страшный неурожай 1567–68 годов привел к голоду. В 1570 году началась одна из самых опустошительных в истории России эпидемий чумы. «Это была одна из тех страшных эпидемий средневековья, которые возникали примерно один раз в сто лет и оставляли после себя почти полностью обезлюдевшие города и деревни», — пишут современные исследователи. По мысли А. А. Зимина, Девлет Герей воспользовался бедственным положением России после чумы.

Что же касается трусости «кромешников», то здесь, как водится, забывают проверить противоположную версию — про активность «крамольников». О трагедии Руси и обнажении южных рубежей крымскому хану донесли перебежчики, они же и указали ему обходной путь к Москве, так что основные русские войска остались в тылу у крымцев. Наконец, те, кто смакуют московскую беду 1571 года, как правило, игнорируют кампанию 1572 года или бывают очень скупы в ее оценках. Между тем, в ходе этого противостояния состоялась великая битва XVI века, произошедшая на южных подступах к Москве: вторая попытка Девлет Герея достичь Москвы окончилась его полным и окончательным разгромом при Молодях, причем активнейшее участие в этом разгроме приняли опричные войска. (В интернете можно найти замечательную статью о битве при Молодях А. Прозорова.)

Одним из выводов настоящей статьи является то, что опричнина Иоанна Грозного победила стратегически. Однако, разногласий в историографии и в оценках той эпохи было бы гораздо меньше, если бы опричнина победила еще и тактически. Однако, это не так. Тактически опричнина была скомкана, и в 70-е годы XVI века, эпоху, которая в ряде летописей получила название «порухи», созидательный потенциал роста государства был исчерпан. Это было связано с целым клубком неблагоприятных обстоятельств.

Само собой разумеется, антиопричные писатели видели главную причину порухи, упадка национального хозяйства в опричном терроре и бесчинствах царя. Между тем, анализ всех факторов способен показать, что причины порухи лежали не в опричнине, а в первую очередь в демографической динамике, главном источнике деградационных тенденций развития страны. О демографическом сжатии XVI века весьма аргументировано пишет в своей монографии С. А. Нефедов: В соответствии с неомальтузианской теорией рост численности населения должен был постепенно привести к недостатку пахотных земель, росту цен, падению потребления и частым голодным годам. (…) В середине XVI века проблема нехватки земельных ресурсов встала во весь рост. Специалисты утверждают, что уровень распашек в это время был близок к максимально возможному при тогдашней агротехнике, что дальнейшее расширение пашен было невозможно. Скудные почвы и суровый климат ограничивали емкость экологической ниши, и, казалось бы, обширные пространства Московии в действительности не могли прокормить растущее население».

Так называемое демографическое сжатие началось еще в 50-е годы, однако последствия его во всем масштабе проявилось лишь в конце 60-х годов. Нефедов рисует цепь причин, приведших к «демографической катастрофе» 1568–1571 годов, следующим образом:

• демографический и технический факторы;

• природно-климатические;

• эпидемологические;

• военно-политические факторы.

Кроме того, Нефедов указывает на дополнительный — налоговый — фактор (в условиях войны государство было вынуждено налоги повышать, что усугубляло кризисную ситуацию, поскольку приводило к изъятию у земледельцев хлебных запасов, страховавших их на случай неурожая). Итак, в налоговой политике царя Иоанна действительно можно видеть вину (не причину, но один из факторов) упадка 70-х годов. Что же касается опричнины как таковой — она в череде значимых факторов, приведших к «порухе», не значится вовсе.

«Два неурожайных года, — суммирует Нефедов, — породили страшный голод, а вслед за голодом пришла чума. Крымский хан воспользовался эпидемией, чтобы нанести Москве страшный удар — к эпидемиологической катастрофе присоединилась военная катастрофа. Период конца 1560-х — начала 1570-х годов соответствует неомальтузианскому пониманию экосоциального кризиса. Хотя кризису предшествовало Сжатие, он был существенно ускорен чрезмерным налоговым давлением государства, которое сужало экологическую нишу этноса. Ситуации такого рода достаточно часто встречаются в истории…»

Хотя войну «на три фронта» государство Иоанна блестяще выдерживало, оно не могло справиться с наплывом других обстоятельств, понимание и прогнозирование которых было не во власти государя. В силу названных причин на рубеже 60-х — 70-х годов страна очутилась в глубоком кризисе. Однако царь обладал непреклонной волей — это выражается и в блестящей организации обороны 1572 года (разгром крымцев, навсегда положивший конец массовому угону русских в рабство), и в новых победах на ливонском фронте, и в активнейшей дипломатической борьбе, которую он не переставал вести.

Мог ли Иоанн Васильевич найти мудрое решение в связи с этим многофакторынм кризисом? Сложный вопрос. Во всяком случае, теоретически решение было найдено. Оно было изложено публицистом Ермолаем-Еразмом в работе под названием «Правительница». Суть этого решения заключалась в перераспределении общественного пирога в пользу крестьянства как реальной хозяйственной опоры государства. Что касается элиты, часть ее Ермолай-Еразм предлагал перевести из земельных собственников в служилых людей, получающих, по выражению А. И. Фурсова, «продпаек». Вероятно, такая реформа могла бы значительно смягчить последствия «демографического сжатия», найти в государстве скрытые резервы. Это была бы гипер-опричнина. Однако, нужно понимать, что, несмотря на гений и огромную внутреннюю силу царя Иоанна, изнасиловать историю и дух своего времени он не мог. Достаточно было уже и того, что он сумел осуществить просто опричнину. Гибкость средневекового менталитета имеет свои лимиты и гипер-опричнину (замену поместий и вотчин на жалованье и продуктовое обеспечение) тогдашняя реальность скорее всего отторгла бы.

Что касается отмены опричнины в 1572 году, А. И. Фурсов достаточно аргументировано опровергает этот миф. Правда в том, что тогда был отменен термин «опричнина», но не сама его функция в государстве. То, что наследовало опричнине, отныне называлось «двором» (был избран более традиционный и менее пугающий термин). Главное — не было никакого разочарования в опричнине. Задачи, перед ней поставленные, она в основном решила.

То, что царь не разочаровался в ней, на мой взгляд, подтверждается в его завещании, черновик которого был составлен, по всей вероятности, в 1572 году и никак не раньше. В нем Иоанн написал: «А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинил готов». Иными словами, опричнина передается детям как наследство и завет царя, более того, как готовый образец.

Первоначально опричнина была использована государем как инструмент перехватывания реального суверенитета (в этом состоял главный политический аспект опричнины). Суверенитет был перехвачен чрезвычайно эффективно и в чрезвычайно короткие сроки. То, что в истории занимает обычно столетия, было проделано за несколько месяцев. То было виртуозное политическое решение, инновация, которая привела к возникновению своеобразного русского типа власти — самодержавия.

«Социальное происхождение самодержавия, — отмечает Д. Н. Альшиц, — неразрывно связано с опричниной. А происхождение, как известно, можно отрицать, но нельзя «отменить»». Огромное значение царского ордена, с точки зрения Альшица, показал Собор 1561 года, в ходе которого опричнина выполняла роль эффективной диктатуры по отношению к другим институтам.

В опричнине, на мой взгляд, было осуществлено выращивание имперского позвоночника России. Это было достигнуто путем перепахивания элиты, лишения ее родовой силы, связи с землей, феодальными кланами, путем разрушения малых местных пирамид-землячеств и построения вместо них большой и всевластной опричной иерархии, «особой царской территории» (территории как в географическом, так и в символическом смыслах) — превращение государства в по сути национальное и христианско-имперское. Тех, кто представлял интересы частей и готов был идти за них до конца, Иоанн за время своего царствования «перековал» в служителей национально-имперского единства. Кого-то он перековал силой убеждения, кого-то через страх и насилия. Кого-то, кто по тем или иным причинам не мог быть перекован, он просто уничтожил. И хотя полностью изменить элиту он был не в силах, но импульс, преданный им русской аристократии, вектор, который он задал, оказался стратегически победоносным.

Это была виртуозная политика — и в результате ее Россия получила шедевр самодержавия, систему более сложную и совершенную, более устойчивую чем европейские абсолютные монархии и восточные деспотии. Сила и устойчивость самодержавия объясняются, в частности, тем, что через его эмбрион-опричнину произошло теоретическое «уравнивание всех пред лицом государя» (С. Ф. Платонов). Более того, в опричнине сложилась прямая «сферы связи с царем» для тех, кто прошел тщательный государев отбор (или «перебор людишек»).

Опричнина — это правда России XVI века. Дух опричнины правдив и сейчас, отвечает и сегодняшним задачам жизни. Опричнину нельзя законсервировать, увековечить, так же как нельзя приложить ко всем ситуациям и эпохам диктатуру, или чрезвычайный режим. Каждое время и эпоха требует своего инструментария. Если при Иоанне Грозном опричнина означала созидание империи, то завтра она будет знаменовать ее восстановление.

 

Цель этого доклада не академическая, а скорее полемическая. С академической точки зрения было бы довольно трудно в рамках круглого стола анализировать такие понятия как «нация» и «империя», поскольку один лишь вопрос об определении каждого из этих понятий по своему масштабу потянет на солидную диссертацию. Фактически, мы сегодня не имеем консенсуса по данному вопросу и в научной, и в публицистической среде.

 

Два национализма

Возьмем понятие «нации» и примыкающее к нему понятие «национализм». Слова очень многозначные. Одна из модных сейчас трактовок нации — воображаемое сообщество, «неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное» (Бенедикт Андерсон). Нация трактуется при этом как «новый способ связать воедино братство, власть и время», изобретенный в XVIII в. и с тех пор находящийся в процессе модульного перенесения и адаптации, приспосабливающийся к разным эпохам, политическим режимам, экономикам и социальным структурам. В итоге эта «воображаемая общность» проникла во все мыслимые современные общества.

При этом важно отметить, что воображаемое не означает его иллюзорности. Мы часто воображаем и то, что есть в действительности, или то, что может произойти реально. Собственно, Бенедикт Андерсон именно этот смысл и вкладывал в данное словосочетание. Для него существенно было подчеркнуть момент создания нации на основе индивидуальных сознаний участников данного сообщества, будущих членов будущей нации. Гораздо более радикальная трактовка встречается у другого известного исследователя Эрнеста Геллнера, который утверждает, что нации Нового времени создаются как будто из ничего, конструируются из некоего пассивного субстрата волей политического субъекта: «Национализм не есть пробуждение наций к самосознанию: он изобретает нации там, где их не существует». «Руританцы раньше думали и выражали свои чувства на языке семьи и деревни, самое большее на языке долины и, возможно, иногда на языке религии. Но теперь, втянутые в тигель индустриального развития, они не имели больше ни долины, ни деревни, а порой и семьи». И если у Геллнера в роли творящего нацию субъекта представлены журналисты или учителя, то нужно заметить, что, хотя это было очень важное звено в формировании наций, однако звено не ключевое. Основным агентом и субъектом формирования наций Модерна был, конечно, крупный капитал. Почему многие напрямую связывают нацию с индустриальным периодом развития.

Здесь возникает вопрос, а что, без капитала нация не может возникнуть? Может быть, тогда и для наших современных националистов это ключевой вопрос? И если это так, то как у нас обстоят дела с национал-капиталистами? Где те капиталисты, которые поддержат создание национального государства в России? И если таковых не обнаруживается, не получается ли, что осуществить запуск national state у нас могут лишь иностранные субъекты? Вопросы непростые и довольно-таки неудобные. Но в практической политике на них приходится отвечать.

Но я бы хотел сказать, что этот вопрос может решаться иначе. Потому что существует и другая традиция понимания нации, не связывающая ее зарождение с Модерном. И уже в XIX веке у нас были такие выдающиеся и самобытные теоретики как Николай Григорьевич Дебольский, построивший развернутую концепцию «национальности», «национального начала». И в его трактовке как раз получается, что народ изначально нагружен очень серьезными и культурными, и государственными, и религиозными связями, системными связями. Без них он неполноценен, ущербен и по существу народом назван быть не может. «Историческое достоинство племени, — писал Дебольский, — состоит в его силе для борьбы за свой духовный тип». «Для всякого народа величайшее и важнейшее целое есть он сам». При этом идея народности еще нигде не достигла даже приблизительно полного осуществления.

У Дебольского есть очень интересная мысль, которую воспроизводят сегодня и на Западе, и у нас. Это мысль о том, что с либеральной точки зрения, будущее народа строится по неким предвзятым, отвлеченным правилам, а, с точки зрения начала национальности, это будущее должно быть укоренено в прошлом, в самом ходе предыдущего развития. Что такое это предвзятое, отвлеченное правило, если посмотреть на него конкретно? Предвзятое, отвлеченное правило — это внешний образец. «Национальное государство», в первую очередь, это конечно, английский образец. Сегодня уже говорилось о британских политических образцах. Однако, Англия дала образец не только империи, но и предложила самую влиятельную и самую воспроизводимую в Новое время модель для националистов. Здесь Дебольский подчеркивает, что если мы хотим стандартизировать себя по лекалам англичан или других стран, которые создали национальные государства, то фактически мы встаем на путь именно либерального национализма. И эту точку зрения косвенно подтверждают сегодня очень многие исследователи. Вот несколько примеров.

Немецкий исследователь Кон делит национализм на два типа: западный и восточный. Причем, в восточный тип у него попадают и немцы, и Восточная Европа, и русские. А Бирнбаум то же самое называет другими словами: государственный и культурный типы национализма. Отмечают, что западный, или государственный, национализм тесно связан с либеральной идеей, он либерален по своему происхождению. И здесь, помимо Дебольского, вспоминается его современник Константин Николаевич Леонтьев, который указал на то, что западный либеральный национализм фактически способствует денационализации в глубинном, коренном смысле слова. Это парадокс национализма космополитического, национализма, который, по мысли Леонтьева, через государственные институты губит культурный и бытовой национализм. То есть ведет к лишению народа его сущности, его специфичности.

Итак, мы имеем дело с двумя национализмами. С одной стороны, либеральным, создающим те самые national state, «нации», из которых, как из кирпичиков, складываются и старые международные европейские союзы, и Лига наций, и затем ООН, и нынешнее «международное сообщество», которое обеспечивает согласованную расправу сильных держав над «тиранами» и теми, кто не вписывается в передовые стандарты демократии, политкорректности и глобализации.

Но кроме него существует древний «национализм», который в разных народах именовался по-разному, на языках этих народов. Это понимание «нации» можно трактовать как приверженность «алтарям и нивам» родины, «ларам и пенатам» своего города и своего царства, связан с такими идеалами и ценностями как Отечество, Семья, Земля (Русская земля, о которой читаем еще в «Слове о полку Игореве»). Он крепко связан с народными представлениями о вере предков, о церкви как «народе Божием» (не родоплеменной общине, а именно народе, предстоящем в храме перед лицом Божества). В этом смысле я абсолютно согласен с теми, кто говорит о складывании русского государства-нации задолго до появления новых «наций» буржуазной эпохи. Представляется точной мысль А. Н. Савельева, что основы современной русской нации проявились уже на Куликовом поле.

В чем корень различия двух национализмов? Первый порожден капитализмом, второй является наследником вечной традиции патриотизма. Первый есть реакция на антинациональную власть мировых сетей, попытка к ней приспособиться. Второй существовал всегда и поэтому есть надежда, что он переживет капитализм и саму глобализацию. Понятно, что «восточный» национализм не противоречит имперской идее, но органично с ней стыкуется. Такой национализм, если бы он развился до международного уровня, дал бы совсем иные плоды, чем «либеральный национализм» англосаксов. Приведу еще одну цитату из Дебольского на сей счет, которая отражает русский дух — как дух русских «колонизаторов» Сибири, так и дух русских путешественников, дух Миклухо-Маклая: «Туземцев Океании то истребляли выставленною отравою, как крыс или мышей, то устанавливали для них демократически-конституционные государства… Не гораздо ли рациональнее и нравственнее относиться к каждому человеческому типу сообразно его особенностям и, признавая его право на самосохранение, предоставлять ему возможность достигать этого самосохранения доступными для него путями? Именно к этой цели и направляется международная нравственность, основанная на начале народности. (…) Чем менее высший тип вмешивается в жизнь низшего, тем лучше».

Что касается Британской империи, она явилась своего рода инициатором либерального национализма и в Европе, и в Азии. Известный английский деятель лорд Маколей, который был одним из руководителей колониальной Индии, создал программу взращивания индийцев-космополитов. Он говорил: «Нам нужно создать особый класс людей — индийцев по крови и цвету, но англичан по вкусу, мнению, морали и интеллекту. (…) Ни один индиец, получив английское образование, не остается всей душой привязан к своей религии… Мое твердое убеждение состоит в том, что если последовать нашим планам образования, то уже через тридцать лет в респектабельных классах Бенгалии не останется ни одного идолопоклонника».

И вот спустя 100 лет несколько генераций этих «по цвету индийцев, а по духу англичан» проводят мощную кампанию по национально-освободительной борьбе индийской нации (известно, что в до-колониальной Индии представления о едином народе не существовало, это был конгломерат весьма разнообразных племен и языков, лишь частично объединявшихся в имперском проекте Великих Моголов). Фактически можно сказать, что через формирование местной элиты-медиатора, сословия двуязычных космополитов, была создана среда, в которой созревал эмбрион будущего либерального национализма XX века, конструирующего новые «нации» в освобождающихся от колониализма странах. Это не значит, что Маколей был недальновиден и не учитывал всех последствий культивирования элиты-медиатора. Напротив: даже уходя из своих колоний, Британия оставляла в них такие элиты, которые самой своей внутренней конституцией гарантировали, что эти народы и государства уже не вернутся к своим сакральным и политическим традициям, а будут впредь развиваться в русле цивилизации-лидера. Здесь достаточно явственно видна духовная связь и внутреннее родство либерализма и космополитизма.

Формат national state активно использовался и сейчас продолжает использоваться как едва ли не единственный образец и цель всех революций в странах периферии, как стандарт их эмансипации от любых видов старых элит. Это формат, предлагаемый для контрэлит, которые очень часто приручены или даже заранее выпестованы Западом. Это тот же маколеевский принцип — но реализованный уже не в колониях, а в зарубежных государствах. Контрэлита-медиатор в данном случае выступает как революционный передовой класс, призванный внушить массам идею о преодолении собственной «отсталости» и устранении традиционной несправедливости. Уже упоминавшийся Бенедикт Андерсон чувствует некоторую двойственность, когда говорит о такой стандартизации — в первом издании своей книги о воображаемых сообществах он оговаривается, что «в политике «строительства нации», проводимой новыми государствами, очень часто можно увидеть как подлинный, массовый националистический энтузиазм, так и систематичное, даже по-макиавеллиански циничное впрыскивание националистической идеологии через средства массовой информации, систему образования, административные предписания и т. д.» В следующих изданиях он отказывается от этой мысли, предлагая другое объяснение, а именно: естественности и спонтанности того единообразия, с которым колониальные общества переходят в пост-колониальный порядок. Андерсон предлагает для этого эффекта копирования форматов одних обществ другими метафору «пиратства» и шутит по этому поводу, что «революция» и «национализм» суть изобретения, на которые невозможно заполучить патент. Однако с еще большим успехом феномен трансфера революций и national state можно объяснить вовсе не «пиратством», а тем, что эти транслируемые образцы действуют как вирусы в межцивилизационном пространстве. «Заразительность» этих вирусов может быть истолкована как в медицинском, так и в зоопсихологическом смысле (рефлекс подражания, мимикрии, стадного поведения и т. п.). Именно таким образом — как цепные реакции подражательных рефлексов — могут быть объяснены «парады» суверенитетов, бархатных революций и «просыпающихся» национализмов. Подражание же обеспечивают как раз западнические элиты и прослойки в странах периферии.

Другой пример, который бросает свет на природу распространения «национального государства» на месте разрушаемых империй — это мысли Вальтера Шелленберга, которые он озвучивал для своих коллег по управлению имперской безопасности по поводу того, как необходимо организовать российское социальное пространство после покорения Советского Союза: «Едва ли двухсотмиллионный народ можно удерживать в подчинении с помощью иностранной полиции… В конце концов, это, вероятнее всего, подтолкнет их к какому-нибудь империалистическому панславянскому движению. Я думаю, нам следует создать несколько автономных образований и поощрять их национальных лидеров. Тогда мы сможем сыграть на их взаимной вражде. Подумайте хотя бы об украинцах, грузинах, белорусах, людях типа Мельника и Бандеры…» Цитата красноречива. План Шелленберга не был тогда реализован, как вы понимаете. Он реализуется сейчас.

Злободневные события в арабских странах последних месяцев, текущие события в Ливии отражают дальнейшую стандартизацию незападного мира. Их нельзя интерпретировать иначе, чем процесс «приведения в соответствие» по зловещим рецептам, прописанным мировым хирургом. И дело здесь не столько даже в нефти, сколько в готовности либо неготовности конкретных режимов быть лояльным глобальному проекту, этой вездесущей «империи добра».

 

Империя и цивилизация

Я думаю, что корень противопоставления национального государства и империи лежит в том, что имперская государственность, какой бы она ни была (а они чрезвычайно разнообразны), в принципе, несовместима с глобализацией. Имперская государственность сама представляет собой частную глобализацию на своем пространстве. Поэтому имперские проекты не могут не противоречить той глобализации, которая является по отношению к ним внешней. Я думаю, что существует связь существует между империями и принципами протекционизма, ведь в экономической политике империи, как правило, эти принципы реализуются. А национальное государство вполне может позволить себе вступать в так называемый «свободный», открытый рынок.

Определить империю, так же как и нацию, чрезвычайно трудно. Практически сегодня в науке мы слышим уже такие определения империи, что они полностью размывают суть разговора. Перечислим лишь несколько исторически сменявших друг друга вариантов интерпретации этого понятия. Древнее латинское представление об империуме как просто «власти» расширяется под влиянием греческого представления об ойкумене, которое греки подарили римлянам. Отсюда классическое представление об империи как о политической вселенной, особом мире. Есть представление об империи как о гражданской религии, которое тоже восходит к античности. Есть взгляд Монтескье на империю, как явление азиатское, деспотию восточного типа, и это несмотря на то, что сам он был современником Священной Римской империи германской нации (существовавшей на тот момент уже 7 веков). Есть взгляд на правильную империю, как колониальную державу.

Империя может трактоваться как политический псевдоним самостоятельной цивилизации. Таким образом, отрицание «имперскости» либо со стороны либералов («все империи разрушаются»), либо со стороны так называемых националистов («хотим жить в нормальном национальном государстве») суть не что иное как западническая интеллигентская идиосинкразия по отношению к Русской цивилизации. А аргументы здесь — дело вторичное.

Ну и наконец, пункт, который мне представляется очень интересным. Империя может трактоваться как политический псевдоним самостоятельной цивилизации. Или быть неким уточняющим указанием на политический аспект самостоятельной цивилизации. Иногда уместно говорить об империи как политическом лице цивилизации в стадии ее полноценного раскрытия (порою на ранних стадиях имперская идея может проявляться неотчетливо, а на поздних стадиях — затухать).

Самые свежие трактовки империи исходят из того, что попытки уловить ее сущность через какие-то отдельные черты (сакральная вертикаль, особый тип элиты, специфическая структура центра и периферии и проч.) неэффективны. Новые определения империи призывают к простоте. Так, например, Доминик Ливен считает, что нужен расширительный подход, только он способен объяснить, что реально происходит. Согласно его определению — империя есть государство, управляющее многими народами и землями — получается, что на сегодняшний день империями являются Китай, Индия, Индонезия, ну и, конечно, США. (У самих американцев, несмотря на обычную для них неприязнь к империи, встречаются и другие оценки, например, мнение А. Гамильтона, портрет которого печатался на десятидолларовой купюре, что Соединенные Штаты являются «империей, во многих отношениях самой интересной в мире».)

Весьма любопытную трактовку предложили Хардт и Негри в своей нашумевшей книге-бестселлере, в которой речь идет не о тех империях, которые были, а о той империи, которая грядет. У них получается, что сама транснациональная система, сама глобализация представляет собой итог развития всех империй. Эта мысль очень интересная, мне казалось, что наши националисты должны были бы как-то отреагировать на эту книгу, достаточно глубокую, во всяком случае, не пустую. «Наиболее важный сдвиг, — пишут авторы «Империи», — происходит в самом человечестве, ибо с окончанием современности также наступает конец надежде обнаружить то, что могло бы определять личность как таковую. (…) Здесь и возникает вновь идея Империи, не как территории, не как образования, существующего в ясно очерченных, определенных масштабах времени и места, где есть народ и его история, а скорее как ткани онтологического измерения человека, которое тяготеет к тому, чтобы стать универсальным».

Эта сетевая, нетократическая империя порождена тем, что, на мой взгляд, глобализация, упершись в пределы географии, перенаправлена вглубь и начинает перестраивать саму сущность человека, поскольку в физическом пространстве и в истории обществ и экономик у нее остается слишком мало пищи. Главным полем битвы становится теперь духовная культура и те границы (национальные, религиозные, языковые), которые сохранялись до сих пор как структура различия между традициями, многообразия образцов слова, поступка и даже бездействия и молчания. Глобализация подступилась к той внутренней свободе, которая всегда оставалась интимной и потому неприступной для коллективных «левиафанов» стороной человеческого бытия, той свободе, что расцветала благодаря деспотии и вопреки эмансипации.

То, что западная империя переходит в такую форму, превращается в сеть, превращается в некое распределенное, дифференцированное сообщество, которое внедряется повсюду и везде репродуцирует обслуживающую ее интересы элиту, тех самых «бенгальцев», которых Маколей в свое время культивировал в Индии, — по-моему, это факт.

И если я оговорился, что считаю правильным понимать империю как переименование цивилизации, необходимо добавить, что здесь, по-моему, есть ответ на очень многие вопросы. В том числе и на вопрос: а почему они такие разнообразные? Ведь в истории нет ни одной империи, во всем похожей на другие. И сколько бы ни говорили об образцовости, никаких образцов для империй в действительности тоже нет. Британская империя вовсе не образец. И есть Римская империя, которая во многом объясняет, почему Россия не такая, как колониальные державы Запада.

Здесь заложена еще одна хитрость. Цивилизация, так же как и нация, двойственное понятие, и так складывалось уже с самого начала XIX века. Двойственность в трактовке цивилизации — тема известная, но я бы хотел обратить внимание на то, что сама игра понятий чрезвычайно показательна. В смешении цивилизации как особого культурного мира, «культурно-исторического типа» в терминах Данилевского, «суперсистемы» в терминах Питирима Сорокина, и с другой стороны цивилизации в ее технологически-организационном понимании (начиная от Кондорсе, Бокля и заканчивая современными поборниками «глобальной цивилизации») таится целый клубок подмен.

В основе этой двойственности лежит полисемия между цивилизациями как особыми культурными мирами и абстрактной (объективисткой) цивилизованностью, уровнем цивилизации. Два этих значения понятия «цивилизация» несводимы друг к другу. Эта полисемия, на мой взгляд, является если не всегда обманом, то почти всегда самообманом. Выход из этой двусмысленности не так уж сложен, он состоит в том, чтобы отдельно употреблять понятия «цивилизация» и «цивилизованность», потому что русский язык, богатый наш язык, в отличие от многих других языков, такую возможность дает. Для космополитической прослойки, этой «нации поверх наций», между двумя понятиями цивилизации разница несущественна. Но для всех остальных людей и сообществ, пока они не переварены мировой сетью, пока их не сожрали и не отправили в клоаку пост-истории, разница эта очень и очень существенна.

Если речь вести о цивилизованности, то мы имеем один дискурс империи, если речь вести о цивилизации, то это совсем другой дискурс. Во второй половине XX века первому дискурсу соответствует «мировая цивилизация» С. Хантингона, которая у него сочетается с тезисом о неизбежном столкновении различных цивилизаций (вновь игра понятий!), «транснациональная система» У. Мак-Нила, «срединная цивилизация» Д. Уилкинсона (у обоих они вступают во взаимодействие с локальными цивилизациями с тем чтобы постепенно их ассимилировать — опять та же игра!). Второму же дискурсу соответствует, скажем, теория суперэтносов Л. Н. Гумилева или концепция «большой длительности» Ф. Броделя, в которых возрождается собственно «цивилизационный подход» в его классическом понимании. Концепция «империи» Хардта и Негри, кстати говоря, воспроизводит представления Уилкинсона о финале истории локальных цивилизаций через их полную и окончательную интеграцию в глобальной системе, поскольку все они неизбежно «конвергируются» с так называемой срединной или центральной цивилизацией, ядро которой мигрирует (в настоящий момент оно расположено на Западе, но не в географическом смысле, а в смысле происхождения транснациональных сетей). Отсюда становится понятной и подоплека логики «конца истории», когда одна суперсистема должна была поглотить вторую и тем навсегда завершить процесс сосуществования параллельных, суверенных русел развития.

Империи в истории действительно очень друг на друга не похожи, и в то же время между каждой из них есть что-то общее. Если проанализировать эти соответствия, то выяснится, что в Российской империи ничего «странного», противоестественного и не имеющего аналогов не было — вопреки тому, что последнее время пишут идеологи антиимперской национал-демократии. По всем основным своим чертам наша империя на что-то да была похожа. Это труднее сказать о Советском Союзе, потому что Советский Союз в значительной степени был уникальным образованием, экспериментальным, авангардным проектом, и здесь параллели находить гораздо труднее.

Рассмотрим кратко основные претензии, которые предъявляются к Российской империи. Говорят в этой связи о крепостничестве, хотя известно, что крепостничество было отменено и в Германии практически в то же время, что и у нас. Приводят сильный и справедливый аргумент о нещадной сверхэксплуатации русских. Действительно, подати в отношении русских в XIX веке были в 2–3 раза выше, чем в отношении большинства нерусских подданных. Но и здесь мы видим явный аналог в Османской империи с ее сверхэкспуатацией анатолийских крестьян. В ментальном плане в Порте это проявлялось даже острее, поскольку само понятие «турок» в устах высших сословий было синонимом понятия «мужик», «деревенщина». Такого нельзя сказать о понятии «русский» в Российской империи.

Русские несли не просто большую часть тягот, а фактически определяли своей жертвенностью успех империи. Приведу статистический пример. Новейший анализ воинской повинности, показывает, что в самом конце XIX века из призванных в российскую армию 90 % были русскими (включая малороссов и белорусов), и точно такая же цифра высвечивается в 40-е годы, во время Великой Отечественной войны. Хотя эти цифры могут показаться неприятными для многих этнических меньшинств и представителей неславянских республик бывшего СССР, но факт этот нельзя замалчивать. Иными словами, в великих войнах нашего прошлого воевали русские, побеждали русские, и если терпели поражение, то тоже русские. Кстати говоря, я считаю, что значение этих испытаний, которые выпали на долю наших предков, неотразимый аргумент в пользу того, что русские имеют право на Россию. Но о том, как может быть оформлено это право, поговорим чуть позже.

Массированное включение в элиту инородцев, как вы понимаете, типично для многих империй, в том числе и Римской империи (в поздний период там это распространилось в гораздо больших масштабах, чем в любой период нашей истории). Создавая слой элиты-медиатора, посредствующего между властью и нерусскими народами, наша империя далеко не всегда шла по пути вассалитета и призыва на службу местных князей, но часто назначала русских наместников либо создавала аппарат «попечителей». И сочетание этих методов позволяло удерживать социокультурное разнообразие огромного пространства в едином формате.

Наделение благами культуры и цивилизации в ущерб и в обход нациобразующего ядра — упрек в адрес нашей империи справедливый, преимущественно когда это касается советского периода. Такая политика может объясняться издержками концепции интернационализма, концепции, которая в сущности своей не может быть признана имперской, а является авангардной, чем-то вроде противоядия, предложенного марксистами симметрично против транснационального космополитизма капиталистического мира. Попытки привязать к себе другие страны и народы через преференции, братскую помощь были вызваны не только широтой и добротой русской натуры, но также и изначально более слабыми конкурентными позициями советского блока по отношению к Западу.

Что касается раскола народа с элитой, живущей зарубежными образцами, это тоже явление довольно распространенное, подавляющему большинству империй свойственное. В той же Римской империи, известной своим патриотизмом и гордостью римским гражданством, тем не менее, греческие влияния на время полностью наводнили культурную жизнь элиты, а затем и простонародья.

Если же говорить о Британской империи, то отсутствие раскола рядового англичанина XIX века со своей элитой было куплено ценой уничтожения в более раннюю эпоху низших слоев несколькими волнами «огораживаний», пауперизации и вынужденного выселения бедноты из Англии. Хаос, создаваемый в империи через подавление низов, сбрасывался на периферию (типично английское решение!). Прежде чем исповедовать националистическую или имперскую англоманию, стоит разобраться, кто был более жесток по отношению к своему народу — английские джентльмены или российские и турецкие крепостники.

Самый абсурдный аргумент против Российской империи состоит в том, что она не проводила колониальную политику по образцу Британской. В самой мысли о сопоставлении России с островной Англией есть вопиющая несоразмерность. Россия в этом отношении всегда была типичной «теллурократией», то есть континентальной державой, а потому она стремилась к минимальной конфликтности при включении в свой состав новых провинций. Практически все теллурократии избегали геноцида присоединяемых этносов, рекрутировали в имперский класс местные элиты, исповедовали веротерпимость и осуществляли мягкую адаптацию малых культурных и экономических укладов к имперскому порядку. Сопоставлять в этом отношению Россию с колониальной Британией — дело бессмысленное. «Континентальность» — не просто русская судьба, но и черта русского духа, для которого соседние племена всегда люди, а человечность является гарантом мирного общежития. На сей счет красноречива цитата из сочинений Вернера Зомбарта: «Мы стали богатыми, так как за нас умерли целые расы и племена, целые части света были обезлюдены для нас…» Выше я уже говорил о русском прочтении национализма и русском отношении к другим народам. Нам никогда не было свойственно «путать» людей с животными. (При этом были в истории нашей империи и жестокие решения, но как правило они были вызваны жестокими обстоятельствами — пример: выселение огромного числа черкесов в Турцию в 1860 году.)

Итак, Россия не может быть признана «странной» империей. Она была империей вполне нормальной, более того норма имперских успехов была явно превышена и по многим показателям русские как имперский народ могут быть признаны чемпионами. «Странность» и уникальность России состоит вовсе не в «империи наоборот», а в необычайной способности строить великую цивилизацию в крайне неблагоприятных климатических условиях. Русская природно-экологическая ниша — самая холодная и неурожайная из тех, что служили базисами великих цивилизаций мировой истории. Для такой цивилизации, учитывая к тому же ведущий земледельческий уклад ее ядра, нужен был особенный, очень могучий, неунывающий и жизнестойкий народ.

Уникальность России состоит вовсе не в «империи наоборот», а в необычайной способности строить великую цивилизацию в крайне неблагоприятных климатических условиях. Русская природно-экологическая ниша — самая холодная и неурожайная из тех, что служили базисами великих цивилизаций мировой истории. Для такой цивилизации, учитывая к тому же ведущий земледельческий уклад ее ядра, нужен был особенный, очень могучий, неунывающий и жизнестойкий народ.

Политику Российской империи и СССР по отношению к русским нельзя оправдать. Отсутствие оправданий этому — вывод из нашего прошлого, который мы обязаны сегодня сами себе предъявить, вывод, на который мы обязаны опираться. Но с другой стороны, извлечение уроков из прошлого не должно затмевать того факта, что русский тип империи предполагал опору на головной народ как на свой оплот. Российская империя всегда держалась на русских, осознавала это и делала упор в своей политической воле на идею служения. Самый жестокий император Петр Великий не жалел не только своих подданных и солдат, он, как известно, не жалел и себя — подавая другим пример труда и служения. Неоправданность и несправедливость сверхэксплуатации русских не означает, что сегодня национальные силы могут впадать в обратную крайность: объявить о «национальном государстве» как режиме русской релаксации.

Время отпуска и всенародных «каникул», который был объявлен Горбачевым и запойно отмечено Ельциным, истекает. Для нас «каникулы», как можно видеть, оборачиваются бедой и вымиранием. Секрет наших успехов в том, что мы неунывающий народ. А жизнь «для себя», замыкание на обывательском уровне бытия вызывает в русских уныние. И в отличие от более ограниченных и плоских народов протестантской Европы для нас такое уныние будет равносильно медленному самоубийству, алкоголическому и наркотическому угасанию.

 

Русская мощь и воля

Насколько тяжела была сверхэксплуатация русского мужика? Модная сегодня тема, связанная с юбилеем отмены крепостного права, закрыла для нас тот очень важный факт, что русская самодержавная власть, начиная по крайней мере с императора Павла, последовательно шла к крестьянской реформе. Русскому народу послабления и новые возможности для его вольного развития предоставлялись еще задолго до 1861 года. Так, в начале XIX столетия все крестьяне могли свободно заниматься промыслами и торговлей. К примеру, закон, изданный в декабре 1812 года, давал возможность заниматься этими промыслами и торговлей в очень большом масштабе. В том числе предоставлял право на торговлю, «присвоенную купечеству».

И что же вы думаете? Оказывается, наше сверхугнетенное крестьянство за несколько десятилетий существенно потеснило гильдейское купечество. Петербургские купцы того времени жаловались на крестьян: «Собираясь в компании или по их общему названию артелями, приходя на биржу и скупая целым грузом иностранного судна надобные для них товары и разделяя между собой по всем своим лавочкам… здешним купцам великий подрыв и сущее разорения наносят». Приобретать специальные свидетельства, за которые взималась пошлина, было необходимо только при крупной оптовой торговле с оборотом в несколько тысяч рублей. Число таких свидетельств, полученных крестьянами, составляло в 1830 г. 4027, а к 1850 г. возросло до 7 482. Кроме торговли и промыслов, эти свидетельства давали право входить в казенные и частные подряды и откупа. (Крепостные могли получать такие свидетельства с согласия помещика.)

Но особенно ощутимо значение «торгующих крестьян» было в мелкой розничной торговле — это известные афени, коробейники, которых становится как никогда много. Если в Москве в 60-х гг. XVIII в. число торгующих крестьян составляло менее 3 % от торгующей части населения, то в 1845 г. оно достигло 45 %. Все это говорит о том, что еще до отмены крепостного права в России поднимался зажиточный народный слой.

И здесь уместно было бы обратиться к некоторым демографическим цифрам. В конце концов, демография такая вещь, которую трудно «объехать» какими-то риторическими приемами. Посмотрим две диаграммы, подготовленные известным аналитиком В. А. Башлачевым, делавшим доклад в нашем институте.

Мы видим в первой диаграмме, что несмотря на крепостное право, происходил стабильный рост русского народа. Это динамика именно русских, включая белорусов и украинцев, поскольку тогда они официально считались одним народом. Динамика четкая, ясная, в арифметической прогрессии, цифры говорят сами за себя. Обратимся ко второй диаграмме, показывающей демографический рост в среде вольных людей и крепостных. Если в 1719 году вольных было 3,5 миллиона, то есть, более чем в два раза меньше, чем крепостных, то в конце XVIII века их было уже больше чем 50 % от числа крепостных, а к моменту отмены крепостного права фактически число вольных и крепостных уравнялось. По мнению Башлачева, эти данные говорят о том, в империи реально развивался и бурно размножался вольный слой государственных крестьян. Это неудивительно — вообще история многих империй, в частности, ханьской в Китае, показывает, что они расцветают именно тогда, когда опираются в своем развитии на слой вольных крестьян. С другой стороны, само введение крепостного права в России было связано с кризисом старой аристократии и необходимостью обеспечивать новый мощный служилый слой. Это была тогда жизненно важная задача для самосохранения государственности.

Мне видится в этих цифрах и схемах еще и другая, чрезвычайно важная логика. Дело в том, что, как мы можем заметить, вольных русских людей становилось с каждым десятилетием все больше, а в итоге крепостное право вообще отменили, то есть вольными стали все. В этом видна определенная политика, проводившаяся через века. И такое не могло быть случайностью. В конце концов, могли бы и закрепостить кого-нибудь дополнительно, никто не мешал. К примеру, могли закрепостить часть крестьян на секуляризуемых землях (то есть землях, отчуждаемых у Церкви). Однако создавать и наращивать слой государственных крестьян, подотчетных лишь императору и больше никому, было выгодно империи. Это был взаимополезный курс для царя и для народа. Из всего вышесказанного следует, что Российская империя шла и к свободе, только понимаемой, конечно, по-своему, а не по-либеральному, она шла и к народному строю, к вольному и богатому народу, она шла к союзу царя и народа без посредников, без элиты-медиатора. (Конечно, возрастала роль чиновничьего аппарата, но это были «слуги» царя и народа, а не суверенные господа, и говорить они должны были с «верхом» и «низом» империи на их языке.) При этом народ оставался самобытным, укорененным в своей исконной вере и культурном укладе.

Итак, не стоит вешать всех собак на Российскую империю. Не стоит и говорить, что эта сверхэксплуатация крестьян была каким-то злым умыслом или заговором против русского народа. Более точное и верное объяснение происходившему тогда — «семейное» отношение к русским как к старшим, наиболее сильным и работоспособным, наиболее цивилизованным и надежным. В семье никому и в голову не пришло бы уравнивать в «правах» старших и несовершеннолетних детей. Так же как и детей родных и приемных. (Это, конечно, не отменяет издержек и эксцессов, на которые указывают критики и обличители империи — но путать издержки с магистральным вектором национального и цивилизационного развития недопустимо.)

Любопытна схема расселения русского народа. Сегодня Максим Калашников вспомнил образ головастика с хвостом на Дальнем Востоке и головой на западе России. Сейчас, когда русские вымирают, это выглядит как головастик, а в эпохи расселения это скорее был клин, который проникал на Восток и при этом занимал стратегическую позицию по Амуру, отсекая Китай, Монголию и Корею и формируя пространство своей империи и своей цивилизации. В том числе отсекались будущие газово-нефтяные богатства от возможных конкурентов. Этот клин фактически явился осью, на которую как кольца нанизывались многие малые народы и племена.

Кто был субъектом этого геополитического замысла? Это было не государство, которое с трудом поспевало за своим народом. Поскольку шли туда вольные, не крепостные, шли они туда сами, по доброй воле. Уже потом приходили воеводы, губернаторы с войсками, строили остроги. Значит, субъектом распространения русской цивилизации был вольный русский народ, первопроходцы, казаки, переселенцы, охотники и торговцы, добытчики пушнины и других благ, а уже во вторую очередь солдаты и освобожденные каторжане.

Каково было положение русских в элите? Сейчас стали чаще писать о немецком засилье в империи. Тем не менее, и элита в стержне своем была русской и основную тяжесть государственного управления несли на себе опять же русские. В. В. Розанов в статье-ответе Философову 1912 года показал это очень четко. Философов вбросил провокационный тезис о том, что творческим слоем в империи являются окраинные народы и меньшинства, — известный аргумент, который и сейчас воспроизводят. Розанов отвечает: «Таких лиц, как чистокровные русские Никита Панин, Сперанский, граф Киселев, Вышнеградский, как роды Шереметевых, Строгановых, Блудовых, — «окраины» нам не дали. Инородческие умы, может быть, от давления мелкой провинциальной жизни, все более мелочны, чем коренные русские характеры и умы».

Что касается Советского Союза, действительно, национальная политика в нем была довольно противоречивой. С одной стороны, взрастили как минимум 14 прожорливых местных элит, которые на поверку оказались космополитическими в начале 90-х годов. Любопытно, что в большинстве бывших союзных государств все 90-е годы правили еще старые коммунистические руководители. Это говорит о том, что эти элиты отвергали не советскую идеологию, не советский империализм как таковой, но, вкусив власти, они захотели беспрепятственно разделить и собственность, созданную союзной экономикой, и напрямую подключиться к новым возможностям транснациональной элиты, элиты-победителя в холодной войне. Республиканские нацкадры формировались путем нескольких волн «коренизации», то есть кампаний по искусственному выдавливанию русских из местных аппаратов управления. Такие кампании несколько раз проводились в советское время вплоть до 60-х годов. С другой стороны, была и кампания пропаганды роли русского «старшего брата». Была и система контроля над нацкадрами, когда каждый второй секретарь крупного комитета партии был русским и назначался туда, по мнению местных, как надсмотрщик. Практика, с имперской точки зрения, вполне нормальная и даже мягкая.

 

Что нужно русским сегодня?

На нашем круглом столе уже звучал вопрос о том, каковы реальные возможности у национального государства на постсоветском пространстве. Ну а зачем нам далеко ходить? Мы имеем перед собой два восточнославянских государства, Украину и Беларусь, фактически это две части русского народа. Можно крепко поспорить, является ли Беларусь national state или она остается осколком империи. Лидер этого государства постоянно подтверждает свой имперский вектор. Последняя его цитата, произнесенная месяц назад, очень красноречивая и логика в ней абсолютно имперская, поскольку Лукашенко ясно различает двойные стандарты Запада: «У вас одна демократия для России и для Беларуси, у вас другая демократия для Европейского союза, третья демократия для Китая, четвертая — для Ирана, Венесуэлы. Пятая демократия, как оказалось сегодня, для Израиля и шестая — для арабской дуги. Вот ваша демократия…».

Я думаю, что у нас, несмотря на все сказанное в дискуссии, действительно есть почва для консенсуса «народников» и «державников» внутри русского национализма. И эта тема не может быть исчерпана, потому что имперская идея в России не является чем-то косным, раз и навсегда данным, это скорее русло нашего развития. А внутри широкого русла развития могут быть разные сценарии, ответвления, пороги и т. д. Здесь можно вспомнить Ф. М. Достоевского, утверждавшего следующее: «Если идея верна, то она способна к развитию, а если способна к развитию, то непременно со временем должна уступить другой идее, из нее же вышедшей, ее же дополняющей, но уже соответствующей задачам нового поколения». Имперская идея это не моно-идея, а целый ряд преемственных идей. Имперская идея самообновляется. Суть ее в том, что мы, русские, создаем и несем в себе самостоятельную цивилизацию. Это наше наследие, наш союз с предками-хранителями и потомками, которые должны будут раскрыть закладываемый нами потенциал. Потому что невозможно строить нацию в горизонте одного поколения — такие вещи делаются надолго, на века. В противном случае, лучше их не делать вообще.

Если отвлечься от мистических аллюзий, связанных с предками и святыми покровителями народа — нация воплощает веру в свое-высшее, в иерархию, которая связывает народ, род, семью и человека с их высшими и лучшими состояниями. Для верующих — это жизнь святых, для атеистов — это победы и подвиги предков. И в этом своем качестве нация не только согласуема с империей, но и предполагает ее как политическое воплощение того мира, который естественно формируется вокруг народа, вокруг его веры, как развертывание духа и жизненных этого народа.

Слова Александра III «Россия для русских и по-русски» в сегодняшнем контексте звучат не так, как тогда. Если тогда они обретали смысл в контексте многовекового служения как элиты, так и народа, то сегодня мы имеем контекст «антислужения», контекст свободы, утвержденной как несолидарность, несуверенность, несамостоятельность и даже бесхребетность. При таких подменах данный лозунг может звучать лишь с акцентом на предлоге «для». Это значит, что Россия вновь представляется источником обогащения, дойной коровой, предметом для распила, пирогом, который нужно разделить. Россия в таком прочтении превращается в объект, бессловесный материал и ресурс для самоутверждения этих якобы русских, взявших за образец поведения всех прочих «дояров», которых слишком много развелось на нашей земле. Это «национализм» не только «уменьшительный», но и «понижательный».

В прицеле национально-имперского возрождения в лозунг скинхедов и болельщиков нужно добавить всего одно слово: Россия — мать для русских!

Не может быть соревнования дояров и доноров. Либо соревнование дояров, либо доноров. Не может быть признана честной дуалистическая постановка вопроса «народ для других» или «народ для себя». Ни первое, ни второе не соответствует ни исторической правде, ни духу и архетипам русского народа. Это навязываемый нам выбор между мнимым колониальным рабством (никогда не свойственным русским) и филистерским жлобством, всегда противным и омерзительным для нас.

Либо нынешнее поколение русских берет реванш и встраивается в систему добивания России — восстанавливает свои пропорции в числе олигархов, в госорганах, в системе управления, в доступе к благам и услугам, иноэтничные кадры при этом частично либо полностью оттесняются. (Де факто это будет означать реванш не русских вообще, а русского этнического капитала.)

Либо формируется национально-имперское ядро, которое отказывается от логики «Россия для меня любимого» в принципе, заявляет свои права на Россию а значит отказывает в праве быть полноценными гражданами всем, кто не в силах отказаться от своего «для»-тства. Всех дояров, компрадоров, крупных и мелких мошенников — возрожденная империя угостит поганой метлой. Независимо от их этнической принадлежности. Не стоит навязывать русским извращение иноэтничных «дояров» — ведь для последних Россия точно не мать, а мачеха, временная родина и объект использования. Разве это повод самим русским отказываться от долга перед своей матерью?

Поскольку сегодня мы не видим никакой сплоченной группы русского капитала, то для националистов в России реальным может стать только второй вариант — национально-имперский.

Есть, правда, еще третий вариант: под лозунгами «Россия для русских», «Кавказ для чеченцев», «Якутия для якутов» и далее «Московия для москвичей», «Кубань для казаков», «Урал для уральцев» клонируются «националисты», финансируемые из-за рубежа. Исходом этого сценария, во многом повторяющего парад суверенитетов 1991–1992 годов, станет сначала раздробление русских, а затем их рассеянье. При этом звучать на словах все будет очень красиво и убаюкивающее. (Ельцин также внушительно говорил в начале 1991 года о необходимости сохранения Союза ССР в обновленном формате, призывая при этом голосовать против старого Союза.)

Для консолидации народа сегодня нужно не образование русских республик (предложение Ельцина 1989 года и нынешних нацдемов), и не голый добровольный отказ нацреспублик от своего особого статуса (предложение единоросса Султыгова), а провозглашение русского цивилизационного проекта. Русские движения и русское государство без такого проекта скорее всего вообще растворятся, а в лучшем случае — свалятся в буржуазную энтропию.

Могут задать вопрос: а как можно сегодня провозгласить русский проект, если русские друг друга не поддерживают, не солидарны между собой? На это можно ответить, что в условиях большой беды солидарность русских оказывается налицо. Данный факт хранится в нашей культурной памяти. И мы знаем, что эти русские дружба и солидарность были подтверждены и в афганскую кампанию, и в чеченскую кампанию. Здесь доказательство того, что консолидирующий русских проект жизненно необходим. Хитрость нынешней войны по удушению русского народа и свернутой в русских имперской идеи заключается в том, что нас уничтожают не в лобовой атаке, а через медлительную и лукавую духовную и информационную «эвтаназию». Русских усыпляют.

Представление о прошлом нашей страны как о сплошном мраке видится мне одним из инструментов такого усыпления, а вовсе не пробуждения. Если позади только мрак, то и пробуждать некого. Поэтому государство-нацию необходимо воссоздавать, но делать это надо творчески, и имперская идея является непременным условием для такого делания. Нет смысла замыкаться на том, что империи сводятся к прошедшему времени. Мы можем и должны создавать сегодня новую реальность, новое могущество, воплощая то, о чем мечтаем и избавляясь от тех недостатков, которые мы видим в своем прошлом.

 

I

Недавно, буквально на днях, в купейном вагоне, снятом организаторами солидной московской конференции, встретилась разношерстная кампания. Профессор-историк из МГУ, известный философ, седовласый физик из атомного академгородка и четвертая, весьма колоритная личность — исламский шейх, родом из бывшей советской республики, в юности живший в Москве и учившийся в московском вузе. В руках его был толстый журнал, и, как вскоре выяснилось, он дочитывал роман-эпопею Леонида Леонова «Пирамида». Историк был также знаком с этим романом и несказанно удивился, узнав, что его читает шейх.

Шейх: Роман очень насыщенный и требует большого внимания и погружения в язык на каждой странице. Не так давно я дочитал чрезвычайно важный эпизод — беседу Сталина с воплотившимся ангелом…

Историк: А-а-а… Да, это пожалуй кульминация всей книги. Ну и как Вам эти сцены?

Шейх: Мысли, вложенные в уста Сталина, поразительны. Больше всего меня поражает проникновение в душу нерусского правителя России. Я и сам часто думал на эту тему. Но вот что пишет Леонов: «На приведенном эпизоде выпукло прослеживается характерная для иноземного правителя утрата национальных черт по мере погруженья в русскую стихию…»

Философ: А я, к сожалению, роман не читал. Но темой Сталина занимаюсь… Может быть, прочтете что-нибудь наиболее сильное?

Шейх: Почему бы нет?.. Вот Вам пару цитат из монолога Сталина, я их подчеркнул карандашом. «Правителю иноземного происхождения, если не с однодневным кругозором, плохо спится в московском Кремле. Недружественные тени обступают его бессонное ложе. И без того выросшему в провинциальной тесноте и после многолетнего подполья немудрено заболеть необъятным русским простором — как он видится с кремлевского холма, который нынче выше хребтов Гималайских». Далее Сталин говорит о какой-то «секретной присадке к русской стали», которая позволяла веками наращивать мощь государства. И далее: «Только глупый вояка списывает в переплав пусть устаревшее туземное оружие прежде, чем опробует принятое взамен… Речь идет о пригодности русского племени как главного инструмента в решении поставленной задачи». Далее вождь признается ангелу: «За годы ссылки мне почти не приходилось слышать в простонародной беседе точного именованья их отчизны. В обиходной же Расее не любовь к материнскому гнезду, не гордость дедовским подвигом слышится, — скорее виноватая неумелость извлечь из своей громады некую всеобщую полезность, способную в глазах мира оправдать несусветные масштабы обладаемого…»

Историк: А можно прочесть то место, где Сталин говорит, как русские (великороссы то есть) смотрят лично на него?..

Шейх: Да, у меня это тоже подчеркнуто. «Оттого что ум труднее скрыть, чем камень за пазухой, я и считаю опущенный среди беседы взор красноречивой уликой запретной надежды, следовательно, полуизмены… Но эти с детским бесстрашием смотрят мне прямо в лицо, а в сущности сквозь меня, примериваясь к поре, когда меня не станет. Иной же с ухмылкой преданности совсем откровенно запоминает меня впрок, чтоб потом изобразить похлеще…»

Физик: Не совсем понятно из этого, обрусел ли сам Сталин, или же русские так и остались для него загадкой?

Шейх: Одно другого не исключает. Я вообще думаю, что иноземная примесь в правителях России — это историческая закономерность. Нужна какая-то нечеловеческая сила, чтобы русские объективировали сами себя. Поэтому в лице правителя, своего, кремлевского, но немножко иноземца, России легче решить эту задачу — подойти к самой себе со стороны, выявить в себе невиданную ранее оформленность, непривычно строгую меру, выковать новую грань русского национального характера…

Философ: Вы хорошо знаете Россию, и наверное сами, как Сталин, себя называете русским?..

Шейх: За границей я чувствую себя русским, а здесь — немножко иностранцем, совсем чуть-чуть, примерно как Сталин. (Шейх улыбнулся.)

Историк: Давайте поговорим о Сталине. Сегодня его имя вновь поднимают на щит и даже более серьезно, чем после ухода Хрущева или при Андропове. В общем ощущается веяние нео-сталинизма… Как думаете, с чем это связано?

Философ: Возникла потребность в личности, которая соединяла бы практику и мысль… Нуждаются в большой личности не как частной индивидуальности, но как общественном достоянии…

Историк: Но ведь именно такая потребность и порождает «культ личности»…

Философ: Собственно, культ личности Сталина — это и есть сталинизм, но сталинизм еще при жизни вождя. Символ личности, венчающей государственное целое, востребован прямо сейчас и здесь, происходит встреча мифа и реальности, их переход друг в друга. Потерявшая самодержавие страна компенсировала эту утрату, преумножив компенсацию через обоготворение пост-монарха.

Физик: Насколько я понимаю, такое происходило и во Франции после крушения монархии (Бонапарт), и в Германии после падения Вильгельма (Гитлер)…

Физик: Непонятно, откуда такая любовь к России? У большевика, революционера, наконец, грузина… Шейх: Россия умеет приковать к себе иноземца, заставить его полюбить себя. Вы чистокровный русский и, как это часто бывает у вас, недооцениваете Россию…

Философ: Совершенно верно. Такая компенсация обязательно происходит. Но она ограничена и очерчена несколькими десятилетиями…

Историк: Но вот в Англии реставрация носила буквальный характер и, строго говоря, продолжается до сих пор. Кстати, на место казненного короля новый король пришел уже через 11 лет…

Шейх: Я думаю, что в беседах о «возвращении» Сталина современные русские выражают предчувствие и ожидание имперского вождя. Но Сталин создал все-таки квази-империю, а сегодня разрешить кризис России смогла бы только империя подлинная, то есть со священным в себе измерением. Я давно отстаиваю мысль, что в нынешних условиях российская держава может состояться только в опоре на стратегический союз с исламом.

Философ: Вы имеете в виду эсхатологическую перспективу?

Шейх: Да.

Физик: Но грозит ли теперешний сталинизм вылиться во что-то серьезное? Или это нечто вроде ностальгии?

Шейх: На этот вопрос можно ответить, только если постигать само явление — Сталин и его «образ», его «отражение». В конце концов, «Пирамида» Леонова — это все-таки роман. Но как реально соотносились русские и Сталин при его жизни? На мой взгляд, Сталин строил свое превосходство на могуществе, а не наоборот. Он был загипнотизирован Россией и хотя пришел к власти вслед за Лениным и старыми большевиками, которые сами стремились быть гипнотизерами страны и тем самым навязывали ей свое коммунарское сожительство — по существу он хотел только одного: воспроизвести сильные черты России, помочь русским стать собою. Не в смысле повторения задов, а в смысле нового расцвета… Чтобы и державу сохранить, и себя не потерять…

Физик: Непонятно, откуда такая любовь к России? У большевика, революционера, наконец, грузина… Мне кажется, ваши мысли не соответствуют действительности. Это какие-то мифы. История вынесла Сталину другой суд…

Шейх: Россия умеет приковать к себе иноземца, заставить его полюбить себя. Вы чистокровный русский и, как это часто бывает у вас, недооцениваете Россию…

Философ: Я думаю, что мифологичны как раз рассуждения о «суде истории». Кто кого здесь, собственно, судит? Почему история судит только ушедших, «отсутствующих», да и история ли это тогда? Ведь она (история) соприкасалась с ними и при их жизни, вступала с ними в непосредственный контакт, но тогда она не только не судила их, но была завораживаема ими. Выходит, история «берет» только долготою лет и пользуется тем, что человеческие существа смертны и подвержены старению. Нет, судят всякий раз историки и публицисты, эта нескончаемая вереница многословных присяжных заседателей, и суд продолжается бесконечно. Судия же находится слишком высоко и далеко, за пределами истории, собственно. Кассация и обжалования решений никогда не кончатся. Что скажете, профессор?

Историк: Труд историка состоит в накоплении данных. А когда накопление сведений перестает быть фактором № 1, здесь вступают в силу сложнейшие комплексы мышления — интерпретация историком с этого момента зависит уже не от восприятия им интерпретируемых фактов, а от восприятия реальности вообще (т. е. реальности не сугубо исторической). Поэтому волна нео-сталинизма сегодня связана с запросами дня, с попыткой вызвать в народе какие-то задремавшие в нем силы, пробудить подземные токи…

Физик: А Вы, профессор, не разделяете тех взглядов на Сталина, которые были так распространены в перестройку?

Историк: Что Вы имеете в виду?

Философ: Он имеет в виду образ «Сосо Джугашвили» — сухорукого и рябого садиста, патология которого носила ярко выраженный паранойяльный характер. И, трясясь за свою власть, дурковатый деспот изводил миллионы порядочных людей, в том числе тех, которых никогда не видел и никогда бы не увидел…

Физик: Ну зачем Вы так? Я полагаю, что подозрения в болезненности психики Сталина не столь уж необоснованны…

Шейх: Мои близкие тоже были репрессированы… Это не мешает мне сознавать, что Сталин был человеком здравого ума… Достаточно сравнить его с другими правителями — и судить по плодам созидательной организации государства. Обвиняющие Сталина в патологии, должно быть, переносят на него собственные слабости. Они, мягко говоря, сами с собой не в ладу. И пишут о Сталине исходя из чувств какой-то мести — за пострадавших родственников, или за себя лично, или за какие-то дорогие им иллюзии, которые были попраны советской властью. Да, эта власть гнала религию, и не мне, правоверному мусульманину, оправдывать ее… Однако же, нужно различать, где реальность, а где то, что мы выливаем на эту реальность из своего бессознательного… И нужно понимать, что в любом миропорядке есть свои темные и светлые черты и не смешивать одно с другим.

Историк (Физику): Я все-таки отвечу Вам на ваш вопрос… Видите ли, нет оснований полагать, что перестройка расставила все точки над i в отношении 30-х или 40-х годов. Давайте проанализируем, как вообще относились к «кремлевскому горцу» — и мы увидим с десяток непохожих подходов, в каждом из которых есть какая-то правда…

Во-первых, это точка зрения Троцкого, главного врага и конкурента, в которой был обобщен опыт многих других партийных оппозиционеров. Во-вторых, точка зрения Бухарина («правый уклон», в отличие от Троцкого, хотя в критике сталинского «русофильства» правые и левые загадочно сходятся). Далее “полуэкспромтный хрущевский доклад”, по выражению историка Щетинова. С одной стороны, всем понятно, что хрущевские оценки и сам термин “культ личности” был временным, относительным признанием факта репрессий. С другой стороны, обозревая многие — отечественные и западные, перестроечные и демократические — варианты толкования проблемы, трудно не восхититься тем, как органично и даже грациозно было это тогда проделано Хрущевым. Дальше антисталинизм пошел в сознании диссидентствующей интеллигенции, от Гроссмана, впервые осмелившегося сопоставить фашизм с советским коммунизмом, а Гитлера со Сталиным (по сути, в этом дерзновении уже заключалось, как в зародыше, новейшее: «Сталин хуже Гитлера») — до перестроечных «очернителей». Общество «Мемориал» и движения в защиту жертв репрессий были объективно заинтересованы в нагнетании антисталинской истерии. Тогда-то и начали писать про психические болезни вождя, про его нравственную невменяемость и прочее.

Если проследить положительную трактовку Сталина, то достаточно заглянуть в воспоминания представителей партийной и хозяйственной элиты того времени — чтобы убедиться, насколько вменяемым и адекватным был этот человек. С другой стороны, отношение к Сталину иностранных лидеров (Черчилля, Рузвельта, де Голля и Гитлера, между прочим) весьма красноречиво — они видели в нем выдающегося политика, можно даже сказать, великого политика своего времени. Черчилль в 1959 году как бы в ответ Хрущеву выступил в английском парламенте с речью о Сталине, в которой сказал: «Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелейших испытаний Россию возглавил гений… Статьи и речи он писал сам и в его произведениях всегда звучала исполинская сила, эта сила была настолько велика в Сталине, что он казался непревзойденным среди руководителей государств всех времен и народов… Его влияние на людей неотразимо. Когда он входил на Ялтинскую конференцию, все мы словно по команде встали и, странное дело, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники логической и осмысленной мудростью. Он был непревзойденным мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения. В самые критические моменты, а также в моменты торжества был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям». Гитлер же оценивал Сталина гораздо выше чем русскую нацию в ее среднем. Об этом в своей блистательной статье недавно упомянул и Юрий Крупнов.

Физик: Это как раз один из нынешних нео-сталинистов…

Историк: Можно так сказать, но при этом нужно отдавать себе отчет, что «сталинисты» XXI века весьма своеобразны. Для них характерно ставить проблему не как в советские времена, по-другому. Они рассматривают Сталина как наследие, видят в нем не символ реставрации советского мироустройства, но один из продуктивных мифов, один из созидательных образов прошлого… Вот, например, еще один популярный автор Егор Холмогоров пишет о Сталине: «Его гениальный во многих отношениях ум был заточен под учет мельчайших материальных факторов и под оценку материальной действенности духовного». Материальная действенность духовного… Каково?!

Философ: Мне кажется, первым из таких «неосталинистов» был недавно упокоившийся отец Димитрий Дудко. Он, в юности сам пострадавший в лагерях за критику Сталина, в старости, после крушения СССР, выдвинул мысль о Сталине как о праведнике на троне, который переломил страшную революционную угрозу, свел ее на нет, так сказать… По мысли отца Димитрия, Сталин устроил так, что в «безбожном» государстве, в «безбожное» время люди жили по божьим заповедям…

Физик: Ну это бред какой-то… И это говорил священник… о правителе, при котором повсюду насаждалось стукачество, весь народ пытались превратить в сексотов… Кстати, а сколько священников при нем расстреляли и довели до могилы?

Историк: А Вы слышали, что благодаря Сталину многие храмы не были разрушены, многие священники были спасены от гибели, а во время войны и вовсе возвращены из ссылок?..

Физик: Да, слышал. Сейчас об этом принято говорить… Это напоминает «эффект заложника», который часто «благодарен» доброму дяде-террористу. В 1943 году после «замирения» Сталина с Церковью в храмах поминался на ектенье «Богом дарованный вождь». Но почему же он начал восстанавливать Церковь во время войны, а не раньше?

Шейх: Видите ли, не стоит преувеличивать необъятность власти правителей… Если допустить, что под личиной вождя пролетариата скрывался патриот и почвенник, то надо же понимать и то, что к власти он пришел все-таки как вождь пролетариата, как интернационалист, как наследник Ленина… Сколько времени и сил нужно, чтобы преобразовать эту энергию в нечто по сути противоположное?.. Вы не чувствуете логики власти, если думаете, что оттуда можно все повернуть в одночасье — что подчиненные на любой приказ отдадут честь и все пойдет по-новому…

Философ: К тому же и это «преобразование энергии» должно произойти сперва в самом вожде, это тоже нелегкое дело… Ведь не только он гипнотизировал страну и партию, но происходил и обратный гипноз, как верно заметил наш собеседник…

Физик: Не понимаю, что же это, «страна» заставляла Сталина уничтожать крестьян, взрывать храмы, угнетать инакомыслящих?.. «Страна», что ли, саму себя возненавидела?..

Философ: Вы не заметили, что я сказал не только «страна», но «страна и партия». Ведь это сочиненный идеологами лозунг провозглашал, что «народ и партия едины». На самом деле какое-то подобие единства было достигнуто Сталиным в ходе войны, а до 40-х годов никаким единством страны и партаппарата даже не пахло. Гипноз партии и гипноз страны были противоположны друг другу, схватка двух великих начал велась в 30-е годы за Сталина, за его личность. Они вели невидимую брань… Ведь это страшная драма… Мы даже не догадываемся, как все это укладывалось в сознании вождя.

Физик: Все это мистика… Мне представляется, что дело проще: так же как Ленин ввел нэп, потому что коммунизм был явно нежизнеспособен, так же и Сталин путем проб и ошибок со временем отбраковал наиболее завиральные из марксистских идей…

Философ: Не преувеличивайте так называемую «роль личности в истории». Сталин внимательно следил за формированием своего образа в пропаганде и широкой прессе. Однако бросал он на русскую ниву много слов, а прижились далеко не многие из них. И образ вождя формировался в результате долгого взаимного наблюдения друг за другом власти и массы в одном срезе и власти и субъектов речетворчества (идеологии, печати, литературы) в другом срезе. Не шел ли Сталин какое-то время на поводу у определенного слоя советского государства, прежде всего, того самого своего «союзника» по борьбе, тех самых «кадров», которые «решают все»? Не строил ли он свое поведение исходя из оправдания чьих-то ожиданий? Думаю, в определенном смысле это было так. И Сталин был популистом, но не демократического толка. В отношении бюрократии это был своеобычный административный «популизм», в отношении же широких масс это был более игровой, мифологический «популизм», мимикрирующий под формы исконно русского традиционализма. И здесь я соглашусь с уважаемым шейхом: постепенно все большее внимание вождь обращал на сигналы, поступающие от народных масс и от тех представителей аппарата, которые были еще тесно связаны с народом, не оторвались духовно от него… Народ, с его мягким, кротким, но мощным и не иссякающим магнетическим полем, все больше и больше воздействовал на Сталина, подчинял его себе.

Физик: Я понимаю Вас в том смысле, что эпоха сталинизма отличается особой могущественной магией жеста, а, с другой стороны, герметичностью, замкнутостью на себе. Глядя из столь неуравновешенной эпохи, как те же 80-е, действительно трудно удержать в объективе целую картину. Кто-то предпочитал восхищаться сталинской архитектурой и кинематографом, а кого-то заклинило на смаковании «Архипелагом ГУЛАГом». Но как добиться целостности анализа?

Историк: Но ведь и не все критики Сталина в перестройку так уж потеряли голову. Встречались и взвешенные оценки. Вот, например, Михаил Гефтер, книгу которого не так давно выпустил Павловский и разместил отрывки из нее на Русском журнале. Так вот Гефтер, один из самых тонких критиков сталинизма, поднимается иногда на высоту диалектического самоопровержения. В этих своих «мастер-классах» он прямо говорил, что в репрессиях 37 года Сталин протянул руку стране поверх голов аппарата, как бы соединил себя с национальных духом вопреки партийным перегородкам. Вот у меня в блокноте выписаны слова Гефтера: «В середине 30-х люди шли навстречу ему, навстречу своей смерти, — и им радостно, им хочется жить и жить! То, что позади у них трупы, их не смущает — и они не чуют приближения своей собственной смерти. Их скрытые чувства после страшного погрома на селе, который они с ним сообща учинили в начале 30-х годов, неясны Сталину и уже этим ему несносны… Он как бы предчувствует, что сумма их воль, тайный нерв этой «гласности и перестройки», не вводит его в личный контакт со страной. Террор вытекал из потребности Сталина установить прямые отношения с Россией — связь через гибель. Вот, собственно, в чем суть дела». Видите как! Получается, что действительно два начала боролись за вождя, а он был вынужден между ними маневрировать — и сначала гнобить одно начало в угоду другому (раскулачивание, коллективизация), а затем это другое порезать во имя первого (репрессии против «врагов народа» второй половины 30-х гг.). Заметьте, какая формула была найдена — «враги народа»! До этого была «контра», пытающаяся поднять народ против власти, — с той покончили. Затем был короткий переходный период разоблачения «спецов», вредителей на производстве. А теперь заход идет с другого конца — это «враги», которые не желают остановиться, бросают вызов самому «народу», норовят сломать его… Сталин в этот момент отождествляет себя с «народом» и стремится к созданию национально-государственного монолита.

 

II

Физик: Не знаю, все же, на мой взгляд, панегирики Черчилля и тому подобные речи не объективны. Я вот читал в свое время книгу Роберта Такера о Сталине, в которой хорошо аргументировано, что Сталин завоевал партийные круги именно благодаря тому, что не обладал харизмой — в конце 20-х годов государству был уже не нужен «новый» Ленин (то есть некая неповторимая, самоценная революционная личность), а нужен был «второй» Ленин (то есть предсказуемая политическая фигура). Или возьмем Лиона Фейхтвангера, внимательно следившего за событиями в CCCР еще задолго до своей поездки туда. Он был человеком, которого нелегко провести. Об этом свидетельствует его книга «Москва 1937», фактологически острая и последовательная. Из 37-го года автору представляется, что внутрипартийная вражда коренилась в оппозиции «борец/работник». «Борец» Троцкий с его «беспримерным высокомерием», субъективизмом, но и талантом оратора противопоставляется Сталину, победителю, победившему потому, что он сумел сочетать в себе качества «борца» и «работника», хотя и не обладал яркой одаренностью «перманентного революционера».

Философ: Этот взгляд неверен потому, что он неполон. Игнорируются пружины, позволившие бледным истинам Сталина побивать блестящие аргументы Троцкого.

Историк: Да. Вероятно, Фейхтвангер некоторым образом попал под влияние Троцкого, который, кстати говоря, в своей книге о Сталине писал, цитирую: «Сталин завладел властью не при помощи личных свойств, а при помощи безличного аппарата. И не он создал аппарат, а аппарат создал его. Этот аппарат со своей силой и со своим авторитетом явился результатом длинной, долгой и героической работы большевистской партии, которая сама выросла из идей… Сталин не создавал аппарат, а овладел им». Однако, что бы там ни говорил Троцкий, Сталин по природе всегда был человеком независимым и мало подверженным чужим влияниям. Странно было бы не замечать в Сталине своеобразного идеологического и тактического таланта.

Физик: Не думаю, чтобы Фейхтвангер попал под влияние Троцкого… Он писал о том, что Троцкий ненавидел не столько лично Сталина, сколько само «государство Сталина», видя в нем восстановление старой имперской России.

Историк: Прежде чем стать жестким диктатором, деспотом, поднявшимся над породившей его бюрократией, Сталин был вынужден в течение долгих лет существовать в условиях партийной демократии. В той же книге Троцкий так описывает качества наркомнаца: «Сталин ведет переговоры с представителями различных национальных организаций… которые лавировали до поры до времени, стараясь извлечь для себя выгоды из смены режима. В этих переговорах с мусульманами и белорусами Сталин как нельзя более на месте. Он лавировал против лавирующих, отвечал хитростью на хитрость и вообще не давал себя одурачить. Именно это качество ценил в нем Ленин». И в другом месте Каменев якобы поучает Троцкого: «Вы думаете, что Сталин размышляет сейчас над тем, как возразить вам по поводу вашей критики? Ошибаетесь. Он думает о том, как вас уничтожить, сперва морально, а потом, если можно, и физически… Сталин ведет борьбу в совсем другой плоскости, чем вы. Вы не знаете этого азиата…»

Шейх: Враги редко бывают объективны. Однако, по всему видно, что еще в молодом Сталине Троцкий чувствовал противника интернационализма и в некотором роде врага «еврейского засилья» в руководстве партии. Недаром Ленин обвинял «Кобу» в «великорусском шовинизме». Однако этот шовинист был сильным теоретиком в национальном вопросе и под прикрытием интернационалистической идеи ему удалось протащить во многом противоположное содержание (необычайный талант, «азиатский» талант!). Ведь сталинская концепция «братства» народов прямо противоположна концепции Коминтерна с его идеалом смешением народов. Фактически во имя «братства» народов (имперского братства!) Сталин разгромил Коминтерн и лишил его политического влияния. Он указал «интернационалистам» их место — быть конспиративной силой на Западе, то есть фактически обернул «интернационалистический» инструментарий против тех, кто его изобретал и внедрял в подрывных целях в «нецивилизованные» страны…

Да-а, со Сталиным все были вынуждены считаться. Он перевел борьбу цивилизаций из плоскости публичных действий в плоскость секретных служб — он отказал Западу в праве на двойные стандарты, создав в противовес им собственный «второй стандарт».

Физик: Интересно Вы говорите. А вот модный ныне исламский философ Джемаль с Вами бы не согласился. Он считает Сталина олицетворением «чингизидской бюрократии», которая всегда «стремится к симбиозу с туземным фактором». Джемаль считает эту политическую позицию реакционной и бездуховной, подчиняющейся влияниям почвы… Я читал у него, что современные мусульмане, особенно радикалы типа ваххабитов — это и есть истинные наследники большевиков, так сказать, интернационалисты сегодня, и в этом спасение…

Шейх: Я полагаю, Джемаль вовсе не исламский философ, а «московский», «столичный». Для исламского философа ему не хватает необходимых знаний, без которых не может состояться ни один подлинный религиозный авторитет. Он скорее использует вероисповедные одежды для прикрытия своего «интернационализма» и оправдания «международного терроризма», в том числе чеченского. Любой вменяемый мусульманин понимает, что самостоятельный исламский терроризм — фикция. А Джемаль своим «интернационализмом» по сути поддерживает эту американскую выдумку. Позирует, обнимается на фото с боевиками — которые перед камерой отрезают голову пленному, рассчитывая при этом на одобрение мусульман. Им никогда не понять глубины и правды хадиса: «Злейший твой враг может стать твоим другом».

Физик: Наверное, для Джемаля эти снимки с чеченскими боевиками — акция чисто политическая… Он утверждает, что Дудаев пошел на войну с целью восстановить СССР, а не расколоть Россию…

Шейх: Ну, это выдумки. Не об СССР они хлопотали, но о новом мировом пожаре, подпитываемом сырой нефтью. Эти новые интернационалисты в лучшем случае идут по стопам Троцкого, столь популярного у нынешних антиглобалистов. Антиглобалисты — вот действительные наследники Интернационала.

Философ: Идея интернационализма — отработанный материал русской истории. Почему и европейские антиглобалисты имеют у нас мало шансов. Что удалось большевикам, уже никому в России не удастся. «Интернациональный» бунт до и после большевиков в России всегда был и будет бунтом шпаны (казачьи бунты, Болотников, Пугачев и т. п.). Шпане действительно безразличен фактор этнической иерархии. Но настоящей «контрэлите» этот фактор не может быть безразличен.

Историк (перелистывая свой блокнот): Кстати, в одном месте своей книги о Сталине Троцкий проговаривается. Речь Сталина, пишет он, «заключала в себе ряд осторожных инсинуаций, которые большинству оставались непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата. Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где нет верхов партии и где можно говорить не стесняясь». То есть получается, что в 20-е годы верхи партии выступали как своего рода надсмотрщики! И для того, чтобы одолеть этих «смотрящих от Коминтерна», Сталин как бы вступал в осторожный сговор с низовым аппаратом и народом…

Философ: Это звучит очень актуально. Все повторяется: и сейчас над нами нависли такие же «смотрящие» от международного капитала и демократических ценностей, и на подходе новые, более современные «смотрящие» — антиглобалисты…

Шейх: С вашего позволения, я продолжу про «реакционное перерождение» государства. Заметьте, потенциал сталинской экспансии был так велик, что СССР даже при нерадивых и халатных преемниках вождя продвинулся еще дальше на юг и на восток — участвуя в столкновениях в Индокитае, внедряясь в Африку и Латинскую Америку, то есть осуществляя проект «братства» народов в масштабах уже трансконтинентальных. К сожалению, после Сталина «коминтерновское» направление начало возрождаться. Но оно так до конца и не оправилось — подрыв СССР был осуществлен через работу секретных служб, только лишь при фоновой поддержке движения диссидентов.

Сталин не довел до конца ревизию интернационализма. И структура СССР с ее этническим федерализмом оставалась номинальной до тех пор, пока не «заработала» в конце 80-х годов, когда определенные силы начали разрушение державы. Впору задаться вопросом: не был ли советский федерализм провокацией, миной замедленного действия, заложенного большевиками под Россию?

Философ: Так называемый этнический федерализм в России — это некая коалиция местных национализмов и автономий за счет русских, национализм которых превращается в жупел и подвергается остракизму. Русские — это как бы всечеловеки, склеивающий материал, они обязаны быть интернационалистичными, на национализм же права не имеют. Это порочная идеология, которая, кстати говоря, не обеспечивает большой стабильности государства и межэтнической гармонии. Как показал исторический опыт, локальные национализмы при таком порядке лишь тихо тлеют и дожидаются очередного «часа икс», когда ослабеет центр и можно будет вырвать у него очередную порцию льгот.

Интернационализм никогда не был свойствен традиционной России. Допускают большую ошибку те, кто видит в интернационализме нечто вроде реинкарнации старого имперского принципа. Интернационализм как массовую манипулятивную идеологию придумали марксисты и советская империя строилась не благодаря, а вопреки ему. В догмах интернационализма есть однозначная связь с идеей мировой революции и в идеале эти догмы ведут к смешению всех рас наций и выведению некоего общечеловеческого гуманоида. Ельцин взял из советского прошлого самое плохое (федерализм и остатки интернационализма, выраженного в лукавой формуле «дорогие россияне»), отбросив самое хорошее.

Историк: Сталин очень рано проявил себя подспудным противником интернационализма. В письме Ленину в 1922 г. он писал: «За четыре года гражданской войны, когда мы ввиду интервенции вынуждены были демонстрировать либерализм Москвы в национальном вопросе, мы успели воспитать среди коммунистов, помимо своей воли, настоящих и последовательных национал-независимцев, требующих настоящей независимости во всех смыслах». Сталин изначально повел курс на восстановление имперского формата России, хотя и под лозунгом «национально-культурной автономии» (это был единственно возможный компромисс). И Ленин поддержал его, хотя и настоял на том, что окраины должны юридически входить не в состав Российской Федерации, а в состав союзной конфедерации, внутри которой Россия была бы лишь одной из республик. Эти линии на карте прочертили Ленин и Троцкий. Но Сталин олицетворял противоположную унитарную тенденцию. Однако он так и не посмел (или не успел?) уйти от фиктивного федерализма… Хотя идея эта очень скоро устарела, но ленинский федерализм остался. Постепенно Сталин вел на него наступление. В 1937 году Пленум ЦК ввел во всей стране обязательное изучение русского языка. РСФСР был признан «старшим братом» по отношению к другим союзным республикам: по Конституции 1936 года вместо сопредседателей союзного ЦИК был введен пост единого Председателя Президиума Верховного Совета СССР, — его занял представитель РСФСР Калинин.

Шейх: Такая особенность сталинского мышления позволяла Троцкому говорить о «национальной ограниченности» наркомнаца, но Троцкий с его космополитизмом оказался в итоге за бортом реальной политики, Сталину же его «ограниченность» позволила стать главным участником создания в России новых, гибридных форм государственности.

Философ: Все-таки Сталин не выработал более зрелой структуры империи, чем социал-демократическая «автономия», хотя его политика «переселений» некоторых народов в 40-е годы была намеком на возможность такой выработки. Путь к имперскому территориальному устройству был для Сталина открыт, но он не продвинулся по нему, ограничиваясь малыми мерами. Я читал книгу Чуева «Сто сорок бесед с Молотовым», в которой Молотов говорит: «Надо восхищаться дальновидностью Сталина. Ведь именно благодаря ему Крым был зачислен в состав РСФСР. Туда же в свое время и по той же причине была отнесена Калининградская область, а граница Казахстана прошла не по естественному, казалось бы, рубежу — берегу Волги, а в 100 километрах восточнее». Хорошие меры, но слишком малые, как мы теперь убедились.

Физик: Роберт Такер тоже говорит о «русского красном патриотизме» Сталина. Когда Такер пишет, что «Сталин отождествлял себя с Россией», он имеет в виду обострение в Сталине сознания исторической судьбы (лучше сказать, миссии) России. В Ленине его, по собственному сталинскому признанию, привлекало прежде всего сочетание «русского революционного размаха» с «американской деловитостью».

Однако же Такер как раз сторонник психоаналитической трактовки Сталина, и он утверждает, что схема «душевной болезни» вождя, его интровертной природы связана с репрессиями и культом личности: «Его культ — приоткрывает внутреннюю завесу».

Философ: Профессор, Вы наверное знаете эту теорию? Что Вы думаете о Такере?

Историк: Да, я знаю эту теорию. Такер — ученик фрейдистки Хорни, они вообще все пытаются объяснить по Фрейду. По существу Такеру трудно возразить, но ему и не стоит возражать — сама постановка проблемы обличает многие слабые стороны фрейдизма. Вопрос ведь не в том, приоткрывает или не приоткрывает культ завесу над сталинской психикой, а в том, в какой степени, в каких пропорциях и по каким законам происходит это приоткрывание завес. Где проводить эту разграничительную линию «личности» и «эпохи», личного начала и неличной исторической стихии? Ни Такер, ни Хорни не дают ответа на этот вопрос. Они могут лишь предложить очередную психоаналитическую схему, не отличающуюся новизной.

Не следует забывать, что все это происходило на значимом фоне грандиозных социальных сдвигов. И решая вопрос, верил ли Сталин в насущность и справедливость глобальных общественных изменений, во многом решается и вопрос, удобно ли он чувствовал себя в атмосфере 30-х годов и позднее. Воля Сталина была направлена на укрепление новой партийно-советской государственности и на ее доминирование в мире. Отождествление себя с исторической судьбой страны проявлялось в остром сталинском комплексе «отставания» от передовых стран. Однако комплекс этот имел реальную почву в свете актуализировавшейся опасности мировой войны. Цепочка «коллективизация — индустриализация — милитаризация» на деле неразрывна и внутренне необходима в связи с целью догнать индустриальные державы «за 10 лет». Нельзя сказать, чтобы были не правы те историки, которые связывают создание системы ГУЛАГа не столько с проецированием паранойи вождя на действительность, сколько с необходимостью наличия максимально дешевой рабочей силы для строительства каналов и решения лесозаготовительной проблемы. Как говорилось в отчетах НКВД, работы лагерей осуществляли народно-хозяйственные проекты «с экономией больше, чем в 4 раза». Вот откуда был почерпнут ресурс роста, вот откуда возникла возможность догнать конкурента за 10 лет. Сталин всегда имел в виду войну, и если июнь 1941 года застал его врасплох, то это был «расплох» скорее тактический, чем стратегический. Имел Сталин в виду и мировую революцию, и активность в III мире.

Критики репрессий пытаются измерить сталинизм по меркам классического гуманизма — а это, мягко говоря, некорректно. Элементы модернизированного гуманизма в сталинизме сочетались с самыми жесткими и консервативными элементами традиционализма. Этот сплав, пожалуй, и обеспечил системе прочность на русской почве, прочность, позволившую победить в войне и долго выдерживать конкуренцию с западными демократиями. Время-то жестокое было, и «капиталистические хищники» не дремали… Это не риторика.

Но недостатком сталинского сплава ценностей является высокая степень абстрактности, оторванности от действительных исторических корней. Это, пожалуй, главное уязвимое место Сталина. Тем не менее, наблюдая этот сплав и рассматривая его в качестве своего детища, Сталин — это вполне вероятно — мог лелеять в себе сознание выполненного долга. Отсюда нетрудно объяснить его пророческие в общем-то слова: «Я знаю, что когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. Но я уверен, что ветер истории все это развеет».

Философ: Думаю, что психическое здоровье Сталина, а вовсе не его серость — были той главной отличительной чертой, которой он выделялся среди «старой ленинской гвардии». В молодости он был одним из классических подпольщиков и наиболее надежных организаторов конспирации и экспроприации. Соратники тех лет характеризуют «Кобу» как надежного, волевого революционера, еще на Кавказе он снискал прозвище «второго Ленина» за твердую приверженность курсу большевистского ЦK и лидера партии лично. Если мне не изменяет память, на его счету было 14 псевдонимов и 7 ссылок, членство в ЦК с 1912 года, редакторство в «Правде», «Рабочем и солдате» в 1917 году — все эти факты «послужного списка» свидетельствуют о его роли в партии в предреволюционный период. После избрания его генеральным секретарем ЦК (должность новая по раскрывающимся тогда масштабам административной работы), то есть с 1921 года, Сталин начинает пользоваться в верхнем эшелоне советской власти все большим и большим влиянием («необъятная власть», по ленинское формуле). А такого рода влияние при сталинской умелости и деловитости не могло не стать решающим фактором во внутрипартийной борьбе. К своей зрелой политике Сталин шел целенаправленно, и меня не удивляют появившиеся в последнее время «легенды», что он был послан в большевики некими православными старцами (версия, изложенная в документальном фильме А. Москвиной «Бич Божий»).

Изучая тексты сталинских статей и выступлений, трудно не отметить «педагогогической» манеры Сталина, — это не расплавленный поток речи троцкистов, но создание формул, оттачиваемых до заучиваемости. Впоследствии этот стиль, рассчитанный на универсализм его применения на местах, обрастая все новыми подробностями, станет официальным языком газет и собраний. Классическим его образчиком является знаменитый «Краткий курс истории ВКП/б/». Задача Сталина — дать стереотипы местному администратору, дать язык «безъязыкому» новому человеку. До конца 20-х годов эти тенденции в Сталине едва заметны, благодаря его осторожности и огромному дару тактического выжидания, терпеливой подготовки всех значимых шагов. Даже в 28 году после разгрома объединенной оппозиции, когда сталинский костяк был уже так силен, что не побоялся отмежеваться от умеренных оппонентов (бухаринской группы), стиль мышления Сталина во многом еще оформляется в виде осторожных разъяснений ситуации, комментировании политической программы. Только в речи на апрельском пленуме ЦК в 29 году («О правом уклоне в ВКП/б/») начинает проявляться своеобразная «свирепость» генсека.

Одним из первых произведений новой, сталинской эры можно считать короткий доклад «Год великого перелома», приуроченный к XII годовщине революции. Сразу ощущается дыхание новой политической ситуации осени 29 года, когда последняя серьезная оппозиция «большинству ЦК» и «генеральной линии» (то есть фактически линии самого Сталина) — правый оппортунизм — была без особой шумихи отрезана от властных полномочий. Основой доклада является триумфальное настроение вождя в связи с победами колхозного движения. В данном тексте можно уже обнаружить ощутимые зачатки будущего сталинского парадного стиля, будущего “тоталитарного” монументализма. Это стиль своего рода догматического диалектизма. Нарочитый тавталогизм Сталина, как бы подчеркивание темы через повтор ключевого слова (зачастую в каждой фразе цепочки), манера «самоинтервью», создание иллюзии полемики, — все это сталинские изобретения. Но изобретения эти воспроизводят в себе эпические законы, законы речи, наделенной властью и семейно-родовым авторитетом, если можно так выразиться. Постепенно из жестокого и сурового «учительства» педагогизм этот все больше обращается в формы добродушного «отцовства».

Не резонно ли то предположение, что нэп и демократия (внутрипартийная, конечно) были связаны некими глубинными внутренними узами? Так в речи «О работе в деревне» (1933) Сталин произносит слова, которые еще недавно могли бы показаться недопустимыми, направленными на «зажим» инициативы низов или же недооценивающими классового врага: «Не в крестьянах надо искать причину затруднений в хлебозаготовках, а в нас самих, в наших собственных рядах. Ибо мы стоим у власти, мы располагаем средствами государства, мы призваны руководить колхозами и мы должны нести всю полноту ответственности за работу в деревне».

Сегодня нашему обществу требуется нечто вроде нового Сталина, не буквальное его повторение, конечно, но тот же дух, та же государственная ответственность. И если Путину не удастся осилить такую задачу, значит на смену ему придет другой лидер, который ее осилит.

Мы и сейчас переживаем нечто вроде нэпа, только не большевистского, а международно-олигархического — и вновь встает вопрос о том, чей гипноз сильнее… Я думаю, что на вопрос профессора, с которого начался наш разговор, следует ответить так. Сегодня нашему обществу требуется нечто вроде нового Сталина, не буквальное его повторение, конечно, но тот же дух, та же государственная ответственность. И если Путину не удастся осилить такую задачу, значит на смену ему придет другой лидер, который ее осилит.

Историк: Из чего это следует?..

Философ: Лидеру России в ближайшее десятилетие придется решать задачи, типологически сходные с теми, что решал Сталин в 30-е годы. Тогда свежая стабильность государства заключалась в том, что аппарат был постоянно терроризируем властью, репрессии не позволяли ему распускаться — это была жесткая, а не рыхлая деспотия, в каковую она обратилась в 60–70-е годы. Кстати, первым уподобил Путина Сталину опять же отец Димитрий Дудко, о котором мы уже говорили.

Если сравнивать двух вождей, то я бы сказал следующее: Сталин в 20-е годы был гораздо осторожнее, чем Путин в наше время. Сталин был гораздо либеральнее по отношению к своим врагам. Троцкого он выслал из страны только в 1928 году. А Путин уже в первые годы своей власти по сути выдавил за границу Березовского и Гусинского. В 2003 году Путин наносит удар по последнему оплоту либеральной оппозиции: разворачивается кампания против Ходорковского. В непосредственной связи с этим объявляется отставка Волошина — этого символа «старой ельцинской гвардии» в руководстве России. В 2004 году отставкой Касьянова Путин подводит черту под эпохой целенаправленного выдавливания своих противников из власти. Эти события напоминают разгром «правого уклона» в ВКП(б), который предшествовал «году великого перелома». Через десять лет сталинские репрессии против господствующей партийной элиты достигнут пика. Не ожидать ли и нам в ближайшие годы начала репрессий, а не просто мягкой «ротации» нынешней элиты? Возможно, что Сталин, как говорится «мягко стелил», но потом ожесточился, а у Путина будет обратная тенденция — но тем не менее следует ожидать сгущения туч над «старой элитой», «элитой 90-х»…

Шейх: Сегодня Касьянов с одной стороны, а Березовский и Невзлин из-за границы пытаются использовать свой последний шанс против Путина — Невзлин уже прямо говорит о «новом сталинизме»… (оригинальный материал в Нью-Йорк Таймс, перепечатано «Вестником Израиля») Вот только справится ли Путин с этой задачей? Все-таки современный нэп еще не отброшен «к черту», правительство все еще в руках министров-революционеров…

Физик: Я согласен, пожалуй, что параллель работает… Но вот не так давно вышла книжка в двух томах, называется «Двести встреч со Сталиным». Там на нашу тему есть очень интересный эпизод. Это встреча Сталина с писателями в 1947 году, вспоминает о ней Константин Симонов. Мысль, которую внушал на этой встрече нескольким маститым писателям Сталин, была такой: воспитывать советский патриотизм, искоренять в интеллигенции преклонение перед заграничной культурой. «Это традиция отсталая, она идет от Петра, — сказал Сталин. — Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет снимать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия…» «Надо уничтожить дух самоуничижения… Надо на эту тему написать произведение… Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношение простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор».

Философ: Хорошую Вы цитату откопали… Уничтожить дух самоуничижения — вот какую задачу поставил Сталин. Такие слова просто так не рождаются. Как говорится, от избытка сердца говорят уста…

Физик: Но как это понимать? Ведь уничижение, смирение — это наше традиционное, духовное достояние…

Шейх: Уничижение разное бывает. Сталин говорил о самоуничижении, которое сродни предательству… Вообще же в той мысли, в самой зрелости мысли Сталина заключается какая-то загадка…

Философ: Да. Масштаб мысли Сталина здесь уж очень велик. Может быть, и впрямь его богоносные старцы благословили на «хождение в революцию»? Как думаете?..

 

Как нам решить пять сложнейших задач нашего времени? А именно:

Объединить вокруг общего дела большинство патриотов, дав им реальную возможность перестать меряться своими амбициями?

Повернуть в обратном направлении процесс распада исторической России, запущенный в 1991 году?

Повернуть в обратном направлении процесс распределения и растранжиривания советского наследия, осуществляемый до сих пор путем приватизаций, разгосударствлений и просто разворовывания нашего общенародного достояния?

Восстановить цивилизационную суверенность державы, свернув на собственный, не-западнический, нелиберальный путь развития?

Найти точку сборки и соединения носителей социалистической, националистической и консервативно-традиционалистской идей и вдохнуть тем самым в наш изверившийся в политике народ надежду и способность доверять новой национально-имперской власти?

Ответ на все эти вопросы есть!

Более того, в этом ответе содержатся решения еще множества других, весьма болезненных и страшных вопросов текущего момента.

 

О «народном президенте»

1. Сегодня в России активно формируются несколько центров патриотических сил, имеющих разные оттенки, но охваченных одним замыслом — выдвижением на выборах 2012 года кандидатуры «народного президента».

2. Идея «народного президента» и «альтернативного президента» сама по себе лишь заявка на политическую предметность, но реального предмета для союза патриотов в ней нет. Дело не в недостатке программы, и даже не в отсутствии ясно обозначенной цели, а в отсутствии у нас времени и проектных возможностей для выращивания в столь короткие сроки узнаваемого патриотического вождя. Не замечать этого — наивно.

3. Если бы основная часть патриотов сейчас договорилась сформулировать единую руководящую ими цель и программный минимум для своего будущего кандидата — они, как показывает прежний опыт, в процессе реализации своих договоренностей погрязли бы в идеологических спорах и разногласиях. Результат был бы неминуемо фракционным, а не общепатриотическим.

4. Поэтому, признавая тезис: «В России много достойных людей — прекрасных кандидатов в президенты» — мы мало чего меняем в действительности. Выпускание нескольких больших и сверкающих патриотических мыльных пузырей приведет к срыву самого замысла и к тому, что наиболее амбициозные перессорятся, а все остальные разочаруются.

5. Максимум на что могут рассчитывать такие кандидаты, не обеспеченные реальной консолидированной организационной силой — сыграть в роли Лебедя-2, о чем я уже писал. Но даже и до роли генерала Лебедя 1996 года нынешним претендентам еще расти и расти.

6. К примеру, сегодня на подобную роль может претендовать Рогозин, фигура вызывающая, мягко говоря, сомнения после краха проекта «Родина», с неаккуратной и неоднозначной передачей его человеческих ресурсов «Справедливой России». А с другого, национал-либерального края, на ту же роль может претендовать Навальный, если американские банкиры и Госдеп его еще «подраскрутят».

7. Необходима очень краткая и ясная сверхзадача и чрезвычайно емкое и убедительное решение. Иначе коалиция коалиций у патриотов не сложится, а если даже и сложится, то тут же скатится к череде расколов и распадов.

8. По моему глубокому убеждению, такое изящное решение есть.

Под предлагаемое здесь решение можно собрать если не поголовно всех, то почти всех подлинных русских патриотов, как русских по племени, так и русских по духу. Это решение позволит не только сплотить большинство патриотических политпартий (естественно, не зарегистрированных Минюстом), общественно-политических организаций, союзов, клубов, сетевых сообществ, но и огромную массу неорганизованного ни в какие структуры народа. Под это решение можно будет собрать достаточный бюджет у инвесторов, в основном среднего и мелкого бизнеса России, стонущего под гнетом многоклановой олигархии. (Во-первых, это бизнес с контрактами в Белоруссии, кровно заинтересованный в ее развитии, а не спаде, во-вторых, это бизнес, который устал от российской искривленной экономики и антинациональной политики, готовый дать деньги под стоящую и заслуживающую поддержки коалицию патриотов, буде такая возникнет.)

 

Ключевая идея

9. У всех возможных патриотических альтер-кандидатов, несмотря на их таланты, теоретические заслуги и деловые качества, жизненный опыт и потенциальную гениальность, есть принципиальнейший недостаток — они нуждаются в проверке их способности быть национальным вождем.

10. Сегодня в пространстве русского мира есть лишь один действующий и прошедший все проверки подлинно патриотический государственный деятель, имперский по размаху своих дел, стойкости и мужества. Это Александр Лукашенко. Беларусь батьки держится до сих пор, будучи последним бастионом исторической России, несмотря на огромное давление элит Запада и РФ, несмотря на рукотворные проблемы, конструируемые спецслужбами и стихийные кризисы, подстегиваемые крупными и мелкими спекулянтами.

Лукашенко и внутрироссийские патриотические силы объективно нуждаются друг в друге

11. Но Беларусь, в отличие, скажем, от Украины, демонстрирует при этом невероятно успешную модель выживания, подлинный русский путь в постсоветских условиях. Это та самая альтернатива Западу, которая отражает глубинную суверенность, самостоятельность и культурно-историческую самодостаточность России-цивилизации.

12. О народном характере белорусского государства в большой России ходят даже не легенды. О нем у нас достоверно знают. Несмотря на оголтелую и порою развязную антилукашенковскую пропаганду в российских СМИ, вплоть до омерзительного и плохо скроенного прошлогоднего фильма «Крестный батька», невзирая на слепую и безоглядную клевету Запада, достаточно заехать в любой провинциальный городишко, в любую деревню, на любую железнодорожную станцию — и там, в случайном ли разговоре с попутчиком, или в задушевной беседе за рюмкой с соседом, земляком, дальним родственником — мы всегда услышим, что реально думает об этом народ. Щедро финансируемые пропаганда и клевета могут сколько угодно бессильно скрежетать зубами, а официозные соцопросы — брезгливо игнорировать действительные цифры. Им никто не верит. (Последний пример — передача В. Соловьева 30 июня, в которой рейтинг Жириновского явно накручивался, а ведущий попросту не давал Проханову сказать слова в защиту батьки.)

13. Среди профессионалов общеизвестно, что по сравнению с другими государствами СНГ Беларусь прошла кризис с наименьшими потерями. Проблема у батьки одна — маленькая экономика имеет мало возможностей для внутреннего маневра, чрезвычайно зависима от внешних рынков сбыта. Нынешний финансовый кризис в Белоруссии, которым наши СМИ напугали даже многих сторонников батьки, ведет в будущем к еще более бурному подъему ее компактной, но мощной экономики, так же как дефолт 98-го года оздоровил гораздо более слабую в производительном плане экономику РФ. Опираясь на Китай и других союзников, батька не отдаст свой выстраданный уклад на съедение транснационалам.

14. Главная опасность для него иная — политическая и военная. Похоже, что душить его будут последовательно и со все возрастающей наглостью и нахрапистостью. И при сохранении в РФ прежних тенденций — обязательно задушат. В России за антибелорусскими либералами в правительстве с их «газовыми войнами» стоят олигархи-сырьевики, которым мешал разработанный в 1996 году единый баланс топливно-энергетических ресурсов. Этот баланс, выгодный народу обоих государств, выгодный нашим потребителям бензина, мазута, газа, не выгоден тем, кто получает сверхприбыли от продажи сырья, — и поэтому он в последние годы был разрушен. Батьке жизненно необходимы мы, русские патриоты внутри большой России. Без нашей победы и ему не выстоять.

15. Сплотить патриотов России, включая представителей всех коренных народов, всех традиционных религий, при этом как сторонников советского типа социализма, так и сторонников национального капитализма — можно через анти-беловежский сценарий, контр-ельцинскую стратегию. Наш кандидат объявит себя контр-Ельциным и провозгласит один главенствующий пункт своей программы, свой президентский обет: начать сшивание разорванной по дьявольскому сговору державы, воссоединяя Белую и Великую России, два исконных куска страны. Не два братских народа, нет! Но две ветви одного государствообразующего народа.

16. Наш кандидат в президенты объявит, что он идет на выборы не за власть. Он идет на выборы, чтобы выполнить миссию воссоединения. После его победы немедленно будет объявлен референдум о воссоздании полноценного союза и проведении выборов нового, теперь уже союзного президента с передачей ему верховенства власти. (Конституционные и прочие правовые детали этой комбинации нужно долго и тщательно прорабатывать, но в ней нет ничего юридически и политически нереального.)

17. Таким образом, программа-минимум, программа-символ русской патриотической оппозиции в 2012 году должна звучать очень просто — немедленное воссоединение РФ и Белой Руси по принципу «одно государство — две модели экономики». Это воссоединение может пройти в два этапа: сначала воссоздание союзного государства, а затем, если так решит на референдуме народ Белой и Федеративной Руси, полное слияние двух политических систем. После этого полномочия российского и белорусского президентов могут быть сложены в пользу одного центра власти.

18. В результате избирается один парламент, утверждается одна конституция, формируется единое правительство. Естественно, оно должно не импортироваться из Минска, а сложиться на основе патриотических элит обоих государств. У нас появится один президент, один император — Белой и Великой России, двух Русских земель. Батька — это и есть русское название для императора. Это не просто вождь, не просто полководец и повелитель, но и «отец родной». Здесь сходятся архетипы атамана, царя и старшины, которые отличаются от «просто начальников» тем, что своих не сдают. Лукашенко это свое звание уже подтвердил.

 

Технология реализации

19. Автор этих строк прекрасно понимает, что широкое оглашение данной инициативы может сыграть в тактической перспективе и против Лукашенко. Оно может ускорить реализацию стратегии на его удушение. Но и замалчивать эту идею тоже нельзя. Широкая поддержка этой идеи способна и подтолкнуть Кремль к сближению с Белоруссией, сработать как своего рода «принуждение» к доброму делу.

20. Возможны и подозрения: не провокаторы ли мы, не имеем ли в виду цель поссорить батьку с Путиным и Кº и т. п. Косвенное доказательство, что это не провокация — тот факт, что данный замысел вынашивается давно и последовательно, впервые идея «двухходовой схемы» была озвучена мной еще на учредительном съезде партии «Великая Россия» в 2007 году и не прошла незамеченной властью. Провокации так не делаются.

21. Подозрения же о том, что это Минск инициирует озвученный план, мы должны отмести. Наши контакты с батькой до поры до времени должны быть минимальны. Проект должен быть внутрироссийским делом, независимым от Белоруссии и организационно, и материально. Единственное, в чем мы будем нуждаться уже скоро — в качественных информационных материалах о положении в Белоруссии, качественных и оперативных материалах о деятельности и высказываниях Лукашенко. Мы должны будем через интернет, дружественные радиопередачи и газеты, через распространение печатной продукции и дисков уничтожить блокаду и сорвать истеричную игру против батьки олигархических масс-медиа.

22. Далее, переходя к технологии подготовки к выборам, можно видеть несколько ключевых звеньев работы: во-первых, создание крепкой, достаточно монолитной коалиции, чтобы уменьшить в дальнейшем проблемы с теми, кто будет уводить нас от главной цели, сбивать с пути.

23. Во-вторых, понимая, что личность нашего кандидата, технического, «переходного» президента не обязана представлять собой апофеоз харизматичности — хорошо бы представить себе портрет именно такого лидера, который борется не за свою личную власть, а за Россию, такого лидера, который счастлив своей миссией: не занять престол, а подготовить путь к престолу. (Кстати, именно так действовали Минин с Пожарским, не претендовавшие на власть.) Нужен мужественный, непреклонный и праведный человек на эту роль, у него должна быть сплоченная группа единомышленников и, на всякий случай, пусть небольшая, скамейка запасных.

24. Далее, в-третьих, коалиции необходима профессиональная команда исполнителей, опытная и хорошо знающая свое дело — в сфере информации, пропаганды, организации выборных технологий, их юридического сопровождения, наконец, силового прикрытия. Никаких доморощенных, построенных на эмоциях ресурсов, вроде полудремлющего сайта Лукашенко-2008, быть у нас не должно. Также неприемлемы и никакие чисто общественные, проектируемые на авось, кампании по сбору подписей. Дело слишком серьезное.

25. У нас есть все необходимое, чтобы отчетливо продемонстрировать сравнение двух моделей — лукашенковской и ельцинско-путинской. Особенный упор нужно делать на последние годы, на жесткий анализ текущей ситуации в РФ, на то, что каждый гражданин испытывает на своей шкуре. Нужно показать, кто, на чьи деньги, в чьих интересах и к какому результату ведет все отрасли нашей национальной жизни: промышленность, энергетику, социалку, армию, образование, науку, культуру и т. д. И тут же сличить эти векторы с теми векторами, которыми руководствуется батька.

26. У нас есть и могут быть разногласия о путях развития страны, у нас могут быть и разночтения в том, как мы оцениваем путь, проделанный Белоруссией Лукашенко. Но очевидно другое: на первое место необходимо поставить цивилизационный суверенитет и собственный путь развития Русской земли. Все остальное — менее существенно и должно быть отложено в сторону.

27. Сила этого замысла в том, что у нас нет необходимости бряцать программой преобразований, которую перед выборами никто в РФ не читает. Нашей программой станет живая Беларусь — неустранимое в своей наглядности доказательство реальности собственного пути исторической России.

 

На полях замысла

28. В стратегической перспективе такой курс означает развитие процесса воссоединения исторической России (соответствующие предложения Абхазии, Осетии, Приднестровью), а также переговоры с Казахстаном и Украиной по поводу интенсификации путей взаимной интеграции. Император начнет переговоры не только с государствами, но и с распыленными повсюду русскими общинами об их участии в процессе воссоединения. Такой замысел может показаться многим чистейшей фантазией и маниловщиной. Ведь сегодня так популярны взгляды «кашистов» (по имени О. Кашина) о неминуемом распаде РФ и образовании на ее месте нескольких уютных европоподобных государств. Но для нас кашинский сценарий, так же как другие предложения по уменьшению пространства России, неприемлем. Напротив, мы видим, что о крушении СССР (не как сугубо коммунистического проекта, а как геополитического проекта, то есть империи) сегодня жалеют все его народы. В первую очередь русские, но также и армяне, и таджики, и другие народы СССР в массовом порядке (в последнее время такие настроения заметны даже среди прибалтийских народов). Сейчас еще не упущен уникальный исторический шанс — еще не поздно поднять знамя воссоединения тех, кого обхитрили, предали и продали. И поднять такое знамя и удержать его по силам именно императору Великой и Белой Руси.