Васильевъ, какъ уже извѣстно нашимъ читателямъ, оставилъ петербургскую сцену. На прощанье съ высокодаровитымъ артистомъ, мы считаемъ не лишнимъ сказать о немъ нѣсколько словъ; сказать за что мы такъ любили его, за что такъ высоко цѣнили его дарованiе.

Живо мы помнимъ тотъ вечеръ, когда видѣли его въ первый разъ: это былъ вторй или третiй дебютъ его на петербургской сценѣ; играли «Жениха изъ Ножовой Линiи». Съ перваго взгляда, онъ понравился намъ своей простой, ни мало неизысканной игрой, вѣрностью задуманному типу, знанiемъ купеческой жизни. Не было замѣтно того усилiя, съ которымъ играютъ лицъ торговаго званiя петербургскiе актеры: ни подчеркиванiя рѣзкихъ выраженiй, ни усиленно-комическихъ жестовъ, ни напряжоннаго поддѣлыванiя подъ купеческiй языкъ.

Умный актеръ, такъ рѣшили мы послѣ первыхъ актовъ. Рѣшение, какъ видите, не очень-то для артиста прiятное. Но начался послѣднiй акъ. Вы помните, тамъ женихъ узнаеъ, что его поддѣть хотѣли, на деньги его польстились, дочь изъ-за богатства продать хотѣли – и, подвыпивъ маленько для куражу, все это онъ дражайшимъ родителямъ объясняетъ. И вотъ какъ-молъ этотъ умный актеръ поведетъ эту сцену? Умно? – нѣтъ, тутъ ума мало; тутъ надо, чтобъ кровь заговорила; чтобъ душа въ человѣкѣ была. И что-же? – оказалось, что Васильевъ окончательно полонилъ насъ, съ разу. Этотъ пятый актъ ясно показалъ, что страстность главная отличительная черта этого артиста.

Да, страстность – легко это сказать! Не въ ней-ли, не въ этомъ ли страстномъ отношенiи къ создаваемому типу и заключается тайна актерскаго искусства? Умный актеръ – актеръ-ли въ сущности, или хорошiй чтецъ въ костюмѣ? Проникновенiе во внутреннiй мiръ создаваемаго имъ лица; – вотъ что важно. Дѣло трудное: бездну условнаго, бездну самыхъ мелкихъ условiй надо побѣдить: и какъ говорить, и какъ засмѣяться, какъ сѣсть и повернутся сообразно характеру извѣстнаго лица въ извѣстномъ состоянiи духа, все это изучить надо, все это въ явѣ потомъ изобразить надо; – и мало того, при передачѣ всего этого надо, – и это главное, чтобъ и душа слышна была, чтобъ бiенiе сердца слышно было. Кажется, непреодолимыя трудности и всѣ эти трудности требуется побѣдить. Въ этомъ-то, повторяемъ, и тайна актерскаго дѣла. Чувствовать себя другимъ человѣкомъ, переселиться въ чужую кожу, да такъ чтобы другiе не замѣчали этого переселенiя – вотъ задача! И при томъ въ данный моментъ сдѣлать это; теперь, а не черезъ полчаса.

Актеры, бьющiе на внѣшность, имѣютъ успѣхъ, порой увлекаютъ, – но это увлеченiе – увлеченiе минуты. На завтра оно остынетъ. Хорошо игралъ, хорошiй актеръ – вотъ все, что останется у васъ въ умѣ. А того-ли вамъ хочется? По нашему, лучшей похвалы актеръ не можетъ требовать, какъ той, какой, по преданiю, удостоился актеръ Бурбеджъ, другъ Шекспира; кто-то, разсказывая о его игрѣ, смѣшалъ акера съ дѣйствующимъ лицомъ; перемѣшалъ имена Бурбеджа и Ричарда III.

Плохое дѣло, когда актеръ оставляетъ одно внѣшнее впечатлѣнiе, когда вы помните только его гримировку; такое-то мѣсто, ярко выдавшееся; такую-то фразу. Когда за его игрой вы забываете объ изображаемомъ вамъ лицѣ. Это пустое, вздорнре впечатлѣнiе. Не актеръ важенъ, важно изображаемое имъ лицо. Не авторъ, а его творенiе. А какъ можетъ выйти живое лицо, когда актеръ объ одной внѣшности печется? Когда онъ васъ своей игрой поразить хочетъ?

Актеръ долженъ создать передъ вами цѣлый мiръ. Изобразить данное лицо такъ, чтобъ вы не только сказали: «этакихъ людей мнѣ встрѣчать случалось,»– но чтобы вы заинтересовались судьбой этого лица; чтобы вы заглянули въ его душу; чтобъ вамъ казалось, что это близкiй вамъ человѣкъ, судьбой котораго вамъ и нельзя не интересоваться. Вотъ, напримѣръ, этотъ красивый купецъ, который трудился тридцать лѣтъ, который всю жизнь свою мечталъ о томъ, чтобы зажить по божьему, своимъ домкомъ, въ любви да въ радости, съ своей дорогой семеюшкой, – вы вѣдь пожалуй подчасъ посмѣетесь надъ нимъ: очень «чувствительны» ужъ его мечты вамъ покажутся. И вотъ судьба, кажется, начинаетъ баловать его; встрѣтилъ онъ дѣвушку, хороша изъ себя очень, приглянулась ему; подступиться боится – потому барышня; не намъ-де калачи ѣсть, – но барышня ничего, согласiе свое оказала. Обвѣнчались, – но нѣтъ, не объ этомъ мечталъ ты, Левъ Красновъ. Любишь ты, да тебя словно не любятъ; нѣтъ-нѣтъ да и рыло отворотятъ. А ты за нее жизнь свою готовъ положить. Ревнуешь ты ее къ прощалыгѣ—барину. И дрянь, кажись, человѣкъ, не стоило-бы, да любишь-то ты ее очень, оттого и ревнуешь къ нему. А на тебя сѣти плетутъ; тебя обмануть хотятъ. Но ты не бережешься; ты любишь, – гдѣ тутъ беречься, когда любишь? Какъ ты скоро поддался; чуть ласковое слово и ты вѣришь, да какъ! Разговорился ты съ ней, разшутился, поговорилъ-бы ты съ нею про все, душу выложилъ, да нельзя, дѣло есть. И не пошол-бы ты, да вѣдь ты думаешь: мое дѣло – ея дѣло, никакъ нельзя; о ней-же думаю, о ней печалуюсь; не для себя работаю. Пошолъ ты и весело ты таково идешь, гордо: потому жена барышня, красавица, и любитъ меня, такъ чтобъ всѣ это знали. А между тѣмъ за ней ужъ подсматриваютъ; кто ради правды, кто ради злобы; кому больнымъ сердцемъ правды добиться хочется, у кого змѣи шипятъ. Ты думаешь, что умнѣй и счастливѣе тебя человѣка нѣтъ, что ты хорошо сдѣлалъ, что сестру свою съ зятемъ почти что выгналъ. Ты правъ; дѣлаешь такъ, какъ знаешь, какъ сердце твое тебѣ подсказываетъ. Самонадѣянный и гордый ты человѣкъ! Правду тебѣ сказалъ дѣдушка Архипъ, истинную правду. И вотъ ты веселый приходишь домой и негодуешь ты, что тебя на злобу опять подбиваютъ. Не хочется тебѣ злобы, душа твоя этого не переноситъ, а что дѣлать? Летятъ и каркаютъ вороны; чуютъ, что трупъ будетъ. Хочешь не хочешь, иди встрѣчай бѣду, отворяй ворота, да пошире – потому большая бѣда идетъ. Приходитъ жена, допросилъ ты ее; обманщицей и змѣей въ глаза назвалъ, да ей какъ съ гуся вода: она опять къ барину собирается, очень ужъ ловко видно баловаться-то съ нимъ. Ну, и не стерпѣлъ молодецъ; разъ не стерпѣлъ, весь вѣкъ свой терпи.

Вы пережили весь этотъ мiръ, и кто же васъ заставилъ пережить его? кто заставилъ васъ бояться за себя, за кѣмъ вы слѣдили съ напряжоннымъ вниманiемъ, чьей радостью радовались и чимъ горемъ горевали? Какъ весело вы смѣялись, когда Красновъ съ женой своей разговорился, «забавныя, тайныя рѣчи» говорилъ ей. Свѣтло и радостно было вамъ въ эти минуты; отдохнули вы душой, успокоились. А раньше болѣло ваше сердце, а послѣ еще сильнѣе заноетъ, когда блѣдный, ни на что не смотря, куда-то вдаль устремивъ глаза, выйдетъ Левъ Красновъ, убiйца своей жены. Все, надъ чѣмъ тридцать лѣтъ работалъ онъ, все разрушилъ самъ, своей властной рукой, въ одинъ мигъ.

И вспомните еще, что актеръ, заставлявшiй васъ все это переживать былъ П. В. Васильев, этотъ «комикъ безъ комизму», какъ отзывалась объ немъ еще недавно какая то газета, за то, что онъ безъ страсти канканъ танцовалъ.

Да, мало комизма было въ немъ; глубоко (не по газетному) понималъ онъ создаваемые имъ типы. Какъ можно глубже, какъ можно человѣчнѣе изобразить данное лицо – вотъ къ чему онъ стремился. Онъ досказывалъ автора. Въ Любимѣ Торцовѣ онъ плакать васъ заставлялъ, и не мудрено, что, увидавъ Васильева въ этой роли, покойный Ап. Ал. Григорьевъ призналъ это лицо за героическое, русскимъ Гамлетомъ назвалъ. Да горька эта глубокая иронiя надъ самимъ собою; горько это самоочищенiе; эта трудная дорога, чтобъ «человѣкомъ стать.»

И припомните, что, проникнувъ такъ глубоко въ эту затерянную, задавленную личность, Васильевъ и внѣшности не упустилъ; онъ даже эту трясучку, которая у пьющихъ запоемъ бываетъ, и ту замѣтилъ; даже то, что болѣзненно и внѣшне отвратительно ввъ такомъ лицѣ должно быть, все это вамъ передалъ съ ужасающей правдой, въ тоже самое время вызвавъ все, что есть чистаго въ вашемъ сердцѣ на высочайшее христiанское состраданiе, на высочайшiй по правдѣ судъ, который только можетъ дѣлать человѣкъ, когда того, кого судитъ онъ, призналъ въ тотъ судный часъ за своего брата, за своего падшаго и несчастнаго брата, а себя… а себя, можетъ быть, въ ту минуту еще ниже его признаетъ, не смотря на то, что судьей стдитъ. Но христiанскiй судъ и всегда таковъ, и этимъ святымъ чувтсвомъ вы актеру обязаны. Вѣдь такой актеръ – это наука, это – воспитанiе, это – правда, это – польза. Чтобъ это замѣтить, вамъ надо было много разъ видѣть актера. Внутреннiй мiръ слишкомъ глубоко васъ захватывалъ; человѣкъ-то вамъ дорогъ очень былъ, вы на его мелкiя привычки и вниманiя сначала не обращали.

Ну, какой-же это актер былъ, этотъ П. В. Васильевъ! Развѣ такiе актеры бываютъ? Они если пьянаго и озябшаго начнутъ изображать, такъ со смѣху умрешь. Такъ и видишь, что пьянъ и дрожитъ отъ холода; вотъ какъ на улицѣ иногда видишь; посмѣешься; уйдешь изъ театра, точно тебѣ кто смѣшной анекдотъ разсказалъ. А Васильевъ вездѣ человѣка отыскивалъ; чудакъ; Дiогенъ второй; за то надъ нимъ, какъ надъ Дiогеномъ, и потѣшались литературные гаеры.

А можетъ быть не обращали на этого актера должнаго вниманiя; можетъ, повторяли избитый приговоръ, что однообразенъ этотъ актеръ очень. И видѣли-то вы его можетъ два-три раза, да и то въ пустыхъ роляхъ, и самое большее, что въ ерундѣ г-на Погоскаго «не по носу табакъ» понравился онъ вамъ, въ ролѣ учителя Ввербохлестова. Не видѣли, пеняйте на себя. Вы сомнѣвались, можетъ-ли Васильевъ Гамлета играть? и послѣ Любима Торцова? и даже послѣ Бальзаминова?

Помните, какъ вы хохотали – весь театръ хохоталъ, – надъ дуракомъ Бальзаминовымъ, который весь смѣшонъ съ ногъ до головы. Этакая гглупая рожа, да и халатишко какой смѣшной! И вотъ судьба этого Бальзаминова начинаетъ заманивать васъ. Все вы смѣетесь, и какъ съ дѣвицей Пѣженовой въ любви онъ объясняется и какъ возгорѣлъ новой любовью, перескачивъ черезъ заборъ. Все смѣшно вамъ, но вотъ начинаетъ мечтать Бальзаминовъ; сначала смѣетесь вы, но чѣмъ дальше, тѣмъ вамъ страшнѣе за него становиться. Да, даже за себя и за свои мечтанiя страшно. Кто не любитъ мечтать, особенно въ потемкахъ? хоть вы можетъ быть себя и не брюнетомъ представляете, а чѣмъ другимъ, – а все-таки, какъ начинаетъ завираться Бальзаминовъ, вамъ не до смѣху. Нѣтъ-нѣтъ, да и увидите вмѣсто веселой комедiи самую «прежалостную» трагедiю. Ну, какъ онъ сойдетъ съума? Смотрите, весь театръ замолкъ; всѣ прислушиваются къ чему-то; раекъ, на что охотникъ посмѣялся (даже когда трагики ржутъ, и то смѣется), замолкъ. Должно быть есть что-то. И уже до конца дѣйствия остается весь театръ подъ этимъ впечатлѣнiемъ. Конечно,

Намъ надо, чтобъ актеръ, если Отелло играетъ, то дико очесами поводилъ и еще такiя штуки откалывалъ: замолчитъ, да помолчавши и завоетъ не то какъ шакалъ, не то какъ кошка. Вотъ мы и довольны, и въ великiе трагики его именно за это произведемъ. Дескать роль какъ выдержалъ: пять минутъ молчалъ, да потомъ какъ завоетъ; страшно; даже мурашки по кожѣ пойдутъ.

И такъ, «однообразный комикъ безъ комизму» оставилъ здѣшнюю сцену. Престранный актеръ былъ. Мы не разъ слыхивали, какъ онъ говорилъ, что не можетъ въ глупыхъ пiесахъ хорошо играть, душа не лежитъ. Тутъ-бы кажется и создать роль. Гримироваться хорошенько; эфектно вскрикнуть два-три раза, и дѣло съ концомъ. А онъ все человѣка искалъ, и если у автора не было намека даже на человѣка или на какое нибудь человѣческое чувство, либо положенiе-то ничего не выходило и у актера.

И такой актеръ хотѣлъ играть Гамлета? Это непростительно.

Вѣдь Гамлета, извѣстно, трагику надо играть. Надо бѣлокурый парикъ надѣть и подвывать слегка въ знакъ печали. Когда начинается сумашествiе, то надо строго двѣ физiономiи держать: одну мрачную, про себя, и другую сумасшедшую, про придворныхъ. Это – двойственность натуры выражать у нясъ будетъ.

Но вѣдь живой человѣкъ былъ этотъ принцъ датскiй. Вѣдь у него была кожа, и плоть, и кровь, и нервы. Вѣдь онъ мстить хотѣлъ, по временамъ горячую кровь готовъ быль пить, не задумываясь убилъ мышь, спрятавшуюся за занавеской. Мрачный и угрюмый человѣкъ, мрачно и угрюмо добивающiйся правды. Скучно ему, и какъ скучно еще слезы звучатъ въ его голосѣ. Не весело ему сравнивать жизнь съ заглохшимъ садомъ. А какая ужасная мйнута – и страшно ему тѣнь видѣть, и грустно – больно, и любитъ-то онъ отца. Исчезла тѣнь; Гамлетъ на все рѣшился; онъ уже все обдумалъ; уже тутъ, въ разговорѣ съ Горацiемъ и другими, у него въ голосѣ слышатся ноты: и горькой иронiи, и мести, и той страшной бѣшеной шутливости, которая доводитъ его до кровожадныхъ инстинктовъ. Это страшная псйхологiя, которую только Шекспиръ одннъ въ драмѣ могъ передать.

Но гдѣ проследить всю роль! Возьмемъ еще нѣсколько моментовъ! Вотъ монологъ о Гекубѣ. Тутъ нѣтъ ни криковъ, ни слезъ, но какая ужасная иронiя надъ самимъ собою, какое страшное сомнѣнiе. И вотъ вихремъ охватила его мысль о представленiи убiйства его отца на сценѣ; слова порывисто вырываются изъ его устъ; какъ мысль быстро проносится, такъ и слова спѣшатъ. И какъ онъ встрепенулся, когда сбылось предчувствiе души. Какъ онъ захохоталъ, когда «оленя ранили стрѣлой». Тутъ кровавая шутка начиняется. Грусть, безъисходная грусть таится подъ всѣмъ этимъ и прорывается по временамъ на волю, напр. когда онъ говоритъ Гильденштерну: «я не флейта» и т. д. А сцена съ матерью! Боже, какъ наболѣло сердце у этого человѣка. Какiе переходы въ тонѣ; эта иронiя, сколько оттѣнковъ въ ней! Но вотъ явилась тѣнь отца – и слезы снова звучатъ въ голосѣ. За тѣмъ ласково-нѣжно говоритъ онъ съ матерью, умоляетъ ее и эти мольбы переходятъ снова въ иронiю, страшнѣйшую первой, потому что она наступила тотчасъ же послѣ этихъ нѣжныхъ, ласковыхъ, любящихъ словъ, сказанныхъ матери. Нѣтъ, тутъ столько боли, столько страданiя, что вамъ страшно становится за человѣка при мысли – какую бездну страданiя можетъ перестрадать душа человѣческая! А потомъ, это грустное предчувствiе смерти уже не оставляющее Гамлета до самаго послѣдняго часу его жизни!

Но, скажетъ читатель, къ чему все это? Къ чему эти мечты? Кто такъ играетъ Гамлета? – Такъ игрлъ-бы Гамлета П. В. Васильевъ, если – бы остался здѣсь на сценѣ, и все вышесказанное основанно на впѣчатлѣнiи отъ чтенiя имъ роли Гамлета, которое мнѣ посчастливилось слышать не разъ.

Если сгруппировать все вышесказанное, то выйдетъ слѣдующая характеристика П. В. Васильева, какъ актера. Страстное проникновенiе ролью; глубокое, человѣчное пониманiе; стремленiе къ самому полному и ясному изображенiю человѣка, главное – внутреннiй мiръ; потому актеръ этотъ обращаетъ вниманiе не на одну какую-нибудь черту, не на эфектное мѣсто, а на всю роль; отсюда, если роль не удалась, то не удалась вся; актеръ не станетъ выѣзжать на какомъ-нибудь фокусѣ. Оттого что актеръ обращаетъ вящее вниманiе на внутреннiй мiръ изображаемаго имъ лица, – гримировка его, всегда вѣрная, не бьетъ въ глаза, не поражаетъ васъ. Она играетъ такую-же роль, какъ физиономiя даннаго лица въ его судьбѣ; если вы заняты судьбой, то хотя физиономiя не ускользнетъ отъ вашего вниманiя, но и не затмитъ главнаго дѣла. Наконецъ, желанiе играть единственно дѣльныя роли, гдѣ былъ-бы просторъ для чувства и глубины пониманья, а не для внѣшнихъ эфектовъ, – рѣзко отличали П. В. Васильева отъ другихъ актеровъ петербургской труппы. Онъ заботился не о количествѣ, а о качествѣ ролей. Его игру надо было изучать; видѣть его въ одной и той-же роли два, или три раза. Тогда только открывалась глубина его пониманiя. Игра его не всегда была ровна; иной разъ выдавалось одно мѣсто, въ другой другое. Такъ и должно быть у страстнаго актера, у актера по страсти. Намъ помнится то-же замѣчали и въ Мочаловѣ. Упрекъ въ однообразности рѣшительно не справедливъ. Любимъ Торцовъ, Бальзаминовъ, Левъ Красновъ, стряпчi въ Мишурѣ, Расплюевъ, Женихъ изъ Ножовой линiи, Нахлѣбникъ, Милашинъ – гдѣ-же тутъ однообразiе? Напротивъ, разнообразiю актера удивляться надо. А судить объ актерѣ по ролямъ, несвойственнымъ его таланту, по неудачнымъ ролямъ – не думаемъ, чтобъ было справедливо. А еще Васильевъ игралъ здѣсь не всѣ роли: онъ не игралъ напр. ни Станцiоннаго Смотрителя, ни Закалдованнаго Принца, изъ которыхъ первую онъ называетъ любимой своей ролью.

Въ заключенiе, обратимъ вниманiе еще на одно достоинство Васильева: это знанiе крестьянскаго быта. Игрой своей, напр. въ «Чужое добро въ прокъ нейдетъ», – онъ доказалъ это. У него нѣтъ при изображенiи крестьянъ ничего уловнаго, заучонаго пейзанскаго и вытверженнаго, – чѣмъ не можетъ похвалиться ни одинъ петербургскiй актеръ.

П. В. Васильевъ уѣзжаетъ въ провинцiю; доброго пути!

Газеты, даже враждебно относившiяся къ его таланту, на прощанье признали за нимъ умъ и талантъ. Эхъ, господа, когда-жъ вы пустословить-то перестанете?