Братская оккупация чужой страны как помощь своим олимпийцам

1980 г., весна

Вскоре после первой женитьбы Арамиса Шварц столкнулся с ним у входа в Институт иностранных языков, куда пришел на встречу с информатором. «Терминатор» ещё не вышел на экраны, и Шварц пока был просто Арменом. Но он уже перевёлся на заочный юридический и работал в райотделе милиции. Прошлым летом отец умер от инфаркта прямо на работе, и сидеть на шее у матери Шварц не собирался.

– Так ты что, ментом заделался? – бестактно, как всегда, спросил его Арамис, и Шварц уже шагнул к нему, чтобы сделать свой коронный захват, но тут появилась Анушик, нежная и ослепительная суреняновская мадонна с папкой вместо младенца. Счастливо улыбаясь, она спорхнула к ним с верхних ступенек института, стеснительно чмокнула мужа в щеку и поздравила Шварца с назначением:

– Теперь мы можем быть спокойны, если порядок охраняют такие, как ты, замечательные ребята.

Да, фольклорный телеграф работал в Ереване безотказно! Острый не только на шпагу, Арамис поддержал жену:

– Да-а-а, теперь ты наша защита. Успехов тебе, майн мент!

Так и пошло. С тех пор он только так его и называл. Но только он один. Уж остальным бы Шварц намял бока.

Через две недели Арамис уехал на сборы в Москву: он уже был членом олимпийской сборной СССР. Хозяйка предстоящих олимпийских игр, страна в ударном темпе готовилась выжать максимум медалей из представившейся советским спортсменам возможности выступить на родной земле – да еще на фоне резко сократившихся участников из других стран. Остальные бойкотировали игры за нашу братскую помощь Афгану в деле умерщвления президента страны и не менее братскую оккупацию ее советскими войсками. Бедолаги афганцы еще не видели оккупации американской, и эта казалась им возмутительной. Конечно, партия и комсомол зазывали, как могли, иностранных спортсменов для удержания игр в рамках легитимности. И западных спортсменов, дерзнувших ослушаться своих олимпийских заговорщиков, принимали как готовых чемпионов. А вот тренеры втихомолку ликовали, и в их числе – добившийся заслуженного карьерного роста тренер сборной фехтовальщиков Армении, талантливый воспитатель спортивного молодняка Товарищ Дима.

Как ни странно, Товарищ Дима благосклонно отнесся к робкой просьбе Арамиса взять Ану-шик с собой, но строго-настрого предупредил:

– Жить будете порознь, а свиданки – не чаще раза в неделю!

И обрадованный Арамис счастливо закивал головой.

Была весна, цвели дрова, и юные супруги всю дорогу до Москвы проспали, обнявшись на сиденьях самолета в горячечных снах о еженедельном уединении. Подаренная физкультурным начальством квартира тогда всё еще строилась, а спальней им по-прежнему служила застекленная веранда многолюдной квартиры.

Арамису предстояло жить и тренироваться со сборной фехтовальщиков в городе-герое Подольске, чьи швейные машинки все еще обшивали всю страну, а фонарные столбы были уже украшены олимпийскими кольцами в ожидании ритуальной эстафеты с огнем. С размещением Анушик дело обстояло посложнее, но кто-то кому-то звякнул, кто-то кому-то крепко пожал свободную руку, и молодую женщину разместили в московском аспирантском общежитии в маленькой комнате на втором этаже. Заселению Анушик сопутствовало исследование наличного контингента, которому Арамис и двое ребят из сборной подвергли аспирантов с дотошностью ученых-микробиологов. Как всегда в подобных случаях, тут же были найдены общие друзья, приятели и даже родственники, и предупрежденные отборными мушкетерами очкарики поклялись не только не приставать к хорошенькой студентке, но и всячески радеть за ее безопасность. В знак доброй воли Арами-су был вручен экспроприированный у белградского аспиранта томик «Крестного отца» на английском языке, и досуг юной супруги впредь был обеспечен обязательством прочитать в оригинале и пересказывать на еженедельных свиданиях на армянском языке евангелие мужской половины человечества.

Анушикина аспирантская комната скорее походила на индивидуальный самодеятельный музей советского жестяного неореализма. Все стены были увешаны потрясающей коллекцией трафаретных табличек, увековечивающих разные периоды развития страны. Среди них было фундаментальное изображение унитаза советской модели с бачком под потолком и призывом экономить питьевую воду. Вот из-за такого бачка бравый морской пехотинец Майкл Корлеоне вынул в ресторане пистолет, чтобы грохнуть Турка и Копа вскоре после Второй мировой, спасшей Америку от великой и всенародной депрессии! Была еще сдвоенная стрелочка-указатель, одним острием извещавшая о направлении к комнате милиции, а другим – к буфету. Инь-янь советского отдыха. Но самая интересная и древняя табличка призывала в случае любых подозрительных явлений незамедлительно обращаться к представителю ОГПУ железнодорожной станции. Вот с кого катали в дальнейшем свою модель борьбы с терроризмом бедные на фантазию американцы! Словом, проживавший здесь до нее аспирант действительно проявлял способности к научному поиску и обобщению.

Пока Арамис тренировался у себя в Подольске, Анушик бродила по музеям и магазинам, выполняла коммерческие наказы подружек и скрупулезно проставляла цены в списках покупок. Потом покупала булочки, кефир и возвращалась в общежитие – читать про итальянские разборки, будто списанные с армян. Зато еженедельно она покупала продукты и принималась готовить мужу обед, фантазируя, что это и есть их дом, и отныне она – полновластная хозяйка квартирки с табличками.

Однажды Арамис приехал вне графика и сообщил, что тренировка отменяется, а на вечер Товарищ Дима пригласил их в ресторан. Это было не что-нибудь, а «Националь» – первоклассное по тем временам интуристовское заведение, что означало дефицитный репертуар западных шлягеров на эстраде, ослепительный для нашего общепита интерьер и ужасную кухню, продукция которой была старательно разложена по белым тарелкам с фирменным вензелем. Навстречу юной паре из-за стола поднялся непохожий на себя развесёлый Товарищ Дима и представил им свою спутницу – старую знакомую из сборной по художественной гимнастике. Лара была родом откуда-то из-под Ростова, но уже лет пятнадцать жила в США и успела похоронить американского мужа.

Диму таким они ещё не видели: он дурачился, острил, произносил цветистые тосты за дам и за старую любовь, которая не ржавеет. Американка Лара рассказывала, как накануне ей здесь же подали обугленный с одной стороны и абсолютно сырой с другой стороны стейк, который находчивый официант выдал за фирменное новшество и тут же окрестил «Бифштекс московский». Особенно смешно она пересказала случай, как безуспешно пыталась заказать на завтрак кусочек масла, но вызванный метрдотель сурово сообщил, что масло у них подается только с икрой. Лара стильно курила тонкие коричневые сигареты, рассказывала байки в лицах, и в сочетании с небольшим американским акцентом, её русский был образен и ярок, а сама она казалась гостьей из благополучного будущего. Ребята чокались шампанским, но пили лимонад, веселились, Dom Perignon и тосты не иссякали, и вечер запомнился Анушик как один из самых счастливых в её жизни.

Это был вообще счастливый год: советская сборная и блеснувший в ней Арамис стали-таки чемпионами Олипийских игр. Он беспрерывно ездил на международные соревнования, откуда возвращался с медалями победителя, а еще – книжками и сумочками для каменевшей на весь период его отсутствия Анушик. А под Новый год Товарищ Дима завершил спланированную ещё летом операцию и устроил дружескую пирушку в своей холостяцкой квартирке. Арамис удивленно озирался на пустые стены и выстроенные в колонну огромные коробки из-под советских макарон с наклеенными тетрадными листами. На них прыгающими Димиными буквами были составлены перечни содержимого. Из всей мебели в комнате стояли одолженные у соседей столы и стулья, жены соседей суетились на кухне, а румяные с мороза друзья носили от дворового мангала вопиющие ароматом шашлыка тяжелые кастрюли и пустые шампуры. Дима сосредоточенно бубнил что-то одному из тренеров фехтовальщиков, тот весело кивал и разводил руками. Заметив Арамиса, подозвал и представил ему нового личного тренера, поскольку сам на следующий день уезжал навсегда в Америку, к законной жене Ларе.

Вот на этой пирушке Арамис и надрался впервые в жизни под осуждающие взгляды и междометия обоих тренеров.

Новый тренер, возможно, был и ненамного хуже Димы, но отношения с ним не задались с самого начала. Да иначе и не могло быть, потому что боготворимый Арамисом с детства Товарищ Дима не подлежал никакой замене. Да и вообще большинство народов мира предпочитает единобожие.

 

Как важно правильно подбирать библиотеку для КПЗ

1984 г., весна

На очередном вираже судьбы Арамис неожиданно стал кришнаитом. Собственно, поворот он придумал и осуществил самолично в условиях строгой конспирации. Поехал на соревнования в Белград, а там, только и разместившись с командой в гостинице, вышел на минутку подышать перед обедом и прямым ходом направился в Посольство США, где и попросил политического убежища. Письма Димы не жгли карман чемпиона, так как дальновидно были уничтожены после многократного прочтения еще в Ереване. Но расписанные в них прелести жизни спортсменов в Америке и перспектива блеснуть на Олимпиаде в Лос-Анджелесе, встречно бойкотируемой СССР и соцлагерем, выжгли напрочь те участки сознания и души, что связывают человека с местом рождения и вообще отвечают за оседлость.

Американцы были не лыком шиты, и, опасаясь подвоха, вручили ему билет на поезд Белград – Вена, порекомендовав обратиться с той же просьбой к их сотрудникам в посольстве США в Австрии. Но еще меньше лыка было у советской разведки, засевшей в рядах американского Посольства: Арамиса взяли совсем тепленьким в поезде, отстукивавшем шпалы в направлении его мечты. Потом его долго перевозили авиарейсами по сложному маршруту, конечной станцией которого оказалась подвальная КПЗ Комитета госбезопасности Армении.

Если не считать отсутствия дневного света, кагэбэшные застенки были гораздо комфортнее вульгарно милицейских. Здесь даже была библиотека, откуда обалдевшему от неудачи Арамису досталась идеологическая книжка, искусно опровергающая буддизм и его ипостаси как откровенное лжеучение.

Арамис залег с книгой на койку, как медведь в спячку. Из неё он выбирался только на время каверзных допросов, имевших слабую надежду доказать его причастность к международной империалистической шпионской сети. Но благодаря шквалу звонков руководству КГБ и еще выше по поводу прославленного олимпийца и чемпиона, его всё-таки щадили. Тем более что в период обратного транзита он сильно исхудал и вообще лишился нормативного минимума гемоглобина.

Тут было не до гемоглобина! Болтавшиеся на брелке штанов чемпиона пижонские щипчики для ногтей были применены им совершенно неуместно и по-дилетантски в сортире самолета, после чего вены на руках заштопали еще более неумело прямо в медпункте аэропорта. Искромсанные вены заживали медленно, рваные раны зудели до оскомины, и Арамис день-деньской валялся на тюремной койке, глядя в потолок или читая ехидную критику кришнаизма.

Тем временем самые бесстрашные из друзей и родных осуществляли подвиги гражданского героизма, пытаясь вызволить его из лап Конторы. Даже деверю двоюродной сестры Арамиса, наикрупнейшему хозяйственно – воровскому Еревана по кличке Дыки Норо, потребовалось целых три месяца, чтобы вызволить чемпиона из тюрьмы почти безо всякого суда. Хотя к судилищам можно отнести последовавшее партсобрание в Комитете физкультуры и заседание домового комитета, где натурально возмущенные старые большевики-пенсионеры всыпали ему по первое число. В ходе заседания Арамис индифферентно слушал адресованные ему проповеди и безмятежно улыбался, как на сеансе в кино, чем довел до конечной точки кипения председателя домового комитета, бывшего кремлевского курсанта. И было тому невдомек, что трех месяцев отсидки вполне хватило, чтобы вышел парень на желанную свободу законченным чудиком и убежденным кришнаитом.

 

О несовместимости пизанской архитектуры с местными условиями

1983 г., лето

Надо сказать, что ко времени выхода из застенков КГБ Арамис был уже женат второй раз, чем побил рекорды не только в спорте. Ему всего-то было 22 года, и товарищи его еще только-только начинали задумываться о женитьбе как о неминуемой, но достаточно далекой перспективе.

Вторая жена была младшей дочкой недавно умершего академика-историка. Но не настолько младшей, чтобы не быть старше Арамиса лет на десять-двенадцать. С ней-то его и застукала в постели руководимая доброжелательными подружками Анушик. Развод с кроткой Анушик, ставшей родной для его семьи, был шоком для всех, и на Арамиса повеяло холодом всеобщего осуждения. Так что возвращаться на отцовскую веранду в предчувствии ядовитых подначиваний братьев, вздохов родителей и укоризны бабули было невмоготу. А больше деваться ему было абсолютно некуда. Хотя бы потому, что в прошлом году на строительстве здания, в котором располагалась гипотетическая дверь с замком для подаренных физкультурным начальством ключей, произошел практически пизанский случай.

Наведавшийся на строительство представитель Госгорнадзора заметил тогда на уровне четвертого этажа определенное отклонение от строгой вертикали. Что и доказал возмущенному прорабу, спустив с верхотуры простейший отвес с гирей на конце, которая каверзно застыла почти в полуметре от стены первого этажа. При этом ехидный надзорный инженер поинтересовался, не бывал ли прораб в последнее время в Пизе. Намек был совершенно неадекватно воспринят не блещущим в географии прорабом, и у них случился небольшой рукопашный бой. Но подоспевший начальник строительства сунул что-то в лапу надзорному эрудиту и обещал по-быстрому справиться с недоразумением.

И на следующий же день, во всесоюзный День бодрого коммунистического субботника, накинул железные тросы на арматуру верхнего этажа и стал командовать перетягиванием канатов в противную от нежелательного отклонения сторону. И дом рухнул прямо на двоих рабочих и самого начальника строительства, спасая его тем самым от обвинений в идеологической диверсии в священный для советских тружеников день бесплатной работы на дядю, который давно лежал себе под кондиционером на главной площади страны.

Так Арамису и не пригодились ключи от рокового Пизанского дома, который долго лежал в руинах, а затем был перепланирован в аккуратный сквер, так как высокое строительное начальство метафизически углядело установочную невезуху в адресе дома: № 13. И так дочка академика уговорила чемпиона переехать к ней, в ее отцовскую квартиру. Он как мушкетёр и вообще человек чести женился. И перебрался к ней нехотя, но с чувством хозяина.

Это был подчёркнуто консервативный дом благополучной номенклатурной семьи со стегаными шерстяными тряпочками сорок пятого размера прямо в коридоре у входной двери. На них, как на лыжах, следовало ухитряться скользить по натертому мастикой паркету до намеченной цели, парковаться, а завершив дела на облюбованном пятачке, продолжать паркетный кросс до следующей цели.

Коридор и кабинет академика были уставлены бесконечными стеллажами книг, а гостиная поражала родственников из провинции ореховыми горками с коллекционными безделушками и разлапистым фикусом у окна. Каждые выходные, а тем более в праздники, за огромным и вкусным овальным столом на парусиновых чехлах стульев восседали балованные домочадцы, скромные родственники и льстивые коллеги и аспиранты. Жена академика, Джульетта Айковна, всю жизнь была занята тем, что день-деньской готовила всевозможную вкуснятину, пичкала ею мужа и детей, а между делом еще со времен войны подкрепляла причастность мужа к исторической науке коллекционированием старинной посуды и фарфоровых статуэток.

Отсюда ушли в заведомо успешную трудовую деятельность трое подросших отпрысков. И только взбалмошная младшая дочка-разводка вернулась отравлять мамаше одинокую старость. Это и была Шушаник Барсегян. На своей Шушенции Арамис женился незадолго до неудавшейся экскурсии в Америку и ознаменовал тогда воцарение в академических палатах диким скандалом по поводу драматического квохтанья тещи над очередной разбитой чашкой. Ритуал упоительного поглощения родниковой воды из-под ереванского водопроводного крана завершался у Арамиса чувственным «Оффф!» и не менее громогласным припечатыванием эмалированной кружки к столу в отцовском доме. В исторических границах покойного академика эмаль еще не вступала в стадию своего промышленного применения, и хрупкий фарфор неизменно откликался на Арамисово «Оффф!» предсмертным треском.

Итогом развернувшейся дискуссии о семейном быте Барсегянов и смысле бытия явился аккуратный шов на месте склейки отныне не подлежавшего использованию сосуда. Следствием – эмиграция тещи в квартиру своей незамужней сестры, старой девы с характером почище, чем у новоявленного зятя, но с уважением к старинным безделушкам.

Большой спорт, на который с самого детства был нацелен отныне невыездной мушкетер, захлопнул для него свои ворота, как неприступная крепость. Неприступная даже для его доблестной шпаги, так как охранялась конторой почище любого гвардейского батальона. Конечно, Арамис пока продолжал, как и все успешные советские спортсмены, получать свою зарплату рабочего высокого разряда на одном из промышленных комбинатов. Однако спорт, как его точно сформулировал олимпийский лозунг, был для Арамиса действительно всем миром, всем содержанием жизни. Но физкультурное начальство отныне предлагало только тренерскую работу в школе, как некогда покалеченному в драке Диме.

После возвращения из трёхмесячного кагэбэшного профилактория в подзабытый академический интерьер Арамис впал в продолжительный ступор аутиста. Многодневные сеансы внутреннего созерцания и безрезультатного поиска нового смысла жизни перемежались припадками ярости в адрес коллекционного фарфора и отстаивавшей его право на жизнь жены. После очередного гейма побития выживших изделий Кузнецова и перенявшей у маман привычку квохтать над их осколками Шушаник последняя заперлась в отцовском кабинете, досыта наревелась и, поглаживая свежие синяки, обзвонила арамисовых ближайших родственников. Так он оказался под дружеским и профессиональным присмотром главного врача ереванской психушки.

 

Трудности перевода с иностранного на собачий

2003 г., осень

Все-таки Софи была горожанкой. Все эти ржущие, орущие, ревущие, квохтающие и вопящие звери вокруг нее были гораздо крупней, страшней и опасней Усачей и Ниточников, повстречавшихся на ее коротком жизненном пути. И ещё они были по-деревенски абсолютно бесцеремонны. Единственным способом борьбы с их дурными манерами был звонкий лай, прорезавшийся у Софи здесь, в деревне. Но на него начинали нервно отвечать деревенские собаки. А они озвучивали такие угрозы, что Софи приходилось по-быстрому затыкаться и совсем по-деревенски тихонечко ворчать для небольшого самоутверждения.

Ещё более бесцеремонными были хозяйские дети, которые таскали её по деревне, демонстрируя окружению свою собственную собачку из мультика. Они пытались заставить ее стоять на задних лапах, как это делали ее рисованные двойники, вынуждали вертеть головой для лучшего обозрения красивого ошейника и вообще не давали покоя, пока не получали нагоняй от старших.

Софи жалась по вечерам к ногам Давида, тот нежно трепал ее за ухом своими грубыми пальцами и увещевал малышей:

– Вы ее своими деревенскими ласками вконец достали – слышите, как бьется сердечко? У этого сорта и сердечко маленькое, и ножки тоненькие, и даже хвостик худенький, как у поросенка. Сдохнет ведь от ваших ласк. Жалко скотину, пусть сама освоится! В горы я такую королевскую породу взять не могу – не ее это место, а здесь вы щенка загубите, дуралеи. Эх, дети, дети, – вздыхал Давид и ласкал млеющую от его покровительства Софи.

Но следующий день начинался и заканчивался теми же цирковыми представлениями, а то и хуже. Так прошло два месяца. А на третий во двор въехала целая вереница машин, из них высыпали пахнущие городом люди и начался форменный тарарам.

Люди болтали без передыху, рассматривали подворье Давида и облепивших машины, хрумкающих огурцами с хлебом малышей. Городские повторяли одни и те же слова. А в числе наиболее часто встречавшихся Софи уловила farmer, family, food и foundation. Эти факающие люди шумели, пожимали Давиду руку, улыбались и становились в позы перед парнями с большими коробками на правом глазу. Коробки мигали зелеными и красными огоньками, городские часто хлопали Давида по плечу и еще чаще называли слово help. Когда они заметили Софи, то начались слова на «p»:

– Puppy, – умилялись они и строчили словами с тем же начальным звуком, где улавливались pretty, poor, peasants и price.

Напоследок Давид, совсем как Старик, сгреб Софи, потерся мясистым носом о ее прохладный носик и сказал:

– Езжай в город, красавица, не твое здесь место. А отдаю я тебя этим людям только потому, что они богатые и, судя по всему, любят животных. Будешь жить в свое удовольствие, не то что у нас.

И отдал женщине с жилистыми ногами, обувь которой знакомо пахла городским парком.

 

Победа советской психиатрии

1983 г., осень

Так вот о давнем приключении Арамиса в психушке. Это были райские времена, когда Армения по любому поводу и с любой трибуны хвалилась своей внутрисоветской уникальностью в области алкоголизма, который здесь напрочь отсутствовал. А потому вместо сети нормативных вытрезвителей республиканский Минздрав рачительно вложил бюджетные деньги в строительство одной, но приличной больницы для душевнобольных.

Конечно, контингент больницы сильно разнообразили временные гастролёры из числа крепко загулявших на дешёвом армянском портвейне ребят из северных республик. Но попадали туда и натуральные дурики. А больше всего было в больнице парней, косивших под наполеонов или цезарей во избежание уголовного преследования. И потому крепкие решетки на окнах были предусмотрены не столько для пресечения возможных попыток суицида реальных психбольных, сколько в целях профилактики побегов потенциально осужденных.

– О чем вопрос, Тигран джан, – ослепил Тоникяна улыбкой среди пышных усов и холеной бороды главврач Оник Седракович. – Палаты у нас двухместные, аккуратные. Одеяла из чистой шерсти, питание приличное, персонал квалифицированный. Не хуже, чем в Америке. В Америку хотел, да? – жизнерадостно колыхнул животиком главврач и, не дожидаясь ответа, заключил: – Здесь он у нас и от психической травмы отойдет, и получит свою Америку.

Америка оказалась белой комнатой с двумя приваренными к полу кроватями без единого художественного излишества и такой же парой лавок. На одной из них сидел хилый дурик и молча раскачивался вправо-влево, как китайский болванчик.

– Здравствуй, Рубик, – весело приветствовал его Оник Седракович, сопровождаемый рослой санитаркой с вещами Арамиса и усатой медсестрой со шприцем наизготовку для задницы новичка, – как дела?

Дурик индифферентно продолжал симметричное раскачивание, а главврач доверительно прошептал Арамису:

– Я тебе хорошего соседа подобрал: беспокоить не будет, уже третий месяц молчит. Сын приличных родителей, воспитанный парень, на ионике в ансамбле играет. Подружку свою случайно убил в состоянии аффекта. Видимо, сильно подействовало это на него, вот и молчит с тех пор. Или наоборот: сперва тронулся, а потом незаметно для себя убил. Но ничего, медицина сейчас чудеса творит – мы и его, и тебя вылечим, не беспокойся. Вот какая интеллигентная палата подобралась, да? – хохотнул животиком и бородой Оник Седракович, и тетки в белоснежных халатах дисциплинированно осклабились. – Ладно, ты устраивайся, я еще загляну в вечерний обход, а если что – дай знать: считай, сын товарища Тоникяна, Тигран – наш общий брат, так что проблем с лечением у тебя не будет.

Проблем с лечением и вправду не было. Каждое утро после ритуальных обходов Арамис начинал «Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе, Харе Рама Харе Рама Рама Рама Харе Харе» и тренированно доводил число повторов до необходимого норматива в тысяча семьсот двадцать восемь раз. Его даже не смущало раскачивание соседа, перпендикулярное его собственному. Разнонаправленным поклонам обоих пациентов мешали, конечно, завтраки, обходы, таблетки, обеды и уколы, но заданный восточным учением жесткий план неизменно выполнялся благодаря железной воле бывшего спортсмена. Так прошло 66 дней. А на 67-й поднялся крик:

– Уберите отсюда этого психа, эс гижа, псих ненормальный, – орал как оглашенный молчаливый сосед Арамиса, перемежая русский с армянским, – с ним с ума сойти можно, убери-и-ите!

– Заговорил! – поразилась убиравшаяся в коридоре нянечка.

– Да он говорит! – столпились у окошечка палатной двери обрадованные медсестры.

– Ага, заговорил, – жизнерадостно подытожил Оник Седракович, и на следующий день молчун вернулся в следственный изолятор, а Арамис – домой, как соавтор очередной победы советской психиатрии.

 

Экстрахерия

1987 г., лето

Когда в человека вселяется бес отлета, границы, препоны, логика и медицина уже бессильны. Стоит ему мысленно выдрать свой заскорузлый корень из родной земли, как любитель путешествий в один конец начинает примеривать на себя гражданство любой закордонной дыры от Мьянмы до Миннесоты. Он с умным видом водит пальцем по долинам и по взгорьям географических атласов и дерзко и мечтательно бросает вызов сам себе: а что? А ничто. Ничто уже не спасет его от хотя бы временной участи недобитого эмигранта. Потому что только в изгнании армянин начинает становиться настоящим патриотом. И это почти непреложная истина, подкрепляемая ксенофобией основного населения избранной им на карте чужой страны.

Но Арамис не был бы Арамисом, если бы назло КГБ не смылился в Испанию в период предсмертных конвульсий обескровленного двенадцатидолларовой нефтью Эсэсэрика. Поехал он в Мадрид по путевке какого-то сомнительного интуристовского кооператива Москвы, специализировавшегося на отправке граждан в один конец, но всучивавшего им двусторонние билеты. Представитель кооператива, московский армянин Лёва, жил когда-то в Ереване и даже на одной с Арамисом улице. Лёва собрал дорогие авиабилеты у кандидатов в эмигранты прямо в Мадридском аэропорту, передоверил обиженников на Советы развязной переводчице невообразимой пышности и резвости и сделал всем ручкой. Переводчица показательно обегала аэровокзал, сверкая из-под шорт детскими складочками на толстых коленках и размахивая мочалками грудей под трикотажной майкой. Вернулась, дополнительно собрала с приунывших авантюристов деньги на автобус и на себя, рассадила их по местам и тоже сделала всем пухлой ручкой. И кандидаты в испанцев в лице русских, армян, украинцев и молдаван подались автобусом в Барселону, чьи футбольные фанаты столь объединяюще орали на трибунах Jugadors! Seguidors! Tots units fem forзav.

Конечно, Барселона была великолепна. Но отщепившимся от родины ребятам было не до достопримечательностей. И Арамис набрал заветный телефончик, сел в такси, расплатился пятидесятидолларовой купюрой, которую был намерен зарабатывать впредь каждый тренерский час, и позвонил в дверь с латунной табличкой. Дверь открыла крашеная шмакодявка в узкой юбочке и проводила в кабинет крупного специалиста по советской эмиграции, дона Хосе Бисенте Рамиро Майя. Развешанные на стенах дипломы и лицензии и почти нормальный русский язык адвоката свидетельствовали о неминуемой удаче Арамисовой авантюры.

Сеньор Майя был величествен, как тореадор, толстые стекла его очков свидетельствовали о том, что он перечитал все на свете своды законов и особенно – касаемо эмиграции, которая по-испански многозначительно называется экстрахерией. Он плотоядно поглядывал на голенькие ножки шмакодявки, давал ей бесконечные поручения, и она челночила по кабинету, наклонялась и вытягивалась, доставая нужные книги и радуя взор лупоглазого торреро.

Из всей биографии Арамиса, включавшей высшее физкультурное образование и олимпийские достижения, сеньору Хосе Бисенте Рамиро Майя больше всего понравился факт его очередной неженатости. Он поручил что-то шмакодявке, которая в очередной заход принесла вкусный кофе с молоком со странным названием «корта-до». Кортадо по-армянски звучало как диагноз: «слепая бабушка». Сеньор адвокат безмятежно, а намылившийся в экстрахеры Арамис – настороженно попивали мелкими глоточками кофе от несчастной бабушки и курили пахнущий свободой «Данхилл». И через двадцать минут, посвященных пленительному злословию в адрес Советов, в кабинете объявилась Регина.

Истории неизвестно, какие грехи и обязательства числились за Региной Вайнер на родине, но она смылась из Израиля точно так же, как Арамис из советской Армении. А это, как сказал им сеньор Майя, был перст Божий. Потом он бодро надиктовал шмакодявке два текста, которые она отстукала на пишущей машинке с такой резвостью, что стало понятно, что голенькие ножки – не единственное преимущество крошечной сеньориты. Адвокат прочитал безукоризненно отстуканные бумажки и предложил их на подпись Арамису и Регине.

Тексты по-испански гласили, а по-русски были озвучены адвокатом, о давней и безграничной любви встретившихся когда-то в Европе Арамиса и Регины и непреодолимом желании влюбленных соединить свои судьбы. Но главной препоной в естественном желании молодых обзавестись семьей и продолжить род с гремучей компиляцией ДНК было нежелание твердолобых родителей Арамиса иметь еврейку-сноху и не менее твердолобая идеосинкразия родителей Регины и израильских властей к зятю-армянину. А потому они просили правительство демократической Испании предоставить им политическое убежище как лицам, подвергавшимся преследованиям по национальному признаку на тоталитарных родинах.

Что было дальше? Был рай в рамках симпатичного концентрационного лагеря международной миссии, где влюбленной на бумаге парочке предоставили настоящую отдельную комнату с телевизором и крошечным сортиром. Душевая была одна на этаж, и мыться там предстояло вперемежку с шумными марокканцами, драчливыми колумбийцами и ошалевшими от предчувствия свободы кубинцами. При этом их трижды в день кормили на халяву, предлагали разнообразить круглосуточный досуг в тренажерном зале, библиотеке и на футбольном поле. С часу до пяти следовало сидеть по своим комнатам и не галдеть, так как это было время священной для каждого испанца сиесты, или по-нашему – дневного безделья, которое тщательно контролировала местная сигуридада, то есть стража.

– Концлагерь так концлагерь, – сказала Регина, – нам не привыкать. Тем более что здесь нет крематория, зато есть стол для пинг-понга.

Можно сказать, это был образцово-показательный концентрационный лагерь с безграничными возможностями для его ограниченного кон тингента. А единственным табу был выход за пределы лагеря в течение трех месяцев, которые и должны были решить участь политических беженцев. Да и зачем было его покидать, если в первые дни Арамис с Региной так глубоко вошли в роль влюбленных, что даже не выходили из своей комнатушки, так как с утра до ночи трахались до потери пульса и состояния полной прострации.

Конечно, это был рай, где в качестве обязательного действующего лица был еще и змей-искуситель, нашептывавший на этот раз не Еве, а Адаму. И шептал он с нарастающей интенсивностью не о плоде познания, уже распробованном Арамисом. Нет, он нашептывал разные разности об ограде лагеря. А границ свободолюбивый мушкетер не терпел.

Словом, к концу второго месяца, когда виртуозно состряпанное прошение господина Майя уже вышло в финал борьбы за получение приза политического убежища у доверчивых испанских властей, Арамис на минуточку вышел за пределы зоны оседлости. И больше не вернулся, так как принялся болтаться по Барселоне и заговаривать почем зря с полицейскими. А натолкнувшись на их возмутительную вежливость, махнул рукой и подался в солидный ресторан, где, сидя за барной стойкой в позе генерал-аншефа накануне решающей битвы, поперемежал сангрию многими стопками джина, лишь разок надкусил хлебец с помидорами, дошел-таки до искомой кондиции и со знанием дела учинил грандиозную заваруху.

Так его во второй раз в жизни бесплатно депортировали на родину, но на этот раз щипчики и прочие инструменты оголтелой молодости он и не думал применять. Арамис счастливо восседал в самолётном кресле с чувством нобелевского лауреата, завершившего серьезный научный эксперимент, где неудачных результатов, как известно, не бывает. И строил новые планы на казавшееся необьятным будущее.

 

Чем можно заняться, если пьянки надоели 2004 г., осень

Однажды Арамис деловито зашел в мастерскую Верки, где периодически появлялся, как хворающая дистонией шаровая молния. Он попросил у нее кисти и краски, загрунтованный холст на подрамнике, отказался от мольберта, сел за стол и стал чудачить. Верка была занята срочной работой, дергалась от телефонных звонков, и только Арамиса с его новой блажью не хватало на ее занятую голову. Когда он завершил эксперимент по порче дорогих материалов, то стеснительным тоном, который не был характерен для него в последние тридцать лет, спросил:

– Ну как, Арев? Ужасно, да?

Верка посмотрела. Потом отошла и посмотрела, склонив голову набок. Потом, чтобы избежать сюсюканья, двинула его кулаком между лопаток и сказала:

– Арамис, ты самородок. Валяй дальше.

Если попытаться перевести слова скупой на похвалу художницы на фразеологию окружающих его дам, то получилось бы, наверное, следующее:

– Арамис, ты гений! Ты Рембрандт и Дали в одной слегка поистаскавшейся, но все равно сияющей упаковке! Как говорят и о других точках приложения твоих талантов, тебе нет равных!

И Арамис пошел валять. Унаследованная им от Димы Славикова способность устраивать спонтанные скандалы на безмятежном фоне дружеской беседы успела всех достать: многие друзья давно держались на безопасной дистанции от него. Но наиболее терпеливые и выдержанные сохранились. А потому остатки друзей и неизбывные приятельницы всех возрастов, включая ветхих бабулек, с радостью принялись дарить ему краски, кисти, мольберты, палитры, растворитель, картон, холст – что угодно, лишь бы дитя тешилось искусством, а не скандальными попойками с безобразными финалами. Но вход в мастерскую всем был строго запрещен – мало было Верке самого Арамиса!

Иногда Верка подходила, отбирала у него кисть и делала небольшую правку, иногда просто бросала из-за плеча новоявленного художника необходимый совет. Иногда листала вместе с ним альбомы с репродукциями великих, объясняя замысел автора и технику исполнения. Иногда они перекидывались словечками, иногда подолгу болтали, сидя каждый в своем углу над очередными работами. А вообще она притерпелась к нему, как привыкают к прижившейся на входном половичке кошке.

– Ты Анушик после развода встречал? – спросила как-то Верка. Арамис молча помотал головой из стороны в сторону.

– Вспоминаешь Анушик? – рискнула Верка, зная, что тема первой жены у него запретная.

– А кто её не помнит? – удивился Арамис. – Ее невозможно не помнить. Такая нежная, лучезарная, ведомая – и вдруг активист партии, политзаключенная. Мне рассказывали, тюремные надзиратели – они ведь моралью от преступников мало отличаются – и те ее стеснялись.

– Был на похоронах?

– Да нет, я тогда в Америке был, и мне никто не дал знать. Да я бы и не смог приехать. Мы ведь с ней практически одновременно угодили в тюрьму, правда, я – там, в начале девяноста четвертого, она – здесь, в конце того же года, да и по разным статьям. Как-нибудь расскажу.

– Ну ты даешь… – удивилась Верка. – Хотя знаешь, Арамис, ведь Махатма Ганди сказал как-то, что только человек, посидевший в тюрьме, имеет шанс начать путь к совершенству, стать настоящим человеком. И вообще всё, что ты пережил, весь твой казавшийся беспорядочным опыт обязательно проявится в твоем искусстве, обогатит его. Серьезные испытания и переживания – наилучший двигатель и сырье для произведений искусства. Ведь почему большинство художников прослыло как неутомимые бабники? Это они гоняются за новыми женщинами в поисках новых переживаний и новых озарений. А у тебя такого опыта – на целую гильдию художников, а?

Арамис долго что-то прорисовывал на своем холсте, а потом сказал:

– Ты знаешь, Арев, я ведь себе простить не могу, что уехал в Америку, когда нормальные мужчины ринулись оборонять Карабах. Сколько хлюпиков и очкариков пошло, которые и оружия-то в руках никогда не держали! А я, шпажист и олимпийский чемпион, со всеми своими кубками и медалями, повел себя, как последний отщепенец. Я изгадил саму идею спорта. Для чего он еще, если не для защиты своего народа?

Верка смотрела на Арамиса и не знала, как его утешить. Да и зачем его утешать, если человек стал наконец взрослеть в свои сорок с хвостиком? Но подбодрить следовало.

– Главное то, что ты осознал это. А от осознания до исправления – два шага.

– Ты помнишь пловца Шаварша Карапетяна? – не унимался Арамис. – Он тоже был чемпионом мира и как раз проезжал мимо, когда в Ереванском озере затонул троллейбус. Он ведь двадцать человек спас, бесконечно ныряя и поднимая их со дна. Весь изрезался, но продолжал заныривать в троллейбусные окна, вытаскивать людей. Схватил заражение крови, конечно. Еще – пневмонию. И плакал, плакал над вынесенным, но погибшим ребенком! Полгода потом валялся по больничным койкам. Вот это – спортсмен, это – чемпион! А я, – нет мне прощения! У тебя нет сигареты?

– Здрасте, – возмутилась Верка, – мало было на мою голову Шварца с его промышленными объёмами дыма! Ладно, сейчас поищу, где-то в столе должны быть. Кофе хочешь?

– Хочу. Хороший ты товарищ, Арев, – расчувствовался Арамис, – и Шварцу с Тиграном повезло, что дружат с тобой всю жизнь.

– Это мне с ними повезло, – засмеялась Верка, – да меня бы уже сто раз издубасили за мой неуступчивый нрав, если бы они не защищали! А так на Шварца посмотрят – и сразу охота драться пропадает.

– Да, Шварц – это удивительное явление, – покачал головой Арамис.

– Шварц – нормальное явление, – поправила его Верка, шаманя над крошечной электрической плиткой, – он нормальный прирожденный лидер, вожак. А вожаки в природе всегда самые крупные и сильные. Им не нужно выпендриваться, доказывать, что они – самые-самые. Любой посмотрит – и поймет. По большому счету здоровяки, если они не дауны, волей-неволей становятся героями хоть чего-то, да хотя бы народных сказок! Наверное, потому что ощущение собственной силы и пропорционального ей духа для силачей так же естественно, как хороший слух – для музыкально одаренных детей. Ты так не считаешь?

– Ай апри аревд, Арев, – поблагодарил Арамис, приняв из ее рук чашечку и сигареты, и Верка рассмеялась.

– Нет, правда, – продолжила она и самой понравившуюся мысль, – ты не замечал, что не только милицейские чины, но и директора промышленных предприятий, начальники строительства – всегда крупные мужики?

– Да как-то не задумывался, – заулыбался наконец и Арамис, – а что, среди начальников не бывает коротышек и хлюпиков?

– Только в госструктурах и в банковской системе, – безапелляционно выдала Верка, – но там как раз нужны не чисто мужские качества, а помесь мужских с женскими! Всякие хитрости, подковерные игры, закулисные интриги… Вот когда в вожаки чисто мужских сфер пролезают слабаки со всеми их комплексами это беда! Начинаются великие походы Александра Македонского, революции Наполеона и Ленина… Это уже я тебе как историк говорю.

– Ну, тогда ты мне как историк объясни, как же это случилось, что высокий и осанистый парень, которого мы выбрали первым президентом, так подвёл наш народ? – насупился Арамис, неумело выдувая клочья дыма.

– Здрасте. Так он же с детства одноглазый. А Дизраэли – хромой. А юный Буш в развитии сильно отставал от одноклассников. Дразнили небось. Такие в человеконенавистничестве и государственных интригах еще похлеще, чем хлюпики. Фу, как Шварц эту гадость курит, – возмутилась она напоследок и потушила сигарету. – Это меня Марго подучила: я, говорит, у него таскаю из пачки сигареты, а он думает, что норму перекурил, и останавливается. Здорово, да? Жена и лучшие друзья воруют у полицейского чина его собственные сигареты, а ему и невдомёк.

– Ну, может человек отменять боевую готовность хотя бы среди близких? – реабилитировал Шварца Арамис. – А ты знаешь, мне в детстве и потом, когда уже взрослым стал, ужасно интересно было подраться с ним, померяться силой. Как ты думаешь, почему?

– Наверное, как истинный мушкетер, ты тогда уже почувствовал в нем гвардейца, – засмеялась Верка.

– А как ты думаешь, – не унимался Арамис, делая аккуратные глоточки, – как мне заслужить хотя бы собственное прощение в связи с Карабахом?

– Здрасте, – удивилась Верка, – как еще сейчас-то, в мирное время? Да хотя бы постарайся помочь сиротам погибших добровольцев, вообще сиротам – у самого-то детей до сих пор нету, лентяй ты наш олимпийский.

– Ты мои детские фотографии видела? – спросил вдруг Арамис.

«Ну, Нарцисс», – подумала Верка и отрицательно замотала головой.

– Ну-ка посмотри – ничего, да?

На фотографии из бумажника двухлетний малышок в трусиках и панамке поверх светлых кудряшек сидел на корточках в песочнице и весело улыбался, повернув голову в кадр, как заправская кинозвезда.

– Ой ти Бози мой, – засюсюкала Верка, – ну как был красавчиком, так и остался. Ты практически не изменился, Арамис!

– Это Карина, дочка Ануш, – тихо сказал Арамис.

 

Чего можно ждать от дня на букву S

2004 г., осень

Жилистые Ноги без устали ходили только в парке. По вечерам в красивом и безлюдном доме они торчали на столе среди бумаг, которые ни в коем случае нельзя было трепать и даже нюхать. Об этом Софи дали знать способом, известным еще со времен Толстых Ног. В той же комнате стоял ящик, который здесь показывал не мультяшки, а скучных людей. Люди опять говорили слова на букву p, но это уже были совсем другие слова: peace, poverty, property, petroleum, partnershipи plot. Странная была азбука у этого языка!

Вскоре после переезда в город наступил день v: пришел veterinarian, провел verifcation Софи, сделал ей страшную, но не болезненную vaccination, а в маленькой книжечке пропечатал validation. И все это, как сказала хозяйка, было very well done.

Софи давно перестала есть косточки и корки, а ежедневно хрустела шариками с мясным привкусом. Жилистые Ноги приносили их в огромных звонких пакетах и до самых краев наполняли аккуратную обеденную миску.

С определенной ритмичностью наступал день s, когда приходили Серые Ноги, и от них пахло кобелем. День назывался «Sunday», и в этот день гость и хозяйка плескались в дворовом swimming-pool, а Софи носилась по бордюру и весело лаяла. Потом они пили Scotch, ели sandwiches, и Софи перепадали вкусные хрящики от salmon. Но вслед за этим они обязательно делали sex, и это очень беспокоило Софи. Потому что при этом Жилистые Ноги поднимали такой шум и испускали такие вопли, что Софи грудью и передними лапами бросалась на запертую дверь комнаты, где мучили хозяйку, и громко выла, не в силах ей помочь.

Так прошло чуть больше года. Вслед за одним из беспокойных дней на букву s, когда бессердечные Серые Ноги особенно сильно пытали хозяйку, а Софи выла от безысходности под дверью спальни, как заправский волк, она запачкала белую кожу обивки дивана. На этой мягкой и нежной обивке любили валяться Жилистые Ноги, и обеспокоенная Софи внимательно принюхалась к своему хвостику: там пахло чем-то новым. Софи вылизала под хвостиком и пятно на обивке и снова уселась на диван. И снова его запачкала. Вечером Жилистые Ноги вернулись домой, вывели Софи во двор и посадили на поводок. Софи долго и обиженно скулила, а потом смирилась и заснула. Всё-таки, с этой хозяйкой ей повезло, и одну теплую осеннюю ночь можно было перетерпеть и во дворе.

Утром пришел «veterinarian», но это был совсем не день «v», а нечто гораздо худшее и вообще запутанное, потому что Софи забрали в белое помещение с белым светом под потолком, надели намордник, а дальше она ничего не помнила. Но когда она стала уже приходить в себя, то среди первых слов в разговоре Жилистых Ног с Ветеринаром, уловила «sterilization», который, как похвастался Ветеринар, тоже был «very well done».

Жизнь после этого потекла какая-то скучная, хотя по-прежнему благополучная. В назначенное время Софи съедала свои мясные конфеты, потом лениво ложилась на ковер и дремала до самого прихода Жилистых Ног. Потом они гуляли по парку, но ароматы вечерних новостей уже не радовали Софи. Вскоре Жилистые Ноги уехали в дальнюю командировку, и Софи перевели в просторную дворовую клетку, которую специально для нее целый день мастерили люди с шумным голубым огнем на трубке. В глубине клетки была конура, и маленькая Софи зажила в ней, как большой тигр в зоопарке.

Как-то, когда садовник принялся в очередной раз чистить клетку Софи, она лениво вышла посидеть у калитки особняка и внезапно почувствовала знакомый запах. Софи замерла, а потом опрометью бросилась на этот волнующий аромат. На одном дыхании она пробежала несколько кварталов, спустилась по пригорку мимо огромной бронзовой копии лысого Давида на его ржущем исполине, выбежала на мостовую, побежала по ней наискосок, чтобы срезать путь, и лишь в последний момент заметила, что на нее надвигается огромная черная машина.

 

Шоколадные конфеты как метод диагностики

2004 г., осень

Свой страшный, жалобный и протяжный вой она услышала словно со стороны. Ужасная сила накатила на нее, ударила и отбросила на край мостовой, и Софи завыла в уверенности, что не перенесет этой боли. И вообще сдохнет прямо сейчас, посреди этого красивого проспекта, на самом дебюте своей маленькой собачьей жизни, которая занялась буквально в двух шагах отсюда, в тихом и тенистом парке через дорогу.

Софи сама доползла до кромки тротуара и закрыла глаза: вот так оно и бывает, оказывается. Так собаки и подыхают.

– Что такое? Что случилось? – кричали люди посреди визга тормозов и уличной неразберихи.

И им спокойно отвечали:

– Да ничего, собаку сбило машиной. Выскочила с той стороны, из-за памятника маршалу Баграмяну.

Конечно, ничего не случилось. Просто была беленькая красавица-Софи, мамина принцесса, которая за свой короткий щенячий век успела пожить в темном подвале и в светлом доме, в низенькой мансарде и в горной деревне, понежиться в роскошной вилле и коротать дни и ночи в тигриной клетке. Вроде бы все она успела за свою коротенькую жизнь, но жить все равно ужасно хотелось, потому что, как в мультяшках про рисованных собачек, было интересно: а что будет потом?

– Ах ты, дурашка-далмашка, что же ты наперерез машинам, а? Как же это они тебя? Ну-ка, посмотрим, живая ты или нет? – и под носом у Софи оказалась самая настоящая шоколадная конфета, из тех, что давал ей иногда Поскребыш, несмотря на протесты Толстых Ног. Ну уж не настолько она умирала, чтобы отказаться от такой вкуснотищи! Софи взяла конфету, смачно распробовала, проглотила, открыла глаза и увидела Добряка. Ага, так он никуда не исчез, а все еще ходит в окрестностях парка!

– Ну вот, видишь, совсем живая! – рассмеялся Добряк и скомандовал столпившимся вокруг мальчишкам:

– Давайте, братцы, осторожно перенесем ее в подвал от греха подальше. Я как раз дверь открыл там проветрить. Может, и вправду отойдет. Неспроста ведь люди говорят: одна рана собаку не угробит. Отойдет.

И она отошла. Постепенно, день за днем, ее тельце вновь наполнялось силой, перебитая задняя лапа усыхала, но болела все меньше, и Софи уже вполне прилично могла передвигаться на оставшихся трех. Уродство было заметно только при тихом ходе, когда нужно было переступать всеми четырьмя лапами. А вот если Софи бежала, то запросто могла обмануть несведущего наблюдателя, держа покалеченную лапу на весу. Что она зачастую и проделывала, прицениваясь к очередному потенциальному хозяину. Но энтузиастов на ее приватизацию больше не было. Что-то люди совсем изменились. Точнее, они изменились в отношении Софи, так как стали относиться к ней с определенной гадливостью. Как если бы ее увечье было противной и заразной болезнью.

Единственным почти постоянным хозяином был непутевый Добряк. Он то появлялся, то надолго исчезал. То от него приятно пахло пиджаками людей, говоривших одинаковыми буквами, то чем-то противным, напоминающим их «скотч» и «вэксинэйшн». Но он и вправду был добряком. Вначале, в самые тяжелые дни, он приносил ей густое варево, вкусно пахнувшее коровьими косточками, и уговаривал:

– Ешь, красавица, ешь хаш – и все до свадьбы заживет, – и добродушно улыбался: – Вот какая ты у нас мужественная собачка, пьешь, закусываешь, только тосты не говоришь. Ничего, не горюй, все до свадьбы заживет.

Так оно и случилось.