Про любовь, ментов и врагов

Аветисян Лия Артемовна

Часть 3

Карьера выпускницы

 

 

Прок от уроков

1995 г., лето

Свобода пахла помидорами. Их можно было купить с лотка прямо на улице, подставить под пульсирующую струю уличного фонтанчика и здесь же начать въедаться в теплую сладкую мякоть, высасывая сок и стараясь не капнуть на блузку. Можно было спокойно пошататься по городу, никуда не спеша и не боясь грозного окрика. Это была СВО-БО-ДА! Целых четыре месяца в СИЗО, осуждение по статье «мошенничество» за неожиданно всплывший случай клиента-лоха, которого она кинула когда-то на триста баксов, и три месяца в колонии. А теперь – СВО-БО-ДА!

Анаид прошлась мимо зеркальной витрины магазина. А что? Очень даже неплохо она выглядит с отросшими волосами. Ну-ка, как проводила Ануш по лбу, откидывая назад волосы? Очень даже похоже! А как она прикрывала глаза, кладя большой и указательный пальцы на свои высокие брови? Ух ты, похоже! Как она улыбалась, вздернув носик и распахнув пухлые губы? А что! У меня даже красивей, потому что глазищи как блюдца, она сама говорила.

Рядом в зеркале стали корчить рожи и смеяться нахальные пацанята, и незнакомые бабушки прогнали их:

– Что пристали к девочке? Пусть смотрится, пока красивая: не нам же на себя глядеть.

Ано отошла от витрины.

– Ничего себе! Ведь бабки первыми раньше гоняли меня и кривили свои съежившиеся губы, первыми по наитию определяли мою профпринадлежность! Так это что получается? Я всего-то за полгода сменила для дураков оперение? Ай да Ануш с ее уроками! – подумала Ано.

С Ануш ей, конечно, повезло. Да и тем курицам из Английской палаты – тоже. Но если они, слюнтяйки, принялись мечтать об окончании школы, поступлении в институт и карьере учительницы, чтобы вот так, как Ануш, учить английскому, то Ано твердо знала, зачем ей эти знания. И главное сейчас было найти проход в зону, где зыркают, как стрижи в ненастье, заграничные клиенты-командировочные. Со всеми их денежками, припасенными для шлюх подарочками и фирменными презервативами. И вот она – я, Miss Ida, прямо с учебной скамьи Английской палаты и собезьяненными у «политической» манерами: How do you do? – Indz shat pedkes du!

Но где бы пока перекантоваться? Эта жаба Роза общежитие прикрыла, квартиру продала со всем барахлом, чтобы откупиться от судей, и девчонки разбрелись кто куда. Хорошо бы найти прыткую Светку с ее физкультурным дипломом. Уж она-то на свободе не растеряется! Вот он, номерок-то, на бумажке с уроком английского! Ано подошла к уличному таксофону, набрала номер.

– Какая Света? – удивилась женщина на том конце провода. – Никакой Светы у нас отродясь не было, а мы здесь двадцать лет живем. Да, ты правильно набрала номер, доченька, но номер тебе дали неверный.

– Ну, Светка, ну, блядь фигуристая, – возмутилась мысленно Ано, – я так и чувствовала, что неправильный номер даст. На прощание клевала девчонок в щеку и делала вид, что не слышит мою просьбу оставить телефончик. Ну, блядь… Куда ж податься? Не к матери же в деревню! Надо сходить в кафешку, где пропадала, когда заработала в роддоме свои первые приличные деньги, – авось попадется кто-нибудь из старых знакомых.

 

Великая сила О’Генри

1995 г., лето

В кафе было пусто. Здесь бродил незнакомый официант и две толстозадые, с виду деревенские тетки сидели за столиком и что-то высчитывали в столбик на листке из тетради. Учительницы? Вряд ли. Ано уселась за соседний столик, заказала себе кофе и навострила уши. Тетки считали явно не учеников, а деньги. Притом – большие. На руках у Ано было всего-то пять одинаковых тысячедрамовых банкнотс портретом классика армянской поэзии, но стоило рискнуть.

– Это не ваши деньги упали? – спросила она, грациозно подняв ассигнацию с пола.

Тетки всполошились, обеспокоенно проверили замки на сумочках и заулыбались:

– Нет, доченька, не наши.

– Наверное, кто-то из прежних посетителей потерял, – сокрушенно сказала Ано, – бедные люди! Я официанту отдам, вдруг они хватятся и вернутся.

– Ага, отдаст он им, как же, – поджала губы тетка, что постарше. – Ты лучше себе оставь и поешь чего-нибудь: вон ты какая худенькая, а только кофе пьешь.

– Ничего, – рассмеялась Ано и поправила волосы, совсем как Ануш, – у нас сейчас уже каникулы в институте. Вот устроюсь на лето работать, начну зарабатывать и смогу нормально питаться.

– А что, родители не кормят? – спросила тетка.

– Нет у меня родителей, погибли. Я ведь из Спитака. Всех унесло землетрясение.

– Господи Боже мой, спаси и сохрани, спаси и сохрани, – расстроились тетки, – и родственников не осталось?

– Какие сейчас родственники? – горько улыбнулась Ано и положила пальцы на брови опробованным у витрины методом.

– Ц-ц-ц, – закачали головами тетки, и та, что постарше, сказала:

– А и вправду, не люди сейчас, а чистые звери…

– Да зверей жалко с людьми сравнивать, – откликнулась та, что помоложе, – те хоть детенышей своего рода-племени признают, кормят их. Что стало с людьми, а? Что стало? Чтоб сдох твой хозяин, Горбачев, что ж ты ту красавицу страну разрушил? Жили себе люди, не тужили, старший о младшем заботился, младший старшего уважал…

– А ты где учишься, доченька? – спросила та, что постарше.

– В институте иностранных языков, буду переводчиком английского, – скромно улыбнулась Ано. – Хочу на лето устроиться переводчиком в хорошую турфирму, чтобы дотянуть до окончания. Был, знаете, великий американский писатель, О’Генри. Он говорил: «Приехавший из деревни в город человек – красная краска на игрушке, а город – юный безобразник, который съедает эту краску, и ему хоть бы что». Вот так и я: если не буду трудиться, город меня вмиг съест.

– Ты посмотри, какая начитанная-образованная девочка, – переглянулись женщины. – А ты где живешь?

– Я у бабушки одной угол снимаю забесплатно: ухаживаю за ней, покупки делаю, стирку-глажку, книжки ей читаю. Ей сын деньги присылает из-за границы, вот мы на них дрова покупаем, и я всю зиму пилю их, и мы греемся. Иначе мы давно замерзли бы с холода…

Тут Ано, проследив взгляд тетки, вперившийся в ее руки, не знавшие не то что пилы, но и кухонного ножа, поняла, что ее занесло, и горько усмехнулась:

– Еле мозоли вывела после зимы: мне однокурсница заграничное лекарство принесла. Так что всё у меня пока хорошо, – Ано грустно улыбнулась, – но на книги много денег уходит, сами понимаете. Я уж о новой одежде и забыла.

Тетки зашептались между собой.

– А ты правда по-английски свободно говоришь? Про всё-про всё? Как этот писатель Овгенри?

– Ну конечно, – скромно улыбнулась Ано, – это же моя специальность.

– А сможешь нам переводить в Турции, если мы тебя с собой возьмем? Мы ведь впервые едем туда, за товаром. А языков никаких не знаем. Будешь нам вместо переводчика, а смотреть за тобой будем, как за дочкой. И кормить будем хорошо, и одежды-белья, какое нужно, купим: там ведь все втрое дешевле, чем здесь. И денег немного дадим, – сделала деловое предложение та, что постарше.

– Ну да, – раскрыла карты ее бесхитростная товарка: – и перед Богом доброе дело совершим, сироту пригрев, и будем знать, что нас не обманывает местный переводчик-турок, как нас знакомые коммерсанты предупреждали. И товара беспошлинного больше провезем. У нас автобус послезавтра уходит, у тебя паспорт в порядке, при себе?

«Уже да», – подумала Ано, достала его из сумочки и сказала:

– Да вот же он!

– Красивое у тебя имя, Анаид джан. А меня зовут Рипсимэ, – сказала, заглянув в паспорт, та, что постарше, – А это моя младшая сестра, Гаянэ. Это нас родители в честь великомучениц назвали – папа с мамой до сих пор как раз на полпути между храмами Рипсимэ и Гаянэ живут, в Эчмиадзине. Да и мы со своими семьями недалеко.

Ано молча сидела, прикрыв глаза ладошкой, большой палец которой проверенно упирался в правую бровь, а указательный – в левую. Потом она резко опустила руку, и растроганные торговки увидели крупную слезу, катящуюся по девичьей щеке.

– А вы и вправду святые, – сказала Ано. – Какие же вы добрые женщины! Мои покойные родители видят все это с небес, и вам это обязательно зачтется.

 

Бог видит вершину – снег кладет

1990 г., лето

Деда своего Ано любила, но стереглась. Сидит вроде отрешенно в тени старого абрикосового дерева напротив ульев, не замечает, как она давит каблуком сандалей присевшую на землю пчелу. А потом взглянет не по-старчески пронзительно огромными глазищами и скажет:

– Разве ты ей жизнь дала, что теперь отнимаешь? О-о-оф, гитем воч, ай ворди, кезниц инч кли.

Ано и сама не знала. Но мечтала. Когда летом наезжали дачники – ереванские и тбилисские фифочки со своими отпрысками-воображалами, Ано мысленно примеривала на себя их наряды. И примеривала их жизни, которыми те хвастали. А они смотрели свысока, смеялись над ее выговором, и мамы говорили друг дружке:

– Ну и красивые они здесь! Ты посмотри, Ида, какая у них кожа, какие глаза, какие брови.

– Это все от воздуха, Эля. Подышали бы мы им с детства, еще и не такими стали бы, да? А так у нас не кожа, а облицовка из тяжелых металлов. Да кому нужна здесь эта их красота? Коровам?

Ано обидчиво опускала глазищи долу и думала:

– А и вправду кому? Да с таким заезженным именем и вправду только коровам и можно представляться… И имена – Боже, какие же у них красивые имена – как в кино! Ну почему ее олухи-родители не догадались назвать ее так – Элей? Или Идой? Ведь это всего лишь вторая половинка ее имени? Деревенские простофили – вот кто ее родители. И эгоисты, раз не озаботились хотя бы придумать своему ребенку красивое имя.

Когда Ано по примеру дачников нарвала в поле цветов и принесла домой букет, дед удивился:

– Ты зачем траву в дом несешь, а не в хлев?

– Это не трава, а цветы, – ответила Ано свысока и продефилировала в гостиную – поставить в кувшин.

– Это были цветы, пока они росли себе у себя на лугу, – зарокотал не поленившийся прийти вслед за ней дед, – теперь это просто трава. Вода в вазе почувствует смерть и через два дня завоняет. А еще через пять, сколько воду ни меняй, ты и сама заметишь эту смерть. Это уже не цветы. Срок у них – семь дней, запомни.

Из-за неплотно пригнанной портьеры в комнату залетела пчела. Зажужжала вертоллтом по всем углам, опустилась на плохо вытертую клеенку стола, принялась за работу.

– Вот, видишь? Пчела-то брезгует цветочной мертвечиной! – обрадовался подсказке дед. – А ведь в поле не пропустила бы! Иди, иди, моя красавица, – обратившись уже к пчеле, сказал: – Нечего тебе тут делать, лети к себе!

И, ловко поддев газетой, выпустил в окно.

Пасека деда была – курам насмех. Шесть ульев, которые раз в три-четыре года пустели из-за дустовых налетов сельскохозяйственной авиации. Но дед целеустремленно заводил новые пчелиные семьи, утеплял домики изнутри шерстяным тряпьем, подкармливал пчелиный народ сахаром. Когда наступали первые тёплые денёчки, перетаскивал, кряхтя, свою пчелиную деревеньку в сад и возился с ее населением, как с родными детками. А в жаркое лето и вовсе увозил в горы, как в пионерлагерь.

Помогал деду инвалид Амбо, что лишился ноги в армии на учениях, под гусеницей бронемашины. Детей было у Амбо семеро, все шустрые, работящие, незлобивые, и дед любовался на их семейную слаженность. И подначивал отца Ано:

– Вон, Амбо с одной-то ногой семерых сыновей настрочил, а ты при целых двух – только одну дочку.

– Ногами бы детей делали – у коров бы по четыре теленка рождалось, – вяло отругивался отец, – у самого-то зачем всего трое?

– Э, Бог видит горную вершину – снег кладет. Узрел, видимо, Господь родительский талант Амбо, вот и наградил. А я, значит, не заслужил: предгорье я, а не вершина. А ты и вовсе низменность… О-о-оф, гитем воч… Жалко такое семя терять: и бойцы были хорошие у нас в роду, и певцы, и купцы. Если бы не племянники мои, кончился бы род Мардукянов. Храни их Бог, охт вордов сехан нстен.

Отец умер тихо, когда Ано ходила в шестой класс и на неё уже заглядывались деревенские парни. Пошел на работу в сельсовет, а оттуда через пару часов заявилась делегация с пасмурными лицами и, начав издалека, сообщила о его смерти от инсульта. Уж мать устроила представление с обмороками, костенеющими руками! А когда после всех хлопот, связанных с похоронами, поминками, седьмым днем поминовения и сороковинами, остались одни, без свидетелей, принялась его поносить, недотепу, что, будучи совхозным бухгалтером, ни копейки заначки не оставил. Дед попытался урезонить, Ано встала на сторону матери, и дед сплюнул:

– У мула спросили: «Кто твой отец?» Он ответил: «Моя мать – лошадь».

Дед умер незаметно всего-то через несколько месяцев. Сидел под своим абрикосовым деревом, читал газету, да так в очках и замер на скамейке. Тетки учительствовали в райцентре. Приехали, поголосили на похоронах и по отцу, и по недавно утерянному брату, утирали слезы из-под очков. Ано равнодушно смотрела на них, таких похожих на нее, но грудастых, толстых и уродливо одетых в траур, и думала:

– Неужели и я стану такой? Ну уж нет, спаси-бочки.

 

Не садитесь в тенек!

1995 г., лето

Это было не оформление таможенных деклараций, а праздник! На буфетной стойке были выстроены бутылки с фантой и колой, и платить за них нужно было такие смешные деньги, что у торговок и мелочи-то такой не было в валюте. Пока они тряслись в автобусе по жарким дорогам Армении и Грузии, все успели наесться хлеба с соленым сыром и терпкой зеленью, так что пить хотелось нестерпимо. И вот нате вам – шипучий рай не отходя от кассы таможни, где следует оплатить визу на въезд в Турцию. Рипсимэ прикупила в дорогу еще и три большие пластиковые бутыли с ядовито-оранжевым пойлом.

– Эфенди, – послышался звонкий голос Риммы, руководительницы группы, – женщины спрашивают, а где у вас тут туалет?

– Йок, – осклабился служащий таможни, – вот как выедете, через десять минут ходу как раз будет туалет для армянских ханум.

– Вот это да, – подумала Ано, успевшая в темпе выдуть поллитровую бутылку, – да они совсем дебилы! Буфет-то построить позаботились, а того, что нужно после него, – нету! Ну, дебилы…

Ехали уже час или больше. Римма сидела на переднем сиденье автобуса и, обернувшись назад и опершись лицом о подголовок, трепалась с Рипсимэ:

– А вас двое только, что ли? Братьев нет?

– Как нет? – возмутилась Рипсимэ, словно отсутствие брата было бы генетическим изъяном. – Еще какой брат у нас есть: умру за него! Он у нас военный, командир взвода.

– Что это за брат такой, что сестрам приходится в автобусе по ухабам через три границы за товаром мотаться? Сам, небось, лопатой гребет у себя в части, зарплата – миллионы, – подначивала Римма.

– Да какие там миллионы – избави Бог, – махнула рукой Рипсимэ, – еле на дом и образование детей хватает. Он ведь с родителями нашими живет, за ними хорошо смотрит. Еще и мы с сестрой помогаем. Нам-то с сестрой Бог детей не дал, так он за всех нас отстрелялся: четверо их у него, все девочки, одна другой лучше, отличницы. А он еще и сына хочет…

– А говорят, в армии офицеры как сыр в масле катаются, – не унималась Римма.

– Вот кто совесть потерял, тот и катается. – отрезала Гаянэ, – А для нашего Нвера честь важнее хлеба.

Автобус ехал дальше, вглубь страны, а туалета было не видать.

– Вай, мама джан, это ж так опозориться можно, – шептались торговки.

– Эй, Римма, – взорвалась одна из сидящих сзади, обращаясь к руководительнице группы, – да втолкуй этому шоферюге, что, если не найдет для нас нужник, сам же потом и будет отмывать свой автобус.

Римма пошепталась с водителем, и через десять минут он свернул к возвышавшейся среди пустоши каменной стене с узким козырьком на двухметровой высоте.

– Ладно уж, – засмеялась Римма, – раз так невтерпеж, зайдите за стеночку, а я пока разговорю турка, чтобы не подглядывал.

Торговки заспешили из автобуса, как малыши на экскурсии.

– Дебилы – они и есть дебилы, – думала Ано, присев на корточках в тенечке стены. – Это ведь не развалины какие, а аккуратная оштукатуренная стеночка с козырьком. Но без потуг на три остальные стены и крышу.

– Бесхитростный они народ, – смеялась Рипсимэ с ее коммерческой жилкой, – могли бы вместо длиннющей стены один маленький платный туалет сварганить – и качали бы денежки с армянского говна. Им не впервой…

 

Почем трусы-мерседесы?

1995 г., лето

Открывшийся торговкам Стамбул оказался огромным, богатым и дешевым многопрофильным рынком, единственным изъяном которого были три границы по дороге из Еревана. Золотые ряды слепили глаза, генерировали фантазии, и сердечко Ано билось быстро-быстро. А магазины одежды! Черт их, турок, подери – это ж какая прорва одежды была напялена на вереницы манекенов! Масляные глазки прохожих мужчин и продавцов больше задерживались на толстых задницах Рипсимэ и Гаянэ, чем на тоненькой фигурке их персональной переводчицы, и женщины стеснительно прыскали в прикрывающие рты ладошки.

Тонкий вкус оказался у владельца магазина женского белья. Он сразу оценил достоинства переводчицы. Восхищенно приподнимал брови, когда она прикладывала товар поверх одежды, громко причмокивал губами, щелкал языком, сиял острыми глазками и длинными желтыми зубами: «Sana yakişti, ay guzelзe kiz!»

– Ты мне брось пялиться на девочку, бессовестный, – смеялись торговки, – ты лучше нам хорошую цену назови на товар. Чтобы мы по паре сотен и таких, в цветочек, и гладеньких всех цветов, и с кружавчиками по краю, и этих, на знак мерседеса похожих, и длинных полурейтузов у тебя взяли, и маечек без рукавов.

Ано хотелось всего, что было выложено на полках. Она бодро переводила цифры, тыкая пальцем в дешевый товар, заглядывалась на дорогой, опускала неизвестные ей в английском подробности дизайна. Да торговец и сам не был профессором английского, зато был хорошим психологом.

– Seventy cent this, eighty cent that, one dollar this… – принялся он тыкать в товар в свою очередь, и Ано застрочила цифрами, как заправская переводчица.

– Да ты побойся своего турецкого бога, – возмутились торговки, еще в Ереване прошедшие все круги маркетинга, – что это за цены ты нам называешь? Парижские? За сраные турецкие трусы? Да тут у тебя ничего дороже двадцати центов и в помине нет!

– O’key, – осклабился турок, как бы случайно задевая хваткой рукой грудь и живот переводчицы, – sixty ёve cent this, seventy ёve cent this, ninety ёve cent this.

– Ну не жлоб? Пошли, девочки отсюда, – возмутилась решительная Рипсимэ.

– Madam – very good madam! – одобрительно выставил вверх большой палец торговец и примирительно удержал ее за руку, – don’t worry, be happy, а? Forty ё ve cent this, ё fty ёve this, seventy ёve this…

– Иди к черту, – засмеялась Рипсимэ, – ты, Ано, переведи оглоеду, что если хочет действительно уступить, то мы завтра вернемся, а нет – так и не будем на него тратить время!

– Sabahtan yarin varish, – попробовала себя в турецком способная Ано, – but we need good priсes.

– O’key, – осклабился турок, – Ermen kiz – very good targuman, – вы ей только список дайте, а я очень хорошую уступку сделаю и товар упакую.

– Ты мне смотри, – погрозила ему пальцем Рипсимэ, – чтоб никаких бесчинств в адрес девочки. А то своими руками тебе гляделки выцарапаю. Переведи, Ано.

– Да ты с ума сошла, Рипсик! Чтоб молодую девочку – и одну отправить к этому турецкому блядуну? Да пусть подавится своими трусами! – возмутилась Гаянэ и решительно обернулась к торговцу: – Называй сейчас последнюю цену. Не султан, небось, чтоб мы к тебе каждый день сюда перлись и гонцов посылали.

– O’key, madam, о’key, – просительно сложил ладони турок, – don't worry!

И назвал наконец низкие цены.

 

Мертвые цветы

1994 г., лето

Впервые Ано увидела деда во сне, когда лежала в роддоме, накануне выписки.

– Ну, что ты обменяла на мертвые цветы, Ано?

– спросил дед, не поднимая головы и вгоняя дым из фуксы в пчелиный домик без крыши.

Наверное, сон был про лето. Дед стоял, расставив ноги в армейских сапогах, в которые были заправлены брюки-галифе, лицо скрывала сетка, на голове городская шляпа, а руки в шерстяных перчатках осторожно приподнимали рамки с пчелиным воском и укладывали обратно. Рамки светились на солнце янтарем свежего млда, обалдевшие от дыма пчелы растерянно ползали по своему изъятому богатству, а дед продолжал:

– Ну что, Ано, сбылась твоя мечта? В городе живешь как-никак… В кино, в театр ходишь? Гжин таран арсаник, а? Так что ты променяла на мёртвые цветы? А, Ано? – и больно ткнул рамкой в плечо.

Ано проснулась злая. Над ней стояла больничная медсестра со спеленутым, как толма, младенцем на руках и тыкала в плечо:

– Ано, а, Ано? Ты кормить-то ребенка не собираешься напоследок?

Ано села в постели, и все в палате насторожились: уж как ни заняты были роженицы воркотней над своими причмокивающими красномордиками, а такое пропустить было нельзя! Ано спустила с плеча подаренную покупателями дорогую ночнушку, равнодушно взяла ребенка в руки, приложила к груди. Тот жадно раскрыл пухлый ротик, пораззевал его во все стороны, нашел сосок, цепко схватил и заурчал, как щенок их дворовой собаки. Ано уставилась в окно: ее научили, что нельзя наблюдать за ним, сосущим твое молоко. Иначе трудно будет расстаться. Глаза суровой медсестры наполнились слезами, она молча отвернулась к аудитории обомлевших мам и развела руками. Те в ответ дружно захлюпали носами.

– Идите к черту, – думала Ано с каменным лицом, – еще не хватало реветь тут с вами, курицы-наседки…

За окном роддома разворачивался яркий день ереванского лета. Внизу покрикивали, вызывая к окну жен, счастливые папаши, им вторила радостная родня, и роженицы ковыляли с младенцами в руках к окну, выставляя для демонстрации свое счастливое обретение. Ано сидела, кормила напоследок сына, смотрела на тумбочку, где красовался дорогой букет от его будущих родителей, и прикидывала:

– А сколько они могут стоить, эти роскошные цветы? Да уж в тыщу раз дороже полевых. Разве ж они мертвые? Вон, какие красивые: из самой Голландии, говорят. И дорогие, конечно. Такой и я буду. С моей-то красотой, деньгами и обретенным опытом. А что? Подыщу садовника и буду его прекрасным дорогим цветком.

 

О вреде подстольных манифестаций

1995 г., лето

Спина болела, как после прополки огорода. И ноги гудели – будь здоров.

– Всё, девочки. Пошли посидим в тенечке, – скомандовала груженная, как ломовик, Рипсимэ, и трио шоп-туристок направилось со своими разноцветными баулами к столику уличного кафе. Баулы легли под стол, как флаг родной страны: красный, синий, абрикосовый, и женщины бдительно обхватили их лодыжками, чтобы, не дай Бог, не украли. Потом потыкали в меню с картинками блюд, заказали то, что и сами дома готовят, но здесь – с мудреными названиями, и, конечно, «колу»!

– Слушай, а какая в Стамбуле кола дорогая, а? – удивлялась Гаянэ, – не то что в таможне.

– Так здесь в ее цену входит бесплатный туалет в кафе – не то, что тамошний срам, – смеялась Рипсимэ, – как вспомню, чего мы натерпелись, пока автобус остановился, – мороз по коже.

За соседний столик уселись два американских старичка в пестрых «бермудах» на цыплячьих ножках и пара их бабулек. Одна была в розовых шортах, другая – в белых.

– Ну, у этих иностранцев совести нет ни грамма, – возмутилась Гаянэ и смерила старушек осуждающим взглядом, – ты на их возраст посмотри – и на их трусы!

– Это шорты, – улыбнулась свысока просвещенная Ано, – их сейчас весь мир носит!

– Но не в этом же возрасте! – не унималась Гаянэ.

– Да в любом! – смеялась Ано, – ведь это очень удобно!

– А что, купим отцу с матерью такие, раз удобно? – развеселилась и Рипсимэ.

– Купи, купи, ты, я вижу, среди турок европейской мадам решила стать. Вот и получишь этими трусами от родителей по башке, – гнула моральную линию Гаянэ.

– Нет, ты представь, мать утром выходит курам корм задать, а на ней шорты. Соседи умрут! – представила Рипсимэ, и женщины покатились со смеху.

Такие вот веселые и расслабившиеся от еды они и направились в свою дешевую гостиницу, где побросали баулы посреди комнаты и распластались на кроватях, чтобы через час начать новый поход по лавкам.

– Я немного подремлю, а через полчаса ты меня подними, Гаян джан, – попросила Рипсимэ, – расходы запишем, чтобы потом не забыть.

– Да и товар надо заново пересчитать, – откликнулась Гаянэ, – не понравился мне этот последний торговец.

– Ах, Сако джан, как ты эту брюзгу терпишь? – воззвала Рипсимэ к виртуальному образу мужа сестры. – Ну что ты, Гаян, ко всем цепляешься? – переключилась она уже на саму сестру, – ну чем тебе не глянулся торговец блузками? Он-то не в шортах был! Маленький такой, лапки как у паучка, услужливый. Даже лапать не пытался – не то что тот торговец трусами. Ох, тот, сволочь, на тебя, Ан джан, глаз положил! Еще бы раз задел тебя – я бы ему мерседесы на голову-то натянула! А этот – простой тихоня, – завершила она, сладко зевнув.

– Не знаю, Рипсик, не знаю. Скользкий он какой-то… – ответила сонная Гаянэ.

– Он и мне не понравился, глазки всё бегали, – подала голос и Ано, но сестры уже спали.

В дверь громко постучали. Ано прошлепала с кровати босиком и открыла дверь. За дверью толпились незнакомые люди и трое полицейских.

– Onlar! – завопил кто-то из-за спины полицейского, и вперед протиснулся плюгавый торговец блузками. Полицейские по-хозяйски вошли в комнату, за ними засеменили остальные, а ошарашенные женщины уставились на всех, как на приснившийся кошмар.

Полицейские заговорили с торговцем, тот стал тыкать пальцем в сваленные посреди комнаты баулы и что-то лопотать. Молодой полицейский удобно уселся за маленький стол гостиничного номера, достал бумаги и принялся что-то записывать.

– Протокол! – смекнула Ано.

Потом тот, что постарше званием, шагнул к баулам, открыл молнию на красном, вытряхнул содержимое, и на пол в числе скрипучих упаковок разноцветного тряпья выпал пухлый черный кошель.

– Benim зantam! – завопил плюгавый, и полицейский, презрительно глядя в глаза охающим и крестящимся сестрам, вынул из кошелька пачку турецких денег.

– Yuz цtuz yedi bin, – разорялся торговец, – benim param! – и полицейский принялся медленно пересчитывать их со знанием дела, а осмелевшие понятые в такт качать осуждающими головами.

– Эс шарен саркел, чистый поклеп, – заговорила обретшая голос Рипсимэ, – чистый поклеп… Господи Боже мой, Господи Боже мой… Ты им не верь, Ано, не верь, доченька.

– И нас с тобой ни за что опозорят, и невинную девушку, – откликнулась Гаянэ. – До брата дойдет – он нам покажет Турцию…

– Да уж показывают – куда больше? – ответила Рипсимэ.

 

Тонкости монтажа и другие спецэффекты торговли

1995 г., лето

– А девочку зачем трогаете? Она – всего-навсего переводчица, – возвысила голос Гаянэ, – ее оставьте. И полицейский неожиданно согласился:

– Tamam.

– Позвони Сако и Хачику, доченька, – только и успела шепнуть Рипсимэ, когда ее с сестрой выводили из номера полицейские, – пусть деньги одолжат, приезжают. Скажи, пусть сами решают, рассказывать брату про этот бесстыжий поклеп или нет. Родителям – ни слова, они не переживут позора…

Ано осталась в растерянности. Что делать? И как выбраться из этой заварухи, если полицейские ее оставили, но документы-то забрали? А у нее денег – долларов пятнадцать, не больше. Как она здесь проживет, если дело затянется? Отдаться встречному-поперечному? Опасно: могут кинуть, да еще и обобрать. Да и избить могут: кто их знает? А могут и вовсе убить к чертям: ее-то никто здесь не знает и не хватится. Черт, а? Попала в переплет с этими курицами. Они бабы честные, не украли они этих денег, это точно. Тогда что? Подстава? Зачем? Кому они-то нужны, толстозадые? И, главное, как быть ей самой? Может, сдать обратно покупки? Да хотя бы тому блядуну, что все лез к ней, когда трусы продавал?

– От него-то и позвоню их мужьям забесплатно, – решилась Ано, натянула на себя новую кофточку из сваленных посреди комнаты упаковок, потом порыскала по баулам, заново переоделась во все новое, ярко накрасила губы и двинула к выходу.

Ходить в одиночку по чужому городу было боязно, но интереснее, чем со стеснительными деревенскими тетками. Освещенные витрины сулили красоту и успех, но в сумочке было всего-то пятнадцать долларов, да и надо было спешить: магазин желтозубого мог закрыться.

– Merhaba, merhaba, gusal kiz, – засиял всеми своими зубами торговец бельем, – nasil yardiзi olabilirim?

Сцена явления торговцу была тщательно отрепетирована, однако неожиданно для себя Ано искренне расплакалась и, заикаясь от беспомощности и слез, затянула:

– I need he-е-еlp, I need he-е-еlp… – и торговец уставился на нее с удивлением.

Перемешивая свой скудный английский со схваченным турецким и активной жестикуляцией, она принялась пересказывать ужасы последних часов и излагать свою финансовую проблему. Полный сострадания торговец сокрушенно причмокивал и цокал, ответно жестикулировал и всячески делал вид, что не понял намека на возврат товара. Наконец сказал:

– I shall call to a friend. He will help you.

Он закрыл магазин, усадил ее в свою машину и они долго петляли по улицам. Наконец остановились где-то на окраине, вошли в тихий ресторанчик, а когда в нос ударили острые запахи, Ано сообразила: а ведь она здорово проголодалась!

Хозяин принял желтозубого по-приятельски, сам проводил их в дальний кабинетик заведения и принял заказ. Через пять минут проворный мальчик-официант принес закуски и анисовую водку.

– Sarapsis bir Masa Gьlmesini Bilmeyen bir kadina Benzer, – оскалился желтозубый и налил полную стопку водки для Ано. – Ты пей, пей, закусывай, моя красивая, не расстраивайся. Сейчас мой друг придет – он большо-о-ой человек, – и торговец закатил глаза к потолку, давая понять, о каком высоком уровне идет речь. Он тебе обязательно постарается помочь. Мы, чтоб ты знала, добрые люди, что бы о нас ни говорили. Видишь, как мы с тобой культурно устроились? – и обвел рукой кабинетик дешевого ресторана, где кроме обеденного стола стоял китайский фен и на тумбочке – засиженная мухами видеодвойка. – А будешь послушной – и сама будешь при хороших деньгах, одеваться-обуваться будешь, как настоящая ханум, свой бизнес откроешь.

– В чем это послушной? – насторожилась Ано и подумала: – я тебе задешево не дамся!

– А кто сказал – за просто так? – словно прочитав ее мысли, осклабился торговец, – Para her kapiyi aзar. Я вот с соседом поспорил вчера на целую тысячу долларов, выиграю – вместе и прогуляем с тобой.

– О чем спор-то?

– А о чем могут спорить мужчины? – снова оскалился торговец, – о женщинах и о войне! Вот он говорит: никакой у армян нет армии, болтовня это все. А я думаю, раз вы Карабах свой взяли и не отдаете, значит, есть порох в пороховницах. А ты как думаешь?

– Тысячу лет мне не интересно, есть армия или нет, – Ано сразу потеряла интерес к разговору, – это пусть у наших и ваших вояк голова болит. Мне-то что с того?

– И правильно говоришь, моя бархатная, красивой женщине зачем армия? Она и без армии любые крепости возьмет! Вот за твою красоту и выпьем!

Здоровая бутылка была уже наполовину пуста, и следовало сбавить темп. Но Ано так устала за последние дни разыгрывать из себя прилежную гимназистку, что захотелось наконец расслабиться. Она тренированно опрокинула стопку в рот и выдохнула.

– Хорошо пошло? – продолжал улыбаться настырный торговец. – Ага. Так вот что я говорю. Чтобы спор выиграть, мне всего-то нужно, чтобы ты пятого числа следующего месяца с утра, в девять ноль-ноль, встала на седьмом километре трассы Ереван – Севан и посчитала, сколько военных машин проедет.

– А сколько тебе машин нужно насчитать, чтобы спор выиграть? Сколько нужно, столько ему и скажи: буду я целый день торчать на трассе, как шлюха! Мне только ваших шпионских игр не хватало, чтоб еще и тамошних ментов напустить на свою голову! Нашел дурочку! – возмутилась Ано.

– Ну, какая же ты дурочка? Ты – самая настоящая умница, Ано ханум. Помаячишь пару часов на трассе – и целая тыща на двоих! Но если не выполнишь мою невинную просьбу и получит ваша полиция это порно, вот тогда они и займутся твоей головкой, – сощурился торговец.

– Какое-такое порно? – пьяно возмутилась Ано. – Ты мне брось кассетой перед носом мотать! Убирайся, урод, а лучше я сама уйду. Спасибо тебе за угощение.

Она попыталась встать.

– Ну не сердись, не сердись, – миролюбиво сказал турок и крепко схватил ее за руку, как давеча удержал Рипсимэ в магазине, – может, я опознался. Вот видео посмотрим и пойдем. – И запихнул кассету в видеомагнитофон.

Вообще-то Ано и не такую порнуху видала в порядке повышения квалификации в конюшне Мамы Розы. Два мужика, одна девица на двоих – эка невидаль! – и всевозможные комбинации при трех возможных участниках. Но в кадре то и дело мелькало ее, Ано, лицо и ее аккуратный зад с характерной колонией родинок в форме змейки! Эту змейку многие клиенты принимали за татуировку, и это их здорово заводило. Что за чертовня? Где? И с кем? И откуда взялся черный мужик? С черным она была пару раз, но чтобы с черным втроем – не было, хоть застрелись! И потом, прическа! У нее же роскошная грива была тогда, когда она пахала на Маму Розу. А здесь – короткие, как сейчас. Стоп. Это здесь снимали. Ано машинально поддела вилкой маринованный красный перец и стала жевать, чтобы протрезветь.

– Красивая ты девушка, Ано ханум, – гнул между тем торговец, – тебе и вправду в кино сниматься, Оскара получать. А с порнографии все звезды начинали, тут уж ничего не поделаешь. Правда, вашим властям такое не понравится, если показать. Да и нашим тоже…

Ано между тем лихорадочно соображала. Где они могли ее заснять такую – глядящую снизу вверх, со странным выражением лица? И ее задницу с родинками? В душе дешевенькой гостиницы, где они остановились?

– Ну-ка, прокрути еще раз, – скомандовала она, и торговец послушно нажал на кнопку. Все задвигались, заурчали в обратном направлении. Негр и тот, другой, встали, а она сама исчезла. Потом картинка пошла с нуля. Вот ее лицо. Ее, а не чье-то. Она, именно она хлопает глазищами, корчит рожу, оглядывается, смеется, запрокинув голову. Вот ее голый зад. Вот голый негр со спины и тот, другой, склонились над ней и она задрала ноги. Стоп. Это не ее ноги. Тут размер черт-те какой – тридцать девятый или больше. А у нее они маленькие, тридцать шестые. Или это потому, что так снимали? Да нет, вон – второй палец на ноге длиннее большого, а у нее – наоборот…

– Ну-ка, давай снова назад, – решительно скомандовала она, и все поехало назад: встали мужики, засиял ее зад с родинками, залилась смехом она сама. Так. В душе она была всегда одна и, ясно, не смеялась. Где ее могли так рассмешить? И кто? Шутницей была Рипсимэ, но – в душевой? Стоп. Стеночка. Это когда они по дороге в Стамбул останавливались справить нужду и пристроились под одинокой стеночкой. И еще смеялись над этими недотепами, сварганившими только стенку и козырек вместо нормального сортира! Черт меня подери, так они там припрятали видеокамеры, отсняли крупным планом голые задницы и отдельно лица, а потом смонтировали запись с настоящей порнухой, разворачивавшейся уже в другом антураже, на фоне совсем другой стены…

– Монтаж! – сдавленным шепотом затараторила Ано, – наглый монтаж! Я в полиции докажу, докажу… – и залпом выпила анисовую из придвинутой торговцем стопки. Спазм сняло.

– Докажи, докажи, милая, – миролюбиво ответил торговец, – долго придется доказывать… Но, может быть, и сумеешь доказать… Правда, парни эти, что из фильма, уже накатали, бессовестные, заявления в нашу полицию, что ты после всего этого буйства еще и ограбила их, вытащила пятьсот долларов из бумажника. Жалко мне тебя: молодая, красивая такая, глазастая, способная… А у нас в Турции знаешь какие тюрьмы? Не дай Бог никому.

Ано затравленно смотрела на торговца и лихорадочно соображала, но дельных мыслей в голове не было. Ни одной.

– А ты бы уважила мою просьбу, вышла бы на Севанскую трассу, посчитала бы машинки, милая. Какие тут шпионские игры? Это просто сведения, которые лежат на поверхности, и один умный человек может передать их другому умному человеку. Ты думаешь, шпионаж – это когда влезают в секретные архивы госбезопасности? Нет. Любой человек может заметить эти машины, они же не прячутся. Но не любому выпадает счастье получить заказ на их простой подсчет. Всего один рабочий день – и целая тысяча нам с тобой! Ну что, идет?

– Ну уж нет, – шепотом отозвалась Ано.

– Нет так нет, – примирительно сказал торговец и посмотрел на часы, – мне пора возвращаться. Хочешь чаю? Выпьем чай и разойдемся.

– А товар? – спросила Ано, – примешь обратно товар?

– А зачем мне твой товар? Я его уже продал. Да мне его и без тебя вернут наши власти, раз вы оказались воровками, – усмехнулся торговец.

Чай пили молча. И трезвая как стеклышко Ано отстраненно думала о своих проблемах. Потом она жирно намазала на губы помаду и приготовилась уходить: она и без этого желтозубого не пропадет! Внезапно дверь отворилась, торговец изменился в лице, вскочил и залопотал:

– Merhаbа, merhаbа, efendi.

Этот и вправду был эфенди. Холеный такой мужик лет сорока, плотный, в дорогом полосатом костюме, с аккуратными усиками «без двадцати четыре» на удлиненном лице. Вытянутый череп с плоским затылком был аккуратно подстрижен. Наманикюренный мизинец сиял здоровым бриллиантом перстня, рука сжимала продвинутый кейс. А властный взгляд антрацитовых глазок как сфокусировался на Ано, так уж из кадра и не выпускал.

– Сейчас кадрить будет, как честную, – решила Ано и оглянулась на вставшего торговца. Выражение его лица сказало ей гораздо больше, чем способна выразить человеческая мимика: такое подобострастие могло означать только очень высокий пост или очень большие деньги пришедшего. А может – и то и другое вместе.

– Это Осман бей, самый благородный человек нашей страны, – пресмыкался уже вслух торговец, но простым движением брови Осман выдворил его из комнаты. В дверях торчали двое страшных горилл его охраны, которые, повинуясь взгляду хозяина, прикрыли дверь, но явно остались за нею.

Подошел ресторатор, молниеносно убрал все со стола, постелил свежую скатерть и принял заказ так, как принимают орден страны. Ано откинула волосы со лба, готовясь к желанной словесной дуэли шлюхи со сластолюбцем.

– Анунд инча, как тебя зовут? – спросил он по-армянски, и Ано разочарованно уставилась на него: надо было переться за границу, в такую даль, чтобы кадрить «ахпара»!

– Ида, – ответствовала Ано, еще раз убрала волосы с лица и добавила: – У меня беда.

– Это еще не беда, – усмехнулся Осман, расположив свой кейс на столе и щелкнув замочком, – беда у твоей подруги Рипсимэ, которую ты убила.

– Как – убила? – схватилась за горло Ано, как если бы ее саму стали душить-убивать.

– Вот так и убила. Пришла к Рипсимэ на свидание в тюрьму в двадцать ноль-ноль, угостила отравленной конфетой, и она умерла у себя в камере от удушья пятнадцать минут спустя после свидания, в двадцать сорок пять, – спокойно объяснил Осман.

– Да я и понятия не имею, где она сидит, – ужаснулась Ано, – а с семи до восьми я в магазине белья была, у вашего приятеля.

– Какого приятеля? – удивился Осман бей.

– Никакого приятеля в магазине белья у меня нет. А вот здесь, – тут он сунул ей под нос заполненный на машинке официальный бланк, – запротоколирован твой приход в тюрьму в двадцать ноль-ноль и уход в двадцать тридцать.

– Да я ж уже здесь была, с ним, – настаивала Ано, которую смерть Рипсимэ перестала пугать на фоне еще более грандиозного, чем подстава с деньгами, поклепа.

– Когда она пришла? – спросил Осман бей вошедшего ресторатора, и тот, поклонившись, ответствовал:

– Demin!

Ано молча посмотрела на посуровевшего хозяина заведения, потом перевела взгляд на осанистого Осман бея, и ирреальность происходящего подсказала ей, что, как в детстве, пора проснуться. Она плотно зажмурилась, сосчитала до десяти, открыла глаза, но все оставалось прежним: кабинетик ресторана с его шелестящим феном, еще не выключенная видеодвойка с ее монтажным поклепом, стол с пузатым стаканчиком чая и блюдцем мелкоколотого сахара для Османа и сам Осман бей, насмешливо наблюдающий за ее детскими играми в жмурки.

Не было только ресторатора.

Слезы сами покатились из глаз и, какими бы искренними они ни были, краешком сознания Ано надеялась, что Осман примется ее утешать, а там, того и гляди, проблема окажется решенной. Это помогало сотни раз, и должно было помочь и на этот. Но он молча прихлебывал чай, гулко надкусывая сахарные кубики и насмешливо наблюдая ее рёв.

– Ба чес амачум? – изревевшись, упрекнула Ано бея, – а еще армянин…

Но тот отрицательно мотнул головой:

– Я не армянин, а настоящий турок и офицер турецкой разведки. И за моей спиной – вся мощь моей страны: полиция, армия и государственные структуры. Я наряду с вашим языком еще три других знаю. Язык врагов надо знать. А пришел я сюда не время тратить, но сделать тебе деловое предложение. Тебя заметили как нужный нам кадр, Ано, и это большая честь для тебя. И теперь тебе самой выбирать свой дальнейший жизненный путь. А выбирать придется один из двух возможных. Первый – в тюрьму, где ты проведешь остаток своей никудышной жизни, так как из алчности ты убила подругу, чтобы завладеть ее товаром. Второй путь – к реальному достатку: модной одежде, дорогой косметике, поездкам в Анталью, возможности утолять свои женские прихоти. У тебя будет все: свой бизнес, квартиры, машины. Но сейчас ты однажды и навсегда должна сказать: «Я ваша. И я буду дисциплинированно выполнять все ваши поручения, так как я сознаю, что дороги назад нет и не может быть». Поняла меня?

Ано сидела за столом, накручивая на палец край скатерти и не поднимая глаз. «Да куда уж тут не понять. Если клепает само государство, то здесь уж не отвертеться. В смысле – не отвертеться здесь. Главное – смотаться назад, в Ереван. А там уж можно будет прямым ходом направиться в полицию и рассказать и про видеомонтаж, и про торговца бельем с его интересом к Севанской трассе, и про этого хлыща из турецкой разведки с его предложеньицами. Еще и спасибо скажут…» – думала лихорадочно Ано. «А что, если не врет? И вся шикарная жизнь, что он рисует, может сбыться? Квартира, машина, деньги – чего еще надо? Но где гарантии? Раз уж они здесь так согласованно врут по любому поводу, то насчет его обещаний – ищи-свищи! Но нет уж, спасибочки. И не потому что любовь к родине и прочая херня, а потому что наверняка врет. Да и опасно: эвон, невинную Рипсимэ проглотили в два приема и не подавились, а уж ее саму раздавят, как каблук – мурашку, и ноги о половик не вытрут», – решила она, и Осман бей понимающе улыбнулся:

– Не веришь?

– Нет, – честно призналась Ано.

– И правильно делаешь. Но чтобы ты поверила, что это не блеф, вот тебе три тысячи долларов аванса, – и он выложил из кейса конверт, – посчитай и распишись.

– В чем это расписаться? – окрысилась Ано, стараясь не смотреть на выглядывающие из пухлого конверта вожделенные сотенные.

– А вот здесь все на вашем языке и записано: «Я, Анаид Мардукян, получила три тысячи американских долларов в качестве авансовой выплаты за помощь турецкой разведке в деле подрыва обороноспособности Армении».

Конечно, это была филькина грамота. Детский лепет, который и читался-то как представления подростка о шпионских перипетиях. Но такой детский треп входил в технологию лобовой вербовки, которую и осуществлял сейчас Осман бей.

А деньги были уж очень большие для нее. Да она за своего ребеночка, которого девять месяцев в пузе носила, блевала без передыху, всего-то тысячу получила. А здесь – целых три! Да пропади все пропадом перед такими деньгами!

– Где тут подписываться? – спросила Ано, и Осман бей ткнул своим наманикюренным ногтем в нужное место.

– Вот и молодец, – сказал он, аккуратно укладывая расписку в свой кейс из гадючьей кожи, – вот и молодец. Теперь тебя отвезут в твою гостиницу, где будешь ждать инструктажа. Ни о чем не беспокойся. А деньги можешь потратить на себя уже завтра. Так сколько классов ты кончала? – спросил ее напоследок Осман бей, и озабоченная пересчетом денег Ано механически ответила:

– Восемь!

– А английский где учила?

– Где надо, там и учила, – дерзко ответила разбогатевшая Ано и вертикально втиснула конверт под пояс юбки, за резинку трусов, где он нежно прильнул к пупку.

 

Полезно ли посещать тир

1995 г., лето

Назад Ано везли на заднем сиденье маленького двухдверного внедорожника. Рядом с водителем торчала длинная башка османового гориллы.

– Небось боятся, что удеру к чертям с тремя тысячами, – злорадствовала Ано, поглаживая пупок под компрессом из долларов.

Когда подъехали к ее гостинице, она и не догадалась, что это та самая, так как въехали с заднего двора, где выстроилась вереница переполненных мусорных баков, а воняло, как в сортире преисподней. Номер был на втором этаже, и Ано медленно поднималась по ступенькам, мысленно перемалывая всю вереницу событий минувшего дня. Когда она направилась к своему номеру, соседняя дверь неожиданно отворилась, и кто-то, неслышный за спиной, рывком втолкнул ее в комнату.

– Грабят, – подумала Ано, – мои три тысячи хотят отнять, – и набрала воздух в легкие, чтобы заверещать, но сильная рука зажала ей рот.

– Heyde, – скомандовал возникший перед глазами Осман, и невидимка за спиной испарился.

– Ну что, не передумала, ханум? – насмешливо спросил Осман бей, и восстановившая дыхание Ано решительно ответила:

– Нет. С чего это мне было передумать, если деньги при мне?

– Вот и молодец. А раз так, давай тогда подпишем основной контракт, расторгнуть который будет уже нельзя, – и положил на стол свой гадючий кейс.

– Я что – всю ночь вам бумажки буду подписывать? – возмутилась вслух Ано, а мысленно прикинула, будет ли он отдельно платить за контракт.

– Ты в тир ходить любишь? – спросил Осман бей, щелкнул замочком, и крышка кейса поднялась, загородив от Ано содержимое.

– Может, и вправду пару тысяч добавит, – подумала Ано, а вслух весело затараторила:

– Раза два-три была. У нас в райцентре тир был допотопный: ружья заправляли острыми такими гвоздями с кисточками на конце. Так я сперва кисточками весь потолок над мишенью утыкала. Потом мне ребята показали, как правильно целиться, и я с ходу в десятку попала несколько раз.

– Вот и хорошо, – усмехнулся Осман, – теперь же и проверим, – и достал из кейса маленький револьвер.

Ано ошарашенно смотрела на стрелялку и не могла собрать мысли воедино. Он что, убить ее надумал? Тогда зачем вёз сюда? Легче было прибить где-нибудь на пустыре и выкинуть к чертям собачьим. Это еще что за новый кошмар?

– Да не бойся ты, не бойся, – еще раз усмехнулся Осман и передал ей револьвер. – Вот смотри: здесь курок, здесь боёк, здесь предохранитель. Взводишь вот так. Понятно?

– Понятно-то понятно, – ответила Ано, крутя оружие так и эдак и целясь то в шкаф, то в окно, – но с ним меня загребут на первой же таможне.

– Да нет, – усмехнулся Осман, – тебе в Армении оружие – во всяком случае сейчас – не понадобится. Тебе здесь надо будет попрактиковаться.

– Прямо в этой комнате? – удивилась Ано.

– Да нет, в соседней. Там Рипсимэ вышла из тюрьмы, и ты должна ее убить.

– Как Рипсимэ? – ужаснулась Ано, и Осман шикнул на нее и приложил палец к губам, – ты же сказал, что ее убили? – закончила она шепотом.

– Тогда еще – нет, – спокойно ответил Осман.

– И зачем? Зачем ее, дуру наивную, убивать?

– упавшим голосом спросила Ано, жалостливо заглядывая в антрацитовые глазки Османа.

– Вот это и есть контракт, расторгнуть который ты уже не сможешь, так как видеокамера всё запишет, – пояснил Осман бей. – А что дуло на меня не попробовала навести – молодец! Правда, ты и сама сейчас под прицелом, но раз и мысли такой не допустила, несмотря на возможность, я тебе и вправду тысячу добавлю. Давай, не бойся, как зайдешь – стреляй без лишних разговоров…

 

Об эффективности дыхательной гимнастики

1995 г., лето

Рипсимэ встретила ее весело.

– Вот поклеп так поклеп, да? Я чуть с ума не сошла! А Гаянэ – ты же знаешь, какая она брюзга – запилила меня по дороге: «Я же говорила тебе, что незачем переться в эту окаянную страну, политую кровью нашего народа»… А причем тут кровь, пролитая целых восемьдесят лет назад? Сейчас уже девяносто пятый, конец века, а то было в начале. Наши, небось, сами и виноваты: нечего было с русскими хороводиться, когда у турок война с ними. Но здешние полицейские, я тебе скажу, молодцы. Быстро во всем разобрались, извинились перед нами, еще и пощечин надавали этому плюгавому поклепщику. Даже кровь пошла из носа бедняги…

– А Гаянэ тоже вернулась? – спросила Ано, надеясь на чудо.

– Сейчас и ее привезут. У них такой порядок, говорят: привозить по отдельности, – безмятежно болтала Рипсимэ, – ты к нашим-то позвонила в Эчмиадзин?

– Номер не набирался, – вяло ответила Ано, напрочь забывшая об этом задании.

– Вот и слава Богу, – обрадовалась Рипсимэ, – и слава Богу! А не то попало бы нам от мужей по первое число. Очень им не нравилась эта поездка. Но куда денешься: завод-то их, вертолетный, закрыли, работы нет, жить-то надо… А ты что такая расстроенная? Переживала за нас, да, доченька? Ты не расстраивайся, и мы с Гаянэ очень за тебя переживали. Думаем, хотели девочке добра, а вон как оно вышло… А блузка с юбкой тебе идут, очень идут. Ты принарядилась, чтобы настроение исправить, да? И правильно сделала, что сама взяла, носи на здоровье. Я и сама всегда, если тошно, искупаюсь, лучшее платье надену и к сестре иду, или к брату. Ух, он нам с Гаянэ устроил бы Турцию, если бы узнал. Храни Бог нашу плохую телефонную связь…

Рипсимэ болтала без умолку, а решимость Ано все таяла и таяла. Да как она поднимет руку с револьвером на эту невинную дуру?

В дверь постучали.

– Это Гаянэ! – весело вскочила Рипсимэ, но в дверь просунулась голова мальчика из обслуги:

– Ozur dilerim rahatsiz iзin, вас там внизу кто-то дожидается, – испуганно затараторил он, пялясь на Ано, и исчез, как появился.

– Что это он говорил, я не поняла? – насторожилась Рипсимэ.

– Я у консьержа переговор заказала, деньги оставила, забыла взять, – вяло ответила Ано и на ватных ногах вышла из номера.

Стоявший в дверях соседнего номера Осман бей поманил ее пальцем, и она засеменила к нему на задних лапках, как пудель в цирке.

– Вот видишь моих ребят? – указал он ей в окно, откуда были видны по паре полицейских и горилл, – если ты за следующую минуту не убьешь ее из револьвера, то задержание повторится, но на этот раз увезут и тебя. И увезут с концами.

– Да ведь сейчас подъедет Гаянэ, – зашептала было Ано, но ощутила теплый конверт на животе.

– К сожалению, не подъедет, – ухмыльнулся Осман, глядя ей в глаза, – ее высадили за квартал отсюда, и она неожиданно попала под машину.

– Как – попала? Насмерть, что ли? – вскрикнула Ано, на Осман опять зажал ей рот.

– Да что вы тут творите? – шепотом возмутилась Ано, как только Осман убрал ладонь, – а как вы ответите перед родственниками, перед нашей полицией?

Осман искренне расхохотался.

– Как? – смеялся он, – вас до сих пор в Армении не предупредили, что все, кто приезжает оттуда, – неучтённый контингент? Наша граница с вами на замке, едете вы, минуя грузинскую погранслужбу и таможню. Консульских взаимоотношений у нас с вами нет. Так что вы для нас – и Рипсимэ, и Гаянэ, и ты, между прочим, и все остальные – абсолютно неучтенный товар, с которым можно делать что угодно! Ладно, иди, валяй, времени у меня совсем в обрез, – деловито подытожил Осман бей. Потом подобрел и добавил:

– Давай помогу, пока еще не умеешь. Закрой глаза. Глубоко вздохни пять раз. Нет, глубже. Вот так.

Ано послушно завздыхала.

– Дыхание восстановилось?

– Да, – выдохнула Ано.

– А теперь представь, что пока спала, Рипсимэ украла твои три тысячи и удрала в Ереван. Представила?

– Да, – улыбнулась Ано с закрытыми глазами.

– А ты не смейся, ты представь, что это она сделала, – процедил сквозь зубы Осман и ловко вытащил у нее из-за пояса вожделенный конверт. Ано вцепилась в руку Османа, как кошка, но он легко отшвырнул ее в угол комнаты.

– Мои! – заорала Ано, – это мои деньги!

– Конечно, твои, – так же холодно ответил Осман, – а теперь иди и стреляй за свои деньги. За эти и за все будущие. На, пусть они тебя согреют, – и впихнул ей за пояс помятый конверт.

 

Сколько стоит рвение

1995 г., лето

Это был, конечно, не тир с рисованными целями, а живая, жизнерадостная Рипсимэ, полная ожидания возвращения сестры и ее, Ано.

Первая пуля попала ей в левое плечо, и она охнула, схватилась за него и удивленно уставилась на девушку. Вторая попала в грудь, и Рипсимэ осела на пол. Третья просвистела в сантиметре от головы, четвертая расквасила левое ухо, а Ано все палила и палила, стремясь погасить этот удивленный детский взгляд, обращенный ей в душу.

– Да сдохни ты наконец, – не выдержала Ано и истерично зарыдала, выпустив последнюю пулю.

– Господи, спаси и… – прошептала удивленно Рипсимэ и послушно умерла, следуя приказу своей персональной переводчицы.

Потом подошли гориллы Османа, вытянули револьвер из окаменевшей руки Ано, увели ее в соседний номер и усадили на кровать. Она пила анисовую водку, клацая зубами о толстый край штампованного стакана, потом снова выла, колотя кулаками собственные колени, и снова пила анисовку. Потом ее долго рвало всем, что она успела съесть и выпить за вечер, и она в изнеможении улеглась на кровать, мечтая только об одном: чтобы все случившееся было неправдой. Как неправдой? А деньги? Ано резко села на кровати и ощупала живот: конверт был на месте!

– Браво, – сказал стоявший в изголовье Осман, – такого великолепного человеческого материала у меня давно не было! Можно переходить к профессиональному обучению.

– А где моя премия? – последовал вопрос, и Осман открыл свой волшебный сундучок марки «кейс», с удовольствием отсчитал двадцать стодолларовых банкнот и раскрыл их веером, как игральные карты:

– Это тебе за рвение, Ида ханум. Впредь мы так тебя будем называть.

 

Спешите каждый день!

1995 г., лето

Абрикосовое дерево деда было во сне даже красивей, чем в жизни. Здоровенный ствол симметрично разветвлялся скрытыми яркой листвой ветвями, которые образовывали идеальную полуокружность кроны. Ветви, что справа, искрили солнечными лучами. Те, что слева, утопали в тени. От дворового открытого очага шел дед – красивый, с длинными белоснежными волосами до плеч, хотя стриг их всегда ежиком. На нем была белая выходная сорочка, а брюки, как обычно, заправлены в сапоги. Дед подошел к дереву, взял крепкий ореховый посох, что стоял некогда у входа в хлев, и изо всех сил размахнулся. Сперва он ударил по краю затененных ветвей, и Ано удержалась. Потом набрал воздух в легкие и изо всех сил бабахнул по тем, что повыше. Но Ано и тут сумела крепко уцепиться. Дед колотил, колотил, но напрасно.

Он обессиленно сел в изножье ствола и схватился за голову.

– Оффф, гитем воч, инч анем… Ано, ай Ано, что же ты наделала? Что ты с нашим деревом наделала? Вай мез, вай мез… Ты же, сидя на ветке, корень точишь. Вай мез… Что с корнем делает, тварь проклятая, а? Что с корнем творит, а? – обратился он к кому-то сбоку, невидимому. – У нас, у Мардукянов, теперь одни калеки и сироты будут рождаться! Вай мез…

И, прислушавшись к совету того, кто был невидим и неслышим, легко встал, подошел к очагу и поджег аккуратно сложенные полешки. Языки пламени взмыли круто вверх, дошли до солнца. Потом осели, и из очага заструился тонкий фиолетовый дым. Он уходил все выше в самое небо, и распространял вокруг нежный запах жасмина. Абрикосовое дерево стало медленно разворачиваться, как гимнасты делают сальто. И вот уже оно стояло, упершись все такой же полукруглой кроной в землю и не придавив ни листочка. А древние заскорузлые корни устремились вверх, как антенны неведомой связи.

Дед взялся за посох поудобней и нанес сокрушительный удар по ветке, на которой притаилась Ано. Ветка устояла, но Ано не выдержала, спрыгнула и опрометью бросилась за дом.

– Пошло дерево к Богу жаловаться на топор, а Бог сказал: «Рукоятка-то у топора – деревянная», – махнул рукой дед и крикнул вдогонку так, что первые слова отозвались эхом:

– Ты – моя кровь, дитя моего сына…

– Ты моя кровь… ты – моя кровь… – повторило эхо.

– Значит, это мои грехи сотворили тебя такую, – убеждённо продолжил дед и эхо подхватило:

– Такую, такую…

Дед встал, обернувшись лицом к дереву и разведя руки:

– Дерево предков, вся моя живая и неживая родня, вот стою я перед вами с повинной головой. Простите меня, дурака. Уж я от дерева больше не отойду ни на шаг, буду оберегать и охранять его, как вы оберегали и охраняли… Племянники и племянницы мои молодые и пожилые, дочки мои одинокие, вся моя живая родня! Спешите делать добро, чтобы не иссяк наш корень. Питайте нас живой энергией своих добрых дел, будьте счастливы и делайте счастливыми всех вокруг, чтобы не иссякли у нас здесь силы, чтобы хватило их помогать вам в трудную минуту. Спешите, родные мои, спешите каждый день.

 

Как важно знать язык жестов

1995 г., лето

Рано утром ее поднял горилла Османа. В номере пахло очистителем воздуха и марихуаной. Она послушно выпила протянутый стакан с алкозельцером и прошлепала в душ. Зубы почистила, стоя под душем и не выпуская из поля зрения висящую на крючке одежду с припрятанными деньгами. Ага, там у нее целая прорва американских денег, а зовут ее отныне Ида. Как ту кривляку-дачницу. Фиг у нее есть пять тысяч в трусах, у задавалы проклятой! Ну, я теперь им покажу – всем покажу! Сняв одежду с крючка, с отвращением заметила на ней пятна рвоты и прошлепала обратно, мокрая и голая, к перекочевавшим в этот номер баулам.

– Allah, Аllah, – только и выговорил горилла, глядя, как она нагишом склонилась над баулами, поворошила в них, выбрала блузку, юбку, лифчик и трусы и тут же, при нем, натянула на себя. Вернулась в ванную. Конверт с деньгами передислоцировался из вчерашних трусов в новые, но, прибавив в объеме, стал рельефно проступать сквозь одежду. Тогда она выпустила полы блузки, но и это не помогло. Ну что ж, не дразнить же гориллу по новой. Равномерно разделив свои заслуженные пять тысяч баксов на три пачки, она завернула их во вчерашние трусы и заткнула за новые. Теперь был полный порядок!

В 8:00 они были уже на аэродроме с маленькими самолетами, где Осман Бей со своим гадючим кейсом молча улыбнулся ее округлившейся талии и поднялся следом за ней по трапу самолета.

Их было только двое на борту, если не считать горилл, и она удобно устроилась в двух креслах и поспала полчаса или час. Проснувшись, удивилась виду за иллюминатором: иссиня-зеленые горы были в точности как у нее на родине, в Лори. Ну и черт с ней, с этой родиной! Что она ей дала, сделала хорошего? И вообще черт с ней, со всей той страной, населенной грозными ментами и наивными идиотками, что корчат из себя ушлых предпринимательниц типа Рипсимэ или партийных активисток – типа Ануш. И ведь дохнут они, дохнут где попало: в тюрьме, в чужой стране и черт его знает где.

– Отдохнула? – спросил Осман. – Теперь давай сюда, на первый урок.

Ида подсела к столику, за которым Осман Бей пил свой любимый чай из пузатого стаканчика, а под рукой лежали блюдце с колотым сахаром, стопка бумаги и золоченая шариковая ручка.

– Где ты живешь, Ида-ханум? – спросил он и взялся за ручку.

Ни фига себе! Считай – нигде. Конюшня Мамы Розы разбомблена, а тюрьму местом жительства благо не назовешь. Надо опять выкручиваться.

– В Эребунинском массиве, – туманно ответила она, имея в виду адрес Мамы Розы.

– Назови свой точный адрес.

– Девятая улица, дом двенадцать дробь семь, квартира один.

Осман застрочил по бумаге.

– Сколько этажей в здании?

– Девять.

– Сколько квартир на этажах?

– На первом этаже только две, на остальных по четыре.

– Кто еще живет на первом этаже? Имя, фамилия, занятие?

– Хромая старушка, Нвард, семечки продает.

– Фамилия?

Ида не помнила. Но вдруг в памяти возникла крошечная табличка на двери, и она обрадовалась, как на настоящем уроке:

– Арзуманян!

– Одна живет?

– Да.

– Теперь второй этаж.

– Прямо надо мной – преподаватели университета, муж и жена, две девочки-малышки и мальчишка-старшеклассник.

– Что преподают?

– К ним студенты ходили какую-то механику сдавать…

– Фамилия?

– Бабаян, – наврала Ида, чтобы отвязаться.

– Можешь назвать отличительное качество этой семьи?

– Это как?

– Ну, есть у них какая-то черта, какой нет у других соседей?

– Они собаку держат, ротвейлера. Это отличительная черта?

– Конечно, отличительная. Молодец. Так, теперь следующая квартира…

«Эх, – думала уставшая от допроса Ида, – надо было наврать, что домик-то одноэтажный», и Осман бей сказал себе под нос:

– У нас на это здание есть ориентировка, надо будет сверить с базой данных…

Ида ничего не поняла, но слово «сверить» ей не понравилось, она встрепенулась, убрала ладонь из-под щеки и забарабанила пальцами по передним зубам.

– Ничего, Ида ханум, не замыкайся: это пока не работа, а тест на внимательность, – усмехнулся Осман.

– А я что? Я ничего, – стала оправдываться Ида и скрестила руки на груди.

– Все твое поведение легко читается по жестам, – усмехнулся Осман. – Вот сейчас ты скрестила руки и приняла оборонительную позицию, готовая к устной атаке.

Ида попыталась возразить, но он властным жестом остановил ее.

– До этого ты приблизила пальцы ко рту – а это защитная реакция человека в состоянии дискомфорта, – продолжал Осман, – подсознательное желание вернуться в младенчество, когда бутылочка с соской была источником блаженства. И вообще – даже если врёт патологический лжец, то подсознательный импульс заставляет его или потереть кончик носа, или провести пальцем под нижней губой, чтобы как бы снивелировать исторгнутую в этой части лица ложь. То есть наше подсознание почему-то настроено на правду и вынуждает руку дернуться к области рта во время лжи. Поэтому ты должна научиться держать свои руки и ноги под постоянным контролем. А еще – читать эти сигналы, посылаемые недотёпами.

Ида слушала Османа, как древние греки – всевидящих оракулов, ворошащих кишки забитых животных. Черт подери, да ведь она могла бы избежать стольких провалов, если бы уже владела этими навыками врать, не вызывая сомнений!

– И всему этому меня научат? – недоверчиво улыбнулась она.

– Ну да, – бросил ей свысока Осман, – ведь это язык жестов, которым грамотный агент обязан владеть, чтобы контролировать ситуацию. В спецшколе, куда мы летим, ты получишь много необходимых знаний, и в том числе – язык жестов, турецкий и французский языки, английский свой улучшишь, освоишь боевые искусства, способность ориентироваться на местности, знание компьютера и многое другое.

– Компьютера? – удивилась Ида. – Да я не смогу. Мне знакомый компьютерщик говорил, для этого нужно со специальной головой родиться.

– Ещё как сможешь! На дворе девяносто пятый год, и наши американские эксперты даже великовозрастных агентов обучают этому. Так что тебя, молодую, амбициозную, в два счета обучат.

– А как вы меня выбрали? – решилась-таки спросить Ида.

Осман остановил на ней свой холодный взгляд, потом усмехнулся и ответил:

– Да по твоим прекрасным глазам, как у вас принято говорить.

– Нет, правда – за красоту? – обрадовалась она. Осман продолжал холодно смотреть, и Ида поежилась.

– Ладно уж, скажу, – словно обрадовался он ее испугу, – а ты слушай внимательно. Человеческий зрачок имеет способность сужаться и расширяться. В два-три, а то и больше раз. Это, кстати, красит человека. Хочет человек кому-то понравиться – неведомые силы заставляют его зрачки расшириться, чтобы сделать его красивей. То же происходит, когда человек чего-то сильно хочет. Когда показывают порнографические фильмы, у мужчин зрачки расширяются в три раза, а у женщин – и того больше. Что касается тебя, то при виде денег твои зрачки расширяются даже больше, чем у других от порнографии. Они у тебя увеличиваются даже при простом упоминании денег. Вот когда ты переводила эчмиадзинским торговкам в магазине белья, тебя с твоими прелестными зрачками и отметили.

Ида попыталась возразить, но Осман одним взглядом остановил ее попытку и продолжил:

– Но ты не тушуйся: любовь к деньгам – ценное качество. Взятие Константинополя и все дальнейшее развитие европейской цивилизации построено именно на любви к ним. Деньги и власть для добывания новых денег. Любовь к деньгам толкала европейцев открывать континенты. Деньги, а не миссионерство гнали их вперед, в глубь континентов. Любовь к деньгам – важное и нужное качество, секрет всех революций и многих военных побед. Не надо только его демонстрировать. Так что учись контролировать себя. А пока – заведи привычку носить солнечные очки. Не при мне, конечно.

– Да-а-а, – только и протянула потрясенная собственными безразмерными зрачками Ида.

– Вчера ты была заштатной, но красивой девятнадцатилетней шлюхой, Ида ханум, – продолжил Осман. Ида даже не попыталась опровергнуть его, всезнайку. – Но у тебя отличные данные. Ты золотое семечко в руках искусного садовника. И этот садовник – я. И я намерен взрастить из него не столовую зелень, не фруктовое деревце, и уж тем более не целебную травку. Я намерен сотворить из тебя волшебный цветок и поставить его в дорогую вазу монумента великого Ататюрка, во имя упрочения и процветания моей страны. Я сделаю из тебя грамотного, а значит – ценного агента, способного принести пользу моей стране. Деньги просто так, ты знаешь, не платят. Мы вкладываем и будем вкладывать в тебя средства, чтобы получить реальную государственную выгоду. Поняла меня?

– Какой цветок? – шепотом спросила Ида, – живой или мертвый?

– А это уже зависит от твоих успехов, – ответил Осман, пристально глядя в ее распахнутые глаза. – Будешь стараться?

– Ага, – ответила Ида и безвольно опустила руки вдоль тела.