О том, как водят дружбу боги разных верований

1915 г.

Как и большинство армян диаспоры, Паргев Паравян был обломком большой и богатой семьи из Западной Армении, которая уже давно именуется Турецкой республикой.

Паргев – это было не случайно. По имени армянского мальчика легко было определить обстоятельства его рождения и состав родительской семьи. Если его нарекали Андраником, то есть Первым, Старшим, это означало, что он – первенец второго или третьего сына в составе большой семьи, где у малыша уже есть двоюродный брат, носящий имя деда. Потому что имя деда по отцовской линии повторяется в армянских семьях с неукоснительной ритмичностью. Если же сына нарекали Паргев, то есть Награда, то можно было гарантированно утверждать: его явно заждались или потому, что до него были сплошные девчонки, или потому, что результативность родительского брака оставляла желать лучшего. А вот Мхитар переводится как Утешитель скорби, и имя дает понять, что мальчик родился после тяжелой потери в семье. Случалось, что мальчика нарекали турецким именем. В этом случае и без справки из поликлиники становилось понятно: до него все младенцы мужского пола умирали, а потому следовало обмануть турецкого дьявола-шейтана ложной маркировкой, чтобы он хоть этого оставил в живых.

Очень часто имя являлось базовым и для дальнейшей судьбы, так как если мальчиков называли Вреж (Месть), Пайкар (Борьба), Размик (Боец), Мартык (Воин), Ахтанак (Победа) или Азат (Свободный), то изначально становилось ясным, к какого рода отношениям с захватчиками готовили родители своих малышей. Конечно, на территории советской Армении имена эти несколько девальвировались, и можно было встретить хитрована-проводника рейса Ереван-Москва, носящего гордое имя Мартык, или жулика по имени Размик, торгующего из-под прилавка государственного универмага дефицитным импортом. Но это были дальнейшие издержки на пути формирования иного менталитета. А пока шел роковой 1915 год.

Надо сказать, что Паргев чудом остался Паргевом. Когда всю его семью, в том числе родителей, трех сестёр и три десятка двоюродных братьев и сестер с отцами, матерями, бабушкой и дедушкой турки вырезали своими кривыми ятаганами и побросали в Ефрат, он был в горах со старшей сестрой и соседскими девочками. Дети с утра пораньше ушли в горы собирать молодые побеги пижмы, тысячелистника и бессмертника, из которых бабушка, известная знахарка, варила целебные снадобья. Как звали бабушку, истории не известно, но знахарок и ясновидящих (а это у армян исключительно женский бизнес) за глаза именуют Парав, то есть ведунья.

Был майский день, Паргеву было всего-то два годика, и это была первая в его стартующей жизни осмысленная весна, полная всевозможных радостей и впечатлений. Среди цветущих вишен и персиков деловито сновали аборигены Армянского нагорья, золотистые пчелы, шумно бездельничали стрекозы, а стремительно пикирующие ласточки охотились за теми и другими.

Одуряюще пахли деревья пшата и круглые кусты с нежным цветом шиповника. Среди зелёных листьев абрикосовых деревьев пунцово отсвечивали свежие побеги, и казалось, что именно эти красные листики забирают у солнышка всю необходимую энергию для роста дерева и его волшебных плодов. Деревья весело пестрели и фартучками девочек, которые ловко поднимались по веткам, изгибались меж ними, дотягивались до цели и собирали в подол маленькие плоды. Девочки пели, болтали и опорожняли фартучки в расстеленный на нетоптанной траве платок. Абрикосы были совсем незрелые, крепкие и мохнатые, но их-то и любила детвора! Дети щурились от кислинки звонко откусываемых зеленых плодов, смеялись и потирали руки, пошедшие пупырышками от шершавого хруста. Когда играли в прятки, сестры прятали Паргева рядом с собой за толстыми стволами деревьев. Но он выдавал с головой, звонко повторяя понравившуюся задиристую считалку: «Ал баланикс – дуз капаникд, эй гиди манчин, паланчин».

Командовала экскурсией в горы Манэ, самая старшая из сестер Паргева, так как в прошлом она не раз становилась участницей мастер-классов по сбору целебных трав, преподанных бабушкой. Двенадцатилетняя девочка уже и сама был экспертом, и бабушка прочила её в продолжатели фамильного ремесла, обычно переходившего из поколения в поколение от бабушки к одной из дочерей сына. А может, и не только потому, так как Манэ по-армянски означает «Знающая».

Когда дети вернулись с гор, с их городком все было кончено раз и навсегда, а запруда из сотен тел окрасила Евфрат и замедлила его бег. Приехавшие из дальнего селения курды разобрали детей вместе с остатками имущества, и Паргев стал Азизом. Наверное, на самом-самом верху, где боги разных верований водят дружбу и обмениваются совершенно секретной для смертных информацией, было решено не просто сохранить мальчику жизнь, но и поместить в равноценные условия. Потому что попал Паргев в семью курдского шейха, у которого были четыре взрослые девочки и ни одного мальчика. А это означало, что фамильное право на руководство родом находится под угрозой, может прерваться и перейти в боковую ветвь. Вот почему если в армянской семье он был Паргевом, Наградой, то в курдской стал Азизом, Драгоценным, что по большому счету одно и то же.

И быть бы Паргеву курдским шейхом, если бы три года спустя, когда он уже давно лопотал по-курдски и называл шейха «апи», не появились конные разведчики недавно провозглашенной буржуазной Армянской республики, перед которыми была поставлена задача выявить и собрать выживших армянских сирот. Хитрые всадники разговорили на курдском языке общительных соседей шейха, и те незаметно для себя проболтались об усыновлении шейхом Азиза, а еще о другом курде, женившем сына на Азизовой сестре. Когда с малышом в седле разведчики осадили лошадей у каменного дома, то увидели совсем юную беременную красавицу-курдиянку. Пока всадники разглядывали солидный дом с армянскими буквами над входом, курдиянка заголосила:

– Паргев джан, братик, – плакала она, протягивая руки к ребенку, – иди к своей Манэ. Но на грозный окрик по-курдски из глубин дома исчезла за порогом. Из дома вышел молодой курд с младенцем на руках.

– Mane min jine, ve ev zarok yӗzarokn, – процедил он и занес над ребенком блеснувший на солнце кинжал, – Yekser berdan, – закричал мужчина в отчаянии и приблизил острие к горлу годовалого сына, – esta!

Такое уже случалось. Всадники слышали от братьев по оружию леденящие душу истории об убийстве армянок и рожденных ими за прошедшие три года детей похитителями-курдами, оказавшимися в безвыходной ситуации. Перевес сейчас был, конечно, на стороне армянского отряда, и они смогли бы спасти из плена и увезти Манэ. Но этот младенец был бы неминуемо убит отчаявшимся отцом. И всадники повернули поводья лошадей.

Так у курдов появилась своя знахарка. А ее брат, записанный со слов соседей по всем известной бабушке-целительнице, стал Паргевом Паравяном и оказался в приюте для армянских сирот на уже независимом от османов греческом острове Корфу. Весь остров был временно превращен в огромный сиротский дом, где различные международные миссии разместили целых тридцать тысяч спасенных армянских малышей. Всего было выкуплено у турок сто тридцать две тысячи сироток – по доллару за пару, и выкупало правительство США для сохранения ценного для человечества армянского генофонда, но никак не для армянского государства.

Корфу – это было совсем недалеко от исторической и географической Армении. Не пали еще, как в карточном фокусе, все империи одна за другой, за исключением авторов фокуса, владевших Британской империей. Не начался фокус переименований и переиначиваний всего и вся. Так что Тавр все еще назывался Армянским Тавром в географических картах, да и Армянское нагорье не было ещё переименовано в Анатолию или Переднюю Азию. И вообще назначенный Лигой наций арбитром по армянскому вопросу американский президент Вудро Вильсон уже подготовил, подписал и поставил печать США на плане создания Малой Армении площадью в 160 000 квадратных километров. План включал 189 страниц текста и 152 страницы картографических приложений, где была отмечена каждая дорога, каждая высотка и впадина границы между Турцией и Арменией, включавшей населенные армянами Ванский, Эрзрумский, Битлисский и Трапезундский вилайеты бывшей Османской империи. А от Российской империи – Карскую и Ереванскую губернии, включавшие в том числе Карс, Ардаган, равнинный и нагорный Карабах, Нахичевань, Сурмалинский уезд и, понятно, – гору Арарат. Это была Армения от моря до моря, как её именовала Лига наций. И договор на основе плана подписали турецкое правительство и правительство Армении. А являвшееся в то время единственным легитимным органом России Временное Правительство подтвердило независимость двух своих имперских провинций – Финляндии и Армении – на Парижской конференции 1920 года. 22 ноября 1920 года – дата вступления в законную силу Плана Вильсона. 29 ноября того же года – красный день календаря до самого 1991 года. Это день советизации Армении.

Были ли Лёва Бронштейн (Троцкий) и Мойша Кемаль (Аттатюрк) любовниками или очень близкими друзьями до гроба – отдельный вопрос, имеющий непосредственное отношение и к Армянскому вопросу. Но ответ Кемаля на прямой вопрос Нури Чонкера (Nuri Conker) для прессы по поводу своего происхождения таков: «Некоторые обо мне говорят, что я еврей, потому что родился в Салониках. Но не надо забывать, что и Наполеон был итальянцем из Корсики, хотя умер как француз и как таковой вошел в историю». (For me as well as some people want to say that I’m a Jew – because I was born in Salonica. But it must not be forgotten that Napoleon was an Italian from Corsica, yet he died a Frenchman and has passed into history as such.). И он был прав: придумавший на костях греков и армян новообразование «Турция» выпускник иудейско-суфийской школы Шабтая Цви дёнме Мустафа умер как турок. Хотя если честно, турки его люто ненавидят.

 

И опять про дружбу

15 декабря 2004 г., полдень

Это был Таиланд, страна огромных деловых успехов. Страна его первой и последней любви зрелого мужчины к юной красавице-китаянке. Отсюда уже в сорок лет он увез её к себе, во Францию, в Лион, где родились и выросли оба его сына. Спустя годы, привез прах жены, чтобы похоронить у неё на родине, да так и остался. Вот уже двадцать лет он жил в этой резиденции на берегу Сиамского залива, лишь изредка наезжая в Европу.

Кабинет был с международный вокзал, основательный и, как здесь принято, роскошный, с золочёными ручками дверей, золотыми обрезами старинных книг в резных стеллажах и солидной коллекцией картин и бюстов с временным разлетом в добрых двести лет. Хозяин давно вырос, точнее, усох от установленного в кабинете бронзового изваяния сорокалетней давности, где он был отлит с гривой кучерявых волос, выпуклыми губами и пронзительным взглядом прирожденного аналитика.

Оба сидели на краешках огромных кресел друг против друга: девяностодвухлетний хозяин кабинета Паргев Паравян и семидесятилетний журналист Леонард Сэмюэль. Оба худенькие, тщедушные, с крупными носами и одинаковыми карими глазами, которые, однако, смотрели на жизнь совершенно по-разному. Старенький был вспыльчивым, как порох, и убежденным оптимистом. А тот, что дожил до седин, но по возрасту годился ему в сыновья, – терпимым к человеческим слабостям, но глубоким пессимистом. Хотя оба имели основания быть пессимистами, так как потеряли родителей и всех близких родственников в раннем детстве. И наоборот – оба имели право быть оптимистами, так как несмотря на всё, выжили и даже добились успеха. Но, встретившись, они дурачились как мальчишки.

Надо признать, что в настоящий момент у Паравяна действительно было больше оснований для оптимизма, так как ему невероятно везло в нарды.

– Мое еврейское счастье, – брюзжал Леонард, вглядываясь в тормозящие игру единички на зарах. – Ну и везунчик ты, Паргев, – сокрушенно качал он головой, – сколько лет с тобой играем, и ни разу не было, чтобы тебе не везло…

– А ты не везунчик – с твоим-то номером на руке? – хмыкнул Паргев, кивнув на татуировку на запястье, полученную Леонардом в концлагере. – Ничего, после меня местным чемпионом по нардам несомненно станешь ты.

– Да кто тебя переживёт? – безнадежно махнул рукой Леонард.

Вошла прислуга – изящная девушка кукольных размеров с томным взглядом.

– Нам кофе приготовь, Кими, – попросил Паравян. – А ты какой будешь, Ленни?

– Давай-ка и я сегодня выпью кофе-по-турецки, может, всё дело в нем? – предположил гость, записывая итог тайма в толстый, как энциклопедия, блокнот. Увесистый том являлся архивом их чемпионатов на протяжении последних лет.

– Слушай, – возмутился Паравян, застыв с за-рами в горсти, – ты вроде образованный человек, известный журналист, Ленни. И при этом не знаешь, что когда турки утвердились в Западной Армении в пятнадцатом веке, мы уже давно возили кофе из Эфиопии и Йемена, готовили и пили его, имели кофейни. И не просто пили, а популяризировали во всем мире! Сам Людовик Четырнадцатый специальным указом даровал армянам эксклюзивные права на поставку кофе во Францию и пил кофе, приготовленный его поваром-армянином. И самое первое кафе было открыто в Париже армянином. И там это был кофе по-армянски. Почему ты так называешь черный кофе, Ленни?

– Это просто бренд, Паргев, – отмахнулся Леонард.

– Это вы, журналисты, из всего бренды придумываете, – Паравян отложил зары и всплеснул по-старчески веснушчатыми руками. – И получается, что армянский кофе – это турецкий бренд! Белые кошки-ныряльщицы с голубыми глазами, которых армяне тысячелетиями выводили для царедворцев в нашей древней столице Ван, – тоже турецкий бренд! И наши церкви и монастыри, на которых турецким флагом занавешивают кресты, – уже тоже турецкий бренд! Даже великая Троя греков – и та сегодня турецкий бренд! Это же молодой народ пятисотлетней давности, Ленни! Когда они впервые объявились в Передней Азии, твой народ уже пятнадцать веков, как имел всемирную банковскую систему, давал нам деньги в рост, и мы торговали продуктами своих ремесел по всему свету! Как вы, журналисты, можете одаривать турок чужой античной и христианской историей? Неужели вы передергиваете ее просто из благодарности? Что спаслись в Османской империи от испанской инквизиции? Или несёте чепуху по корпоративной неграмотности? Может, по ангажементу? Чтобы не сказать грубее – из личной корысти?

– О царь Саул, на свой же меч упав, – затянул любимое паравянское Леонард, чтобы сгладить ситуацию,

– Данте журналистов в своих адовых кругах не упоминал, не помнишь? – прервал его все еще раздраженный Паргев.

– Нет, Паргев, ни журналисты, ни строители у Данте не упоминаются. Зато они часто упоминаются в анекдотах как обладатели самых древних профессий наряду с другой, не менее востребованной, – улыбнулся Леонард.

– Ты мне брось путать строительство с проституцией, – не на шутку раскипятился старый строитель, – то, что отстроили великие зодчие древности, до сих пор стоит и радует глаз, остается мерилом совершенства. Строительство – это созидание, а журналистика и проституция – разрушение. Нет, погоди, погоди, – продолжил он, видя протестующе поднятую руку Леонарда, – вы действительно только и делаете, что всё разрушаете: нравственные и семейные устои, тысячелетиями устоявшиеся представления о добре и зле…

– Паргев, побойся Бога, – смеялся Ленни, деланно моргая умными глазами, – ведь великие апостолы христианства, ходившие по пятам за Христом и записывавшие его гуманитарные откровения, – самые настоящие журналисты! И притом они были не турками, не армянами, а евреями!

– Вот тебе – евреями! – вытаращил средний палец Паргев, – и Ованес, и Матевос и Маркос были армянами! Про Гукаса точно не скажу, но те трое – точно армяне!

– Ты еще скажи, что дева Мария была армянкой, – веселился Ленни.

– Мариам была из города Назарета, где, кроме армян, тогда никто и не жил! – кипятился Паравян. – И Овсеп, по-вашему Иосиф, был армянином, членом влиятельной армянской диаспоры в Египте. А с чего было этой молодой паре спасать младенца Исуса в Египте, если евреи бежали оттуда в таком темпе, что аж моря расступались? Египет был дружественным для армян, а никак не для евреев! А это уже ваш еврейский бренд, да? Мы вам придумали христианство, но остались иудеями? Мы Христа родили, мы и убили?

Недавно принятая на работу служанка в испуге застыла на пороге, приняв традиционную перепалку друзей за скандал.

– Не бойся, не бойся, Кими, мы это так – упражняемся, чтобы форму не потерять, – улыбнулся Паравян, – давай сюда угощение.

Куколка засеменила к столу, с поклоном поставила поднос и удалилась.

– Как же тебе не стыдно, Паргев? – взорвался сдерживавший возмущение Леонард, как только она вышла. – Как ты мог такое сказать: «мы родили – мы и убили»? У наших народов схожие судьбы, но вас преследовали и истребляли только турки. А кто не устраивал еврейских погромов? Ты можешь назвать хоть одну европейскую страну? Кто нас не притеснял? Испания? Россия? Арабский мир? И всегда – по этому надуманному поводу. Хотя Христос арабам не сват и не брат…

– Ладно, не буду, не буду, извини, Ленни, – миролюбиво похлопал его по руке Паравян, – пей кофе. Все-таки для вашего народа историческая справедливость была восстановлена.

– А что толку в этой исторической, как ты говоришь, справедливости, если за ней стоит столько измененных жизненных сценариев, это бесконечное напряжение в Израиле?

– Ленни, ты Менахема Зигеля здесь застал? – вспомнил вдруг Паравян.

– Только и застал: я переехал сюда, когда он был уже в твоем возрасте, наверное.

– Ну да, у нас с ним разница в возрасте была, почти как у тебя со мной, царствие ему небесное. Когда я получил первый крупный строительный подряд в Бангкоке и обосновался здесь, он уже был богатым человеком, владел доками и осуществлял грузовой бизнес порта. Мы встретились с ним случайно, и он сразу пригласил меня домой на обед. А здесь, знаешь, такое не принято.

– Даже при очень серьезной деловой подоплеке не принято, – усмехнулся Леонард.

– Ну да. Это не Кавказ и не Ближний Восток. А Мойша пригласил. Он был выходцем из Сирии, и я сперва решил, что дело в ближневосточной традиции. Но слово за слово, и он рассказал мне удивительную историю. Я тебе рассказывал, как они с отцом прогорели из-за геноцида?

– Нашего?

– Нет, нашего.

– Нет, это интересно, Паргев, ну-ка расскажи, – и Леонард поудобнее устроился в кресле.

«Ты знаешь, – сказал мне Мойша во время того обеда, – ведь наша семья – тоже жертва геноцида армян в Османской империи. У моего отца был маленький финансовый бизнес в Алеппо: он менял валюту и давал деньги в рост. В основном купцам-армянам, которые из Константинополя через Средиземное море, Сирию и Иран направлялись в Индию и вообще извечно держали Всемирный Путь пряностей и благовоний. Отец аккуратно ссужал им деньги, они аккуратно расплачивались, и все это он аккуратно регистрировал в своих приходно-расходных книгах. Но однажды, а было это весной тысяча девятьсот пятнадцатого года, все заимодавцы исчезли. Ну никто из должников не объявился, и отец терялся в догадках. Потом до нас стали доходить слухи о массовой резне армян по всей Турции, о том, что всех мужчин разоружили, отправили в армейские стройбаты и там убили. Или просто расстреляли в сборных пунктах или по дороге к ним. Молодых женщин разобрали, а стариков, старух и детей направили под конвоем турецких солдат через безжизненную пустыню Тэрь Зор на юг, в нашу сторону, в Сирию. Потом появились первые горстки живых скелетов старух и детей, и местные арабы выносили им из дому воду и одежду. То, что они рассказывали, означало только одно: наших клиентов просто не могло быть в живых. И мы прогорели со своим бизнесом, как последние шлемазлы. А спустя пятнадцать лет, в тысяча девятьсот тридцатом, когда мы с отцом держали скобяную лавку, к нам постучался незнакомый молодой человек. «Я – Арамаис Ипекчян, – представился он, – сын Карапета Ипекчяна, который взял у вас кредит в пятнадцатом году и не вернул».

– Слушай, Паргев, это же интересная история! Можно я о ней напишу?

– Конечно, напиши. Обязательно напиши, потому что после меня о ней уже никто не будет знать, – обрадовался Паравян и заложил ногу за ногу. – Записывать будешь?

– С удовольствием, – ответил журналист, достал из кармана пиджака миниатюрный блокнот и застрочил бисерными буквами.

– Так вот что рассказал Мойше молодой Ипекчян, а Мойша – мне:

«Когда турки собрали армянских мужчин под предлогом отправки на фронт и стали расстреливать, отец был тяжело ранен, упал и был завален грудой тел. Семьям было дано два дня на сборы для высылки за пределы Турции через пустыню, и сделано это было специально: чтобы они собрали все самое ценное и турки легко отобрали это у них с самого начала…»

– Как делалось в фашистских лагерях, – дополнил его Леонард.

– Так я же тебе всё время твержу, Ленни, что Гитлер велосипеда не изобретал, а аккуратно повторял турок! – развел руками Паравян. – Он повторил их даже с печами Освенцима: преодолевших пустыню армян встречали турецкие солдаты, которые загоняли их тысячами в гигантские древнеримские сухие колодцы и заживо сжигали! В Сирии местными краеведами обнаружены пещеры с тридцатью тысячами скелетов армянских детей, задушенных ядовитым газом, – вот тебе и прообраз газовых камер! Сценарий истребления целого народа был задуман и опробован на армянах еще на заре века! И даже медицинские опыты на армянских детях – тоже ноу-хау врачей-извергов Турции, а не фашистских медиков!

– То есть Гитлеру можно вменить и плагиат, – усмехнулся Леонард.

– Главное, что можно вменить и турецкому султану Абдуль-Гамиду, и сменившему его Кемалю Ататюрку, и молча наблюдавшим за этим Германии и Австрии, и англичанам, обменявшим свое молчание на обладание Кипром и нефтеносным Каспийским берегом, и повторившему турок Гитлеру – нарушение промысла Божия. Ведь Творец создавал народы неспроста. Каждый народ имеет свою миссию на этом свете. Народы – как камни в здании человеческой цивилизации: разные, но необходимые для стойкости, красоты и удобства конструкции. Убери один – и здание ослабнет. Убери народ древний, обогативший мировую культуру, а значит – краеугольный в фундаменте, и вся красота отстроенного здания окажется временной: перекосится и рухнет от бурь и землетрясений. Два удара – я имею в виду мировые войны, Ленни, – человечество худо-бедно пережило. А третий? Ведь не выдержит. И не потому, что появились новые виды вооружения, а потому, что твои турки при молчаливом согласии Запада и в дальнейшем Гитлер, задним числом попытались изменить проектно-сметную документацию, автор которой – сам Господь Бог. Ослабили фундамент, сильно ослабили…

– Ты прав, Паргев, – поднял глаза от блокнота Сэмюэль, – и здесь я опять углядываю положительную миссию турок. Она состояла в предупреждении человечества, в демонстрации ему Зла геноцида, которое должно было быть своевременно осуждено и наказано во избежание новых трагедий. И здесь мне есть в чем упрекнуть армян: если бы вы в свое время сумели добиться всемирного осуждения этого зла, то, возможно, мы бы избежали той же участи. Но что твоему народу не удалось, моему – удалось. Десять – ноль! – провозгласил он, и если бы счёт «твой народ – мой народ» заносился друзьями в гроссбух, то он бы выглядел внушительней, чем счет игр в нарды.

– Так ты про Зигеля хочешь слушать или нет?

– возмутился проигрышу Паравян.

– Я весь внимание, – улыбнулся Леонард и в доказательство поёрзал в кресле, чтобы удобнее устроиться.

– Вот что рассказал мне Менахем со слов молодого Ипекчяна:

«Армяне пошли искать своих мертвецов, чтобы честь по чести их похоронить, и семья Ипекчяна нашла его живым, но тяжело раненным в грудь, вынесла из-под тел и спряталась вместе с ним в горной деревне, куда турки еще не дошли. Дети у него были – мал-мала-меньше, а старшим был десятилетний Арамаис. И отец дал ему как старшему последние наставления, и в том числе – вернуть долг старому Зигелю из спрятанной в доме заначки. Потом турки нагрянули в деревню, закололи и без того умиравшего отца. Была резня и высылка населения и этой деревни, и мальчику не удалось вернуться в свой дом и найти спрятанные деньги и золото».

– Это ж сколько денег и золота нашли турки в армянских домах после массового изгнания! – поднял глаза от блокнота Леонард Сэмюэль.

– А как же. Армянские жилые дома и предприятия, имевшееся в них имущество и спрятанные по углам дворов сокровища стали стартовым капиталом для большинства преуспевающих ныне семей Турции. У них даже военный аэродром Инчерлык создан на угодьях двух армянских поместий, ты себе можешь представить? А дворцы? Ты знаешь, сколько там осталось шедевров архитектуры, которые они показывают зарубежным экскурсантам как собственное наследие? Но, в отличие от случая с евреями в фашистской Германии, вандалов-экспроприаторов не наказали ни союзники, ни Бог.

Тема опять грозила уйти в боковую ветвь препирательств, и журналист мудро подтолкнул:

– А что случилось потом с тем мальчиком?

– Вся семья погибла, сам Арамаис чудом выжил и попал в приют для армян-сирот в Ливане. Оттуда в пятнадцатилетнем возрасте уехал в Европу, выучился на инженера-нефтяника и поступил на работу в компанию «Шелл». И в свой первый же отпуск приехал в Алеппо, чтобы разыскать Зигелей. Но к тому времени отчаявшийся дождаться своих заимодавцев и давно закрывший финансовый бизнес отец Менахема пять лет, как уничтожил приходно-расходные книги!

– Ну-ка, ну-ка, как же поступил старый еврей? – заинтересовался Леонард.

– Так, как поступают люди чести. Но сам Менахем был ещё молодым, а дури в голове у молодых много, сам знаешь, да?

Паргев, в силу разницы в возрасте, считал семидесятилетнего Ленни молодым, и тот кивнул ему в знак согласия.

– И он сказал отцу, – продолжил Паравян:

«Раз уж ты уничтожил книги, а этот парень готов платить, давай нарисуем ему кругленькую сумму!» А отец ответил: «Типеш ты еще, Мойша, и ничего не смыслишь в порядочности юноши, который приехал из сверкающего Парижа в наш занюханный Алеппо только для того, чтобы исполнить последнюю волю давно умершего отца». И отказался получать деньги от сына заимодавца, которого он уже и не помнил. Но Арамаис Ипекчян настаивал, так как иначе воля Карапета осталась бы неисполненной, а его приезд – абсолютно безрезультатным. И старый Зигель согласился взять у него нормальную сумму, а Мойше наказал: «Во-первых, запомни этот пример сыновней верности и порядочности. А во-вторых, держись в бизнесе армян: они не подведут».

– Ну конечно, – улыбнулся Ленни, – и что, так он и поступал?

– Откуда бы он здесь их нашел? Единственным знакомым армянином был я. Бизнес у нас не пересекался, но в человеческом плане у нас с ним была хорошая и долгая дружба. До последнего дня его жизни. Царствие ему небесное!

– Слушай, Паргев, а ведь это классная история! Если бы мне пересказал её кто-то другой, я бы решил, что это выдумка Голливуда или индийского кино!

– Нет большего выдумщика, чем Господь Бог, дорогой мой. И все волшебное разнообразие и сходство людей и зверей, цветков и планет, облаков и камней обязательно означает еще и многообразие и сходство человеческих судеб.

– Да уж ты мне-то не говори. Я за свою журналистскую карьеру таких историй насмотрелся и наслышался, что Голливуд действительно может отдыхать. Попытаться продать им сюжет, что ли?

– А что? Давай! Я тебе рассказывал о своей дружбе с Шагалом? – воодушевился Паравян.

– Много раз, – отмахнулся Леонард и спрятал блокнот в карман. – и о том, что твой американский армянин Вериян спас его, Фейхтвангера, Томаса и Генриха Маннов, Франца Верфеля и еще около двух тысяч евреев, хотя они и не были знакомы, и вывез из оккупированной Франции в США, тоже рассказывал. Но мы же всенародно выразили ему благодарность, объявив праведником. А у вас есть такая хорошая традиция награждать иноверцев титулом праведника за заслуги перед своим народом? Нет. Еще раз – десять ноль! Ладно, ладно, не кипятись так, а то никакое снотворное не поможет. Как продвигаются твои поиски?

– Я доволен, Ленни, очень доволен. В государственном архиве Сирии обнаружен очень важный документ о принудительном отуречивании армянских детей-сирот в детских приютах этой страны. Оказывается, спасшихся от резни мальчиков насильственно подвергали обрезанию…

– Ну это не так страшно, как тебе кажется.

– Не сагитируешь, Ленни, – скорчил забавную гримасу Паравян. – Так вот, спасшихся от резни сирот насильственно подвергали обрезанию, обращали в ислам и меняли их имена и фамилии на турецкие, сохраняя только первые буквы. Только по одному сиротскому дому миссии «Ниар Ист Рилиф» сохранилось более тысячи записей! Я готов заплатить за копию этого документа большие деньги, чтобы приобщить его к обвинительному иску по геноциду, если такая возможность представится. По твоему совету и по примеру твоего народа я хочу создать частный центр, куда будут стекаться аналогичные документы для исследования и систематизации. Турки, конечно, держат архивы на замке, а за запертыми дверями уничтожают документы, чистят архивы, прихорашивают. Но в других-то странах сохранились сотни тысяч таких документов! И в том числе – за подписью сына таможенного служащего из Салоник, еврейского мальчика-отличника, ставшего в дальнейшем Отцом всех турок – Кемаля Ататюрка.

– Ну, в этом еще надо разобраться, Паргев, – уклончиво ответил приятель.

– В чем разобраться? – развел ладони Паравян. – Имелись ли в его аттестате четверки?

– Между нами говоря, турки – это ваш эксперимент Франкенштейна: вы их, пришлых кочевников, сформировали как этнос, дали ему название, вооружили грамотой и технологиями, вот они вас же и убили…

– Нет, это ваш Франкенштейн, Ленни! Франкенштейн – это ваша фамилия, это вы дали им безнравственных лидеров, научили политическим козням и заговорам!

– Ладно, считай, что они наш с вами совместный проект, результатом которого явился бренд под названием «турки», – миролюбиво заключил Леонард Сэмюэль.

 

О плюсах и минусах кооперативного движения

2004 г., осень

Слоники-дальтоники путали цвета, – мурлыкала Верка, разводя хозяйственным ацетоном вонючую акриловую краску для ремонта автомобилей. Блестящие пятна акрила придавали художественной композиции на полотне удивительную свежесть, а довольная собственным новаторством Верка вспоминала дни, когда придумала эту песенку для обучения своего малыша названиям цветов.

Это было счастливое для Верки лето 86-го, когда её муж Жора с друзьями открыли кооператив по производству дефицитных запчастей для автомобилей, арендовав один из цехов родного завода. Ребята ночи напролет вручную чертили, делали расчеты на единственном калькуляторе, попутно рассказывали анекдоты и байки и курили до одури на открытой веранде их с Жорой уютного одноэтажного домика, уцелевшего посреди окруженного новостройками двора.

Ответвлявляясь от скрученного в тугую спираль ствола и опираясь на направляющие деревянные брусья, ветви виноградной лозы плотно прикрывали веранду естественным шатром нежно-шершавых листьев. Гроздья винограда густо свисали над столом и матово светились, как модели таинственных звездных скоплений. Просто подняв руку, можно было сорвать кисть с золотыми шариками, надорвать зубами терпкую кожицу и, придавив языком, ощутить нёбом волшебный вкус сердцевины.

Они жили в самом-самом центре Еревана, в двух шагах от Оперного театра и через дорогу от построенного на месте церкви Святых Погоса и Петроса роскошного кинотеатра «Москва». Но это был их с Жоркой оазис старины, где в кустах сирени по-детски сопел сверчок, а бесстрашная мошкара билась насмерть с неумолимой настольной лампой. We are the world, we are the children, – доносились из соседней многоэтажки голоса объединенных в хор разноцветных американских звезд, и мир действительно казался уже объединившимся во имя добра, а Верка с мужем и их друзья – его неотъемлемой частью.

Трехлетний Артошка спал в своей кроватке, приоткрыв яркие губы, расслабив кулачки и широко расставив ножки, как великан в детстве. Временами его веселил являвшийся во сне ангел-хранитель, и малыш широко улыбался, а глазные яблоки двигались под плотно прикрытыми веками с густыми ресничками. Ветка персикового дерева свешивалась в окно спальни, и сам малыш, с его покрытыми золотым пушком румяными щечками, походил на свежий персик, который неудержимо хотелось поцеловать.

Верка жарила на кухне баклажаны, тушила молодую баранину, выпекала на открытом огне мясистый сладкий перец и счастливо угощала всей этой красотой заработавшихся ребят. Еще она носила им в глиняном кувшине отжатое из винограда молодое недобродившее вино – мачар, имевшее обманчивый вкус рядового виноградного сока. Выпитые литры прохладного мачара утоляли жажду, будили воображение, коварно нарушали координацию движений и обязательно провоцировали взрывы новых идей и пересказов старых анекдотов молодых кооператоров.

С одной стороны, это был страшный год, потому что это был год Чернобыля. Но злополучная АЭС была в четырех тысячах километров от Армении, и трагедия вызывала здесь сочувствие и сопереживание, но непосредственно не коснулась никого, кроме командированных туда трех сотен спасателей. А с другой стороны, это был счастливый, и притом последний действительно счастливый год. Потому что вслед за ним неотвратимо и последовательно наступали ошеломляющая своей бесчеловечностью резня армян в Сумгаите, затем – странное Спитакское землетрясение, унесшее десятки тысяч людей и разрушившее весь промышленный запад тогда еще советской Армении. Потом был ужас армянских погромов и массовых убийств в Баку, и, наконец, – операция «Кольцо» по депортации армян из Карабаха, приведшая к войне на этой земле. И, конечно, Верка не могла предугадать, что приносимые Жорой домой вполне честно заработанные в кооперативе и перевязанные бечевкой с банковскими пломбами здоровенные кирпичи денег смогут изменить его до неузнаваемости.

Год был счастливым еще и тем, что давно окончившая истфак Верка благополучно выбралась из этапа пеленок и скарлатин и сдала идиотские аспирантские минимумы по материалистическому взгляду на мир Божий. На кафедре ей даже предложили было занудливые темы для диссертации. Само собой, их неминуемой составляющей была классовая борьба тружеников Армении против своих же угнетателей-армян, как бы они в конкретный исторический период ни назывались. И Верка было поддалась.

Но однажды профессиональный бес её попутал. И очень основательно. И Верка, болтая за чашечкой кофе в университетском буфете, поделилась со знакомыми ребятами своей догадкой. Присутствовавшему редактору университетской многотиражки идея ужасно понравилась, так как пробивавший себе дорогу в большую журналистику ушлый комсомолец к тому времени смекнул, что без сенсаций газеты остаются дорогим сырьем для макулатуры. Он попросил Верку изложить идею на бумаге, и она бесшабашно согласилась. Гвоздем ближайшего номера стала такая вот статья с присовокупленным сияющим ликом Верки в ореоле её фирменных кудряшек:

СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ

МОЛОДОГО ИСТОРИКА

Аспирант кафедры стории Древнего мира и раннего Средневековья Ереванского университета Арев Петросян в ходе исследовательской работы пришла к потрясающему выводу, который может оказаться настоящей научной сенсацией для востоковедов мира. Суть открытия мы передаем со слов самой аспирантки А. Петросян:

«Аккадский царь Саргон говорил о себе так: «Моя мать была бедна, отца я не ведал, брат моей матери обитал в горах. Зачала меня мать, родила меня втайне, положила в тростниковую корзину, вход замазала смолой и пустила по реке».

Известно, что Аккад был построен в устье Тигра и Евфрата. Чтобы засмоленная корзинка приплыла туда быстро, сохранив орущий от голода ценный груз, нужно было запустить её в быструю, то есть льющуюся с более высокой отметки воду – тем более что дядя будущего царя жил в горах. И понятно, что никакая, даже безмужняя авантюристка, не пустит рассчитанного на выживание первенца по волнам, если это неопробованный и опасный путь. И не доверит пусть нежеланного, но своего ребеночка, другому народу – тем более что проповедовавших интернационализм международных организаций тогда и в помине не было.

А опробованными были эти путешествия для жителей армянского Вана, которые еще задолго до Саргона шили из кожи лёгкие, как современные надувные бассейны, лодки, укладывали в них товар и преспокойно спускались по течению реки Тигр прямо на юг Месопотамии. Здесь они сбывали товар, в том числе и разобранную на детали лодку, покупали местный, навьючивали его на тягловый скот и возвращались восвояси.

Даже если бы среди ваших знакомых было немного армян, всё равно среди них нашелся бы хоть один Тигран. А корни его имени уже много тысячелетий утопают именно в медленных водах величавой реки Тигр. Вот по этому испытанному пути и приплыл будущий аккадский царь в город Киш, где был усыновлен и наречен именем Саргон. Если рассматривать имя как двукорневое, то первый – «Сар», знаем, – вершина горы (той самой, где жил дядя?), а вот второй корень, судя по различным источникам, был, скорее всего, не «гон», а «гой» или «гог». А означает он «возникший» или «лоно». В обоих случаях имя Саргон понимается по-армянски одинаково: Возникший на горе, или Из лона горы. То есть и усыновлен он был, как спланировала прагматичная мать, армянами, которые к тому же догадались об исходном пункте отправки корзины. Здесь же, в Кише, Саргон служил садовником и виночерпием одного из местных царей, а вскоре и сам стал одним из самых влиятельных правителей Древнего мира».

Гневных звонков из академии и еще более компетентных во всех вопросах органов было так много, что этот номер многотиражки расхватали до последнего экземпляра и отксерили каждый по многу раз. Словом, сенсация удалась.

– Была бы моя газета платной – стала бы бестселлером, – хвастал редактор многотиражки, предчувствуя карьерный рост. Предчувствия оправдались с точностью до наоборот, и его перевели на работу в другое комсомольское издание с понижением в статусе до рядового корреспондента. А страдающая узколобым национализмом и подвергнувшая сомнению основы ортодоксального советского востоковедения аспирантка была вызвана на заседание ректората, где её ждали с повинной, а получили наглую беспартийную отповедь.

Идеологически подкованные академики и профессора надували щеки и назубок цитировали корифеев советской исторической науки про времена, когда нас просто не могло быть, потому что не было и других советских народов. И осуждали молодого ученого за то, что вступление на научную стезю та ознаменовала махровым ревизионизмом.

Но догадливая девица посоветовала ректорату снять с глаз шоры, что в переводе с армянского, как известно, – «тряпочки». Возмутительное лошадиное сравнение вывело из себя даже отмалчивавшегося дотоле ректора-физика.

В финале разбирательства бессовестная аспирантка отказалась заниматься наукой в болоте процветающих за счет биографии своего народа амфибий и буквально хлопнула дверью ректората. А это означало, что перед ней навсегда закрылась и дверь в советскую государственную историческую науку.

– И слава Богу, – решила в сердцах Верка, и заполучивший её домой с потрохами Жора радостно согласился с ней.

– И слава Богу, – подумала она почти двадцать лет спустя, – и весело завершила назидательный пассаж:

 

Три песенки знал медведь, и все – о малине

2004 г., осень

Когда уровень исполнения картин Арамиса стал внушать уважение, Верка расставила их по стеночкам мастерской, походила, попереставляла, что-то отложила, снова критически осмотрела и объявила:

– Пятьдесят таких работ – это уже серьезная заявка. Будем делать выставку!

Арамис обомлел. Его так увлек сам процесс творчества, что о результате он не задумывался. Он просто делал наброски где попало и на чем попало и ежеутренне робко стучался в дверь Веркиной мастерской, чтобы претворять замыслы в пышущие жизнью метафоричные картины.

Картинки на выставку делились на несколько циклов, и наиболее интересным был последний – GRAAL. Там в клубах золотистых облаков таинственно проступали странные безглазые лица, автономно плавали в дымке глаза с просительно-пронзительным взглядом, а бледные тела были распластаны в многообразных эротичных позах. Камасутра могла отдыхать.

– Да-а-а, три песенки знал медведь, и все – о малине, – подумала Верка, а вслух спросила:

– Ты считаешь цикл законченным?

– Нет, – энергично замотал головой Арамис, – мне ещё осталось написать три картины.

– мне ещё осталось написать три картины.

– Ровно три? – засмеялась Верка.

– Да, – задумчиво ответил Арамис, – это будет триптих.

– Серьезно? – удивилась Верка. – А о чем, если это не страшный секрет?

– Об эволюции духа, – объяснил Арамис, вперившись в стену, и стало ясно, что он этот триптих уже видит.

– Вселенского? – съязвила Верка, старательно демонстрируя наивность.

– Да нет, пока – просто человеческого, но на примере моего.

– Слушай, Арамис, – уставилась на него Вер-ка, впервые почувствовав уважение как к товарищу по гильдии, – а ведь ты здорово вырос как художник! И продолжаешь расти…

– Скорее, я только начинаю расти, – улыбнулся Арамис, всё еще вглядываясь в стену. – Я многое понял с тех пор, как стал учиться у тебя.

Ты мой гуру…

– Да ладно тебе, – смутилась Верка и поторопилась сменить тему, – так мне звонить рамочнику? Деньги есть?

– Будут, – сказал Арамис, – я свою квартиру продаю.

– Здрасте, – возмутилась Верка, – ты мой-то опыт не повторяй! То есть, конечно, здорово, что мы с тобой оба стали признанными самодеятельными художниками при совершенно ином образовании. И здесь мой передовой опыт подлежит распространению. Но жить в полуподвальной мастерской, я тебе скажу, не самое большое удовольствие.

– Сволочь твой Жора, – вынес приговор Арамис. – Продать дом, перевезти жену с маленьким ребенком в подвальную мастерскую и смотаться навсегда со всеми деньгами – это не просто не по-мужски, это самая настоящая махровая подлость. Пусть только появится в Армении – я ему покажу, предателю. Уж о Шварце с Тиграном можно и не поминать.

– А мне кажется, – улыбнулась Верка, – все дело в имени. У всех Жор есть слишком сильное авантюрное начало, и оно швыряет их из стороны в сторону, как чемоданы на аэропортовском конвейере. Хотя справедливости ради надо сказать, что под конец они выравнивают ход и приплывают к законным владельцам. Сказать по секрету, я на это немного надеюсь. Всё-таки мы жили очень счастливо и практически никогда не ссорились. Только когда он на минуточку стал богатым кооператором. Да и то – больше по политическим вопросам.

– Что, из-за политики ссорились? – поразился Арамис, который при всём богатстве опыта женитьб через такое испытание еще не проходил.

– Еще как. У него же национальных убеждений – ноль. Абсолютный и извращенный космополитизм.

– Да через это мы все прошли, – махнул рукой Арамис, набрасывая увиденное на стене, – мы ведь кто? Дети Советов. А какую историю и географию мы проходили? Ту, что придумали испорченые головы в ЦК. Прошли и перешли, забудь.

– А он не прошел, так и застрял, – продолжила Верка свой давний спор с мужем. – А может, уже преодолел и хочет вернуться победным маршем, но не получается. Если бы он дотумкал, что возвращение домой – пусть без бумеров и денег на новую квартиру – это уже победа над собственными комплексами, было бы здорово. Всё, лучше не будет. – И Верка принялась мыть кисточки. – И ещё, скажу тебе, есть у всех Жор несомненное преимущество: тяга к всевозможным знаниям.

– Слушай, а ты здорово классифицируешь по именам, – откликнулся Арамис, размазывая пальцем штрих на бумаге, – и что – все Георгии авантюристы? Даже Георгий Победоносец?

– А как бы иначе он стал победоносцем? – засмеялась Верка. – Но именных авантюристов и других много, это не только Жоры.

– Кто, например?

– Да хотя бы Артуры. Но при этом они – тупицы беспросветные. Хотя встречаются исключения с точностью до наоборот…

– А Арамы?

– А вот Арамы, дорогой ты мой, всегда, ну всегда – основательные и надежные люди!

– А я не исключение с точностью до наоборот?

– засмеялся Арамис.

 

О пользе американских мультиков

2004 г., лето

Понедельник начался, как обычно. Ида прошлепала в ванную комнату, собрала свои роскошные волосы в пучок, натянула на голову пластиковую шапочку и, стоя под душем, почистила зубы. Оделась, привела прическу и лицо в порядок, проверила содержимое сумки, надела на переносицу солнечные очки и спустилась на первый этаж, где сама отперла кафе. Приготовила себе здоровую чашку кофе-американо и стала дожидаться сотрудниц. Вместе с ними вынесла и расставила на тротуаре столики, стулья и зонты, прячущие еду и гостей от жаркого июльского солнца. Подошли первые посетители – ежегодно наезжающие в Ереван пенсионеры из-за рубежа. Ида расцеловалась с каждым, расспросила о новостях, перемежая западноармянский с английским или французским. Рассказала свежий ереванский анекдот, рассмешила и пошла распоряжаться на кухне.

Это был Каскад – самый тихий, комфортабельный и, понятно, наиболее дорогой район в центре Еревана. Справа уходил в гору эскалатор, связывающий центр с верхними районами города. Параллельно с ним устремлялись вверх ступени с аккуратными клумбами. Там, на вершине, высилась гигантская стела с древним и похожим на колос символом плодородия. Она увековечивала полувековую дату пребывания Армении в составе советской империи. У подножия горы журчали и поблёскивали фонтанчики в стиле национальных родников. Изысканно оформленная вереница широченных клумб тянулась и в противоположную от горы сторону – к памятнику Архитектора, который скептически сверял свой каменный генплан с реальностью происходящего. Пышущие растительным здоровьем клумбы пестрели цветами армянских ковров. А под сенью горы нагло щурился на прохожих жирный трехметровый кот-кастрат всемирно известного скульптора Ботеро.

Почуявшие хозяйку реальные коты засеменили из подъезда, закружили по мостовой, стали прицениваться к туристам за столиками. Ида вынесла вчерашние объедки, выложила их в миску под стеной, пнула пару наиболее нахальных кошек, погладила по дымчатой шерстке косолапого котёнка, помахала старичкам и села за руль своей тойоты. На улице Абовяна она припарковалась у Русского театра, перешла улицу и вошла в кинотеатр «Москва».

– Ну, какие у нас сегодня мультики? – жизнерадостно спросила она у молоденьких кассирш, и одна весело откликнулась:

– Совсем новый, американский! Я как раз подумала: придете вы смотреть свои любимые мультяшки или нет?

– Да вот она – я, – улыбнулась Ида, – пришла и еще обязательно приду. Неделю надо начинать с хорошего настроения, а лучший способ для этого – детские мультики с утра. Да что ж это такое, – разочарованно протянула она, вглядевшись в монитор компьютера кассирши, – опять я одна?

– Это пока ещё вы одни, – извиняясь, ответила кассирша, – может, еще подойдут. Все-таки папы и мамы на работе, понедельник…

– Вот потому-то его и надо начинать с веселых мультиков, – задорно парировала Ида, получила билет и направилась по ступенькам вверх, к кинозалу.

Старенькая билетёрша встретила ее как родную, рассказала новости о своем давлении, охнула от подаренного нового заграничного лекарства и отправилась хвастать перед коллегами.

Ида пружинисто вошла в пустой зал, прошла к седьмому ряду, грациозно развернулась ко входу, отвернулась, нашарила под третьим с краю сиденьем прикленный скотчем крошечный конвертик, сунула его в сумку. Потом продефилировала вдоль того же ряда к третьему с противоположного конца сиденью, внимательно осмотрела зал и балкон, подклеила под сиденьем схожий конвертик и уселась смотреть «Ледниковый период».

Саблезубый тигр здорово походил на Османа, так что Ида искренне веселилась какое-то время. Полученное в конверте письмо приятно прощупывалось сквозь кожу сумки, но какие поручения и сколько денег оно сулило на этот раз – пока не было известно. А сумма всегда означала степень удовлетворенности Османа. Ида выбралась из зала, подошла к киоску с попкорном и вскрыла конверт, дожидаясь болтающей на другом конце холла продавщицы. Достала и развернула письмецо и стала читать мелко набранный текст на английском:

«Дорогая Ида!

Большое спасибо за твое письмо. Еву оно обрадовало, и она шлет свой большой привет. Тетя Цецилия спрашивает, не могла бы ты почаще навещать нашу тетю Кейт, а еще лучше найти ей квалифицированную сиделку. Ты знаешь, какая она болезненная, и врачи говорят, следует ожидать новых приступов. Подбери грамотную молодую женщину, пусть ухаживает за ней, читает ей её любимые романы. Если будет нехватка в лекарствах и деньгах, мы поможем. Наш проказник Грегори тоже шлет тебе привет и просит новых комиксов. Мы здесь скучаем по тебе, надеемся встретиться зимой, вместе отдохнуть где-нибудь в Андах.

С наилучшими пожеланиями, твой дядя Отто

Касале-Монферрато, 04.01.02»

– Да что они там – совсем стыд потеряли? – мысленно возмутилась Ида, – Что я им – Дом правительства?

Она сунула письмо в сумку и вернулась в зал досматривать фильм, а точнее – поразмышлять над письмом под аккомпанемент мультяшки. Фильмы следовало досматривать во имя безопасной коммуникации.

Заданий и вправду была целая куча, и первым была необходимость найти эдакую проныру («квалифицированную сиделку») и подсадить её в Государственное агентство недвижимости (по уговору – к «тете Кейт»), которое намерено было объявить некие важные для Центра («тети Цецилии») тендеры («следует ожидать новых приступов»). Следовало снять копии предварительной документации («любимых романов») и отослать их дорогому «дяде Отто», которым был, конечно, Осман. Уж конечно, он поможет, «если будет нехватка в лекарствах и деньгах» – оно, видимо, того стоит. Но вот «проказник Грегори» с его требованиями все новых и новых комиксов её совсем достал, так как это означало добычу все новых и новых карт месторождений золота и стратегического сырья и отчетов геолого-разведывательных экспедиций.

– Кого бы подобрать? – думала Ида в темноте кинозала, постукивая пальцами по передним зубам. И сама удивлялась тому, что устраивать кого-то на работу ей теперь давалось гораздо легче, чем подобрать соответствующий контингент. Нехватка кадров. Абсолютная нехватка. Так кого же продвигать?

Как-то в городе ей на глаза попалась Джемма, одна из ушлых торговок тургруппы памятной поездки с Рипсимэ и Гаянэ. Она прогорела на подскоке курса доллара, задолжала банку, накануне потеряла заложенную квартиру и ходила теперь потерянная, как выброшенный на улицу домашний пёс. Ида пригрела ее, пообщалась пару дней и поняла: за внешней энергичностью скрываются абсолютно куриные мозги, и толку с Джеммы будет маловато. Но на всякий случай оприходовала, заселив в одну из своих пустующих квартир, и Джемма была готова была лезть за неё в огонь и воду.

Из Центра тогда как раз пришло задание завести фотохронику одной закрытой клиники, так что Ида устроила Джемму туда. С легкостью устроила. Правда, в качестве уборщицы, на груди которой нужно было пристроить фотокамеру. Из Центра прислали массивный серебряный крест с инструкцией и искусно вмонтированной в крест оптикой. В соответствии с инструктажем с этой игрушкой Джемме нельзя было расставаться ни под каким соусом и беречь его следовало, как единственный ключ от квартиры. Ида любила представления, ох как любила! И она устроила для этой курицы с её векторно-направленными мозгами свой очередной цирк. Сунула крест и сотню долларов знакомой аферистке, гадавшей на картах таро. Та с миной Нострадамуса изрекла, что всё невезение Джеммы – от отсутствия креста на груди, и торжественно водрузила на пышный бюст недотепы камеру в виде камушка в центре креста.

– Только смотри мне, чтоб не мочила его водопроводной водой! – пригрозила гадалка напоследок.

– А святой – можно? – спросила растерявшаяся дуреха.

– И святой нельзя. И спать в нем нельзя. А нужно вешать перед сном на оленьи рога в холле. Поняла меня? – выпучила глаза гадалка.

– Вай мама джан, – обомлела Джемма от прозорливости ясновидяшей, узревшей рога за километры.

– Да она, курица, ноги должна мне целовать, – думала всякий раз Ида, когда Джемма засыпала тяжелым сном от подсыпанного снотворного, а Ида сканировала отснятое за день. – Спит в мягкой постели, вместо того чтобы бомжевать. Работает уборщицей, оплачивается как директор. А я тут верчусь, как черт на сковородке. Ладно, материалы отошлю, а там видно будет, что с ней делать…

Пара-тройка других дурочек и придурков, трудоустроенные ею в нужные места, надежд не оправдали, а одна и вовсе поставила на грань провала. Нужно было осторожничать. Формула получалась забавная: «Легко устроить на работу, но некого».

Все было просто: её симпатичное кафе западного типа давно стало одной из достопримечательностей Еревана, а завсегдатаями заведения стали и благополучные армяне из зарубежных диаспор, и сотрудники аккредитованных здесь дипмиссий и представительств, и местные руководители и бизнесмены, и депутаты и прочая местная дребедень. Приятное интернациональное соседство за столиками, здоровенные американские порции по-здешнему вкусной еды и довольно низкие благодаря дотациям «тети Цецилии», цены притягивали местный истеблишмент, как мошкару к лампе. А радушная хозяйка Ида улыбалась каждому, расспрашивала о делах, семье, помнила дни рождения и делала приятные сюрпризы за счет заведения.

Мультик близился к финалу. Алчный Саблезубый тигр переметнулся в стан благородных спасителей детеныша, так что Ида даже перестала смотреть на экран. Фильм окончательно растерял сходство с нерисованной жизнью.

Сеанс окончился, Ида спустилась на первый этаж кинотеатра.

– Ой, не могу, что за чудо – этот мультик! Ленивец – душка! – поделилась она впечатлением с кассиршами, – я еще раз приду его посмотреть.

Дома не тот эффект!

– Конечно, приходите, – заулыбались скучающие в пустом кинотеатре кассирши, – мы вам всегда рады…

– Я пока поиграю немного, пока за мной заедут, да? – продолжила любительница мультиков и, расплатившись, уселась за крайний слева игровой компьютер. Включила его, нашарила под сиденьем плотный конверт. Именно это означали город и дата в конце письма «дяди Отто»: Кинотеатр «Москва» (Касале-Монферрато), четвертый компьютер (04) слева (01), стул (02). Отодрала, запихнула в сумку.

Зазвенел взведенный ею же будильник мобильника.

– Алло? Уже подъехали? Ну ладно, бегу, – ответила она молчащему телефону, прощально помахала девушкам в кассе, помотала головой в знак отказа от сдачи – и была такова.

– Слушай, она ведь совсем чокнутая, – шепнула одна кассирша другой.

– Жалко, да? – откликнулась другая. – Красивая такая, холеная, богатая… У неё только туфли с очками на тысячу долларов тянут…

– Вот с жиру дурью и мается, – подытожила кассирша.

С высоты ступенек кинотеатра Ида огляделась, сбежала к машине, села за руль и открыла конверт. Там было ровненько двадцать стодолларовых купюр. Значит, «тетя Цецилия» и покровительствуемая ею Ева и вправду довольны её содействием государственной регистрации антинародной секты. А это в свою очередь значит, что десятикратная к присланной сумма капнула на банковский счет на Кипре. Ида вставила ключик в зажигание, медленно вырулила на улицу и влилась в поток машин.

– Так где же найти грамотную активистку? – снова задумалась она и решилась: – Надо выдвигать Светку.

 

Как полезно гадать на кофейной гуще

1996–2004 гг.

Со Светкой они встретились впервые после тюрьмы ровненько через год, летом девяносто шестого. Ида как раз купила помещение для своего будущего кафе и лаялась с ремонтировавшими его рабочими. Недвижимость тогда стоила копейки, рабсила – бери-не хочу, но ей категорически не везло с поставщиками стройматериалов, дизайнерами и ремонтниками. Всерьёз её не воспринимали – хоть ты тресни! Легенда о богатом любовнике-армянине с Запада, которой её снабдил Осман, работала в глазах работяг против неё же.

«Нагрела тамошнего слюнтяя на большие тыщи, но нас-то не проведешь, – так и читалось в их глазах и сквозило в словах, – тоже мне, девчонка, раскомандовалась! Да что ты понимаешь в строительстве?»

Она и вправду ничего не понимала, так как этот курс в турецком учебном лагере не проходили. Да и юный возраст был серьезной помехой для обретения авторитета в глазах суровых армянских строителей. Ида плакала по ночам злыми слезами от неспособности изменить соотношение сил.

Вот в один из таких гадственных дней во время перепалки с монтажниками водопровода она и услышала за спиной прямо у входа в заведение:

– О-о-ой, не могу-у-у… Это ты, что ли, Ано? Нет, не могу-у-у: шикарно выглядишь!

Ида обернулась – перед ней стояла Светка собственной персоной: стройная, с орлиным носом на белоснежном лице и смеющимися изюминками глаз.

Ох и мечтала когда-то Ида об этой встрече, еще в бытность Ано, а не Идой. Чтоб проехать как-нибудь на своем подержанном, но настоящем мерсе мимо этой стервы, окатить лужей из-под колес и спросить: «Теперь-то дашь телефончик?»

Но сейчас ей было не до того, так как рушились все планы с пуском объекта.

– Да ты не реви, я сама с их братом натерпелась, пока свою комнатушку ремонтировала, – принялась та утешать удачливую сокамерницу, и, обернувшись к рабочим, насупила брови: Ну-ка, что за базар? Что это вы из ничего проблему строите?

Бойцовских качеств Светке было не занимать, и через минуту проблема была решена, а удовлетворенные компетентным руководством рабочие взялись за свои горелки.

– Да ты шика-а-арно устроилась, подру-у-уга, – восхитилась Светка, когда они поднялись в трехкомнатную квартиру Иды над кафе, – ой, не могу-у-у: и телевизор огромный, и видак. А ме-е-ебель, Ано…

– Я привыкла, чтобы меня называли Идой. Как Ануш окрестила, так и пошло-поехало… Ты-то как? – спросила её хозяйка заведения, ставя на стол чашку с кофе.

– О-о-ой, Идочка, и не говори-и-и, – протянула Светка, – всего-то три недели, знаешь, просидела я в тюрьме, пока шло предварительное следствие. А Владик, сволочь, всех окрестных шлюх к нам в дом перетаскал в мое отсутствие. Так одна даже тапки свои оставила. Ну, я этими же тапками его хорошо отделала! В другой раз – он меня. – Светка достала сигарету из пачки, закурила, – Словом, подала на развод и принудительный размен жилплощади. Так что оттяпала я от его родительской квартиры хоро-о-ошую однокомнатную рядом со своим родным физкультинститутом. Там и живу. Вот с работой мне совсе-е-ем не везет… – Света допила кофе и привычно перевернула чашечку на блюдце.

– Что так? – равнодушно спросила Ида, чтобы поддержать разговор.

– Ну, нашей финансовой пирамиде, знаешь, каюк. Начальство пересажали, имущество описали, я еле отделалась, и то потому, что и вправду – чистая, ничего, кроме высокой зарплаты. И ни один документ не согласилась подписать. Правильно меня родители предупреждали сто раз в день. И правильно я их в первый раз в жизни послушалась! – засмеялась она. – Сперва мы с мамой пахлаву пекли и сдавали в кондитерскую. На жизнь еле хватало. Потом знакомые рекомендовали меня одному министру – за новорожденной дочкой смотреть. У них старшие дети уже студенты, так их на министерских хлебах развезло на третьего…

– К какому министру? – равнодушно спросила Ида, но Светка вгляделась в обсохшее дно чашечки и заголосила:

– О-о-ой, мамочки мои-и-и, ты только посмотри: сквозная широкая дорога открылась до самого горлышка! Что-то бу-у-удет!

– Так что министр? – снова спросила её Ида.

– Десять часов пребывания в их хоромах с одним выходным, зарплата очень приличная. Но жена у министра, скажу я тебе – дря-а-ань – моим врагам! Сперва все нормально было. Ребеночек ма-а-аленький, хоро-о-ошенький – только дорогие подгузники меняй, бутылочку пихай и в ладушки играй. Потом эта трясогузка стала ревновать меня к мужу, придираться. А я – ты знаешь – со всеми на короткой ноге, но чтобы что-то такое – да никогда-а-а! Словом, уела она меня. Вот я на прошлой неделе вернулась домой, подумала хорошенечко и позвонила ему на работу по Прямому. И всё-о-о-о выложила. Он извинялся за свою дуру, просил потерпеть, но я ни в какую! Еще чего? Буду я перед этой трясогузкой пресмыкаться только потому, что ей с мужем больше повезло, чем мне с Владиком? Так что я теперь, Идочка, – безработный элеме-е-ент… А у тебя здесь работы для меня не найдется? Да хотя бы прорабом?

– А что? – подумала Ида, – хуже уж точно не будет. Да и связи у нее, оторвы, – что надо! Еще и нагрею Центр на её зарплате. Дрянь она, конечно, первый сорт, но именно такая мне сейчас и нужна. Пригодится. – И вслух сказала:

– Давай попробуем. Четыреста долларов в месяц за работу без выходных дней, пока не закончим, хватит? Но закончить должна под ключ за два месяца, обязательно до августа. А там – посмотрим.

– Ой ты мое со-о-олнышко, – обрадовалась непосредственная Светка, – да ты за мной как за каменной стеной будешь! Да я этих рабочих как построю в шеренгу с завтрашнего утра, так и будут маршировать под свисток, пока не закончим. Дай я тебя расцелу-у-ую…

– Иди к черту, – зло ответила Ида, – ты зачем мне номер телефона наврала?

– Слу-у-ушай, – заулыбалась Светка, – ну как бы я тебя, красавицу-раскрасавицу, с твоими-то глазищами, впустила в дом к своему шатуну? Я ж не знала, что буду разводиться!

Конфликт был исчерпан, а Ида действительно оказалась за каменной стеной Светкиных организаторских талантов. В июле стильное кафе засияло чистотой, из Турции прибыли заказанные столы, стулья и зонты. Первого августа была организована придуманная Османом и с блеском организованная Светкой презентация, куда припахали и многодетный министр со своей трясогузкой, и падкие на халяву сотрудники иностранных миссий, и ошивавшиеся на Каскаде закордонные дедульки со своими воспоминаниями об армянских корнях. Так и пошло. Мода на кафе дошла и до самого дальнего зарубежья, откуда богатенький теплолюбивый люд ехал на ереванский весенне-осенний сезон с твердым намерением опробовать обеды и посидеть-побалакать в этом гостеприимном заведении Каскада. Ненужных клиентов просто не было, и на каждого хорошо обученная в турецком лагере Ида заводила и регулярно обновляла персональное досье со всевозможными подробностями, которые то и дело запрашивала дотошная «Тетя Цецилия». Так прошло целых восемь лет.

Светка руководила кухней, в отсутствие Иды занималась и клиентурой. Язык у неё был напрямую припаян к мозжечку, так что всё, что она замечала и узнавала за день, выбалтовалось хозяйке буквально не отходя от кассы заведения. Только о своем красавчике-хахале – бывшем, как и она сама, спортсмене она упорно молчала в тряпочку. Тут опытная Ида смекнула: это у неё серьезно, и тем более нужно заманить его на дружескую пирушку для просвечивания.

Не то чтобы случай представился – Ида сама его сорганизовала, залив потолок собственного кафе из своей же квартиры. Всё равно осенью пора было ставить на ремонт восемь лет без единого выходного пахавшее заведение. Ида сама позвонила в санинспекцию, удивленный само-наводкой санинспектор явился не запылился, и, не дождавшись подачки, прикрыл контору на неделю.

– А что, – сказала она возмущенной самодурством инспектора Светке, – давай, раз мы в кои-то веки обе свободны, устроим пикничок? Вместо того чтобы гноить продукты в запертой кухне, поедем за город, отъедимся, отлежимся, твоего спортсмена с собой возьмем, а?

Светка не мычала, не телилась, и это стало не на шутку беспокоить Иду.

– Ты мне скажешь, что происходит, в конце концов или нет? – возмущенно спросила она. Это еще что за секреты с твоим спортсменом? Он что – сифилитик? Тогда тебе в кафе появляться нельзя!

– Ой, И-и-и-идочка, да при чем тут си-и-ифилис? – стала оправдываться Света. – Тут совсем другие дела-а-а. Он, конечно, постарше меня, но я его по институту хорошо помню: все девчонки по нему с ума-а-а сходили. Он тогда был уже женат, но на ком – я не знала. Оказывается, – на нашей покойной Тыкин Ануш, представля-я-яешь?

– То лав э! – искренне удивилась Ида.

– Мы с тобой и сами любили её и очень уважали, да, Идочка? Но для него она – настоящая свята-а-ая! Так что когда мы с ним недавно познакомились и он стал её при мне вспоминать, мне и хотелось рассказать о нашем с ней знакомстве, и неловко было говорить, что я сидела вместе с ней в тюрьме по статье мошенницы. Вот я и наврала, что и я – «политическая». Знаешь, как он меня зауважа-а-ал после этого?

– Вот и хорошо, – нашлась Ида, – теперь можешь представить ему и третью «политическую».

Пикник удался. Красавчик Арамис был галантен со своими «политическими» дамами, Светка шутила, Ида смеялась и демонстрировала собственную крутизну, извлекая из багажника новенькой тойоты все новые запасы еды и экзотического питья.

– Арамис, ты чемпионом по са-а-аблям был или кинжа-а-алам? – хвасталась Света своим знаменитым приятелем.

– Кинжал и сабля – орудия наемных убийц и шпионов, – последовал безапелляционный ответ Арамиса. – Я шпажист, а шпага – оружие защитника.

– А какая в них ра-а-азница? – удивлялась Света.

– Центр тяжести, – коротко объяснил Арамис.

– Для владения шпагой, мечом и рапирой необходима высокая техника, которая достигается годами усиленной тренировки. А так последовательно тренироваться можно только ради защиты высоких идеалов: отечества, дамы сердца, покровительства обездоленным. Самураи, рыцари круглого стола, мушкетеры, то есть известные нам именно своим благородством герои, дрались именно этим оружием. И здесь ритуал драки был не менее важен, чем результат. А у сабли и кинжала, или, как их называют турки, ятагана, центр тяжести смещен, благодаря чему поражающая способность гораздо выше при любой степени подготовки. Дай сегодня любому кочевнику кинжал – и завтра он станет заправским убийцей. Если снабдить его еще и соответствующей моралью. И никаких правил в ходе поединка или церемоний до и после драки. Вжик – и уноси готовенького.

– А «Танец с са-а-аблями» Хачатуряна? – нашлась вдруг Света, – это что-о-о – танец убийц?

– Нет, – улыбнулся Арамис, – это твоя привычная бакинская русскоязычность. Ну-ка, Ида, ты у нас настоящая армянка, родным владеешь: как называется этот танец по-армянски?

– «Сусеров пар», – пожала плечами Ида.

– Вот! – поднял палец Арамис. «Сусеров пар», то есть танец со шпагами! Сохранились записи композитора, свидетели того, как он спорил на эту тему с постановщиками. Но то ли кому-то это было надо, то ли посчитали, что сабля воинственней или благозвучней шпаги. Но наш народ, про который и написан балет «Гаянэ», саблями не воевал.

– Слу-у-ушай, а ты стал заниматься фехтованием, чтобы и вправду защищать да-а-аму? – старалась подбавить романтики Света.

– Да нет, – отмахнулся Арамис, – я начал заниматься фехтованием еще малышом. Во-первых, потому что меня выбрал тренер, а во-вторых, потому что это была интересная игра. Но с годами она, наверное, действительно пробудила во мне инстинкт справедливости, воспитала стремление защищать слабых…

– О-о-ой, ну ты и впра-а-а-авду самый настоящий мушкетер, – млела Света, а Ида уж не знала, кого из этих двоих она больше ненавидит.

Пили, вкусно закусывали, болтали, травили анекдоты – всё как на натурально случившемся пикнике.

«Моей Армении родной Я Солнца отзвук – речь – люблю…» – декламировал Арамис, стоя над Аштаракским ущельем, распахнув руки и словно готовясь поплыть по воздуху вперед, к противоположному отрогу.

– Упадё-о-ошь, Арамис, – смеялась Света.

– Не упаду. А если и упаду – то на родной земле, – смеялся в ответ Арамис. – По скольким странам я ездил за свою жизнь, а такой красоты все-таки нигде нет, девочки…

– Да ладно тебе, – улыбалась Света, – а Ю-у-урмала?

– А Анталья? – сорвалось с языка вступившей в дискуссию Иды.

Арамис пронзил её долгим взглядом, потом процедил:

– Вот её, – он указал на Свету, – Советы испортили, а тебя кто? Ты-то ведь совсем молодая, и вообще из другого поколения.

Светку больно кольнуло разграничение поколений, в котором была подчеркнута молодость Иды.

– Её любимый ахпар испортил, – невинно хихикнула она, указав тем самым Арамису на наличие хозяина, – они вместе туда ездиют.

– Откудошний он? – продолжил допрос Арамис.

– Он в Париже живет, – тренированно ответила Ида.

– Врёшь ты всё, – неожиданно подытожил Арамис, – да армяне Франции – они знаешь, как к нашей истории трепетно относятся? Цари Армянской Киликии – между прочим, Лусиняны, как и я, – похоронены в Париже рядом с Бурбонами. Это там каждый школьник знает. Да чтобы они со своими шлюхами ездили в нашу Киликию, где на каждом шагу – турецкий флаг? Врешь ты всё. Или с другим хахалем туда ездила, или твой дружок – вовсе не французский армянин.

– Да перестань ты, Арамис, – пыталась уладить конфликт Света, – Киликии уже пятьсот лет нет и в помине. Кто-то там должен жить?

– Конечно, должен. Но не тот, чьи предки вырезали моих предков для того, чтобы его потомки построили на костях курорт. А здешние недоумки таскались бы туда поджаривать свои задницы под тамошним солнцем…

– Слу-у-ушай, – не оставляла надежды умиротворить Арамиса Света, – так ты царских кровей?

– Не знаю я, каких я кровей, так как деда моего убили в восемнадцатом, когда турки напали уже на Восточную Армению, и он защищал нашу Первую республику. А отец у меня был напуганным ссылками родни молчуном-краснодеревщиком… Какой я царь? И кстати, какие вы «политические», члены нашей народной партии?..

– Да ладно тебе, Арамис, – затараторила обиженная Светка, – что ты придираешься, будто мы с Идой руководители партии или министры? Мы всего лишь женщины.

– В том-то и состоит ваша проблема, – не унимался раззадоренный её упорством Арамис, вышагивая вокруг них, – в том-то и проблема! Это мужчины имеют право ограничиваться меркантильными поисками добычи, забывать на время об идеалах и духовно опускаться до известной степени. Но даже свинствуя, они знают: его женщина себе такого не позволит и вовремя остановит…

Светка с Идой переглянулись, и та закатила глаза, как от наставлений зловредной училки. Арамис перехватил взгляд и завелся с новой силой:

– Да что вы понимаете в своей женской миссии? Случайно вылупились армянками, красивыми женщинами, и барахтаетесь с кем придется и где придется… Небось, думаете, что это и есть интернационализм? А слабо родить на чужбине хорошего мальчика и вырастить его таким, чтобы другой народ уважительно назвал его Ярославом Мудрым? Или воспитать Стива Джоббса? Вот что такое – способность любить другие народы…

По шоссе проехала шумная кавалькада машин с включенными на всю мощь магнитофонами, и Света с Идой проводили их тоскующими взглядами.

– Э, да кому я это все рассказываю, – махнул рукой Арамис, – волку Евангелие читают, а он говорит: «Кончай скорей, а то вон овцы уже уходят»…

Словом, не глянулась Ида спортсмену, да и Светка в её компании нарисовалась в невыгодном свете. Наверное, поэтому вскорости он исчез со Светкиного небосклона. Та походила пару дней зарёваннная, но долго горевать просто не умела. А вскоре здесь же в кафе познакомилась с Лёвой.

Да, со Светкой Ида была и вправду как за каменной стеной, но сейчас пора было выдвигать её на более серьезный пост – в государственное Агентство недвижимости. Ида поднялась в квартиру, отперла кабинет, включила монитор, понаблюдала за происходящим в зале, проверила, идет ли запись с каждого из столов. Всё было в порядке. Потом нашла на мобильнике нужный номер и нажала кнопочку:

– Алло, Хачатур Ашотович? Это Ида, да, да, я. У меня к вам просьба… Сегодня вечером будете? Милости прошу, очень рада… Но можно, я сейчас сама к вам подъеду? У меня конфиденциальный разговор. Да, паспорт при мне… Фамилия – Мардукян. Да, я знаю, где пропускное бюро. Спасибо.

 

Об опасностях инцеста на примере Дэна (брауна)

2004 г., осень

Когда Софи пришла в себя в подвале после аварии, она стала узнавать знакомые запахи. Собственно, именно на эти запахи она и помчалась сломя голову из особняка с тигриной клеткой. Потому что это был аромат подвала, где она родилась!

Но подвал совершенно преобразился. С труб больше не капало, потому что они были заботливо перебинтованы, как поначалу, до того, как она сгрызла бинт, – её больная лапа. Исчезли Ниточники и Усат ые Звери. А все углы заливал ровный свет, льющийся с чистого потолка. Жесткий мат, на котором она когда-то родилась, а теперь отлеживалась после аварии, был чистым и блестящим. А игрушки, которые она некогда звонко катала по полу, распугивая зверей, аккуратно лежали на полочках. Дверь, болтавшаяся раньше на одной петле и скрепленная длинной цепью с амбарным замком, была плотно пригнана и не позволяла проскальзывать в широкую щель, как они практиковали с мамой и братиками. Ими здесь уже почти не пахло, но это, безусловно, был тот самый подвал!

Пока Софи болела, Добряк часто заявлялся сюда, играл с её гулкими игрушками, ухал, сопел, начинал попахивать как деревенский Давид и весело болтал с ней во время очередного отдыха:

– Ничего, мы им еще покажем!

Кому они собирались показать, и главное – что, Софи понятия не имела, но согласно лаяла и весело кружила на трех лапах вокруг Добряка во время его игр. Но иногда он надолго исчезал, и Софи грустила даже больше, чем на мансарде или в тигриной клетке. Потому что вспоминала маму, братьев, всех своих прежних хозяев и осознавала весь ужас одиночества своей поначалу вроде бы задавшейся жизни. Вот уж действительно не родись красивой, а родись счастливой!

В свой очередной визит Добряк привел с собой вонючего человечишку, и чуткая Софи грозно зарычала на него и даже показала клыки. Вонючка со страху попытался пнуть её ногой, а Софи нацелилась тяпнуть его за эту вредную ногу. Разборке помешал Добряк и стал её успокаивающе оглаживать.

– Что же ты, дурная твоя голова, на бедного человека рычишь? Он же для тебя старается! – вразумлял её Добряк.

– Все равно он вонючка и вредина, – подумала Софи. – Самый настоящий Вредина.

Но Вредина достал из своего провонявшего всеми окрестными мусорниками рюкзачка зубчатую железку и проделал ею окошко в нижней части двери. Потом приделал к окошку автомобильный коврик вместо портьеры, и отныне Софи могла уже сама проникать в подвал и выходить из него, надавив носом на податливую резину.

– Ну спасибо тебе, Волод, на вот, держи, – сказал Добряк и протянул Вредине бумажку с картинкой и большой пакет, – я тут теплой одежды для тебя собрал. Ношеная, но чистая.

А потом обернулся к Софи и указал на окошко:

– Здорово я придумал, да? А то ты или с голоду здесь подохла бы без меня, или замерзла зимой в парке к чертовой бабушке. Я ведь, как швейцар, тебе дверь открывать-закрывать каждый день не смогу.

И оправившаяся после аварии Софи стала заново осваивать парк. Во многом он остался прежним, так как на тех же скамеечках сидели те же старички, которые часто спорили друг с другом, но были неизменно ласковы с Софи. Они приносили ей завернутые в бумажки вкусные косточки и даже мягкие мясные кусочки, и ставшая профессиональной попрошайкой Софи благодарно лизала их морщинистые руки.

Но оказалось, что Вредина обосновался в её парке! Он выглядел почти как Давид, но был гораздо меньше его ростом, а пах в тысячу раз хуже. И не было в нем ни капельки доброты деревенской половины исполина. Зато иногда разило противным «вэксинэйшн», и он был постоянно голодным. Он был настолько голодным, что даже крал у Софи спрятанные про запас аппетитные мясные кусочки и жадно поедал на заброшенной стройке в углу парка. Старички в лицо называли его Волод и безрезультатно пытались учить уму-разуму. За глаза его звали Бомж.

А еще был белоснежный красавчик с коричневыми пятнышками. Звали его Дэн, и по утрам он приходил в парк с Серыми Ногами, которые щедро угощали Софи хрустящими мясными конфетами. Так вот кем тогда пахло от Серых Ног! И Софи снова вспоминала свою сытую жизнь в тигриной клетке.

– А что, – думала Софи, – если Серые Ноги держат одного далматинца, то почему бы им не завести и второго? Ведь большинство людей хочет иметь и мальчика, и девочку. Я такая же беленькая, крапчатая и красивая, как Дэн, а на бегу даже не заметно, что задняя нога отсохла!

И Софи принималась кружить вокруг Дэна, призывая его поиграть. Она игриво припадала на передние лапы, приподнимала попку с вытянутым хвостиком, и гордец Дэн, если был в настроении, отвечал взаимностью.

Однажды он оказался в таком приподнятом настроении, что целых полчаса носился вокруг Софи, красиво гарцевал на задних лапах, пружинил пятнистые ушки и облизывал попку Софи. И она сама не заметила, как они слились в идеальную скульптуру у клумбы посреди парка.

– Нехорошо, – укоризненно качали головой старички, – хоть и собака, но она же из его помета, родная дочь! Это же всё на наших глазах тогда происходило! Как можно? И что у них может родиться после этого?

Старички ничего не знали про sterilization, а Серые Ноги сказали:

– It’s OK! Это просто здоровый собачий секс, и он для физиологии необходим!

Этого бесстыжего высказывания старичкам хватило на множество подогретых жизненным опытом и специальными знаниями дискуссий. Это сейчас они были старичками. А раньше они были, как они себя в долгих беседах называли, номенклатурой, которая возглавляла всё и вся от сельского хозяйства до искусства. И хотя по возрасту они опоздали на одну войну и оказались старыми для другой, всё же они были фронтовиками. Потому что когда-то крепко держали идеологический фронт.

– Ну да, – сказал один старичок, – это у них в стране вполне нормально. Что ни фильм, так какая-нибудь зареванная босячка или миллионерша жалуется, что её в детстве отец оприходовал. Или брат. Это у них в порядке вещей. Ни стыда, ни совести – что по телевизору, что в жизни.

– Это потому, – ответил ему бывший фронтовик идеи, – что осваивали Америку преступники и подрабатывавшие на них бляди в салунах. Так что с моралью у них был установочный дефект. К тому же их хваленые ранчо были на таком удалении друг от друга, что возник естественный дефицит решения половой проблемы.

Но был среди старичков настоящий спец по историческому материализму, и он им по-быстрому доказал, что в Америке институт брака был подорван истреблением индейцев, загнанных в крошечные резервации. А там от инцеста, или по-собачьему – инбридинга, или по-простому – кровосмешения было никуда не деться. И еще семейные устои подточило рабовладение, предусматривавшее разделение и распродажу черных семей по частям. Поэтому у чернокожих американцев понятие семьи до сих пор очень даже нестандартное и прямо скажем, полигамное. Так что, когда в шестидесятые хиппи стали спариваться на виду у всех, это был никакой не социальный протест, а распространение на потомков рабовладельцев замашек потомков их же рабов. И возникшие тогда, да и процветающие поныне свэп-клубы по обмену женами и мужьями на вечерок-другой – прямое продолжение их изначальной колонизаторской и рабовладельческой распущенности.

– Так что улыбающиеся в камеру президенты в обнимку с их благочестивыми женами – чистейшая рекламная фикция, разоблаченная курвой Моникой, – завершил он.

Слушал все эти диалектические выкладки, слушал старичок, который примазался к компании не в силу номенклатурной принадлежности. Просто он лучше всех играл в нарды и сам же их из дому приносил. А потом сплюнул и сказал:

– Тьфу ты, мать их хозяина… Корня у них нет, вот в чем дело. Вот и бесятся, как черви в банке. Слово придумали, испорченные твари, – секс. У нас о нем и понятия не было, а для женитьбы был закон «охт порт». Нет родства на протяжении семи колен – женись. Есть родство – забудь про такую женитьбу. Потому и невест испокон веку выбирали не из своего села или города, а издалека, но со сбором необходимой информации о семье и родне на те же семь колен. Тоже мне, секс! Мы безо всякого секса каких детей себе сделали, а? И летом в Сочи, Туапсе – тоже ничего себе было… Но это ж не для секса, а по молодости…

Софи ничего в этих диалектических тонкостях не поняла. И ещё она не знала смысла слова sterilization, а потому стала готовиться к материнству. В ветеринарии и даже человеческой гинекологии этот феномен называется graviditas spuria, или ложная беременность, которой страдали даже императрицы. Наверное, поэтому женское заблуждение инстинктов распространилось и на дочку дворняжки, принцессу Софи.

 

Если Серые Ноги пьют Scotch, то следует ли ждать и других событий на букву S?

2004 г., ноябрь

Был конец осени. Листья на дубах приобрели бронзовый цвет памятника, что через дорогу, живая изгородь из дикого винограда бархатно переливалась всеми оттенками багрянца, платаны алели, тополя желто высвечивались спокойным ноябрьским солнцем, а вязы по-прежнему оставались зелеными. Рыжий безуспешно охотился на прижившуюся в неправильно сколоченном скворечнике белочку. Та весело дразнила его, прыгая по густо стоящим вековым деревьям, а старички млели под нежаркими солнечными лучами и страстно спорили по поводу очередных международных событий. При этом они часто упоминали Армению, Россию, Америку и Евросоюз, и их разговоры смутно напоминали Софи оставшиеся в прошлом Жилистые Ноги и сытое безделье в тигриной клетке, куда она угодила под занавес зависимой от хозяев жизни. Но взять след этих героев старичковых бесед в парке не удавалось.

Старички по очереди играли в нарды, и многие из них считали Софи собственным талисманом, способствующим выигрышу. Софи делала вид, что исподлобья следит за ходом игры, и лежала возле их составленных для игры скамеек, уже совсем по-взрослому вытянувшись и положив морду на передние лапы. На самом деле она углубилась в себя и размышляла, прядая ушами от грохота припечатываемых к полю деревянных фишек.

После того памятного события Дэн на пару дней потерял к ней интерес, и это было страшно обидно. Потом он вновь стал звать её поиграть, но Софи и сама ощутила равнодушие к нему. Потому что Софи всерьез настроилась на рождение щенят, которые могли стать единственными родными для неё созданиями, так как мама и братья были безнадежно утеряны, а с хозяевами ей не повезло. Теперь она ждала своих собственных щенят – беленьких в коричневую или черную крапинку, прекрасных, как их бесчувственный папа и неудачница-мама, но счастливых и хорошо устроенных, в отличие от неё. Дочь деградировавшей в городе за профессиональной ненадобностью дворняжки и залетного иностранца-отца, красавица Софи под хорошей устроенностью имела ввиду доброго, щедрого, послушного и непритязательного хозяина. И это её заблуждение вряд ли распространялось только на собак: ведь оно свойственно и многим женщинам.

Когда солнце садилось, старички расходились по домам, и парк погружался в абсолютную темень. Тогда Софи принималась обходить скамейки в поисках парочек влюбленных. Обычно с ней добродушно делились чипсами, попкорном и мороженым, тающим от их жарких объятий. При её появлении девушки взвизгивали, демонстрируя своим ухажерам, какие же они боязливые и нежные. А молодые люди всячески укрепляли в своих избранницах убеждение в собственном бесстрашии и широте души. Они подпускали Софи близко, ласкали её и делились с ней аппетитным содержимым своих хрустящих кулечков.

А еще в парке стали появляться девушки неизвестного Софи типа. От них резко пахло всеми запахами туалетного столика Жилистых Ног, хотя сама обладательница столика так многообразно никогда не пахла. И еще они ходили в обуви на очень высоких подставках, а такую обувь Софи не встречала ни у кого из своих прежних хозяев. Даже у Давида обувь доходила до колен, но подставок не имела. Девушки испускали дым совсем как Давид и хрипло разговаривали друг с другом. Иногда к ним подходили разные люди, и они уходили из парка. А то и исчезали в недостроенном здании, где обосновался Вредина Волод.

Софи на заброшенную стройку не ходила, так как не ждала от Вредины ничего хорошего. Но однажды к нему наведались Серые Ноги. Софи осторожно прокралась вслед за ними в расчете на то, что на этот раз Серые Ноги будут мучить и Вредину. Но Серые Ноги настроены были вполне миролюбиво, и они вдвоем даже стали пить из бутылки Scotch.

– Ага, – подумала Софи, – они и с Жилистыми Ногами сперва пили Scotch, а потом уж начинались пытки.

Но пытки не начались. Наоборот, они долго по-дружески разговаривали, и на прощание Серые Ноги отдали Вредине несколько маленьких бумажек с картинками из тех, что водились в сумочке Жилистых Ног. Софи все это ужасно не понравилось. И вообще дружба Серых Ног с Врединой была для неё уж слишком, или too much, как сказали бы Жилистые Ноги.

 

Родом из комсомола

2004 г., 3 декабря

«Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой,

Он тоже ездил в саночках по горке ледяной»…

Вот в точности такой я и был. Белокурый, кудрявый, с ясным взглядом умницы, и бабка с дедом всё радовались: «наш маленький Ленин!» и уж не знали, где ещё поцеловать. У нас почему-то малыши светлыми рождаются, а уж потом, мужая, темнеют, как скворцы. Может, русские этих птиц так назвали, потому что оперением на армян похожи? Всё-таки «сквор» по-армянски – «одетый в траур»… А чёрт с ними, и с русскими, и с армянами, хотя и те и другие мне родня. Папашка был секретарь райкома в глубинке. Небось, мое имя помогло ему в карьере. Тогда все, кто хотел продемонстрировать лояльность к власти, называли детей Владимирами. Тем более что мать у него была русская. А это тоже лояльность к власти. Правда, в миру все Владимиры мгновенно становились у нас Володами или Ладиками. Я стал Володом, хотя должен был стать Ладиком, так как в росте застрял где-то в шестом классе и остался совсем маленьким.

Дразнить меня боялись – с этим и без папашки директриса разбиралась. Она меня и вправду любила, поблажки делала. А я её терпеть не мог, очкастую. Но вот что я действительно терпеть не мог в своей райцентровской школе, так это математику, физику с химией и прочую херню. Зато руки у меня были, как покойный дед говорил, золотые. И велосипед мог починить, и электросчетчик остановить, и телефонную линию наладить в свою комнату. Сам конуру для нашей собаки соорудил, покрасил. Любил я ее. Еще языки любил, да и у самого язык был трехметровый, как говорила директриса. А какой он еще может быть у единственного сына секретаря райкома? После школы папашка протолкнул меня в Ереванский госуниверситет на филфак. А там одни девицы! Вот и они, как бабка с дедом, уж и не знали, где поцеловать. Я тогда еще красивый был, кудрявый, одевался со спецбазы – с ума сойти!

Однокурсницы активные были, литературные вечера устраивали по домам, а всё больше – в моей свободной от предков квартире. Тогда все сельские секретари получали в Ереване трехкомнатные в окраинных микрорайонах. Если везло с карьерой и перебирались в Ереван, то уже получали в центре. Папашка мой так до конца и застрял в сельском районе, но с доплатой сам обменял на центр. Ну вот, устраивали у меня девчонки литературные вечера, из дому несли пышущие ванилью и корицей горячие пироги, свои стихи и классиков с подвыванием читали:

Я тогда ещё не знал, что это за «мглистый пурпур веселья». Да и Терян не про то писал. Но я попробовал. Попробовал, когда уже в райкоме комсомола работал и вечеринки у меня дома перестали быть литературными. Кодеина по три таблетки глотали и балдели, смеялись до колик даже от вида паучка, забравшегося на стол. Но розового цвета еще не было, нет. Вот в точности в такую пурпурную мглу попал, когда в первый раз внутривенно попробовал. Вот это была красота! Те ощущения космонавта в открытом и именно пурпурном космосе до сих пор помню, хотя больше не повторились. Но до этого много этапов нужно было пройти…

Первая жена была дочка директора завода. Ни то ни сё. Но воспитанная, домовитая. Всё детей хотела, по гинекологам моталась. А откуда я ей детей возьму, если меня уже в Киеве вылечили? Я, когда университет окончил, папашка, с прицелом на комсомольский райком, устроил меня на годичные курсы комсомольских активистов в Киеве. Там и подзалетел. А у них, оказывается, в вендиспансерах фашисты засели. То есть лечить-то они лечили, но еще попутно стерилизовали всех кавказцев. Вы среди окружения поспрашивайте: кто учился в Киеве – после него только холостыми патронами стреляют. Но об этом разве жене расскажешь? Да и надоела она мне своими приставаниями: а что это за порошок у тебя в секретере? а почему ты зарплату так давно не получаешь? а почему анализы не хочешь сдать? С ней расстались по-доброму: папашка тогда еще секретарствовал, заводчик с ним тягаться не стал.

«Ты крутись, ты крутись, карусель, Твоей песенки знаю я хмель…»

Вторая была дочкой заведующей лаборатории. Но не научной, а лаборатории винного комбината. Мама моя родная, это ж какими штофами она нам вино на дом отсылала! И квартиру хорошо отремонтировала, с чешским кафелем и сантехникой. Ну и параллельно мои старались не отстать: от масла и сыра холодильник лопался, мед и орехи на столе не переводились – это они детородности старались поспособствовать. Всё вроде было нормально, но Нинка, вторая жена, была девкой ушлой, и мне пришлось стеречься. Я тогда после кодеина на порошок уже крепко сел, а она заметила. Научился колоться под ноготь большого пальца ноги, а следом выпивать стакан вина, чтоб кайф оправдать. Больно, конечно, в первый момент, но куда от неё денешься, такой заметливой? А шприцы швырял прямо в дворовое окно, пока соседи с первого этажа не устроили расследование: а откуда это шприцы сеются на их головы по вечерам? Нинка, я думаю, сообразила, но промолчала, а пока стала выслеживать, как чекист контру.

Но тут случился небольшой вселенский апокалипсис в виде кончины советской власти. И безработный папашка с маман перебрались ко мне, в Ереван – будущих внуков нянчить. Я их, конечно, устно не стал разочаровывать. Но в остальном разочаровал, сильно разочаровал. Я тогда уже в Госплане работал. Кто по возрасту из комсомола выбывал, тот шел в партийные органы, то есть на повышение. Или в Госплан – топтаться в кадровом отстойнике среди такой же полуноменклатуры в ожидании подходящего момента. Они с маман совсем другим ожидали меня увидеть, сотрудника важного правительственного органа. А я – с черными кругами под глазами, тощий, как дистрофик. Маман – в слёзы, а они у неё и так после закрытия райкома не пересыхали. Стала врачей обзванивать. А я что – дурной, анализы сдавать?

Я как раз тогда отцовский тайничок обнаружил с облигациями, которые уже тыщу лет никому не нужны. Но сумел сбыть, зарядился под завязку. Родители – в вой, но я им показал, кто в доме хозяин. Нинка вызвала свою лабораторную маман, а та просто собрала в чемоданы тряпичное и серебряное приданое – ведь чешскую сантехнику уже не отдерешь – и увела свою чистюлю от греха подальше.

Вот из-за её демарша, наверное, и получила моя бедная мама инсульт и свалилась в постель на полгода. Папашка от неё не отходил, а я между тем другой, и очень солидный тайничок обнаружил. Вот тогда-то я и пересел на внутривенное и ощутил «мглистый пурпур веселья без дна». Да, это был всем кайфам кайф! И никакой вой папашки, обнаружившего оскудевший тайничок спустя месяц, не мог его испортить. После этого он остатки стал на себе носить и как что – шасть к соседям со своими запасами. Отсиживался у них от периодов моего буйства. Мама к тому времени уже умерла, царствие ей небесное, ненамного пережила свою любимую советскую власть. Да и бедный мой папа вскорости последовал за своей властью и женой. Бедные люди, упокой Господь их души, как зомбировала их советская власть, так и утащила за собой в преисподнюю!

«Ты крутись, ты крутись, карусель, Твоей песенки знаю я хмель…»

Светка была ровно на голову выше меня и вообще спортсменка. Веселая была, игрунья! Не то чтобы она на мою квартиру купилась, но квартира сыграла свою роль, сыграла. Она ведь считала, что квартира – производное от достоинств человека. А потому в таких апартаментах мог жить только умный и солидный, но не понятый предыдущей дурой человек. Я здесь, говорила, прямо как у себя дома, в отцовской квартире. У них в Баку точно такая же сталинка была, когда родителям пришлось без штанов драпать через балконы в девяностом. Но выжили. Их Гарри Каспаров вместе со своей родней и соседями чартерным рейсом вывез. Это ж сколько там напичканных добром квартир осталось! Армян же история не учит. Домовитые, всё в дом. Вот и Светка. Деньги зарабатывала хорошие, видак купила, кассет целую прорву. Американские фильмы про любовь очень любила, млела перед телевизором, когда я был уже в отрубе. Всё удивлялась, что дорогая румынская стенка стоит, а на полках пусто. Купит хрустальную вазочку, поставит на полку, порадуется пару дней, а на третий её уже нет! Разбилась, говорю. Она уже начинала догадываться, когда её арестовали вместе со всеми сотрудниками её конторы.

Меня из Госплана попросили к тому времени. Не могли, наверное, простить коммунистическое происхождение и имя. А жить-то надо! А я что – даром комсомольским организатором работал? Видаков тогда еще почти ни у кого не было, я и стал массовые сеансы устраивать дома. Не так чтобы очень, но на кайф хватало. Ребята приходили из наших, здесь же и ширялись, и мне доза перепадала. Один раз привели важного такого человека, с золотыми цацками. Давай, говорит, квартиру мне продай, сделаем фиктивный обмен на однокомнатную в хрущевке. Хорошие деньги заплачу, говорит.

Я подумал день, поторговался и согласился. Он принес аванс, я обещал справки для обмена за неделю собрать. А тут объявляется Светка прямо из тюрьмы! И находит в коридоре чужие тапки, а я уж и не знаю, чьи они! Может, кто-то с подагрой пришел на сеанс и забыл. Ну и постели, понятно, все помятые, грязные. Так она из этого такой сеанс мне устроила – страшно вспомнить! Этими же тапками проклятыми всю черепушку исколотила. Ей-то сверху, при её росте, удобно, а у меня ну совсем сил нет сопротивляться в сушняк! А главное – я совсем забыл, что она первой из жен у меня прописалась, так как иногородняя! И отказывается переезжать в хрущевку – хоть ты у неё в ногах валяйся, хоть цветочными горшками в неё швыряй! И что больше всего обидно, так это то, что я здесь уже сто лет живу, она – всего-то год, а соседи все на её стороне. Милицию вызывают, показания сволочные дают. В общем, присудили мне принудительный размен с ней, и съехал я в двухкомнатную.

И там меня находит тот, что в цацках. С пацанами пришел. Или отдавай, говорит, гнида, мои деньги назад прямо сейчас, или я тебе не завидую. И в доказательство попинали ногами лежачего, прямо у меня на кухне. А где я ему деньги возьму, если и сам уже в долгах? Словом, обменял я и эту квартиру. И переехал в однокомнатную хрущевку в микрорайоне. Еле выторговал у этого мужика доплату. Он человек незлобивый был вообще-то, но не любил, гад, когда его обманывали. А я разве хотел обмануть? Так получилось из-за заразы этой, Светки…

Хрущевку я продал и не пожалел. Потому что район вроде в том же городе, но чужой, население – как из другой страны. Грубые какие-то, плевать им на мое образование и происхождение. А заплатили мне за хрущевку прилично. Молодая семья была из провинции, ей уже рожать, спешат. Когда же про мои должности и происхождение узнали, то даже торговаться постеснялись. Снял я комнату у одной ведьмы, за месяц вперед заплатил, а она меня через неделю взашей вытолкала и денег не вернула. Еще и грозилась в милицию спровадить наркомана проклятого. Куда деваться? Пошел в родном районе пошляться, может, кого сердобольного и встречу из старых знакомых. А там в парке стройка законсервированная! Я пролез, полазил, нашел прорабскую. Нормальная оштукатуренная комната, с дровяной печкой, столом, лавками. Руки-то у меня все ещё золотые, так я и окна залатал, и электричество наладил, и умывальник устроил. Пошлялся по мусорным бакам, старых тюфяков и одеял нашел, посуды недобитой. Даже лучше, чем у карги-домохозяйки получилось, да еще без неё и бесплатно! Ну, я там наширялся, мама моя родная, давно такого кайфа не было! А потом – опять сушняк, а продавать уже нечего: чужую стройку никому не впаришь.

Но когда я ошивался по мусорникам, оказалось, что баки-то эти – золотое дно! Испорченный старый телевизор выбросят, а там пайки и детали на четверть дозы тянут! Или тазы и ступки и всякую старую медную дребедень богатенькие буратины из новоиспеченных из дому повыбрасывают. А с этим можно прямиком к антикварам, и, хоть за копейки в сравнении с их-то наваром, сдать! Пожировал так с месяц, а потом на меня поперли какие-то громилы: сфера, оказывается, давно поделена. Виноват, братцы, говорю, не знал. Но дайте и мне-то дохнуть, раз карта так легла. С мусора же не убудет: эвон, баки дважды в день саночистка опорожняет, а они опять переполненные! Но эти громилы какие-то тупые попались, ничего не понимают, орут, вот-вот придушат. Тут на крик парень зашел из парка. Что это за базар, говорит, что это вы вчетвером на малявочку навалились? Один попытался сунуться к нему – отлетел. Другие поняли, что противник попался квалифицированный. Главный с ним объяснился, поручкался. Но на прощанье пригрозил, что если еще раз засекут у мусорников с работой по цветному металлу – хана мне!

Этот парень посидел со мной, воды дал попить, успокоил, послушал, какое у меня происхождение и образование и как мне сейчас тяжело живется. Но не посочувствовал, а стал командовать. Госпланов и райкомов, говорит, давно нет – и не надо. А ты, раз так сумел эту коптерку обустроить, давай, обустраивай и жизнь свою заново. Жизнь, говорит, никогда не поздно заново и с хорошей ноты начать. Руки у тебя золотые, вот ими и зарабатывай на жизнь. Но на настоящую жизнь, а не розовые облака. У меня лично, говорит, для тебя работка разовая есть: вход надо проделать для знакомой собаки. Заплачу, сколько надо, и знакомых поспрошаю: кому что нужно переделать или наладить. А ты эти розовые туманы забудь, а не то и впрямь пропадешь окончательно.

Словом, с приветом оказался парень: заплатил за персональный вход для приблудной собаки. Раньше меня собаки любили, и я их. А эта вредная попалась, невзлюбила с первого взгляда. Усмирил он её, еще и одежды мне дал, которая на моей фигуре – как мундир Гулливера на лилипуте. Но я ничего, подкоротил, ушил, где надо, вполне прилично поначалу смотрелась. Еще пару раз заходил он ко мне с едой и сигаретами. А потом махнул рукой: самоубийцу, говорит, можно спасти максимум два раза, а на третий он все равно удавится. Ты над этим подумай. И невдомек было дураку, что я вскорости стану не самоубийцей, а убийцей, так как за деньги на дозу я готов сейчас душу дьяволу продать. Да уж и продал, можно сказать…

 

Москва – Ереван – транзит

2005 г., ноябрь

Первое, что я помню, – мамины песни перед сном и ощущение счастья в кроватке. Когда она тихо пела, нежно массируя мне спинку, все дневные обиды на детсадовских друзей и грозных воспитательниц таяли, улетучивались, и я подкладывала мамину руку под щечку и счастливо засыпала. А ещё запомнилось, как папа подкидывал меня на колене:

Папа подкидывал меня, мы вместе с ним голосили «едем, едем, едем», а ездила мама. И я на весь период маминой командировки попадала в лапы маминой подруги, жеманной тети Ирмы из соседнего подьезда. Она приводила меня из садика, пыталась кормить своими бездарными супами, а я отказывалась. Она наседала, я отмахивалась от ложки и ревела, пока вечером не приходил папа, спасая нас обеих. Дома мы с папой ели вкусные «взрослые» бутерброды с бужениной и маслинами, открывали банку заготовленного мамой еще летом компота из персиков, он читал мне перед сном любимую сказку «Цветик-семицветик» и целовал в лобик: «Спи, mia Carina».

Мама привозила мне суперские платьица и туфельки («чтобы веселее бегала в них, мое солнышко»), папе – яркие галстуки и красивые авторучки («чтобы больше «зачетов» ставил своим охламонам, мой строгий профессор»), и дом снова наполнялся вкусными запахами кухни и нежным маминым ароматом. Рай длился два-три месяца, а потом повторялись и тетя Ирма, и её настырная ложка, и мой рёв, и наш с папой любимый «Цветик-семицветик».

Когда я пошла в школу, племянник нашей соседки тети Оли пошел в восьмой.

– Нет, Никитична, ты прикинь, – возмутилась как-то тётя Оля, сидя у нас на диване, – они в школе чуть не каждую неделю деньги на аборты собирают.

– Как на аборты? Кто? – обомлела мама и попросила меня:

– Каринэ, солнышко, поставь нам на кухне чай.

Это означало, что меня культурно выставляют за дверь, но я малокультурно застыла в коридоре.

– А вот так – на аборты их одноклассницам. То одна беременеет, то другая, а родители мальчишек – отдувайся! – продолжала возмущаться тетя Оля. – Может, и врут, заразы, но как на мальчишек налог установили, так и взимают без передыху.

– Это сейчас началось? – продолжала мама допытываться совсем слабым от ужаса голосом.

– Да нет, и в прошлом году бывало, но так чтобы каждую неделю – только сейчас. Сестра уж и классной руководительнице жаловалась, а она говорит, что это вы сами детей распустили, в школе они этим не занимаются. Школа несет ответственность только за то, что происходит в её стенах. Нет, ты представляешь, Никитична, если они этим и в школе начнут заниматься?

– Это что – повальное явление? – спросила мама.

– За всю Москву не скажу, но у моих подружек из цеха пацаны тоже пошли в восьмой и девятый – там то же самое. Одна у Ботанического живет, другая – у Павелецкого. Ты прикинь, а?

– Москва губительна для юных душ, – сказал мама, – мне нужно спасать ребенка. Москва просто губительна, – и я как раз вошла, чтобы отнести конфетницу.

Вечером меня отослали в мою комнату, как если бы я была виновата в тетьолиных проблемах. Я учила читать своих малограмотных кукол, а из кухни доносился голос мамы:

– Ну как ты не понимаешь, Костик? Причём тут противозачаточные средства? Проблема в нравах, а не в медицинских последствиях!

Папа что-то терпеливо объяснял маме, а она, обычно такая тихая и сдержанная, срывалась на крик:

– Мы просто-напросто осознанно погубим ребенка, если останемся в Москве в ближайшие годы! Какой Нью-Йорк? Если в Москве такое творится в седьмом классе, то в Нью-Йорке и детсад опасен! О чем ты говоришь?

Папа снова пытался что-то ей втолковать вполголоса, а мама снова кричала:

– Костик, миленький, ну как ты не хочешь понять, что мужчины и женщины – совсем разные, и созданы природой с разными целями! Мужчины – исследователи и завоеватели, и ранний сексуальный опыт – неотъемлемая часть и условие их познания и покорения мира. Женщины – хранительницы очага, консерваторы, где бы и кем бы они ни работали. И ранний сексуальный опыт неминуемо разрушает их здоровый природный консерватизм, вносит дисгармонию, обрекает на несчастливость…

Папа опять тихо возражал, а мама опять кричала, и мне становилось страшно, хотя я ничего не понимала:

– Господи Боже мой, да как же ты, такой тонкий и чуткий ценитель искусства и литературы, не понимаешь этого? Да, девочки влюбчивы, но их влюблённости духовно обогащают их. А ранний сексуальный опыт останавливает их духовное развитие, он для них деструктивен! Девушка должна ждать своего первого и единственного, потому что только с ним она может быть по-настоящему счастливой…

Я продолжала играть с куклами, но неожиданно почувствовала глухую и абсолютную тишину, вслед за которой раздался хлопок двери папиного кабинета.

– Костик, ты меня не так понял, – сказала мама вслед. Потом подошла к двери и добавила, не открывая: – Ты меня совсем не так понял. Точнее, я не то хотела сказать. Извини. Прости меня, Котик-Коток… Я люблю тебя, только тебя, и буду любить, пока живу…

Папа открыл дверь, мама вошла, и в наступившей мирной тишине я наконец смогла заняться образованием своих разодетых дурочек.

Когда мы потом пили на кухне чай, мама вдруг сказала:

– Я только одну историю тебе перескажу, а потом ты сам решай. Я обещаю, что подчинюсь…

– А вот подчинения я от тебя не требую, дика-рочка ты моя цивилизованная, – улыбнулся папа.

– И ты слушай, солнышко, – обратилась мама ко мне. – Я тебе объясняла значение твоего имени Каринэ. У армян есть традиция увековечивать названия своих городов, провинций, рек, морей, озёр и вообще своих исторических и священных мест в именах детей. Отсюда люди по имени Арарат, Ван, Назарет, Ани.

– И Каринэ – в честь провинции Карин, откуда вы родом. Помню, – продемонстрировала я свою эрудицию.

– Вот из этой провинции, во время небывалой резни в середине девятнадцатого века, люди разбежались по древним армянским поселениям. Осели на востоке Османской и юго-западе Российской империй. Сегодня это территории Турции, Грузии и России. Дедушкин отец перебрался в Тбилиси, а потом в Ереван, а его младший брат – в Кисловодск. Он там хорошо устроился и остался навсегда, создал большую и дружную семью. Когда во время Второй мировой войны немцы оккупировали Кисловодск, то, конечно, солдаты стали бесчинствовать. И в числе прочих плохо поступили с его внучкой.

– Как – плохо? – заинтересовалась я.

– Выругались, наверное, при ней, – объяснил папа.

– А у неё было шесть братьев, – гладко продолжила мама, – умные, приличные парни, которые уже были на фронте, а младший, который по возрасту для фронта еще не вышел, был безобразник и хулиган…

– Как и положено в жизни и в русских сказках, – засмеялся папа, и я обрадовалась, что он больше не обижается на маму.

– Так этот младший брат прокрался ночью в немецкий штаб и вырезал всю патрульную службу, двадцать два солдата и офицера.

– Что? – удивилась я, – что он вырезал из патрульной службы за то, что солдаты ругались?

Папа скорчил маме смешную гримасу, но она продолжила без особых разъяснений:

– И он, представь себе, не ушел, остался на месте ждать утра. Чтобы не подставлять других людей. А кроме того – чтобы продемонстрировать оккупантам, какие отчаянные поступки они же сами и провоцируют. Когда преступление было обнаружено, то, конечно же, было решено казнить парня. Но как? Местных жителей вешали. А его расстреляли, как воина. Конечно, родня убивалась. Но знаешь, что было потом? Немецкий фельдмаршал издал указ, запрещавщий немцам под страхом смерти приближаться к девушкам из армянских кварталов!

– Понял, – сказал папа, – и могу считать, что я счастливчик. Потому что если бы твои родственники прознали в свое время про русского хохла-профессора, ухаживающего за своей студенткой в интересном положении, то не поздоровилось бы и мне.

Тут уж мама сделала папе большие глаза и отправила меня чистить зубы перед сном.

Летом мы с мамой переехали в Ереван. Папа с мамой не развелись, нет. В школу я ходила в Ереване, а на каникулы мы ездили к папе, в Москву. И он к нам часто приезжал.

Когда через год в Ереване стали отключать свет и начались холода, это было даже интересно, потому что мама умела из всего сделать праздник. Мы жарили картошку на дровяной печке, на которой день-деньской пел чайник. Готовили уроки и резались в морской бой при свете свечей. А спать укладывались в кровать с заранее подложенной туда резиновой грелкой.

А когда давали свет – Боже мой, как мы радовались! Мама включала сразу и стиральную машину, и пылесос, и телевизор. Мы пылесосили, смотрели телевизор, делали на электромясорубке котлетный фарш практически синхронно! И гладили, гладили одежду, пока не отключали свет. И кипятили в больших баках воду, чтобы, когда свет вырубят и не будет телевизора, искупаться, сидя на корточках и поливая друг друга из ковшика. Электрическое счастье длилось два, а то и три часа в сутки! Мама тогда уже была «общественным партработником», как смеялся папа, и он так и не сумел её уговорить вернуться в Москву.

Когда маму взяли вместе с её однопартийцами, у нас в школе из-за холодов были каникулы, и я проводила их в семье маминой двоюродной сестры, у которой дочка, Назик, была моей сверстницей и тоже училась в пятом классе. Но самым главным было то, что жили они рядом с больницей «скорой помощи», а это означало, что у них почти не отключали свет. Уж там-то можно было целый день читать при настоящем электрическом свете, играть в монополию и смотреть телевизор! Сперва мамин арест хотели скрыть от меня, но сразу после известия приехал папа и сказал: «Ты, mia Carina, взрослая девочка, а потому я могу сказать тебе всю правду. Это, конечно, недоразумение и оно скоро разрешится. Но пока мы должны поддерживать маму там, в неволе, хорошими известиями отсюда. И продолжать гордиться ею. А там, глядишь, и найдем цветик-семицветик и загадаем, чтобы мама вернулась к нам».

И мы гордились. Папа выписал из Москвы хорошего адвоката, но недоразумение никак не разрешалось. И цветик не находился. Мы с папой жарили картошку, писали маме длинные веселые письма-ежедневники и раз в неделю целой пачкой сдавали вместе с продуктовыми передачами. И каждый раз, отправляясь с ними в тюрьму, мы надеялись на свидание с мамой. Но свидания не разрешали. Зато охранники рассказывали маме, что видели нас, восхищались папой, хвалили, какая я красивая и воспитанная девочка, и мама, должно быть, радовалась рассказам почти как состоявшимся свиданиям.

Передачи готовили мамины двоюродные и троюродные сестры и жены братьев. Они же и установили негласное гастрономическое дежурство, целью которого было закормить нас с папой до обалдения. И вообще мамина родня взяла нас в такое плотное кольцо опеки, что мы с папой даже скучали по тому, чтобы побыть наедине.

Летом маму перевели в тюремную больницу, и мы уже надеялись увидеться с ней, когда папе позвонил адвокат. Папа сорвался с места, уехал. Родни набежала целая куча. И по заплаканным глазам, жалостливым взглядам и вздохам я и сама поняла: мама умерла!

В шестой класс я пошла уже в Москве, куда мы с папой вернулись, и это была закрытая частная школа. Конечно, я прослыла дикаркой и кавказской пленницей отсталых взглядов, и этот шлейф я с удовольствием таскала и в РГГУ. Летом мы с папой ездили на мамину могилу. Останавливались уже в гостинице, так как квартиру, в которой уже никто не был прописан, отобрало государство. Сперва мы приезжали одни, потом с нами стала ездить и тетя Ирма, переехавшая из соседнего подъезда к нам. Без увещеваний поесть её супа и не на людях она была вполне терпимой.

Когда мы с папой и Ирмой приехали в Ереван после девятого класса, мамины однопартийцы уже были на свободе. Они узнали о нашем приезде, пришли в гостиницу. И взрослые дядьки с огромными носами и глазищами плакали, как дети, вспоминая ее!

Поскольку я училась на историческом и по папиному совету собиралась специализироваться на Византийской культуре, то стала помимо европейских языков всерьез учить Грабар и попутно – турецкий. Даже съездила в Турцию – попрактиковаться. Прошлым летом, сидя с Назик в маленьком ереванском кафе, я разговорилась по-турецки с человеком по имени Хикмет. Он сказал, что в следующую поездку я могла бы здорово заработать, поучительствовав в Анкаре во время летних каникул. Но из Москвы не получится: отправкой он занимается из Еревана. И я обрадовалась: это означало, что я смогу купить свою собственную квартиру в Ереване и жить здесь, никого не беспокоя. А папа будет приезжать уже ко мне, как домой. Дальше рассказывать?