Первый зуб как метод первичной профориентации

1968 г.

Когда Шварцу было восемь лет, он крепко обиделся на родителей и решил уйти из дома. Он положил в свой брезентовый рюкзачок атлас мира, компас и ушанку. Потом подумал и добавил шерстяные носки и копилку в форме сундучка.

– Ну и уходи, – закричала мама ему вслед, – пусть тебя ножеточник заберет в ученики, раз в нормальной школе учиться не умеешь!

А папа возразил:

– Да не возьмет он его без аттестата третьего класса…

Ножеточник был довольно страшненьким горбуном, ходившим по дворам со специальным станком с наждачными кругами и пронзительно кричавшим:

– Ножи-но-о-ожницы точу, ножи-но-о-ожницы!

Перспектива угодить в ученики ножеточника была не бог весть какая, но отступать было некуда, и Шварц закрыл за собой дверь квартиры. Потом спустился на первый этаж и замер у выхода из подъезда. Уж лучше он уйдет в Америку. Там у папы есть родственник, приславший ему в прошлом году целый блок жевательной резинки, и они всем двором жевали её. Конечно, уходить в Америку вот так, не попрощавшись с друзьями и родней, не хотелось. Они, небось, сидят сейчас по домам и готовятся к обеду. А у него дома такой крик подняли из-за тройки по армянскому! Нет, напрасно он плакал прошлой ночью, когда приснилось, что папа с мамой погибли в авиакатастрофе. Бессердечные они люди, раз отдают единственного сына горбатому ножеточнику. У маленького Шварца даже защипало в носу.

Смеркалось, но маленький Шварц все еще стоял в подъезде и перебирал возможные варианты заграничного похода. И тут в дверях подъезда возникла бабушка Ермонья. Оценивающе взглянув на его покрасневший нос и набитый рюкзачок за спиной, бабуля сказала:

– Ай ты молодец, мой мальчик, что спустился меня встретить – с балкона увидел, да? А то я с утра гату пекла – дай, думаю, свеженькую принесу, а как ваши ступеньки одолеть с ношей, не подумала. Ну, спасибо тебе, мой хороший. И что бы я без тебя делала? – и бабуля передала Шварцу распластавшийся в сетке ароматный сверток.

– Вообще-то я кое-куда собирался, – промямлил Шварц, и бабушка обрадованно перебила:

– Вот молодец, живи долго, сынок! Хотел уходить, но свою бабулю встретил, чтобы помочь. У кого еще есть такой мальчик-мужчина?

Надо сказать, что последний специфический оборот является высочайшей оценкой человеческих качеств армянских мальчиков. Он намекает на их заведомую зрелость и готовность быть причисленными к лучшей половине армянского общества. К ней, этой лучшей, то есть мужской половине, так же метафорически причисляют расторопных решительных женщин, награждая эпитетом «женщина-мужчина». И по-армянски это звучит совсем не обидно, а как признание отменных деловых и закаленных духовных качеств дам. А то же самое, но произнесенное по-турецки, – ужасный, фактически бранный эпитет, намекающий на гормональную неполноценность и неточную сексуальную ориентацию отмаркированной особы.

Когда они с бабулей поднялись на четвертый этаж и вошли в почему-то не запертую дверь, мама буднично взяла у Шварца рюкзачок («Дай, повешу, сынок»), как будто он вернулся из магазина. Потом они вчетвером обедали и болтали, и папа вышел на балкон покурить, и за компанию с ним вышла мама. И Шварц услышал, как папа громко спросил:

– Слушай, Еран, а чего он копилку-то взял? Там ведь не его деньги, а наши. Это мы собирались купить ему на Новый год настольный хоккей.

Потом они пили чай, и бабуля рассказывала смешные истории про детей ленинаканской школы, где она когда-то преподавала. А папа и мама наперебой вспоминали, как у Шварца прорезался первый зубик, и они устроили Атамhатык – обязательное народное празднество по первичной профориентации уже способного укусить малыша. Маленького Шварца, еще ползунка, посадили на ковер, вокруг него разложили теткин стетоскоп, отцовскую логарифмическую линейку, десятирублевку, лупу, авторучку, словарик, кисточку, игрушечный пистолет, мячик, матрешку и грузовик. И Шварц сразу схватил пистолет, а потом, подумав, открыл матрешку.

– Военным будет, – обрадовалась тогда бабушка.

– И бабником, – хохотнул папин брат.

– Аналитиком, – поправила бабушка, – и тонким!

Теперь, сидя за столом, папа с мамой наперебой вспоминали его первые шаги, первые слова и шалости, смеялись и подначивали влюбленную в него с первого взгляда бабушку, кушали тающую во рту гату, заливались веселым смехом и удивлялись: когда же их мальчик успел так неожиданно вырасти? Потом папа снова вышел покурить, и мама снова его поддержала, а бабуля спросила:

– Как ты думаешь, что такое счастье, сынок?

И сама же ответила:

– Это когда дня не проходит, чтобы тебе не хотелось сказать своему родному человеку: «Я люблю тебя». И когда и недели не пройдет, чтобы тебе не ответили: «Ты лучшее, что было в моей жизни».

 

Хаш как мерило превратностей судьбы

18 декабря 2004 г., полдень

Столовой городского УВД с недавнего времени заправлял бывший марсельский ресторатор месье Саргис. Благодаря ему задрипанный ментовский общепит с его облезлой стойкой, тарелками с разномастными каемками и штампованными пузатыми стаканами быстро прослыл замечательным рестораном с изысканной западноармянской кухней.

Новые западные штучки попадают в Армению поздно и в несколько изувеченном состоянии. А главное – не приживаются, так как созданы для других типов народов с этикой, исключающей стыд, и законопослушностью, исключающей смекалку. Вот если бы новинкой социологии подуло в МВД, то спецы от этой заморочки резво подсчитали бы, что кривая раскрываемости преступлений резко взмыла вверх с момента воцарения Саргиса в неудобоваримой ментовской харчевне. Попросту менты передают коллегам: «У Саргиса можно очень вкусно и дешево перекусить, добить «дело» по всем статьям, а уж потом тащиться домой поспать, если повезет!»

Лет 5–6 тому назад Саргис перебрался из Марселя в Ереван, открыл маленький уютный ресторанчик, который моментально обрел славу модного заведения бомонда. Ограниченность мест и потрясающий уровень подзабытой здесь западноармянской кулинарии привели к тому, что даже завсегдатаям приходилось записываться за несколько дней вперед. А чего-чего, но упорядоченности и заданности, диктуемой со стороны, армяне в своей жизни не любят. Тем более что вкусно поесть здесь можно и дома. Тогда Саргис решил расширить дело и в пае с лучшим учеником открыл большой ресторан на соседней улице. И прогорел. Тогда он вернулся в маленький ресторанчик. Но любимый ученик увел уже всю клиентуру в свой собственный. Так Саргис оказался в столовой ГУВД и стал потрясать кулинарное воображение своего нового и малоизбалованного этим делом контингента.

Если вы встретите не испорченного русским фольклором армянского мента и рискнете задать нехитрую загадку «А какое это слово из трех букв начинается на «х»?», то не спешите готовиться к задержанию. Потому что ответ будет прост и прекрасен, как и сама его суть:

– Это хаш, – ответит мент, – а если букв побольше, то, может, хоровац. Или хинкали. Или хашлама из хорошего ягненка…

Вот хаш, хоровац, хинкали, хашлама и даже кебаб, который совсем на другую букву, и являлись вечно востребованными и изредка предлагаемыми блюдами, над которыми ни шатко ни валко трудились прежде повара ментовского общепита. А тут – Саргис со своей толмой из устриц и тающим во рту уммусом! Так что его меню было для них откровением и чудодейством.

В отличие от армян советской выпечки, Саргис не увязывал размеры прибыли с собственными потребностями. Вот почему в его заведениях и цены были удобоваримыми. Будучи настоящим ресторатором, Саргис подсаживался к обедающей клиентуре в погонах, выслушивал комплименты, делился тонкостями приготовления поедаемого ими блюда, рассказывал исторические анекдоты, случаи из жизни своих прежних заведений и стран, и вообще нёс всякую интересную всячину. Саргис был кладезью кулинарной и кулуарной информации. Но кроме того, сам того не ведая, он стал замечательным информатором.

– Что, поймали убийцу Арама? Известный был в городе парень, – спросил он Дядю Вову.

Начальник городского управления вызвал Дядю Вову в воскресный день, сам опаздывал, так как был у министра, и это было нормально. Министр устроил всем превентивный нагоняй за систематическое нарушение правил дорожного движения членами коллегии министерства и их сынками. Поводом стала трагическая смерть на дороге начальника тюрьмы Гагика Погосяна, который сгорел вместе с сыном в собственной машине, успев угробить таксиста с пассажирами. Такие нагоняи здорово действовали на сотрудников. В особенности в течение первой недели. Потом забывались, и все начинало раскручиваться до следующего безобразия. Но, раздумывая об этом, Дядя Вова учитывал и возможные кадровые перестановки, в результате которых прокурорские опять получат новые портфели в МВД и их влияние усилится. Что-то они в последнее время затевают козни и против него. Полковник, хоть и не был в курсе подробностей, но пытался выстроить линию защиты. А тут еще и Саргис с его информированностью. И Дядя Вова в сердцах отбросил вилку:

– Ты-то откуда знаешь?

– Хлебом-солью кормил, хорошие столы накрывал для него и его друзей. Он мне еще свою картину подарил, висела в моем ресторане. «Подружки» называлась. Женщины его любили, а?

– Слушай, Саргис, ну не могу я о нем слышать. И мы – мужчины, а мужчины последние две тысячи лет святыми бывают редко. Но быть таким бабником и иметь их столько сразу и по очереди – это ж с ума сойти можно! У меня начальник угрозыска майор Шаваршян – опытный следователь, тысячу дел расследовал, но список женщин преставленного составлял – пачку сигарет выкурил!

– Это который? Тот, что вы Шварцем называете? Вот этот действительно хороший парень – выдержанный такой, лишнего слова не скажет никому, даже если недоволен. На него посмотришь – все семь предыдущих колен представишь. Он наших, настоящих западных армянских кровей. Ты, говорит, Саргис, чкмех-кюфту совсем как моя бабушка готовишь. Каждый раз, как у тебя ем, её вспоминаю. А Арамис – тот тоже был хороший по-своему, но Шварц другой, совсем другой. Бедный Арамис, упокой Господь душу. Жизнь, а? Гулял-гулял, еще вчера толму кушал, хаш и всё такое, а ушел в один миг…

– А ты говоришь…

 

Как раньше устраняли налоговых инспекторов

1885–1978 гг.

Бабка у Шварца была классная. Почти до самой смерти её пытались клеить по телефону неправильно набравшие номер юные бездельники: такой у неё был молодой и красивый голос и столько неизбывной женственности сквозило в его модуляциях. Умерла она в 93 года, успев в последний месяц наобщаться с обоими мужьями, пятью сыновьями и даже Кавором. Они приходили за ней из потустороннего мира, обеспечивая плавный переход отсюда туда в состоянии душевного комфорта. При этом она удивлялась тупоумию окружающих, не способных разглядеть желанных для неё гостей.

Выросла бабуля в зажиточной семье владельца коньячного завода в большом и богатом армянском городе Ван, который некогда был столицей древнего Армянского царства, а сейчас находился в центре Османской империи. Их было восемь братьев и сестер, и это нормально вписывалось в среднестатистические данные тогдашних армянских семей точно так же, как сейчас по ребенку на родительскую душу. Что-то, видимо, углядели в глазенках новорожденной, раз назвали Ермоньей – «Сверкающей». Девочка действительно была лучезарной красавицей, мечтавшей о карьере пианистки.

Шел памятный 1901 год, знаменовавший новое столетие и новые надежды армян, оживленно обсуждавших перспективы освобождения родины от невежественного ига Османской империи. А центром генерации идей и зачинщиком этих надежд был просвещенный Тифлис, где вот уже несколько лет действовало генеральное бюро первой армянской политической партии «Дашнакцутюн». Именно туда частенько наведывался отец Ермоньи, а в этот раз взял и её с собой – показать хорошему преподавателю фортепиано, дальнему родственнику. В доме музыканта девушка столкнулась с симпатичным молодым директором армянского лицея из Харберда, другого армянского центра культуры на западе Османской империи. Он приехал в поисках нового руководителя духового оркестра гимназии на смену умершему.

Что харбердский Аршавир моментально влюбился в ванскую красавицу Ермонью, можно было бы и не писать – и так понятно. Но что образованный молодой человек, да еще педагог и директор, окажется настолько целеустремленным и хулиганистым, что не будет ей в дальнейшем давать проходу в её же родном городе, который был в трех днях езды от его Харберда, следует подчеркнуть особо. Словом, не прошло и года, как, призвав председателя армянской купеческой гильдии Харберда в качестве Кавора и железного аргумента для сватовства, Аршавир явился к отцу Ермоньи. Но не видать бы образованному учителишке своей раскрасавицы Ермоньи и при явке всех купцов-армян Османской империи, которых было тогда ровным счетом сто семь тысяч, если бы на девушку не положил глаз кривоногий сборщик налогов их вилайета, чья должность в империи благозвучно именовалась нотабль. И винозаводчик отдал дочь Аршавиру.

А дальше все развивалось по традиционному армянскому сценарию. С кружевным платьем невесты, специально привезенным из Парижа по заказу супруги Кавора, разукрашенными фаэтонами, тремя сотнями гостей, толмой, тем самым шашлыком по-карски, что печется сейчас чуть ли не на каждом углу и уже зовется по-арабски шаурмой, богатыми подарками и приданым из множества пудовых матрасов и одеял из белоснежной овечьей шерсти; вышитого постельного и столового белья и новенького немецкого фортепиано.

Но начиналось все, конечно, в главном храме Вана – гулкой и богатой церкви Святых Апостолов Петра и Павла, где в обряде венчания главным был сакраментальный вопрос священника «Тэрэс, завакс?», что по большому счету означает «Отвечаешь за нее, сын мой?» И Аршавир счастливо ответил утвердительно. После чего священник обратился к сияющей Ермонье: «hназандэс, вордьякс?» – то есть «Будешь покорна, дитя моё?» И затянутая в кружевное французское платье обладательница немецкого фортепиано совсем по-армянски приняла на себя церковный обет послушания своему мужу. Безо всяких там европейских «Согласны ли вы вступить в брак?» Раз пришли, то согласны. А вот согласен ли он быть в ответе за все, что ожидает их молодую семью? И будет ли эта музыкальная девочка обеспечивать своей согласной покорностью гармоничный семейный унисон? Вот это и есть базовый вопрос для строительства крепкой семьи, все еще озвучиваемый Армянской Апостольской Церковью.

В Ване происходила только первая часть празднования, которое продолжилось в Харберде. А продолжение чуть было не провалилось. Прибывший представитель спохватившегося нотабля вызвал жениха прямо из свадебного зала и сообщил, что никуда он не уведет оттуда свою ханум. Не уведет, пока с ней лично и в интимных условиях не познакомится сильно запавший на неё его кривоногий патрон.

– Тамам, – ответил Аршавир, что с турецкого переводится как О'кей, – о чем разговор. Только придется ей нарядиться в турецкую паранджу, чтобы никто не узнал и я не был опозорен в глазах земляков.

– Чок сахол, – гаденько улыбнулся турок, что по-русски звучит как «будь здоров», и укатил на своем персональном ишаке.

Не знаю, какие такие турецкие химеры надоумили нотабля на право первой ночи с юной армянской невестой, но это были самые последние химеры в его напрасной жизни. Жизни глумливого уродца, заточенного на кровавую борьбу со снедавшим его комплексом национальной неполноценности. А невеста попалась вооруженная и очень усатая.

Зарезав нотабля и скинув паранджу, Аршавир во весь дух помчался к дому, запихнул в фаэтон свою Ермонью и пару одеял из приданого и дал деру на север, к Средиземноморскому побережью империи. А хозяева и гости, как всегда, отослали женщин и детей в горные селения к родственникам и приготовились к обороне. Так амбиции кривоногого сюзерена обернулись последней ночью не только для него самого, но и для двух братьев Аршавира и десятка вооруженных до зубов баши-бузуков. Но охота к интиму с армянскими невестами у турок пропала надолго.

1915 год застал Аршавира и Ермонью в древнем городе Мараш, столице армянских ремесел. Уникальная вышивка «мараш», придуманная в свое время тамошними рукодельницами для украшения одежды и белья, в своем искореженном названии «мережка» перекочевала в дальнейшем в Европу и Россию именно оттуда. Аршавир руководил мужским лицеем «Евфратский Колледж», Ермонья вела класс фортепиано в женской гимназии. Трое старших мальчиков были лицеистами, а двое малышей находились дома под присмотром гувернантки-армянки и приходящей прислуги из курдов.

В августе в окрестностях Мараша объявились пять сотен выпущенных из тюрем головорезов и отряда турецких солдат. Всех мужчин города, и в том числе Аршавира, собрали с рабочих мест якобы для регистрации призывников и буднично расстреляли. Потом собрали всех учащихся мальчиков, связали по четыре, стали сдирать с них кожу заживо, отрезать им головы, уши, пенисы, накалывать на шесты и баловаться этими игрушками. Другая группа пошла по домам, грабя и разрезая детей на куски.

Когда Ермонья прибежала домой, первое и последнее, что она увидела, были головки её трехлетних близняшек, Петроса и Погоса, то есть Петра и Павла, выставленные бандитами на полированную крышку немецкого фортепиано. Дальше она ничего не помнила; скорее всего, служанка забрала её в свое курдское село. Через несколько дней Ермонья вышла из села и пошла, еще беспамятная, но полная решимости собрать и похоронить свою семью. Но семьи, равно как дома и города, тоже не было – осталось сплошное пепелище. Через какое-то время её подобрала миссия американского Красного Креста и переправила в Александрополь, который советская власть в дальнейшем переименовала в Ленинакан.

Ничего от той сияющей Ермоньи не осталось: теперь это была просто тихая ласковая классная дама в Александропольской женской гимназии, но по армянской школьной традиции её называли барышней, ориорд. Когда в 1922 году молоденький партработник Ерванд посватался к ней, она удивилась: ей было уже 36, и она считала себя глубокой старухой. Но когда «старухе» исполнилось 40, в их с Ервандом счастливом доме уже болтали, лепетали и агукали три кареглазые, как мама, девочки-погодки. Все-таки, у мужей Ермоньи была строгая специализация на пол младенцев.

Никогда она вслух не вспоминала своих пятерых мальчиков, но безграничная и трепетная любовь к мальчикам-внукам выдавала её с головой. О той, бесконечно счастливой жизни до рокового 1915-го, она молчала и считала бестактными вопросы об этом. Она с таким удивлением смотрела на рискнувшего задать вопрос собеседника, как если бы кто-то заладил пытать ангела о его физической жизни на земле, до вознесения.

Зато с удовольствием рассказывала, как ездила в Ереван к наркому замолвить словечко и вызволить из ссылки репрессированного в тридцать седьмом мужа. Потрясенный её манерами и знаниями нарком при ней же наложил спасительную резолюцию на заявление, и мужа отправили из Сыктывкара прямо на фронт, на тренировочную войну с белофиннами. Потом Ерванд, с небольшими интервалами в лазаретах, прошагал пол-Европы слегка контуженым и нашпигованным осколками, но с обеими руками и ногами. А в сорок пятом вернулся орденоносцем-победителем, но законченным алкашом.

За те два года, которых хватило, чтобы привыкшая на фронте к неразведенному спирту печень героя отказалась перерабатывать водку и всё прочее, что попадало в его организм, семья Ерванда была здорово опозорена в глазах окружения. И когда он, с сизым лицом и изъеденной циррозом в клочья печенью, дал дуба, Ермонья собрала нажитые вещички и перебралась подальше от молвы в Ереван. Тем более что все три девочки уже работали там и учились в различных вузах.

 

Как сильно может испортить московская аспирантура

1972 г., весна

Шварц был младшим, седьмым внуком Ермоньи, а к концу жизни было у неё от старших внучек уже и пятеро правнуков.

– Бабуль, – спросил её как-то в детстве Шварц, – если ты одна из семьи выжила во время резни в пятнадцатом, но от тебя фактически родилось пятнадцать человек, то сколько же было бы армян, если бы турки тогда не устроили геноцид?

– А ты умножь полтора миллиона невинных душ, убитых в пятнадцатом году, хотя бы на эти минимальные пятнадцать, и на эти же пятнадцать умножь многие сотни тысяч убитых в Эрзруме и Трапезунде в течение тридцати лет, предшествоваших тысяча девятьсот пятнадцатому году. И сотни тысяч убитых в Карсе и всей Восточной Армении вплоть до двадцать третьего. И приплюсуй с тем же коэффициентом триста тысяч убитых во Второй мировой. А ещё добавь к своей таблице умножения те миллионы турок и курдов, рожденных от многих сотен тысяч армянских женщин и девушек, что были похищены варварами во время резни. И от маленьких девочек, которых родители сами отдавали, чтобы они выжили. И миллионы тех, что боялись оставаться армянами и преобразились в турок и курдов. И не забудь приплюсовать тех, кто с тех пор боялся иметь из страха потерять. Сколько там у тебя получится в ответе задачки? Ты думаешь, сколько их было, когда они захватили, как инопланетяне, нашу родину и принялись нас уничтожать? Просто орда дикарей, к которым мы серьезно и не относились. Просто презирали и откупались. Вот и получили… – на Шварца смотрела совсем другая женщина с жестким взглядом, которого он никогда не замечал у своей ласковой бабушки.

– Бабуль, но это когда было! Сейчас турки другие… – обескураженно ответил мальчуган.

– С чего это ты взял, что другие? – удивилась незнакомая Ермонья, нервно теребя кружевной воротничок на тщедушной шее. – Народы не меняются. И армяне какими были, такими и остались, и русские, и англичане, и турки. Просто нет у турок под рукой живых греков и армян, так они их не убивают, а уничтожают монастыри, церкви, могилы, соскребают с них кресты, истребляют память, присваивают наше прошлое. Изменились? Ну, пусть встанут в ООН и извинятся. Это почему это даже Хрущев встал на съезде и извинился за ошибки Сталина? И реабилитировал всех, кого сослали и расстреляли? Даже нашего соседа-дармоеда, что был сослан за растрату, царствие небесное, реабилитировали, и жене за него пенсию назначили. И ленинаканского соседа по улице, что был известным на весь город спекулянтом, вывели невинно репрессированным. В президиумы пересел. Сам Хрущев смог – турки не могут? Нет, они молчат. Ну пусть скажут – нет, не полтора миллиона было, а на десять тысяч меньше! Молчат. А это значит – не раскаиваются в содеянном. Дай им шанс – они повторят всё то же самое, да еще применят новые изуверские способы убивать людей. Это быт народов меняется: телефон, скажем, появился, телевизор, стиральные машины. А сами народы не меняются. Сейчас на календаре семьдесят второй год, ты ещё маленький, а я уже совсем старенькая. Меня уже не будет, но ты увидишь, что еще до конца века они еще проявят свою сущность, попытаются все повторить один к одному, как было в 1915-м. И тебе придется защищать от них родину, быть прозорливее моих погибших братьев, потому что отступать от них нам уже некуда.

– Ну ты даешь, бабуль, – рассмеялся Шварц, который тогда еще был пятиклассником Арменом, – как же может быть, чтобы народы не менялись? Я – что, такой же, как были мои далекие предки, что тысячи лет назад выращивали виноград, делали из него вино, строили храмы и писали в них книги?

– А какая разница, выращиваешь виноград или делаешь, как твой отец, рассчёты для строительства домов? Главное – как и во имя чего ты этим занимаешься. Вот точно такой, как твои предки, ты и есть, сынок. Ты слушал те же сказки, что рассказывала мне в детстве моя бабушка, а она слышала от своей. И в этих сказках добро всегда побеждало зло. А добром в армянских сказках всегда было трудолюбие, стремление созидать, обустраивать построенный своими руками дом, а не отнимать чужой. А главное – любить свою богоданную родину, а не украденную землю. Знаешь, какая у самих турок была поговорка? «Хочешь что-то построить – позови армянина, хочешь сломать – зови турка».

– Да ладно тебе, бабуля, армяне же не святые.

Вон сколько воров и растратчиков показывают по телевизору! – пожал плечами внук.

– Конечно, не святые. Отбей у людей чувство родины и родной язык, так они и вовсе в чертей превратятся – куда там до святых! Зачем изуродовали армянскую грамматику, назвав это безобразие «реформой»? А чтобы отдалить язык, на котором вы думаете, от древнего языка жрецов, в котором были великие истины. Зачем понатыкали английских и русских школ для детей разных народов вместо того чтобы добротно преподавать и русский, и английский во всех? Чтобы вы перестали быть армянами. То же и турки делали, вырывая у армян из глотки языки, но на свой дикарский манер.

– Бабуля, ну вот посмотри, – не унимался Шварц, – у нас в классе есть Мальцева Инна, и Саша Блащук, и Илхасов Гюндуз, и Нина Москаленко. И ничем они не отличаются от меня или наших девчонок!

– Маленькие вы еще. Вот вырастете – и станете отличаться. Мальчики вырастут в мужчин, девочки – в женщин, и с той же неминуемостью русские дети вырастут во взрослых русских, армяне – в армян, турки – в турок. Никуда вы не денетесь от своих корней. Другое дело, что для тебя и Блащука мир разложен по тем же правилам, тем же ценностям. Конечно, однажды ты можешь решить, что не хочешь быть армянином, а хочешь быть англичанином. Ты станешь надевать клетчатые пиджаки, курить трубку, вместо кофе пить чай, и причем ровно в семнадцать ноль-ноль.

– Здорово! – развеселился маленький Шварц, представив себя в пиджаке в клеточку и с трубкой зубах, как крокодил в сказке Чуковского.

– Ну да, – улыбнулась Ермонья и привычно поцеловала его в стриженую макушку. – Ты станешь говорить тихо и мало и, в отличие от своего отца, не станешь устраивать шумных застолий по поводу приезда родственников и друзей. И не станешь участвовать в их жизни, и не будет у тебя Кавора, да и ты не будешь ничьим крестным отцом или свадебным Кавором. И что из тебя получится? Просто плохой армянин. Но англичанином ты все равно не станешь, даже плохим. То же и турки. На чем они состоялись как народ, на том и держатся. А состоялись они тогда, когда дикие сельджуки убили достаточно людей, чтобы захватить и уничтожить прекрасную Византийскую империю на издревле заселенных армянами землях, где мы всем народом счастливо жили вместе с другими народами. Турки… Да раньше это слово ругательным было… Всего-то полвека назад…

– Почему, бабуль? Ты это всерьёз? А почему турки называются турками?

– Ну, это не важно, – смешалась вдруг Ермонья.

– Как не важно? – удивился непривычный к уклончивым ответам бабушки Шварц.

– Мне моя бабушка рассказывала, что армяне с первого дня их появления в наших краях нехорошо прозвали их за неряшливый вид и быт…

Шварц застыл, а потом покатился со смеху:

– Какашки? Да, бабуль? Их прозвали туркотами, обкаканными?

– Ну это так говорили, может – да, а может – нет, – смутилась бабуля. – Я лично считаю, что вот за эти дразнилки и получили мы ятаганами. Как же им было терпеть народ, который помнил всё ещё с самого-самого начала? В тридцатые годы здесь уже, у нас, за способность помнить ссылали и расстреливали бывших князей и промышленников, хозяев богатых домов, профессоров университета, писателей… Красных профессоров вместо них настругали из крестьян.

– И их армяне называли туркотами? – заинтересовался маленький Шварц.

– Нет, конечно. У нашего крестьянина представления о культуре выше, чем у их паши. Слово «турок» всегда было оскорблением в наших устах, и адресно. Это уж потом, изгнав нас с родины, их предводитель Кемаль объявил, что «турок – это звучит гордо», и они вывернули традицию наизнанку, стали клеймить друг друга не словом «турок», как раньше, а «эрмени». Это старая, очень старая игра в шиворот-навыворот: «он украл – или у него украли?» Поди разберись, если нет свидетелей… Так что турки, а следом за ними Европа и Советы, сыграли в эту игру и выиграли у нас. Как раз тогда, когда уже во многом по формальным культурным признакам стали походить на нас, – вот что обидно! Ведь мы писали для них учебники, словари, энциклопедии, умно дискутировали: это уже снабженный собственной грамматической системой язык или еще диалект армянского со множеством арабских заимствований? Давайте же доведем его до абсолютной индивидуальности, и это будет наш очередной вклад в развитие общечеловеческой цивилизации!

– И охота была! – удивился маленький Шварц.

– Что, своих дел не было?

– Вот то-то и оно. У нас знаешь, как говорили?

«Пошло дерево к Богу жаловаться на топор, а Бог говорит: «Что ж ты жалуешься? Рукоятка-то у него – из дерева!» Да всё буквально создали для них, бесписьменных кочевников, когда у нас уже десять веков была развитая литература и книгоиздательство! Даже после геноцида, в двадцать шестом, когда армяне давно были истреблены в Турции и изгнаны, реформу турецкой письменности, переход с арабских букв на латиницу – и те осуществил специально выписанный ими из Болгарии армянин Марданян! Да у них даже букв своих нет, даже молитв. Что они создали сами за свою историю?

– Вот столько лет ты моя бабушка, а я не знал, что ты можешь быть такой злой. Ты что же, не умеешь прощать, бабуля? – удивился привыкший к иному образу своей ласковой бабушки маленький внук.

– Умею, мой мальчик. Умею и хочу, – вздохнула Ермонья. – Очень трудно жить, не прощая. Это даже труднее, чем быть непрощённым. Потому что нормальному человеку, чтобы его простили, свойственно каяться в своих проступках, стараться заслужить прощение, то есть становиться на путь самосовершенствования. Стремление к получению прощения улучшает человека, запомни! Другое дело – прощать. Ведь для того чтобы я простила смерть моих детей, Аршавира, его и моей родни и всех невинно убитых армян, у меня все-таки должны попросить прощения… Ты вот на прошлой неделе не убил, не украл, не поджег, а нагрубил тете Кларе. Ты ведь извинился?

– Ну да… – насупился маленький Шварц.

– Плохо было?

– Да я бы в жизни не извинился, если бы ты не заставила.

– И что, считаешь, что напрасно заставила? – испытующе вглядывалась в его лицо Ермонья.

– Ты знаешь, бабуля, – задумчиво сказал маленький Шварц, – Клара ворчунья и крикунья, и я все еще считаю, что она не имела права обливать нас с балкона водой, чтобы мы перестали играть в футбол и шуметь. Но ты права: она вредная, но старенькая, а со стариками нельзя вредничать в ответ. Да и не только со стариками. Вон с Блащуком мы крепко подрались в сентябре, он Верон бестией назвал. Так мы дулись с ним пару дней друг на друга, а потом он сам подошел на перемене: я же, говорит, только пришел в ваш класс и не знал, что она твоя сестра, извини, брат, и давай дружить.

– И что? – насторожилась Ермонья.

– Ну что. Я пожал ему руку, и он сказал, что в мое отсутствие и сам будет её защищать.

– Ага, – обрадовалась Ермонья, – я же говорила тебе, что великодушие – великая сила. Оно делает человека сильнее. И знаешь, ведь это-то и притягивает армян к русским, потому что у наших народов один и тот же кодекс мужской чести. А это главное в характере народа.

– Армяне, русские – все это временно, – расфилософствовался поощренный бабушкой Шварц. – Зоя Степановна, наша учительница истории, рассказывала, что со временем национальности сотрутся и будут только две нации: социалистическая и капиталистическая.

– Дура ваша учительница истории. Такую идиотку в наше время в школу привратницей бы не взяли! Национальности сотрутся, народы сольются – прости меня, Господи… Знаешь, что это будет означать? Что люди потеряют память и Зло одержит верх над Добром. А такого быть не может, потому что…

Но «потому что» не было обосновано, так как на бабулю налетела мама Шварца Ерануи:

– Мама, ну чему ты учишь двенадцатилетнего мальчика? Да какая тебе разница, как твои далекие потомки будут называться – армянами, чукчами, французами? Ты ведь прошла тридцатые годы, сама натерпелась! Будет историчка очередной раз вызывать в школу – сама пойдешь извиняться в свои восемьдесят семь!

– И пойду, – понесло Ермонью.

– И ребенка исключат из школы! Ты этого хочешь? – возмутилась отлично знавшая слабые места матери дочь.

– Нет, не хочу, – убежденно отказалась Ермонья. – Никуда я не пойду, и ты, Армен джан, не распространяйся особенно на эту тему. Эх, Еран, напрасно я со своим уважением к образованию послала тебя в аспирантуру. Всего-то три года в Москве, а корень ослаб. Национальность какая – тебе не важно, что у сына нет ни брата, ни сестры – не важно, что родителям нельзя делать замечание при внуках – и то не важно! Была хорошей армянской девочкой, а стала кандидатом гидропонических наук…

Ерануи хлопнула дверью, а мать продолжила, обращаясь к внуку:

– Ты мужчина, потомок хороших династий.

Ты, конечно, на уроках в школе молчи про это, мой мальчик, но помни всё, что я тебе говорю. Меня не будет – все равно помни. Корни – это основа не только деревьев и цветов. Люди точно так же уходят корнями в родную землю. И без корней просто вянут и духовно умирают. А то, что осталось без корней, годится только в гербарий и сухоцвет икебаны. Просто читая, слушая и оглядываясь вокруг, снимай лоскуты, что навешивают на глаза лошадей, чтобы не глядели не в ту сторону. Русские их совсем по-армянски шорами называют…