Убитые тоже умирают

19 декабря 2004 г., вечер

Шварцу следовало спешить, и он развил темп спринтера на дистанции марафонца. Сперва он наведался в мэрию, потом в Управление по миграции, потом в Интерпол, потом в налоговое управление, потом в авиакомпанию, потом в МИД, но там уже было давно закрыто. И он направился в управление. Месье Саргис был на месте: он сидел, как обычно, за столиком у стойки за бокалом вина и курил «Житан». Начальство прощало ему эти вольности.

– Здравствуй, здравствуй, господин майор, что-то тебя не видно. Инч кузис?

Ох, любил Шварц этот мягкий западноармянский говор! Еще с детства, когда бабуля общалась с выходцами из родных мест и их оживленные разговоры окрашивались иронией и возмущением, перемежались смехом и дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом. Не вслушиваясь в слова, а лишь ловя интонации, маленький Шварц делал вид, что занят своими уроками, а на деле придумывал целое кино, где были герои и злодеи, подлые заговорщики и башковитые разоблачители их затей.

– А что есть? – спросил он теперь.

– О, много чего есть, – расплылся в улыбке пожилой ресторатор, – салат из мозгов есть, салат из баклажанов есть, пастуший салат есть, толма в устрицах есть, толма в виноградных листьях есть, тарамац есть, тава-кюфта есть, твоя любимая чкмех-кюфта есть. Захочэш?

– Нет, это долго будет, месье Саргис. Лучше принеси мне салат из мозгов – они мне сейчас ох как нужны – и посиди со мной.

– Они всем нужны, – улыбнулся Саргис и поспешил на кухню.

– Выставка – это хорошо, – одобрил усевшийся за столиком Шварца месье Саргис. – Искусство улучшает людей. Арамис как стал рисовать, другим стал, даже взгляд изменился. Жалко, умер.

– Не умер он – убили, – поправил Шварц.

– Убитые тоже умирают, – миролюбиво ответил Саргис. – У нас в Константинополе в армянском квартале всё было рядом: тут школа, тут типография, тут больница, тут церковь, и тут же наше христианское кладбище. Легче было смотреть на жизнь просто. Да и висела она на волоске, так что каждый день был подарком. Если армянина убивали турки, его тихо-тихо отпевали в церкви и молча несли на кладбище, как если бы он умер от аппендицита. Если человек уже умер, то какая разница – как он умер?

– Слушай, – совсем по-дядьвовски возмутился Шварц, – ну не могу я понять константинопольских армян! Что вы за люди такие с головой ниже плеч! В пятнадцатом году турки уничтожили армян по всей стране, а у вас, в столице, – всю передовую интеллигенцию. Но простых писак, врачей, ремесленников и торговцев не тронули, чтобы вы продолжали обслуживать их и подтверждать фикцию армянского присутствия. И вы дрожали, но продолжали им угождать. И всё ваше сопротивление свелось к тому, что между собой вы называли этот город не Стамбулом на турецкий манер, а Полисом, как прежде. Ну почему вы не уехали хотя бы в двадцатые годы?

– Зачем? Это же была наша историческая земля! И куда? Армения уже была под советским колпаком. Да и жалко было отцу оставлять дом, магазин, все такое…

– А почему ты потом уехал во Францию?

– Да потому что надоело жить, вобрав голову в плечи, как ты говоришь. А в пятидесятые годы опять начались погромы магазинов и предприятий греков и армян. К тому времени я стал бакалавром медицины. Ты знаешь, наверное, что в Турции с середины девятнадцатого века было запрещено принимать армян в военные учебные заведения. Мы тогда все еще были большинством, и грамотным большинством, а турок это пугало. Так вот, когда мне пришло время идти служить в турецкую армию, оказалось, что пойду я не армейским врачом, а рядовым пехотинцем. Но родители-то помнили, как в пятнадцатом армян собрали в армию служить и всех поголовно убили. Словом, на семейном совете решили, что надо мне уезжать. У моего деда фамилия была Урфалян, знаешь? Потом по кемалевской конституции заставили всех переделать фамилии на турецкий лад: и греков, и евреев, и армян… И все в нашей семье стали Урфа-оглу. Поезжай во Францию, сказал отец, это демократическая страна. Будешь жить в безопасности, на ноги встанешь, восстановишь там нашу фамилию. Я и поехал. А французы – нет, говорят, или сохраняй ту, с которой приехал, или бери французскую. Так что я стал единственным в семье Урфалье.

– А дети?

– И дети тоже. Один сын за сборную Франции играет, Арто Урфалье, – может, слышал? Другой – помощник адвоката, Вазген Урфалье.

– Слушай, а я и не знал, что турецкая фамилия – это обязательное конституционное требование.

– А как же. Когда у меня открытый ресторан здесь был, ко мне много народу приезжало из Константинополя: и турки, и курды, и армяне, и те турки, что недавно узнали, что они армяне, и турецкие курды из бывших армян – так у всех турецкие фамилии! Армянская судьба, да?

Насупившийся Шварц закивал:

– Вот потому-то армяне, как больные, всех круглоголовых и глазастых брюнетов с выраженными носами достают своими вопросами: hay es?

– Нет, Армен джан, совсем не только поэтому. Целых тридцать процентов сущности человека – это его генетическая память. А генетика – это не только форма носа и тип характера. Это еще и самая настоящая историческая память о событиях очень далекого прошлого, крепко сидящая в подсознании. Внутренний голос, думаешь, что? Вот эта память и есть! И она тебе подсказывает, что твой предок в сто тридцать втором колене именно такую глупость и совершил, за что был убит. И её повторять не стоит! Это память, Армен джан, самая настоящая память предков…

– И эта память подсказывает, что незнакомый собеседник может оказаться армянином?

– Вроде того. Была все-таки гораздо более гигантская армянская империя, чем мы можем себе представить, точнее – армянская цивилизация. А мы почему-то ведем отсчет только начиная с победы Айка над Бэлом четыре с полтиной тысяч лет назад или успехов Тиграна Великого – много позже. И крушение той древнейшей цивилизации связано не с политикой, а с природным катаклизмом, затеянным на космическом уровне. Типа Атлантиды и Всемирного потопа… Только в этом случае осколки погибшей цивилизации могут бродить, как сомнамбулы, по миру и искать себе подобных. Нет, это не гонор, не зазнайство, это – закрепившаяся в генетической памяти необходимость поиска себе подобных… Ученые еще это откроют, вот увидишь.

– И заодно выяснят, что Д’Артаньян был армянином, – усмехнулся Шварц.

– А тут и выяснять нечего. Ты знаешь, как звали этого шевалье, его отца? Да точно так, как меня, – Саргис.

– Я слышал, сейчас сюда много турок ездит, – сменил тему нахлебавшийся армянской памяти Шварц.

– Ну много, не много, но ездят. Твой новопреставленный друг Арамис пришел как-то ко мне с турком пообщаться, попросил переводить им разговор.

– Тоже спортсмен, что ли?

– Нет, Армен джан, не спортсмен, там другая и очень противная история, – гадливо скривил толстые губы месье Саргис.

– Ну-ка, ну-ка, – подобрался Шварц. – Расскажи.

– Давай я столовую закрою, пойдем ко мне домой: и картину возьмешь, и поговорим, и хорошее вино выпьем. Идет?

– Месье Саргис – ты находка для нашей полиции!

 

О вреде применения тарелок не по прямому назначению

18 декабря 2004 г., вечер

На носу было пусть католическое, но всё же Рождество. Ну мог главврач модной клиники в конце концов просто так посидеть с друзьями? Дружба детства – она как курение или любая другая приятная зависимость. Забрасываешь ее, обрастаешь знакомствами с нужными людьми, общаешься с удачливыми. И они с тобой – как с нужным и удачливым. Но мало – ох как этого мало для полноты жизни! И даже семья тут не помогает. Ведь контактерами с самой счастливой порой – с твоим собственным детством – являются только те, кого и сам помнишь с незаживающими корочками на коленках. Нет, дружба детства – самая иррациональная из зависимостей, а потому неизлечимая с точки зрения практической медицины. Так Тоникян спровоцировал Шварца и Верку на новую встречу в её мастерской, а сейчас безмятежно трепался:

– Нет, Шварц, ты не прав, осуждая вывозную проституцию. Экспорт всегда был серьезной гарантией для роста ВВП любого уважающего себя государства. И даже если страна не была в состоянии производить конкурентные на международном рынке товары, то Ленин и Троцкий, а вслед за ними все дальнейшие вожди революционной России баловались экспортом революций. Вон президент США в настоящее время тоже озабочен экспортом. Экспортом на Восток демократических ценностей, силами танковых бригад своей армии. Государственная казна Королевства Таиланд давно официально пополняется доходами с вывоза за рубеж изощренных искусниц тайского массажа. А у них ведь проверенные веками навыки охвата всех поверхностей и закоулков человеческого тела! И национальные теневые экономики бывших союзных республик в последние годы жиреют от экспорта. Экспорта простой, как у кошек, но весьма доходной для «крыши» проституции…

Тут Верка возмущенно всплеснула руками, но Тоникян гладко продолжил:

– Между прочим, в теневой экономике ничего особо пакостного и нет: денежки несимпатичных олигархов все-таки проливаются золотым дождиком на их верноподанных, от них капают в магазины и рестораны, университеты и больницы, там люди получают зарплату, гонорары…

– Здрасьте, – прорвалась Верка, – ты еще нам скажи, что деньги не пахнут. Ну, растлила тебя медицина, ну растлила! Не здравоохранение, а рыночные отношения!

– А вот здесь ты не права, Верочка. Между прочим, мои деньги фактически пахнут дезинфицирующими средствами, физраствором и дорогими духами клиенток. Но фигурально они пахнут их светлым будущим, которое на самом деле в прошлом. И здесь я ничего аморального не нахожу. Омолаживая их внешне, я создаю мощные психологические стимулы для дальнейшей жизни и творчества. Если бы кто-то подсчитал, сколько самоубийств, преждевременных инсультов и инфарктов было предотвращено моими хирургическими – и заметь: абсолютно пластическими! – вмешательствами, то мне бы дали орден героя страны!

– Ну ты даёшь, Тиграша, – Верка снова всплескнула руками, – ты хоть при Шварце не трепись. Уж кто-кто, а он-то настоящий герой страны! Сколько орденов ты получил, Шварц?

– Шиш, – улыбнулся Шварц, отвлекшись от раздумий.

– А все почему? – не унимался Тоникян. – А потому, что вздумал сдержать слово, данное пленному азеру. Отпустить его живым-невредимым, если выложит правду. Но откомандированный в часть тупица из штаба решил, что законы чести на войне не работают, и чуть не грохнул того. А что сделал Шварц, будучи совершеннолетним человеком и даже опытным милицейским чином и полевым командиром? Азера отпустил, а своего родного штабиста отправил в хорошенькую кому. И что ты, Майн Мент, в результате получил за свой железобетонный, но абсолютно архаичный кодекс чести? Живого азера, полудохлого армянина и вместо ордена даже не шиш, а Шуш: отдых в шушинской тюрьме и свеженькие лейтенантские погоны вместо майоровых эполет!

– Ладно, – Шварц резко сменил тему, тем самым предупредив очередной всплеск возмущения Верки, – ты мне лучше скажи, а что Арамис делал в Америке?

– Что-что, ну что армянин делает в Америке? Едет в Лос-Анджелес. Там вывесок на армянском языке уже больше, чем в Ереване. Верочка, ты достойный представитель нашей семьи. Пахлава – класс! – оценил Тоникян и бережно переложил в тарелку еще один кусок.

– Достойный представитель запилил бы тебя за все твои слабости, – рассмеялась Верка. Но Тоникян уже прожевал и закинул ногу на ногу:

– Арамису брат приглашение прислал в девяноста первом, он и поехал. Это когда мы принялись троллейбусы вручную толкать от обесточенного перекрестка до следующего, если помните. И мыться из шайки, как папуасы. И я зачастую оперировал при свете аккумуляторных ламп или даже ручных фонариков. Чудо, что ни один фонарик не забыл в полостях пациентов! Мда-а-а… Тогда ведь казалось, что света и газа больше никогда не будет. Как въехали в дровяной век, так и застрянем в нём навечно. И ведь здорово застряли, на целых четыре года! Сколько тогда пессимистов уехало, а? Если посчитать наших с вами одноклассников и моих однокурсников, то добрая треть! Вот вам и психологическая иллюстрация армянской интеллигенции: треть – активные, то есть удирающие, пессимисты, другая треть – пассивные пессимисты, то есть брюзги, не способные ни тронуться с места, ни заняться толковым делом на месте. Зато мы с вами представляем бравую оптимистическую треть интеллигентного народонаселения, способную к выживанию в государстве, давно растерявшем опыт государственности!

– Так что Арамис? – поинтересовался привычный к просеиванию болтовни Тоникяна Шварц.

– Арамис уехал в числе пессимистов. Но Америкой он очень был разочарован: и из-за этого мещанского болота, говорит, я, олимпийский чемпион, рискнул в молодости свободой, спортивной карьерой и жизнью? Они, говорит, там как черви слепые живут. Чуть не стал буревестником революции.

– И что? – спросил Шварц и пристроился с сигаретой у форточки, которая ему приходилась как раз на уровне рта, исторгавшего клубы дыма.

– А что Арамис делает на перепутье жизни? – вопросительно развел руками Тоникян.

– Да женится наверное, – предположила Вер-ка.

– Умница-девочка. И не просто женится, а выкидывает экзотический матримониальный фортель. На этот раз он осчастливил корсиканку – то ли француженку, то ли цыганку, то ли итальянку и обоих её детей.

– И что? – обернулся от форточки Шварц.

– Что-что – «и что»! Здесь говорил: «У меня друзей и знакомых в Лосе чуть ли не больше, чем в Ереване, в два счета хорошую работу найду». А там ткнулся туда, ткнулся сюда – ничего сами не предлагают. Стал намекать, так ему предложили пьяненьких из ресторанов вышибать или кнопку на бензозаправке нажимать. Но до этого он года два утолял свой этнографический интерес и изучал американский менталитет. Потом выяснил, что он у американцев отсутствует. Есть только мощная пропаганда, почище, чем в Советах, и нашпигованные ею слабенькие американские мозги. Когда он окончил свое эмпирическое исследование, оказалось, что на дворе уже конец девяноста третьего года, а сам он на подходе к возрасту Христа. Тут-то он и взялся вплотную за поиски работы. Раз получил от ворот поворот, два, а на третий учинил свой фирменный дебош, поразбивал каких-то фарфоровых тарелочек со стены. Нет, Верон, это у тебя не вино, а мерон, миро, то бишь. Дай-ка еще налью…

– И что тарелки? – направил его в нужное русло Шварц.

– Ну вот я и говорю, пока армяне живут на родине, они едят, как люди, нормальную, уважительно приготовленную еду, притом обязательно – из красивых тарелок. А как уезжают, становятся обезьянами, едят sea food из картонных коробочек, а тарелки, как тамошние мещане, на стенки вешают. Их Арамис и покрушил. Потом зацепился случайно замком браслета часов за крюк на стене и с новым приливом злости пошел крушить вообще всё вокруг. Замок своего знаменитого «ролекса» так до конца и не сумел толком починить, куда ни обращался. Чуть что – раскрывался. Чудо, что так и не потерял.

– А чем закончился дебош? – Шварц снова вырулил в нужную плоскость.

– Его как миленького спровадили в местную тюрьму на десять месяцев. За это время его корсиканская Кармен сделала ему «чао!» через суд, и он вышел на свободу в статусе холостяка и с наработанной в тюремной мастерской суммой на отъезд в Ереван. И еще – с хорошим знанием тюремного испанского, усовершенствованного на базе ранее полученных знаний в Барселонском концлагере. Между прочим, рисовать он стал в тюрьме, всё Арарат изображал, церкви, натюрморты с персиками и гранатами, и за всеми этими художествами здорово заскучал по отечеству. А оно у нас, если вы обращали внимание, как у хорошо сохранившегося патриархального народа – обязательно мужского рода. Братья говорят, Арамис всё цитировал Дантона: нельзя, дескать, унести родину на подошвах сапог. Вот и вернулся в кроссовках на родную землю. У нас в Управлении диаспоры небось галочку поставили, мерзавцы, что это следствие их целенаправленной работы по репатриации.

– А что его Товарищ Дима – не помог с устройством? – спросил Шварц, вернувшись за стол.

– Да кто бы Диме помог. Он, оказывается, давно спился, гимнасточка его вытурила и решение суда получила, чтобы не приближался к её дому на пушечный выстрел. В кино американцы показывают, японцы пишут – не верим, а он действительно в картонной коробке живет где-то на свалке с другими бомжами. Арамис водил его пообедать, поговорить, а тот даже говорить не может, только мычит.

– Нет, ты подумай, – поджала губы Верка, – сидели все за советским забором, крыли в голос этот самый забор и придумавшую его советскую власть, а как забор снесли, оказалось, что и там не Эльдорадо, и здесь-то был относительный рай!

– Рай относительным не бывает, Верочка. Не играют архангелы рядом с чертовой сковородкой. И не бывает коммунизма с человеческим лицом. Не лицо у него, а рожа, и тут пластическая хирургия бессильна. Но где она – благословенная середина, человечество еще не ведает и вряд ли узнает. А вдруг она здесь, у нас, пока мы едим испеченную твоими умелыми пальчиками нежную пахлаву из английских тарелок, а не вешаем их на стены?

– А чем это «ролекс» Арамиса был так знаменит? – поинтересовался Шварц.

– Боюсь соврать, брат джан, но где-то в начале восьмидесятых, вскоре после Олимпиады, Арамис то ли выиграл кубок Европы, то ли стал золотым призёром чемпионата мира. Его фотографию в рост растиражировали в иностранных газетах и журналах, а он же у нас красавчик – стройный, подтянутый, кудрявый, чистый мушкетер. Вот какой-то богатый армянин из болельщиков и послал ему настоящий золотой «ролекс» – с одиннадцатью бриллиантами, золотым браслетом и настоящими рубинами в механизме. И сопроводил письмом: «Не дает, мол, советская власть нам возможности серьезно помогать Армении, чтобы гордиться её не разбавленными в советской экономике достижениями, так мы гордимся лучшими её сынами и помогаем им индивидуально. И ты, Арам Лусинян, один из них. Такие же часы я дарил Тиграну Петросяну, Араму Хачатуряну, Никите Симоняну» и не помню еще кому-кому-кому. Так Арамис с этими часами даже в худшие свои минуты не подумал расстаться, они были для него не менее ценны, чем медали.

– Он почти каждый день торчал у меня в мастерской. Талантливый, непутевый, открытый и непосредственный, как ребенок, – вздохнула пригорюнившаяся при воспоминаниях об Арамисе Верка. – И меня не покидает чувство вины за то, что должна же была разглядеть проблему, уберечь его, как маленьких оберегают. Но все эти качества, при его титулах-то и опыте, так раздражали…

– Верон, а он за тобой не пытался ухлёстывать?

– спросил Тоникян, нацеливаясь на очередной кусочек пахлавы, и Шварц насторожился.

– Ты совсем дурак? – возмутилась Верка и продолжила: – А про этого миллионера мне Арамис рассказывал. Этот Паравян – удивительный добряк, всем помогает и там, и здесь. А еще он скупает в зарубежных архивах документы, подтверждающие уничтожение армян в Турции и при султане, и после прихода к власти младотурок. Да вы, наверное, слышали, он для этих целей финансирует строительство исследователького центра в Ереване. Но Арамис говорил, что человек, которому Паравян доверил все оргвопросы по строительству, здорово его надул. Участок не купил, как обещал, но арендовал за взятку в мэрии, причем за счет территории жильцов соседних домов. Да и в расходной части строительства надувал здорово, всё вымогал новые суммы и тянул со строительством… Арамис так злился на эту тему, что я старалась её избегать: в таком состоянии он уже не мог рисовать. Но что я знаю, так это то, что Арамис очень гордился дружбой с Паравяном, а когда стал писать маслом, две картины послал ему в подарок с летавшим в Таиланд пилотом.

– Паргеву Паравяну? – поднял глаза от тарелки Тигран.

– Ну да!

– Он позавчера скончался. Я по радио услышал, – озадаченно выдал он.

– Да ты что? – ужаснулась Верка.

– Слушай, Шварц, я тут вспомнил один детективный роман, ну, точно, как здесь получается… – начал Тигран.

– Иди ты к черту, циник пластический, – возмутилась Верка, – ты хоть представляешь, какой замечательный человек умер?

«Убитые тоже умирают», – вспомнил Шварц слова месье Саргиса.

 

Как важно архивировать счет матчей

18 декабря, после полудня

– Ах, Паргев, Паргев, – думал Леонард, меря дёргаными шагами большой зал паравяновского дома, куда близкие пришли после похорон на поминальный фуршет. – Конечно, ты был старым, но казался вечным! И зачем я тебя нервировал своими идиотскими подначиваниями! Но так ведь было всегда, все годы нашей дружбы! И это была игра, которую любили мы оба, и она уже не повторится ни с кем другим… И как Господь может отнять жизнь у человека, даже в таком возрасте, если у него планов еще на годы, а голова и сердце работают, как у молодого мужчины?

– Андраник, – обратился он к старшему сыну Паргева, – я хочу, чтобы ты знал, что мне очень жаль, что так случилось с Паргевом. И что он был моим лучшим другом с тех пор как вернулся в Таиланд…

– Знаю, Ленни, знаю, – ответил тот, и широкое охристое лицо осветила паравяновская улыбка, – и он тоже любил тебя как родного…

Андраник с высоты своего роста положил руку на плечо Сэмюэля.

– Я ведь накануне был у вас, – не унимался Леонард, мы играли в нарды, шутили, спорили. А что было на следующий день?

– Да нормально начинался день, как обычно. Отец с утра был в приподнятом настроении, так как с минуты на минуту ждал кого-то с Ближнего Востока с копией очередного архивного документа, которую он собирался купить…

– Откуда – с Ближнего Востока? – спросил Ленни, по инерции продолжая интересоваться паравяновскими делами.

– Кажется, из Сирии, – рассеянно ответил Андраник.

– А этот сириец пришел? – поинтересовался Леонард.

– Сам он не пришел, а прислал пакет с местным посыльным. Тот принес копию приказа от 1903 года паши Айнтапского вилайета Турции. Это был запрет говорить по-армянски на улице и в публичных местах, предусматривавший наказание в неповиновении: вырывание или отрубание языка. И был приложен список имен первых двухсот, подвергнутых экзекуции за первую неделю. Скорее всего, это отца и расстроило так… Уж очень близко к сердцу он воспринимал события тех времен…

– Это не события, – поправил его Сэмюель, – это трагедия его народа.

– это трагедия его народа.

Андраник молча махнул рукой.

– Ему стало плохо сразу после ухода посыльного? – дотошно допрашивал Сэмюэль.

– Не после ухода, а во время встречи с ним. Задыхаться стал. Тот очень перепугался, крик поднял, но уже поздно было. Молоденький мальчишка совсем. Наша Кими, горничная, еще и его успокаивала. В доме ведь больше никого не было.

– А как его звали? Он от какой почтовой службы? – не унимался Сэмюэль, в котором вдруг проснулся журналист.

– Не знаю, Ленни, не знаю. И полицейский лейтенант спрашивал, а прислуга за всей этой нервотрепкой забыла о мальчишке. Он, видимо, струсил и убежал. Извини, я отойду к гостям…

– Да, я хотел спросить, – спохватился вдруг Андраник, – ты бы хотел взять что-нибудь на память?

Ленни замер в нерешительности.

– Да наверное – дневник наших баталий в нарды, – развел он руками.

– Хорошо, – улыбнулся Андраник, – сегодня же перешлю его тебе.

Теперь Леонард сидел у себя в кабинете и грустно листал солидный том с собственными аккуратными циферками счетов их матчей и точно проставленных дат. А за каждой были их веселые мальчишники на двоих.

Под итогом последнего матча было накарябано наискосок: Arachnа!

– Это еще что такое? Когда я декламировал «Божественную комедию», блокнот был уже закрыт и отложен. Вон, и записано другими чернилами! И счет обычно записывал я. Арахна… «О дерзкая Арахна, как живую тебя я видел, полупауком, и ткань раздранной видел роковую»!.. Что-то тут не так, – подумал Ленни, – что он имел в виду? Поэму Данте? Миф? Или настоящего паучка? И не случайно он записал это в нашей с ним книжке. Он что, специально оставил мне сообщение?

И стал искать в справочнике телефонный номер лечащего врача Паравяна.

 

Мамма миа!

18 декабря, вечер

Господин Бруно Павезе был, судя по всему, ровесником Леонарда. Ну может, чуть старше или младше. Словом, что-то около семидесяти. Толстобровый, глазастый и все еще широкоплечий, он выложил на стол свои мытые-перемытые в дезрастворах крепкие ладони, которые успели спасти в армейских госпиталях с тысячу людей и в Корейскую войну, и во Вьетнамскую, и здесь – уже в качестве частно практикующего врача. То, что Павезе согласился незамедлительно принять Леонарда, изменив свой график, было данью памяти Паравяна. Тут и сомневаться не стоило. Потому что, сухо поздоровавшись с ним, он развернул кипучую деятельность по перекладыванию толстых книг на столе из одной стопки в другую, трижды раскрыл деловой дневник, сделал пометки, закрыл и вновь открыл.

Должно быть, еще с военных времен он терпеть не мог журналистов, которые далеко не всегда были героическими борцами за возможность услышать правду из передового окопа и прифронтовой полосы. Чаще бывало как раз наоборот: фронтовые корреспонденты послушно писали свои репортажи под диктовку штабистов.

– Но ведь такая картина во всех профессиях?

– затеял с ним мысленный спор терпеливо дожидавшийся Леонард. Ведь и врачи далеко не сплошь врачеватели и уж тем более герои? И редкая современная певичка берет верхнее ля, и уж наверняка редкий художник знает сегодня человеческое тело так, как это было принято двести лет назад…

– Я думаю, вы читали официальный бюллетень и эпикриз? – подал наконец голос доктор Бруно.

– Да, господин доктор, но я виделся с ним буквально накануне смерти, и ничего в его внешности или настроении не предвещало скорую кончину.

– Конечно, покойный Паравян был в целом здоровым человеком с очень хорошей наследственностью, – ответил доктор, крутя в лапищах тонкую шариковую ручку. – Хотя о его наследственности можно только догадываться, – с усмешкой прервал себя он сам, – так как никого из близких родственников ему не удалось найти после резни. Но идеальная работа всех органов подсказывала, что генетика у человека была хорошей. Да и сердце работало, как у молодого мужчины.

– И тем не менее сердце остановилось? – озвучил свои сомнения журналист.

– К сожалению, да. – печально ответил доктор.

– Такое случается? – спросил Ленни, барабаня пальцами по подлокотникам кресла.

– Ну, остановка сердца стала следствием. Причина – отек легкого. Это могла быть аллергическая реакция на съеденную накануне острую пищу, которой он любил побаловать себя, несмотря на мои запреты… – доктор снова развел руками, – вы учтите почтенный возраст!

– Вы участвовали во вскрытии? – продолжал допытываться журналист.

– Я не имею на это права. Но я читал результат вскрытия и разговаривал с коронером, – ответил доктор, положил в рот леденец и в знак доброй воли протянул такой же Ленни.

– Спасибо, – Ленни взял один и запустил в рот. Нёбо обдало обещанным рекламой арктическим холодом. – Так результат вскрытия подтвердил результат осмотра?

– Да, – ответил Бруно, посасывая леденец. – Острый астматический приступ, который вызвал остановку сердца и летальный исход.

– А снотворное, которое вы ему прописали, не могло способствовать? – спросил вдруг журналист.

– Это абсолютно безобидное средство, которое в его возрасте даже показано, – сдержанно возмутился доктор. – Если, конечно, его не смешивать с препаратами, содержащими фторуксусную кислоту. Но я их ему не прописывал и он их не принимал.

– А яд пауков содержит фторуксусную кислоту? – спросил Ленни.

– Ну наконец! Начинаются журналистские игры воображения! – подумал доктор и вежливо осведомился вслух:

– А при чем тут пауки?

Леонард неопределенно пожал плечами, промолчал, но продолжал смотреть на доктора, не снимая вопроса. И тот поддался:

– Да, в яде некоторых пауков действительно содержатся нейротоксины. Ну, например, у общеизвестной «черной вдовы», или Latrodectus mactans. Её укус действительно может вызвать у человека судороги и даже паралич. А для животных он почти всегда смертелен. Но здесь такой паук не водится…

– А в Сирии?

– При чем тут Сирия? – вспылил наконец Павезе.

– Видите ли, доктор, хронологически получается, что Паравян пережил неожиданный приступ астмы сразу после получения пакета из Сирии…

Доктор сардонически улыбнулся и сложил ручищи лодочкой, как для молитвы:

– O Mamma mia! Поздравляю, господин Сэмьюэль. Так и вижу заголовок вашей статьи крупными буквами: Смерть армянина в таиланде в результате отравления, затеянного на Ближнем Востоке по законам итальянской мафии!

– Интересно, посчитал он меня обычным искателем сенсаций или зацикленным на всемирных заговорах евреем? – думал Леонард по дороге домой. – Но фабулу изложил точно…

 

Мушкетеры не крутят романов со старыми девами!

19 декабря 2004 г., утро

Шварц объявился в своем РОВД ровненько в 8.00, а Валера Шагинян был уже на месте.

– Ну что? – спросил Шварц.

– Да вроде четверо у нас особо высоченных преступников, но все сидят по тюрьмам, и сидят безвылазно: я проверял, – отрапортовал Шагинян, подрагивая коленом. Шварц понял: ждет вопроса!

– Я так и думал. А что это у тебя?

– Да вот я сводную таблицу сделал для вас: имя-фамилия, год рождения, место жительства, судимость, по какому делу проходил в качестве обвиняемого или подозреваемого, особые приметы, отклонения от стандарта роста в ту и другую стороны…

– Ага, а я думал: сам-то догадаешься? – прищурился Шварц, глядя в глаза рассиявшегося Шагиняна. – Молодец. Ну ты мозг, – поощрил он парня.

– Вырисовывается вот какая картина. В двенадцать тридцать ночи Лусинян вышел от Светланы Гаспарян, что проживает на Демирчяна тридцать шесть, прошёл по той же улице метров триста-четыреста и срезал путь к своему дому через Пушкинский парк. Через два подъезда от роковой арки у него был небольшой подвальный спортивный зал – прикупил у соседа по дешевке в период приватизации, тренировался после возвращения из Америки, потом забросил. В последнее время он этот зал отремонтировал, привел в порядок. По агентурным сведениям, собирался продать отцовскую квартиру, что в том же дворе, и временно переселиться в подвал до лучших времен. А на вырученные деньги устроить персональную выставку. Я с риэлторами говорил: уже вроде бы и покупатель наклевывался: место ведь хорошее, здание «сталинское». Риэлторская контора приличная, проверенная тысячу раз, так что их отметаем…

Впившиеся в Валеру шварцовы глазки засияли: мальчишка явно делал успехи на сыщицком поприще!

– Он там в подвале попоек не устраивал?

– Нет. Над подвалом живет нервная старая дева, которая бесконечно ссорится с верхними соседями по поводу топота их детей у неё над головой. Уж она бы насчет попоек раззвонила. Мой агент её расспросил: никто, говорит, в тот подвал не ходил.

– А с ней у Арамиса романа не было, согласно его обычаю?

– Вы бы видели эту грымзу, товарищ майор…

– Слушай, Шагинян, я подвал осмотрел вчера. Там маты странной белой щетиной обсыпаны. И в двери лаз проделан… Собака там живет, что ли? Ты подвал проверял?

– Проверял, колбаску носил, – улыбнулся Шагинян.

– Ну? – прищурился Шварц.

– Далматинец это, молодая сука. Не чистопородная, но красивая…

– Ну так это же как раз профиль Лусиняна, – прищурился Шварц.

– Он её осенью с улицы взял, после того, как её машина сбила, товарищ майор. Старички парка говорят, приютил её, выходил, там и прижилась. Сам же для неё этот лаз сконструировал. Судя по описанию дворничихи, это она выла над Лусиняном после убийства.

– Слушай, Шагинян, – заволновался Шварц, – я так и знал, что вторую кровь на месте происшествия она могла пустить! Раз её связывали с Арамисом такие нежные отношения, она ведь запросто могла тяпнуть убийцу! И могла бы нас привести к нему, если бы мы врубились! Ну и промахнулись же мы!

– А вот и не промахнулись, товарищ майор. Есть у меня для вас сюрприз. – и Шагинян вытащил из письменного стола пластиковый пакет с килограммовой гантелей, на которой значилось «90 коп.».

– Это ты из вещдоков увел? Или… – начал догадываться Шварц.

– Или! – засиял Валера. – Товарищ майор, это пара той, что валялась под аркой, и нашел я её в подвале Лусиняна под матом – закатилась, наверное. Ведь мы искали среди спортивного инвентаря, но не нашли. То есть убийца точно бывал у Лусиняна в подвале, знал, что где лежит, там и слямзил гантелю. То есть вы правильно подсказывали, что искать надо не обязательно верзилу, но можно крошечного форточника. И вот для этого-то и припасен мой интересный списочек…

– Мог бы уже и фамилию вписать коротышки коротышку с первой группой крови, отрицательным резус-фактором. Молодец, Шагинян, ну, башка у вас, карабахских, варит, – похвалил Шварц.

– Встречаются карабахский бедняк и аштаракский олигарх, – завел рассиявшийся от похвалы Шагинян.

– Считай, что анекдот уже рассказан, – хмыкнул Шварц.

 

Запах женщины

19 декабря, все еще утро

– Господин полковник, как поживаете? – В трубке послышался знакомый моложавый голос. Шварц взбесился, но сдержался:

– Майор Шаваршян слушает.

– Это вас Шагандухт Мелик-Шахназарян беспокоит. Читали статью про наших обидчиков?

Сегодня вышла.

– Да нет, в какой газете? Хорошо, ознакомлюсь – позвоню. Будьте здоровы, – и крикнул в соседнюю комнату: – Тхерк, «Власть народа» кто-нибудь читает? Ну да, сегодняшний номер…

Газетка была насквозь желтая, но именно в таких чаще можно было найти здоровые зёрна фактов, покрытых вонючим перегноем спретен и измышлений авторов публикаций. Шварц сложил руки на столе, как некогда на четвертой парте, и углубился в язвительный текст:

«ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

Отдельные товарищи утверждают, что деньги не пахнут. И их позиция – не следствие хронического гриппа или перенесенной в детстве свинки с элементами синдрома Дауна. Просто папа с мамой запустили, педагоги проглядели, а полицейские и судьи сами хворают теми же осложнениями. Ну, не различают многие отдельные товарищи тлетворное амбрэ от денег из своих разнообразных источников! Зато при всем своем отбитом обонянии безошибочно чуют запах женщины, которая и есть причина и следствие их бивалютных и даже тривалютных приходов. А потому бизнес, завязанный на женском факторе, процветает в нашей стране с живостью ярких майских одуванчиков. Эти неприхотливые цветочки расцветают весной интенсивным желтым цветом, притягивают им к себе всех эндемичных, то бишь местных насекомых, а к концу лета легко разлетаются пушинками-парашютиками по всем окрестностям. И особенно – окрестностям ближним, точнее ближневосточным, где под философским взглядом армянских послов спокойно орудуют два десятка сутенёров, возглавляющих отряды лихого эскадрона шлюх нашей, отечественной, выработки.

Сотня обездоленных и растленных работодателями деревенских девчонок из Армении, выполняющая свой интернациональный долг на влажных постелях Дубая, Шаржи и других поселений в сложных климатических условиях субтропиков, имеет паспорта гражданок страны, которой было наплевать на них еще задолго до их падения. Зато некоторым принимающим государствам совсем не безразличны нравы, царящие в собственной стране. А потому скрупулезно собранные эмиратскими полицейскими факты легли недавно в основу договора, обязывающего наше государство возвернуть на собственную территорию живой товар с нехорошим нравственным душком и впредь проявлять бдительность при попытках аналогичного экспорта.

Конечно, обратный приток рабочей порносилы негативно скажется на хорошо отлаженном бизнесе его авторов и воротил. Может привести к снижению расценок и вообще излишней суете на устоявшемся рынке. Ну да не беда: этот вопрос легко регулируется нашими ретивыми по ангажементу полицейскими и судьями. Часть девушек они отправят в женскую колонию, чтобы не допускали ценовых вольностей. А наиболее перспективных и отзывчивых оприходуют в своих стационарных заведениях: вон их сколько расцвело за годы независимого от морали движения вперед!

Вам беленькую, как пломбир, или шоколадненькую, как сникерс? А может, рыженькую, как тигренок? Тощенькую, как гладильная доска? Пышненькую, как пампушечка? Да с нашим и вашим удовольствием! Никаких проблем! А если хотите предварительно отмыть их от предыдущей клиентуры, то пожалте в ГРААЛЬ. Здесь намоетесь в этнографических банях с заказанными девками и по-русски, и по-турецки, и по-древнеримски. Да и все остальное совершите с неменьшим интернациональным размахом. Правда, и расплатиться придется серьезными деньгами. Например, люди знающие утверждают, что ночь с невинной девушкой стоит в ГРААЛе аж пять тысяч долларов, из коих 500 выплачиваются поутру дурочке в компенсацию за потерянную невинность. И почему-то полиция страны так и не нашла причинно-следственную связь между первым дежурством в ГРААЛе студентки Н. из провинции и её самоубийственным прыжком с Киевского моста.

Жители окрестностей рассказывают, что периодически здесь появляются и пытаются скандалить родные обесчещенных. Но им быстро затыкают рот всевозможными способами. А способов у хозяев заведения – хоть завались! Ведь это не кто иной как братья Григорий и Левон Алтуняны – «владельцы заводов, домов, пароходов», что в нашей жизни выражается владением сетью магазинов стройматериалов, сетью строительных компаний и сетью борделей, увековечивающих их имена в бесхитростной аббревиатуре Гриши и Ллвы «Гр-Ал-Л» с мягким знаком в конце. Знака этого в армянском алфавите нет, зато само слово Граал переводится с нашего родного просто и возвышенно: «Святые Письмена»! Однако святостью ни сами братья, ни руководимый ими бизнес отнюдь не отличаются. При этом послужной список братьев Алтунян является даже отрицанием наличия святости как таковой в обозримом подлунном мире.

Люди с хорошей памятью запомнили Григория Алтуняна в качестве преданного помощника председателя Национального парламента самой первой выпечки, затем – руководителя пропагандистской кампании в штабе наипервого президента в провальной избирательной гонке 1996 года. Тот же самый Григорий Алтунян всплыл в 2003 году в качестве ответственного за связи с общественностью и средствами массовой информации уже в штабе следующего президента. И неудивительно, что участие предприимчивого комформиста, но бездарного пиар-штабиста Г. Алтуняна обеспечило обоим президентам их высокие кресла со скрипом, который в народе именуется подтасовкой голосов. Всем запомнилось знаменитое телеинтервью Гр. Алтуняна, когда единственное, что он смог выдавить о PR, было то, что последний «делится на белый и черный».

О белом пиаре активист выборов разных президентов имеет представления не больше, чем о тайских диалектах. Но вот что его действительно прославило и сделало незаменимым, так это способность собирать или придумывать компромат на всё, что движется и дышит. Черный пиар – вот область незаменимости Григория Алтуняна! Хотя ему самому неоднократно приходилось перекрашиваться во многие цвета, чтобы столь успешно строить карьеру при всех режимах и властных партиях страны. Вот почему бордель на улице Ленинградской для Григория Алтуняна – логическое продолжение его политической карьеры. И столь же логичным и необходимым для регулярного сбора компромата является его скромная должность помощника генпрокурора. Другое дело – его брат и компаньон – внешне скромный Левон Алтынов, вернувшийся из России с переиначенной на «ов» фамилией и переиначенным взглядом на мир. Обновлённое мировоззрение последнего и стало базовым для развития туризма, замешанного на порнобизнесе.

Но Алтуняны – это не только два брата. Это клан, в состав которого по крови и партнерству входят также их кузены Вааг и Саак Алтуняны. За последнего Григорий в бытность пиар-штабистом замолвил словечко нашему авторитетному соотечественнику Паргеву Паравяну, несущему ответственную миссию Почетного Консула Армении в Таиланде, и договорился в нашем МИДе. Так среди бела дня начальник канцелярии ереванской мерии Саак Алтунян был протащен в почетные консулы Королевства Таиланд в Армении. Григорий же, с его феноменальными связями наверху, придумал и спротекционировал операцию по незаконной приватизации земли двух соседствующих на перекрестке зданий с разными адресами: пр. Маршала Баграмяна, 6 и улица А. Исаакяна, 46 под строительство якобы консульства Таиланда.

У Ваага Алтуняна своя специфика. Этот скромный заместитель директора Государственного агентства недвижимости успешно выполняет функцию заградотряда предприимчивых начинаний клана. Он водит дружбу с верхами и обязывает их своими одолжениями. Периодически появляясь на «объектах» братьев в роскошном джипе «Брабус» со сплошными нулями и семерками в госномере, он устно и визуально демонстрирует недоброжелательному окружению основательность опоры бизнеса клана, что на армянском языке звучит как «Мер дем хах чка».

И здесь стоит вспомнить, что был у Алтунянов папа- (для Ваага с Сааком – дядя) стоматолог, при наличии жены и детей иррационально поведший себя с девушкой, пришедшей всего лишь поставить пломбу на больной зуб. Скандалы и расходы, связанные с их тушением, старым соседям Алтунянов запомнились до сих пор и явно легли в основу проф- и соцориентации его потомков. Но вернемся на Баграмяна, 6.

Попервоначалу клан Алтунянов с присущей ему бесхитростностью в анонсах официально оформил отвод участка под «строительство объекта обслуживания». А мы уже знаем, о какого рода обслуживании может идти речь, если за дело взялись Алтуняны. Под это дело они заказали архитектору Гарнику Асатряну проект застройки, включающий, как обычно, бассейн и «нумера». То, что деньги не пахнут, преподаватель Архитектурно-строительного университета Асатрян прочувствовал давно, а потому пребывает в фаворе у многих денежных мешков, проектируя им версали и бордели с одинаковым размахом. При этом дефект обоняния сопровождается у педагога-архитектора и тяжелой формой астигматизма. А потому строительство «объекта обслуживания» клана Алтунянов было затеяно в самом центре Еревана буквально в трех метрах от обоих соседних зданий, что начисто лишило их жителей солнечного света и притока воздуха. В результате преподающий азы архитектуры спец сам же их нарушил настолько, что превратил окрестные красивые двухэтажные здания в интерьере улицы в божьих коровок, замерших у подножия развесистой поганки псевдоконсульства.

Но заживо замурованные обладатели гибнущей окрестной недвижимости оказались не жителями, а жительницами, чей запах Алтуняны не почуяли по той простой причине, что женщины эти давно выбыли из возрастной группы, являющейся объектом деловых интересов братьев. А запугать пожилую армянскую женщину Григорию, Левону, Ваагу и Сааку Алтунянам, со всеми их черными PR-акциями, полицейскими трюками и демонстрацией крутизны трудновато. Ведь пенсионерки – это бедный, но наиболее социально независимый класс в нашем обществе. Их невозможно притеснять по месту работы или напускать на них для устрашения полицейских или налоговых хищников. По той простой причине, что нет у них ни работы, ни предпринимательских доходов, а потому и зависимости от властей предержащих. Вот почему в испорченных пиаром мозгах деловитых братьев и родилась идея об устранении препятствий на псевдо-государственном уровне, то есть придумывании фантома «консульства Таиланда», временами вырастающего до масштабов «посольства Королевства Таиланд». При этом и муниципальные начальники, и полицейские, и судьи прекрасно понимают условность обозначения «объекта», но игра есть игра, и кто из них не грешен, чтобы пытаться воспрепятствовать натиску всесильного и всережимного клана Алтунянов?

Несмотря на всё перечисленное, народ верит, что власть искренна в своих намерениях покончить с коррупцией и клановостью. А потому, не найдя справедливости, всё еще обращается ко всем её ветвям, и в том числе – к нам, СМИ. Но будучи четвертой, и самой затёртой, ветвью власти, мы используем наш единственный рычаг борьбы с безобразиями – вот эти страницы, на которых все могут прочитать правду о том, что творится вокруг. И хочется нам на этих же страницах еще и помечтать, что однажды, притом совсем скоро, власть проснётся на свежую голову и скажет, обратившись к пострадавшим жительницам изувеченных застройкой окрестностей.

«Мы были не правы. Но сейчас прозрели и даже открылся заложенный нос. А потому на основании экспертных оценок авторитетных членов Союза архитекторов и специалистов Министерства градостроительства снесём к чертовой бабушке это абсолютно незаконное строение с его ложными технико-строительными обоснованиями и лживыми авторами и заказчиками. И еще долго будем служить народу, а не паханам ереванской проституции. А вы нас простите: все-таки вы годитесь нам в матери, а матерям свойственно прощать».

Так что с наступающим Новым годом, дорогие женщины! Не нужно нам никаких западных гендерных программ равноправия и унификации полов. А необходимо то, что всегда отличало армянское общество: бережное и уважительное отношение к женщине, потому что она – залог рождения и воспитания следующих поколений армян. Будьте счастливы и здоровы! И не бойтесь никаких кланов, братанов и паха-нов: их срок отмерен, а Армянская Женщина будет жить в веках».

– Читал, Шварц? – заскрипел Дядя Вова в трубку.

– Да уж, – откликнулся Шварц, – умеют некоторые журналисты писать, ничего не скажешь!

– Как не скажешь? Да как не скажешь, если полиция там упоминается семь раз? – возмутился Дядя Вова.

– Семь – счастливое число, Владимир Левонович, – улыбнулся Шварц в трубку, – и в статье есть, кстати, необходимые нам факты. Я здесь. Зайду?

– Ну так давай… А то отпросился до Нового года, как Дед Мороз, а в статье, видишь, уже даже женщин поздравляют…