Я часто вспоминаю дядю Петю. Хмурого, чудаковатого дедана. Еще бы, именно он научил меня — глупого ребенка, выживать после конца света. Именно он рассказал, как подготовить еду к долгому хранению. А еще, он показал мне убежище, где мы были всегда вдвоем — я и мой мудрый друг…

Холодный, сырой подвал был всегда хорошо освещен. На потолке бетонной комнаты, на толстых проводах висели три патрона с вкрученными яркими лампочками. На стенах наклеены полуистлевшие фото странно одетых женщин, вырезанные из журналов. В одной из них угадывалась певица, держащая микрофон, но имени ее я не мог вспомнить, как бы не пытался.

Я сидел на старом табурете с облупившейся краской, смолил горькую самокрутку и смотрел, как дядя Петя моет, кое-где, подцепившие ржавчину, холодильники «ЗИЛ». Наверно, давно, они были девственно белыми, но время нещадно добавило на них желтизны.

— Вооот, — смачно, почти пропел дядя Петя и добавил: — Чистоган! Вот, Витек, четыре холодильника готовы открыть свои белые пасти, чтобы заглотнуть как можно больше еды! Хе!

— Чистоган! — повторил я и выпустил колечки дыма под потолок.

Дядя Петя ухмыльнулся полубеззубым ртом и спросил:

— Ну, что пацан? Пойдем в столовую готовить еду? Хе!

— Пойдем, — ответил я и пошел следом за моим не молодым другом. Единственным другом на тот момент.

«Столовой» он называл соседнюю комнату — отдельный блок подвала. Она была темнее, и в воздухе постоянно витал запах смрада. На потолке висели две лампочки в плафонах, и обе изредка моргали. Вокруг них все время жужжали черные, жирные мухи. В углу стояла газовая плита с двумя большими алюминиевыми кастрюлями. К плите был подсоединен баллон, еще четыре таких же стояли в углу. Рядом висело грязное зеркало. На деревянном иссохшем столе лежала женщина, руки, и ноги которой сдерживали цепи. Абсолютно голая. Ее рот был завязан грязной тряпкой знакомого цвета. Я вспомнил, откуда тряпка — это был кусок от старых трико дяди Пети.

— Поди сюда, Витек! Ближе. Да, не ссы, пацан!

Я покорно подошел к столу.

— А щечки — то красные, — ухмыльнулся мужчина. — Голой бабы засмущался, пацан?

— Да нет, — возразил я.

— Так да? Или нет? — начал хихикать дядя Петя. — Не видел такого, а? Ну, потрогай, потрогай! Хе!

Я потрогал. На ощупь она была мягкой и сочной. Женщина завизжала, настолько громко, насколько ей позволила грязная тряпка у нее во рту…

Я помню этот день так ясно, будто он был еще вчера. До этого, на столе в «столовой» лежало несколько мужчин. В основном это были грязные пьянчужки, от которых воняло спиртом и мочой. Женщина впервые. Я помню ее: эти глаза полные слез, синяки, разбитая губа с засохшей кровью, сломанный нос. Я узнал ее. Это была…

— Это моя училка литературы, — весело завизжал я. — Тут она совсем не такая злая, как обычно. Тут, на столе она ссыт, а не я!

Я больно ткнул пальцем ей в щеку и засмеялся настолько звонко, насколько могут маленькие мальчики. Маленькие и очень злые мальчики.

В обычной жизни я был изгоем. Глупый, озлобленный одиннадцатилетний мальчишка с торчащими ушами, которого легко обмануть и которым легко управлять. Вот по этому дядя Петя быстро нашел со мной общий язык, он подарил мне трофейный немецкий складной нож, который был добыт во второй мировой, кем-то из его родственников. Моему счастью не было предела, нож казался мне чем-то сказочным, мальчишки обожают такие игрушки. А потом он предложил затянуться папиросой «Беломорканал». Первый раз мне не понравилось: голова закружилась, начало тошнить, горло жгло, и я закашлялся. Так всегда бывает в первый раз. Со временем я втянулся, мне даже понравилось. Так и завязалась наша дружба — старика и ребенка, учителя и ученика.

Дядя Петя рассказывал много историй: об американцах, которые все время пытались развязать войну, о ядерном оружии, о том, как человечество совсем скоро вымрет, о ядерной зиме и, конечно же, о том, как надо запасаться мясом…

Я еще раз ткнул пальцем в женщину, только на этот раз в грудь, около соска. Она снова завизжала. Дядя Петя расставил под столом два пластмассовых тазика, ровно под головой и спиной. Вначале он по-отечески посмотрел на меня, потом повернулся к училке и сказал:

— Сейчас посмотрим, как ты заорешь, когда мой ученик поработает с тобой. Ну-ка, Витек, где твой режик? Помнишь, чему я тебя учил? Хе!

Я подошел ближе и достал нож. Разложив лезвие, облизнулся. Губы пересохли. Так всегда бывало, когда я учился разделывать еду.

— Помнишь про первый удар? — спросил меня мой пожилой учитель.

— Ага, — неловко ответил я. — Первый в шею.

Жертва завопила с новой силой. То, что она услышала, ей явно не понравилось. Новые слезы размывали полосы на грязном лице и скопившуюся в морщинках пыль.

Я с силой вогнал лезвие в мягкую плоть, и по шее училки зажурчал темно-красный ручей. Он заструился по моей руке, попадая на черный вязаный свитер, который я использовал в таких случаях. Это была рабочая одежда. Моя рука дернула нож, и из зияющей раны хлынул целый водопад.

Училка задрыгалась, захрипела, замотала головой в разные стороны. Ее ноги бились в танце смерти и, глядя на них, дядя Петя рассмеялся, открывая рот с немногочисленными зубами.

— Давай, давай хрюшка! Танцуй Гопака! Хе! — заорал он. — Я знал, что ты хочешь нас повеселить! Пляши, хрюшка, пляши! Виии!

Кровь, как обычно, стекала в таз. Я макнул в него пальцем, облизнул и поморщился. Кровь никогда мне не нравилась на вкус, но дядя Петя говорил, что это лучшее лекарство и питье во время конца света. Я вытащил старую железную кружку из духовки плиты. С силой дунул в нее, вылетевшая пыль попала мне в глаза и нос. Я чихнул. Протер внутри рукавом кофты. Потом зачерпнул полную кружку крови из тазика и начал пить. Каждый глоток давался мне тяжело. Казалось, что вот-вот все содержимое моего желудка вырвется наружу. Но я справился. Допил до конца.

— Усы! Хе! — засмеялся дядя Петя. — Вытри усы! Хе!

Я посмотрелся в грязное зеркало, висевшее на стене, и увидел на верхней губе смешные усы. Знаете, такие белые бывают, когда пьешь молоко, но тут они были не от молока и совсем не белые.

Когда она замолчала, и ее стеклянные глаза перестали молить о пощаде, мой учитель достал две ржавые ножовки. Полотна в них были с большими зубцами, предназначавшимися для распила дерева, но и кости они крошили в момент.

Разделка мяса заняла у нас около двух часов. Я изрядно устал и закурил, так что всю работу доделывал дядя Петя. Пока из моего рта летели дымные колечки, изо рта моего друга лилась песня:

Мясо он разложил по холодильникам, а голову, помыв и побрив от волос, поставил варить. Вода в алюминиевой кастрюле бурчала и пенилась, мой учитель постоянно снимал черную накипь и приговаривал:

— Твоя голова до греха довела. Варись голова, варись голова!

В тот день я наелся до отвала. Живот болел, и появилась отрыжка. Мы любили варить головы и по-дружески делили между собой самое вкусное — щеки. Кости дядя Петя собирал в мешок, что он делал с ними дальше одному черту известно.

Выходя из подвала под вечер, мы обсуждали апокалипсис и его последствия. Я много спрашивал, а дядя Петя отвечал.

— А после того как наступит этот, как его, конец света, долго мы сможем прожить?

— Думаю, долго, Витек. Нам хватит мяса, чтобы быть сытыми до конца жизни.

— Это хорошо, — довольно пробубнил я и задал свой любимый вопрос: — А когда же наступит этот конец света?

— Скоро. Очень скоро, малец. Ну, все. Беги домой, а то пади мать заругает? Скажет, шлындаешь весь день, да еще и сытый приходишь. Хе!

— Да ей плевать сытый я или голодный, — ответил я. — Опять пади горячей самогонки напилась и спит, как хорек, без памяти. Ненавижу ее. Не-на-ви-жу! Хорошо хоть отец сидит и ближайшие четыре года не будет над нами издеваться.

Он потрепал мои волосы, и я вприпрыжку побежал в свой двор, оставляя за спиной наше убежище, находившееся на территории заброшенной военной части.

Вечерело. Июль выдался теплым. Из динамика «колокольчика» висевшего на столбе звучал хит того года:

Я понял, что забыл свой нож в убежище, но возвращаться, не стал. Подумал, что заберу на следующий день, когда дядя Петя преподаст мне новые уроки выживания. Но я его больше не увидел. Это был последний день нашей дружбы.

На дворе стоял 1973 год. Никакого конца света естественно не было и в помине, он даже и не собирался наступать. Он являлся лишь частью воображения дяди Пети, старого беззубого добряка с большим секретом.

Из «колокольчика» продолжал звучать хит того лета:

* * *

На следующий день наш городок сотрясла новость о том, что милиция задержала Петра Стародуба, пожилого учителя трудов, известного мне как дядя Петя. Лучшие следователи сбились с ног в поисках психа похищающего людей, но то, что он был еще и каннибалом, стало для них, как и для всех жителей нашего маленького провинциального городка, настоящим шоком. Не мудрено, что я очень испугался того, что мой «учитель выживания» меня сдаст. Я не мог ни есть, ни спать, все думал о том, как все узнают, о моих гастрономических предпочтениях. Я не выходил из дома, у меня поднялась температура, и я очень плохо себя чувствовал. Мне казалось, что вот-вот в нашу комнату в общежитии ворвутся милиционеры с собаками и, выкрикивая мое имя вперемешку с бранью, схватят меня. В газетах напишут о маленьком людоеде, меня отправят в тюрьму, а мои родители до конца жизни будут переезжать из города в город, что бы скрыться от нападок людей. Я не могу передать словами, как же мне было страшно… Напрасно. Дядя Петя меня не сдал. За мной никто не пришел.

Шли годы, я взрослел и, не было такого дня, что бы я не вспоминал убежище и людей которых мы ели. А последние часы проведенный с дядей Петей я при всем желании не мог стереть из своей памяти. Я надеялся, что когда-нибудь это все-таки произойдет.

Спустя семь лет после поимки моего друга, меня ждала советская армия. Я должен был уйти с весенним призывом, но из-за недобора веса меня оставили на полгода и призвали только осенью.

За годы прошедшие после изучения уроков выживания дяди Пети, я порядком исхудал и ссутулился. От того цветущего, одиннадцатилетнего мальчишки не осталось и следа. Прежними были только торчащие уши. А из-за армейской стрижки «под ноль» они стали зрительно больше.

Я винил себя за всех тех людей, что лежали на столе в «столовой», за все эти загубленные жизни, за все это съеденное мясо. В моей голове появилось, как мне казалось единственное на тот момент верное решение. Я должен был заплатить болью за боль, страданием за страдание. В нашей части буйствовала офицерская дедовщина и я решил задирать «шакалов». Естественно офицерам это не нравилось и меня били по два — три раза за неделю. То, что нужно. Из меня выбили все дерьмо. Через пол года я решил что достаточно. Цена уплачена, если продолжать, то я могу и погибнуть. А этого мне совсем не хотелось.

* * *

Сентябрьское солнце светило по-летнему, наступила осень 1982 года. Я демобилизовался и вернулся домой. Мой провинциальный городок, который не когда не славился вливанием капиталов, превратился в грязное, убогое место полное безработицы, отчаянья и разгула преступности. Убийства Петра Стародуба уже не казались такими уж страшными, в нашем городе и районе маньяков развелось как грибов после теплого дождя. Преступления подобного рода стало обыденным.

Долго дома сидеть я не мог, мать пила безбожно, отца снова посадили, и денег совсем не было. Я пошел работать мясником на местный рынок к моему дальнему родственнику дяде Сереже. Он закупал мясо в деревне и продавал с хорошей накруткой. Я рубил туши на небольшие куски, некоторые из них, с приличным товарным видом выставлял на прилавок, а некрасивые и испорченные прокручивал большой мясорубкой приделанной к бетонному полу в гараже дяди Сережи и продавал в виде фарша. Дела шли хорошо целых семь лет, пока в 1989 не начался передел города серьезно взявшимися за дело бандитскими группировками.

— Витюня, дела — дерьмо! — сказал мне дядя Сережа с досадой, одним вечером в гараже, пока мы прокручивали фарш. — Бабковские братки всех трясут по жесткому, — он затянулся импортной сигаретой и продолжил: — Увеличили плату за крышу. Отбили поставщиков. Где брать мяса ни хрена не знаю.

— Все настолько плохо? — обеспокоено спросил я.

— Все намного хуже, — ответил он. — Нужно выживать, а как ума не приложу.

В гараже воцарилась тишина. Дядя Сережа смотрел в пол, а я на него и думал. Мне пришла в голову дурацкая идея, было страшно предлагать ее, во мне затаилась нерешительность. А что если мой родственник посчитает меня сумасшедшим, но я все-таки ее озвучил:

— Представь дядь Сереж, что если нам продавать только фарш? — чуть слышно спросил я.

— Это как? Мяса нет, а фарш есть? — с горечью произнес мой родственник.

— Конечно тупая идея, но что если мы будет отлавливать бродячих животных?

— И? — заинтересовался дядя Сережа. — Будем их на фарш пускать?

Я кивнул. А мой отчаявшийся родственник задумался и через минуту сказал:

— Получится как в анекдоте — «беляш был вкусный, только мяукал». Делать нечего. Семью кормить надо. Бабковские братки покалечат, если вовремя не уплачу за крышу. Может еще и «на счетчик поставят». Ох, Витек — Витек. Давай попробуем.

И мы попробовали. Дела наладились. Но через пару месяцев наступил новый кризис. Всю живность в округе мы отловили. Где брать мясо было не понятно.

Однажды поздним вечером я сидел на лавочке безлюдного парка. Ко мне подсел Максим по кличке «Журавль». Его прозвали так из-за непропорционально длинной шеи. Дыша перегаром, он попросил сигарету.

— Ты что как бомжара? Задолбал стрелять, — грозно сказал я ему, но сигарету все же дал.

— Витек, ну екарный бабай, — с заплетающимся языком пробубнил он. — Ну, запил, епта. С кем не бывает?

— Со мной не бывает, — озлобился я.

— Витек, ну, екарный бабай. Раиса, мать ее за ногу, собрала манатки и с сыном Мишкой уехала в Москву, — Журавль вытер накатившиеся слезы и проступающие сопли. — Говорит, бросаю тебя алкаша. Живи, как хочешь. Витек, ну екарный бабай, разве так можно? Я ж без нее это… Копец короче мне будет.

— Хорош трындеть. Выпить хочешь?

Журавль радостно кивнул и я подумал, что шея у него действительно длинная.

В ту ночь я накрутил много фарша. И у меня появилась надежда, что скоро все станет, как и прежде. Наш мини бизнес начнет процветать, ведь алкашей и бомжей в нашем маленьком прогнившем городишке еще много. Кто их будет искать? А если и будут, кому есть дело до самых не нужных элементов общества? Поищут да и останутся дела «глухарями».

Так и случилось. Начались лихие девяностые. Серьезные люди пропадали десятками, а уж бомжи — так не сосчитать.

Вот так и стою я на рынке с дядей Сережей. Все у нас складно получается. Фарш по килограмму в пакете, а пакетов много. Продукт у нас хороший, качественный, всегда свежий. От покупателей отбоя нет. А что касается Бабковских братков, так мы посмотрим еще кто кого.

Кто знает, может и появится на прилавке фарш с названием «Бабковский»? Кто знает…

Ко мне подбегает девятилетняя Лида, постоянный клиент, протягивает смятые купюры и весело просит:

— Вить, дай килограмм фарша.

— Опять мама котлеты жарит? Вкусные? — с улыбкой спрашиваю ее я.

— Да-а-а-а, — с предвкушением протягивает она и, кажется, вот-вот сглотнет слюну. — Котлеты мама делает лучше всех на свете! Она говорит, что у вас самый лучший фарш!

— Да Лидочка. Это правда!

Я улыбаюсь и протягиваю ей пакет. Там ровно килограмм моего отца. Он вкусный. Я сам пробовал.