Утром я опять никуда не пошёл. Последние снеговые заряды туч уступили место небу. И неба было слишком много, чтобы так сразу выходить в него. Я, как зверь, голодный до весны, но ещё не отошедший от спячки, медленно ворочался в своём жилище.

Об Ольге сейчас я думал не как о женщине. Она стала какой-то частью погодных изменений, когда хорошо бывает от того, что просто хорошо. Что весна вот. Что плюс. Как в знойную погоду перед освежающим купанием – одно ощущение того, что вот сейчас…

Лёжа на диване, я перелистал несколько своих рассказов, пытаясь смотреть на них подслеповатыми глазами моего нового знакомого. Некоторые фразы показались мне настолько удивительными, что я расхохотался: «дышал во весь опор»… Или, пытаясь описать близость, я употребил такое выражение: «статика убивала желание динамики». Учебник физики десятого класса. Там, кажется, даже похожий заголовок есть: «Статика и динамика».

Ольга сказала мне, что я хорошо пишу женщин? Комплимент, сделанный из жалости? А если и нет, на одних женщинах до актрис не докарабкаешься… Мои чириканья на полях опять закончились рисованием профилей – в моём случае, охлаждением творческого пыла. Был пыл – сплыл…

Выпил чаю, плеснул по несколько капель воды подсохшим за ночь семенам. Выкурил сигарету. Тут же – вторую.

Рассказов – много, думал я, но желания их улучшать не было только потому, что лучше они не станут. Нужны другие. О другом. Так меня убедил Птицын. А авторитетом он стал для меня сразу, как только я его увидел. Очки, куртка с Алабамой… Та-там, виски-бар… И ещё он был – петербуржец!

И ещё у него была Ольга, в мысли о которой я утыкался в паузах между другими, более насущными мыслями. И лежать и листать свои разбросанные по всей кровати слова уже было невмоготу.

В её словах прозвучало название театра, где она работает… Нет, работают кондукторами и слесарями. Выступает? Выступают, пожалуй, всё-таки в цирке. Какие-нибудь канатоходцы. Слоны разные. Стоят себе на передних ногах за кусок сахару. Играет? Вообще пошлое слово – играет… Или так: играть можно в спектакле, но не в театре. Точнее, можно и в театре, но за кулисами и в карты. Опять мне не подобрать верного слова, ещё одна скрипящая ступенька, которую я преодолеваю, сам этого не замечая…

«Где она бывает!» Или «который она посещает»… Пока так. Скрипучая ступенька нашла свой ржавый гвоздь, на котором она продержится некоторое время.

Одеваясь, заметил, что по привычке залезаю в рукава ватной хаки-телогрейки. Нет, дорогая, хватит! Весна.

А раз весна – да здравствует моя чёрная кожа, заскучавшая на вешалке в коридоре.

Краснокирпичный дом, где я обитал, не расцвёл, из него, как из древних развалин, не полезли вдруг новорождённые берёзки с клейкими листочками, хотя, выскочив на улицу, стоило ожидать чего-то подобного. Но землистая краснобурость камня приобрела некую оптимистичную даже белёсость.

Капало. Хотя капало уже давно, но в сравнении с этой капелью то, что случалось раньше, – сползало.

Глаза слепило, и они, отвыкшие от света, слезились.

Тогда мне казалось, будто каждый петербургский житель знает все переулки и закоулки своего города. Да и размеры его, города, я представлял плохо. И я, счастливый, как дурной спаниель, у которого на шее болтается огрызок верёвки, удерживавший его у магазина, где задержались хозяева, метался от человека к человеку с одним и тем же вопросом:

– А не подскажете, где находится Театр дождей?

Я думал, что первый встречный удовлетворит моё любопытство.

В ответ пожимали плечами, проходили мимо. Наконец средних лет пара – он в интеллигентных усиках, она – интеллигентно некрасива, есть такая порода женщин – неопределённо махнули руками:

– Это где-то в конце Фонтанки…

Мне было достаточно и этого, я знал, где её, Фонтанки, начало… Я уже знал про знаменитых клодтовских коней и знал, что название моста обычно произносят с неверным ударением. А что там дальше… В такой день это было не важно.

Даже автомобили, ползущие в дневных пробках Невского, казались ярче обычного. И чем ярче они выглядели снаружи, тем темнее и таинственнее – внутри. Они каким-то невероятно тесным, безжизненным стадом останавливались на светофорах и такой же бесчеловечной массой одновременно толчками срывались с места на зелёный.

Я двигался по его солнечной стороне и, только завидев возвышающихся над проспектом коней, перешёл на другую сторону.

Пройдя под красивым розовым дворцом, я вышел к реке. Река, полная отблесков, лениво утаскивала с собой редкие, самые, наверное, стойкие, рыжеватые льдины. У набережной, прямо за могучими серыми быками, где, очевидно, создавались водяные вихри, толпились несколько несданных пустых бутылок. Потом из-под моста вынырнул плоский и абсолютно пустой теплоходик, от которого заплескали вдруг в гранит тяжёлые, длинные волны.

Я шёл по самой-самой набережной, высматривая конец Фонтанки и Театр дождей одновременно. Это была не прогулочная набережная, это была только кромка между перилами реки и нескончаемым автомобильным движением.

Возле следующего моста я задал мой вопрос старушке, получив на него лаконичный и, как потом оказалось, точный ответ, сопровождённый неясным взмахом руки:

– Иди, иди…

А за следующим мостом, не таким пышным, как предыдущий, меня поджидало чудо.

Чудо цвета выцветшей тетрадной обложки. С красивыми арочными окнами второго этажа. С прямоугольниками неразличимых отсюда афиш по бокам входа. В том, что это бледно-зеленое, парадное здание – театр, сомневаться не приходилось. Я ускорил шаги…

– А это – Театр дождей, – утвердительно, с ударением на «это», самодовольно спросил я у встреченной мною на мосту женщины в осеннем (весеннем!) пальто и с маленькой лохматой собачкой на поводке… У первой попавшейся – нельзя же, в конце концов, не знать очевидного, живя где-нибудь поблизости.

Я уже гордился Ольгой, как своей… ну просто как своей. Своей знакомой актрисой, работающей (все-таки работающей) в этом великолепии.

Женщина подняла на меня глаза. В них даже заиграл какой-то интерес…

– Это БДТ, молодой человек, – наставительно, с высокомерием заметила она. Потом усмехнулась: – Театр дождей»… – и она начала долго и непонятно объяснять. Смягчилась, узнав, что я из другого, южного города.

– Спасибо, – ответил я, поняв из её объяснений только то, что шёл я по правильной стороне и что это ещё шибко не близко.

«БДТ» – думал я, продолжая путешествие. Что подразумевает под собой эта аббревиатура? И развлекал себя, придумывая варианты: «БезДеТей» – питерский Мулен Руж. «Больших Денег Театр» – тоже неплохо, судя по некоторой классической парадности. «Богдан Демидович Трофимчук» – неизвестный мне, в отличие от остальных, артист больших и малых…

Я ушёл уже так далеко, а Фонтанка всё не кончалась, и конца её видно так и не было, когда вдруг на вновь оштукатуренном трёхэтажном доме в глубине двора, забранного металлической изгородью, я увидел дешёвую растяжку над первым этажом, где намеренно кривенькими буквами было выведено: «Театр дождей»… А за скрюченной рекой, в скрюченном домишке, жили летом и зимой скрюченные мышки… Скрюченным же символом этого театра был одинокий галчонок под зонтом. Символ парил немного выше названия и был выведен на такой же, как и название, клеёночной ткани. Кстати, скрюченная галка в стихотворении Чуковского тоже была.

Принцесса опять превратилась в Золушку. А карета у парадного подъезда – в тыкву. А принц? Я усмехнулся.

– Олька… – парная согласная звонкая сменилась на глухую, и вышло презрительно. И тут же, вспомнив, кто я такой, мне стало совестно.

Я покурил у запертой двери. Почитал репертуар театра и надпись, гласившую о том, что кассы открываются с трёх…

Большинство спектаклей были мне незнакомы. Из узнаваемых – «Чайка Джонатан Ливингстон» Баха, модная тогда и люто мною ненавидимая. «Ромео и Джульетта», естественно. Тут я уже ненавидел не автора, а многие сотни, может, тысячи режиссёров, его поставивших. И ещё «Старший сын» по Вампилову… Спектакль, который глупо ставить после его киношного варианта. Ладно. Буду иметь в виду. Кассы все равно открываются с трёх, да и не знаю я, в котором из спектаклей занята Ольга, которая к тому же ещё и грудью кормит.

Ни тогда, ни сейчас я не упрекаю себя за возникший у меня интерес к чужой жене. Интерес возникает независимо от семейного положения или социального статуса. Он однозначен, как, например, беременность… И появляется, кстати, не всегда от обоюдного желания партнёров. Пусть даже одного из них.

Оля попала в весну. Может быть, так? В мою весну! Может быть, встреть я её на улице, я бы не обратил внимания на неё? Нет. И дело было не в её стрижке-каре, не в печальных глазах… Не в деталях лица, которые становятся дороги позже… Просто так случилось, что она, сама не понимая этого, сделала невидимый шаг мне навстречу. Одно животное почувствовало запах и тепло другого животного той же породы. А потом уже «эти губы и глаза зелёные»… Хотя ничего ещё не произошло, успокаивал себя я. И не произойдёт – успокаивал тоже, надеясь, что ошибаюсь.

Вечером я опять насиловал слова. Пил кофе, курил в приоткрытую дверь моего микробалкона, на котором я пообещал себе высадить семена. Опять садился за клавиатуру, наконец подставляющую свои выпуклые буквы под мои пальцы куда проворнее. Я писал про рыжие льдины, которые утаскивает с собой равнодушная Фонтанка, и где-то в этой мешанине из слов и образов, невидимая, уже присутствовала Оля. Пока только оправданием восторга. Перед Фонтанкой и льдинами. И когда я, погружаясь вместе со льдинами в холодную реку, думал написать о рыбах, живущих в Фонтанке, мне позвонили в дверь.

Этих визитов я стал побаиваться, а то, что это был «мой» звонок, сомневаться не приходилось. Старухи одиноки, как пустынные монахи. Вернее, монахини.

Я пошёл открывать.

Парни были всё те же: Дима и Слава… Только без головных уже, с измусоленными завязочками, уборов. В других, дутых и цветных, куртках. Барышню, бывшую с ними, я видел впервые.

Я пропустил их в коридор, она вошла последней, и в тёмном моём коридоре стало тесно от множества людей и запахов. А пахли вошедшие чуть алкоголем, табаком, яркими духами той, что вошла последней.

– Здорово, старик, – протянулась костистая, безмясая ладонь. – Можно?

– Зашли уже, – подсказал им я. За забытый, оставленный в М-ске тревожащий запах парфюма я готов был их потерпеть.

– Знакомтесь, – фонтанировал Супрун, – это Татьяна! А это Серый… Мы пройдём?

Плохо различимая в тёмном коридоре Татьяна вдруг стащила с головы вязаную шапочку, и из-под шапочки заструились тёмно-тяжёлые медные кудри.

– Ну проходите…

Они вошли, опять не снимая обуви, а мне казалось, что тёмно-медные кудри всё увеличивались в объёме, создавая на голове обладательницы новую шапку.

– Серый, денег пока нету… – шмыгнул носом Дима. – Но есть вот…

И достал из каждого рукава поочередно литровые бутыли чего-то, что напомнило мне Катин мартини… И кольнуло.

Духи, мартини… Присутствие женских атрибутов обезоруживает одинокого человека. Да и Татьяна при свете оказалась очень ничего, правда, очень не моего типа девица: узенькие джинсы на тяжёлых, высоких бёдрах, тесный от обилия груди свитерок, круглое, но не простое лицо… И эта медная чудо-шапка.

– Пишешь? – Супрун бесцеремонно заглядывал в экран, привычно щёлкал длинным пальцем по клавише, листая.

– Писал, – обречённо отметил я, намекая.

– Серый, а где чашки-то? – суетился не снявший даже куртки Дима.

– А мы от Птицына… – сообщил словоохотливый и какой-то перевозбужденный Слава. – Он нас выгнал, – поведал он оптимистично.

– Выгнал, – эхом отозвался я, думая совсем о другом.

– Ну, – Дима опять шмыгнул носом. – Посидел с нами час и сказал, что ему надо работать…

– А у нас о-хо-хо… – кивнул на тяжёлые бутылки, которые завелись у меня на столе, Супрун.

– Там Оля… – вставила Татьяна, и я насторожился.

– Да Ольке-то что, она свои роли и в комнате учить может… – развязно отозвался Дима, находясь уже всё-таки только в одном рукаве.

– А ты попробуй, – негромко возразила твёрдая Татьяна… Кто бы мог подумать, что такой мягкий на ощупь человек…

– А я и не собираюсь, – Дима достал откуда-то яблоко и сочно хрустнул им в ответ.

– Серый, Татьяна с Олькой вместе на Моховой учились…

– Где? – не понял я.

– В Театральном… – отозвался Супрун, все пялясь в компьютер и даже не оборачиваясь.

– А-а, – проронил я скупо. Для этой скупости потребовалось некоторое усилие. Живу кое-как, а окружён сплошной богемой. Да ещё в каком-то алкогольном её варианте.

– Вы тоже актриса? – безнадёжно произнёс я.

– Мы сейчас с ребятами проект затеяли, – слишком явно она не сказала «да» и слишком горячо заговорила о несуществующем пока проекте, – но всё упирается в деньги. Все кормят обещаниями. Пока в турфирме приходится…

То, что всё упирается в деньги, я знал не хуже её. Кто «все» кормят обещаниями – даже спрашивать не стал. Но головой покивал понимающе.

– Серый, давай чашки, – с нетерпением повторял Дима.

– Вон в шкафу три бокала возьми, – не выдержал я. – А я пить не буду.

– Да это же почти компот! – искренне удивился Дима и добавил: – Ну не хочешь – как хочешь…

Я подумал, где же работают Супрун с Димой, если вот так шляются целыми днями. И с трудом определил, что сегодня – суббота.

Если я и хотел что-то узнать об Ольге от Татьяны, то думал сделать это аккуратно. Я же не знал, что сотрудница турфирмы так любит компоты и разговоры.

Выпив по бокалу компота, каждый занялся своим делом. Сегодня к компоту Супрун принёс пару аудиокассет, и мой раздолбанный магнитофон, используемый мной обычно в качестве радио, распелся вдруг не козлоголосым БГ, а почему-то Марком Бернесом. При этом Супрун ставил песню, слушал её, кивая головою в такт и поминутно награждая Татьяну поцелуем, потом с писком перематывал одну-две и опять садился.

– Слава, оставь ты так, – вяло ругался Дима.

– Серый, – оживился вдруг он, – ты Птицыну понравился, – последовала пауза. Очевидно, мне стоило приосаниться.

– Он сказал, что ты «человек, который знает, чего хочет»… – подтвердил Супрун и очередной раз наградил Татьяну липким поцелуем. Причём уже ближе ко рту.

– Денег и баб, ёлы… Чего ещё человек может хотеть? Да я шучу, шучу… – осёкся он, когда Супрун одарил его едким взглядом.

Я вдруг заметил, как они похожи – Слава и Дима. Одинаково неопрятная рыжая небритость, одинаково нестриженые ногти. Дурацкая и нарочитая неспортивность в движениях.

– Да и Ольга прочла, – услышал я от себя и поздно понял свою неосторожность.

– Понравилась? – неулыбчивая Татьяна, после компота, как подарок, подававшая Супруну губы, достала тоненькую сигаретку.

– Хорошая, – улыбнулся я. Я же не мог сказать «нормальная». Мы тут все вроде нормальные.

– Да ладно, – выдохнула искусное колечко Татьяна, – она всем нравится.

Была в её словах ревность – думаю, да!

– Они когда с Артёмкой поженились, никто поверить не мог. Мы же все с однокурсниками встречались. Актёрские семьи заводили. Идиотки…

– Почему? – спросил я, зная ответ.

– Понимаешь, Сергей… Это как каша варится и две крупинки слиплись. Потом повар помешал кашу – и эти крупинки слиплись с другими крупинками. Потом опять… Да и язык тела… Поцелуи на сцене. Иногда – обнажёнка… Ну не полностью, конечно, – она подпёрла голову рукой, и сигарета едва не поджигала её роскошную медную шапку. Видно, в воровстве Татьяна замечена не была…

– Птицына тоже встречалась с мальчиком. Очень красивым мальчиком. Сашей его звали… Талантливый мальчик был, – она как-то даже задумалась. – Саша Розин. Черный, кучерявый, а глаза голубые…

– И что? – спросил я, предвкушая трагедию…

– Нет, ничего, – она задумчиво покусала губу. – Я же говорю, очень красивый мальчик… Ну и Птицына у него не одна была. И всё, – она подняла на меня блестящие от алкоголя глаза. – Олька так одна и ходила потом, за ней кто только не ухаживал. А на четвёртом курсе вдруг взяла – и замуж выскочила.

– А Розин? – поинтересовался я, чтобы создать законченную картину неудавшейся трагедии.

– Пфафф, – фыркнула она, – Розин в Театре комедии на всех афишах. Наверное, женился… Слава, перестань… – в то время как она рассказывала, Супрун хватанул ещё бокал, и она, всё больше отдавая ему губы, стукнула его по руке, когда он попытался погладить её под свитером.

– Мудак Розин, – закруглил Дима, разливая.

– Ну почему? – вдруг повернулась она к нему всей грудью. – Мудаки на всех афишах редко встречаются.

– Мудак, что Ольку бросил, – пояснил Дима, откручивая золотистую пробку второй бутылки.

Может, и у неё, Татьяны, с этим роковым Розиным что-то было?

Через полбутылки, когда глаза её плавали, как две неспелые сливы в том же компоте, она сказала мне:

– А ты, Сергей, лучше туда не ходи. Она о тебе и у ребят спрашивала. Только им сказать было нечего. Хочешь посмотреть на Птицыну – дуй в театр…

Я промолчал, осторожно не спросив, в каком спектакле играет Ольга.

Ушли они, обессиленные муками полового влечения. Дима – просто алкоголем.

Перед этим я отозвал в сторону Супруна. Он был уже в куртке, они опять создавали тесноту в коридоре.

– Слава, у меня не распивочная… – ужасно почему-то стесняясь, шепнул я ему. Он стоял, приоткрыв рот, раз за разом вытирая клетчатым платком какую-то влагу под носом.

– А?

– Я говорю, не надо приходить без звонка, – смягчился я. А получилось даже грубее.

– А-а… Ладно… – рассеянно ответил он, возвращаясь к обмякшей и довольной Татьяне.

Я закрыл за ними дверь и в первый раз подумал о себе нехорошо по отношению к Ольге. Да и тайна моя стала вдруг секретом Полишинеля, хотя я в этом практически не участвовал.