В моей комнате, выходящей цветочным балкончиком на перекрёсток, горел свет. Вариантов могло быть два: или я не выключил его, уходя, либо в квартире меня поджидал Паша. Хотя за этот месяц он заходил раза три, предварительно позвонив вечером.

Первый вариант маловероятен. Этому я обязан капле немецкой крови. Второй вариант – непонятен…

Я открыл входную дверь, как обычно, разделся и разулся в коридоре. Из комнаты не доносилось ни звука. Я вошёл. Сперва мне показалось, что человек на моей постели мёртв. Потом, почувствовав запах рвоты и перегара одновременно, я понял, что всё немного хуже.

– Паша… – я потряс его за плечо. Паша лежал в ботинках и куртке. Возле его головы, розового цвета, виднелось пятно. Не пятно – впитавшаяся лужа рвоты.

Он резко открыл глаза.

– А? – он испуганно выдохнул мне в лицо парами алкоголя. Узнав меня, с облегчением произнёс:

– Серый…

Спал он, вероятно, долго, так как не выветрившийся изо рта алкоголь выветрился из его головы.

Я долго не знал, что ему сказать. Кто, в конце концов, всё это будет стирать? И почему вообще так? Это мною оплаченная квартира, и я не хочу в этой квартире непрошеных гостей.

– Серый, у тебя что-нибудь есть?… – он повернулся, уткнувшись лицом прямо в пятно. – Ой, я наблевал… О-о…

Я молча достал недопитый коньяк. Плеснул в чашку из-под кофе, стоящую на столе.

– Серый, извини…

Лёжа, он вцепился в чашку и, приподнявшись, влил в себя коньяк. Сморщившись, закашлялся.

– Погоди, приживётся… – процедил мне сквозь желудочные спазмы.

Когда стенки желудка впитали-таки алкоголь, Паша принялся объяснять:

– Серый, извини ради бога… С Настькой поцапались. Иди, говорит, к себе домой. Я говорю – там ты. А меня, отвечает, не гребёт…

– Куда не гребёт? – с язвинкой поинтересовался я.

– Ну ты понял… Я пойду… – он шумно поднялся, распространяя вокруг себя разнообразные и неприятные запахи.

– Иди умойся, – посоветовал я ему. Коньяком я угостил его зря – коньяк взбудоражил старые дрожжи, и Паша опять стал несколько… невнимателен к своим поступкам.

Я слышал, как он долго сморкался в ванной, потом появился в дверях в мокрой куртке и с мокрыми волосами:

– Ну пока, Серый. Извини…

Хлопнула дверь. Я не проронил ни звука. Мне казалось непонятным, почему поругался с женой он, а его блевотину от своей подушки должен был отмывать я. И проветривать квартиру тоже.

Я закурил, чтобы как-то осознать происшедшее. Закурив, понял: осознавать ничего не надо. Надо стирать…

Я сгрёб с постели испачканные вещи, снёс неприятно пахнущий ком в ванную. Залил водой, добавив добрую порцию стирального порошка. Взболтал всё это рукой до тех пор, пока вода не запузырилась. Тщательно вымыл в раковине скользкие от порошка руки. Вернулся к себе.

Пока бельё отмокало, я пристрастно изучил комнату. Кроме грязных следов на полу и невыветрившегося пока кислого запаха, остатков Пашиного пребывания не обнаруживалось. Мой взгляд упал на блюдечко с помидорными семечками. Сверху марля подсохла и сделалась коричневатой. Я аккуратно развернул невесомое покрывало. Семена проросли приличными уже коготками, белыми червячками рвалась наружу помидорная ботва.

У меня были припасены две прозрачные коробочки из-под сладких рулетов, в них следовало посадить новорождённых червячков. Мешок земли я заметил ещё давно. Забытый и пыльный мешок неряшливым толстяком хранился в общественной кладовке, соседствуя с пустыми банками, мотками верёвок, тряпками неизвестного происхождения.

Земля в мешке оказалась сухой, с ломкими кусками торфа. Когда я пересыпал её в коробочки, в воздухе витала туча неприятной взвеси. Я плеснул воды из банки – земля осела и превратилась в коричневатую жижу. Я подсыпал ещё. Потом уложил в каждую ячейку коробки по два, как мне казалось, наиболее жизнеспособных семечка.

Садовод-огородник!

Коробочки я поставил на подоконник. Потом, посчитав, что бельё всё-таки должно было отмокнуть, отправился отстирывать безобразие.

Спустя час, когда бельё уже висело на натянутых поверх ванны верёвках, я обнаружил, что у меня кончились сигареты.

Накинув куртку, прямо в тапочках я спустился в ночник.

Паша сидел на ступеньках. Одна половина его лица выглядела так, будто её обрабатывали грубой наждачкой, пытаясь стесать с лица всё выступающее. Лишнее. Он дремал. Вернее, он дремал в ожидании первого милицейского патруля. К его счастью, этот транспорт, кажется, ходил сегодня с большими перебоями.

Я круто развернулся и пошёл в другую сторону. Там тоже был ночной магазин, через два квартала, но идти в тапочках до него отдавало уже нездоровой экстравагантностью.

Я не хотел помогать Паше. Всё это я помнил ещё с Осиных времен. Если поможешь один раз – в другой раз ты увидишь несчастного у себя на шее. В моём случае – в квартире. В постели.

Купив сигарет и насквозь промочив домашнюю обувь, я возвращался назад. Пашиного силуэта на этот раз не было. Неужели ушёл? Или всё-таки забрали? Всё, что я сейчас просил у Бога, – покоя.

Уже поднимаясь в квартиру, я понял, что пока он мне будет только сниться. На лестнице, потом в лифте я созерцал отпечатки кровяных его ладоней. Увидел назакрытую входную дверь.

Его, наконец дошедшего до моей кровати.

– Твою мать… – пробормотал я, закрывая за собой дверь.

К тому же тело не прекращало неприлично храпеть. Кое-как выветреишийся запах вернулся, усиленный свежаком.

«Гнать его сейчас бессмысленно, хотя бы потому, что для этого Пашу надо добудиться», – чётко определил я. Раскрыл пошире свой микробалкон.

– Лужу бы не наделал, – злобно и громко произнёс я и сплюнул в заоконное пространство.

Может быть, питерцы потому и не пили в Сочах, зная, чем это может закончиться?

Ближе к ночи позвонила Настя. Я почему-то ожидал извинений, забыв о том, что холодная красота исключает любые извинения.

– Сергей… – говорит.

– Да, – отвечаю.

– Этот у тебя? – хоть бы представилась.

– Этот?

– Ну Паша, – раздражённо уточнила.

– А-а, Паша? Ну да…

– В говно? – последовала пауза в несколько секунд, потому как я не стал отвечать очевидное. Не услышав ответа, сама подвела итог: – Естественно!

«Больше ничего не интересует?» – хотел спросить я, но она резко бросила трубку.

Содержательность разговора наглядно демонстрировала высокий уровень их отношений.

Я поковырялся в компьютере, зная, что не соображу ничего толкового. Походил туда-сюда. Повздыхал. Потом нагрёб себе на пол постель из того, что было, включая телогрейку, кое-как уместился в этом гнезде и закрыл глаза. Отчаянный запах перегара щекотал ноздри. Я спрятал нос в рукав полосатого свитера и уснул, как слон, хобот которого – полосатый.

Как выяснилось, сон полосатого слона чуток. Едва Паша пытался пошевелиться – я просыпался. Я боялся, что он обмочится у меня на кровати. Потом он вообще проснулся. Издал то ли стон, то ли вздох. Тёмной и неприятной массой подошёл ко мне. Показалось, что он хочет ударить меня ногой.

– Серый… – тихонько, одними губами издал он шелест. – Серенький…

– Ну, – отозвался я.

– У тебя есть?

И мне ярко, безжалостно вспомнился Оса. Безжалостно, потому что и у жалости, и у сострадания есть пределы. Оса сделал несколько шагов за эти пределы. Но Оса был моим другом, моим погибающим другом. А Паша, который из-за чудесного тела и сомнительных человеческих качеств супруги добровольно превращает себя в дрожащее убожество? Алкогольный протест – самая дикая и бессмысленная форма протеста. И я четко выговорил:

– Нет, – хотя в коньячной бутылке, кажется, плескалось что-то.

И тут он… заплакал.

Во тьме я не видел его лица, плач угадывался по всхлипам и по тому, как тёмные силуэты его кистей водили под глазами сверху вниз…

– Прекращай, – холодно приказал я. Я хотел добавить «уходи», но всё-таки струсил. Теоретически он бы и сам мог меня выгнать.

Натыкаясь на коварные в темноте углы, он кое-как добрался до туалета. Не включив свет долго мочился, не прикрыв дверь, и судя по звуку, далеко не всегда попадал в унитаз.

«Рок-звезда не в кондициях», – издевательски подумал я.

Он вернулся в комнату, встал в дверном проёме, опираясь плечом о косяк, глядя в сторону моей импровизированной постели. Успокоился, кстати.

– Серый, займи денег, – в его голосе я уловил неизвестно откуда взявшиеся нотки наглости. Хотя для достижения цели все средства хороши.

– На хер тебе деньги? – откровенно раздражённо отрезал я на наглость.

– Пива выпью и домой поеду…

– Нет. Спи, поедешь утром.

– Я не могу.

– Ехать утром или спать?

– Да ничего я не могу… – вдруг взвизгнул он. – Дай мне пару сотен, я тебе завтра верну.

Осиная песня. Из его репертуара. Только вот с этой песней он выступал не на сцене.

Протягивая ему деньги, я матерился в голос на его благодарность. Он не слышал меня, повторял только «пиво» и «домой»… И даже мелко кивал, убеждая меня в правильности моего поступка.

Когда он наконец скрылся за дверью, я перенёс ворох одежды на кровать и ещё долго лежал, боясь услышать в глубине замка нетрезвое позвякивание. Окунувшись в молчание, закутавшись в одеяло молчания, я рассуждал о том, как тяжело и неприятно будет извиняться Паше за сегодняшнее посещение.

Паша не позвонил – ни утром, ни на следующий день. В эти два дня я подолгу спал, машинально посетил Музей Суворова, где, не проникшись атмосферой конца восемнадцатого века, слонялся бессмысленно долго. Снял пришедшие из Краснодара деньги за квартиру. Думал о том, где можно найти хоть какой-то приработок. Вяло и без былой уверенности думал об Ольге, нехотя понимая, что первый восторг от Петербурга, а тем паче петербуржцев прошёл. А главное – север перестал делиться со мной вдохновением. И одиночество, о котором я так мечтал, вдохновению не способствовало тоже.

Привыкнув жить с Катериной, я принимал постельные отношения как само собой, я не думал, что, исчезнув, постельные отношения превратятся в половые проблемы. Вернее, отсутствие отношений… Я уже жалел даже о безаппетитных Майкиных формах… Ноги, руки у всех примерно одинаковы. Но помимо этого женского всё упиралось в слова! Нежные, ласковые, страстные женские слова были не менее важны, чем руки, ноги etc. Слова, сказанные утром, сразу по пробуждении, слова кокетливые, слова страстные и оттого непечатные. Личные. Загнав себя в одиночество, я стал там находить много ещё чего помимо покоя.

Вечером я сидел в кафе и пил кофе. Чашку за чашкой. Пил, а девушки, разодетые, как тропические рыбы, пахнущие, как экзотические фрукты, заходили и выходили внутрь и обратно, что-то выпив или перекусив. Откидывали волосы, поправляя причёску, неумело курили, отставив немного в сторону любопытно глядящие из-под юбки коленки. Нескушанные груши грудей округляли фигурки.

А я сидел и злился на них, хотя должен был – на себя. Ведь это у меня не находилось слов. Слов, которые сейчас были единственным для меня спасением. Слов, которые могли бы липко разомкнуть чей-то чужой напомаженный рот.

От кофе уже звенело в ушах, в пепельнице было тесно от окурков… Я мог бы просидеть здесь до утра, но от этого стало бы ещё хуже.

Впервые вечерний город был безразличен ко мне. Громоздились дома, бежали люди. Смеялись пары. Они были как бы отдельно от людей – смеющиеся крошки чужого, ненавистного мне счастья. От жалости к себе я чуть не заплакал. И опять, в который раз вспоминая Катю, я слышал сказанные, нет, сбежавшие шёпотом с её губ слова: «Сделай ещё больнее, милый… Тогда хорошо будет».

И я ускорил шаги. Потом побежал. Ворвался в холодное, проветренное помещение комнаты. Не раздеваясь, включил пишущую мою машинку. И слова, вцепившиеся в меня цепкими насекомовыми лапками, развешанные в мозгу кверху ногами, словно пещерные летучиемыши, вспорхнули, испугавшись какого-то движения у меня внутри, и разлетелись по чистому, безголосому листу.

Не дай мне Бог бабы или друга, чтобы снова спугнуть эту стаю… Не дай Бог…

Рассвет я встречал в изумлённом, синеватом от дыма свете… Полностью разбитый бессонницей и отчаянием. Но перепорхнувшее, сменившее место жительства отчаяние моё уже не чудилось мне фатальным, но скорее продуктивным. Я был слишком молод, чтобы писать разумом – в арсенале моём были порывы и эмоции. Я, как начинающий пещерный художник, малевал пальцем на скале, окуная палец в какую-нибудь красную охру… Но вот появляется же голова. Вполне узнаваемые уши, нос, рот… Женские красноохровые признаки.

И вообще следовало оставить разум для бездарей. Это последнее, что нужно художнику, – голый, холодный рассудок.

К утру я чувствовал себя графоголиком. Я уже не мог щёлкать по клавишам, но мне было не остановиться. Я поставил себе цель тормознуть, когда придётся замешкаться. Не мешкалось. Бежало и слепило… Только когда большая часть граждан отправилась на свои работы и в комнате сделалось шумно, я рухнул в постель. В голове гудело. Во рту было сухо от табака.

Проснувшись в тот же день, ближе к вечеру, я первым делом начал перечитывать написанное накануне. И сделал странный вывод. И это всё, вываленное кое-как, было тоже не то! Но другое! Более выстраданное и не холодно-безучастное «не то»! Слова не манекена, но человека живого и сомневающегося. Делающего ошибки. Мучающегося от этих ошибок.

Я рассмеялся. Неужели, чтобы сделать что-то стоящее, для красного словца – умное что-то, нужно, вместо того чтобы думать, лишь терять и совершать глупости? И выходило именно так.

Я извлёк из той же кладовки, где проживала земля для цветов, моток широкой бумажной ленты для заклеивания окон. Взял из ящика стола полувысохший маркер, очевидно, оставшийся от Майки, и написал большими буквами вот что: «Холодный разум – кратчайший путь к безумию».

Укрепил лозунг у себя над кроватью двумя канцелярскими кнопками.

Пусть так. Пусть!

В довершение всего этого мне захотелось сделать что-нибудь хулиганское. Я добрался до ближайшего киоска с печатной продукцией. Купил какой-то журнал для взрослых, вернулся домой. Аккуратненько вынул скрепочки и развернул заглавный постер, где была изображена белогрудая девица в сидячей позе. Сидела же она так, что кончики её обутых в сапожки ножек доставали ровно до верхних уголков фотошедевра. Внешности и внутренности, выставленные напоказ, стыдливо отливали всеми оттенками розового. Я ссыпал в ладонь оставшиеся кнопки. Прилепил мою новую подружку повыше лозунга. Поняв, какой ерундой занимаюсь, рассмеялся.

И снова – пусть так! Пусть так…

А потом позвонил Артём.