Конечно, расписаны мы с ней не были. Более того – знали, что если браки свершаются на небесах, то против наших с ней граф стоят другие люди с другими фамилиями. Просто эти люди пока не встретились нам в жизненном переполохе. Я же пытался делить с ней одиночество, изредка переходящее вдруг, после делания любви особенно, во что-то большее. Но что-то большее подразумевает другую полярность, и когда наступало что-то меньшее – я не хотел её видеть. Спать с ней я хотел всегда, а вот засыпать – нет.
Она была старше меня, пусть и на два года, но это старшинство было именно психологическим старшинством. Катя занимала приличную должность и имела соответствующие должности деньги. Денег не жалела… Жадность – не её качество. Но! Эти «но» и составляли всю мою неопределённость отношения к ней. Не жадная – но принципиальная. Зачем, например, тратиться на подаяния нищим и алкоголикам? Пьющая из горлышка вровень со всеми, когда случались такие ситуации, но тыкающая меня носом, если я вдруг забывал вымыть рюмки после посещения друзей и ставил рюмки в сервант, не сполоснув. Да, ещё обидное – Катя никогда сама не покупала противозачаточные, их должен был покупать только я. И это тоже было из разряда принципиального… Без таблеток – всё что угодно, исключая естественность… Что наводило на мысль о том, будто от меня иметь детей она не хочет. Да мы и не говорили об этом. Достаточно было просто это подразумевать.
Ещё пара «но»: любила принимать гостей, но только если гости были не моими гостями. Общие знакомые – пожалуйста. И, кстати, Оса к общим не относился.
И самое главное: она жила у меня, но не переезжала ко мне. То есть пыталась жить на два дома. И это были две разные Катины жизни. Постоянно дымящая, красивая когда-то мать её и отчим – солидно располневший с годами, бывший спортсмен, лыжник вроде бы, – вот они были для неё второй, иногда казалось мне, более близкой семьей. Все ссоры наши заканчивались её побегом и недельным обычно отсутствием…
Я, наверное, тоже не был для неё идеальным мужчиной. Небрежно одевался, ложился спать под утро… Не говорил ей ласковых слов… Последнее вообще было для неё болезненным. А я не мог себя переломить. Я не мог говорить нежности красивой и взрослой девке, умной к тому же… Стоящей на своих чудесных двоих гораздо увереннее меня.
Скреплял же отношения наши… юмор. В словотворчестве она напоминала Осу, но если у Осы словотворчество больше напоминало шаманские заклинания, где вокруг слова строились символы и догадки, то словотворчество Катино было лёгкого, смешливого характера.
Однажды мы стояли в магазине. Неизвестная пожилая дама попросила меня:
– Достаньте мне вот ту банку… Вы длинный.
Катя отреагировала тут же:
– Длинный бывает язык. А он – высокий…
И стояла дальше, умело сдерживая смех.
Или говорит мне после любви:
– Серега, а ты всегда был секс-символом?
Я приподнимаю бровь, чувствуя подвох…
– В том смысле, что секс с тобой всегда был чисто символический?
Искусная пауза. Общий хохот.
Как-то заявила нахамившему ей знакомому:
– Выйди и закрой за собой… рот.
Она не могла быть слабой, и это меня настораживало… Мне кажется, слабость сродни чувствительности. Нельзя быть сильным перед звёздами, как сказал бы Оса. И я бы согласился…
– Почему ты не стала моделью? – как-то пошутил я. Вернее, попытался сделать комплимент ходящей по комнате её обнажёнке.
– У меня щиколотки толстые… Вот тут, – она провела пальцем от икры вниз, – должно быть, – не помню, сколько она заявила, – сантиметров. А у меня на сантиметр больше…
То есть вот если бы не щиколотки… Ох уж эти щиколотки…
Вот так мы и «толкались» друг с другом, но нередко, в те самые недели обиды её на меня, я догадывался, что мне надо что-то менять…
Это чувство явилось ко мне ещё в Краснодаре. С Катей, да и с Осой я был, конечно, ещё не знаком. Меня в прямом смысле слова мутило от собственной бессмысленности. Не бесполезности – внутри себя я был полезен. Хотя, вроде бы, только себе. Но пугало не это. Я ощущал что могу, в состоянии и таланте сделать что-то ещё. Большое и, наверное, нужное.
В М-ске я понял, что горка денег, насыпанная поверх необходимой суммы Осой и его командой, не приносит не то что счастья – даже удовольствия. После того как я перебрался в М-ск, с нуждой я не сталкивался. Получив же впервые приличную сумму от Осы, бросился покупать музыкальный центр. Через две недели я понял, что мой старый и потрёпанный предыдущий считывал с аудионосителя те же слова и те же ноты. Горка подсыпалась – а я думал: «Зачем?» С детства я питал равнодушие, даже неприязнь к автомобилям. А в первую очередь к автолюбителям. И получал удовольствие от пешего, неторопливого передвижения. Поэтому нежелание автомобиля сделалось элементом гордости. Слабости были удовлетворены – духовое ружьё, два непомерно дорогих и острых ножа с красивыми ручками и непомерно острой сталью. Всем этим я пользовался раз, может быть, месяца в три… И что было бы, если этот раз, который месяца в три, я употребил бы на более полезное занятие? На чтение, например. Я не стрелял по птичкам, а магазинное мясо вполне поддавалось обычному кухонному ножу. Только гитара была приобретением расчётливым и разумным. Это было точечное, точное приобретение. Это всё. Тогда что же так тревожило меня? Что не позволяло порой уснуть до утра, почему я до первых птиц ворочался в постели? Почему курил на балконе, мечтая о том, чтобы сигарета кончилась только к утру? Вывод о том, что дело не в деньгах, я сделал быстро и безапелляционно.
Я много читал. Но в отличие от других книгочеев, литература не была для меня выходом. Хуже того – она была входом. Литература была для меня входом в тот мир, возвращаться из которого мне не хотелось. Однако честолюбие не позволяло мне сделаться червем, пусть даже и книжным.
Завидовал ли я Осе на пике его популярности? Пожалуй, нет. Я завидовал его месту на сцене – это было. Но ведь со сцены можно было произносить всё, что угодно… И я не мог предложить миру то, с чем выступать на сцене было бы неожиданным и интересным.
К счастью, я знал место своим стихам. У них не было недостатков. Беда в том, что достоинств у них было тоже не много. Они были крепенькие, как ещё сотни породистых щенят в собачьем питомнике. Крепенькие и одинаковые. А как известно, новые и красивые породы обычно рождаются посредством мутаций. Против мутаций возражало всё моё сознание… Да и не с таким, пригодным для хороших стихов сознанием я родился. Исполняющий мои песни Оса благородно и благодарно объявлял меня автором, кивая в задымлённую, хаотичную темноту, где среди зрителей находился и я. Я только чуть кивал головой в знак благодарности, так что даже стоящие рядом люди этого не замечали. Это было приятное «не моё», и Оса, зная это, никогда не звал меня на сцену. Я был «серым кардиналом» не потому, что этого хотел. Потому, что первая и ведущая роль мне не светила.
В общем, как я уже говорил, всё равно надо было что-то менять.
Я перечислял в уме возможности: место жительства, род занятий, работу? Женщину? С алкогольными проблемами Осинова и, соответственно, с появлением бездельного времени это чувство утвердилось во мне, залегло внутри меня глубинной бомбой с часовым механизмом (по крайней мере, мне так казалось), напоминающей о себе пока что только более или менее назойливым тиканьем.
«Кто я?» – задавал я себе естественный и разумный вопрос, но в отличие от большинства ответа я не находил…
Многие мои друзья мечтали путешествовать. Увидеть джунгли Южной Америки и бездельные пляжи Гоа. Париж и Венецию… Я – нет. Зачем мне всё это, когда я не определился с главным и единственным вопросом: «Кто я?» То есть путешествовать я всё-таки хотел, но прежде я хотел кем-то стать! Получить право на путешествия…
Было так: начиналась зима, робкие заморозки покрыли стёкла корочками изморози, легко соскабливающимися ногтем. И стоя в тамбуре электрички (станция назначения уже и не важна), я раз за разом царапал на матовой белой поверхности одно и то же…. Пока поверхность стекла не оказалась неравномерно, однако почти полностью исписанной… «Кто я?.» «Кто я?..» «Кто я?..» Мне нравилось раз за разом выводить это словосочетание так, как будто бы, написав его многое количество раз, уставшая от повторений рука сама вдруг напишет ответ. Ответа не было – мной овладевало отчаяние…
Возвращаясь к Кате: тема эта в наших с ней разговорах была – табу. В отличие от меня она точно знала, кто она. И хотела иметь рядом с собой такого же знающего мужчину. Может быть, нежелание детей из той же оперы-балета?
Я говорил ей несколько раз – говорил о том, что есть другие люди, города, занятия… Понимая, впрочем, что и в других городах и занятиях я не могу появиться с дырявой авоськой знаний. Её красота и моя неплохо соображающая голова – это никакие гарантии. Но меня приводило в отчаяние даже нежелание попробовать что-то изменить… Как любил повторять мой знакомый ставропольский музыкант: «Лишь бы лететь – пусть даже и фанерой над Парижем». Пока же я покорно ожидал, что под лежачий камень вдруг, ни с того ни с сего, потечёт ручеёк. Образно выражаясь, под два наших лежачих камня ручеёк и тёк – устьем ручейка был смешной пупырышек презерватива. Никаких других ручейков пока не предвиделось. Плюс, как я говорил, вторая Катина семья – мать и отчим-спортсмен собирались увезти её драгоценные прелести загорать на какие-то египетские курорты. Где её прелести будут ещё более прелестными. Я же, настоявшись, как колодезная вода на дубовом листу, на рассказах Казакова, мечтал о севере и безлюдье… И она-то, если не случится поговорочного кирпича или чего такого, точно попадёт в Египет. Я же с севером… Вечная нерешительность.
Север должен был принести те впечатления, которых я боялся и жаждал одновременно. После севера, казалось мне, я буду наконец-то обязан сесть и писать. Я буду должен северу… А быть должным я не любил.
В ящике письменного моего стола лежали десятка полтора рассказов. В идеальной аккуратности и бездеятельности. Эти рассказы я показывал только Осе. И Оса, как я и ожидал, не оценил рассказов. Вернее, он их просто не прочёл. К нерифмованным словам Оса относился с прохладцей. Безрифменные и безритменные слова были для него средством поиска. Перспективой их зарифмовки… Или наоборот – лишним оплывшим воском вокруг идеального до невозможности пламени свечки. Да к тому же поэты вообще редко интересуются чем-то, кроме Бродского, себя и ещё парочки таких же безумцев. Я для Осинова исключением был лишь потому, что мои стихи были другими, чем его. Щенки разных пород…
Отдав Осе рассказы, я забрал их через неделю под каким-то предлогом, а он про них больше не спрашивал. Мы поняли друг друга без слов и обид.
Я повторюсь – я боялся севера. Я с отчаянием понимал, что, если я приеду оттуда пустым – это может оказаться катастрофой. При том что писать я не любил. Писательство напоминало мне бесцветную картину пахоты бесконечного поля… Бородатый мужичонка и худая лошадёнка с криволапым плугом, напоминающим худо сделанные грабли… Триумф где-то там, за пятьдесят. Перспектива его – минимальна. Трудозатраты – огромны… Причём триумф к такому возрасту пугал гораздо сильнее трудозатрат.
Писать я не любил, но иногда – редко и метко – находились, как мне казалось, те самые слова, которыми чётко и нервно вырисовывалась, выражалась вдруг ускользающая, торопливо промелькнувшая эмоция. Я схватывал её, и застывшая, эмоция превращалась в мысль. Мысли оформлялись в цепочку. И цепочка записывалась единственными, нужными словами. Мне верилось – выходит неплохо.
Однажды, как только я познакомился с Осой, я случайно сблизился с одним засаленным типом. Тип снимал клип. Осе. Тип много суетился, обосновывал свою бездарность (хотя какая «дарность» тогда стала бы что-то снимать Осе?) художественным понятием «минимализм»… Видимо, за неимением их в постели, требовал обнажённых девиц в кадре. Короче, он и Оса быстро послали друг друга к известной матери, но… Этот засаленный чудак действительно любил кино. Следил за новинками. Собирал видеокассеты. Подписывал их корешки совершенно неясным и бледным шариковым почерком. Именно поэтому я не знаю названия фильма, что он мне дал посмотреть. Это было как раз накануне ссоры. Кассету я не отдал по той причине, что режиссер слинял. Скрылся. Исчез. А посмотреть её решился ещё через месяц. Я-то как раз к кино отношусь прохладно.
Я четко помню – сварил ковшик кофе… Как будто приготовляя себя к чему-то… Хотя был обычный, стандартный для летнего М-ска вечер. Кофе я всё больше употребляю с утра. Толкнул кассету в щель проигрывателя. Фильм начинался даже не с начала. Того засаленного, что мог бы мне объяснить завязку, не было рядом и нет до сих пор. На экране миловались обнажённые подростки. Девочке – лет шестнадцать. Хотя нет – это было официальное французское кино, претендовавшее на какую-то награду. В общем – неформалы, первая любовь, худосочная претензия на эротику, грудки-семечки – тоска и скука… И в один из моментов зазвучала музыка. Пронзительная и точная одновременно. Сочетание – идеальное. Я вспомнил всё. Я – подросток, поцелуй почти первый – мы что-то делаем друг с другом в голом виде и ещё точно не уверены – что. Фильм – мусор. Музыка – не будь её здесь и сейчас – мусор тоже. Я дослушал мелодию, перемотал и поставил ещё раз. Кому сказать спасибо – безгрудой девчонке с экрана? Двум французским мальчикам актёрам, что так нежно целовали эту девочку? Композитору, сочинившему простенький рефрен?
Я нажал «стоп». Едва ли не на ходу наливая кофе, кинулся к столу. Утопая в сигаретном дыму, я бежал по бумаге, боясь спугнуть состояние любым лишним движением. Я окунулся туда, в слова, так, будто переживал своё состояние снова. Единственное отвлечённое действие, что я совершил за эти два дня бегства, – я ходил за куревом. Да варил кофе. Я вскипятил и приготовил рассказ. Потом я проспал сутки. И даже когда проснулся, глаза чесались от висевшего в квартире дыма.
Получается, что писать я любил? Да. Я не мог вообразить, как можно заставить себя писать. Как можно заставить себя добровольно пахать бесконечное поле… И, наивный, я всё надеялся, что мне поможет север.
– Я вижу, вы вместе с Осой наопохмелялись? – Катя пригрела на лице усмешку. Она вернулась с работы. Успела переодеться в домашнее. Выпившего – она переносила меня легко, а главное, редко. Я ещё не успел забыть ту дорожку, по которой отправилась в вечность моя матушка.
Усмешка всегда удачно и симпатично существовала на Катином лице. Сейчас должно было последовать: «Ну раздевайся…» – по интонации так похожее на добродушное «Горе ты моё…»
– Ну раздевайся…
– Слушай… – язык опять прилип к нёбу. Я стоял, не двигаясь.
– Э… Э-э, – она поняла: что-то тревожное.
– Слушай, – подтвердил я, – Оса умер.
Катя, спасибо ей, не стала задавать глупых вопросов… Наподобие «как?» или «когда?». Несложно, например, догадаться «когда», если ночью он ещё был жив… Катя сказала:
– Ого, – и опустила глаза. Хотя, наверное, слишком громкое «ого» для настоящего соболезнования. Больше от удивления. Я тут же подумал, кому же она должна соболезновать? Если Осе – ему уже и не надо. Мне? Я-то, увы, переживу…
– Я к нему утром пришёл, – рассказывал я, снимая куртку и ботинки, – а он уже лежит…
– На кровати? – почему-то спросила Катя.
– На полу. Да и какая разница… – всколыхнулось вдруг раздражение.
– И ты там с ним?..
– Сидел? – закончил я за неё. – Нет, вызвал милицию и на лавочке пиво пил.
– Пиво? – переспросила.
– Ну пиво, которое ему нёс… А что я должен был – головой об стену биться? Рыдать – так не рыдалось…
– А я понимаю… – Катя сдунула чёлку. – Когда папы не стало, я вообще на дискотеку попёрлась…
– Хочешь сказать – организм защищается?
– Нет, просто говорю тебе. Помянем? У меня есть немного. Мы с Лидкой не допили…
Лидка – её подруга. А не допить они могли только мартини, потому как только его и пили.
– Ну давай твоё немного…
Катя запустила руку в кухонный шкаф, достала полбутылки ожидаемого.
– Вот только с соком мешать не будем…
– Да какой сок, – отозвалась она, соглашаясь, – не тот случай.
Хозяйским движением пальцев уцепила сразу две рюмки, налила так, что на поверхностях рюмок образовались выпуклые линзы. Капли поползли по стеклу. Тяжёлый напиток густо пахнул лекарством. По крайней мере мне так казалось…
Молча потянули рюмки ко рту, высосали лекарство. Поставили рюмки обратно.
– Тебе больно? – состорожничала Катя. Оса был первой нашей совместной потерей.
– Да скорее странно. Уже ведь его не наберёшь…
– Ты часто ему звонил последнее время? – это прозвучало вопросом, но вообще это было утверждение. Последнее время я ему почти не звонил, потому что его последнее время Осинов был тяжело и невежливо пьян.
– Ну да, – подтвердил я, соглашаясь с утверждением, что не часто, наблюдая, как за окном на стволе дерева живая птичка выковыривает из-под коры какую-то снедь, работая клювом, как сапожник шилом.
Мы замолчали. Птичка передвинулась по стволу чуть ниже. Я не знал названия этой зимней пичуги.
Катя опять налила лекарства. «Интересно, помогло бы это лекарство Осе?» – подумал было я, но прогнал и проклял эту мысль. «Помогло бы в этот раз – не помогло в следующий».
– Ладно, – вздохнула Катя, глядя на жидкость так, будто выискивая на дне рюмки невидимых микробов. Я чуть было не улыбнулся.
– Серёга… – начала она вдруг осторожно, переходя с поминовения Осы на какую-то другую, ей важную тему.
Я перевёл на неё глаза. Поминая Осу, удобнее было глядеть на заоконную птичку.
– Я начинаю к тебе привыкать… – сказала она очень серьёзно. С её стороны это звучало почти признанием в любви, какового я от неё не слышал, да и не ждал особо…
– Я давно к тебе привык, – не сморгнув, солгал я. Потом всё же сморгнул. Потому как солгал наполовину.
Она щурилась сквозь сигарету и долго и прозрачно глядела на меня, не замечая дыма. И улыбнулась:
– Ты не понял… Это похоже на чувство.
Я возвратил взгляд за окно, меня охватило замешательство… Заоконная птичка переместилась ещё ниже по стволу, задорно вертя хвостиком.
– И… – подтолкнул её я.
– Мне нужна неделя, – запуталась она вдруг, опустила глаза и, показалось мне, покраснела. Впервые за всё общее время…
Я её понял. Она просила… она просила неделю, как… как просят убавить пламя под сковородой, чтобы блин не сгорел раньше, чем будет румян и маслянист. Только хозяина этой сковороды не спросили, каким он хочет видеть блин этот…
– Там по последней, – я заинтересованно потянулся к бутылке. Как к лекарству от ненужных и необдуманных слов.
– Ты переводишь тему… – она выглядела немного даже счастливой своим признанием.
– Я стараюсь избежать пафоса… – тему я действительно переводил.
– Так ты даёшь мне неделю? Вообще без тебя? – сигарета, как влитая, торчала в её руке и густо дымила. Это было даже красноречивее, чем какое-нибудь её дрожание. Катя волновалась.
– А что будет дальше? Что-то изменится?
– Мы договорились? А потом ты узнаешь, что… Может быть, у меня будет одна семья, а не две.
– Неделя нужна с сегодняшнего дня? – задал я последний вопрос. Отпускать её сегодня я не хотел. Потому, что хотел её. Я хотел бежать от кошмарного утра любым возможным способом. Инстинкт размножения работает вдруг в неприглядных и не соответствующих трагедии случаях.
– Нет, с завтрашнего. Сегодня я останусь с тобой…
– Тогда докуривай быстрее…
– Больно… – резко вздрогнула она всей кожей, когда я позволил себе немного грубости. Я попытался чуточку отстраниться, но она, обнимая меня, выдохнула быстрым, ярким шёпотом:
– Нет, нет… Сделай ещё больнее… Тогда хорошо будет…
Мир закачался, заскрипел… «Сделай ещё больнее. Хорошо будет».
Когда я вернулся на кухню, чтобы попить воды, маленькой птички на стволе дерева уже не было.
Странная вещь, думал я, лежа в постели. «Он проснулся и вдруг вспомнил, что…» – это для книг. В жизни всё по-другому. Я помнил это ещё по тому времени, когда умерла мать. Пробуждаешься, уже зная. Бережное сознание как-то хранит нас от шоковой терапии. Вот и сейчас – проснувшись, я ничего не вспоминал. Проснувшись, я уже знал, что произошло вчера.
Катя спала бесшумно, и я несколько минут слушал только тишину, в которой, даже прислушиваясь, не отыщешь её дыхания. Стараясь не шуметь, встал, натянул шорты…
Возле мойки на кухне сияли вымытые рюмки. В чистой пепельнице на подоконнике догнивал единственный Катин окурок. Бутылка отсутствовала. После того как я вчера лёг, Катя всё вымыла и убрала.
Я попил воды из под крана, поставил чайник. Первое, что попросит Катя, проснувшись, – поставить чайник. А он будет уже горячий… Она будет пить зелёный, пахнущий рыбой чай и потом торопливо краситься… Готов ли я к тому, что это будет происходить ежедневно? Готов ли я к тому, что она даст мне подписку о невыезде?
Катя проснулась по будильнику. Несколько минут лежала, не двигаясь, – я это слышал. Потом, пошуршав одеялом, по обыкновению села в постели.
– Степнов, чайник уже горячий? – послышался из комнаты сонный, а потому на тон ниже её голос.
После обычных утренних процедур – долгого хождения в ванную и обратно, расчёсывания волос с заколкой в зубах, подкалывания этих волос за ухо, деловитого молчания – она налила чашку рыбного чая, села боком к столу. Взяла фигурную чашку двумя пальцами, подула на кипяток.
– Голова не болит? – задала участливый вопрос…
Я видел, как она топчется на месте, не зная, с чего начать необычное утро. Или она передумала уходить?
– Серёга, ты не передумал? – хлебнула из чашки.
– Как можно пере-думать, если я и просто-то не думал об этом… Это твоё право. Да и передумать можешь только ты. В конце концов, «надо» – значит, надо.
– Надо, – подтвердила она и опять хлюпнула чаем.
Мне казалось, будто она чего-то недоговаривает. Будто думает больше, чем говорит. Но сейчас мне было вполне достаточно и этого.
Когда она уходила – строгая, прямая, собранная, – остановилась у дверей. Достала из сумочки ключи от квартиры. Протянула мне, и я поймал ключи в ладонь.
– Чтобы не было соблазна… Пока. Я сама тебе позвоню… – и неожиданно поцеловала меня, как бы извиняясь за что-то. Это было необъяснимо, потому что такие нежности ни я, ни она не выносили…