Проводив Мишу и Гулю на работу, я принялся искать деньги. Вариант с гитарой был глух – разве что встать с ней где-нибудь в пешеходном переходе. Причём в качестве товара, а не инструмента. Родилась и тут же увяла мысль устроиться грузчиком – я не мог себе позволить не спаивать Михаила ещё хотя бы неделю. Мне хотелось бежать! Было стыдно даже выходить на улицу.

К книгам я не прикасался. Они были зримым и постоянно напоминающим о себе теснотой в углу кухни памятником моей глупости. Что было с ними делать – я не знал.

Телефонная книга была исчерпана. Я даже позвонил Максу в М-ск, надеясь попросить его прислать мне денег на обратный билет.

Когда я представился, его мать заговорила со мной радостно и взволнованно. Я понял, что в М-ске меня давно потеряли. По её словам, Макс уехал в Коктебель и вернётся не раньше, чем через две недели. «Две недели в Коктебеле…»

Решать надо было что-то прямо сейчас!

Я вышел на балкон. Закурил, глядя на играющих в песочнице малышей. До меня доносились их отдельные реплики. Две мамы, одна из них с коляской, сидели неподалёку. Детская идиллия казалась мне абсолютной.

– Вера, ну помоги ты ему встать! – оторвалась от щебетанья с подругой та, что без коляски.

Там, в песочнице, старшая девочка тянула руки к годовалому малышу. Подымала его, и малыш, делая несколько шагов, снова падал в песок.

В другом настроении я бы улыбнулся.

«Вера, – думал я механически, – помоги ему встать, – и снова, стряхнув наваждение: – Вера, помоги ему встать…»

С чердака головы, как старые, пыльные книги, на меня посыпались цифры.

– Вера! – проорал я в трубку, когда услышал соединение.

– Сейчас позову, – откликнулись там. Я немного погорячился.

– Аллё! – детский, встревоженный её голос заставил меня поморщиться от стыда.

– Вера! Это Степнов! Сергей… Ну? – я бы не удивился, если бы она положила трубку.

– О! – обрадовалась она. Так, будто нашла в придорожной пыли монетку. Зря ведь!

– Вера, нам надо увидеться! Я бы хотел немного объясниться! – я покраснел даже перед телефонной трубкой.

– Ну давайте… – ещё и на «вы».

– Мы же перешли на «ты».

– Давай, – несмело повторила она. Вера даже не знала, как со мной разговаривать, а я вот так. Что если на всю жизнь у неё останется сомнение в людском благородстве? Нет! Не сейчас! Чтобы отдать все материальные долги и разобраться с моральными, мне нужно было сбежать!

– Где? Во сколько? Я подъеду…

– Я вообще болею… Может быть, вечером?

– Да когда угодно! – легкомысленно пообещал я.

– Давайте в семь на «Владимирской»…

– Вера, куда тебя несёт, больную? – услышал я голос за кадром.

– Мама! – жёстко одернула её Вера. Связи ещё сильны… Ребёнок, отстаивающий свои права!

– На выходе, – уточнил я.

– Ну да…

– Хорошо! До встречи!

Только бы она пришла! Только бы…

Я знал, что она появится раньше! Для этого совсем не обязательно иметь психологическое образование. Достаточно было поставить себя на её место!

Эскалатор медленно волок меня вверх. За моими плечами в чехле болталась гитара.

Вера, конечно, уже ждала.

Я спрыгнул с уходящей под гребёнку ленты. Помахал ей рукой. Она робко ответила и улыбнулась.

Поздоровавшись, мы вышли из полутёмного вестибюля на солнце. Прямо перед нами матовыми чёрными куполами возвышался Владимирский собор. Под ногами же копошились, предлагая несущественную снедь, бабушки.

– Ты больная совсем, – посочувствовал ей я. Вера то и дело доставала платок, несколько раз тоненько чихнула. Кончик её носа покраснел, глаза слезились.

– Да… – только и сумела сказать.

Здешних забегаловок я не знал, а тащить Веру в первый попавшийся кабак, пусть даже и ради кофе, у меня не хватало духу. В Питере так – иной кофе вдруг окажется дороже бокала пива. И счёт принесут уже после того, как от твоего кофе останется лужица чёрной жижи.

– Ну, куда? – спросил-таки я.

– Здесь есть мороженица, – сообщила она, шмыгнув носом.

– Только мороженицы тебе и не хватало! – проговорил я с родительской интонацией, но вовремя спохватился.

– Заказывай… – разрешил я, пробежав глазами по цифрам.

Она шумно высморкалась.

Я закурил, наблюдая, как она выбирает десерт, склонившись к меню. Отросшая ещё больше чёрная челка наполовину закрывала её лицо. Подбородок она кутала в невесомое подобие шарфа.

– Клубничное, – робко сказала она.

– Может, всё-таки чаю с пирожным?

– Нет, клубничное, – повторила она упрямо, пряча улыбку в шарфик.

Я ограничился кофе.

– Вера! – начал я, болтая ложечкой в чашке и не глядя в её сторону. – Вер, я уезжаю.

Мне казалось, что я рушу её надежды. Что с этими словами она вдруг заплачет. Я подготовился к этой её реакции, даже не думая о том, что ей, Вере, уже может быть всё равно.

– В Краснодар? – спросила она.

– Да, – подтвердил я, краснея. – Вера, я урод! – признался вдруг я, от чего мне стало легче. Стоит сформулировать главное, чтобы потом всё остальное стало лишь подтверждением этого тезиса. – Я не хотел того, что вышло… Я сделал невероятное количество глупостей, за которые мне ещё придется заплатить!

Я мог бы размазывать ещё долго. Каяться. Просить прощения. Давить на жалость. Но неизбежность перехода к главному и… и гнусному придавала моим раскаяниям ненужную сейчас легковесность.

– Мне нужны деньги на билет! – оборвал я. О том, куда увянет разговор, если она простодушно скажет, что денег у неё нет, я старался не думать.

– Деньги? – переспросила она. Мне показалось, что Вера превратилась в больного воробышка, так вдруг она нахохлилась, ковыряя ложечкой неестественно розовый, пышный десерт.

– Я отдам тебе свою гитару, – продолжил я. Довод, придуманный мной, кажется, лишал меня хоть чуточки унижения.

– А на чем же вы… ты будешь играть? – Вера казалась рассеянной.

– Я не буду… – отмахнулся я, почувствовав, что сказал глупость, и, чтобы как-то разбавить неловкость, произнёс:

– Почему ты никогда не называешь меня по имени?

Она устало улыбнулась:

– Стесняюсь…

Будь она немного повзрослее, я бы постельно пошутил. Тут – не тот случай.

– Деньги я тебе пришлю через две недели…

И тут я заметил, что она сейчас заплачет. Собирающиеся в уголках глаз слёзы уже невозможно было приписать насморку!

– Вера… – позвал я её.

Слеза медленно потянулась по скуле, оставляя за собой блестящую дорожку.

Вера же – улыбнулась.

– Вера… Я приеду! – с надеждой в голосе проговорил я. Только кому – ей или мне – была нужна эта надежда?

Она закивала головой.

– Приезжай… Приезжай скорее, – забормотала вдруг.

– Ну скажи… Скажи: «Серёга, приезжай!» – тормошил её я.

– Се… Серёга… – всхлипнула она сквозь слёзы.

Я пододвинулся ближе к ней и приобнял её за плечи.

– Ну… Ну… – утешал я её, не до конца понимая, отчего она плачет.

Мы поехали к ней домой. Я долго стоял внизу, у подъезда, ожидая, когда она вынесет деньги.

Потом неловко прощались. Я снял с плеч гитару, поставил её перед Верой.

– Вот, бери!

– Я возьму! – сказала она. – Это – монетка!

– В смысле? – не понял я.

– Ну монетка. Которую кидают, чтобы вернуться, – она привела себя в порядок ещё там, в мороженице, и смотрела на меня сейчас чистыми глазами и немного улыбалась.

– А-а…

– Поезжай! Она тебя будет ждать.

– Спасибо! Я пойду? – спросил её я. Поддавшись слабости, нагнулся к её губам.

– У меня насморк, – сказала она и увернулась.

Деньги были найдены! Больше ничего, кроме покупки билета, не связывало меня с этим городом.

Я возвращался в моё пристанище. Контуры понятия «совесть» очерчивались всё яснее. А она – совесть – терзала меня, хотя в это, наверное, никто, кроме меня, уже не верил.

На следующее утро я купил билет. Прямые поезда были давно забронированы. Оставались только те, что с пересадкой в Москве. Мне было всё равно! Лишь бы бежать вон из моего позора. Туда, где действительно можно зализать нанесённые Петербургом раны.

Вечером, перед самым отъездом, мы с Михаилом крепко выпили.

– Дождался бы белых ночей… Пошли бы смотреть мосты… – сокрушался он по поводу моего отъезда.

– Нет, Мишка, не могу… Противно.

– А это ты как потащишь? – он указал глазами на так и стоявшие в углу кухни пачки книг.

– А вот так! – я встал, взял две пачки книг в обе руки. – Помоги…

Книги мы выставили на помойку. Поставили стопки рядом с мусорным бачком. Я поступил решительнее, чем поступал, работая почтальоном. Один экземпляр я всё-таки оставил себе.

– Ну ты даёшь! – восхищался Мишка. Разбежался и ударил по надорванной пачке ногой. Обёртка разорвалась ещё, и одинаковые книги разлетелись по асфальту. «Сергей Степнов. Обычные встречи», «Сергей Степнов. Обычные встречи», «Сергей Степнов. Обычные встречи». От одинаковости рябило в глазах.

Я достал зажигалку.

– Давай, – говорю, – устроим пожар.

– Нет, ну его в дупло – аутодафе, – отвечал Мишка. – Пусть бомжи возьмут на макулатуру!

Хорошее дело! Аутодафе, да ещё и в дупло.

Когда мы вернулись в квартиру, я вышел на балкон. Сверху книг уже не казалось так много. Серые квадратики величиной с почтовую марку. Их приклеили для того, чтобы отправить из Петербурга меня…

Несмотря на позднее время, солнце висело ещё высоко. Последнее, провожающее меня петербургское солнце. Когда я приехал сюда, меня тоже встречало солнце. Но то солнце, я помню, было куда более весёлым, невзирая ни на какие морозы.

Миша рвался меня провожать. Я еле отговорил его от этой затеи. Мне хоть какое-то время следовало побыть одному. Артёму я так и не позвонил. Одно то, что Ольга могла взять трубку, приводило меня в полуобморочное состояние.

Всё! Все вещи были упакованы. Концы – обрублены. Якоря – подняты.

Я крепко пожал Мишкину руку, закинул на плечо тяжёлую сумку. Вышел во двор и медленно двинулся к трамвайной остановке.

Когда я приехал на вокзал, до поезда оставался ещё целый час. И тут мне стало казаться, что я никуда не еду… Я вспомнил тот день, день моего приезда. Как я звонил Паше. Как подарил местным обитателям телогрейку. Вспомнил надежду, которую привёз с собой в этот прекрасный город, о который потом так неосторожно разбил себе морду. И сейчас, когда начинаются белые ночи, я вынужден бежать из этого города. Бежать, растеряв слова и репутацию на его пронзительных, как стрелы, улицах.

Я достал сигарету, вышел на площадь перед вокзалом. Неосторожный хмель колыхался в крови, придавая прощанию трагические нотки.

«Прощайся, Степнов», – подумал я о себе в третьем лице. Так думать о себе было удобней – хоть какая-то крупица позора ложилась не на мои, а на его, Степнова, плечи.

Вдруг я как-то резко и полно вспомнил Ольгу. В то, первое наше свидание на озере. Слова, которые она говорила. Она назвала меня «хороший мой»…

Рано или поздно нервы всё же должны были сдать. Я только не ожидал, что на такой банальности. Она называла меня «хороший мой». Хороший мой… Хороший… Эти слова… Как стая одинаковых голубей…

Если мужчины не плачут, то это как называется? Или я уже не…

На перроне, на подходе к поезду, у моей сумки отвалилось дно. Зимние вещи со дна сумки повалились прямо на землю. Только этого ещё и не хватало. Немолодая женщина с телегой протянула мне скотч. Собрав вещи, я обмотал сумку липкой лентой.

– Возьми себе, авось пригодится, – махнула рукой женщина, поглядывая на мои мучения.

Скотч я положил сверху, рядом с бутербродами, которые мне сделала сердобольная Гуля.

Больная сумка была восстановлена, и я обречённо вошёл в вагон.

Когда поезд тронулся, я ещё раз подумал: «Всё!» – и наклонился к раненой сумке, чтобы пожилой попутчик не видел моего лица…

«К Осе», – думал я, сдерживая слёзы отчаяния! И сам не знал, что имею в виду!