Месяц я прожил так, как будто мелкими глотками удовольствия выпивал ту самую бутылку шампанского из провинции Шампань… С какой-то фатальностью чувствуя, как все эти удовольствия не бесконечны. То есть бутылка когда-то должна подойти к концу.

В свое оправдание могу сказать – удовольствия мои нельзя было назвать безрассудными. Пир во время чумы не в моём характере. Хотя не было никакой чумы. Пира, правда, тоже… Так, макароны, греча… Тушёнка…

Единственным опрометчивым шагом было посещение концерта «Люляков» – запланированная, но, как обычно, стихийная впоследствии, попойка после выступления переместилась ко мне домой…

Так я выяснил, что соседки мои – две Яги, одна из которых пузата, другая долговяза – были практически глухи.

Кроме того, выяснилось, что вечерние попойки особенно утомительны утром следующего дня. Когда опохмелившиеся не в меру знакомые ленятся уходить и им очень сложно объяснить, почему в это время я не могу разделить с ними пьянку.

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми. И без них жизнь моя текла вполне насыщенно. При этом я не чувствовал себя одиноким – одиноким обычно чувствуешь себя в толпе… Вокруг меня же были неодушевлённые приятности, берегущие мою психику лучше и качественней любого приятеля: каждое утро я просыпался с ощущением праздника. Торопливо завтракал, одевался в хаки-телогрейку и выходил в город…

Купив себе карту, я отмечал каждодневные свои маршруты на ней красным карандашом. Я завёл себе тетрадь, куда вносил информацию о памятниках архитектуры: даты строительства, архитектор… Этого мне показалось мало: архитектурные стили, названия мостов, даже новые словечки… Какая-нибудь кариатида… Или пилястры… Самообразованием это не было, потому что самообразование всё же преследует какую-то цель… Я же в первую очередь жмурился и мурлыкал, как довольный кот, узнавая новое и это новое созерцая. Купаясь в новом… Я приобрёл кисти и десяток тюбиков масла – будет потеплее, и я буду рисовать, мечталось мне.

После прогулки, которая длилась не менее нескольких часов, я возвращался. Обедал куриным супом и садился писать…

Всё происходящее далее напоминало мне известную басню: то их понюхает, то их полижет – очки не действуют никак… Причём очками служили… Не знаю, как это объяснить – сам север служил очками, которые никак не действовали.

Короче, на бумаге я вёл себя как заикающийся младенец. До тех пор пока передо мной не ложился белый лист, мне казалось, что я переполнен мыслями. Начинён предложениями, как фаршем – купаты. На бумаге же всё кажущееся значительным вдруг обесценивалось, принимало форму куцых, незавершённых абзацев… То, что меня окружало в реальности, было куда выше того, что выходило на бумаге. Должно же было быть наоборот. Да, да, да – наоборот!

И я вертел, подбирал слова, не подозревая, что важное и главное лежит ещё до слов. Чтобы появились слова, нужна была необходимость в этих словах. Нужда в словах оправдывала их появление!

Я думал о словах, не желая знать о причине их возникновения… А когда слова – просто слова, пусть даже замысловато построенные в предложения, цена этих слов, увы, невысока.

Я не отчаивался. Отчаяние приходит тогда, когда исчерпаны все аргументы. Я же считал, что мне ещё есть где искать. И есть направления, в которых стоило попробовать двигаться…

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми – об этом я уже упоминал. Новые знакомые сами делали активные шаги для моего отступления.

Случилось это спустя несколько дней после злополучного концерта…

Раздался звонок в дверь. То, что звонил не Паша, я понял сразу… На кнопку жали долго и требовательно. Значит – новые знакомые, недовольно предположил я и пошёл отпирать.

За дверью обнаружились двое. Слава – широкоплечий и худой, как слетевшая с петель дверь из ДСП, шея много раз обмотана красным замусоленным шарфом крупной вязки. Зимняя куртка невнятных сине-серых цветов. Из богатого – шапка-ушанка с вечно обслюнявленными верёвочками. Вторичные половые признаки рыжего цвета вокруг рта и на подбородке. Удивлённые жизнью глаза. Он пишет для «Люляков» часть текстов, и тексты его выделяются своей абсурдностью даже на фоне любого другого абсурда. Вообще питерцы абсурдом грешат – тут, мне кажется, не обошлось без влияния Гребенщикова – священного мамонта питерской музыки… Молодые проклинают его и смеются над ним, следуя при этом петербургской музыкальной традиции, не без участия Гребенщикова заложенной…

Гостя второго я видел впервые. Но! Он был той же, непонятной мне и столь распространённой в Питере породы. Смесь нарочитой расхлябанности с природной нежизнеспособностью. С клочками таланта неизвестно к чему. С подвешенным языком. С изгрызенными верёвочками шапки… Впрочем, эта категоричность пришла ко мне позже.

– О, здорово… – застав меня дома, Слава искренне удивился.

– Привет, – ответил я им, по их виду догадываясь, что пришли они занять денег.

– Ты портвейн пьёшь? – спросил Слава, и по его дыханию было заметно, что он – пьёт!

– Нет, – огорошил его я. Такого он от меня не ожидал. Ну в худшем случае что-нибудь вроде «не сегодня». На это можно было бы попросить: «Ну ТОГДА дай взаймы». Категоричное «нет» исключало любые «тогда».

Вся его глубокомысленная комбинация рушилась в момент. Он закурил, опустив глаза…

– Да ёлки, Слава… Серый, займи нам денег, – вдруг отворил рот второй, которого я до сегодняшнего дня и не видел ни разу.

– Ну вот, – не то мне, не то самому себе произнёс Слава, будто говоря, что обходных маневров больше не будет. Что я обречён буду отвечать на конкретику.

Тогда я ещё не думал про них только плохое.

– У меня есть коньяк, – говорю. Я так и не попробовал Майкино угощение.

– Можно проходить? – оживился Слава.

– Это другое дело, – подтвердил второй, который окажется Димой.

А у меня к ним был разговор. Не к ним конкретно, а к каждому, кто окажется рядом со мной и будет расположен отвечать: я хотел узнать, куда мне сунуться со своими рассказами. Мне, конечно, не нужно было издательство – не дорос, мне нужен был авторитетный человек, способный дать мне адекватную оценку и дельный совет. Первое время таким человеком в культурной столице мне казался каждый второй…

Гости повели себя как справедливо ожидающие упрёков оккупанты. То есть действовали стыдливо, но настойчиво… Кое-как побросали куртки.

Расселись, не снимая обуви, протянув две пары ног под стол. Опять же стыдливо, но нагло при этом попросили закуски.

– Серый, извини, а есть чего-нибудь пожрать? – вроде бы «извини», но всё-таки дай…

Пришлось пойти на кухню и поставить на огонь ковшик с сардельками.

Слава, повертев бутылку, открыл её без приглашения, неопрятно понюхал, касаясь горлышка рыжей порослью.

– А есть чего-нибудь запить? – попросил он, когда коньяк был уже налит.

«А есть с кем-нибудь поспать?» – чуть не продолжил я за него.

Проглотив рюмку, Слава принялся рыться в моих кассетах.

– А мы, Серый, прикинь, в «Ирландском пабе» посидели… Я говорю – «дорого», а Славян мне – «зато как люди»! По паре пива выпили, деньги и кончились. Ну решили у тебя занять… – Дима хохотнул.

Слава тем временем поставил какую-то кассету, сделал громко, и из динамиков полился медоточивый, но гармоничный «Аквариум». Кассету оставила Майка.

Самое забавное, что сам Слава принялся дёргаться в такт музыке, изображая, будто в его руках находится электрогитара.

– Любишь Гребня? – закончив импровизировать, спросил он.

– А? – не сразу понял я. Поняв – объяснил: – Предыдущая жиличка оставила…

– А-а, это Майки… – я не догадался, что Слава вполне мог её знать. – Нет, Гребень классен, старик! – я опять не сразу понял, что «старик» относится ко мне, а не к Гребенщикову.

– А ранний Гребень вдвойне, – высунулся Дима.

Мы выпили ещё по рюмке. Слава продолжал называть меня «стариком». Видимо, в его понимании это означало высшую степень приязни между мужчинами.

– Слав, – подкараулил я его молчание, – есть вопрос, – и, не дожидаясь одобрения, продолжил: – У меня есть немного прозы. Я хотел бы её показать…

Слава не дал закончить:

– Прозу пишешь? Ну сейчас читать мне некогда…

Я изловчился и закончил:

– Я хотел бы её показать знающему человеку.

Он нисколько не смутился.

– Давай. Только не сегодня. Я почитаю. Можно Птице дать…

На мой немой вопрос тут же получил исчерпывающее:

– Птицын – классный человек…

Дима одобрительно закивал. Для меня же характеристика некоего Птицына была несколько расплывчата.

Отступать было некуда. Я достал из ящика распечатанные рассказы. Писал от руки я всё же много быстрее, чем печатал на компьютере, а вот готовые рассказы я набил одним пальцем на клавиатуре и размножил в трёх экземплярах. Получились три толстенькие папки листов по сто… Результат моего м-ского труда.

Мне было приятно думать, что каждая стопка содержит буквы, набранные мной в том порядке, который подсказала мне моя собственная голова. Стало быть, в собственной голове происходят какие-то мозговые процессы, и процессов хватило аж на сто листов… И теперь мне хотелось, чтобы эти сто листов прочли чужие головы и выдали мне вердикт. Вердикт, что слова, собранные из букв, набранных мною в том порядке, котором подсказала мне моя голова, тоже стоят на своих местах.

В общем, мне нужен был не совет, пока ещё нет! Мне нужна была пока лишь похвала, которая очень часто становится важнее самого совета.

Я достал из ящика рассказы и протянул один экземпляр Славке.

– Ого! – отреагировал тот. Ожидал-то страниц десять-пятнадцать, наверное…

– Ну, – подтвердил я.

Слава пробежал глазами по первой странице. Потом произвольно перелистнул куда-то в середину… Одобрительно произнёс:

– Хорошо пишешь… – произнёс для того, чтобы я окончательно понял, что здесь надежда на одного только – «классного человека Птицына»…

Сардельки были съедены. От коньяка осталась лишь головная боль, а они всё сидели. Перебирали кассеты, бренчали гитарой. Создавали помехи. Потом всё-таки ушли, нагло извинившись за занятую таки сумму денег. Деньги я дал только потому, что это был единственный шанс на окончание визита.

Рукопись Слава, естественно, забыл, и я сунул ему её уже на лестнице. Я не терял надежды на «классного человека», хотя надежда таяла по мере узнавания этих персонажей. Вряд ли третий окажется интересней, чем эти двое. Или просто окажется другим.

А между тем меня уже второй раз в этом, начинавшемся году настигала весна. Убежав от первой весны, я, не зная, когда весна в Питере устанавливается полностью, ждал её признаков с нетерпением.

В середине марта закапали, став ощутимо длиннее, дни… Ночи же, несмотря на это, загоняли тепло обратно в заморозки. После солнечной, жизнеутверждающей недели солнце вдруг исчезло совсем. Казалось, будто смена дня и ночи вообще происходит без его участия. К пасмурной, бесцветной погоде присовокупился холодный ветер с Невы, которая здесь, в центре Петербурга, – всюду. Было ощущение, что такая бесцветность – навсегда.

О своей куртке, о той, в которой я приехал, я почти позабыл. Пашина телогрейка сделалась моей второй кожей, которую я менял, лишь возвращаясь в тепло. И хотя температура улиц стала всё-таки выше, чем в первые дни моего пребывания, об оттепели вокруг меня были только воспоминания.

Кате я так и не написал, хотя порывался сделать это пусть бы и для того, чтобы она не беспокоилась. Это значит, что во мне сидит обида. Тогда – стоит ли писать? Так думал я и откладывал идею письма на потом. Или насовсем? Катя вообще сделалась частью другой, казалось, выдуманной мною жизни… Выпукло и живо оказалось в памяти совсем не то, что мне бы хотелось помнить о ней. Точнее – не так! Выпукло и живо осталось в памяти то, что не было воспоминаниями о Кате конкретно Выпуклости женской природы… Живость женских движений… В первую очередь по Кате страдали половые железы. Поэтому возникал уместный вопрос – по Кате ли? Но найти в чужом пока городе бесплатную девушку было проблематично.

Кроме того, как я уже говорил, бутылка шампанского, которую я смаковал, была не бездонной. И в этом себе рано или поздно надо было признаться…

Я расплатился с Пашей до конца апреля. Денег, перечисляемых мне семейной парой за Краснодарскую квартиру, хватало только на дальнейшую оплату жилья и прожиточный минимум. В том случае, если прожиточный минимум свести к минимуму… Того, что сейчас оставалось на карте, хватило бы на пару месяцев, потом так или иначе мне все равно пришлось бы искать работу. Работа вдруг стала необходимостью, и эта необходимость сделалась неожиданной. На безбедное существование у меня оставался месяц… От силы полтора. Да и не от силы – от слабости!

Усталость приходит даже от восторгов. Не миновала и меня, хотя причины этой усталости крылись не только в восторгах. Причины её были ещё и в том, что я был один. За этот месяц я так и не обзавёлся друзьями, хотя, как корабль ракушками, оброс знакомыми. Из тех, что «бери бутылку и дуй к нам».

Давно, когда я пописывал рекламные статейки в Краснодаре, к нам в редакцию пришёл человек. Тощий, высокий гражданин с волосами необлетевшего одуванчика. Его узковатые, умные глаза прятались за очками в золотой оправе. Дороговизна очков и наличие денег у их обладателя определялись сразу. В комнате я был один, и только в соседнем кабинете, распределив грудь по столу так, что место для бумаг было только на краешках, дымила тонкими сигаретами директор.

– Здравствуйте, – человек выждал интеллигентную паузу. – С кем я могу пообщаться на предмет рекламы?

– Да вот, – говорю, – со мной.

– Я бы хотел… – он присел боком к столу, напротив меня, нелепо сплетя длинные ноги…

– Я бы хотел заказать ознакомительную статью.

– Ознакомительную с чем? – в своих владениях я мог позволить чуточку иронии.

– Может быть, пройдём в кафе? – тут же разгадал он меня. Кафе находилось этажом ниже в этом же здании.

– Пойдёмте… – мне было не впервой общаться с таким заказчиком. Иногда в этих случаях мне перепадала рюмка-другая какого-нибудь золотого коньяка.

Вопреки ожиданиям клиент заказал два кофе.

Он чётко и коротко изложил суть вопроса. Обыкновенная статья – приглашение на работу… Но! На крупный краснодарский завод. Длинный, тощий и умный был… директором. Самым главным директором одного из крупнейших предприятий Краснодара.

Мы выпили кофе. Договорились о цене. Испугавшись немного, я был суетлив. Он, овладев ситуацией, перешёл со мной на «ты». Много курил.

Когда все вопросы были оговорены, Павел – так он представился, – произнёс:

– Ещё кофе?

– Пожалуй…

– Знаешь, Сергей, я раньше очень много пил.

К чему это он, испугался я.

– Утром за мной заезжал водитель и, не спрашивая уже, сперва вёз меня в кабак. Там я выпивал сто пятьдесят, чтобы снять дрожь. А потом уже мы ехали на работу.

– Ого…

– Это продолжалось годами… Потом я понял – всё! Лечился… Неважно. Важно вот что! Мне исполнилось пятьдесят. К этому времени я не пил лет пять. Я пригласил гостей. Предупредил – алкоголя не будет. Все согласились. Нет так нет… А один старый дружок спрашивает: можно я выпью и приду? Я ему – выпить можешь! Только не приходи…

– Жестоко… – вставил я.

– Нет. Я ему объяснил: Я знаю всё, что ты мне будешь говорить после того, как выпьешь – он улыбнулся и затушил окурок. – Знаешь, зачем я тебе это рассказываю? Чтобы ты не удивлялся, что мы не скрепили соглашение коньяком!

Долговязый поднялся, огладил джинсы на ляжках.

– Всё, пока. Жду макет, как договорились…

Сколько лет прошло – а фраза врезалась в память. Я знаю всё, что ты мне будешь говорить после того, как выпьешь.

Именно по этой причине я «не брал бутылку и не дул к ним». В общих чертах я действительно знал.

Того, о ком не знал, я ещё не нашёл… Таким человеком окажется Птицын.