На лестнице в АКИПе происходило больше событий, чем в его читальном зале. Спустя несколько дней после объяснений с Парамахиным и Совой у меня состоялся там еще один непредвиденный разговор — с Глебовым. Я поднимался в зал, Лева, спускался на выход, и на одном из пролетов мы столкнулись друг с другом.

— Как часто вы здесь бываете? — поинтересовался я.

— Очень редко. Я захожу в АКИП лишь по случаю, навестить завотделом рукописей. Он мой друг, мы вместе учились в университете. Удивлены?

«Теперь он знает о следе „Откровения“ в АКИПе, — подумал я. — И о том, что я прошлый раз водил его за нос…»

— Парамахин значительно старше меня, но мы тем не менее были однокурсниками, — пояснил Лева. — Он поступил в университет уже в зрелые годы, проработав перед этим лет десять в книжной торговле…

— В букинистическом магазине? — вырвалось у меня.

— Верно! Старые книги — его страсть. Я только что рассказал Парамахину об «Откровении огня». После нашего с вами последнего разговора у меня возникла одна любопытная догадка. Я, между прочим, звонил вам вчера в общежитие, чтобы о ней рассказать, но вас не было. Так вот, только что я поделился этой догадкой с Андреем. Его специальность — апокрифы, но он хорошо знает и исихастскую литературу…

«„Откровение“, между прочим, может оказаться и апокрифом! — отозвалось немедленно во мне. — Апокрифом исихастского толка! У Парамахина к кенергийской рукописи есть личный интерес!»

— Так что вы об этом думаете? — услышал я снова Глебова. О чем он только что говорил, я пропустил мимо ушей.

— И какова была реакция Парамахина? — спросил я наобум.

— Парамахина? Ах да. Андрей был, конечно, поражен.

— Вашей догадкой?

— Всем. И догадкой, и фактом существования «Откровения». То, что сообщение об этой рукописи в «Историческом вестнике» 1916 года осталось незамеченным, объяснимо: шла еще Первая мировая война, через несколько месяцев в России произошла Февральская революция, потом Октябрьская. Объяснимо, но все равно поразительно…

Я смотрел на него не понимая: Парамахин поразился фактом существования «Откровения огня»! Он тоже ломал комедию с Глебовым!

— Ну а что вы сами думаете о моей догадке? — снова дошел до меня голос Левы: он был весь внимание. Наверное, он рассказал мне о ней, когда я размышлял о поведении Парамахина. Переспрашивать теперь уже было поздно.

— Я бы хотел сначала услышать от вас больше подробностей, — сказал я.

Глебов посмотрел на часы и смутился.

— Вот досада, я должен бежать на кафедру. Вы будете у себя сегодня вечером? Я вам позвоню.

И он, попрощавшись, пошел дальше вниз.

Вечером по телефону Глебов мне сказал:

— «Кенерга» может быть искаженной «энергией», или «энергеей», как говорили в Византии. Русское ортодоксальное православие это понятие не переняло, а вот исихасты им пользовались.

— Выходит, иеромонах Константин, склонившись над больным Иаковом, призвал в помощь не Бога, а энергию? Здесь что-то не вяжется.

— Как раз вяжется, — уверил меня Лева. — Энергея в древнегреческом языке не совсем то же самое, что современная «энергия» — она означает «активность», «действие». Григорий Палама, основоположник исихазма, считал энергею Божественным проявлением и вел о ней дебаты со своим идейным противником Варлаамом на Соборе 1341 года в Константинополе в присутствии императора. Он эти дебаты выиграл. Глубокая сущность Бога для человека недосягаема, другое дело — энергея: на этом уровне Бог человеку открывается. И открывается как для познания, так и для «синергии», то есть «общего действия». Исихасты говорили, что Бог все еще создает мир, — он это делает через человека. Остроумно, верно?

— Кто из исихастов это сказал?

— Это не цитата, — признался Лева. — Это мой очень вольный пересказ одного из положений учения Григория Паламы.

— Исихазм увлекает и вас лично?

— В определенной мере, — сдержанно подтвердил Глебов. — Мне нравится у исихастов толкование одиночества. Бог — творец в абсолютном смысле, он не повторяется, говорили они. Всякая тварь уникальна. Отсюда следует, что полное взаимопонимание в отношениях друг с другом невозможно — ведь мы понимаем только то, что знаем по себе. Тоска одиночества для людей, особенно сложных, неизбежна. И эта тоска подводит их к Богу Кто, как не Творец, понимает свое собственное творение? Через тоску одиночества Бог переориентирует человека на себя, через энергею дает себя ощутить. Я не верующий, но мне это хорошо понятно. Я узнаю здесь то, что испытывал сам. Бывает, когда впадаешь в прострацию, приходит вдруг в голову вдохновляющая мысль или воспоминание, и чувствуешь прилив энергии, которая неизвестно откуда приходит. Верующий сказал бы: от Бога. И тоски как не было. Спад и подъем энергии как-то связаны с колебаниями чувства одиночества. Исихасты говорили, что энергея — это Бог в ипостаси Святого Духа, вышедший к сжавшейся в одиночестве душе. Кенергийская рукопись, между прочим, называется «Откровение огня». А как снизошел Святой Дух на апостолов? Как раз как огонь.

— Значит, кенергийцы были ветвью исихастов? — подвел я итог.

— С уверенностью сказать это, конечно, нельзя — ведь энергия — мистическое понятие не только в исихазме. Оно присутствует, например, во всех восточных духовных традициях. Речь идет, конечно, о животворной энергии. Китайцы называют ее «чи», тибетцы — «рлунг», а индийцы употребляют даже несколько имен — «прана», «шакти», «кундалини»… — Лева был эрудитом, и передо мной протянулся ряд религиозных символов и понятий, соединивший Лисью гору под Рязанью с Юго-Восточной Азией.

— Но вы бы, я думаю, все же предпочли, чтобы кенергийцы были исихастами, а не даосистами или йогами, — вставил я.

— Исихазм — не самый интересный вариант, — сказал на это Глебов. — Он призывает к осознанию своего достоинства, личному мистическому опыту и духовному развитию, а средство — все та же покаянная молитва: день изо дня повторять согбенно, кладя поклоны: «Господи, помилуй меня». Несоответствие теории и практики исихазма разочаровывает. Я вообще не вижу в христианстве модель поведения, соответствующую его фундаментальному представлению о богоподобии человека. Церковь ставит слишком сильный акцент на наших слабостях, нашем несовершенстве. Кто христианин прежде всего? Погрязший в грехах раб божий. Такое самоощущение закладывается в него с детства церковными службами и закрепляется молитвами. Мыслимо ли, чтобы верующий обратился к Всевышнему без самоуничижения? Например, так: «Приветствую тебя, Господи, это я, твое подобие!» Мне думается, что в раннехристианских общинах, существовавших до утверждения христианской церкви, акцент был другой. Оппозиционные группы привлекают сильные личности, а для них органично чувство собственного достоинства. «Овцами» от христиан потребовалось стать, когда появились «пастыри». Где пастыри, там стадо, где отцы-священники, там дети. Если уж говорить о личных желаниях, я бы предпочел, чтобы в «Откровении огня» выразилась какая-то неизвестная, чудом сохранившаяся традиция раннехристианского мистицизма. Христианский Восток в первые века нашей эры был многоцветен. Там принимали за должное, что к лестнице, ведущей наверх, можно выйти через разные двери. Знаете, какая мысль меня особенно мучит? А вдруг кенергийство было той «дверью», которой недостает в православии таким людям, как я? Трудно смириться, что «Откровение огня» утрачено.

— Может быть, оно уцелело, — не удержался я. — Лежит себе незамеченным в каком-то архиве.

— Это бы меня очень удивило, — усомнился Глебов.

— Бывают же удивительные случаи…

— Это верно, — согласился он. — Удивительные случаи бывают.

МИХАИЛ

Солнце уже садилось, когда брат Леонид вернулся от солдат в Захарьину пустынь. По мере того как он приближался к келье отца Михаила, все громче билось его сердце. Он видел старика, еще не добравшись до него: сидит у себя во дворе, у огня, из котелка поднимается пар — все в точности, как вчера вечером. Так оно и оказалось.

— Отряд привел поручик Мулин, — рассказывал Леонид иеромонаху, устроившись рядом с ним у костра. — Он думал, что в пустыни сидит вся банда, и потому послал за подмогой. Я сказал Мулину, сколько кочаров укрылось в обители. И про их обращение сказал. Он первым делом спросил: «Разве ж такой постриг действительный?» Я не нашел, что ответить. Подтвердить, что постриг был по правилам, язык не повернулся. Я сказал: «Епископ должен решить».

Знаменский писец ищуще посмотрел на отца Михаила.

— Верно сказал, — одобрил тот.

— Но к епископу Мулин не послал — отправил посыльного к игумену. Отец Викентий где-то недалеко. Он постриг уж точно не признает.

— Не признает, — подтвердил отец Михаил и спросил: — Ты и про Василису сказал?

Леонид кивнул в ответ и сообщил:

— Я как от Мулина вернулся, пошел к сараям — посмотреть, как у кочаров дело продвигается. Прорыто еще только наполовину. Посыльный от игумена вот-вот вернется. Как только Мулин получит подтверждение, что постриг недействительный, он здесь. Что ему теперь ждать подкрепления?

— Солнце уже село. Не поведет Мулин сюда солдат в темноте.

Брату Леониду представились бандиты, какими он их увидел, вернувшись от солдат: были они будто сонные мухи.

— А что кочары после очищения как малокровные? Они такими и останутся? — обратился он к старику.

Тот смотрел в огонь, словно не слышал. Потом спросил:

— Василиса сейчас тоже у сараев?

— Да вроде нет.

И опять повисла тишина.

— Отец, или что не так? — встревожился брат Леонид.

Михаил ласково посмотрел на молодого инока и потер ладонью по его спине. Знаменский задышал, словно пустился в бег. Его шея вытянулась, подбородок задрался. Леонид замотал головой и заговорил сбивчиво:

— Мучит меня моя никчемность, отец, сильно мучит! Сподобился великому чуду, а возвестить его как следует не смог. Поручик Мулин мне ведь не поверил. Говорит, «ладно-ладно, верю», а сам не верит. Я говорю ему: «Святой Дух снизошел на кочаров. Нелюдями были, стали людьми». Поручик же ухмыляется. «Ладно-ладно, — говорит, — верю». А сам, чувствую, ни на грош не верит. Случись бы такое при народе, слава бы разошлась повсюду. А так — только я один и видел, мне же — не поверят… Господи, чем заслужил я такую благодать? Мне же ее не оправдать! Я — небратолюбивый, трусливый…

Отец Михаил похлопал Леонида по спине.

— Да ладно тебе, будет!

Брат Леонид зажмурился и горячо зашептал:

— Боюсь, не выдержать мне увиденной славы Господней! Страх и радость так велики, что не замкнуть их в сердце. Порвут они меня!

— Ну будет-будет! — опять по-старчески усмирил знаменского писца отец Михаил.

Кочары сидели у монастырской стены, за сараями, отдыхали. На земле валялись лопаты. Василиса увидела Филимона, и он увидел ее. Ее лицо расплылось в радости, его же — не изменилось. Атаман чуть задержал взгляд на своей подруге и опустил глаза. Никто не разговаривал.

Василиса погасла. Подойдя к Филимону, она опустилась перед ним на землю, заглянула в лицо и спросила:

— Ты чего?

Глаза у Филимона забегали.

— Да ничего. Вот передышка. Передохнем — опять пойдем рыть. Немного уже осталось.

— Чего — рыть?

— Я же говорил тебе. Подкоп под стену. Из крайнего сарая подкоп делаем. Там есть подпол, почти до…

— Ничего ты мне не говорил! — вскричала Василиса. — Я тебя и не видела с тех пор, как ты на пожар побежал! Что за пожар-то был? Кто поджег?

— Не было пожара. Костер был.

— Ты чего потом не пришел? И не прислал никого.

— Да вот роем, — буркнул Филимон, по-прежнему избегая смотреть на нее. Она обняла его и почувствовала, как он опал. Василиса отпрянула.

— Да ты что такой безразличный? Или правда монахом стал?

— Подожди с этим.

— Чего ждать-то?

Голос Василисы звучал все громче, лицо разгоралось. Она оглядела кочаров.

— Да вы как хворые!

Никто и не посмотрел в ее сторону. Василиса опять метнулась к Филимону, схватила его за рукав и потянула:

— Пойдем!

— Куда?

— Да хоть куда! Пойдем!

Филимон освободил свой рукав и сказал:

— Ты иди сама, полежи еще в покое, пока мы роем. Для тебя ведь и роем — сами-то мы через стену бы махнули. Я пошлю за тобой, когда подкоп кончим.

— Пойдем, Филимон! — потребовала Василиса. — Переговорить надо!

— Потом и переговорим.

— Ты хоть бы спросил, как я! Может, я подыхаю!

— Как ты? — послушно спросил Филимон.

— Да этот старый козел вас попортил! — заголосила Василиса, обводя кочаров почерневшими глазами.

— Ну чего разошлась! — раздалось со стороны.

Василиса узнала по голосу Припадка. В ярости она схватила полено, валявшееся рядом, и резко повернулась к нему.

— Сидим мы у огня, уху ждем, — рассказывал отец Михаил притихшему Леониду. — Хорошо так — река, тепло, лягушки квакают, сами языки распустили. Стало меня подмывать: пойти бы искупаться…

Брат Леонид внезапно схватился за котелок и, вскрикнув, одернул руку. Он посмотрел умоляюще на замолчавшего иеромонаха.

— Отец, давай еще раз большой костер разожжем! Прямо сейчас! Здесь!

Старик опустил глаза.

— Отец! — вскричал Леонид. — Хочу снова по углям пройти! Еще одну обузу мне сжечь надо!

— Сейчас не время.

— А давай без углей! В огонь ступлю.

— Мало тебе обожженных рук?

— Так то ж без твоей молитвы, только с моей.

— И с моей молитвой ноги сожжешь, если прямо в пламя станешь.

— И с твоей?.. — растерялся брат Леонид. — Как же так? Коли вера…

— Господь безмерен, плоть же меру имеет.

Отец Михаил поднялся и пошел в свою пристройку. Он вернулся оттуда с ведром, которое протянул Леониду.

— Сходи за водой, душа моя.

Молодой инок нехотя поднялся.

— Книга-то моя все при тебе?

Брат Леонид положил ладонь на грудь и посветлел.

— Здесь она.

Иеромонах улыбнулся и махнул ему рукой — иди, мол. Леонид отправился к колодцу, недоумевая, чего это отцу Михаилу так спешно вода понадобилась. Улыбка старика показалась ему виноватой, взмах руки — прощальным.

Земля была темной, небо же еще не погасло. В его синеве стали проступать звезды. Брат Леонид смотрел на них и умилялся: свет негасимый, костры небесные, чистый белый огонь. Голова у него покруживалась. Не спеша шел он с полным ведром обратно к отцу Михаилу.

Приблизившись к срубу, Леонид увидел на тропинке шагах в двадцати от иеромонаха еще кого-то. Кто это был, знаменский разглядеть не мог. Он ускорил шаг и тут услышал с задворка женский крик. «Василиса!» — определил он и побежал по тропинке, обливая ноги водой из ведра. Брат Леонид оказался на задворке в тот момент, когда Василиса замахнулась на отца Михаила, все так же сидевшего на камне. В руке у атаманши было полено.

— Стой! — закричал Леонид.

Василиса резко опустила полено. Старик рухнул на землю. Атаманша обернулась на Знаменского и в следующий миг уже нацелилась на него. Леонид схватился за ведро обеими руками, отскочил в сторону и окатил ее водой. Василиса отпрянула и, потеряв равновесие, упала. Леонид бросился к отцу Михаилу. Тот лежал маленький, бездыханный. Из его темени текла кровь.

* * *

В последний месяц своего пребывания в Москве мне надо было много ездить по городу, и я взял напрокат «жигули». В начале мая я приехал на нем в АКИП. Оставить машину поблизости от входа оказалось невозможным. Я обнаружил место несколько поодаль, в коротком тупике. Там по обе стороны стояло уже несколько автомобилей. Я проехал в самый конец и припарковался.

Поднимая ручной тормоз, я увидел в зеркало знакомую асимметричную фигуру: Парамахин. Он подошел к «москвичу» на противоположной стороне. Не знаю почему, но мне захотелось посмотреть, как он водит машину. Я повернул свое зеркало так, чтобы было удобно наблюдать, и остался ждать, пока архивист отъедет. Но странное дело, сев в свой «москвич», Парамахин снял очки и остался сидеть. Меня он не видел.

Прошло несколько минут, но завотделом и не думал уезжать: он кого-то дожидался. Продолжать дальше следить за ним стало совсем неприлично, но и выйти теперь вдруг из машины было неловко: о том, чтобы пройти мимо него незамеченным в узком безлюдном тупике, не могло быть и речи. Пока я искал выход из дурацкого положения, оно усугубилось еще больше: в переулке появилась Сова.

Она подошла к машине Парамахина, села в нее и так же, как и он, сняла очки. Минуту-две они разговаривали, потом Парамахин обнял Сову и прижал ее к себе.

Я достал свои записи и стал их читать — заняться мне больше было нечем. Время от времени я был вынужден поглядывать на архивистов, чтобы контролировать ситуацию. Так продолжалось минут пятнадцать. Наконец Сова вышла из машины и оставила Парамахина одного, а через пару минут ушел и он. Я так и просидел незамеченным. Подождав еще немного, я отправился в АКИП. Сову я там не увидел — в тот день в зале дежурила Мальчик.

Свидание Парамахина и Совы не шло у меня из головы. И здесь факты не увязывались друг с другом. Не те это были люди, чтобы заводить на работе простую интрижку. Что за странный роман? Когда и как они сблизились? Парамахин, между прочим, носит обручальное кольцо.

Я вспомнил удивлявшие меня перемены во внешности и поведении Совы. Они появились где-то в середине марта, после… Нет, я не хотел сразу соединять одно с другим — ЧП и ЧЛ: «чрезвычайное происшествие» и «чрезвычайную любовь». Я взялся искать другие возможные варианты. В каких обстоятельствах завязалась любовная связь угрюмой библиотекарши и ироничного заведующего? Как они вообще могли оказаться наедине? Остались однажды после работы с неоконченными делами и были случайно закрыты в АКИПе рассеянным милиционером? Или же они оказались как-то вместе за столом на дне рождения одного из сотрудников отдела? Пара бокалов вина развязала языки, разговор перешел на личное, разжег интерес друг к другу… Нет, это не вязалось.

Я решил подойти с другого конца: что их могло сблизить? Уж конечно, не вид спорта. Может быть, сексуальная неудовлетворенность? Теоретически возможно, но я чувствовал: не то, опять не то. Все версии не выдерживали логических доводов или были психологически уязвимы. Все, кроме одной — той, что напрашивалась сама собой: Сову и Парамахина соединило «Откровение огня». Это было логично, соответствовало их характерам, увязывалось с обстоятельствами.

Однако и этот вариант при дальнейшем анализе обнаружил слабое место. Допустим, что в тот день, когда с моей помощью обнаружилась пропажа «самой интригующей древнерусской рукописи», они оба почувствовали одну и ту же муку — но не кинулись же они друг другу в объятия только из-за этого! Конструкции не хватало еще какого-то опорного элемента — без него она шаталась. Уж не нашли ли Парамахин и Сова каким-то образом «Откровение»? Нашли — и держат это в тайне ото всех? Тайны сближают даже врагов.

Парамахин работал в книжной торговле, и у него остались связи с букинистами, соображал я дальше. Нет, не то, не то. Не станет Парамахин тайно продавать «Откровение огня», да и какие деньги он за него может получить? Это Москва, а не Нью-Йорк. Скорее, он присвоит рукопись себе, он ведь библиоман, фанатик… Но идти на такое в его положении?! Нет, это было бы слишком глупо. Может, он прячет «Откровение» в ожидании моего отъезда, чтобы потом заявить о себе как о первооткрывателе кенергийской рукописи? И это выглядело глупо — ведь я и из Голландии могу обнаружить такое грубое надувательство и устроить скандал…

Окончательно заблудившись среди логических доводов, я заключил: «Наверное, это и правда любовь. Потому и необъяснимо».

Моя следующая встреча с Совой произошла через неделю. Я приехал в АКИП к открытию и собирался проработать там целый день. В зале дежурила как раз она.

— Давно вас не было видно! Я уже думала, что вы уехали, — приветствовала меня библиотекарша. Дежурные слова, но из ее уст их было услышать приятно.

— Я уезжаю 3 июня. Зайду к вам еще раз-два — и все.

— Вас будет здесь не хватать. — Сова мило улыбнулась. Приятная девушка, не подумаешь теперь, что она когда-то была подвержена ипохондрии.

— Уже готова опись сборника О517?

— Еще нет.

— Ваш заведующий то верит в подмену, то нет. А как вы?

— Мое мнение не изменилось, — сказала она и отвела от меня взгляд. Я успел в нем уловить что-то странное. В следующий момент я сделал то, чего делать не собирался: я взял со стола чистый бланк требования, записал номер телефона на моем этаже в общежитии и номер своей комнаты, после чего протянул бланк Сове:

— На всякий случай. Вдруг в ближайшее время что-то изменится.

— В ближайшее время ничего не изменится, — сказала она, кладя мой листок в карман.

Многое изменилось уже в тот же день. Я прервал работу в читальном зале, чтобы пообедать, и, когда вернулся, увидел в вестибюле на первом этаже молодого человека, прикреплявшего к стене афишку. Я приостановился, чтобы ее прочитать, и узнал, что через неделю созывалось общее комсомольское собрание АКИПа. В повестке дня были подготовка к городской конференции и персональное дело. Фамилия, указанная во втором пункте, была женская: Н. Демьянова.

Войдя в читальный зал, я приостановился у стола дежурной и сообщил Сове об объявлении.

— Что могла натворить эта девушка?

— Какая девушка?

— Н. Демьянова. Вы ее знаете?

Сова покраснела и опустила глаза.

— Нет, не знаю!

С этими словами она встала и вышла из зала.

«Уж не сама ли она „Н. Демьянова“?» — подумал я. Фамилия Совы была мне не известна. Я попытался вспомнить ее имя, раз мимоходом названное Парамахиным, и не смог. Если «Н. Демьянова» и правда Сова, не связано ли ее «персональное дело» каким-то образом с неразберихой вокруг «Откровения огня»? А может — со мной? Вдруг кто-то счел, что Сова ведет себя недостаточно бдительно с иностранцем! Мне рассказывали об историях такого рода.

Я вернулся к своему столу и переключился на работу, за которой просидел, не вставая, часа два. За это время у меня за спиной обосновалась Мальчик. Я обратил внимание на перемену, когда мне потребовалось пройти к каталогу. И в конце дня, когда я сдавал рукописи, в зале по-прежнему дежурила Мальчик. Я вспомнил фамилию на объявлении и спросил библиотекаршу на проверку:

— А где ваша коллега Демьянова?

— Ее сегодня не будет, — неохотно ответила Мальчик, давая понять, что мне не следует рассчитывать на подробности.

Это было во вторник, а в пятницу я снова наведался в АКИП. Мне хотелось убедиться, что неприятности Совы никак не связаны со мной лично. Я решил прямо спросить ее саму о «персональном деле» и, если я и правда имею к нему отношение, помочь ей выпутаться из неприятного положения. Пятница была днем дежурства Совы, но в читальном зале я опять обнаружил Мальчика.

— Я ожидал увидеть сегодня вашу коллегу. Она что, заболела? — спросил я.

— Она уволилась, — последовал ответ.

— Почему?

— Этого я не знаю, — сказала неразговорчивая Мальчик.

Вот тебе и «в ближайшее время ничего не изменится». И это было только начало. На следующий день, в субботу утром, Сова была у меня. В дверь постучали, я открыл, а на пороге — она. Не дав мне выразить удивление и даже не поздоровавшись, она жестом попросила меня следовать за ней.

Мы прошли по коридору, вышли на лестницу, спустились этажом ниже и остановились на лестничной площадке. В правой руке у Совы был полиэтиленовый пакет. Она запустила туда другую руку и показала мне угол книги, переплет которой был обтянут темной кожей. «Откровение!» — пронзило меня. Спрятав книгу обратно, Сова сунула мне в руку записку.

«Не задавайте вслух никаких вопросов. Общежитие прослушивается. Мы можем поговорить завтра, и я вам все объясню. Не думайте ничего плохого: эта книга — моя. Я могу вам оставить ее до завтра при условии, что вы не будете ее фотографировать, переписывать и делать выписки. Кивните два раза, если согласны, один раз — если нет. Мы можем встретиться завтра в 9 утра на перроне станции метро Измайловская. Подумайте и дайте ответ».

Думать было не о чем. Я кивнул два раза. В следующий миг Сова передала мне свой пакет и побежала вниз по лестнице. Я вернулся к себе.

Рукопись, которую я достал из пакета библиотекарши, была заметно тоньше той, что значилась в АКИПе под названием «Откровение огня», и в отличие от сомнительного сборника это название имела. Оно было выведено на первом листе крупным уставом, затем следовал текст, написанный скорописью. Я заглянул в конец книги. На шести последних листах, оставленных автором пустыми, имелись четыре записи, сделанные разными почерками и в разное время. Они принадлежали людям, владевшим кенергийской рукописью. Двое из них назвали себя и сообщили, как они получили «Откровение». Третью запись сделала женщина, представившаяся «первой кенергийкой». Своего имени она не открыла и ничего о себе не рассказала — лишь призналась, что ей трудно читать эту книгу. Четвертый владелец тоже предпочел себя не раскрывать. Его короткая приписка оказалась самой своеобразной — это было грубое ругательство. Начало отзывам об «Откровении огня» положил его первый читатель — инок Леонид: он счел нужным предостеречь начинающих «кенергийцев» от ошибок, которые совершал сам, приобщаясь к «тайнам». Самую большую запись оставил его преемник: некто Никита.

ЛЕОНИД

На другом берегу Латуры горели костры. Никита разделся, сложил одежду в мешок и поплыл через реку, держа свой мешок над головой. Проплыл до середины и попал на мель. Дальше уже можно было идти. Дно было ровное, шлось легко.

На песчаной косе коротали ночь люди, пришедшие и приехавшие к Латурскому старцу. Так называли обосновавшегося в сосняке у реки скитника. Он прославился многими исцелениями, и к нему ехали даже издалека. В теплое время года многие посетители ночевали на косе, чтобы утром попасть в начало очереди — она всегда была длинной, и случалось, что оказавшиеся в хвосте не попадали к старцу в тот же день.

Никита направился к самому большому костру, где собралось человек десять.

— Это все раньше было, — говорил съеженный мужичонка, державшийся знатоком. — Уж такое рассказывают, не знаешь, верить не верить. Ясно дело, когда старец был в силе, он с собой не считался. Сейчас он стал совсем старый и ослаб. А все же, как благословит, так затишье в душе наступает. Идешь лыбишься.

— Говорят, еще позапрошлым летом старец и лечил, и на беседу к себе допускал, — вставила баба, закутанная в теплый платок.

— Не могло такого быть, — решительно пресек ее речи мужичонка. — Уж годов пять никто от него слова не слышал. Теперь только молча благословляет.

Крупный мужик спросил:

— Ну а коль кто немощного привезет? Неужто и немощных обратно отсылает?

— Только благословит, более ничего, — повторил знаток.

— И никакого исцеления? — не верил крупный.

— Давно исцелений здесь не видели.

— Всего-то никто не знает, — утешила баба. — Может, старец кого к себе тайно призывает, чтоб никто не знал.

— Что же, ему людей не жалко более? — продолжал пытать знатока крупный, не обращая внимания на бабу.

— Старец — персона не нашего понятия, — отвечал тот. — Вот молчит он, а почему молчит? Разве ж кто знает?

— Дочку я привез, — открылся крупный. — Вон там она, с бабой моей, лежит. Только заснули. Три года как паралич девку разбил. Коль поднесем ее к старцу и оставим, ведь не отпихнет же он ее от себя?

— Не ты один такой умный. Подносили, оставляли, только без толку это было. Старец глаза закрывал и замирал. Очередь требовала, чтоб больного забрали — все ведь под благословение хотят. Старец в полдень уходит. Кто успеет к нему попасть, кто нет.

— Кто знает, старец буквы еще хорошо разбирает? — влез в разговор Никита.

— При чем тут буквы? Какие буквы? — не понял знаток. — Все старцы святые книги читают.

— Все да не все, кто слаб глазами — не читает, — неуважительно возразил Никита и обвел глазами общество. — Может, кто другой скажет наверняка?

На него посмотрели как на придурка.

— Ну чего привязался? — возмутилась баба в теплом платке. — У людей горе, а он…

Никита перешел к соседнему костру. Там сидел среди спящих пожилой мужик и жевал хлеб.

— Отломи краюху, с утра ничего не ел, — попросил Никита.

Не сказав ни слова, мужик отдал ему свой ломоть. Парень проглотил хлеб, лег, где сидел, и провалился в сон.

Утром старец вышел из скита и сел на камень у дерева. Прямой и сухой, он смотрел в глаза каждому, кто в живой очереди проходил мимо него, и еле заметно кивал. Это было его благословение. Когда подошла очередь Никиты, он остановился перед старцем и поднял руку, в которой держал листок.

— Письмо от моей бабки, — сказал Никита. — Ты ее знаешь. — Он был уверен, что в глазах старца мелькнуло одобрение. Обрадованный, Никита сказал еще громче: — Завтра я приду за ответом.

Старец опустил глаза. И это Никита истолковал как ответ. Мужик, следовавший за ним, толкнул его в спину. Парень положил письмецо на землю у ног старца, сыпнул на него землицы, чтоб его ветром не сдуло, и отошел.

Он думал: «Завтра, на том же месте, будет от старца ответное послание». Он и правда на следующий день увидел там листок, который был похож на его собственный. «Не может быть, чтоб мой!» — не поверил он глазам, прилипшим к белевшей на расстоянии бумажке. Она была сложена так же, как та, которую он вчера оставил, и тоже присыпана землей. «Старец написал ответ на моем листке!» — решил он. Когда подошла его очередь, Никита первым делом поймал взгляд старца. И опять парню показалось, что глаза праведника при виде его подобрели. Со спокойным сердцем Никита поднял с земли листок — его собственный, сомнений больше не было — и отошел. Удалившись немного от очереди, он развернул его. Ни одной строчки не добавилось к тем, что он написал со слов своей бабки Василисы. Никита опешил: «Как же так?!»

К вечеру сгустились облака, и ночь наступила темная. Тем не менее Никита сразу нашел скит старца. Он остановился у двери, прислушался — вокруг домика и внутри него была тишина. Парень тихонько потянул на себя дверь, и она сразу поддалась. Еще одна дверь, из сеней в горенку, была открыта, и он увидел через нее старца, сидевшего на лавке. У его ног, на полу, горела свеча. Старец смотрел на своего гостя. Никита прошел в горенку.

— Я знаю тебя, — сказал он старцу, — ты брат Леонид, мне о тебе бабка Василиса рассказывала. Она раз в молодости с дедом и его людьми от солдат в монастыре пряталась, и ты там был. Ты ведь ее помнишь, верно? Тот монастырь моя бабка подожгла, чтоб от солдат убежать. На деда тогда хворь какая-то напала, и он бежать не хотел — так бабка его огнем спасаться заставила. Ты знал, как они из монастыря выбрались и где потом спрятались, но солдат на них не навел, пожалел их. Верно говорю? Бабка с дедом потом на Кавказе скрылись, там и остались. Я к тебе оттуда пришел. Дед уже умер, бабка еще жива. Грех у нее один есть, тяжкий грех, ты знаешь какой. Отпустить она тебя просит ей этот грех. Я ее покаяние на листке записал и тебе принес. А ты на него даже не взглянул. — Никита достал из кармана листок и протянул старцу. — Вот он. Прочти его сейчас. — Старец не шевельнулся. — А хочешь, я тебе его сам прочту?

Старец по-прежнему смотрел на Никиту и молчал.

— Я к тебе пешком пришел с Кавказа, а ты на меня как на пустое место смотришь! Что ж ты за человек, старый? — возмутился Никита.

Старец закрыл глаза.

— Слушай, старый, бабка на тебя надеется. Самой ей до тебя не добраться, она меня послала. Отпусти ей тот грех, Христа ради, — взмолился Никита. — Дай знак рукой, коль отпускаешь. Рукой-то ты двинуть можешь…

Старец сидел как каменный. У Никиты внезапно сжало грудь. Задыхаясь, парень бросился в сени, из них — на свежий воздух. Там он с трудом перевел дух, но дышать свободно не мог — грудь так и осталась в тисках, они лишь чуть раздвинулись. Ноги повели Никиту в лес. Он брел бездумно, петляя между соснами и стараясь порывистыми вдохами разжать тиски. Когда дыхание наладилось, он обнаружил, что заблудился. Развернулся — и пошел обратно, в намерении выйти к Латуре. Шел по наитию, долго шел — и снова вышел к скиту.

Никита вспомнил о неполучившемся разговоре с Латурским старцем и почувствовал злость. «Нет, я от тебя не отступлю!» С этой мыслью он снова вошел в домик отца Леонида. Дверь в горенку оставалась распахнутой. На лавке, что виднелась в проем одним краем, Никита снова обнаружил старца — только теперь он не сидел, а лежал. Парень прошел через сени и, ступив в горенку, остановился от неожиданности: отец Леонид лежал плашмя, как покойник. Его правая рука, отодвинувшаяся в сторону, безвольно свисала с лавки. Никита подошел к старцу и убедился: он и правда преставился. Парень сделал непроизвольно шаг назад, и тут ему бросилась в глаза книга, высовывшаяся из-под лавки, прямо под рукой покойника. Никита шагнул к ней, взял ее в руки, открыл, но смотреть не стал. «Бежать!» — ударило ему в голову. В следующую минуту парень был уже на крыльце. Книгу он спрятал под рубахой — с мыслью обменять ее на хлеб у чернецов. Монастырей в Рязанской земле хватало, охочих до книг монахов — тоже.

Днем Никита отсыпался в лесу и видел во сне старца. Лицо у отца Леонида было помолодевшим, смотрел он бодро и добродушно.

— Ты ведь умер! — воскликнул Никита.

Старец кивнул, словно подтверждал хорошую новость.

— Ты теперь будешь везде за мной ходить?

— С чего бы это? — отозвался отец Леонид приятным голосом.

— Не ходи за мной! — взмолился Никита. — Ты ведь из-за книги пришел? Хочешь, я ее обратно отнесу. Сам не знаю, чего я ее взял.

— Знаешь, — сказал, смеясь, старец. — Чтоб на хлеб обменять.

— И что ты со мной теперь сделаешь?

— С собой уведу.

— Куда? — в ужасе закричал Никита — и проснулся.

Был день. Никита узнал свою полянку. В глазах у него зарябило от куриной слепоты.

— Иди за мной! — услышал он сзади голос.

Никита вскочил, как ужаленный, и посмотрел назад. За деревом, под которым он лежал, стоял отец Леонид. «Или я все еще сплю?!» Все вокруг было привычного вида, имело верный цвет, обычный запах. Никита, не спуская глаз со старца, дотронулся до ствола — он был твердый, шероховатый. Похоже, и старец был во плоти. Его лицо розовело, глаза смотрели живо, только ряса сбивала с толку — холст такой ослепительной белизны Никита еще никогда не видел.

— Ты мне снишься или ты наяву? — спросил он отца Леонида.

— Я это не различаю, — отвечал старец. — Пойдем.

— Куда?

— Я тебе полянку получше покажу. Она недалеко. К следующему утру туда доберешься. Выроешь себе там землянку, обустроишься, книгу мою читать будешь.

— Ты покойник, — в ужасе прошептал Никита. — Ты меня теперь своей книгой замучаешь…

— Пойдем, пойдем, — поторопил Никиту отец Леонид. — Я тебя выведу к Латуре. Переплыви ее и иди к Богучайскому лесу. Там я тебя встречу.

Никита сорвался с места — и бегом от старца. Он бежал словно невесомый, долго бежал, пока не споткнулся. Упал — и проснулся на той же поляне, только теперь она была потемневшей. Смеркалось. Никита поднялся с земли и услышал за спиной голос:

— Скоро будет совсем темно, не мешкай. Пойдем к реке.

Не оборачиваясь, Никита попросил:

— Отпусти меня, старый. Мне обратно к бабке надо.

— Не надо тебе к бабке. В Богучайский лес тебе надо.

— Ворованную книгу всю жизнь читать! — в отчаянии крикнул Никита.

— Не ворованную, а дарованную, — услышал он спокойный голос.

Никита резко повернулся к старцу.

— Смеешься?

— А ты разве не знаешь, что она тебе дарована? — мягко спросил отец Леонид.

— Кто — я не знаю?! Издеваешься! Я-то все знаю!

— Раз ты все знаешь, тогда тебе должно быть известно, кто ее у лавки для тебя положил.

Лицо отца Леонида было в сумерках темным, но Никита видел каждую его черту.

— Ты?!

Отец Леонид кивнул.

— Напрасно ты, — смущенно сказал Никита. — Я ее читать не смогу. Я только крупные буквы разбираю.

— И мелкие разберешь. Ты ведь крупные разбирать сам научился? И мелкие научишься. Я помогу.

— Посмотришь сейчас на тебя, старый, — ну прям сама доброта. А ты ведь не добрый. Бабку мою ты не пожалел…

— Был я уже у твоей бабки, успокойся, — сказал примирительно старец Леонид.