Моя Испания

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1936 год.

Я сижу у закопанного по башню танка и смотрю в небо. Там «собачья свалка», к которой лично я не имею ни какого отношения — на верху десяток «Гладиаторов» пытался порвать в клочья тройку «Юнкерсов» с двумя парами 51-ых Хейнкелей. Порвал бы, но на помощь «Кондорам» явились наши «Ястребы» в количестве шести «ишачков», и гордым бриттам сразу стало не до немцев… Вот еще один кувыркнулся. Комету изображает. Если бы ночью, то очень похоже…

Пресвятая Богородица, Перун-батюшка, да что ж за невезение такое? И ведь так всю жизнь…

Когда полковник Малиновский нам приказ зачитал, я, грешным делом, подумал, что сбрендил соратник на почве неумеренного возлияния испанских вин и долгого пребывания на солнышке южном с непокрытой головушкой. Атаковать танками без поддержки пехоты и кавалерии! Да мне даже на двухмесячных казанских курсах крепко-накрепко в голову вдолбили, что танки без пехоты (или кавалерии) в атаку не ходят. И сам я в лагере «Кама» потом будущим танкистам вбивал на занятиях по тактике: «Вы, латники современные, оборону противника проломить должны! А окопы чистить, врага добивать и на позициях закрепляться будет «махра», серые «топтуны»… Правда, если подумать, Родион Яковлевич все же был прав: «лягушатники» и «томми» в Испанию как вмешались, так фалангистов крепко попятили. А итальянцы, которые положение выправлять кинулись, еле-еле сами полуживые уползли. Дивизию «Литторио» на ноль помножили, а от дивизии «Божий промысел» дай Бог, чтоб половина уцелела. Потеряли союзнички полста танкеток фиатовских, да добрую сотню орудий, да человеков — двадцать тысяч без малого. Генерал Грациани в истерике бился, у генерала Врангеля в ногах валялся. А Петр Николаевич — человек мягкости необычайной и доброты бесконечной, ну и согласился помочь сразу, не дожидаясь, пока остальные войска генерала Франко подойдут. Еще и «кондоров» уговорил. И пошли помогать…

Если разобраться, то все и хорошо кончиться могло. Тут к соратнику Малиновскому претензий нет. Разведка пролопушила. Поначалу-то наступали лихо и бодро: опрокинули два французских полка, раздавили парочку республиканских бригад, вошли в контакт с британцами, и как следует, потрепали островитян. Позавчера вон на поле 18 «Виккерсов» Mk II небо коптили, а рядышком веселенько так десятка полтора разведывательных «Карден-Лойдов» потрескивают. Ну что твои костры. А под гусеницами кто-то верещит дурноматом. Еще бы, заверещишь, если тебя, родимого, на гусеницы наматывают… А вчера в 10.32 попалась моя вторая рота первого танкового батальона добровольческого корпуса «Варяг» в огневой мешок. Проглядели недотепы разведчики дивизион 4,5 дюймовых гаубиц. В сравнении с грамотно организованной артиллерийской засадой на картине академика Бюлова «Гибель Помпеи» изображен курорт в разгаре сезона. А уж грамотных офицеров в британской армии достаточно…

Сколько моих экипажей обратно повернуло, я не знаю. Но думаю, что не меньше половины. А вот вперед прорвались только моя коробочка и поручика Булгарина. Кстати, потомок того самого, Фаддея Венедиктовича. Одну батарею «томми» мы все же с ним нащупали. Сейчас эта батарея на небесах паек получает. Но обратно уже не повернуть: две другие батареи нас бы быстро в капусту нашинковали.

Пошли вперед. Булгарин часа через два «Виккерс» повстречал. «Витек» его подбил, а мы — «Витька» спалили. Булгарин с экипажем остались свою коробочку в чувства приводить, а я на разведку двинулся. Еще одного «Витю» встретил, во-о-он за тем холмиком стоит, обгорелый. А на том холмике, под которым я сейчас сижу, нас английская пехотная рота прижала. Вообще-то, мы бы и их к ногтю взяли, но у них 40 миллиметровый «антитанк» отыскался…

Когда наш «два-шесть» содрогнулся от удара, кто-то дико заорал: «Назад, мать-перемать!» И орал так все время, пока мы съезжали задним ходом под уклон. И только когда мы оказались за гребнем холма, вне досягаемости этих маленьких бронебойных, подлых штучек я понял что сам и ору. Хорошо еще, что экипаж так, кажется, и не понял, как же мне страшно…

В принципе, я человек мирный. Вернее сказать: меня воспитывали мирным. Тихая, спокойная семья, какие во множестве проживали в Москве, тогда еще не столице. «Не шали, не кричи, не бегай, не прыгай! Не мешай папе — он со службы вернулся уставший, ему покой нужен». А за окном горел 14-ый год. Осенью 1914 я в первый класс гимназии ходил. На фронт мне тогда хотелось — не передать. Вот если б меня туда, я б и Самсонова из мазурских болот вывели, и Кенигсберг взял, и… да ладно, чего говорить. Что никто из Вас мальчишкой не был, десятилетним… А как же я завидовал тем, у кого на фронте родные были. Мои-то все в тылу. Это я теперь понимаю, что одними солдатами войну не выигрывают. А тогда переживал ужасно: как же так, что ж моего отца не берут на фронт? Он бы им там всем показал… Вот и сочинил я тогда себе брата-героя, офицера и георгиевского кавалера, который вышел со своим батальоном из окружения второй армии. Полгода славой в классе наслаждался, потом обман раскрылся… Мы на Знаменке жили, до гимназии — две минуты прогулочным шагом. Как же я завидовал приготовишкой тем, кто далеко жил — им и поиграть по дороге можно, и на юнкеров посмотреть, и много еще чего. А тут оценил прелести близкого жилья. Никогда всем классом не били? После классов только успеть бегом, бегом через дорогу, в знакомое парадное с атлантами из черного камня. Полгода так пробегал. Потом, конечно, забылось, а только друзей в гимназии я так и не завел. Уже не хотелось. Соратники вспоминают, как в корпусах кадетских учились, в гимназиях, в «реалках», про однокашников говорят, а мне и вспомнить нечего…

После гимназии — в юнкера, а там Красный мятеж. Ну после того, уже на последнем курсе нас разогнали тогдашние правители. Слишком уж армия в подавлении отличилась. Пришлось идти в технологический. А куда еще, если отец — инженер, дед — инженер? Ну и пошел. Учился ни шатко — ни валко. Интереса особого не было, друзей — тоже.

Вот в двадцать третьем — в партию вступил. Как раз во время «трехмесячной» польской компании. Случайно. По улице шел, а там — митинг. Офицер, кавалер георгиевский рассказывает, как нас иудеи продали и купили с потрохами. Мы немцев сдержали, а после войны как бы еще не больше немцев платить Антанте должны. Антанта и поляков на нас натравила. А заправляют в Антанте не британцы и не французы, а Ротшильды, Рокфеллеры, Лойд-Джорджи всякие и прочие иудеи. Я подумал-подумал: а ведь верно выходит. Потом спрашивает: «Неужели среди Вас, братья, нет таких, кто готов жизнь свою положить на борьбу с иудами?» Ну, меня ноги и вынесли. «Готов, Ваше благородие!» Он сперва на меня уставился, еще и крестик нательный показать велел. Помню, как объяснял ему, кто такой, из кого родом. А после он меня в партийный комитет привел. Там меня приняли и билет вручили. За номером 8 961 А. Как меня угораздило в первые десять тысяч попасть — сам до сих пор не пойму. Сейчас завидуют: еще бы — золотой значок, на жетоне партийном золотом выбито «10 000». А ведь случайность.

Только выиграл я от того случая не много. Первая жена ушла именно из-за партии. Она, изволите видеть, из курсисток в банк подалась. А там как эти жидовские морды узнали, что муж — партиец, так сразу взяли в оборот. Ну и ушла. Спасибо, хоть сына оставила. «Я, — говорит, — не желаю, чтоб из-за твоей животной страсти у меня карьера не сложилась!» И адью.

Я тогда психанул и после курса в армию пошел. Сильно мне «повезло». На комиссию пришел с партийным значком, а в комиссии офицеры — все соратники-партийцы. Посмотрели и решили, что по долгу партийному, по призыву сердечному меня в армию потянуло. Ну, я так всем и говорю, и говорить буду, и детям, и внукам, если доживу, конечно. Но себя обманывать — толку не много. Сдуру пошел, сдуру…

Я и в Испании-то оказался, ну, скажем так, не по своей воле. То есть, конечно, добровольцем, только вот добрая воля, она тоже, разная бывает. Когда на партийном собрании в «Каме» парторг про героическую борьбу генерала Франко и всех прогрессивных испанцев говорил, я, как обычно, в первом ряду подремывал. Знаете, еще с институтских времен, выработалась у меня такая способность: спать с открытыми глазами. Сидишь, глаза открытые, а мысли где-то далеко-далеко и вроде как спишь. Но когда услышал слова парторга: «Соратники! Добровольцами отправим только самых достойных, так что, прошу Вас обиды не держать!» — проснулся. Смотрю — у стола в президиуме подпоручик Волохов стоит, Лешенька Волохов, офицер корсомольского призыва. Мы его промеж себя «мазочком» звали, уж такой он девушка. Стоит, губы от волнения трясутся, боится, что на войну не возьмут. И на меня смотрит. Орденам, дурачок, завидует. А мне страшно тут стало, до одури: сейчас все и разберутся, что боюсь я, что колотит меня, что мне на войну эту чужую, как на собственные похороны хочется… Вот и встал, как в бреду подошел к полковнику Строеву, партийному нашему «лидеру» и говорю: «Пишите меня, соратник!» Строев аж просиял, и поехал я старшим в группе добровольцев «Камы». Вот и считайте: доброй волей в Испанию попал или нет…

Ладно, отвлеченные мысли побоку. Меж холмиков мы свой 26-ой закопали по самую башню. Я велел камнями обложить, только нору оставили, чтоб снизу в танк пролезть можно было. Днем «томми» не сильно беспокоили — видно сами обалдели. Ну, еще бы — танк поймали. Как в поговорке: «Медведя поймал! Так веди сюда. Не идет! Ну, так сам иди. Не пускает!» Ночью окопчик на холме отрыли, и зенитный пулемет с танка поставили. Пару атак отбили, а потом ахнули: матушка-заступница, отбиваться-то, отбиваемся, а жрать-то что будем? Сухой паек в танке Щаденко слопал, прорва ненасытная. Откровенно говоря, механик-водитель он отменный, лучше него, пожалуй, только Сенька Осадчий, «водила» комбата, подполковника Армана. Таких как Щаденко в авиации асами называют. Но сколько же он жрет, Господи, сколько ж жрет! И ведь не толстяк…

В общем, осталось у нас чуть поболе фунта армейских сухарей (полкило, если по-новому), литр воды и моя фляжка с водкой. Воду и половину сухарей вчера съели-выпили. Сидим теперь, ждем невесть чего. Британцам нас не взять, но и нам отсюда не вырваться: «антитанк» звездочку нам повредил. Гадость, тварь!

А над головой бой воздушный идет. Хоть бы знак какой нашим подать, но ракетой сигналить без толку: днем и не заметят, а радио на моем бронированном Росинанте еще во время огневого налета гаубиц умерло. Пес его знает почему. Рюмин, сукин сын, радист называется, исправить не может. Дал я ему раза, а что делать? Не под суд же его, в самом деле, отдавать. Жаль только, что рации от этого лучше не стало…

Так, это еще что такое? Похоже «флюгриттер» решил к нам в «коробочку» на своей «птичке» залететь! Да что ж он делает, имбецил?!… Уф-ф, хвала Создателю, рядом сел. А ведь еще бы чуть-чуть, и до свидания башня…

Я смотрю на упавший юнкерс и вылезший из него экипаж. Ну так и есть! Мальчишки! Насажают детей в аэропланы, а потом удивляются, отчего и почему они себя в воздухе ведут так же, как в городском саду субботним вечерком.

«Томми» занервничали. Лупят по немцам из всех стволов, а те, глупые под свой самолет только что не лезут. Ну, так, пора сей цирк останавливать. Рюмин уже из нашего «дегтяря» за новоприбывших вступился, пора и мне тоже… э-э, так не пойдет! Щаденко — механик-водитель хороший, а вот как переводчик — не того-с. Надо самому с союзничками объясняться…

Обер-лейтенант Макс Шрам. Испания. 1936 год.

«Сразу же после вступления в силу настоящего мирного договора вся боевая техника военной и военно-морской авиации должна быть передана союзным и объединившимся державам. В составе вооружённых сил Германии не должно быть военной и военно-морской авиации.»

(Из статей 198 и 209 Версальского Договора от 28.06.1918)

Добрый день! Гутен таг! Меня зовут Макс Шрамм. Мне 24 года, немец. Родился в Дрездене, в 1912 году, за два года до начала Великой войны, окончившейся поражением нашей страны. Я не помню, как она начиналась и как шла. Но зато помню, чем она кончилась, хотя мне и было всего шесть лет. Помню вечную пустоту в желудке, несчастные глаза матери, с тоской смотрящие на свадебную фотографию на стене. Мой отец погиб под Ипром, возле Гелувельта, почти в самом начале. Если бы не дядя Карл, его брат, мы бы, наверное, не выжили. У него был небольшой фольварк в Тироле, поэтому он частенько привозил нам еду. Не помню точно, что он нам доставлял, но вкус тминного хлеба до сих пор на моих губах. Помню стрельбу на улицах в дни Веймарской республики. Тогда стреляли много. Все подряд и всех подряд. Помню трупы на улицах, лежащие кучей серого тряпья, лужи застывшей крови. Помню пьяных «революционеров», ввалившихся к нам однажды и утащивших мою мать в темноту ночи. Больше я никогда её не видел. Меня спас опять же дядя, тайно пробравшийся в город и нашедший меня в пустой квартире с разбитой прикладом головой. Видно я не хотел отпускать маму, и кто-то из тех ударил меня. Дядя Карл потом рассказывал мне, что я пролежал почти месяц неподвижно, не разговаривая. Они с тётей Лизхен выхаживали меня молоком и размоченным в нём хлебом. Наконец революционный кошмар кончился. Восстановился кое-какой порядок. Я стал ходить в школу, где у меня появились друзья. Мой друг Макс Хенске познакомил меня со своим отцом, бывшим военным лётчиком, летавшим в войну на тяжёлых бомбардировщика G-4 «Гота» в эскадре Келлера. Именно благодаря его рассказам я заболел мечтой о небе, но это были только мечты, потому что Германию лишили крыльев. Проклятые лягушатники и грязные лимонники! Они всегда завидовали нам немцам и боялись. И когда кайзер подписал капитуляцию, сделали всё, чтобы больше никогда в синее небо не поднялись самолёты с чёрными крестами на плоскостях. Но я мечтал о его бескрайнем просторе и незапятнанной голубизне. Уже к двенадцати годам я знал назубок все самолёты кайзера и их характеристики. Все эти Альбатросы, Таубе, Готы, Фоккеры, все творения графа Цеппелина. Дядя Карл был постоянно занят на ферме, и Отто Хенске заменил мне отца. От него я перенял увлечение моделизмом. Именно он рекомендовал мне поступить в лётно-спортивный союз «Дойче Люфтспортфербанд» и планерную секцию. В 1930 году мы поехали на сборы в Баварию. Мне исполнилось восемнадцать лет. На небольшом аэродроме возле Хофгейсмара мы летали на «Гунне», стандартном планере первоначального обучения авиационных школ «Люфтганзы», государственной гражданской авиакомпании. Именно там нас впервые вывезли в небо на настоящих самолётах, небольших «Клеммах». Вечером мы отправились в пивную, отпраздновать первый полёт на настоящем самолёте. Моё внимание привлекла группа крепких ребят в коричневых рубашках. Вначале мы чуть не подрались, но узнав, что мы спортсмены-планеристы они преисполнились к нам уважения и угостили пивом. Потом мы их, и опять они… словом, расставались мы друзьями навек, и на прощание мне подарили книжку в скромном сером переплёте. Уже в поезде я открыл её и прочитал название — «Майн Кампф», автор Адольф Гитлер… Неожиданно книга увлекла меня, и я проглотил её от корки до корки. И тогда я понял, что это наш Вождь, который возродит Германию из пепла, восстановит её былое могущество и заставит весь мир произносить слово «немец» со страхом и уважением. Именно в этом городке я впервые услышал Гуго фон Эккарта, опытного оратора, выступавшего перед моими новыми друзьями:

— Версальский Договор отказывает нам, побеждённым немцам, в признании национального достоинства, чем наносит оскорбление великой германской нации! — говорил он с трибуны, энергично жестикулируя. — Важнейшие материальные и духовные сокровища нации могут расти лишь в обеспеченном силой бытии. История человечества — борьба рас. Низшие расы обречены на вымирание… На развалинах мира водрузит своё победное знамя та раса, которая окажется самой сильной и превратит весь культурный мир в дым и пепел!

После окончания школы дядя подключил все свои связи, помог и Отто Хенске, порекомендовав меня своим бывшим сослуживцам, так я попал в авиашколу «Гинденбург», которую закончил 12 февраля 1932 года с отличием и полным допуском ко всем типам самолётов, от истребителей до бомбардировщиков, и в числе немногих счастливцев был принят на приёме нашего вождя Адольфа Гитлера в небольшом танцевальном зале на Кайзер-штрассе в Мюнхене, где впервые увидел его живьём. Впечатление было колоссальным…

К чему я всё это рассказываю? Курт, ты меня слышишь, скотина? Куда ты тянешь штурвал?!

Смотрю я на него, а он, бедняга, уже всё, готов, сознание с перепугу потерял, носом клюёт и на штурвал заваливается. Хорошо, что задний стрелок почуял неладное и к нам прополз, успел оторвать его руки и стянуть на пол, а потом оттащил на своё место, вернулся назад и глаза у него дикие-дикие. Орёт мне в ухо: Что делать будем, герр обер-лейтенант»? Я ему так тихонечко рукой машу, мол, садись рядом и молчи, только ничего не трогай, а сам по сторонам башкой кручу, высматриваю, куда бы наш «Юнкерс» воткнуть, на одном движке далеко не упрёшь, второй то — «томми» разбили… Ему и так мощности не хватает. Бывало, нагрузишь положенную тонну, и пока по полосе разгоняешься, думаешь, взлетишь, или автограф на скале оставишь последний… Испания — она страна горная… Воткнулся стрелок в шпангоут и замер, только руки трясутся как у отъявленного пьяницы. Глядь, что-то сверкнуло вроде вдали, а тут и второй «Юмо»-205-ый обрезало. Всё-таки дизель на самолёте — это бред. Ну всё, думаю, отлетал ты, Макс Отто Шрамм… И так себя жалко стало, просто невыносимо. Тут откуда ни возьмись, второй стрелок нарисовался и тычет мне в иллюминатор пальцем. Я туда глянул — Пресвятая Мария, площадка вроде, и аккурат посреди неё танк торчит, похож на союзнический «Т-26», но так и не разобрать, весь обгорелый…тут я не растерялся, завалил крен не хуже истребителя, так что стрелки мои по борту так и раскатились, и как заору дурным голосом:

— Готовимся к аварийной посадке!

А переговорку с рацией нам ещё раньше эти поганые «Кертиссы» расколотили… В общем, плюхнулся я на брюхо. Грохот, скрежет, я матерюсь, стрелки мои вопят благими голосами от страха, а в башке одна мысль: Господи, спаси и сохрани! И ведь что погано-то, никогда в Бога не верил, а тут вспомнил. Короче плюхнулись… И не сказал бы, что много дров наломал: так, плоскость левую обломил, винты, соответственно, штопором. Это уже потом, когда нас наши освободили, оглядел внимательно и ахнул, видно, есть Бог на небе, и он меня любит…

В общем, сели… Я, когда пыль немного осела, цапнул свой маузер и наружу. Выдрался кое-как, глянул, и похвалил себя: молодец ты, парень! Сел, как по заказу, рядышком! Гляжу — мои стрелки штурмана тянут, ну всё, думаю, порядочек, и тут только — дзынь по борту. Взиу-у, пуля рикошетом от блока мимо уха. Ну, тут рисоваться нечего, я на землю — хлоп, лежу значит, осматриваюсь. Тут мои подползают, все трое. Ага. Значит, и Курт очнулся. Подползли, сопят; все грязные, потные, а в глазах такая тоска, ну ещё бы — поняли, что жареным пахнет. И сильно пахнет…Вдруг слышу. Кричит вроде кто-то:

— Ком…Ком…

Потом что-то непонятное, вдруг на почти чистом немецком, правда, акцент славянский прослеживается:

— Эй, соратники, ползи сюда!

Ну, мы и поползли. Я первый, как командир, экипаж мой следом, как полагается. Тут что-то как грохнет, и тишина сразу — пули больше не свистят. Одним словом, остановился я, когда носом в другой нос упёрся, глянул, и охнул про себя: союзники! Это же надо, из огня да в полымя! Русские! Нет, я против русских ничего не имею: дерутся они здорово, и этим республиканцам прикурить всегда здорово давали, особенно этот самый танковый полк, «Витязи», но характер у них… тут у меня сразу синяк пол левым глазом зачесался так, заныл, как зуб больной. Потому что обладателя носа я узнал, именно он мне этот фонарь подвесил, а тот щериться, видно тоже узнал.

— Что летуны, сбили вас?

— Будто не видишь?!

Я на него окрысился было, тут глядь на погон — майор целый… а я ему как своему, чуть ли не матом… Но он ничего, нормальный оказался, а может, просто внимания не обратил. Тут мои ребятишки подползли, пыхтят. А майор, значит, им командует: давайте-ка, орёлики, назад к вашей птичке, снимайте всё, что стрелять может, со всем боезапасом, а так же всё, что взрывается. И сюда. Главное, воду и пожрать тащите. А то мы уже тут половину суток сидим, и животы подвело. И не отсвечивайте там. Хоть из испанцев вояки плохие, но если начнут садить, то пуля дурная может и случайно попасть. Глянули мои ребята на него, и уползли назад. А майор у меня так молча пачку сигарет из кармана вынимает, закуривает и назад впихивает.

— В общем, слушай сюда, поручик. Мы тут хотели танковый прорыв изобразить, да попались под гаубицы. Бритиши моих ребят отсекли, а я прорвался… вот только на «антитанк» напоролся, гусеницу мне порвал. Влипли мы здорово, до линии фронта двадцать километров, за спиной дивизион гаубиц, да танковый батальон сводный. Лягушатники и лимонники вперемежку. Когда нас отсюда вытащат — хрен его знает. Так что будем сидеть до последнего, мы, по крайней мере. Дело, конечно, твоё, обер-лейтенант. Но на твоём бы месте я в плен бы не спешил. А так хоть надежда есть, что нас вытащат. Мой двадцать шестой считай целый, только звёздочку с гусеницей порвало, пушка с боезапасом и пулемёт, да на твоём бомбере, наверное, что-то найдётся?

Я ему в ответ киваю:

— Три пулемёта, личное оружие, пара гранат, да надо стрелка-радиста моего потрясти, этот сукин сын вечно что-нибудь припрячет в самолёте, этакое…

Тут гляжу, мои ребята ползут, матюкаются. Волокут с собой два МГ-15-ых, коробки с патронами, и Ганс, хомяк этот, баул какой-то тащит и канистру с водой из НЗ. Глянул наш русский на эту картину и повеселел сразу, похлопал меня по плечу:

— Теперь живём, друг!…

…Первым делом мы окопы вырыли. Ох, и ругались же все… поначалу… Зато потом, когда целую роту пехоты республиканской нашинковали, а сами ни одной царапины не получили, весь экипаж майору спасибо сказал, что копать заставил… В общем, двое суток мы там сидели, вокруг этого танка в обороне… Народу покрошили видимо-невидимо…

Ребята эти, «Витязи» дикие, пока без нас сидели, первым делом свой танк закопали по самую башню, и когда я на посадку шёл, то малость попутал технику, это английский «Виккерс» там в поле стоял. Русский танк и не увидишь сразу, так они его засыпали — только башня торчит между двух холмиков. Танкёры на одном из них, том, что ближе к дороге, окопчик отрыли, бруствер траками от разбитой гусеницы обложили, да песочком присыпали, но плохо — от одного гребешка лучик и отразился, да мне в глаз и попал. Слава Богу, в тот, который не заплыл… В общем, танкисты наши по кружечке водички пропустили и ожили маленечко, заулыбались. Смотрю я на их морды славянские, и тут вижу знако-омый такой фингал у одного под глазом. Точь-в-точь, как у меня. Только у меня слева, а у того справа. И разобрало меня тут любопытство, значит. Я к майору аккуратненько так поворачиваюсь, козыряю ему как положено и вопросец ему, с ехидцой:

— Герр майор, а чем ваш танкист отличился?

И на свой глаз показываю так, исподтишка. Погрустнел тут он, и мне в ответ:

— Севой меня зовут, обер-лейтенант. Всеволодом Львовичем. Можешь ко мне по имени-отчеству обращаться, разрешаю. А освещение я ему подвесил за дело… танк у меня командирский, рация есть. Да как нас тряхнуло взрывом, рация моя работать перестала, а этот, стрелок — радист так называемый, починить её не может, хотя я его по честному на курсы отправлял, чтоб научился всему, что положено. Видно, только жрал от пуза да за девками бегал, скотина… Теперь вот, рация вроде есть, а вроде нет. Не работает. А если бы ты с неба не упал, то и вообще конец бы нам пришёл — у нас на троих шесть сухарей, полфляги водки, а воды — ни капли…

И так мне сразу пить захотелось, жара ведь страшенная стоит. Но я себя пересилил, стал всё изложенное по полочкам раскладывать, любим мы, немцы, порядок во всём. Перво-наперво попытался я имя его выговорить, но на втором слоге понял, что проще язык изо рта извлечь, молотком отбить, как бифштекс, чтобы помягче был, да назад вставить, тогда может и получиться выговорить это — Вшефолотлеофвофитшч. Севой он себя к концу дня разрешил называть, когда мы четвёртую атаку отбили. Вот это имя у меня сразу получилось выговорить. Но — по порядку. Орднунг есть орднунг. Рассказал он мне про рацию, тут меня и осенило: у меня же Курт есть, герой штурман, в штаны при первой атаке французов напустивший. Маню я так его ласково, пальчиком… встрепенулся малый, подобрался поближе. А я майора в бок:

— Герр майор, а пусть вашу рацию мой штурман посмотрит, он у меня радист тоже. Только просьба у меня к вам, личная.

Русский смотрит на меня так косо — косо, а я своё гну:

— Если не получится у него, то подбейте ему глаз с этой стороны, — и на свой показываю, — а заодно и стрелкам моим, обоим, чтоб весь экипаж одинаково выглядел…

Тут танкист понял, и как заржёт, аж до слёз. Наконец успокоился, и головой кивает, брямкнул что-то по своему горе-радисту, тот закивал, ухватил моего Курта за рукав и потянул в нору, под брюхо танка прокопанную. Смылись они, значит, майор моих стрелков к себе поманил и поставил задачу: отрыть ещё два окопа под МГ, один, значит, правее своего, а второй позади нас, метрах этак в ста. Отсечная позиция называется, и водителя своего с ними отправил. Только орлы уползли, голос из танка раздался, Курт докладывает:

— Герр обер-лейтенант, задание герра майора выполнено — рация починена, связь установлена.

Как услышал это Сева, даже в лице переменился и спрашивает, значит:

— А доложите мне, лётчик, причину неисправности!

Штурман мой, недолго думая, выдал секрет:

— У вас, герр майор, провод от питания отсоединился…

Ну, думаю, бедный русский танкист… А Сева меня за собой в нору тянет… Нет, что не говори, а танкистом я бы быть не хотел… Жарко, тесно, везде железяки какие-то торчат, не развернуться. Вот мой «Юнкерс», хоть в футбол играй. Первым делом майор со своими связался и доложил, что жив и сидит в тылу у френчей, к обороне готов. Да и если что, то дорогу он на Севилью перекроет. А ещё сказал, что с боеприпасами у него совсем туго, и если бы не немецкий бомбер, который ему чуть башню не снёс при вынужденной, то совсем бы плохо ему было. А теперь нас семь человек при пушке с пятнадцатью снарядами. Да четыре пулемёта. И боеприпасы бы не помешали, а то своих не надолго хватит. А из наушников ему в ответ по-русски, а он уже шёпотом мне переводит, что из тридцати пяти танков, что с ним в атаку пошли, только двадцать четыре машины уцелело, остальных пожгли, и когда к нам прорвутся, никто не знает. Что экипаж мой жив и здоров, они очень рады, и уже доложили нашим на аэродром, а те нас в безвозвратные потери списали, но сейчас сильно радуются. И, напоследок, обнадёжили, что планируется совместный удар в нашем направлении, но завтра. А поэтому держаться нам требуется как минимум сутки…

…Где-то через час, слышу я звук знакомый. Глядь в небеса — точно, «Хейнкель» ковыляет, пятьдесят один эр…модифицированный, а попросту говоря, русский И-15ый с БМВ 132-ым, на восемьсот восемьдесят кобыл… Лётчик из кабины высунулся и рукой нам машет, тут Курт орёт дурным голосом от рации:

— Господа офицеры! Прячьтесь, пилот передаёт, что сейчас нам боеприпасы скидывать будет. А ещё, привет вам, герр обер-лейтенант от Дитриха фон Ботмера.

Тут уже и я заорал от страха. Этот парень вообще был смертником, никто кроме него столько машин не угробил, а уж сейчас то… Смотрю, пятьдесят первый так тихонечко вираж закладывает и пикирует… прямо на нас с майором… как мы в норе уместились вдвоём одновременно, ума не приложу. Только почувствовали, как от удара земля дрогнула, и здоровый такой «БУМ» послышался, следом второй раз — «БУМ». Глянул майор через щель смотровую, машет, мол, можно вылезать, ну мы и назад. Ещё увидели, как Дитрих на штурмовку заходит, республиканцы метрах в семистах от нас по кюветам дороги засели, вот фон Ботмер по ним и высадил боезапас. Вообще, «Хейнкель» для штурмовки хорошо подходил, это у него получалось лучше, чем от «семьдесят седьмых» отбиваться… Ну, отвлёкся я чего-то…

Алексей Ковалев, начальник штаба 12-ой интернациональной бригады. 1936 год.

Они маршировали по узким улицам Мадрида. Четко отбивая шаг, держа равнение они маршировали по старинным мостовым, знавшим ноги Колумба и шаги Кортеса. А вокруг волновалось и шумело людское море. Улыбающиеся, подбрасывающие к небу сжатые кулаки милисианос, орущие во все горло: «Вива Республика!», «Салуд, комарадос!», «Но пасаран!» Раскрасневшиеся девушки бросали им цветы, женщины постарше совали в руки хлеб, фрукты и маленькие кувшинчики с вином. И над всем этим буйством красок юга в безумной синеве испанского неба горело красное знамя — знамя революции и счастья всего простого народа…

Алексей шел перед строем второго батальона. За ним двигались французы, бельгийцы, русские, немцы и множество представителей других стран и народов. А рядом с ним, старательно оттягивая ножки в шевровых фасонных сапогах маршировала переводчица Левина. Товарищ Мария. Маша. Машенька…

Прошло пять лет со дня трагической гибели Надежды. За все пять лет Алексей не обратил внимания ни на одну женщину. Ночами он просыпался в холодном поту от страшного, слишком явственного чтобы быть сном видения и молча грыз зубами подушку. Но время — лучший лекарь. Память наконец сжалилась над Ковалевым и оставила его в покое. Вот уже более полугода, как он перестал каждую ночь вскакивать от вида Надежды с бурым пятном, неумолимо расползающимся по гимнастерке…

Он прибыл в Валенсию в конце сентября 1936 года. Там он и встретился с представителем ЦК Коминтерна Берзинем. Ян Карлович прилетел в Испанию из самой штаб-квартиры Коммунистического Интернационала в Лондоне и в тот момент ведал распределением прибывающих интернационалистов по фронтам. Алексей хорошо знал Яна Карловича по прежней совместной работе и потому не слишком удивился, когда тот предложил ему место начальника штаба 12-ой интербригады, которой командовал чешский генерал Петер Лукач. А потом, уже после знакомства с Энрике Листером и «неистовой Долорес», Берзинь подвел к нему невысокую хрупкую девушку, совсем еще ребенка, с иссиня-черными волосами и сказал:

— Вот, Алексей Петрович, твоя переводчица. Товарищ Левина — прошу любить и жаловать.

Алексей хотел было сказать, что такой девчурке место за школьной партой а не на фронте, но смолчал. Он даже не посмотрел на девушку внимательно и только буркнул:

— Ковалев Алексей Петрович. Можно просто товарищ Ковалев.

Девушка застенчиво улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза. Ковалев поднял взгляд и вдруг почувствовал, как сдавило горло. О, эти прекрасные, огромные, бездонные иудейские глаза! «Как странно, — думал Алексей про себя, — этот великий народ даровал человечеству мудрость врачей и ученых, блеск композиторов и твердость учителей. Он дал людям гений Маркса и Троцкого, но в глазах каждого из них не блистает заслуженная гордость, а стынет и стынет вековая печаль и неутешная скорбь великого и мудрого народа-изгнанника». Ковалев не слышал, что говорили ему Берзинь и Левина. Он словно тонул, растворялся в двух бездонных озерах, черных как вода в безлунную ночь.

Опомнился он лишь тогда, когда Ян Карлович сильно хлопнул его по плечу и громко произнес:

— Ну, я вижу, что вы сработаетесь. — И уже тише, так чтобы слышал один Алексей, добавил, — Давай, товарищ Ковалев, не тушуйся. Девчоночка правильная, наша. Не век же тебе бирюком жить. Вспомни, что товарищ Коллонтай говорит…

Алексей не слушал. Он шагал к автомобилю широкими шагами, и переводчица семенила рядом. Алексей думал о девушке. И о тех словах, что сказал ему Берзинь. Он очнулся от размышлений только когда понял, что девушка что-то говорит ему и, видимо, уже не в первый раз.

— Простите?

Девушка снова смутилась:

— Я только говорила, товарищ Ковалев, что меня зовут Мария Моисеевна. Можно просто Маша.

Просто Маша… Он, конечно, запомнит это…

Уже вечером они добрались до расположения штаба бригады. Алексей прошел мимо часовых, и неприятно удивился тому, что никто не спросил ни документов, ни пропуска. Крепкий, плотный, невысокий человек в генеральской фуражке и звездами в петлицах поднялся им навстречу:

— Петер Лукач. Вы — мой начальник штаба? Товарищ Берзинь сообщил мне о вас. А вы, как я полагаю, товарищ переводчица? — Он широко повел рукой, предлагая Алексею и Маше садится.

Алексей узнал говорившего. Это был знаменитый венгерский писатель-коммунист Мате Залка, герой революции 1919 года, бежавший из страны после победы реакции, и с тех пор активно сотрудничавший с Коминтерном. Они уже встречались раньше, в Манчжурии и Турции, а также в ЦК Коминтерна. Улыбнувшись и поздравив самого себя с возможностью произвести на Машу впечатление, Ковалев шагнул вперед:

— Здравствуйте, товарищ Залка! Я — Ковалев, может помните?

— Как же, как же, товарищ Алексей! Герой Манчжурии! Очень рад, что вы у нас. А ваша спутница?

— Переводчица. Товарищ Левина.

Маша подошла поближе. Она безусловно знала писателя и пропагандиста Мате Залка, и теперь совсем оробела от присутствия таких известных людей. Она стояла, во все глаза разглядывая генерала Лукача и его начальника штаба. И в ее взгляде светилась наивная детская вера в сильных и мудрых взрослых людей.

… Потом были отчаянные бои за Серро-де-лос-Анхелес — Гору Ангелов. Этот высокий холм на юго-восточных подступах к Мадриду превратился в настоящую крепость. Фашисты отрыли там шесть линий траншей, а монастырь стоящий на вершине холма укрепили и сделали своей цитаделью.12-я интербригада получила приказ выбить противника и занять монастырь, господствующий над всей местностью.

Артподготовка уже отгремела, а бойцы все еще никак не могли подняться в атаку. Вчерашние учителя, пропагандисты, активисты профсоюзов они вжимались в землю, не смея поднять головы из-за уцелевших стрелков. 2-ой батальон состоящий из французов и бельгийцев лежал пластом, не в силах расстаться с матерью землей. И тогда Алексей, замирая от ужаса перед слепой смертью, встал в полный рост и подошел к бойцам. Небрежно закурил папиросу и столь же небрежно поинтересовался:

— Ну-с, так и будем лежать? — Пуля свистнула рядом с его головой, но он сумел сдержаться и не нагнулся, — Тогда я один пойду.

И он зашагал вверх по склону. Это подействовало и, выкрикивая что-то воинственное, французские товарищи бросились вперед с винтовками наперевес. Он бежал вместе с ними, тоже вопя нечто боевое и яростное. Заветная цель — первая линия траншей была уже рукой подать, но в этот момент ожил молчавший доселе «МГ-34». Длинная очередь смела первую шеренгу атакующих, и зацепила тех, кто не успел упасть ничком. Алексей успел, и теперь ему оставалось лишь бессильно скрипеть зубами, наблюдая как захлебывается натиск батальона, как уже ползут назад уцелевшие бойцы, как чаще мечутся огоньки выстрелов над траншеей фашистов.

И тут вмешалась минометная батарея республиканцев. Должно быть у минометчиков были хорошие корректировщики и отменные наводчики, потому что уже со второго залпа мины начали рваться в траншее. Пулемет франкистов замолчал, окутавшись дымом близкого разрыва, стрельба стала куда реже и из правильных залпов превратилась в бестолковую трескотню. Ковалев понял, что сейчас самый удобный момент для того, чтобы переломит ход боя в свою пользу. Вскочив на ноги, он с криком «Вива Республика!» очертя голову бросился вперед.

Батальон не бросил его, и бойцы вновь поднялись в атаку. Алексей перемахнул через остатки проволочного заграждения и спрыгнул в траншею. Выстрелил в упор в какого-то франкиста, пытавшегося то ли поднять винтовку, то ли поднять руки, метнулся к изгибу окопа, и еле успел отпрянуть назад. Пуля впилась в стенку траншеи как раз туда, где мгновение назад была его голова. Ковалев выставил руку с пистолетом и послал три пули в ответ. В этот момент «МГ» снова ожил.

Алексей слышал крики своих бойцов, попавших под кинжальный огонь станкача, садившего длинными злобными очередями. Как видно пулеметчик пришел к выводу, что теперь патроны жалеть нечего: все равно врагу достанутся. Ковалев вжимался в земляную стенку. Он слышал, как рвутся брошенные интербригадовцами наугад гранаты, как замолкая на секунду, смертоносная машина вновь и вновь взревывает в своей страшной ярости, собирая свою кровавую жатву. Как надсаживаясь кричит кто-то, получив пулю не то в поясницу не то в живот, и как невидимый пулеметчик, в упоении боя орет хриплым голосом дикую песню:

До него не сразу дошло, что неизвестный пулеметчик голосит свою страшную песню по-русски. Когда же он это понял, то вдруг, с новой силой, в голову ему ударила черная злость на убийц Надежды. С нечленораздельным ревом, в котором не было уже ничего человеческого, он ринулся вперед, на ходу яростно паля из маузера. Пули ударили рядом с ним, одна ужалила его в плечо, но он успел застрелить франкиста, подтягивавшего к пулемету новый короб с лентами. Из-за разряженного «МГ» ему навстречу поднялся пулеметчик. Ненавистный китель русского офицера был весь изодран, перепачкан грязью и кровью. Левая рука была перетянута тонким брючным пояском. Ниже перетяжки висел пустой рукав, почерневший от крови. Фашист вскинул правую руку с длинным пистолетом и дважды выстрелил. Алексей качнулся в сторону и услышал как у него за спиной вскрикнул боец, получивший пулю, предназначавшуюся ему. Он поднял маузер и в этот момент русский швырнул ему в лицо разряженный пистолет. От тяжелого удара в лоб Алексей рухнул навзничь. Мимо него пробежали бойцы, торопясь захватить фашиста в плен. Затем неожиданно раздался громкий крик: «За Родину! За Кутепова!» и тяжело грохнул взрыв ручной гранаты. Над Ковалевым свистнули осколки. Фашист подорвал гранатой себя вместе с окружившими его республиканцами.

Алексей с трудом встал на ноги и подошел туда где было пулеметное гнездо. Рядом с убитым франкистом-подносчиком он остановился. Пулемётчик был молод, совсем еще мальчишка. На его кителе был приколот значок: башня московского кремля в венке из лавровых листьев. Чуть дальше валялась отброшенная взрывом полевая офицерская сумка. Как ни странно он была почти целой. Ковалев наклонился и поднял ее. Открыл. Несколько карандашей, карта с отмеченными траншеями. Фотография хозяина. Совсем ещё сосунок — не больше двадцати пяти лет. Фашист был снят вместе с несколькими франкистскими офицерами, они радостно улыбались в объектив. Рядом со снимком обнаружилось незаконченное письмо. «Милая моя, бесценная моя Наденька! Здравствуй. Я получил твое письмо и сразу же отвечаю. Мы прекрасно устроились, испанские товарищи нам во всем помогают. Я нахожусь на совершенно безопасной должности офицера связи при военном советнике одной из дивизий, так что не волнуйся за меня…»

Алексей уронил письмо и стоял в задумчивости. Почему он не сдался? Проклятый фанатик…

…Они так и не смогли взять проклятую Гору Ангелов. Из тыла к франкистам подошли на помощь чертовы русские танки. На следующий день, когда генерал Лукач вновь послал свои батальоны в атаку, навстречу им рванулись низкие, приземистые танки с ненавистной молнией на броне. Фашисты расстреляли и раздавили начавшееся наступление, уничтожив до батальона пехоты и почти всю артиллерию бригады. 12-й бригаде пришел приказ отступать…

Их перебросили в район Университетского городка. Там кипели упорные бои, танки франкистов рвались к Мадриду. Республиканцы били их из засад, тщательно маскируя пушки и открывая огонь в самый последний момент, забрасывали в упор бронированные чудовища гранатами, динамитными шашками и бутылками с бензином. Какой-то остряк окрестил эти бутылки по имени русского консула при генерале Франко «Молотовским аперитивом» и теперь их только так и называли. Появились и первые герои — истребители танков. Алексей лично уничтожил один итальянский танк: к русским присоединились итальянцы. Итальянские танки были слабее русских и Ковалев к своему стыду испытывал какую-то гордость от того, что оружие его Родины оказалось лучше. Впрочем, гордость эта быстро проходила, стоило лишь встретится с «соотечественниками» на поле боя. Русские «добровольцы» дрались особенно яростно. Иногда республиканцам удавалось просочиться в районы, занятые фашистами и тогда ненавистные русские Т-26 короткими внезапными бросками отсекали и уничтожали пехотные группы. Такие операции дорого обходились республиканцам, и всякий раз, когда из атак приносили новых и новых убитых, Алексей сжимал кулаки, давая страшную клятву расплатиться с фашистами за все.

Война в Испании все больше и больше отличалась от той, которую предполагало руководство Коминтерна. Вначале казалось, что неорганизованный мятеж нескольких армейских частей совсем скоро будет подавлен, и Испания станет первым в мире государством, власть в котором по праву возьмут рабочие и крестьяне. Ведь армия Испании была так слаба а помощь Коминтерна так огромна! Ковалев сам обеспечивал доставку более чем миллиона фунтов стерлингов в распоряжение правительства Кавальеро. В Испанию могучим потоком хлынуло самое современное оружие и тысячи, десятки тысяч добровольцев. Весь мир считал, что еще немного, еще одно, последнее усилие и мятеж генерала Франко станет достоянием истории.

И в этот момент к Франко пришла помощь. Маша как-то спросила: почему же франкисты одерживают победу за победой если республиканцев больше и вооружены они лучше.

— Понимаешь, Машенька, — ответил Алексей, — у нас люди — настоящие герои, но, к сожалению, они не солдаты. К Франко приехали профессиональные солдаты, палачи и убийцы, которых прислали фашисты всех стран. Они ограбили свои народы, собрали огромные богатства и сумели вооружить своих наймитов отличным и современным оружием. Здесь настоящие армейские части из Германии, Италии и России, — он скривился, произнеся ненавистное имя своей родины. Маша почти не знала России. Для нее, уехавшей с родителями в Англию в начале двадцатых, отчизна была чем-то далеким и не настоящим.

Ковалев кривил душой, он-то точно знал, что кроме итальянцев, действительно приславших нормальный экспедиционный корпус, немцы и русские отправили только добровольцев. Правда, эти добровольцы были офицерами-профессионалами, но это все-таки были добровольцы, фанатичные и упрямые. Помолчав он продолжал:

— Конечно, мы все равно победим, ведь наша победа предопределена марксизмом-троцкизмом. Но эта победа будет нелегкой, — он снова замолчал, а потом продолжил уже другим голосом, — и будет стоить многих жертв. Я знал многих из тех, кто заплатил за будущую победу самую дорогую цену…

— Товарищ Ковалев, — голос Маши дрожал и прерывался, — я знаю. Я все знаю. Мне рассказывали про вас… про вашу невесту… извините…

Она умолкла и отвела глаза, боясь бередить старую рану.

Алексей мягко приобнял ее за плечи:

— Товарищ Левина, все в порядке… — он замялся, пытаясь подобрать подходящие слова. Ему хотелось сказать этой милой девушке, что былую потерю заслонила новая любовь, которая народилась и крепнет в его сердце, что он, впервые за пять лет, осознал, что со смертью одного человека жизнь других вовсе не заканчивается; но, не найдя нужных слов, опустил голову и умолк окончательно.

Капитан Всеволод Соколов. Осадное сидение. Испания. 1936 год.

Новоприбывшие «кондоровцы» вполне симпатичные ребята. Правда с их командиром, обер-лейтенантом Шрамом, я уже имел честь познакомиться в Сарагоссе. Вот уж, воистину: и смех и грех…

Мы в тот день провожали инженер-полковника Астрова и поручика Котина. Они с Путиловского к нам прибыли, чтобы данные собрать по применению своей продукции так сказать в реальных условиях. И по горячим следам.

Хорошо они с нами пообщались. Мы им все про наши «коробочки» выложили: броню бы неплохо потолще, движок помощнее, запаса хода побольше и «пукалку» посерьезней. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! Астров сперва огорчился, а потом вроде, и сам уже понял, что мы правы. А поручик, даром что молодой, говорит: по вашим, соратники, рекомендациям будем разрабатывать новую концепцию танка. И как таких толковых людей и не проводить?

В лучшем ресторане в Сарагоссе мы их и провожали. Кроме нас, помнится, человек пять «латинян» сидело и испанцев — еще с десяток. Столы нам сдвинули, еду-питье подали, только-только в кураж входить начали — смотри, пожалуйста, еще союзники прибыли. Немцы. Честно скажу, я против германцев ничего плохого сказать не могу. Бойцы — хорошие, курсанты — серьезные, товарищи — верные. Вот только пить совсем не умеют. То есть пруссаки еще туда-сюда, а остальные… ну, слабоваты. Геноссен в гражданских костюмах сидят, но по повадкам видно: не наши, не танкисты. Летуны.

Мы поднимаем тост за братство по оружию и за единство родов войск. Они вежливо отвечают. Дальше — за фюрера германского народа, Адольфа Гитлера. Они пьют за светлую память генерала Корнилова и вождя России генерала Кутепова. Потом мы вместе поднимаем бокалы за Муссолини — пусть итальянцы тоже порадуются.

Кому первому пришла идея выпить за творцов нашего непобедимого оружия, я уже не вспомню. Все бы ничего, но подполковник Арман, мой комбат, уже начал пить коньяк стаканами, и, следовательно, несколько утратил контроль над собой. Когда кто-то из немцев попытался выпить за кого-то из конструкторов германского Рейха, наш Поль встал и закатил речь. Увы, его немецкий намного лучше моего и для него не было большой проблемой усыпать свою речь разнообразными эпитетами и сравнениями из мира литературы, зоологии, анатомии и иных отраслей знания. Сводилась его речь к тому, что если германские конструкторы берутся за что-либо, то на выходе только один продукт, вне зависимости от исходного набора. Дерьмо.

Так как за время своей речи Арман успел еще выкушать пару стаканчиков Мартеля, то речь его превратилась, в конце концов, в эпическо-сатирическую поэму, адресованную всем германским конструкторам. Итальянцы сидели в углу с пунцовыми лицами и изо всех сил пытались замаскировать кашлем душивший их хохот. А за нашим столом его и не маскировали. Я не очень люблю, когда издеваются над людьми, но у Армана это выходило здорово.

И тут германцы не выдержали. И стали отвечать. Оказалось, что некоторые из этих парней очень даже грамотны и подкованы, вспомнили Петра I, Екатерину Великую, припомнили все марки двигателей и орудий, которые у нас по их лицензии производят. Если бы Арман, да и все мы потрезвее были, мог бы интересный разговор получится. Но не получился.

Комбат говорит мне: а ну-ка, Всеволод Львович, просвети курсантов по матчасти. И я начал просвещать. Это было не так смешно, как у него самого, но не менее обидно. Даже более. Я-то тоже слегка перебрать успел. Может, я и не стал бы так ерничать, но тут побоялся: вдруг боевые товарищи и конструктора приезжие решат, что я трушу немцам урок преподать. В общем, когда я кончил говорить, немцы только икать могли: уж что-что, а я в «Каме» именно матчасть два года немцам читал.

И тут встал этот самый обер-лейтенант, сам весь белый, руки трясутся, и говорит, даже не говорит, а выкрикивает мне ломающимся фальцетом: «Да! Оружие у Вас лучше! Но войну выигрывают не танки и не самолеты, а люди! А чего стоят немецкие люди, Вы на Олимпиаде могли видеть!» Ну, в принципе, верно. Немецкая сборная в Берлине по числу медалей всех обогнала. Хотя в нескольких случаях им явно подсудили. Вот бокс, к примеру: наш Николай Королев, из московского «Святогора», чемпион России в тяжелом весе. Ведь видели все, что во втором раунде Шмелинг «поплыл». Нас через Берлин в Испанию везли, вот и организовали местные соратники посещение Олимпиады. А потом Шмелингу победа «по очкам». Мы выходили из зала словно оплеванные. Уже потом парторг объяснял, что этот матч судили чуть ли не по личной просьбе Адольфа Гитлера, и что в следующем году Макс Шмелинг приедет в Россию и там Королев его побьет.

Если бы я не был так пьян, я напомнил бы мальчику, что русская сборная завоевала второе место по числу медалей, и пошутил бы про то, что дома и стены помогают. Но я был пьян. Когда немец вспомнил про победу Шмелинга, я смолчал. Но подполковник Арман не смолчал. Он высказался о немецких судьях, и о немцах вообще.

Я уклонился от брошенного стакана, и вскочил на ноги. Немцы — парни спортивные, но биться стенка на стенку они не умеют. Я с шестнадцати лет на Москва реку ходил. Запрещали, конечно. Только я все равно, с дворницким сыном сбегал. Мы вместе с извозчиками бились (благо биржа неподалеку была). Против замоскворецких, охотнорядских, таганских. И все мы — такие.

Испанцы прыскают из зала, как клопы от свечки. Итальянские союзники жмутся по стенам. Немцы стоят нестройной гурьбой, мешая друг другу. А против них разворачивается русская кулачная стена. И идет справа налево, обходя весь зал. Я отбиваю удар, другой, и тут на меня выносит моего оппонента. Ну, получай, геноссе, за Королева, Россию, за такую-то мать!…

Но Макс (обер-лейтенанта зовут Макс Шрамм) не слишком страдает от обстоятельств нашего знакомства. Он спокойно принимает мое старшинство и гонит свой экипаж рыть второй передовой и отсечной окопы. Потом мы подсчитываем наши запасы, и я прихожу к выводу, что теперь, если численность противостоящих британцев вырастет не слишком сильно, то сутки-другие мы вполне в состоянии продержаться.

Немец-штурман починил нашу рацию, и я связываюсь со своими. Полковник Малиновский кроет меня непечатной бранью и называет «бешенной обезьяной». Это окончательно успокаивает. Когда «колонель Малино» доволен, он выражает свое одобрение именно таким способом. Нам обещают в самое короткое время подбросить боеприпасы, и просят продержаться сутки. Мне хочется верить, что мы их не подведем.

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Осадное сидение. Испания. 1936 год.

Одним слово, сбросил нам Дитрих два стандартных десантных контейнера, один с патронами для МГ, второй — с сорокапятимиллиметровыми снарядами. Для русской пушки. Распотрошили мы их, и на душе повеселело, как Сева выразился: и жизнь веселее стала, и солнышко ярче засияло, но как то вот одним словом он умудрился два понятия выразить, загадочные эти русские, и язык у них интересный… Но вояки отменные. Мне Сева как синяк-то поставил? Интересно, наверное? За спорт я пострадал… Мы когда в Кадисе высадились, нас на грузовики посадили и повезли в расположение. Все устали до невозможности, злые, голодные, и решили эти испанские товарищи нас покормить. Видимо, блеснуть гостеприимством захотели, и в Севилье повели в лучший ресторан. Заходим мы культурно поужинать, а там дым столбом, патефон наяривает, песни поют, русские. Оказывается, танкисты гуляют, из «Витязя», русские добровольцы, союзники. Они перед этим захватили обоз республиканский, и среди всего добра бочонок спирта медицинского. Все трофеи сдали, как положено, но покажите мне хоть одного русского, который от водки откажется? Не сможете, гарантирую! В общем, сели мы скромно в уголке, танкисты пьют, на нас внимания не обращают, даже обидно. Это потом только мы поняли, что они нас не видят просто. Слишком процессом употребления алкоголя заняты. Не знали мы, что это для нас самое было самое лучшее тогда. Мы, значит, питаемся, а они наливаются. Красота… Тут наконец, после первого блюда у нас, а у них — после пятого стакана, заметили танкёры, что в столовой кроме них ещё кто-то есть, и началось… А, союзники, давай за дружбу народов, потом за рода войск, потом за сотрудничество родов, за Адольфа Гитлера, за Лавра Георгиевича Корнилова… мне даже страшно стало — я столько никогда не пил. И ведь попробуй, откажись, обидятся — проблем не оберёшься… У нас двое пилотов вместе с ними на КВЖД были, в командировке, ещё рейхсверовской, кое-что рассказывали, но мы им просто не поверили, а теперь сами убедились, что зря… Спор у нас зашёл, кто умнее. Мы им начали доказывать, что немцы. А они в ответ, что русские. Причём аргументировано, что самое обидное. Конечно, наш Т-2 с их Т-26 не сравнить, разговора нет! Но зато они на свой И-15 наш родной германский мотор ставят! Это я уже потом понял, что пример неудачный, когда сообразил, что мы этот же БМВ на их И-15 клепаем, и обзываем данный аппарат «Хейнкель-51Р», что значит — русский. Одним словом, переспорили славяне нас, всё у них лучше, всё у них у первых появилось, даже паровую машину не англичанин Уатт построил, а какой-то Ползунофф, да ещё сразу двухцилиндровую. И до чего обидно мне стало, поднялся я и выдал, мол, пусть вы умнее, зато мы сильнее! Наши боксёры на Олимпиаде первое место заняли, а ваши — второе… очнулся я, когда меня из угла двое солдат выносили, а утром бриться стал, в зеркало глянул — Матерь Божья, вот это фонарь… всеми цветами радуги переливается… Командир нашей КG.53 как увидел, так еле удержался, чтобы в голос не засмеяться. Но себя пересилил, полётное задание выдал, штурман кампфгруппы карты вручил, и вперёд… Сейчас то понимаю, что всё это — дурь сплошная: на второй день прибытия, не изучив район действия, толком не зная обстановки, на неподходящей машине… Удивительно, что я вообще цель нашёл и бомбы свои положил, правда, я ведомым шёл, а командир у нас был из «стариков», хотя и опыт ему не помог: Ньюпор пятьдесят второй его прямо на боевом развороте запалил, а там и остальная сволочь налетела, и от нас только перья полетели…

Что- то я опять отвлёкся. Вон Сева уже глаза страшные сделал и пальцем влево тычет…ой-ой-ой…Кажется за нами идут… и вроде кавалерия, точно, конники ломятся, вон как сабли сверкают…Ну ничего, конница против двух пулемётов на том направлении ничего нам не сделает, хотя стоит кобуру к маузеру пристегнуть, и на автоматический огонь переключить… И какая это сволочь догадалась коней на войну тащить?!! Это же ужас, как они кричат! Когда в них пули попадают… Прямо слёзы на глазах… Я просто не могу это слышать…Добей же её, идиот! Да он не слышит… придётся самому, главное, чтобы сразу, чтобы не мучалась больше, без ног, милая… А что всадник надвое-так извините, он то знал, на что шёл, такова его доля солдатская, повезло — значит, жив остался. Не повезло, как сейчас — апостол решит, куда ему, в летуны или в шахтёры… А тот вообще… голову то где оставил? А, вон кусок черепа лежит, и нога лошадиная рядом… кишки чьи-то, зелёные такие… и откуда так много мух собралось…

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1936 год.

Вечером я опять сижу около своего танка. Длинный, кровавый день снова проходит перед глазами…

Мы едва успеваем отрыть второй окоп, как «томми» кидаются на нас словно бесноватые. Мы поливаем их свинцом из трех пулеметов разом, но они все лезут. Они шагают как автоматы, и мне уже начинает казаться, что это идут не живые люди, а неодушевленные механизмы для убийства. Но вот Шрамм умудряется очередью из своего маузера срезать офицера, и атака захлебывается.

Мы смотрим друг на друга. Я вижу, как блестят глаза у мальчика, который только что выдержал свой первый бой. Он переводит взгляд на мой «иконостас». Глаза загораются еще ярче.

— Герр майор, а за что Вы получили своего «Георгия»?

Ох, парень, что же тебе отвечать? Ведь правде ты даже не поверишь…

Соратники-партийцы из военной комиссии залопатили меня в Казань, на ускоренные курсы офицеров-танкистов. А через два месяца я уже маньчжурские поля осваивал. Там тогда второй танковый батальон стоял. Рота «фольмеров», две роты «Фиатов» и рота наших путиловских «эмэсок». А я при этом батальоне — начальник подвоза горючего.

Через восемь месяцев начались бои на КВЖД. Мы и двигались под командой его превосходительства генерала от инфантерии Слащева преподать китайской сволочи урок хороших манер.

Из двух Казанских месяцев я, пожалуй, хорошо усвоил только одно: снабжение должно быть к танкам поближе. И в первом же бою полез со своими полуторками только что не в затылок танкам. И попался. Китайцы пропустили танки, а меня как прижали пулеметами. Хорошо хоть конвойная казачья полусотня была при двух пулеметах, а то взяли бы меня вместе с водителями и механиками тепленькими. Вахмистр казачий и оборону наладил, и присоветовал, как грузовозы от огня уберечь. В фанзы их загнать! Одним словом, спас он и меня и всю роту снабжения. Только самого его убили. Уже под самый конец, мы полдня держались, к ночи нас танкачи выручили. Вот под вечер его и убило. А меня соратник Кольцов, наш батальонный командир к награде представил. «За умелую организацию обороны, за проявленные мужество и героизм при отражении атак превосходящих сил противника и за спасение материальной части». Я ему честно сказал, не меня надо награждать, а покойного вахмистра Шелехова. А он мне говорит, что скромность, мол, украшает истинно православного человека, и он горд тем, что соратник его в первую очередь о боевых товарищах заботится, а не о собственной славе. Вот и представил к «Георгию»… А на представлении георгиевских кавалеров генералу Слащеву, у меня конь взбесился. Да я до этого верхом отродясь не сидел. Я вообще не казак, а инженер! На площади конь вперед прыгнул, а меня как словно огнем по груди обожгло, точно оса великанская в грудь ужалила.

В госпитале очнулся — военврач, тоже из соратников, при орденах, ласково так говорит: «Что ж, это ты соратник, не стрелял? Лозунги — лозунгами, а надо все-таки и разумным быть…» Интересное дело, думаю, а в кого я должен был стрелять? В коня, что ли?

Хотел я ему это сказать, да вышло только что-то вроде «немхум». А доктор так тихо: «Да понимаю, что не мог, что не успевал. Я ж так ворчу, что б на будущее ты таких стрелков раньше замечал, чтоб не грудью своей генерала прикрывать, а из табельного оружия врага класть». Вот так и выяснилось, что коняга мой, ретивый не в меру, вынес меня из строя как раз под выстрел японца-диверсанта, который генерала Слащева убить пытался. Вышло вроде, я заметил гада в последний момент, да и генерала собой прикрыл. Сам Слащев потом ко мне приходил в лазарет. Портсигар свой именной подарил, серебряный, с вензелем самого Лавра Георгиевича…

Вот так и вышел я героем из этой маньчжурской компании. Как раз к революции из лазарета выписался. Внеочередное звание штабс-капитана, «Георгий» и «Владимир» с мечами…

— За Манчжурию, Шрамм, за КВЖД.

Мальчик выжидательно смотрит на меня, но, поняв, что рассказа о подвигах не будет, обиженно сопит и отворачивается. Потом ему становится не до обид: «томми» опять идут в атаку.

После того, как мы отражаем четвертую попытку британцев ликвидировать нас, обер-лейтенант уже ничего не спрашивает. Он обводит мутным взглядом поле боя (правильнее сказать — поле бойни) и, согнувшись в три погибели, мучительно блюет пустым желудком…

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Осадное сидение. Испания. 1936 год.

Когда я блевать кончил, майор мне фляжку с водкой в руки сунул и выпить заставил, а потом своего башнёра, горе-радиста к ребятам на позиции с фляжкой отправил. А мне серьезно так говорит: сверху, мол, крови не видно, привык ты, Макс, сверху на всё глядеть, а грязь и кровь военная только снизу видна, с земли… ну не буду же я ему объяснять, что меня в первом же боевом вылете сбили, стыдно всё-таки…

Очередная атака легче прошла, а может — водка подействовала, и меня отпустило, хотя кто его знает. Скорее всего уже притерпелся. И когда из своего маузера какому-то усатому пулю в лоб всадил, а она тому мозги через затылок вынесла, то уже нормально было. Привычно как-то. А Сева молодец! Просто великолепный офицер, знающий. Не зря он моих бойцов заставил отсечную позицию между холмиками выкопать, мы там столько этих идиотов положили, что даже ручейки потекли, красные. Из крови. Начало они из под груд разорваного мяса брали. Вперемежку с амуницией. А те лимонники, что в танкетке сидели, даже и выскочить не успели, вон, до сих пор палёным воняет, и привкус во рту сладкий какой-то. Тьфу! Но угомонились вроде… Уже час, как не лезут. Может, обедают? Ого! Время-то к ужину… Сколько же мы, интересно, накрошили? Думаю, человек двести точно уложили, если не больше, да две танкетки, о! Вон кто-то шевелиться, сейчас я его…нет, ну какая же классная штука этот маузер! Точнёхонько в глаз, даже каску сорвало. Ого… А что это там жужжит вдалеке? Наши идут, вон на плоскостях молнии чёрные в белом круге… А машины какие-то новые… Я таких ещё не видел, да это же…Ага, герр майор сразу узнал, ещё бы — как всегда: их работа, наш мотор, СБЮ-2. Новейшая разработка. Семьсот кило бомб, три МГ оборонительного вооружения, да скоростёнка — почти четыреста восемьдесят в час. Куда там моему восемьдесят шестому с ним тягаться. И истребители сопровождения, наши «Мессершмиты-109» и «И-16», сейчас они кому-то дадут прикурить…Эй, панцерманн! Смотри, «Кертисс» горит! И хорошо горит… Так… Пилот выбросился… сейчас я его…Готов! Матерь Божья! Это же что они творят то? Этот «Девуатин» вообще в клочья, только плоскости в разные стороны…Чего? Опять лезут? Подвинься, панцер, дай-ка мне пулемёт, я им покажу, как стреляет верный член НСДАП… А что это там с тыла? Наши, говоришь? Ага, точно! Вон и «Т-II» разведывательные спешат, и «двадцать шестые» карабкаются…

В общем, выручили нас русские партайгеноссе. Как и обещали. Только первые панцеры до нас добрались, как сразу запихали в машину, и в тыл. А там… Пришёл я в себя уже в родной казарме, на своём аэродроме. Голова — как будто её свинцом залили, а рядом взвод механиков поставили, и они её, бедную, кувалдами рихтуют. Потрогал, вроде целая, не расколотая. Стал вспоминать, что после освобождения было, но только до четвёртого стакана дошёл, всё, больше ничего не помню. Это мне уже потом сказали, что я встал, чтобы ответный тост сказать, да прямо на спину и рухнул. От избытка эмоций развезло сразу… Ну, поднялся я кое-как, пошёл себя в порядок приводить, в умывальную, да дневального свободного за кофе отправил в столовую. А как глянул на себя в зеркало, тогда сразу понятно стало, почему он на меня с таким ужасом смотрел… Фонарь мой уже вообще-то сходить стал, но когда синее обрамление на натурально зелёной помятой роже… Смотрится, конечно, жутковато, если честно, то никогда ещё таким себя не видел. Умылся я, побрился, пошёл, форму сменил, а то меня как привезли, грязного да потного, так и положили на койку. Тут и кофе мой подоспел, горячий, крепкий. Глотаю, и чувствую, как сразу опять нормальным человеком становлюсь. Красота просто! Допил, значит, тут дневальный мне почтительно так докладывает, мол, командир наш, лично генерал-майор Хуго Шперрле осведомлялся о моём состоянии, и просил явиться к нему после завтрака. Мне прям неудобно стало, глядь на часы — какой там завтрак, давно уже обед прошёл! Подхватился я, и бегом в штаб, а там дым столбом, только посуда звенит, да песни льются из всех окон: к нашим командир русских добровольцев приехал, сам генерал-лейтенант Врангель, вместе со штабом. Увидали меня, сразу прямо в лоб и выдали, что представили они, корпус «Витязь», меня вместе с Севой к высокому их ордену, Николая Чудотворца, за подвиг наш героический, что мы от республиканцев отбивались. И что положили противника для ровного счёта сто семьдесят человек да две танкетки, а лошадей и вовсе, не сосчитать. И так мне интересно стало, это же где они столько мертвецов нашли на этом поле? Наверное, всех, кого при прорыве положили, нам на счёт записали… Тут главный летун с нашей германской стороны встал, сам фон Рихтгофен, и в ответном слове ещё масла на бутерброд намазал, толстым слоем таким: мол, мы, от лица командования легиона «Кондор» представляем обоих героев наших к Германскому Ордену, а в придачу — Золотой Испанский крест с мечами. Экипажи же наши, с обеих сторон, соответственно, Кресты Ордена заслуг Германского Орла пятой степени, и медали «За боевые заслуги». Причём вручать награды героям, то есть нам, будут соответственно статусу орденов в Москве и в Берлине. Лично Верховный Правитель, Александр Павлович Кутепов, и фюрер наш, Адольф Гитлер. Правда, подождать придётся, целых три месяца. До октября тридцать седьмого, одна тысяча девятьсот. Но это ерунда. И подносят тут они стакан, чтобы, значит, обмыл я, согласно русскому обычаю, награды и счастливое избавление от гибели неминучей. Глянул я на этот стакан, посмотрел, как там шампанское плещется, и так мне, как бы покультурней выразиться, плохо стало, и отказаться нельзя… руку протянул, всё-таки, и выпил. Хорошо, что какая-то добрая душа мне кусок соленого хамона в руку сунула, а то бы там бы сразу и всё назад… меня всего передёрнуло, но чувствую, что легчает мне. На глазах. Тут Врангель поднялся, подошёл ко мне и руку пожал, крепко так, по плечу похлопал. Следом остальная свита потянулась, ну и наши, соответственно, а мне всё лучше и лучше становиться, гляжу, кое-кто уже поплыл перед глазами, землю, гады, раскачивать начали… Хорошо, заметил кто-то, что я поплыл, мигнул, увели меня… Одним словом, из госпиталя меня только через неделю выпустили, с диагнозом: алкогольное отравление на почве лёгкой контузии. С той поры закаялся с русскими пить столько, сколько они пьют. Лучше сразу пистолет достать и застрелиться, проще будет. И мучаться не будешь так сильно, и голове не так плохо!

Алексей Ковалев, «хефе дель батальон эспесиаль» [2] . Пинос-Пуэнте. 1936 год.

В тыл противника они вышли засветло: впереди проводники, за ними сам Ковалев, Мамсуров, Левина и испанец Буйтраго с ручным пулеметом. Следом шли еще десять человек, присланных по личному приказу Хосе Диаса. Все они сдавали экзамен «на зрелость» — первое боевое задание за линией фронта.

На спине у каждого белые лоскутки с привязанными к ним гнилушками. Ночь в Испании наступает быстро, и если нет луны, то сразу становится так темно, словно весь мир окунули в чернильницу. А гнилушки светятся в темноте и помогают не терять из виду идущих впереди, но и не демаскируют своим светом.

Они подошли к лесу. Стараясь идти бесшумно, двинулись дальше. Но в темноте Буйтраго зацепился ногой за корень и рухнул, растянувшись во весь рост. Алексей поднял руку, приказывая остальным остановиться. Прислушался. Все тихо. Бесшумно двигаясь походкой старого таежника, Ковалев подошел к проводнику, тронул за плечо. Когда тот обернулся, Алексей показал часы и постучал по ним пальцем. Сколько осталось? Проводник осклабился и показал три растопыренных пальца. Три часа. Ковалев махнул остальным: начать движение.

Чем дальше углублялись они в тыл франкистов, тем увереннее и спокойнее они шли. Через полтора часа Алексей объявил привал. Сели, скинули с плеч рюкзаки. Мамсуров наклонился к Ковалеву:

— Разрешите курить?

— Ночью курят только душевнобольные, — скривился Алексей, но, подумав, кивнул головой, — валяйте, только с соблюдением маскировки…

Бойцы курили по очереди, с головой накрываясь куртками. Алексей и Маша сидели в стороне. Маша доверчиво устроила свою голову на плече Ковалева и, кажется, дремала. А Алексей изо всех сил старался отогнать от себя мысль, бившую его электрическим разрядом вот уже второй день без передышки. Когда Мария заявила, что пойдет с ним в диверсионный рейд, его пронзило мучительное сходство ситуации с теми страшными событиями пятилетней давности. Он воспротивился этому всеми силами, но Берзинь сказал, что было бы нелогично разбивать такой прекрасный тандем как Ковалев и Левина, что это было бы просто преступлением, и что он утвердил назначение Левиной, и напрасно товарищ Ковалев забыл о партийной дисциплине. Алексею пришлось подчиниться. Теперь он сидел рядом с Машенькой и никак не мог успокоить себя…

Отдых закончился. Линия фронта осталась далеко позади. Странно, но Алексей не ощущал близости противника. Проводники были выше всяких похвал. Дорогу пересек ручей. Алексей подхватил Машу на руки, и шагнул в воду. Альпаргатас — тряпичные туфли — которые надели для бесшумного хода, промокли и у Ковалева сразу застыли ноги.

За ручьем их тихо окликнули. Здесь собирались вместе бойцы батальона специального назначения, переходившие линию фронта маленькими группами в разных местах. В точке встречи находилось более трехсот человек.

Только к трем часам ночи отряд вышел к автомобильной дороге. Тут они разделилась: группа Мамсурова должна была нарушить связь и уничтожить однопролетный железобетонный мост. Алексей с удовлетворением следил за тем, как исчезали, растворяясь во тьме крепкие парни с мешками взрывчатки на плечах. Мамсуров подошел поближе:

— Ну что, командир, будем прощаться? — в темноте блеснули белоснежные зубы, обнаженные в улыбке.

— Типун тебе на язык, — Ковалев сплюнул в сторону, — не прощаться, а расставаться, Хаджи…

Они крепко обнялись. Мамсуров махнул рукой:

— До встречи дома! — и скрылся во мраке.

Алексей посмотрел ему вслед. После моста у группы Мамсурова еще одна задача: электростанция, единственная в этом районе. Где-то в глубине сознания Ковалева мелькнуло, что оставить район без электричества неоправданно жестоко. Ведь останутся без энергии госпитали, школы и многое другое… Но он тут же отогнал от себя сентиментальные рассуждения: электростанция — стратегический объект, и его уничтожение послужит делу победы Коммунизма.

Помахав на прощание рукой Хаджи-Умару, Ковалев обернулся к своему отряду:

— За мной, товарищи. Время не ждет!

Их задачей был мост Пинос-Пуэнте. Могучее железо-бетонное сооружение, с огромной пропускной способностью, единственная нить, связывающая Гранаду с Малагой. Итальянцы, базирующиеся на Саламанку, активно используют эту железнодорожную ветку для переброски войск и техники.

Перед рассветом отряд Ковалева был на месте. Передовые бойцы аккуратно сняли часовых, и теперь Ковалев с Буйтраго осматривали железобетонные балки. Буйтраго с сомнением осмотрел опору и вопросительно взглянул на Ковалева. Алексей произнес:

— Нормальный мост. Минируйте так, как на занятиях в революционной школе. — Потом, вспомнив неприятность, постигшую его с мостом в районе Иркутска (там мост был только поврежден, а не уничтожен), добавил: Побольше камней для забивки возьмите. Здесь местность каменистая и можно сделать хорошую забивку.

Бойцы начали быстро закладывать подрывные заряды. Алексей хорошо помнил приказ, нет, даже не приказ, а горячую просьбу, настоящую мольбу Энрике Листера…

— Товарищ Ковалев, этот мост нужно не просто вывести из строя, а уничтожить или, хотя бы сделать надолго непригодным к использованию. — Листер помолчал и продолжил, — Вы знаете, товарищ, о положении на фронте. Фашисты взяли Малагу и развивают наступление на Картахену. Основное снабжение итальянских и немецких частей, главной ударной силы Франко на этом направлении, идет через этот мост, Пинос-Пуэнте. Авиация не в состоянии уничтожить его. Не смотря на беспримерный героизм наших и французских летчиков, немецко-итальянское прикрытие моста чрезвычайно сильно и наши славные летчики не могут нанести прицельного удара.

Алексей с трудом сдержал усмешку: он-то хорошо знал, что такое «беспримерный героизм» французских и республиканских авиаторов. Не так давно на фронте он наблюдал как четверка Хейнкелей разогнала в небе два десятка французских самолетов. Немцы сбили пять машин, сами не потеряв ни одной, и спокойно удалились на свою базу. Еще хуже стало, когда немцы начали объединяться с русскими. Ковалева просто передернуло от воспоминания. Тройка старых Юнкерсов показалась легкой добычей для «героических» британцев. Каждый британский летчик хотел лично сбить вражеского бомбовоза, поэтому, наплевав на все уставы, британская эскадрилья вылетела в полном составе. Назад не вернулся ни один самолет, и только тремя днями позже стало известно, что русские фашисты, сговорившись со своими немецким коллегами, устроили «ловлю не живца». В тот момент, когда британцы уже праздновали победу, из-за облаков как из засады, вынырнули русские истребители. Все было кончено в один момент. Из всех англичан чудом уцелел один. Ему в самом начале боя удалось выпрыгнуть с парашютом. Он-то и рассказал, как все происходило.

А бригада Алексея из-за такой дурости и «беспримерного героизма» осталась без воздушного прикрытия. И на другой день авианалет окаянных СБЮ разорвал в клочья два батальона, уничтожил почти всю артиллерию, а самое главное — при налете погиб генерал Лукач…

— Поэтому, — продолжал Листер, — вся надежда на ваш батальон, товарищ Ковалев.

— Поставленную задачу выполним, товарищ Листер.

— Мы надеемся на Вас, товарищи…

…Алексей лежал, прикрытый низко спускавшимися ветвями деревьев и следил за железнодорожным полотном. Рядом с ним лежала Машенька. Она упросила его разрешить ей самой подорвать мост. Скосив глаза, Алексей невольно залюбовался ее напряженно грациозной позой охотницы. С горящими глазами, чуть раскрасневшимся лицом, на которое упали несколько черных локонов, она олицетворяла собой все то новое и прекрасное, что нес людям коммунизм.

Далекий шум состава, отмашки наблюдателей. Вот он, медленно взбирающийся на мост, шипящий, точно удав длинный воинский эшелон. Вот еще немного, вот еще чуть-чуть…

— Давай! — скомандовал Алексей, и Машенька нажала на рукоять.

Грохот расколол ночную тишину. Вспышка озарила полнеба. Бойцы одобрительно закричали, а рядом, до боли вцепившись в его руку, восторженно визжала Маша.

Ковалев оцепенело смотрел, как озаренные пожаром, рушатся в черную воду вагоны с красными крестами на бортах и крышах.

— Что же ты, Алеша! Ты не рад? — Машин голос ворвался в сознание. Он обнял ее, прижал к себе:

— Рад, девочка, конечно, рад. Но ведь это санитарный поезд…

— Ну и что? — изумление Маши было неподдельным, — ведь там все равно фашисты.

Конечно, Машенька права. Это фашисты, и неважно, как и где они примут смерть. Все что сделано — сделано во благо революции и победы…

— Ур-а-а! — во все горло закричал Алексей, — Ур-а-а!…

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Испания. 1936 год.

Война, конечно, штука грязная. Но что может быть такое — даже в мыслях представить себе не мог…

Меня наш командир отправил за новыми двигателями. Ну, подвернулся я ему на глаза. Пришлось ехать. Оседлал я «цюндапп», да покатил. Мне фон Шееле что сказал? Приедешь на место, там тебя колонна ждёт. Получишь груз, машины сопроводишь. А поскольку машину мне никто не даст, пришлось мотоцикл седлать, благо, люблю я это дело, железки всякие. Качу я по дороге, на пейзажи любуюсь. Испания — страна горная. Так и лезут эти пики в небо голубое, где зеленью покрытые, где голые. Все зубчатые. Словно замки в Германии любимой. Но родной Тироль не напоминают. Разные они с нашими горами. Дорога, правда, немного пыльная, ну, обычная грунтовка. Две колеи и булыжники кое-где попадаются, да вьётся, словно пьяный вокруг фонарного столба. То влево, то вправо, ни одного прямого куска нет. Мотор тарахтит словно часики. Ровно работает. Иногда железнодорожные пути вдоль моей дороги тянутся. Пыхтит паровозик закопчённый, вагончики крохотные тянет. Одно слово — идиллия. Словно и нет войны. Долго я так ехал, на природу любовался, пока в одну деревушку не заехал. Остановился у колодца, пить захотелось. Смотрю, девчонки идут местные. Надо сказать, испанки, они пока молодые, все симпатичные. А как родит одного-двух — всё. Расплывается, словно шарик воздушный, если его водой наливать. А иногда наоборот, высыхает, как щепка. И выглядит, словно ведьма из детских сказок братьев Гримм. А тут молоденькие, стройные, словно с картинки какой-нибудь: глаза огромные, блестят, будто маслины, фигурки точёные, волосы под мантильями. И вдруг вижу, одна среди них… Стройная, как тростиночка, только у всех просто накидочки кружевные, а эта, будто монашка закутана, только глаза блестят. Увидела меня и стала, как вкопанная. Потом разрыдалась и бегом прочь. Я не понял, водички напился, поехал. Уже потом рассказали, что это наши ребята так коммунистов наказывают: самих к стенке ближайшей, а весь женский пол — налысо, под машинку. Как сопливого рекрута. Ну, ладно. Еду я еду, и вдруг вижу — непорядок. Поезда чего-то не идут, а стоят. Один. Второй. Третий…

А после вообще. Выстроились сплошной колонной. И народ из них выходит и бежит вперёд. Случилось что-то видно. Добавил я газу, побыстрее поехал… наконец остановился. Люди сплошной стеной стоят и вой над толпой. Именно вой. Не плач…

…Я иду, раздвигая собравшихся. Мне уступают дорогу. Кто испуганно, кто сожалеюще. Мужчины стоят, стиснув побелевшие кулаки. Женские лица блестят на ярком солнце от слёз. Впереди всех маячат чёрные бесформенные фигуры старух в накидках, оглашающие округу этим нечеловеческим воем. Поодаль стоит отдельная группа, одетая по-разному. Среди них офицеры Франко, простые рабочие, богатые идальго. Женщины, старухи, дети. Они стоят молча. Воют только плакальщицы. Они застыли вдоль оцепления из итальянских солдат, которые их не пускают к обрыву. Взорван железнодорожный мост Пинос-Пуэнте. Вместе с составом. Республиканские диверсанты. В этот момент из-за обрыва появляется первый солдат из «Литторио». На его руках тело ребёнка. Когда-то белая рубашка, наполовину багровая от крови. Изуродованная ручка бессильно свисает, вторая аккуратно скрещена на груди. Синяя юбка располосована острым железом. По испански длинные волосы сейчас представляют собой слипшийся бурый колтун. Это девочка. Появляется второй. Он бледен до синевы, бледнее, чем то тело, которое выносит. Мальчишка. Со счастливой улыбкой на бескровных губах. Только голова мальчугана покоится на его груди. Аккуратно обрезана по шее. Наверное, вагонным стеклом. Следующий солдат. Ещё и ещё… Я слышу крик. Невыносимый. Никогда я не мог себе представить такого крика. Та кучка людей, стоящих отдельно — это родители. Теперь я понял, ЧТО случилось. Недаром все газеты поместили сообщение, что первая смена испанских детей едет отдыхать в пионерлагерь «Артек» по приглашению Правительства России. Для безопасности, поскольку от республиканцев можно было ожидать всего, чего угодно, их вагон подцепили к санитарному поезду…

Тело, почти перерубленное пополам… Раздавленные ноги… Этот вообще, непонятно кто, его закрыли простынёй, быстро меняющей свой цвет, но зато видна голая ножка с удивительно чистым белым носочком… Разве это люди?!! Самому старшему из этих детей было двенадцать лет! Сволочи! За что? Не пожалели раненых, ладно. Но ДЕТЕЙ… Мне плохо. Я чувствую вину. За то, что не уберёг, за то. что не сбросил бомбу раньше на того, кто это сделал. Как их носит земля, скажите мне? Дети — это наше будущее, наше наследие. Не заслуживает жизни тот, кто убьёт ребёнка, тот, кто осмелится на такое. Почему? Объясните мне, почему?!!

Рука помимо моей воли лезет в карман и вытаскивает сигарету. Делаю глубокую затяжку и не чувствую даже запаха дыма. Забыл зажечь. Рядом возникает чья-то рука и услужливо щёлкает зажигалкой. Машинально благодарю и смотрю, как скорбной вереницей тянутся солдаты из под обрыва. На траве лежат накрытые простынями с кровавыми пятнами крошечные тела. Их обнимают родители. Матери бьются в истерике. Отцы плачут молча. Один лежит на земле и исступленно молотит по ней окровавленным кулаком…

— Они специально ждали именно этот эшелон.

Перевожу взгляд на говорящего — это лейтенант берсальеров Дуче. Молоденький парень, намного моложе меня, хотя и я не старик. Его губы трясутся, но он находит силы продолжить:

— Они специально ждали именно этот эшелон. Пропустили два. Один с топливом, второй с боеприпасами. Рванули третий. Триста человек раненых, пятьдесят детей, двадцать две медсестры, четверо воспитательниц, тридцать врачей. В поезде не было ни одного вооружённого солдата. Ничего вообще из оружия. На бортах и на крышах санитарные кресты. Они ждали его. Они взорвали именно его. Почему? Почему?!

Мне нечего сказать ему в ответ. Теперь я понимаю одно: против нас воюют не люди. Нельзя отнести к человеческому виду тех, кто задумал, спланировал и осуществил ЭТО… Когда я сидел в осаде вместе с Севой, я воевал с солдатами. Я бомбил солдат! Они знали, на что идут! Но я никогда не кидал бомбы на жилые районы, я никогда не гонялся с пулемётом за колоннами беженцов. Да, у солдат есть семьи, есть, наверное, дети, жёны. Они воюют за то, чтобы они жили. Но они дерутся честно! Пуля против пули, штык против штыка. Танки против танков. Это — честный бой. Здесь есть своё величие и упоение. Но убивать ДЕТЕЙ…

… Я сажусь на мотоцикл, достаю карту. Ищу путь объезда. У меня приказ. Я должен его выполнить…

Получаю положенные двигатели. Расписываюсь в накладных и требованиях. Веду колонну на свой аэродром. Новой дорогой. Подальше от места диверсии. Фон Шееле доволен, объявляет благодарность. А я не могу прийти в себя. У меня перед глазами стоят маленькие изуродованные трупы несчастных детей…

Вечером нас срочно созывают в «молельню». Зачитывают приказ о случившемся под Кордовой. Про ТОТ САМЫЙ эшелон. После приказа политрук спрашивает, не хочет ли кто высказаться по этому поводу. Неожиданно для себя я встаю и начинаю рассказывать о том, ЧТО я увидел. Своими глазами. Меня слушают в гробовой тишине. Не слышно привычного взрыкивания моторов, не слышно даже пения вездесущих птиц. Тишина. Мёртвая тишина. Все молчат. Но что-то повисает в воздухе. Что-то страшное, жуткое. Мне становится не по себе. Наконец, все молча, без команды расходятся. Через полчаса нас вновь собирают в «молельне». Вылет рано утром. Идём бомбить место подготовки диверсантов. Именно там учатся эти нелюди. Это там сидят советники и наблюдатели из Антанты. Они задумали неслыханное доселе злодейство. И осуществили его. Пора расплачиваться. Одним выстрелом уничтожим двух зайцев: накроем их крупнейшую перевалочную базу, уничтожим наёмников — интернационалистов. Тем более, что всех мирных жителей из городка республиканцы кого выселили, кого расстреляли…

… Ровно гудят моторы. Чёткие девятки «юнкерсов», «СБЮ», «Капрони», «Хейнкелей». Сегодня никому не будет пощады. Чуть выше над нами идут истребители всех трёх стран. Немного впереди и ниже — штурмовики. Курт докладывает, что до цели полёта осталось пятнадцать минут. Ещё раз бросаю взгляд на фотографии целей. Особенно выделяется собор, где находится штаб некоего команданте Лукача. Главного над наёмниками. А вот и цель! Проклятая всеми Герника! Вперёд, геноссе! Как сказал Иисус Навин: Да воздасться каждому по деяниям его!…

Первыми пошли штурмовики. Завывая моторами, они вынырнули внезапно, и на позициях зенитчиков воцарился ад. Хлестнули очереди крупнокалиберных пулемётов, высекая искры из металла орудий. С пронзительным воем устремились вниз сотни мелкокалиберных бомб. Взрывы слились в сплошной рёв, верещание осколков, вопли убиваемых людей, стоны раненых, взвизги рикошетов. Тупые удары осколков камней, которыми были обложены брустверы зениток. Сочное шпоканье, когда вырванное орудие переворачиваясь в воздухе врезается в распростёртые тела. И это было только начало. Предупредить находящихся в лагере был некому. Маскируясь горами штурмовики подошли незамеченными, а бомбардировщики ещё были не видны. Когда же ПВО города было уничтожено, подоспели и те, кому было суждено нанести удар возмездия…

Из распахнувшихся люков вниз посыпались бомбы всех видов и размеров: зажигательные, осколочные, фугасные. Между ними летели бочки с бензином и контейнеры с жидкостью «КС». Мгновенно вспыхнуло всепожирающее чадное пламя. Охваченные огнём люди дико орали от невыносимой боли. Они молили о быстрой смерти, не желая сгорать заживо. С верхушки колокольни летели наземь пылающие тела и с сочным шлепком разбивались о землю. Бомбы сыпались одна за одной, словно невиданный доселе град, каждая из составляющих которого несла смерть и ужас. Внезапно огромный гриб многотонной детонации перекрыл всё пылающее внизу. Земля вздрогнула. Это взорвались, наконец, сотни тонн боеприпасов, предназначенных для фронта. В небо взметнулись камни, ошмётки дерева, куски разорванных тел. Словно в замедленной съёмке запорхали доски перекрытий, почему-то уцелевшие. Будто гигантские птицы они медленно плыли в воздухе, вращаясь вокруг себя. Вот кучка закопчённых людей пытается спрятаться в чудом уцелевший подвал. Захлопывается металлическая дверь, а в следующее мгновение рядом шлёпается железная бочка. Она лопается от удара и струйка резко пахнущего бензина весело скрывается под дверью. Минута, две, пять. Случайный осколок, вспыхивает пламя. Шшух! Огненный язык вырывает дверь с петель, ещё через мгновение слышен дикий рёв. Из проёма показывается дымящаяся фигура, тут же вспыхивающая на воздухе ярким огнём. Рядом взрывается бомба. И рассечённое пополам тело летит неведомо куда. Вот бежит человек в комбинезоне. На его голове чудом держится лихо заломленный берет. Взрыв! По инерции обезглавленное тело делает ещё несколько шагов, а потом заваливается. Из перерубленной осколком шей толчками. В такт ещё работающему сердцу выплёскивается яркая кровь. В натёкшую лужу падает головня. Шипение. Едкий запах. Неподалёку корчится ещё одно тело — вместо кистей у него желтеют обломки костей. Вот в бегущего попадает бомба. Она маленькая, килограмма на два. И не взрывается. Несчастный в шоке. Он тупо смотрит на торчащий из плеча хвостовик стабилизатора. Что делать? Рядом вырастает конус разрыва и его откидывает воздушной волной. Сочный мокрый шлепок об остатки каменного забора. Тут же опять грохочет взрыв, на этот раз бомба детонировала. Клочья мяса покрывает всё вокруг алыми крапинками, через мгновение тускнеющими до тёмно-багрового цвета от жара бушующего пламени. Рядом падает контейнер с самовоспламеняющейся жидкостью — яростный рёв огня, шипение поджариваемой плоти. Нечеловеческие вопли заживо сгораемых людей. Огня всё больше. Вот его языки сливаются, сливаются… И огненный смерч неимоверных размеров встаёт над городом Герника. Но не очистятся в его огне души подлых детоубийц. Нет такого пламени, не существует, наверное, даже в аду. Да и нет у них душ. Это — не люди… С чувством облегчения и глубокого удовлетворения от хорошо выполненной работы я кладу свою машину на обратный курс.

Командир интернационального пролетарского полка имени тов. Урицкого Алексей Ковалев. Испания. 1937 год.

Я сегодня в Мадриде. Позвонили товарищи из Комиссариата Информации и попросили встретиться с одним из прогрессивных американских журналистов. Мало кто осмеливается рассказывать правду об испанских событиях, а этот — один из немногих. Пусть и американец. Но честный человек. За какого-нибудь писаку из лживых буржуазных газетёнок так бы не просили. Что же, мне не трудно. Я бросаю взгляд на часы, снятые с убитого франкиста. Время уже близится. Скоро этот янки появится. Разговаривать с ним буду один. Маша осталась в бригаде. У неё много дел. А пользоваться служебным положением мне не позволяет моя партийная совесть. А вот и здание «телеграфии». Огромный двенадцатиэтажный небоскрёб серого бетонного цвета, где и обитают представители прессы. Центр международной связи. Даже фашисты, несмотря на то, что бомбёжки Мадрида практически не прекращаются, не трогают его. Ещё бы — и им не нужен политический скандал! Здесь полно британцев, французов, голландцев. Не дай бог, хоть одного из них случайным камешком заденет, шуму будет на Ассамблее Лиги Наций, не передать. А вообще лучшей мишени не придумаешь! Серая махина возвышается над всей столицей…

Я вхожу внутрь и интересуюсь у дежурного коменданта, где мне найти товарища американского журналиста Эрнста Хемингуэя. В ответ тот интересуется моим именем. Представляюсь. Товарищ радостно трясёт мою руку: как же! Он наслышан о наших славных действиях против фашистов! Затем куда-то звонит по телефону, торопливо произносит мою фамилию. Выслушав ответ, предлагает пройти в буфет, где меня и ждёт товарищ Хэмингуэй. Следую его указаниям и оказываюсь в небольшом, но уютном заведении. Мне нравятся портреты наших вождей на стенах, республиканские флаги. Перед входом на полу валяется захваченное полотнище штандарта русских фашистов с молний в круге, чтобы все входящие топтали его. От углового столика мне машет мужчина в шляпе и с сигарой в зубах. Поправляю кобуру на ремне и подхожу.

— Камрад Ковалёфф?

— Товарищ Хэмингуэй?

Понимаю, что не вежливо отвечать вопросом на вопрос. Но он широко улыбается. Общаемся мы на английском, который я очень прилично изучил в эмиграции. Затем американец приглашает меня сесть, наливает в стакан настоящей русской водки. Откуда только он взял её?! Сто лет не пробовал… Впрочем, у журналистов, как правило, очень широкие связи. Если меня выдернули с фронта только для дачи интервью, то и добыть бутылку водки вряд ли является для него проблемой… Одним махом выпиваю стакан и закусываю. Затем извлекаю портсигар и закурив, выпускаю облачко ароматного дыма. Как хорошо то! Тем временем американец извлекает блокнот, карандаш, авторучку, устраивается поудобнее, и начинается разговор.

Вначале мы просто аккуратно прощупываем друг друга. Годы партизанской деятельности и жизнь в подполье приучили меня к осторожности. Поэтому я не спешу изливать душу первому встречному, хотя Эрнст мне и нравится. Но незаметно я увлекаюсь, тем более, что мне рекомендовано ничего не скрывать и быть максимально откровенным. Жаль только, что водка быстро кончается. Но её сменяет виски. Дерьмо, откровенно говоря. И чего за ним гоняются? Низкопробный самогон. Смесь денатурата и керосина. Товарищ, между тем строчит в блокнот. Тоже держится аккуратно. Лишних вопросов не задаёт. В основном его интересуют вопросы о подробностях боёв, о тактике противника, о героических подвигах бойцов. Неожиданно для самого себя я взрываюсь:

— О подвигах захотелось послушать?

Я рассказываю ему о фашистском пулемётчике, своём соотечественнике с той стороны. Дравшемся до последнего патрона и не сдавшемся в плен, а взорвавшем себя вместе с окружившими его моими бойцами. Хэм поражён. До глубины души. Он некоторое время молчит, потом начинает рассказывать о Гернике, в которую он попал в числе первых после налёта. О том, что он ТАМ увидел. О разорванных на куски боевых товарищах, о горах обгоревших трупов. Жутко. Мы некоторое время молчим. Затем я рассказываю ему о диверсии в Пинос — Пуэнте. О том самом поезде с ранеными и детьми. Мы ведь не знали, какой важный эшелон пустили под откос… А когда вернулись, тогда нам сообщили. Один из испанских камерадос, участвовавших в операции, пустил себе пулю в рот. Оказался слабаком. Он не понял, что гибель детей была для их родителей самым достойным наказанием за то, что они выбрали неправую сторону.

— А скажите, Алексей, почему вы, русский, дерётесь за свободу Испании?

Что же ему ответить, чтобы он понял, этот сытый янки? В конце концов, он на нашей стороне, и обижать его не хочется. Разве он виноват, что родился в капиталистической стране? Вспоминаю великолепную цитату из Джона Дона:

— Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол.

Возможно, он звонит по тебе…

Хэм замирает, словно поражённый громом, затем медленно — медленно произносит:

— Алексей! Это гениально! По ком звонит колокол! Именно так я назову книгу. Это будет самая правдивая книга об Испании! Клянусь!

Что же, я рад. Только увидит ли мир это произведение? Позволят ли капиталисты написать правду о войне? Между тем пора прощаться. Я поднимаюсь, Эрнст трясёт мою руку, прощаясь. Затем смущённо просит меня разрешить ему использовать мой образ в книге:

— Я назову вас Джорданом.

— Хорошо. Я согласен…

Мы поднимаемся и начинаем прощаться. Внезапно в зале появляется один из журналистов и что-то кричит во весь голос. Все застывают, словно поражённые громом. Я тоже понял, что произнёс этот британец, сразу две печальные новости:

— Только что сообщили: сегодня в Сарагосе во время антифашистской демонстрации был зверски убит поэт-коммунист Франсиско Гарсия Лорка. Рука наемного палача из России оборвала жизнь великого и прекрасного человека. И на Гавайских островах, после продолжительной болезни скончался пролетарский писатель Николай Островский.

Алексей стоял потрясенный. Три года назад он познакомился с Островским на партийном съезде. Этот человек мог еще долго жить и написать много прекрасных книг… Я ведь «Как закалялась сталь» семь раз читал…

— Воистину, невосполнимая утрата для всего Интернационала.

Медленно произнёс Хэмингуэй. Ковалев не слышал его. Он думал об умерших в один день двух великих людях. Их обоих убили фашисты. Одного давно еще тяжело ранили, изувечили тюрьмой, и теперь он умер от всех тех страданий, которые перенес, стараясь сделать жизнь простого народа счастливей. Другого просто убили, хладнокровно, не раздумывая, и, наверное, потом пошли завтракать или пить кофе. И теперь они хотят убить его, Лукача, Машу… Ну нет, их он не отдаст! Алексей взметнул вверх сжатую в кулак правую:

— Я клянусь, — произнес он хрипло, — клянусь отомстить фашистам за эти преступления. Не давать им ни сна, ни покоя, пока они сполна не расплатятся за все…

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1937 год.

Сегодня у меня выходной. Хоть Киплинг и утверждает, что «отпуска нет на войне», но соратник Арман решил, что после нашего с немцами «осадного сидения» мне необходим отдых. И разрешил увольнение в Сарагосу. В принципе, это очень приятно: поболтаться целый день по городу, никуда не торопясь, ни о чем не заботясь. Хотя, конечно, ни о чем не заботится в Сарагосе — так это только до первого авианалета. Республиканцы и Антанта наносят визиты с удручающей регулярностью, так что при прогулках по городу стоит обращать внимание на жирные синие стрелки на стенах домов, указывающих путь к ближайшему бомбоубежищу…

Я захожу в маленькое летнее кафе возле очаровательного сквера с чьим-то памятником. Суровый бронзовый мужичина в рыцарском облачении держит в руках не то копье, не то знамя. Кто он такой и чем успел прославиться мне не слишком интересно. Сейчас меня больше интересует другое. В крохотной лавке букиниста мне попалась книга на немецком языке, под названием «Im Westen nichts Neues». Автор — Эрих Мария Ремарк, тот самый, которого так сурово бранили наши власти. А уж немцы, так те вообще целую кампанию развернули: «Не дадим жидам позорить честное имя фронтовика!» В общем, ругали его так долго и старательно, что мне всерьез захотелось прочесть эту его книгу. В конце-то концов, я и сам «могу разобраться, где говно, где леденец», как говаривал мой первый комбат, соратник Кольцов.

Спросив мороженного и оранжада, я открываю свое приобретение. Через полчаса я закрываю книгу. В вазочке тает мороженное, кубики льда в стакане оранжада давно исчезли, но это меня совершенно не волнует. Вот это да! Уж не знаю, чем этот писатель не угодил немцам и где он там нашим властям дорогу перешел, но написано так, как никто и никогда о войне не писал. Написана правда. Без прикрас, изысков, глупых выдумок. «Мы просто холостой народ, живущий в лагерях», — так кажется. Но это — про мирное время. А немец написал про фронт, про смерть, про дружбу, про маленькие радости и большие горести. Молодец! Полкниги я проглотил на одном дыхании, и остальные полкниги прочту также быстро. Ну, нет, господа, такой книге место в моей библиотеке. Не на самом видном месте, но эту книгу я домой обязательно привезу. Если сам туда попаду…

Я заказываю себе рюмку коньяку, чтобы «переварить» впечатление от книги. Потом убираю свое сокровище в полевую сумку, и, расплатившись, отправляюсь гулять по городу. Я уже много раз бывал в Сарагосе, но вот так, вдумчиво и не торопясь, прогуляться как-то не случалось. Теперь можно и полюбоваться на «музыку, застывшую в камне», и на людей посмотреть и себя показать. День ярок и не по-осеннему солнечный. Люди вокруг меня спокойны и улыбчивы. Часто раздается «Вива Русиа!» и тогда я прикладываю руку к козырьку фуражки. Здесь нам рады, нас любят и уважают. Правда, больше уважают летчиков, которые чуть не каждый день вступают в яростное сражение, защищая небо над Сарагосой от воздушных пиратов из Мадрида, Англии и Франции. Но и к танкистам как видно относятся хорошо.

Пожилой человек предлагает мне сигарету. Улыбаюсь, беру одну, закуриваю и протягиваю ему открытую коробку папирос. Он говорит что-то, расплывается в улыбке и, взяв одну папироску, бережно прячет ее в карман пиджака. «Русо сувенир». Девушка в воздушном платьице подбегает ко мне, сует в руку букетик цветов и, покраснев как маков цвет, быстро касается губами моего лица. После чего убегает, не дожидаясь моего «Грасиас, сеньорита». Ко мне, держа за руку мальчугана лет восьми, подходит молодая женщина и что-то спрашивает или просит по-испански. Мне остается только развести руками: не понимаю.

— Она просит Вас, майор, сфотографироваться на память с ней и с ее маленьким сыном, если Вы не возражаете.

Оборачиваюсь. Передо мной стоит молоденький итальянский лейтенант, который и перевел мне просьбу сеньоры на немецкий.

— Господин лейтенант, будьте любезны перевести сеньоре, что я охотно выполню ее просьбу, но при одном условии: Вы сниметесь вместе с нами, — говорю я ему, отдавая честь, — если, конечно Вас это не затруднит.

Итальянец сияет, как новенький рубль. Он быстро переводит мое условие и сообщает, что очаровательная сеньора «даже и не мечтала о таком счастье: получить фото сразу с двумя блестящими союзными офицерами». Оставив последнее заявление на совести итальянца (думаю, что у тех, кто побывал в Испании, итальянец вскоре сменит на боевом посту небезызвестного «сивого мерина), я вежливо прикладываюсь к ручке дамы и, как со взрослым, здороваюсь с ее сынишкой за руку. Малыша так и распирает от гордости, и он тут же лезет жать руку лейтенанту, который только что закончил специальной щеточкой наводить глянец на усики. Мы чинно походим к уличному фотографу, стоящему у фонтана в ожидании клиентов. Пока «латинянин» объясняет мастеру, что именно мы хотим, я начинаю общаться с мальчуганом. Он, похоже, ровесник моему Севке, и мне удается быстро найти с ним контакт, не взирая на языковый барьер. К тому моменту, как лейтенант и прекрасная сеньора приходят к соглашению с фотографом, мы уже отлично ладим с Мануэлем или, как его называют домашние, Ману. Я показываю ему на мороженщика и поглаживаю рукой живот, одновременно скорчив довольную мину. Он немедля кивает и показывает руками, сколько хотел бы съесть прохладного лакомства. Я утвердительно киваю: его мама все равно не разрешит ему больше одной порции, так зачем разочаровывать Ману сразу?

Итальянец поворачивается ко мне:

— Господин майор, сеньора просит Вас встать слева от нее.

Я выполняю просьбу. Справа от женщины встает лейтенант, а Ману пристраивается впереди. Фотограф долго колдует под своим черным покрывалом. Наконец все закончено. Испанка смотрит на меня своими огромными угольно-черными глазами и просительно произносит что-то. Я с надеждой смотрю на лейтенанта. Он весело переводит:

— Господин майор, сеньора Галано спрашивает Вас, не согласитесь ли Вы разделить с ней сегодняшний ужин? — он с таинственным видом подмигивает мне, — Думаю, Вы не откажетесь и не уроните честь своего мундира, — он цокает языком и с трудом произносит по-русски, — сьоратник?

Он снова переходит на немецкий:

— У вас, конечно, будут некоторые языковые трудности, но это ведь не беда? — его лицо становится похожим на морду кота, любующегося на сметану. — Ах, с каким удовольствием я бы Вас заменил…

С этими словами он козыряет и, видимо, собирается уходить. Я улыбаюсь сеньоре Галано. Затем поворачиваюсь к лейтенанту:

— Лейтенант, будьте добры, подождите. Вы не сможете поинтересоваться у сеньоры, не говорит ли она еще на каком-нибудь языке, помимо родного?

Он с южной экспрессией выпаливает целую очередь из слов. Очевидно, он торопится, а место здесь уже занято, так что…

— Господин майор, сеньора говорит, что она знает португальский, итальянский и язык басков.

У меня вытягивается лицо. Черт возьми, а я-то как буду с ней общаться? Провести целый день в положении глухонемого дворника из повести Тургенева — занятие не из приятных…

— А еще я немного говорю по-французски, — раздается приятный женский голос.

Сеньора Галано смотрит на меня спокойно, но в глазах у нее прыгают озорные чертики. Эх, женщины, женщины. Живете в разных странах, а сами — одинаковые точно близнецы-сестры.

— Очень приятно, сеньора Галано, — я отвешиваю самый учтивый поклон из своего арсенала, — позвольте представиться: капитан русской армии Соколов. У Вас очаровательный сын, сеньора.

Она заливисто хохочет.

— Мой сын, сеньор Соколов? О нет, Ману — мой племянник. А разве сеньор лейтенант Вам не сказал?

Ах ты ж, вермишель итальянская! Так ты что, клоака римская, небось себе плацдарм готовил? Шалишь, гонец из Пизы, там, где русская армия, ваша — не пляшет!

В порыве вдохновения я покупаю Ману грандиозную порцию мороженого, а сам прикидываю, пора или не пора пригласить сеньориту (оказывается, она не замужем!) на бокал вина или, лучше, на рюмку коньяку? Напротив весьма симпатичный ресторанчик, куда и стоит, наверное, направится прямо сейчас, вот только промчатся эти две машины…

Неожиданно у меня появляется какое-то чувство тревоги, точно по спине пробегает электрический разряд. Не знаю чем, но эти машины мне не нра… ТВОЮ ЖЕ МАТЬ, ВПЕРЕХЛЕСТ ЧЕРЕЗ ТЫН!!! То что вылетает из окна первой машины чересчур похоже на ручную гранату, а из второй уже хлестко щелкают выстрелы. Я резко толкаю сеньориту Галано на землю и выдергиваю из кобуры маузер, обмененный у Макса на мой «Лахти». Краем глаза замечаю, как на мощеную площадь падает весь в крови мой итальянский переводчик, вместе с ним — еще несколько человек. Над площадью повисает заполошный женский крик. Примериваюсь и сажаю пару пуль в колесо передней машины. Ее заносит, а вторая машина тут же тяжело бьет ее в бок. Из обоих автомобилей выскакивают люди, один из которых лихорадочно разворачивает флаг. Красный флаг. Еще один швыряет в толпу пачку листовок, а потом начинает что-то ритмично орать, раскачиваясь в такт голосу.

Ну, на этих психов можно пока внимания и не обращать. Остальные куда серьезней. Один из них, здоровенный парень в черном берете, поднимает томми-ган и выпускает длинную очередь в мою сторону. Ах ты, б…! Ну ничего, в эту игру можно поиграть и вдвоем! Я прищелкиваю колодку к рукояти своего маузера, перевожу язычок переводчика на непрерывный огонь и, тщательно прицелившись, отвечаю мерзавцу короткой очередью. Что, краснопузый, вкусно? У него подламываются ноги, и он медленно, точно расплываясь, валится наземь. В этот момент с другой стороны начинают грохотать винтовки: патруль подоспел на выручку. Я рывком бросаюсь к каменной балюстраде, рассчитывая укрыться за ней. На секунду оборачиваюсь посмотреть как там мои новые знакомые. Все в порядке: сеньорита и ее племянник сообразили отползти назад к фонтану, и теперь в относительной безопасности. В этот момент Ману замечает меня, улыбается и показывает руками, как он горд тем, что его новый русский друг только что свалил «бандито»…

Внезапно на лбу у малыша открывается страшный, черный третий глаз и Ману нелепой сломанной куклой откидывается назад. Сеньорита Галано бросается к нему. Я оборачиваюсь. Тот, что ритмично орал, теперь держит в руке большой пистолет, дуло которого озаряется неяркими вспышками…

…Я не помню как я вскочил на ноги и что орал, пока бежал к этому скоту, паля вовсе стороны. Я прихожу в себя только тогда, когда кто-то говорит мне по-немецки:

— Господин майор, оставьте эту скотину в покое. Он уже получил свое.

Я обнаруживаю себя стоящим на четвереньках над телом этого гада. Мои пальцы сжимают его горло, а руки ритмично поднимают и с силой опускают его голову на брусчатку. Должно быть это продолжается уже долго, потому что головы как таковой у него уже нет. Поднимаю глаза. Надо мной стоят несколько испанских солдат и офицеров. Один, постарше, в чине майора, тихо говорит, положив руку мне на плечо:

— Мы все видели, компаньеро. Вы действовали как настоящий герой, как настоящий фашист. Если бы не Вы, погибли бы многие мирные жители. Скажите, компаньеро, как Ваше имя, чтобы я мог ходатайствовать перед Вашим командованием о соответствующей награде…

Он еще что-то говорит, но я уже не слышу. Я иду туда, где лежит неподвижно маленький испанец Ману, а рядом с ним — его красавица тетя, на корсаже платья которой расплываются темные пятна, а из уголка рта ползет ярко-алая струйка…

— Господин майор! — молодой звонкий голос больно бьет по ушам.

Я резко оборачиваюсь в поисках того молодого и радостного идиота, который… Так, это не меня. Молоденький фалангист обращается к своему майору. Он протягивает ему какие-то бумаги, вынутые из карманов убитого мною бандита, и начинает что-то быстро-быстро говорить. Испанского языка я, увы, не понимаю, но похоже, что он называет имя бандита. Я прислушиваюсь. Кажется, он говорит «Лорка». Точно: «Фредерико Гарсия Лорка»…

Командир интернационального пролетарского полка имени тов. Урицкого Алексей Ковалев. Испания. 1937 год.

Сегодня я, наконец, смогу сдержать свою клятву. Ту, которую дал над телом умирающей у меня на руках Надежды. Впервые со дня смерти великого поэта Фредерико Гарсиа Лорки у нас пленные. И много! Причём те, к кому у меня старые счёты. Русские фашисты и немецкие лётчики. Они пришли сюда убивать, но найдут здесь свою могилу. Они уничтожили мою Родину. Убили многих товарищей. Мы даже не будем их допрашивать. Мы просто уничтожим эту коричневую пакость, вторгшуюся в прекрасную мирную страну…

Танкистов наши товарищи заманили в засаду и расстреляли из пушек. Что касается лётчиков, то наконец-то отличились республиканские пилоты. Их самолёт был повреждён, и ему пришлось приземлиться на территории, подконтрольной Республике. Доблестные милисианос не растерялись, и потерявшие сознание от удара о землю пилоты были захвачены и переданы согласно приказа в ближайшую часть. Какое счастье, что ими оказалась наша интербригада! Теперь я смогу хотя бы немного рассчитаться… Я созвонился с командиром ближайшей французской части и попросил себе на вечер роту солат из Северной Африки: зуавов. Для моей мести пригодны только они! Месье капитан ле Фош любезно согласился, даже не спрашивая меня, зачем русскому интернационалисту нужны именно колониальные солдаты. И сейчас всё готово. Готово к казни. Мы не будем их просто убивать, мы будем их именно казнить! Зуавы уже поют. Не знаю, откуда они знают, что им предстоит роль палачей, но даже мне, закалённому бойцу, повидавшему и совершившему в жизни многое, жутковато проходить мимо их расположения. Сидящие в красных фесках темнокожие фигуры разожгли огромные костры и сидя между ними дико улюлюкают, иногда срываясь на визг, позади костров разбита огромная палатка. Становится просто не по себе. Наши бойцы, свободные от службы, собрались вокруг них плотным кольцом и слушают их песни. Что-то дикое и древнее поднимается во мне. Я жажду крови! Я просто не могу дождаться того момента, когда свершится, наконец, месть…

Наконец революционный трибунал в сборе. Явились все: комиссар, командиры рот, представители особого отдела. Мы занимаем место за импровизированным столом, накрытым красной скатертью. Председательствует за ним наш начальник контрразведки товарищ Иселевич. Он не тянет долго. Быстро зачитывает постановление, где пленные обвиняются в зверствах на захвачееной территории, пытках коммунистов, убийствах мирных жителей. Нарастает глухой ропот в рядах бойцов интербригады. Каждый из них побывал в бою, под бомбёжками. Не раз в бессильной злобе сжимал кулаки, не в силах ответить на налёты фашистской авиации. Или вжимался в землю, стараясь спрятаться от гусениц танков. У каждого из нас есть свои счёты к врагам… Председатель между тем заканчивает чтение и спрашивает собравшихся, что же он там? А, нет ли желающих сказать что либо в их защиту. Бойцы взрываются негодующим рёвом. Наоборот! Все требуют смерти для гадов! Это слово я знаю на всех языках воюющих в моём полку. Да! Наконец-то! Мрачно в воцарившейся тишине, даже зуавы умолкли, звучат слова приговора, читаемого начальником политотдела:

— За смерть наших жён и матерей, за убийства мирных жителей, за уничтоженные города, за злодейское убийство великого поэта-коммуниста Фредерико Гарсиа Лорку — смерть! Смерть всей фашистской нечисти!

Люди вокруг меня в экстазе. Их глаза сверкают от ненависти к нацистам. Только злоба и ненависть вокруг. Тем временем притаскивают пленных, поскольку идти они сами не могут, и швыряют перед кострами. Где же их хвалёная стойкость? Где превозносимое до небес превосходство? Они сильны только преобладанием в технике и количеством. Внезапно замечаю, что один из них совсем ещё мальчишка, в изодранном комбинезоне. Ничего, сейчас… Надежда была… Мне перехватывает горло, и я гоню невольную жалость к этому мальчишке, ещё не избавившемуся от детской припухлости щёк…

— К исполнению приговора — приступить!

Маша переводит слова Иселевича на французский и зуавы приступают к тому, для чего их привезли сюда. Вот они поднимаютс из своего кружка и подходят к фашистам, затем уволакивают в свой шатёр между кострами. Нам ничего не видно, что они делают, как вдруг нечеловеческий вой раздаётся оттуда. Затем второй… Третий… Что гады, получаете своё?!! Да что же там с ними делают то? Ничего не видно… Но слышно… Бойцы вытягивают шеи, пытаясь что-то разглядеть за плотными стенками. В диких криках уже между тем ничего человеческого. Я начинаю не выдерживать, сколько можно?! Казнь — это казнь! Но не пытка же?! Стискиваю изо всех сил зубы, чтобы не заорать:

— Да прекратите же! Добейте, чтоб не мучались!

Пять минут. Десять… Замечаю, что из плотно окружившей палатку зуавов стены бойцов время от времени кто-то зажимая уши проталкивается прочь. Вопли и вой звучит уже не переставая, сливаясь в адский концерт, когда из кольца зуавов, окружившего место казни, проталкивается их старший и подходит к нашему трибунальскому столу. В руках у него какой-то свёрток с чем-то мокрым. Он кланяется и бросает свой свёрток прямо перед нами, затем разворачивает его. Тупо смотрю. И только какое-то время спустя понимаю, что это кожа, только что содранная с ЖИВЫХ людей на наших глазах… Нетвёрдой рукой пытаюсь нащупать в кобуре пистолет. Но рука комиссара не даёт мне это сделать. Перевожу взгляд на Марию, переводящую речь Иселевича зуавам. Та абсолютно спокойна. Её глаза сияют так же, как и во время нашей диверсии с мостом. Младший офицер расцветает на глазах, вновь скатывает всё в плотный тючок. Между тем появляется металлический сундук… Что это? Почему всё плывёт? Я не могу… До моих ушей доносится тупой хряск. Точно такой раздаётся из лавки мясника. Когда он рубит туши на куски…

Поднимаюсь из-за стола и на нетвёрдых ногах ухожу в свою палатку. Я не хочу никого видеть. Я не могу. В палатке я достаю из сумки бутылку чистого спирта и пью, чтобы забыться. Пью не закусывая, чтобы опьянеть как можно скорее. Лишь бы не слышать этот адский концерт. Когда же он кончиться?… Утром я встаю с ощущением пустоты внутри. Словно кто-то взял мою душу и сжёг её на костре. Это не похмелье. Это — намного хуже. Пустота. Выхожу из палатки и иду прочь. Я никого не хочу видеть. Ещё очень рано, подъёма не было, но многие не спят. Те, кто попадается мне навстречу отворачивают свой взгляд. Они даже не здороваются, как раньше. И я их понимаю. Я тоже думал, что их ПРОСТО убьют, но совершить такое… Они не люди. Они — хуже фашистов. Я не представляю, что будет после того, как наши враги узнают, что мы сотворили с захваченными в плен. Теперь будет просто бойня, без правил, без конвенций. Без пощады. С ужасом осознаю, что первыми начали МЫ, пустив под откос эшелон с ранеными. Пусть невольно, но мы… Выйдя из лагеря я поднимаюсь на холм и достаю из кармана глиняную дудочку. Это японская флейта, окарина. Когда погибла Надежда, мне было очень плохо. Просто не хотелось жить. Один японец подарил мне эту флейту и сказал:

— Когда тебе не захочется жить, достань окарину и сыграй то, что у тебя на душе…

Тогда я не понял его, не сейчас я знаю, что он хотел мне сказать. Я сижу на камне и перебираю непослушными пальцами отверстия окарины. Пусть эта мелодия упокоит ИХ души. Пусть. Если есть Рай или Ад, пусть они простят нас за то, что мы совершили…

Капитан Соколов. Севилья. Испания. 1937 год.

Уже прошёл месяц с нашего «осадного сидения». Пришла почта. Я получил письмо от жены. Супруга просит меня поберечься, и не присылать домой глупых подарков. Чем тратить деньги на посылки, лучше бы я прислал их домой, а то дети очень быстро растут. Я ухмыляюсь: подарки не стоили мне ни копейки. Война есть война. Дальше идут жалобы на вечную нехватку денег, длинный рассказ о даче, которую она сняла на лето («очень хорошая и совсем недорого!»). Еще она пишет о том, что Севка (мой старший) совсем отбился от рук и не желает слушаться. Жена мягко ругает меня за решение отдать мальчика в кадетский корпус, где он набрался «солдатских манер». В завершении письма он еще раз просит меня беречь себя. Как он себе это представляет? Вообще, письма из дома производят странное впечатление. Удивительно получать на войне вести из мира. Ощущение такое, словно ты слышишь разговоры спящих. У них другой мир, другие желания и потребности. А, может быть, это я сплю?…

Кроме письма в конверт вложена фотокарточка и вырезка с новыми стихами Н. Гумилёва, посвящёнными Испании. Все мои домашние сидят на веранде той самой «очень хорошей и недорогой» дачи. Моя жена плохой режиссер: хотя все и делают вид, что их застали внезапно, но видно, что кадр постановочный. Семейство сидит вокруг большого круглого стола. На жене присланная мной мантилья из кружев, накинутая как шаль и сколотая старинной золотой брошью (я не очень в этом разбираюсь, но по-моему середина ХVII века). Брошка — тоже мой подарок. За этот год в Испании я получил пятнадцать писем, и послал домой десять посылок. Мантилья и золотая брошь, столовое серебро и ковер, новенький радиоприемник и старинная толедская шпага в золотой оправе — вроде бы не плохой добавок к скромному семейному бюджету капитана-танкиста. Сын на фотографии выставил напоказ посланный мной подарок — охотничий кинжал. Средняя, Арина, сидит в плетеном кресле с видом совсем взрослой девицы, а младший, Левка, пристроился у матери на коленях. Я смотрю на них и чувствую, как где-то внутри поднимается мутная злоба на судьбу, оторвавшую меня от родных, от дома и загнавшую сюда подыхать под ярким южным солнцем и ослепительно синим небом…

Вот уже четвертый день мы отрабатываем совместные действия с приданными нам испанскими подразделениями. Согласно приказу генерала Врангеля, из нашего полка созданы одиннадцать боевых групп. Меня назначили командиром 9-ой группы, в которую, кроме моей собственной роты, вошел еще один взвод танков и взвод разведки: семь БА-6 и четыре БА-20. Вместе с нами будет наступать моторизованный пехотный батальон, штурмовая рота фалангистов и два эскадрона кавалерии. Я уже перезнакомился с командирами испанцев и перезнакомил их с командирами своих взводов. Сейчас фалангисты уже третий час запрыгивают на броню, едут десантом и спрыгивают на землю. Пять минут паузы — все повторяется снова. Я сижу на башне своего «два-шесть», и тупо смотрю, как на поле, уже частично скрытом голубоватым выхлопом моторов, в сто первый раз повторяется одно и тоже: на броню, круг по полю, в цепь. Но, как говорил Суворов: «Тяжело в ученье — легко в походе».

Потом мы с майором Каольесом разбираем недостатки. Кавалерия плохо разворачивается, норовит вылезти вперед танков, пехотинцы — наоборот, держатся несколько далековато. Хорошо действуют только десантники. Их можно отпустить, но Каольес непреклонен и все повторяется сначала: на броню, круг по полю, в цепь…

По нашему батальону распространяются слухи. Говорят, что несколько наших и «кондоровцев» попали в плен к французам, которые отдали их зуавам. Про зуавов рассказывают страшное. Кое-кто из немцев помнит те чудовищные преступления, которые эти алжирские выродки творили во время великой войны. Я особенно волнуюсь: во время маньчжурской компании то же самое рассказывали о хунхузах «старого маршала» Чжао Цзолиня, и действительность оказалась страшнее самых страшных вымыслов. Я видел мешки, каждый из которых был набит частями тел: руками, ногами, головами, торсами… Во мне все переворачивается при этих воспоминаниях.

Слухи оправдываются. Меня вместе с комбатом и другими ротными вызывает замполит. Нас везут в Севилью, недавно освобожденную войсками Франко, ведут в морг городской больницы. Перед моргом замполит сообщает — французы прислали тела освежеванных пленных нам, а кожу с них — немцам. Мы входим в морг. На столах лежат какие-то бесформенные кучи мяса. Наш замполит, старается не глядеть на столы, но долг прежде всего, и он куда-то в сторону бубнит, что с русского истребителя, экипажа немецкого бомбардировщика и нашего танка живьем содрали кожу. Потом ломиками перебили руки и ноги, выкололи глаза и забили глотки землей и камнями.

Неожиданно я замечаю, что на каждом столе перед трупом лежит раскрытое, залитое кровью удостоверение. Точно какой-то бес толкает меня посмотреть, кто же из наших пострадал. Я точно знаю, что из моей роты никто не попал в плен, но… Волохов? Мазочек?!!! Лешенька Волохов лежит передо мной грудой мороженого мяса, точно говядина на бойне. В голове мерно звучит колокол. Я ничего не вижу: глаза застлало непонятной красной пеленой. Сильно сжимаю кулаки. Мне нужно добраться до них, до тех, кто осмелился сотворить такое. Я не могу отвести невидящего взгляда от останков. Замполит трогает меня за рукав:

— Соратник! Ты видел, что творят палачи Антанты. Иди и расскажи своим бойцам! Соратник, ты меня слышишь?

Я изо всех сил стараюсь ответить на то, о чем он говорит. Но мне удается выдавить из себя только одно слово, которое сейчас заполнило меня до отказа. Сейчас я не человек, сейчас я — «СОЧТЕМСЯ!»

Грохочет орудийная канонада. В воздухе свирепствуют соратники из бригады «Соколы» и союзники-немцы. На позициях республиканцев встают и опадают столбы вывороченной земли. Мы сидим в машинах. Водители держат руки на рычагах. У меня ноет внизу живота, как всегда перед атакой. Минуты тянутся с ужасающей медлительностью. «Давайте, ну давайте же», — бормочу я, словно заклинание. Время остановилось. Оно замерло для нас. Скорее, скорее, скорее! Ну, пожалуйста, скорее! Пусть рана, пусть даже смерть, только прекратите эту пытку бесконечного ожидания…

Ожило мое радио. Сквозь хрип и треск в наушниках прорывается голос Малиновского: «Буря, буря, буря!» Поднимаю ракетницу и стреляю в небосвод. Наверху распускаются три красных цветка, но я уже не могу их увидеть. Захлопнув люк и пихнув для верности ногой в плечо Щаденко, я рычу в ТПУ: «ПА-А-АШЕЛ!» Наш «два-шесть» срывается с места, и яростно завывая движком с грохотом устремляется вперед. Атака.

Нас трясет и бросает в стальной коробке, в которую, как сардины в банку, затолкнула людей злая воля войны. Мы мчимся сквозь передовые позиции республиканцев, врываемся в тылы, и устремляемся дальше. Дальше, дальше, вперед, за убегающими «пуалю». Одинокая противотанковая пушчонка пытается остановить нас, в последний раз в своей короткой жизни звонко тявкнув в нашу сторону. Я вижу, как мимо проносится огненный росчерк трассы, и зло матерю Рюмина, слишком медленно поворачивающего башню в направление выстрела. Рюмин шипит в ответ нечто нецензурное, и, рывком довернув башню, посылает в ту сторону осколочный снаряд. Я мгновенно досылаю второй, другой рукой умудряясь полоснуть из пулемета по позиции пушки. Нас проносит мимо, но, оглянувшись в кормовую щель, я вижу, как рассеивается дым у покосившегося «антитанка». Расчета не видно.

Мы идем вперед. Наступление развивается успешно. Противник пытается закрыть, залатать, заткнуть места прорыва, но фронт прорван сразу во множестве мест и нет времени прикрыть все направления разом. Навстречу моей группе брошен отряд французских танков. Полтора десятка небольших, старомодно выглядящих машин, которые еле ползут по полю, тычась в стороны, словно слепые щенки. Мы с разлету обходим их со всех сторон. Наши снаряды роем несутся к французам. У «лягушек» толстая броня, и то тут, то там в небо уходят сверкающие полосы рикошетов, но нас слишком много. Вот, ткнувшись в невидимую стену, замер первый Рено, вот зачадил второй, окутался дымом третий. В перископе я вижу неправдоподобно большого француза, выросшего прямо перед нами из клубов дыма. Мы быстро вгоняем один за другим четыре снаряда под башню вражеской машины. Глухой взрыв, и из щелей француза валит желтоватый кордитовый дым. Пальба стихла. Я останавливаю свой танк и вылезаю на башню. Время собирать камни.

Мы потеряли три танка, куда-то исчез один бронеавтомобиль. Испанские десантники снова лезут на броню, а из-за ближнего холма выкатываются грузовики моторизованной пехоты и тянется змея кавалерийского строя. Я жду, пока группа снова соберется вместе. Долить бензин, проверить масло, дозарядить оружие и — вперед.

Вылетев на гребень холма, мы мчимся вниз, туда, где стоят палатки защитного цвета. Французский лагерь? Это хорошо, просто замечательно! Танки и бронеавтомобили уже окружили палаточный городок, теперь к нам подтягиваются мотопехота и конница. Странно, что никто не пытается оказать сопротивление или хотя бы бежать. Я откидываю крышку люка и вылезаю на башню. Вот в чем дело: это не лагерь, а полевой госпиталь. На палатках — белые прямоугольники с красными крестами.

К моему танку не спеша подходит крупный человек в очках с погонами подполковника французской армии. Он поднимает руку и обращается ко мне на ломаном русском:

— Это есть медицинский госпиталь. Мы есть находить под Красный Креста защита быть.

Его самоуверенность и напыщенность поражает. Когда-то, в гимназии, я изучал французский:

— Y-a-t-il les zouaves dans le hфpital? (В госпитале есть зуавы? (фр.))

Он смотрит на меня такими глазами, как если бы вдруг заговорил мой «два-шесть». Затем берет себя в руки и твердо отвечает:

— Это не имеет значения. Все раненые находятся под защитой Женевской конвенции. Здесь нет боеспособных комбатанов.

— Ошибаетесь, любезный. Возможно, вам еще не сообщили о судьбе русских и немецких пленных, попавших в руки вашим дикарям. По этому я полагаю, что на зуавов не распространяется действие конвенции. Равно как и на тех, кто оказывает этим выродкам любую помощь. В том числе — медицинскую.

Я поворачиваюсь к своим десантникам. От грузовиков уже торопится переводчик — лейтенант Хорес. Я указываю на военврача:

— Убрать! Обыскать госпиталь. Найденных зуавов или сенегальцев доставить ко мне!

Он козыряет и выкрикивает слова команды. Солдаты оттаскивают врача в сторону и идут по палаткам. Рядом со мной останавливается БА-20 из которого выпрыгивает командир разведвзвода поручик Ковалев.

— Господин капитан, разрешите помочь испанским соратникам. За Волохова посчитаться…

Я киваю, и вскоре к испанцам присоединяются мои солдаты и офицеры. Хлопают несколько выстрелов, короткий женский визг… Француз рвется ко мне и выкрикивает:

— Вы ответите за это беззаконие! Цивилизованный человек не смеет так поступать с беспомощными ранеными…

— Себя и своих раненых вы, конечно, причисляете к цивилизованным людям, доктор? — я злюсь и это, видимо, заметно. Да как смеет этот француз, этот неандерталец так говорить со мной? Перед глазами окровавленный кусок мяса, еще недавно бывший «мазочком». — А хотите убедиться в нецивилизованности и дикарстве ваших подопечных? — я поворачиваюсь к своим машинам: — Парни! А ну-ка, притащите-ка мне десяток ходячих или медперсонал!

Через минуту передо мной стоят полдесятка людей в повязках и четверо санитаров. Я вытаскиваю из кобуры пистолет.

— Щаденко! Достань-ка трос, будь столь любезен. Очень хорошо. Петельку на конце сделай. Вот так. — Я поворачиваюсь к построенным пленникам, — Жить хотите? Если да — возьмите своего начальника и повесьте-ка мне его, ну вот хоть на этом дереве. На размышление — минута. Потом начну убивать по одному, справа. Или слева.

Они колеблются. Ну, что же, они сами выбрали. С пяти метров трудно промахнуться. Один из санитаров валится на землю, истошно вопя и зажимая руками живот. Раз.

Остальные проворно хватают военврача и волокут к дереву. Он пытается вырываться, кричит, взывает к их мужеству и чести. О чем вы, доктор? Какое мужество может быть у этих галльских недочеловеков?

Они забрасывают трос на сук, надевают петлю на шею своего бывшего начальника и дружно тянут за свободный конец. Мне отвратительно смотреть на это. Господи! Почему ты допускаешь ТАКИХ людей до жизни на этом свете?

К моему танку волокут нескольких зуавов. Возможно, это просто смуглые французы, но мне не хочется разбираться. Я командую уложить их на землю. Затем приказываю Щаденко двигаться вперед так медленно, как только возможно. Он понимает меня. Мехвод Волохова был его земляком. Танк, буквально по сантиметрам ползет по куче из живых тел. Соратники! Тризна справляется по высшему разряду!

В госпитале творится отмщение. К счастью, кто-то из наших нашел спирт, и я уже успел хватить полстакана. Иначе я не смог бы на это смотреть. Танки утюжат палатки с лежачими ранеными. Ходячим дали минуту на то, что бы покинуть свои койки. И вот теперь гусеничные машины движутся и кружатся на остатках палаток, словно танцуют какой-то невыразимо ужасный, грозный вальс. К моей машине подтащили двух женщин. Золотоволосая красавица в сером френче с повязкой Красного Креста и сестра милосердия — миниатюрная брюнетка в форменном платье с наколкой. Я смотрю на пленниц, потом перевожу взгляд на бойцов, своих и испанских. У парней похотливо горят глаза: каждый уже предвкушает наслаждение. Я поспешно отворачиваюсь, меня коробит от таких «развлечений», но я разрешающе машу рукой: в конце концов, у солдата на войне так мало радостей.

Сзади мягкий голос Каольеса:

— Господин майор. Наши люди так уважают нас, что просят первыми опробовать, так сказать, открыть движение… Нам остается только решить: кому какая достанется. Может быть, имеет смысл их разыграть?

Мне противно даже думать о таком, но внезапно мне снова становится страшно: вдруг соратники решат, что я струсил, или того хуже, брезгую их подарком! Я вымучиваю из себя любезную улыбку:

— Сеньор! Это — Ваша страна, Ваш дом. Вам и решать как хозяину.

Каольес галантно склоняется в полупоклоне:

— Вы совершенно правы, сеньор! И, как хозяин, я безусловно предоставляю гостю право выбора…

Я поворачиваюсь. Господи, с девиц уже сорвали одежду и сейчас пристраивают на вытащенных откуда-то операционных столах. Каольес, любезно осклабившись, воркует у меня над ухом, расписывая достоинства каждой. Я не могу сдержать брезгливой гримасы, но мой «компаньеро» истолковывает ее по своему и протягивает мне пакетик с кондомом. Я замечаю, что у золотоволосой отменная фигура. В конце концов — на войне у солдата так мало радостей…

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Испания. 1937 год.

Вернулся я на свой Эскалоп дель Прадо, а там меня сюрприз ждёт. Приятный такой, даже два. Первый, значит, такой — фон Бернегг, командир наших истребителей, меня к себе звал. Обещал дать наиновейший «Bf-109B-1» или «Хейнкель-112». На выбор. А второй, так как остался я «безлошадным», приказал мне фон Рихтгофен выделить другую опытную машину, только что из Германии доставленную. «Хейнкель — 111 Б-2». Ох, и классный же аппарат оказался! По сравнению с моим старым «Юнкерсом». Размер чуть меньше. А скорость повыше, бомб же чуть ли не в два раза больше берёт. И оборудование, просто загляденье… Первую неделю я на земле сидел, в кабине осваивался, экипаж дрессировал, моторы гонял на всех режимах. Затем стал и в небо выбираться. Поначалу пустой, затем и гружёный. А когда мы при первом вылете колонну пехоты в хлам разнесли. А на обратном пути случайный «Уэлсли» в факел превратили, я в него прямо таки влюбился… И потекли дни своей чередой. Летаю, бомблю, штурмую. Когда сами идём, когда с союзниками, то есть, с русскими «Ястребами». Пару раз видел и танки наши, «Т-26» колонной шуруют, кое-где «Pzkpfw-II», они их как разведывательные использовали, а свои как ударные. Я их как увижу, так крыльями машу. Вдруг Сева внизу? Пускай радуется, что у него друг в небесах есть, его сверху прикрывает. И всё бы хорошо совсем было, мы уже к Мадриду подходили. Да стали тучи сгущаться на политическом небосводе: мы ведь республиканцам вмазали от души, бежали они, только подошвы дымились. Не помогли им ни французы со своим «Добровольческим легионом», ни английский экспедиционный корпус. Да и то сказать, куда им тягаться с нами? Танков можно сказать, у них нет. Не считать же их «Виккерсы» или «Рено» образца Мировой войны четырнадцатого года за танки? А древний хлам вроде «Ньюпоров» и «Бульдогов», только по недоразумению Божьему в небо поднимающихся, за самолёты? Пехотинцы же их только хвастаться умеют, мол, мы лучшие в мире солдаты, а как до дела доходит… Сам убедился. На земле… Собрал нас командир эскадрильи задачу ставить. Ну сидим мы под навесом, на карту пялимся, оберст по ней указкой водит, указания даёт. Вдруг вопль дикий: «Воздух!» Мы — кто куда, в разные стороны… Гляжу, «Харт» древний ковыляет и бомбы не кидает. Одним словом, скинул он прямо в центр взлётной полосы железный сундук, а там… мне то мой наземный бой помог, я сдержался, благо, подобного ТАМ было немало… А остальные ребята все переблевались, до единого… В сундуке том кожа лежала, человеческая, и записка. Грамотно так по-русски и по-немецки написано, что кожа эта снята с наших пилотов, которые на вынужденную сели, когда их «СБЮ» зениткой сбили и с русских танкистов. С живых. И что немцам они шкуру посылают, а русским — тела. Как предупреждение, что нас ждёт в Испании. Зуавы постарались. Ну, от дежурного звена «томми» уйти не успел… Тут мы вообще озверели… Я в тот вылет санитарную колонну накрыл, а «Хейнкели» из прикрытия их добили. Красивая картина была, когда в повозку с красным крестом бомба ложиться, а потом из дыма клочья мяса летят, я когда на аэродром вернулся — на плоскостях кровь обнаружили… Мне ещё тогда наши механики бочку с самодельной зажигательной смесью под фезюляж подвесили. Ох и вещь же оказалась, просто загляденье! Я специально на бреющем потом прошёл, полюбовался, как они в огне корчатся, даже на душе легче стало. Весь боезапас из всех пулемётов выпустил, всё же русский ШКАС — классная штука, на аэродром совсем пустой пришёл… А что вы думаете: они с наших ребят живьём кожу снимают, потом их ранят, они вылечиваются, и опять за своё? Извините, мне моя шкура дорога…И после этого такое началось, словами не передать. Наплевали на все законы войны, на все конвенции. Наши раз истребителя сбили, прямо над Мадридом, так долго по нему лупили, пока он на парашюте спускался. До земли только вроде полтуловища долетело. А уж про остальное и говорить нечего. Если коротко выразиться — реалии войны. Раз в Кадис транспорт пришёл, привезли как раз опять зуавов из Африки, колониальные войска. Ну, нам разведка сообщила вовремя, так решили преподать урок сразу. На всю оставшуюся жизнь. Лимонники, правда, почуяли что-то, тоже подтянули всё, что могли, но куда им против такой силищи… «Ястребы», почитай всех подняли, да и мы тоже… Накрыли одним махом и транспорт, и порт, ничего не оставили. Рассказывали, французы потом почти неделю трупы хоронили. Ещё бы, когда четыре сотни бомберов, да почти три сотни истребителей пошли, что там останется? Прикрытие воздушное моментально разорвали, зенитки — в хлам, и началось веселье…Тех кто в воду прыгал, из пулемётов добивали, да кассетами… А когда «Штуки» пошли, так вообще, и потом мы вместе с «СБЮ» сверху всё засыпали, фугасами и «зажигалками». Ровненько всё так стало, хоть в футбол играй… Сразу после этой прогулки вызывает меня фон Шееле и посылает, вместе с еще тремя «счастливчиками» на рекогносцировку нового аэродрома. Наши с русскими пару французских захватили, вот и порешило высокое начальство приглядеть тот, что получше, для перебазирования. И поехали мы к Гвадалахаре. У республиканцев и оставалось то всего только, что сам Мадрид, Новая Кастилия, Мурсия, маленький кусочек Арагона и Валенсия с Каталонией. Нам, по-хорошему, всех дел максимум на месяц, и конец Республике… Ну, едем мы, значит. Меня на открытом «Опеле» везут, сзади конвой, из марокканцев, рядом переводчица сидит, красивая девчонка. Молодая. Мария Кончита де Эспада, как сейчас помню. Едем, значит, любезничаем. Их авиации мы уже не боялись, они после Кадиса вообще старались на земле отсиживаться… У меня за это время ещё награды появились, дали мне медаль «За четыре года выслуги в Люфтваффе», да нашивку «Мастера-пилота». В общем, едем. Солнышко светит, несмотря на осень, тепло. Подъезжаем к деревне, а там союзники, и веселье в полном разгаре… Да какое! Ребята пленных взяли, целый полевой госпиталь, и развлекались теперь на всю катушку. Ну, сестёр милосердия они сразу оприходовали, это я по одежде женской разбросанной возле одной халупы понял, куда очередь нижних чинов выстроилась. И немаленькая, где-то около ста пятидесяти на глаз, причём вперемежку: русские и марокканцы, да так ещё лихо между собой общаются, языка друг друга не зная. Но видно, что достоинства сестричек милосердия всем и так понятны. Офицеры, как я понял, уже своё получили, а может, побрезговали. В центре деревни, значит, стоят столы накрытые. Водка, конечно, закуска всякая, в основном колбасы, хамон, просто мясо всякое, на столе какая-то чернявая девица, в чём мама родила, отплясывает, только кастаньеты трещат. За столом сидят господа офицеры и пьют. Под каждый тост выводят шеренгу пленных и расстреливают, причём все пьянущие до изумления, только слышно — второй слева, в лоб, господа. Пятый справа, два патрона в грудь… Это причём только ходячих раненых. Лежачих они просто заставили на землю положить и танками подавили…

Мария наша сразу в обморок грохнулась, ещё бы, дамам такое о войне не рассказывают. Тут, откуда ни возьмись, Сева нарисовался, при полном параде, сапоги сияют, на груди… мне сразу так за свои медальки стыдно стало. Думаю, лучше бы и не позориться с таким комплектом рядом… Хлопнули мы по стопочке за встречу, по русскому обычаю, и пошло и поехало… Пока Мария Кончита в себя приходила, Сева испанскому командиру команду дал прибраться, а сам мне про то, что с ним в прошедшее время произошло рассказывал. Он тоже времени впустую не терял, лихо повоевал на земле со своими танкистами…

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1937 год.

У нас две новости. Первая плохая: нас перебрасывают под Теруэль, где усилилось сопротивление противника. Вторая — еще хуже. Нашим противником, кроме уже привычных англо-французов и чахлых республиканцев, будет интернациональная коммунистическая бригада имени Льва Троцкого. Итальянцы, которых мы должны сменить, на все расспросы реагируют одинаково: закатывают к небу глаза и начинают стонать вперемежку с ругательствами. Попытки добиться хоть какой-нибудь толковой информации натыкаются на глухую стену итальянского темперамента. Стоны, крики, вопли — и ничего полезного. Чуть больше информации дает разведка: в составе бригады четыре пехотных полка (имени Урицкого, Цеткин, Конолли и Карла Маркса соответственно), артиллерийский полк (понятия не имею, чьего имени, но тоже кого-нибудь вроде Уринсона), два отдельных артдивизиона, зенитный дивизион, три конных эскадрона и два батальона бронеавтомобилей. Ничего так бригада, а? Не всякая дивизия сравнится. И бойцы там, чего уж там, не то, что республиканской шушере, а и французам-то не чета. Звери. Фанатики. Но при этом очень хорошо себе представляют, где у пушки затвор, а у винтовки — штык.

Мы размещаемся в городишке с громким именем Альбарассин. Название не вполне соответствует тому, что мы видим: город маленький и нищий. В единственном ресторане кормят неплохо, но вино ужасное, а коньяк — просто отвратительный. Кроме всего в ресторане очень мало мест, и иногда приходится довольно долго ждать, чтобы тебя допустили до прелестей местной кухни. Можно и не ждать, а шагать в одну из маленьких харчевен, имеющихся здесь, как и везде в Испании, во множестве.

Нас бросили на усиление ударной группы, которая должна пробиться на помощь 52-й пехотной дивизии, окруженной в Теруэле. Если судить по картам, то поставленная задача не так уж и сложна: из района сосредоточения прорваться в деревушку Кампильо, которую наши соколы клятвенно обещают сравнять с землей еще до нашего подхода; затем марш-бросок к городку Вильяспеса, которым нужно овладеть, сходу форсировав речушку Турия. И все! Задача выполнена. Остальное берут на себя компаньерос генерала Франко. Вроде бы и ничего сложного. Нас клятвенно заверяют, что серьезной противотанковой обороны на этом участке нет. Разведка утверждает это со всей ответственностью. Ну да мы уже ученые, и я решаю проверить, а не врет ли разведка? У меня есть свой способ, который, кстати, всегда себя оправдывает. Монетка. Так, если орлом — значит разведка не врет, если решка — ждем неприятностей. Ну-ка, что у нас там. Странно, действительно не врут разведчики. Стало быть, можно надеяться, что потери будут не большими, а вся операция, действительно, увенчается успехом.

… Начало наступления вроде бы не обманывает ожиданий командования и наших надежд. Мы в хорошем темпе продвигаемся вперед, а над нами свирепствуют авиаторы, выковыривающие французов и республиканцев как сусликов из нор. Жалкие попытки организовать сопротивление в небе разбиваются в прах дружным напором наших и итальянских истребителей.

На полном ходу мы подходим к деревне. Не соврал летучий народ: от деревни почти ничего не осталось. Правда кое-кто из уцелевших, одуревших от более чем двухчасовой бомбардировки противников все еще пытается сопротивляться. Ну, это мы сейчас. Отдаю по радио команды взводным, и, высунувшись из люка, быстро отмахиваю флажками, дублируя свой приказ. Захлопываю люк. Пронесло!

— Щаденко, рви на полный!

— Слушаю, господин капитан.

Мы вихрем проносимся над остатками траншей, молотя в разные стороны. Щаденко пускает под гусеницы оживший было пулемет, а Рюмин быстро всаживает несколько снарядов в подозрительные кусты, притулившиеся возле невысокого холмика. После прохода моей роты попыток продолжать бой больше не делается. Оглядываюсь назад. Несколько человек, понуро поднявшихся во весь рост и высоко вздернувших руки, покорно ждут своей участи. Впрочем, это уже не наше дело: для пленных пехота имеется. А нам с вами возится некогда…

Первые проблемы начинаются, когда мы подходим к реке. Во-первых, Турия гораздо шире, чем нам сообщали, а, стало быть, возможно, и глубже. Во-вторых, нас здесь уже ждут. Сквозь грохот моторов и лязг гусениц различимо доносится резкое хлопанье, и один из моих «два-шесть» застывает нелепо накренившись. Еще один, еще…

— Всем назад! Я — первый, назад!!!

На линейных танках раций нет. Хочешь, не хочешь, а придется проделать смертельный номер еще раз. Высовываюсь из люка чуть не пояс и резко машу флажками. Кажется, все заметили. Мои «коробочки» откатываются назад, спеша выйти из-под обстрела. Потеряв еще один танк, мы оказываемся в безопасной зоне. Делать нечего, надо бить челом господину подполковнику. Пусть связывается со штабом и зовет на помощь летунов…

Обер-лейтенант Макс Шрам. Испания. 1937 год.

Нас поднимают по тревоге: срочно требуется помощь нашим наземным частям. Пока мы получаем полётное задание в сооружённой на краю «Эскалоп-дель-Прадо» молельне, аэродромная обслуга носится словно смазанная скипидаром, снаряжая наши самолёты к вылету. К моему величайшему сожалению на моём новеньком «Хейнкеле» приказал долго жить один из моторов, поэтому сегодня я лечу на другой машине: «Ю-87». Придётся вспомнить уроки в «Гиндербурге». Я не боюсь, не зря ведь в нашем выпуске был вторым. Впрочем, для новой задачи эта машина подходит намного лучше, чем тяжёлый бомбардировщик: сегодня требуется ювелирная работа. Надо положить бомбы так, чтобы не зацепить своих. А несмотря на совершенство наших прицелов, разлёт у фугасок и прочей прелести, особенно высыпаемых из контейнеров мелких осколочных бомб, довольно приличный, да и не летал я на пикировщике давненько… Курт, мой стрелок, наконец устроился у себя за пулемётом и уже что-то там крутит. Ничего, пусть. Стреляет он отлично. Ну, вот и ракета! Механики уже раскрутили маховик мотора и я даю контакт. Чихнув и выбросив густое облако сизого дыма мотор начинает работать. Время от времени из патрубков появляются и исчезают огоньки, но вскоре двигатель прогревается и вся его неустойчивость исчезает. Верный «Юмо-210Са» работает как часы. На мачте разворачивается алый флаг, и я начинаю разбег. Тяжеловато идёт. Ну, ничего, скоро полегчает. Изломанные крылья поднимают машину в воздух, вскоре пристраиваются остальные шесть машин моей группы, и мы берём курс на городок Вильяспеса. Где-то в его окрестностях зарылась интербригада коммунистов разных мастей, которых надо сровнять с землёй. Наши «Витязи» потеряли четыре машины, попав в их артиллерийскую засаду. Это слишком много для одного боя… Недалеко от намеченной цели к нам присоединяются ребята фон Рихтгофена на «Хеншелях». Один из них пристраивается рядом, и я вижу улыбающуюся физиономию фон Ботмера. Невольно ёжусь и пытаюсь сообразить, что он выкинет в этот раз? В последний свой вылет он сбросил бочку с фекалиям из офицерского туалета прямо на центральную площадь Мадрида. Внимательно осматриваю плоскости его биплана, вроде кроме бомб ничего нет. И слава Богу! Пытаюсь настроиться на волну танкистов, но пока безуспешно, внезапно в наушниках явственно слышится знакомый голос Всеволода:

— Твою мать!

Это выражение мне знакомо, как и то, что оно означает. Получается, что мы уже рядом. Значит, волна поймана. Пытаюсь вызвать Севу, но безуспешно: либо у него, либо у меня неполадки с рацией. Скорее всего у него, потому что его радиста я знаю. Замечаю неподалёку от аккуратных коробочек «Т-26» и «Т-2» четыре дымных столба, а затем и аккуратные позиции противотанковых пушек, так хорошо заметные сверху. Резким движением рукоятки переворачиваю машину на спину и начинаю пикирование. Одновременно включаю сирену, и под её нарастающий вой устремляюсь к выжженной солнцем испанской земле. Двигатель начинает чихать, но я спокоен, это просто уведён сектор газа. Вой достигает максимальной силы, пора! Выпускаю воздушные тормоза, одновременно сбрасывая бомбы и добавляя подачу топлива. Винт становится прозрачнее, вижу, как обгоняя меня, к земле устремляются осколочно-фугасные бомбы. Нос начинает задираться к небу и нарастающая перегрузка свидетельствует о том, что машина выходит из пикирования. Шестьсот сорок лошадей плавно вытаскивают меня на высоту и совершая разворот я удовлетворённо любуюсь работой своих товарищей по эскадрилье. Одна за одной машины пикируют на батарею, кладя бомбы точно в цель. Позиции заволакивает дымом и перемолотой в пыль землёй, от особенно удачно лёгшей бомбы небольшая, но смертельно опасная для танкистов пушка подлетает в воздух и разламывается на части. Отдельно и в разные стороны летят станины, колёса, ствол и изуродованный щит. Вскоре всё затянуто созданным человеком облаком, и только пробегающая по нему рябь и на мгновение пронзающие темноту вспышки говорят о том, что бомбы в нём ещё рвутся. Внезапно в небо вонзается разноцветный фонтан огня, чем-то напоминающий фестивальные фейерверки — детонировал склад боеприпасов. Ох и весело же сейчас внизу! Иду на второй заход, поливая спрятавшиеся за завесой позиции из единственного пулемёта в правой консоли. Эх, маловато на «штуке» оружия, и калибр винтовочный! Зато точность у неё потрясающая. «Хейнкели» так не умеют, но у них более мощный двигатель и под крыльями на нескольких машинах подвешены не бомбы, а контейнеры с пушками. Поэтому ребята фон Рихтгофена и занимаются штурмовкой пехотных позиций. Замечаю, как машина фон Ботмера несётся в пике к земле, а сам он выставил из кабины… голую задницу! Грешно говорить, но сейчас я бы хотел, чтобы какой-нибудь интербригадовец влепил этому придурку пулю прямо в неё! Может, поумнел бы хоть немного… Наконец все заканчивают свою работу и мы ложимся на обратный курс на свои аэродромы. Хорошо! Пусть мой друг меня не слышал, зато я его смог. И помог ему. Надеюсь, «Витязи» теперь без особых проблем разберутся с республиканскими наёмниками. Тем более, что это сами иностранные предатели-большевики, перед сбросом бомб я успел заметить развевающееся красное знамя над позициями. Специально в него метил. И попал! «Хейнкели», качнув на прощание крыльями заваливают вираж и уходят на свой аэродром, мы продолжаем лететь прямо, к своему «Эскалопу-дель-Прадо», крохотному пятачку ровной земли, зажатом среди суровых испанских скал…

Командир интернационального пролетарского полка имени тов. Урицкого Алексей Ковалев. Испания. 1936 год.

Он внимательно смотрел в бинокль. На поле чадно горели четыре фашистских танка и он был уверен, что это только начало. Жаль, что у артиллеристов не выдержали нервы, и они не дали танкам вползти в ловушку поглубже. Но и так не плохо. Сейчас отошедшие франкисты, получив отпор, попробуют перестроиться и атаковать. Что ж, он подготовился и к такому повороту событий. На запасных позициях ждут своего часа еще пять противотанковых и восемь зенитных шкодовских орудий. Там грамотные, опытные расчеты, они не откроют огонь раньше, чем танки подойдут в упор.

Ковалев обернулся к связисту:

— Связь с комбригом.

— Есть, товарищ командир. — связист быстро поколодвал с телефоном и протянул Алексею трубку, — Товарищ комполка, комбриг товарищ Котовский на связи.

Поднеся трубку к уху, Ковалев услышал ровный, спокойный голос колонеля Григорио:

— Докладывай, командир, что у тебя?

— Товарищ комбриг, первая атака противника отбита. Сожгли четыре танка, у нас потерь нет. Но противник располагает не менее чем тремя десятками танков, и надо ожидать скорого повторения атаки.

— Отобьешь?

— Если с воздуха не начнут утюжить, то отобью. — Алексей словно наяву увидел, как сейчас напряглось лицо Котовского. Атаки с воздуха — это больное место республиканской армии.

После секундной паузы Григорий Иванович отозвался:

— Я немедленно свяжусь с авиацией союзников. Хочу надеяться, что они окажут тебе помощь. А ты пока держись.

Ковалев положил трубку. Держись. Хорошо держаться, когда есть чем. Первый батальон его полка потерян вместе с остатками 11-й пехотной дивизии французов в Кампилье. Последнее, что успел передать комбат Хоменко, было: «Они заходят на девятый заход!» Алексей стиснул зубы: жаль Хоменко. Верный был товарищ, хороший. Особенно обидно было то, что весь батальон, почти тысяча человек, преданных делу рабочего движения, погиб, даже не сумев ответить подлым захватчикам. С винтовкой против бомбардировщика мало что можно сделать. Он еще раз поднес к глазам бинокль и вдруг разглядел на борту одного из танков эмблему. Черный круг, рассеченный белым зигзагом молнии. Ковалев невесело усмехнулся: соотечественники, мать их… Ну что ж, придется и соотечественникам преподать урок марксизма…

— Товарищ командир! Товарищ командир! Воздух! Воздух!

Алексей глянул в небо. Точно. На западе появились маленькие черные черточки. Они медленно, уверенно росли, и вот уже стало понятно, что самолеты идут широким строем. Прямо на них.

— Всем в укрытия, живо! — приказал Ковалев, и, неизвестно зачем застегнувшись на все пуговицы, вышел из дома, чтобы прыгнуть в отрытую щель бомбоубежища.

Затем разверзся ад. Самолеты с воем заходили в пике, и, казалось, готовы были обрушиться прямо на головы сжавшихся, открывших в немом крике рты людей. Грохот разрывов был похож на рев водопада. А в головах у всех билась одна общая мысль: «Там, наверху! Если ты есть, то пронеси, обойди меня и не дай мне этой слепой смерти!» Это продолжалось долго, бесконечно долго, а потом внезапно наступила тишина, словно выключили радиоприемник, передававший чудовищную музыку сумасшедшего композитора. Лишь через несколько минут, показавшихся часами, слух начал воспринимать удаляющийся рокот моторов, крики раненых и другие звуки окружающей действительности. Алексей поднял голову и огляделся. Над городком стояло еще не осевшее густое облако пыли, в нескольких местах разорванное пламенем пожаров. Рядом с ним лежал какой-то темный предмет, и Ковалев нагнулся, но, разглядев, невольно отшатнулся. Перед ним лежала голова, вернее половина головы. У нее не было затылка, а на лице, молодом и безусом, застыло безмятежное выражение удивительного покоя. Это была голова штабного связиста. Алексей оглянулся, что бы отыскать тело несчастного, но не увидел его. Зато он увидел новый строй самолетов, идущих к ним…

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1937 год.

Сидя на холмике я смотрю на то, что творится на другом берегу. Там собирают свою жатву «черные птицы войны». Наши СБЮ чередуются с немецкими «Штуками» и все это приправлено соусом из итальянских Фиатов-32, которые уже давно, более полугода используют в качестве штурмовиков. Карусель смерти вертится в воздухе уже добрых полчаса. И это уже третий заход. Действительно: в этот раз командование решило всех поразить своей честностью и разумностью. Бывает…

Ого, опять французы в небе. Вот уж воистину: битому неймется! Ведь только час тому назад турнули их наши «ишачки», вогнав в землю с десяток «Девуатинов». Нет, снова лезут. Ну, как говорится: вольному воля. Нравится по шее получать — да жалко, что ли?

— Господин капитан, Медведь на связи!

«Медведь» — это сегодняшний позывной Армана. Сейчас узнаем, что еще соратнику понадобилось.

— Медведь, здесь Бык. Слушаю Вас.

Сквозь помехи пробивается далекий голос:

— Бык, Бык, я — Медведь! Как слышите?

— Хорошо, господин подполковник.

— Сейчас «воздушники» кончают работу. Дальше — твое дело! Карандаши уже выдвигаются на исходную. Вперед! Как понял?

— Понял Вас, Медведь, понял. Вперед.

— Отбой.

Я вылезаю на башню.

— Взводные, ко мне.

Поставить задачу — дело одной минуты. «Карандаши» (на немудреном армейском арго так именуют пехоту) из 70-й пехотной действительно уже подобрались к самому берегу. Пора и нам браться за работу. Так, а это откуда и каким ветром надуло? В упор ко мне останавливается броневичек БА-20, на башне которого вместо нашей молнии или испанского андреевского креста изображен православный осьмиконечник. Наш батальон-иерарх, отец Михаил, собственной персоной. Вот он вылезает из броневика, благословляет бойцов и идет ко мне. Оказывается, он желает принять участие в атаке, чтобы потом, по горячим следам так сказать, допросить и проверить пленных…

Я не больно-то люблю наших «духовников». Нет, конечно, они делают большое и полезное дело. Но я их все же недолюбливаю. По двум причинам. Первая — сам-то я не совсем православный, а если вдуматься, то и совсем не православный. Как и все дружинные офицеры — я язычник. Хотя я и хожу в церковь и даже крестик нательный ношу. Это еще светлой памяти Лавр Георгиевич Корнилов придумал. Когда увидел, какую власть стала забирать православная церковь, то быстро сообразил, что такой силе противовес надобен. И стали дружинные отряды язычниками, в славянских богов веруют: Перун, Свентовит, Сварог и так далее. А в церковь велено ходить, дабы не смущать умы неокрепшие. Вообще-то, тот кто никогда не видел ночных радений, когда мы стоим босые, в одних портах, с клинком в правой руке и факелом — в левой. Кто никогда не слышал, как летят в звездное небо вместе с искрами костров и факелов чеканные слова наших гимнов, сочиненных светлыми волхвами Владимиром Маяковским и Велемиром Хлебниковым, под грохот дубовых бил. Тот, честно скажу, многое потерял. На таких радения иной раз кажется, что вот сейчас встанет перед нами Атилла-батюшка или князь-барс Святослав Игоревич. И пойдем мы подминать под себя страны и народы, города и веси… Но, вместе с тем, немного страшновато осознавать, что случись что — и сцепимся мы с «Архангелами веры», а там ребята без юмора, к ним попадешься — в срубах живьем жечь станут… Но это-то как раз меньшая причина из тех двух. А вот большая… Даже вспоминать не хочется…

… Я заканчиваю Академию Генерального штаба с выпускным баллом 11,1. Это очень здорово. Это так здорово, что меня, без обязательного цензового командования ротой, сразу направляют в Казань, в Высшую военную школу «Кама». Инструктором и командиром учебной роты.

Туда я добираюсь на самолете. Это дешевле чем поездом, да и быстрее. Я лечу один — прежде чем тащить с собой семью, надо устроиться самому. Прямо с аэродрома, как есть, с чемоданчиком в руках, прибываю в «Каму». Короткая процедура представления и вот я уже командир второй учебной роты, состоящей наполовину из русских, а наполовину — из немецких курсантов. Знакомясь с последними, выясняю, что троих из немцев я уже знаю. Буквально вчера спас ребят в Москве от неприятностей с милицией. Я быстренько строю роту. Взаимное знакомство началось. Немецкий я в Академии сдал на «двенадцать», так что переводчик мне не нужен. В сущности, первое построение очень важно. Каким тебя в строю запомнят, таким и будешь. Долго, пока не докажешь обратное. Я объясняю парням, что и за что буду с них требовать и взыскивать, но в этот момент…

— Господин штабс-капитан. Вас срочно просят прибыть в Первый отдел.

Круто оборачиваюсь, на полуслове оборвав свою речь. Передо мной стоит адъютант школы, такой же, как и я, Генерального штаба штабс-капитан Шихматов. Он отдает честь и снова повторяет свой приказ.

— В таком случае, прошу Вас принять роту до моего возвращения, господин штабс-капитан.

Это самая маленькая месть, которую я могу себе позволить себе. Мог бы и подождать, не прерывать ротного. Роту в подвешенном состоянии я оставить не могу, других офицеров у меня нет, так что давай, адъютант, показывай, на что ты способен. Козырнув, я отправляюсь в Первый отдел.

Первый отдел везде Первый отдел. Известно, чем занимается. Я вхожу в дверь без стука (Раз «прибыть срочно», значит не до церемоний, не так ли?), и останавливаюсь перед столом.

— Штабс-капитан Соколов по Вашему приказанию прибыл!

За столом двое. Первый — подполковник генерального штаба, с партийным значком на кармане. Вот только наград у тебя, соратник, что-то маловато. «На и отвяжись» и юбилейная медалька. Ну на, любуйся на мой иконостас. На монгольский орден обрати внимание, такой не каждый день увидишь.

Вторым за столом сидит подтянутый священник с наперсной геммой, свидетельствующей о том, что сей святой отец является целым архимандритом и бригад-иерархом. Его взгляд мне почему-то сразу не нравится: как-то уж очень пристально он на меня смотрит. А ведь на мне узоров нет!

— Проходите, штабс-капитан, присаживайтесь. — говорит подполковник, указывая на стул.

Стоп! А где «Генерального штаба»? И потом, что это Вы, сударь, ко мне по званию, а не просто «соратник»?! Эти фокусы мне очень не нравятся, и пока я иду к стулу, быстро перебираю в уме возможные грехи. Вроде ничего такого за мной нет. Ну, по мелочи, конечно, найдется, но чтобы так…

— Что, сыне, ничего сказать нам не хочешь? — интересуется бригад-иерарх, да таким тоном, словно я должен сознаться, как минимум, в сожжении церкви вместе с паствой. Молчу, так как не имею ни малейшего представления о том, чего от меня ждут.

— Ты пойми, соратник, мы ж тебе только добра хотим. — подключается подполковник. Хуже ничего не бывает: сперва хамство, потом панибратство. Да что ж такое делается-то, братцы мои? Перун-батюшка, оборони и защити!

— А скажи нам, сыне, помнишь ли ты, что ложь — грех тяжкий? — ласково интересуется архимандрит. Да помню я, помню, чтоб ты сдох без покаяния! Я только не понимаю, что вы от меня хотите.

— Господа, я думаю, что если Вы соизволите мне объяснить в чем дело, то я смогу дать Вам все необходимые пояснения. — говорю я, твердо глядя в глаза подполковнику.

— Объяснить? Извольте. — тянет он. Ненавижу таких. Нарыл где-то кляуз и наслаждается. Тебя бы, гада, на китайские пулеметы послать. — Позвольте полюбопытствовать: почему в своих документах Вы скрыли факт близкого родства с лицом иудейского вероисповедания?

Что?! Какого лица?!! Каким вероисповеданием?!!! Лихорадочно соображаю: кто же это у нас такой? Дед, отец, мать, бабка — все православные. С Любашиной стороны? Но так там только Любаша да Аринка — близкие родственники. А они — православные. Чушь!

— Господин подполковник, — произношу я как можно слаще, почти ощущая вкус слов, которыми смогу пригвоздить «соратника», — Вас ввели в заблуждение. В моей семье все — православные. Готов присягнуть.

— Как же так, сыне, — влезает архимандрит, — а сын-то твой?

— Не понял?! — можно взять и на голос. Я все-таки не абы кто, а офицер и георгиевский кавалер. — Мой сын крещен.

— А известна ли Вам некая иудейка, Шнеерсон Татьяна Боруховна? — голос архимандрита тоже слаще меда.

— Никак нет! — понятия не имею, кто такая? Может, и встречался с ней когда, но, убей Бог, не помню. У нее что, сын от меня?! Вот это номер!!

— Странно. — голос архимандрита суровеет, а в глазах загорается нехороший огонек. — А вот она утверждает, что была Вашей женой.

Моей женой?… Танька, что ли? Тьфу ты, пропасть! Конечно, она же после развода вышла замуж за банкира. Стало быть, сменила веру. Ну, спасибо тебе, милая, змея ты подколодная.

— Если, святой отец, Вы имеете в виду мою бывшую супругу, то я не знал, что она приняла другую веру. Когда мы были супругами, она была православной. Есть запись в церковной книге о нашем венчании.

Огонек в глазах архимандрита медленно гаснет. Кажется, он смущен. Но тут же оживает вновь:

— А почему, сыне, не сообщал о том раньше?

— Не считал нужным. Я не несу ответа за то, что она делала после развода со мной.

И тут он выкладывает главный козырь. Оказывается, Танька сменила веру за два дня ДО развода со мной, о чем есть запись в синагоге. Я убит наповал. Смят и раздавлен. Хотя мы уже и не жили вместе последние три месяца перед разводом, формально я, конечно, виноват. Но каковы все-таки, гады! Ну, на исповеди сказал бы мне это бригад-иерарх, я б ему вечным должником был! Нет же, врага решили словить. Ну да у меня тоже найдется, чем отбиться. Даром что ль первый мой командир, капитан (теперь уже полковник) Кольцов, зять самого всемогущего Кутепова? И ко мне он весьма расположен. Мы еще попрыгаем…

…И мы попрыгали. В моем деле осталось только маленькое черное пятнышко, ни на что особо не влияющее. Павел Андреевич за меня заступился и в обиду не дал. Он пожаловался тестю, и, по армейской поговорке, Александр Павлович «разобрался, как следует и наказал, кого попало». Влетело всем: и мне, и подполковнику Суркову, и архимандриту Феодосию, и еще целой куче людей, прямо или косвенно причастных к этой истории. Но после такого, за что мне любить «архангелов»?…

Ладно, пора вперед…

Военнопленный Алексей Ковалев. Испания. 1936 год.

…Сначала он почувствовал удары. Не боль, а именно тупые толчки. С трудом разлепив глаза он увидел что-то темное, пронесшееся мимо лица. Ботинок. Солдатский ботинок, какие носят франкисты. Трое солдат, окружив его, пинали ногами, желая видимо привести в чувства. Заметив, что он открыл глаза, один из них нагнулся и, ухватив за грудки, рывком поднял его в сидячее положение. Ковалев медленно, со стоном поднялся на ноги. Плен…

Франкисты что-то залопотали, потом один из них ткнул Алексея прикладом под ребра. Это оказалось так больно, что Ковалев, не сдержавшись, от души обматерил испанца. В ту же секунду раздался громкий, чуть насмешливый голос:

— Никак, соотечественник? Ну-ка, компаньерос, волоките его сюда: посмотрим: что за птица такая?

Ковалев повернул голову и увидел шагах в двадцати человека с почерневшим от копоти окровавленным лицом в грязном синем комбинезоне и разодранном шлемофоне. На плечах танкиста золотом горели офицерские погоны. А за танкистом стоял его танк, с ненавистной эмблемой молнии на броне и длинной бороздой блестящего металла на башне. Это был тот самый, в который Алексей в последний раз выстрелил, но так и не попал…

… На них ползли десятка два танков. Чуть позади, пригибаясь, бежала пехота. На вскидку — не менее тысячи штыков. А в его растерзанном авиацией полку вряд ли оставалось больше восьми сотен. Алексей стиснул зубы и поудобнее ухватил «томми-ган». Ну, ничего, господа фашисты, мы еще живы. И еще повоюем. Вот ожила единственная уцелевшая зенитка. Она басовито гавкнула, и один из танков закружился на месте с перебитой гусеницей. Но остальные слишком быстро сообразили, откуда раздался выстрел. Сразу четыре вражеские машины развернули башни в сторону артпозиции и осыпали ее градом осколочных снарядов. Ковалев видел, как вспыхивают серые клубки разрывов, и понимал, что зенитки у них больше нет. Теперь вся надежда на три уцелевшие (об этом доложил связной с батареи) противотанковые пушки…

Первая из пушек погибла глупо и обидно. Видимо ее фашистский танк засек первым, и, прежде чем она успела открыть огонь, на нее обрушился залп из пяти башенных орудий. Одновременно с уничтожением первой пушки, остальные танки продвинулись вплотную к позициям полка и теперь начали утюжить остатки окопов, изредка отвлекаясь на то, чтобы выбить пулемет или особо настырного стрелка из второй линии. Республиканские пулеметчики, попытавшиеся отсечь пехоту, были почти мгновенно выбиты русскими танками. Теперь фашисты были уже на окраине Вильяспеса, И Ковалев понимал, что полк бесславно погиб, а задача не выполнена, да и не могла быть выполнена из-за столь мощного превосходства противника в силах. Но сдаваться он не желал…

Две оставшиеся пушки все же сумели сжечь один и повредить три танка противника. После чего они замолчали, видимо уже навсегда. Но вдруг Алексей, только что сваливший короткой очередью еще троих франкистов, понял, нет, даже не понял, а каким-то сверхъестественным образом увидел, что пушки еще целы и еще остались снаряды. Орудийные расчеты перебиты, но ведь их можно заменить! Сжавшись в комок он метнулся к остаткам старого, сложенного из плитняка сарая, где скрывалась от посторонних глаз одна из пушек. Рядом тоненько свистнула пуля, но он успел добежать и упасть за остатками выкрошенной, серого камня стены. Осторожно поднял голову: так и есть! Вот она — чуть покосившаяся 47-мм «Шкода», густо припудренная известковой пылью. Рядом лежат ящики с унитарами, один из которых залит кровью. Тут же ничком валяются двое артиллеристов, иссеченных осколками фашистских гранат.

Ковалев не был самым великим артиллеристом в мире, но разобраться с панорамой противотанковой пушки он мог. Теперь, когда сопротивление в городке было уже почти подавлено, пехота и танки врага шли открыто, не таясь. Быстро вращая маховики наводки Алексей поймал в перекрестье прицела один из танков и дернул рычаг спуска. Пушка ударила так звонко, что казалось, будто ослепительно синее испанское небо лопнуло у него над головой. Из танка повалил густой, жирный дым, но Ковалев уже не смотрел в ту сторону. Он лихорадочно искал прицелом новую жертву. Вот он! Выстрел! В башне фашиста появилось огненно-белое отверстие, а потом с ужасающим грохотом башня раскрылась скрученными лепестками брони, точно небывалый, невиданный цветок.

Третья жертва была уже совсем близко. Это был командирский танк, с поручневой антенной на башне. Алексей поймал его в прицел, но в последнюю секунду фашист дернулся в сторону и снаряд с визгом унесся куда-то в бок, оставив на башне лишь длинный след содранного металла.

Матерясь, Ковалев искал новый снаряд, но ящик был пуст. Он коршуном метнулся к следующему, но в этот момент все вокруг загремело, вспыхнуло и небо обрушилось ему на голову…

… Франкисты подтащили его к самому танку и прижали к броне. Танкист, сдирая на ходу драный шлем подошел к нему, оттер грязное страшное лицо рукавом и вдруг, точно споткнулся. Пристально вгляделся и спросил:

— К… Ковалев?…

—

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1936 год.

Мы входим в Вильяспеса. Победа обошлась нам дорого. Несмотря на помощь с воздуха, в атаке мы потеряли три танка подбитыми и четыре поврежденными. У франкистов — человек двести убитых и столько же раненных. Эти чертовы фанатики действительно дрались насмерть. В самом конце боя, когда я думал что все уже кончено, неожиданно оживает «антитанк». Он жжет в упор две коробочки, и только Щаденко спасает нас от отправки домой в некрасивых цинковых ящиках. Механик от Бога, он каким-то звериным чутьем знает, когда в нас целятся. И за секунду до выстрела мой мехвод успевает рвануть нашу коробку в сторону. Снаряд бьет в башню скользом и чертит на броне длинный блестящий след. От удара Рюмин прикусывает язык, и шепеляво поминает матерей артиллеристов, создателей пушки, изготовителей снарядов… Я приказываю ему заткнуться и в тот же миг ощущаю, что мне тоже досталось. Изнутри башни откололись несколько броневых крошек, одна из которых разрывает мой шлемофон и изрядно раздирает мне щеку и ухо. Это не смертельно и даже почти не больно, но кровь хлещет как из заколотого поросенка. Интересно, умыться где-нибудь можно?

Наш «два-шесть» останавливается у остатков какого-то здания. Я вылезаю наружу, и осматриваю свои машины. Взводные доложили о потерях. Весьма печально: семь человек убито и четверо ранены. Я уже собираюсь доложить о результатах боя комбату, как вдруг мое внимание привлекает сочный русский мат. Интересно, кто это из соратников считает что фалангист живет во грехе с генералом Франко?

А-а, это не соратник. Это волокут кого-то из пленных интернационалистов. Интересно было бы узнать, откуда такой гусь родом?

Я прошу подвести пленного ко мне. Переводчик немедленно передает мою просьбу в виде приказа, и через мгновение пленник уже стоит у брони моего «стального коня». Ах, черт, глаза пылью запорошило, ничего не видать. Вытираю лицо, и… Нет! Неужели?! Чудны дела Твои, Господи!

— К… Ковалев? Ковалев — это ты?

Пленник с видимым трудом поднимает голову:

— А, Соколов. Гляди, где свидеться довелось…

Мгновенно поворачиваюсь к переводчику:

— Господин лейтенант! Этого обыскать, оружие забрать, остальное — мне. И отпустите его: он же на ногах-то не стоит, куда ему бежать?

Через минуту мой бывший однокашник уже сидит под броней в тенечке. Нет, подумать только: Лешка Ковалев, с которым я семь лет сидел за одной партой и здесь, да еще и мой враг.

— Папиросу хочешь?

— А? Ну, давай.

Мы закуриваем. Меня распирает от любопытства:

— Слушай, а как ты жил все это время? И вообще: какого черта тебя сюда занесло? Ты что, иудей?

Он не успевает ответить, как за моей спиной раздается голос о. Михаила:

— Кто иудей?

Я круто оборачиваюсь. Так и есть, пожаловали. О. Михаил с двумя своими иноками. Он внимательно разглядывает Ковалева и, ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает:

— Почему пленный не связан и без охраны?

— Батюшка, — я заискивающе смотрю ему прямо в глаза, батюшка. Дозвольте с этим с глазу на глаз побеседовать. Знакомый мой оказался.

— Знако-о-омый? — тянет отец Михаил, чуть насмешливо. — Интересные у тебя знакомства, сыне.

Вот зараза. Все ему раньше всех знать надо. Но если я хочу сохранить однокашнику жизнь (а я, кажется, именно этого и хочу), то надо держать себя вежливо и спокойно.

— Вместе в гимназии учились, отче. За одной партой семь лет сидели. — Я делаю еще один реверанс в сторону батальон-иерарха. — По Закону Божьему у него всегда «отлично» было.

Отче Михаил внезапно словно теряет интерес к Ковалеву. Он поощрительно басит:

— Ну что ж, если из заблудших, да обманутых — поговори, сыне. Даст Бог — на путь истинный наставишь…

Ну что ж, будем наставлять на путь истинный…

— Алексей, как тебя угораздило сюда попасть? Да не бойся, ты, говори, как есть. Я потом подумаю, как и что батальон-иерарху доложить.

— А я и не боюсь. — Он смотрит на меня каким-то особенным взглядом, от которого мне становится не по себе. — Как сюда попал, говоришь? Приехал вас, сволочей, бить. И об одном только жалею: два раза я тебя шлепнуть мог — сегодня и давно. И оба раза не вышло. Первый раз пожалел, а сегодня — промахнулся.

Теперь понятно как он на меня смотрит. С ненавистью. Оч-чень интересно: это ведь я его ненавидеть должен — он моих ребят сегодня побил.

— Ковалев, ты вообще соображаешь, что плетешь? Тебе что — жить надоело? Ладно, я сегодня добрый, и можешь считать, что я ничего не слышал. — я протягиваю ему фляжку с водкой. — На-ка вот, выпей и приди в разум. Я все понимаю. Ты просто запутался. Тебя обманули. Ну, я ж помню, как в гимназии вместе и Маркса читали, и этого, как его, ну которого убили — Ленина, что ли? Ну и что? Их много кто тогда читал, но потом ведь все всё поняли. И успокоились.

— Успокоились, — шипит он, отталкивая фляжку, сволочи фашистские успокоились. А настоящие борцы продолжали дело революции. И мне наплевать на то, что меня сегодня убьют. На мое место придут новые бойцы. А вы обречены! Марксизм — наука, ее не обманешь!

— Постой-постой. Где твой марксизм победил? Помнишь, были восстания: в Германии, в Венгрии, у нас. Ну, и где хотя бы одно марксистское государство? Ау! Очнись! Нету его. — Я начинаю злиться. Вот ведь, свинья неблагодарная: сейчас бы молитвы вспоминать, все какие знает, тогда, глядишь, отделается легким сроком в хорошем тихом монастыре. Года через два-три — на свободу с чистой совестью. А он? — Ты, давай, кончай дурака валять, вспоминай все, что знал по Закону Божьему. Сейчас тебя отец Михаил знаешь, как гонять будет? Ого! Но я же помню: у тебя память-то хорошая. Сейчас все ему ответишь, командиров своего полка сраного укажешь и все. Все, понимаешь?! Ну, дадут тебе небольшой срок, ну, отсидишь. Конечно, там не курорт, но жив будешь. Понял?

— Понял. — Он усмехается. — Командиров показать? Ну, смотри: командир полка имени товарища Урицкого перед тобой.

— Ты — полковник? — Это хуже. Это много хуже. Тут, пожалуй, двумя годами не отделаешься. Ну и что? Что ему, жить надоело?

— Алексей, слушай меня очень внимательно. Ты мне как-никак старый приятель, и мне противно тебя им на суд отдавать. Значит, запоминай: комполка ваш убит. Заместитель — тоже. Ты — рядовой боец. Так и говори батюшке. Об остальном я позабочусь. — краем уха я слышал, что пленных взяли всего человек двадцать. Ну, проедемся по ним на танке, чтоб не болтали потом, чего не надо.

Он смотрит на меня почти с сочувствием.

— Дурак ты, Соколов. Не буду я ничего говорить. Я — коммунист, таких как вы-бил и бить буду, если жив останусь. А батюшке вашему — в рожу плюну, раз не сумел пристрелить его в бою.

Так. Вот и поговорили. Дурак, ты хоть знаешь, что тебя ждет, если ты отцу Михаилу в лицо плюнешь? Думать даже не хочется. А ведь плюнет. Знаю я таких, упертых.

Так, плюнет, а ну как потом из него по словечку весь наш разговор вытянут? Могут. Запросто. Ну, нет, мы так не договаривались…

— Ладно, Ковалев, — я помогаю ему подняться, — иди, раз так. Иди, коммунист…

Он делает несколько шагов в сторону и я, выхватив из кобуры дареный Максом маузер, быстро выпускаю ему в спину пять пуль. Еще одну — в голову, для верности. Ко мне уже со всех сторон бегут всполошенные выстрелами бойцы.

— Господин капитан! Господин капитан! Что случилось?

— Что это ты, сыне, в однокашника-то своего? А?

— Пытался бежать, однокашник. — хорошо, что лицо у меня в крови. — В лицо дрызнул и тягу. Чуть не ушел.

— От как оно с грешниками о душе беседовать, — отец Михаил ласково кладет мне руку на голову. — Ты, сыне, за веру в людскую совесть пострадал. Не озлобься только на всех людей.

С этими словами он идет обратно, к пленным. Я смотрю ему вслед и думаю: а этот, вроде, и ничего. Нормальный человек. Потом перевожу взгляд на Ковалева, лежащего в пыли. Знал бы ты, от чего я тебя уберег, может, спасибо сказал бы…