Она сейчас лишь в полной силе — ее начало в мелочах. Меня и в ясли здесь носили, водили за руку в очаг. Мы здесь дрались на звонких палках, и стекла били заодно, и собирали медь на свалках, чтоб лишний раз сходить в кино. Любовь... теперь краснеешь даже (от злой солидности спесив), любил я больше Эрмитажа наш рыже-голубой залив! Босых, летящих пяток вспышки и ветер брызг до облаков. Любовь... Я был еще мальчишкой, жил в мире грез и синяков. Еще не ведал силы властной и удивился ей потом, когда на стол с обивкой красной залез безрукий управдом. Он громко всхлипнул: — Все же надо Из Ленинграда уезжать... — Зима угрюмая, блокада и умирающая мать... Визжали в небе бомбовозы. Любовь. Ее я понял вдруг, когда к щекам примерзли слезы в теплушке, мчавшейся на юг. Потом, как будто солью к ране, ты боль горячую осиль, едва увидишь на экране Адмиралтейский тонкий шпиль. Потом, солдатом в сорок пятом, в ознобе тяжком и в бреду я все кричал, кричал солдатам, что в город свой не попаду... И вот стою, любуясь шпилем, плывет, плывет кораблик вдаль. Любовь теперь в надежной силе: она — как песня и как сталь!

Проливная пора в зените, дачный лес почернел и гол. Стынет памятник. На граните горевые слова Берггольц. По аллеям листва бегом... Память в камне, печаль в металле, машет вечным крылом огонь... Ленинградец душой и родом, болен я Сорок первым годом. Пискаревка во мне живет. Здесь лежит половина города и не знает, что дождь идет. Память к ним пролегла сквозная, словно просека через жизнь. Больше всех на свете, я знаю, город мой ненавидел фашизм. Наши матери, наши дети превратились в эти холмы. Больше всех, больше всех на свете мы фашизм ненавидим, мы! Ленинградец душой и родом, болен я Сорок первым годом. Пискаревка во мне живет. Здесь лежит половина города и не знает, что дождь идет...