Первое судебное заседание по делу Алёны Габровой было посвящено отбору присяжных. Тут мы с обвинителем проявили редкостное единодушие, и коллегия из «двенадцати честных граждан» (именно так говорится в нашем процессуальном праве) была сформирована в течение сорока минут. Судье Савченко понравилась наша оперативность, он очень не любил тягомотины по формальным вопросам, поэтому сразу проникся ко мне симпатией за то, что я не стал учинять кандидатам допрос с пристрастием, а просто заявил положенное мне число отводов, фактически согласившись с выбором обвинения.
Заместитель городского прокурора Богданович был доволен таким оборотом дел и наверняка счёл меня наивным простачком. Такого же мнения придерживалась и Алёна, которая отсутствовала в зале суда при этой технической процедуре, но имела возможность следить за заседанием через терминал в своей камере. Когда во второй половине дня я встретился с ней в тюрьме, она сказала:
— Мне, в принципе, безразлично, кто будет меня судить, любой состав жюри признает меня виновной. И всё же досадно, что вы позволили прокурору выбрать самых предубеждённых присяжных.
— Вы так думаете? — спросил я.
— А разве нет? Все двенадцать — отцы и матери семейств, у девяти из них есть дочери примерно моего возраста. Если вы намерены сыграть на их родительских чувствах и рассчитываете, что у вас это получится, то вы совсем не разбираетесь в людях. Они не будут видеть во мне своих обожаемых дочек, Боже упаси — как можно сравнивать меня, плохую и испорченную, с хорошими, послушными пай-девочками! В глазах этих людей я буду олицетворять всё наихудшее, что есть в их дочерях, с чем они борются многие годы. В итоге они бессознательно захотят отыграться на мне, наказать меня за все неприятности, которые причинили им собственные дети. Ещё до окончания слушаний они твёрдо решат, что я виновна и заслуживаю самой суровой кары.
Я кивнул:
— В прокуратуре тоже так считают. Но скоро они поймут, что совершили ошибку.
На лице Алёны отразилось понимание.
— Ага! Узнаю старую песенку. Её мне пел ещё господин Стоянов. Мол, скажи на суде, что доктор Довгань был большим любителем несовершеннолетних, изобрази из себя несчастную жертву сексуального насилия, разрыдайся перед присяжными, выдержи пять минут позора — и отделаешься лёгким испугом. Проведёшь годик-другой в интернате, а потом, глядишь, тебя выпустят на поруки… — Она решительно покачала головой. — Только зря стараетесь, я не стану лгать.
Несколько секунд я испытующе смотрел ей в глаза, затем с нажимом произнёс:
— А будет ли это ложью, Алёна? Может, это и есть та правда, которую вы боитесь признать — не только передо мной и перед судом, но даже перед собой?
— Что за бред! — искренне изумилась она.
— Вовсе не бред. У меня есть все основания так считать.
— И какие же?
— Во-первых, что касается вас, — начал излагать я. — Господин и госпожа Габровы уверены, что у вас нет и никогда не было молодого человека… друга. Ваши одноклассницы в один голос утверждают, что вы гордячка и недотрога. То же говорят и все ребята-одноклассники — а в таком возрасте мальчишки любят прихвастнуть своими действительными и мнимыми победами. Между тем из вашей медицинской карты следует, что вы… что у вас уже были мужчины. Гм-м. Во всяком случае, один мужчина и, по меньшей мере, один раз.
Алёна криво усмехнулась:
— И вы думаете, что этим мужчиной был доктор Довгань? По-вашему, мне больше не с кем было переспать, кроме него или сопляков из моей школы? — Она фыркнула. — Право же, это глупо! И не просто глупо, а чудовищно. Обвинять почтенного доктора в изнасиловании шестнадцатилетней пациентки только на том основании, что она уже не девственница… Нет, и ещё раз нет! Я в такие игры не играю. Дело даже не в том, что мне противна ложь сама по себе, я вполне допускаю возможность лжесвидетельства ради торжества правосудия. Но оправдывать себя, обливая грязью честное имя другого человека, тем более мёртвого, который уже не сможет за себя постоять… Это не для меня. На такую подлость я никогда не соглашусь.
— Честное имя, говорите? — переспросил я. — А так ли честно имя покойного доктора Довганя? Сто́ит ли его сомнительная честность вашего упорного молчания?
Она ответила мне озадаченным взглядом:
— Что вы имеете в виду?
— А то, что не я терял времени даром и сумел раздобыть кое-какие факты, которые прошли мимо внимания полиции и до которых не смог докопаться ваш прежний защитник. Теперь я располагаю неопровержимыми доказательствами того, что доктор действительно был любителем несовершеннолетних. Большим любителем. На выбранный мною состав жюри это произведёт сильное впечатление.
Алёна долго молчала, рассеянно глядя сквозь меня. Хотя времени у нас было мало, я не торопил её, понимая, что ей сейчас нелегко.
— И что же у вас за факты? — наконец спросила она.
— Прежде всего, полтора года назад на доктора Довганя едва не подали в суд родители одной тринадцатилетней девочки, его тогдашней пациентки. Большими усилиями инцидент удалось замять; тут сказалось и нежелание самих родителей доводить дело до публичного скандала, что наверняка травмировало бы их дочь. Поэтому они согласились на денежную компенсацию — кстати, весьма солидную.
— Полиция ничего об этом не знала?
— Похоже, что нет. Конфликт был улажен во внесудебном порядке, поэтому доктор не попал на заметку к правоохранительным органам. Эту историю удалось обнаружить лишь путём тщательного анализа его банковских счетов.
— Держу пари, — заметила Алёна, — что тут не обошлось без вашего дяди-полицейского, Ричарда Леклера. По моим сведениям, сейчас он находится в неоплачиваемом отпуске и работает на вас.
Мне оставалось только подивиться, как много может разузнать смышлёный подросток, располагая одним лишь тюремным терминалом с ограниченным допуском.
— Имена не имеют значения, — сохраняя невозмутимый вид, ответил я. — Главное — факты.
— Вы собираетесь вызвать девочку в суд и подвергнуть её перекрёстному допросу? По-моему, это жестоко. Сейчас ей лет четырнадцать или пятнадцать, очень ранимый возраст, по себе знаю, и для неё будет настоящей мукой рассказывать перед толпой взрослых о том, о чём она хотела бы позабыть. Да и её родители вряд ли согласятся.
— Совершенно верно, — подтвердил я. — Они даже слышать об этом не захотели. Но ни их согласие, ни свидетельства самой девочки нам уже не понадобятся. На днях я нашёл ещё одну жертву, постарше — ей скоро исполнится двадцать. Шесть лет назад она испытала на себе «терапию» доктора Довганя, но никому не пожаловалась, о чём сейчас горько сожалеет. Когда я связался с ней, она даже не знала, что доктор убит, а узнав об этом, прямо в моём присутствии разрыдалась от радости. — Я слегка повёл плечами. — Это было жуткое и душераздирающее зрелище. Короче, девушка — кстати, её зовут Власта — согласилась давать показания. Цитируя её дословно, это самое меньшее, что она может сделать для вас в благодарность за избавление от шестилетнего кошмара. Как я понимаю, доктор полностью подчинил Власту своей воле, и все эти годы она жила в постоянном страхе перед ним, а его смерть дала ей надежду на избавление. Во всяком случае, теперь она сможет обратиться за помощью к другому психологу.
Алёна молча встала из-за стола и отошла вглубь комнаты. Оперевшись руками на подоконник, она прижалась лбом к стеклу и засмотрелась вдаль. Сегодня на ней были облегающие брюки светло-серого цвета и лёгкая белая блузка, сквозь тонкую ткань которой просвечивался её гибкий стан. На какую-то секунду я залюбовался ею, но тут же одёрнул себя:
«Прекрати! У тебя дочь такого же возраста. Как тебе не стыдно…»
— Всё это впечатляет, — произнесла Алёна, не оборачиваясь, — но ко мне не имеет ни малейшего отношения. Доктор Довгань был предельно корректен со мной и не позволял себе никаких вольностей. Возможно, я была слишком взрослой для его извращённых вкусов, кто знает. Вы, конечно, имеете полное право предъявить эту свидетельницу суду, однако учтите, что я не стану подпевать ей.
Я обречённо вздохнул:
— Ну что ж, тогда я вообще не буду вызывать вас для дачи показаний. Любым другим присяжным это сильно не понравилось бы, но эти должны отнестись к вам со снисхождением. У них самих есть дочери, и они поймут, как больно вам вспоминать всё случившееся, особенно в присутствии посторонних людей. Показания Власты придутся тут очень кстати — она расскажет, к каким методам прибегал доктор, чтобы…
Алёна резко повернулась ко мне. Глаза её горели негодованием.
— Замолчите! Я не хочу об этом слышать. Поймите же наконец, что ничего не было! Доктор не совершал надо мной насилия, а я не убивала его. Поверьте мне — больше ни о чём я вас не прошу. Хоть вы поверьте… — в голосе её проступили умоляющие нотки, — …пожалуйста.
— Не могу, Алёна, — мягко сказал я. — Не потому что не хочу, а потому что мне нельзя. Обычно адвокат должен непоколебимо верить в невиновность подзащитного, в этом залог успеха, но сейчас случай особый. Обстоятельства таковы, что полную вашу непричастность к убийству доказать нельзя, и если я поверю вам, то не смогу правильно вас защищать, не смогу добиться максимального смягчения приговора. А это — моя задача. В отличие от вас, я не вправе надеяться на чудо. Адвокат, который не считается с реалиями, враг своим клиентам.
Алёна вернулась к столу и села на своё место. Внимательно посмотрев на меня, она спросила:
— А вы хотите мне верить?
— Хочу, — ответил я после короткой заминки. — Очень хочу. Я отдал бы всё, лишь бы вы оказались невиновной.
Взгляд её потеплел.
— Спасибо. Я не разочарую вас. Когда этот кошмар закончится, вы убедитесь, что я ни секунды не лгала вам. — Она немного помолчала, проникновенно глядя мне в глаза. — Кстати, если Ричард Леклер работает на вас, то почему бы ему не поискать флайер, в котором я прилетела в медцентр?
Об этом флайере Алёна говорила с самого начала — сперва полиции, позже адвокату Стоянову, а затем мне. Она утверждала, что в тот день до четырёх часов гуляла в Национальном парке за пределами города, откуда прямиком полетела в медицинский центр. Разумеется, никаких записей об этом рейсе обнаружено не было. В тот день Алёна только раз нанимала общественный флайер — когда возвращалась из медцентра домой. Полиция пришла к выводу, что до этого при своих передвижениях по городу она пользовалась подземкой, тщательно избегая попадать в объективы видеокамер.
— Ричард занимался этим, — сказал я. — Он перерыл все базы данных Управления общественного транспорта, проследил рейсы всех флайеров с утра до самого вечера, но ничего не нашёл.
Алёна облокотилась на стол и прикрыла лицо ладонями.
— Не понимаю, как это могло произойти. Я вообще ничего не понимаю. Я… иногда мне кажется, что весь мир сговорился против меня. В такие минуты я боюсь, что даже «детектор правды» не поможет мне доказать свою невиновность, что его показания будут сфальсифицированы, а наркотик, который мне введут, заставит меня признаться в том, чего я не совершала.
Следующие несколько минут мы оба молчали. Алёна продолжала сидеть, закрыв ладонями лицо, а я сочувственно смотрел на неё и думал, что действительно отдал бы всё за её невиновность. Не за доказательства, не за оправдание — а именно за невиновность. Но, увы, никакие сокровища мира не в силах изменить свершившийся факт…
Наконец из дверного динамика раздался звонок, предупреждающий, что время нашего свидания истекло. Алёна тут же отняла от лица руки и посмотрела на часы.
— Сейчас будет обед, — сказала она, — а потом мы опять можем встретиться. Администрация не станет возражать — ведь вы мой адвокат, а в суде слушается моё дело.
— Нет, лучше не надо, — сделав над собой усилие, ответил я. — Мне нужно ещё поработать над материалами дела. А кроме того, у меня есть дочь, с которой в последние дни я почти не вижусь.
— Да, верно, возвращайтесь к дочери, — со вздохом согласилась Алёна. — Если бы вы знали, как я ей завидую… — Тут она многозначительно улыбнулась. — Хотя, с другой стороны, я рада, что вы не мой отец. Я совсем не хочу быть для вас дочкой.
Выйдя из ворот тюрьмы, я увидел, что на стоянке перед моим флайером расхаживает знакомая тучная фигура в длинном плаще и шляпе. Я помахал рукой и ускорил шаг.
— Эй, Рич!
Ричард остановился и подождал, пока я подойду.
— Привет, Игорь. Я уже полчаса здесь околачиваюсь.
— А в чём дело? — спросил я. Мы не виделись ещё со вчерашнего дня, хотя Ричард обещал, что сегодня зайдёт в суд.
— Хорошие новости. Поехали где-нибудь перекусим, и я тебе всё расскажу.
— Ладно, поехали. Ты, как всегда, без машины?
— Как всегда.
Мы влезли в флайер. Ричард удобно разместил свою центнеровую тушу на пассажирском сиденье, затем смерил меня взглядом и сказал:
— Кстати, ты чем-то взволнован.
Я растерялся, не зная, что сказать. Не говорить же ему о последних словах Алёны — глядишь, ещё неправильно поймёт… Впрочем, поймёт-то как раз правильно, и в этом вся беда. Поймёт даже больше, чем я скажу. Гораздо больше — и насчёт Алёны, и насчёт меня самого…
— Я не взволнован, а зол, — наконец нашёлся я. — Пытался убедить клиентку взяться за ум, но она продолжает упорствовать.
— И правильно делает, — сказал Ричард. — Так было задумано с самого начала.
— О чём ты?
— Потерпи, Игорь, всему своё время. — Он постучал по приборной панели флайера. — Эй, железяка! Где здесь ближайшая забегаловка, где можно выпить и сносно перекусить? Чтобы играла тихая, спокойная музыка, было немноголюдно, а столики стояли достаточно далеко друг от друга.
Компьютеру понадобилось всего несколько миллисекунд, чтобы запросить в справочной нужные данные.
— Ближайшее заведение, отвечающее вашим требования, — ответил он бархатным голосом Юли, — кафе «Мхедриони». Фирменное блюдо — шашлык. Большой выбор алкогольных напитков от лёгких сухих вин до коньяка и водки. Ориентировочное время в пути — семь минут.
— Отлично. Поехали, Игорь. — А когда я поднял флайер в воздух и переключился на автопилот, Ричард, хитровато прищурившись, спросил: — Интересно, чьим голосом разговаривает твой автосекретарь в конторе? Как-то не приходилось слышать.
— Тоже Юлиным, — ответил я.
Он покачал головой:
— Ты просто помешан на дочери, Игорь. Я не спорю, она прелесть, мечта любого отца… но ведь надо же жить и собственной жизнью.
«Да, надо, — согласился я мысленно. — Но ни черта у меня не получается. Вечно я нахожу что-то не то. А на этот раз, кажется, превзошёл самого себя — влюбился в девчонку, которой ещё не исполнилось семнадцати лет. Мало того — в свою клиентку. Мало того — в подозреваемую в убийстве…»
Понятия не имею, когда это случилось. Возможно, ещё в первую нашу встречу, как только я увидел Алёну. Может быть, позже, когда я обнаружил, что мне приятно её общество и что я с нетерпением ожидаю каждого следующего свидания. Я долго и упорно скрывал это от самого себя, но бесконечно так продолжаться не могло. Рано или поздно я должен был посмотреть правде в глаза и честно разобраться в своих чувствах.
И вот я посмотрел. Разобрался. А что делать дальше — не знаю…
Кафе «Мхедриони» оказалось именно тем скромным и тихим заведением с самообслуживанием, которое нам требовалось для серьёзного разговора за обедом. Мы взяли четыре порции шашлыка — одну для меня и три для Ричарда, вместительную бутылку красного вина и расположились за столиком у стены с красочным стереопанно, на котором закованный в железные латы всадник, больше похожий на западноевропейского рыцаря, чем на грузинского витязя, сражался на фоне гор с типично славянским Змеем Горынычем.
Первым делом Ричард поглотил несколько кусков шашлыка, затем раскупорил бутылку и наполнил наши бокалы вином.
— Выпьем за победу, — объявил он тост, — которая уже не за горами.
Я лишь пригубил бокал и сразу вернул его на стол.
— Так в чём же дело, Рич? Нашёл что-то новенькое?
— Ага. — Ричард отправил в рот ещё несколько кусков прожаренного мяса. — Помнишь, барышня Габрова упорно настаивала на том, что прилетела в медцентр на флайере?
— Сегодня она напоминала о нём. Спрашивала, не копал ли ты в этом направлении.
— Умгу… — протянул Ричард. — Это ты ей сказал, что я помогаю тебе, или она сама узнала?
— Сама. Она очень умная девушка.
— Чертовски умная, — охотно подтвердил Ричард. — По сравнению с ней мы полные идиоты. Она долго терпела нашу тупость, но наконец не вытерпела и решила, что без её подсказки мы не обойдёмся. Вчера поздно вечером я получил весьма любопытное письмо без обратного адреса. Отследить его маршрут по сети мне не удалось, все концы были умело обрублены, но лично у меня нет никаких сомнений, кто его автор.
— Она?
— Безусловно. Письмо было коротенькое, всего два предложения. В нём мне советовали обратить внимание на эксперта по фамилии Сверчевский, который ещё на начальном этапе следствия был неожиданно исключён из группы, занимавшейся убийством доктора Довганя, а вскоре после этого переведён в другой департамент. Я довольно быстро выяснил, что он уже не работает в полиции: месяц назад он уволился и сейчас заведует одной из лабораторий на орбитальной базе Сицилианского Корпуса, куда его давно пытались переманить. Я решил не терять времени даром, сел на ближайший челнок и полетел на орбиту, чтобы переговорить с этим Сверчевским. Гм… Для пущей важности я сварганил судебную повестку от твоего имени — мне не хотелось поднимать тебя среди ночи. Надеюсь, ты не сердишься?
— Не сержусь, — ответил я. — И что же он тебе рассказал?
— О, много интересных вещей! При виде повестки Сверчевский решил, что нам всё известно, и мне даже не понадобилось тянуть его за язык. Он пел как соловей и, самое главное, признал существование записи о полёте барышни Габровой из Национального парка в медцентр. Она села в флайер без десяти четыре, а вышла из него в шестнадцать двадцать одну. Короче, стопроцентное алиби.
— Значит, — ещё не до конца веря услышанному, промолвил я, — она не лгала? Она действительно невиновна?
— Ай, брось! — отмахнулся Ричард. — Конечно, виновна. Вне всяких сомнений, это она укокошила доктора — но предварительно состряпала себе алиби.
— Запись сфальсифицирована?
— А что же ты думал! Даже не одна, а две записи — и о том, как она прилетела в парк часом раньше, и как улетела обратно. Однако фальшивка была сделана настолько профессионально, что оказалась не по зубам экспертам из отдела убийств. Тут нужна была помощь специалистов моего профиля…
— Погоди! — взволнованно перебил я. — Почему же этих записей нет в деле?
— Вот к этому я и веду. Потерпи немного. Как я уже говорил, подделка была безупречна, видеоизображение не содержало никаких «швов» и «накладок» — скорее всего, для монтажа подозреваемая использовала реальные записи своего полёта по тому же маршруту, сделанные несколькими днями раньше, а впоследствии уничтоженные. Доказать фальсификацию такого высокого уровня можно лишь путём тщательного анализа ближайшего сетевого окружения в поисках следов несанкционированных операций с файлами. Однако заместитель прокурора Богданович решил, что это слишком сложно и ненадёжно, и попросту распорядился изъять неудобные для него записи из базы данных.
— Боже правый! — потрясённо воскликнул я. — Следствие занималось сокрытием улик?!
— Совершенно верно. И не просто сокрытием, а подтасовкой. Их извиняет только то, что они не сомневались в виновности барышни Габровой. Именно поэтому эксперт Сверчевский согласился молчать, хотя и был категорически против таких методов ведения следствия. К тому же он испытывал нечто вроде чувства вины — считал себя в ответе за то, что не смог установить факт подделки и тем самым толкнул Богдановича на служебное преступление. А тот, я думаю, никогда бы не пошёл на это, если бы не одно обстоятельство — скорая отставка нынешнего городского прокурора в связи с уходом на пенсию. Богдановича считают главным претендентом на эту должность, однако конкуренты дышат ему в затылок, и он опасался, что в случае провала такого простого и очевидного дела ему не видать этого назначения как собственных ушей.
— Невероятно! — произнёс я, залпом выпив всё вино из бокала. — Просто не могу представить, что… А Сверчевский готов дать показания?
— Да. Насколько я понял, он честный и порядочный человек, попавший в крайне неприятную ситуацию. Он не решался заявить о манипуляциях с уликами, так как тем самым погубил бы своего начальника, а вдобавок посодействовал бы оправданию преступницы, чья вина не вызывала у него сомнений. С другой стороны, молчание было ему в тягость, действия Богдановича противоречили всем его представлениям о правосудии. В конце концов Сверчевский больше не смог работать в полиции и уволился. А когда появился я с повесткой, он уже был готов во всём сознаться. У него, кстати, сохранились копии тех злополучных записей.
— Где они?
— У меня.
— А Сверчевский?
— Тоже. Я отвёз его к себе домой и поручил заботам жены. Он хотел сразу пойти к судье и во всём покаяться, но я всё же убедил его подождать до завтра. Боюсь, тебе не удастся придержать этого свидетеля в рукаве, чтобы предъявить его в психологически подходящий момент. Придётся действовать в лоб.
Я налил себе ещё вина и задумчиво посмотрел сквозь полный бокал на свет.
— Теперь это не имеет значения, Рич. Дело уже выиграно.
— Ты так думаешь?
— Я не просто думаю, я это знаю. Фальсификация со стороны обвинения одной из улик автоматически ставит под вопрос и все остальные улики, а по закону любое сомнение должно трактоваться судом в пользу обвиняемого. Наше процессуальное право очень строго в этом отношении. Даже если моя подзащитная будет осуждена, апелляционный суд отменит приговор и освободит её с формулировкой «в виду противоправных действий обвинения». Ведь это почище всяких там процедурных нарушений — а сколько заведомо виновных людей было оправдано из-за несоблюдения мелких формальностей. Что же касается повторного расследования… — Я покачал головой. — Не припомню в нашей уголовной практике такого случая, когда после прекращения дела или отмены приговора суда человека вторично привлекали бы к ответственности за то же самое преступление. В принципе это возможно, но на деле невыполнимо. И совершенно не важно, сумеет ли следствие установить факт подделки тех записей. Это уже вопрос не доказательств, а чистой процедуры.
— Если тебя интересует моё мнение, то нет, не сумеет, — сказал Ричард. — Теперь уже никто не сумеет, даже я. К самим записям не придерёшься — тут я целиком доверяю выводам специалиста, каким является Сверчевский; ну а вторжение в базу данных, если оно произведено умелым хакером, можно обнаружить лишь по горячим следам. К тому же там после твоей клиентки уже поработали ребята из отдела убийств — а в сети они ведут себя как медведи на пасеке. Так что теперь это гиблое дело.
Я рассеянно отпил глоток вина.
— Послушай, Рич. А может… — Я замялся и, кажется, покраснел. — А может ли быть так, что эти записи — настоящие?
Он удивлённо посмотрел на меня.
— А тогда пистолет с пальчиками твоей клиентки, получается, ненастоящий? И окурок с её слюной. И комлог, по которому она звонила секретарше. Да, конечно, я понимаю: после того как обнаружилось, что следствие сокрыло часть улик, мало того — прибегло к подтасовке, ты можешь утверждать перед присяжными, что и остальные материальные доказательства сфальсифицированы. При таких обстоятельствах я бы, пожалуй, голосовал за невиновность барышни Габровой — но не потому, что считаю её невиновной, а из-за наличия тех самых сомнений, которые должны трактоваться в пользу обвиняемого. А ещё — чтобы государство не зарывалось. Если сейчас оно осудит действительно виновного человека, прибегнув к незаконным методам, и это сойдёт ему с рук, то дальше оно станет подтасовывать улики против тех, кто только кажется ему виновным. — Ричард умолк и быстро слопал последние куски шашлыка, запив их большущим глотком вина. Затем удовлетворённо откинулся на спинку кресла и закурил. — Такова моя позиция как гражданина. Но если меня спросят как полицейского, могли ли быть сфальсифицированы улики, указывающие на виновность твоей клиентки, то я без колебаний отвечу «нет». Не могли и не были. Она в самом деле укокошила доктора — и теперь выйдет сухой из воды благодаря дремучей глупости и карьеризму Богдановича. Гм… Хотя я совсем не удивлюсь, если окажется, что факт подделки тех записей изначально был недоказуем. Сверчевский говорит, что она гениально подготовила себе алиби. Настолько гениально, что потом расслабилась и сваляла дурака с остальными уликами. Ей чуть не удалось совершить идеальное преступление… А впрочем, почему «чуть»? Ведь удалось же!
Я горько вздохнул и выпил оставшееся в бокале вино. Поморщился. Встал из-за стола, сходил к стойке бара и вскоре вернулся обратно с бутылкой водки.
Ричард поражённо уставился на меня:
— Игорь, ты что?!
— Будем праздновать завершение дела, — с напускным весельем ответил я. — А что — гулять так гулять!
В тот вечер я так напился, что бедному Ричарду пришлось тащить меня домой на собственном горбу…
Наутро я проснулся совершенно разбитый, с адской головной болью и тяжестью в желудке, однако таблетка антиабстинента вернула меня в человеческое состояние. Успешно избежав объяснения с дочерью по поводу своей вчерашней пьянки, я слетал к Ричарду домой, забрал из-под его опеки эксперта Сверчевского и вместе с ним отправился в Нью-Ванкувер, чтобы одним ударом покончить со всем этим делом.
Как я и ожидал, моё заявление о противоправных действиях обвинения произвело эффект разорвавшейся бомбы. Богданович пытался протестовать, но делал это слишком неубедительно — он сразу понял, что его карта бита, и уже, наверное, представлял себя перед Большим жюри, отвечающим на весьма нелицеприятные вопросы. Судья Савченко отклонил все его возражения и разрешил мне вызвать свидетеля.
Сверчевского и вправду не пришлось тянуть за язык. Он чистосердечно признался в своих и чужих грехах, ничего не скрывая и не предпринимая ни малейших попыток обелить самого себя. Сидевшая рядом со мной Алёна слушала эту покаянную речь со странной смесью радости и недоверия. Раз за разом она тихо шептала что-то вроде: «Я же говорила вам! Я же говорила…» И слова эти, со всей очевидностью, были адресованы мне.
Когда Сверчевский закончил говорить, судья Савченко задал ему несколько вопросов, затем потребовал передать в распоряжение суда копии записей и объявил в заседании трёхчасовой перерыв. Я был готов к такому решению, поэтому сразу после его оглашения извинился перед Алёной, сославшись на срочные дела, и под этим предлогом позволил конвоирам немедленно увести её в комнату для обвиняемых. Сейчас у меня не было ни малейшего желания обсуждать с ней случившееся и выслушивать от неё дежурные заверения в невиновности, теперь уже подкреплённые показаниями Сверчевского.
Минут за двадцать до истечения времени перерыва меня разыскал по комлогу пристав и сообщил, что судья хочет поговорить со мной. Когда я пришёл в судейский кабинет, там уже находились Богданович и его шеф, городской прокурор Тейлор. Богданович запальчиво убеждал судью, что показания Сверчевского не стоят и выеденного яйца, а предъявленные им записи — фальшивка от начала до конца. Тейлор угрюмо молчал и смотрел на своего подчинённого с таким видом, словно у того на голове росли ослиные уши.
Заметив меня, судья Савченко жестом прервал монолог Богдановича, предложил мне сесть, а потом сказал:
— Теперь мы можем поговорить серьёзно. В присутствии защитника я хочу услышать от обвинения чёткий и однозначный ответ: располагает ли оно убедительными доказательствами того, что предъявленные суду копии записей из базы данных Управления общественного транспорта являются сфальсифицированными?
Богданович выразился в том смысле, что все остальные улики неопровержимо свидетельствуют об этом и что подсудимая никак не могла находиться в флайере, если в то самое время убивала доктора Довганя, — и прочее, и прочее. Терпеливо выслушав его, судья посмотрел на Тейлора:
— А вы что скажете, советник?
Тейлор устало пожал плечами:
— Я лишь два часа назад узнал об этом безобразии, — он бросил испепеляющий взгляд на Богдановича, — и ещё не успел составить определённого мнения.
— Однако вы имели возможность переговорить с членами следственной группы, — строго заметил судья. — Что они вам сказали?
Прокурор немного помолчал.
— Боюсь, — неохотно признался он, — доказательства имеются лишь косвенные, основанные на других уликах.
— Вы прекрасно понимаете, что этого недостаточно. Такую ситуацию закон трактует достаточно определённо: если в деле присутствуют взаимоисключающие улики, суд должен отдавать предпочтение тем, которые свидетельствуют в пользу обвиняемого. Инструктируя присяжных, я чётко разъясню им это положение закона: они должны будут отвергнуть всю цепь ваших доказательств и на основании представленного защитой алиби оправдать подсудимую. Если же они, вопреки логике и руководствуясь тяжестью других улик, признают её виновной, мне придётся отменить их вердикт как необъективный и неправомерный. Возможно, другой судья, имеющий определённые политические амбиции, на моём месте предпочёл бы оставить вердикт в силе и вынести соответствующий приговор, который непременно будет опротестован судом высшей инстанции. Однако я не привык прятаться за спины присяжных и уклоняться от принятия непопулярных решений. Вам всё ясно, советник?
— Да, ваша честь.
— Поэтому я не вижу особого смысла тратить деньги налогоплательщиков на процесс с заранее определённым исходом, — продолжал он. — И если защита потребует закрытия дела, я буду склонен согласиться с ней.
— Защита настаивает на этом, ваша честь, — сказал я.
Судья поднялся из-за своего стола.
— В таком случае я считаю вопрос исчерпанным.
Когда заседание возобновилось, я выступил с формальным ходатайством о снятии с моей подзащитной всех обвинений. В ответ судья Савченко произнёс короткую речь, в которой объективно и беспристрастно проанализировал сложившуюся ситуацию, после чего объявил о прекращении дела и распорядился немедленно освободить подсудимую из-под стражи.
Как только судья закрыл заседание и вышел из зала, Алёна тут же бросилась мне на шею и крепко поцеловала меня в губы.
— Я знала! Я знала, что вы сможете… что найдёте…
Я ничего не ответил, ошарашенный той бурей эмоций, которую вызвал у меня её поцелуй. Я понял, что безотчётно мечтал об этом с тех самых пор, как впервые увидел Алёну, и сейчас мне больше всего хотелось крепко сжать её в своих объятиях, снова и снова прикасаться к её мягким и тёплым губам, чувствовать трепет её тела, вдыхать пьянящий запах её кожи и волос…
К нам подошли сияющие от счастья Пётр и Марина Габровы и принялись благодарить меня за всё, что я сделал для их внучки. Вежливо выслушав их восторженные излияния, я попросил немного подождать и направился в секретариат суда за письменным постановлением о прекращении дела. По пути мне пришлось несколько раз остановиться, чтобы принять поздравления от местных адвокатов, которые, как мне показалось, были до неприличия рады тому, что я погубил карьеру Богдановича. От парочки ошивавшихся в зале заседаний репортёров мне удалось ускользнуть, а других их коллег поблизости не наблюдалось — у нас на Дамогране, в отличие от других планет, публика не особо интересуется преступлениями, поэтому здание суда не пользуется большой популярностью у журналистской братии.
Секретариат работал весьма оперативно, и я почти сразу получил на руки готовое постановление, под которым уже стояла подпись судьи. После недолгих раздумий я попросил одного из секретарей сходить в зал и вручить это постановление моей подзащитной, а сам, словно вор, выбрался из Дворца правосудия через запасной выход, сел в свой флайер и был таков. Всё, что от меня требовалось, я уже сделал — вернул Алёне свободу и фактически гарантировал её от повторного судебного преследования. Теперь ни законы, ни правила адвокатской этики не обязывали меня общаться с ней. Оставалось только моё собственное желание — но его я решил проигнорировать.
На полпути до Нью-Монреаля зазвонил мой комлог. Это мог быть Ричард, удивлённый моим исчезновением из суда, или Алёна, по тому же поводу, или сам Томас Конноли, спешивший поблагодарить меня за освобождение дочери. Звонили мне долго и настойчиво, не менее полутора минут, потом комлог сделал пятиминутную паузу и затрезвонил снова. В конце концов я от этого устал и попросту отключил приём входящих звонков.
Уже на подлёте к зданию, где располагалась моя контора, я передумал появляться сегодня на работе и повернул к своему дому. Но вскоре я понял, что и домой возвращаться не хочу, поэтому посадил флайер на ближайшей стоянке возле набережной реки Оттавы и задумался, что делать дальше.
Ничего умнее, чем пойти куда-нибудь и напиться, мне в голову не приходило, и меня это очень беспокоило. Я посмотрел на часы: скоро у дочки заканчивались уроки, потом у неё была репетиция в школьном шекспировском театре — ребята готовили к Рождеству собственную постановку «Двенадцатой ночи», в которой Юля исполняла роль Оливии. Когда у меня выпадало свободное время, я с удовольствием посещал такие репетиции, мне нравилось наблюдать за дочкиной игрой, однако сегодня своим кислым видом я вполне мог испортить ей настроение. Она очень чуткая к таким вещам, поэтому мне не следовало попадаться ей на глаза, пока я немного не воспряну духом. К тому же после репетиции Юля наверняка станет спрашивать, почему я вчера напился, как свинья, а я сейчас был не в состоянии объясняться с ней по этому поводу.
Как всегда во время занятий, Юлин комлог работал в режиме автоответчика. Я оставил для неё сообщение, что переключаюсь на резервный канал, известный только нам двоим, и попросил говорить всем, кто попытается связаться со мной, что я занят и ответить не могу. Затем я воспользовался электронным адресом, который дал мне Конноли для экстренной связи, и послал ему лаконичное письмо следующего содержания: «Ваш заказ выполнен. От дополнительного вознаграждения отказываюсь. Благодарить не нужно».
Покончив с этим, я задал автопилоту флайера пункт назначения — крыша моего дома, и выбрался из кабины. Спустя минуту машина поднялась в воздух и улетела прочь, а я неспешно побрёл вдоль пустынной набережной, временами поёживаясь от дувшего со стороны реки холодного, пронзительного ветра.
В этом году природная осень почти в точности совпала у нас с календарной, что случалось довольно редко, поскольку дамогранский год длится 376 местных дней или 427 земных. Как и большинство миров Ойкумены, мы пользуемся стандартным галактическим календарём, немного подправленным с учётом продолжительности наших суток — так, например, месяц ноябрь у нас состоит не из 30, а из 26 дней. Это, конечно, создаёт нам массу мелких и крупных проблем, от чисто бытовых до экономических и политических, но тем не менее за всю историю Дамограна ещё не было такого случая, когда бы вопрос о введении собственного календаря поднимался на государственном уровне. Тут, наверное, сказывается комплекс окраинной планеты — мы очень боимся прослыть отсталым, захолустным миром, который так мало контактирует с остальной цивилизацией, что даже не нуждается в общем летоисчислении. Поэтому мы предпочитаем жить по земному календарю, сопровождая даты короткими «сезонными» ремарками, как-то: «Это было тринадцатого января позапрошлого года в середине лета…»
Я шёл по набережной, сам не зная, куда иду. Под моими ногами шуршала опавшая листва клёнов, над головой клубилось серыми тучами небо. Настроение у меня вполне соответствовало погоде — такое же хмурое и унылое.
Сегодня я выиграл дело, но ни малейшей радости от этого не испытывал. Представленные Сверчевским записи позволили оправдать Алёну в глазах закона и в то же время лишили меня последней надежды найти ей оправдание в моих собственных глазах. Вердикт суда моей совести был суров и категоричен: виновна без смягчающих обстоятельств. Этот вердикт приводил меня в отчаянье, однако обжаловать его было негде…
Впереди показалось небольшое летнее кафе со столиками на открытой площадке. В эту осеннюю пору оно ещё работало, но посетителей в нём было мало — лишь один мужчина, стоявший перед раздаточным автоматом и торопливо поглощавший гамбургер, запивая его горячим бульоном, да молодая девушка, которая сидела со стаканом сока, судя по цвету — апельсинового, возле самого парапета, отделявшего набережную от крутого речного склона.
Поначалу я собирался пройти мимо, но потом понял, что проголодался. Уже миновало время ланча (так у нас называется первый из двух обедов — ввиду длительности наших суток мы едим четыре раза в день), а поскольку сегодня за завтраком я съел меньше обычного, то перекусить мне совсем не мешало. Я подошёл к автомату, взял себе кофе с небольшой пиццей и устроился за ближайшим столиком. Между тем мужчина прикончил гамбургер, выбросил одноразовую чашку из-под бульона в пасть утилизатора и ушёл, оставив нас с девушкой вдвоём.
Уже доедая приццу, я краем глаза заметил, что девушка внимательно рассматривает меня. В ответ я быстро взглянул на неё и убедился, что никогда раньше её не встречал. У меня вообще хорошая память на лица, а такое лицо, как у неё, я бы точно запомнил. Красивое лицо. Слишком красивое, чтобы его можно было забыть, хоть однажды увидев.
Следующие две или три минуты я как ни в чём не бывало пил кофе, а девушка всё не сводила с меня глаз, словно я представлял из себя какое-то диковинное зрелище. Наконец я не выдержал, повернулся и устремил на неё вопросительный взгляд.
Ничуть не смутившись, девушка приветливо улыбнулась, тут же встала из-за столика и, прихватив свой стакан, подошла ко мне. На вид ей было от двадцати до двадцати пяти, точнее определить её возраст я затруднялся. Она была среднего роста, стройная, темноволосая, с блестящими карими глазами. Оценить во всех деталях её фигуру сейчас не представлялось возможным, так как на ней была длинная, до колен, куртка с утепляющей подкладкой, но я нисколько не сомневался, что она (в смысле, фигура) у неё под стать лицу — то есть идеальная, без малейших изъянов.
— Вы не возражаете, если я посижу с вами? — спросила она и, не дожидаясь моего согласия, присела напротив меня. — Мне одной скучно.
— Такая красивая девушка — и вдруг одна, — выдал я банальную фразу. — Как же это получилось?
— Да вот так и получилось, — она слегка пожала плечами. — Беда в том, что я слишком разборчивая. Далеко не каждого я считаю достойным составить мне компанию.
— А я, по-вашему, достоин?
— Более чем, — совершенно серьёзно ответила девушка. — Вы вне всякой конкуренции.
В её речи чувствовался акцент — но совсем не такой, с каким говорят наши англоязычные соотечественники. Она заметно акала, сильно смягчала согласные перед «е», а полугласное «у краткое» произносила скорее как «в». Без сомнений, она была иностранка — или, как часто говорят в быту, инопланетянка. Это слово когда-то предназначалось для гипотетических братьев по разуму, но позже, когда человечество убедилось, что оно одиноко в Галактике, инопланетянами стали называть людей, живущих на других планетах.
— Давно на Дамогране? — поинтересовался я, отодвигая от себя пустую чашку.
— Нет, не очень. Недавно прилетела.
— Тем не менее вы отлично говорите по-нашему.
Она вновь пожала плечами.
— Научиться было нетрудно. Я знаю все пять языков, на основе которых возник ваш. Причём один из них — мой родной.
— Русский?
— Угадали.
— Вы с Земли?
— Увы, нет. Даже ни разу там не бывала, хотя всю свою жизнь странствую по Галактике.
— На своём корабле?
— Нет. В основном на пассажирских судах или автостопом. Кстати, меня зовут Тори. А вас?
— Игорь, — представился я. — Если не ошибаюсь, «Тори» — это уменьшительное от «Виктория»?
— Только не в моём случае. Я просто Тори, а Викторией зовут другую… мою сестру.
— У вас есть сестра?
— Да. Но я уже давно её не видела.
— Она осталась дома?
— Нет, тоже странствует. У нас обеих это в крови.
— И на многих планетах вы побывали?
— Точно не помню. Но штук семьдесят наберётся.
— Здорово! — с невольной завистью произнёс я. — А я, кроме родного Дамограна, больше ничего не видел.
— Ваша планета очень мила, — заметила Тори. — Я говорю это не просто из вежливости, она мне действительно нравится. Тихая, мирная, спокойная — и очень цивилизованная. Как раз на мой вкус. Если бы мне пришлось бросить свои странствия и где-нибудь осесть, я бы выбрала либо Дамогран, либо Хайфу, либо Магратею. Ну, может, ещё Землю — но от окончательного решения я воздержусь, пока не увижу её собственными глазами. Боюсь, она окажется слишком шумной для меня.
— Вы были на Магратее? — переспросил я.
— Да. А что?
— Она в некотором роде сестра Дамограна. Обе планеты были открыты одним и тем же человеком — капитаном Свободного Поиска Дугласом Адамсом. За свою жизнь он нашёл целых шесть кислородных миров, и двое из них оказались пригодными для колонизации — редкий в истории случай. Капитан Адамс был большим любителем фантастики докосмической эры, названия для всех открытых им планет он взял из книг своего тёзки, писателя-фантаста конца XX века.
— Вот этого я не знала, — сказала Тори таким тоном, как будто с её стороны это было огромным упущением. — Нужно будет внести уточнения в мой справочник.
Мы продолжали болтать о всяких пустяках, и я даже сам не заметил, как моё скверное настроение куда-то улетучилось. Тори была умна, общительна, обаятельна, с ней было интересно разговаривать, и, наконец, на неё просто приятно было смотреть. Она принадлежала к тому типу женщин, чья внешность действует на мужчин безотказно, на уровне чистых рефлексов, а то, что наряду с красотой она обладала также острым умом, хорошо подвешенным языком и тонким чувством юмора, делало её совершенно неотразимой.
Раз за разом я ловил себя на том, что откровенно любуюсь Тори, восхищаюсь её прекрасным лицом с тонкими, классически правильными чертами, роскошными тёмно-каштановыми волосами, свободно ниспадавшими ей на плечи и грудь. А когда я встречался взглядом с её большими карими глазами, то словно утопал в них, растворяясь без остатка.
Тори смотрела на меня со спокойной улыбкой, как будто видела меня насквозь и отлично понимала, какие мысли роятся в моей голове. Без сомнений, она хорошо знала, как действует на мужчин её внешность, и давно уже привыкла к тому, что в её присутствии они зачастую ведут себя как форменные идиоты.
Впрочем, несмотря на своё спокойствие и внешнюю невозмутимость, Тори явно не оставалась равнодушной ко мне. Чувствовалось, что ей приятно моё общество и наш разговор доставляет ей не меньше удовольствия, чем мне. Иногда, хоть и крайне редко, между людьми с первого взгляда возникает привязанность, казалось бы, ни на чём не основанная, но тем не менее сильная и глубокая, соединяющая их крепче, чем даже годы самой тесной дружбы. У нас с Тори был как раз такой случай…
Минут сорок мы просидели на набережной, потом я вызвал из дому свой флайер и устроил для Тори экскурсию по моему родному Нью-Монреалю — самому большому и самому старому городу Дамограна, возникшему на месте лагеря первых исследователей планеты. Я рассказывал много и охотно, словно заправский чичероне, а Тори слушала меня с неподдельным интересом, хотя временами мне начинало казаться, что всё, о чём я говорю, она и так хорошо знает. Может, она действительно это знала, просто ей было приятно меня слушать. Льщу себя надеждой, что я не самый худший рассказчик — хороший адвокат должен уметь внятно и, главное, занимательно излагать свои мысли.
После импровизированной экскурсии по городу мы отправились вниз по течению Оттавы к Гудзонову морю, чтобы с высоты птичьего полёта посмотреть на начинавшийся шторм. Тори получила от этого массу удовольствия — а я наслаждался её детским восторгом, той милой непосредственностью, с которой она отдавалась новым впечатлениям.
Позже мы вернулись в Нью-Монреаль и пообедали в одном тихом и уютном семейном ресторане. Затем снова гуляли по городу, но уже пешком. К вечеру погода ещё ухудшилась, начал даже моросить мелкий дождик, зато на душе у меня было ясно и безоблачно. Тори, словно добрая фея, подарила мне весну в этот ненастный осенний день, и рядом с ней мои проблемы казались такими далёкими, нереальными, не заслуживающими того, чтобы из-за них убиваться…
Когда я, рассказывая про свою дочь, упомянул о её увлечении театром и, в частности, творчеством Шекспира, Тори с воодушевлением заявила, что тоже обожает старый добрый театр, где актёры играют перед зрителями «вживую», а не делают десятки дублей на один эпизод, как в кино, и не прячутся за смоделированными компьютером образами, как в виртуальной реальности. Жаль только, посетовала она, что ей не часто приходится видеть действительно хорошие постановки — на большинстве планет классические театры не в моде.
Поскольку у нас на Дамогране театральное искусство всегда было в почёте, я решил сводить Тори в «Скрижали» на оригинальную постановку «Вишнёвого сада», которую недавно расхваливала мне дочка. С билетами, конечно же, вышла заминка, но я вовремя вспомнил, что один мой старый клиент имеет широкие связи в театральных кругах (его связями часто пользовалась Юля, чтобы попасть на премьеры), поэтому в конечном итоге всё уладилось, и я смог порадовать Тори отличным спектаклем. Она была в полном восторге и заверяла меня, что ещё никогда не видела такой замечательной игры актёров в сочетании с безупречной режиссурой.
Когда мы покинули театр, уже наступила ночь. По моему приказу автопилот поднял флайер над тучами, и в чистом, глубоком небе засияли густой россыпью бриллиантов крупные, яркие звёзды. Я немедленно снял с прозрачных стенок кабины затемнение и погасил свет. Тори прислонилась к моему плечу, запрокинула голову и устремила взгляд вверх.
— Как здорово! — с восхищением произнесла она. — У вас изумительное звёздное небо. По сравнению с ним небеса моей родной планеты — настоящая пустыня.
— Раньше ты никогда не была в нашей области Галактики? — спросил я.
— Нет, никогда. Я впервые так близко к Ядру. Правда, однажды я была в районе шарового скопления М22. Там тоже много звёзд — но не так много, как здесь, и они не такие яркие.
Ещё несколько минут мы молча сидели в полутёмной кабине, освещённой лишь огоньками на приборной панели да призрачным светом звёзд. Тори любовалась дамогранским небом, а я — её вдохновенным лицом. Наш флайер продолжал парить над облаками, дожидаясь, когда я задам автопилоту маршрут.
— Куда тебя отвезти? — наконец спросил я.
Она посмотрела на меня с лукавой улыбкой:
— Спешишь от меня избавиться?
Я энергично покачал головой:
— Совсем наоборот. Я не хочу с тобой расставаться. Мне уже давно не было так хорошо, как сейчас.
Тори придвинулась ко мне вплотную. Я почувствовал на своём лице её тёплое дыхание.
— Мне тоже хорошо, Игорь. Очень хорошо. Но может стать ещё лучше.
— Как?
В её глазах заплясали огоньки:
— А ты догадайся!
Конечно же, я догадался. И без раздумий поцеловал её.
Утро следующего дня было совершенно не похоже на предыдущее. После всего, что случилось накануне вечером и в первую половину ночи, я проснулся в отличном расположении духа. Правда, в первый момент меня немного встревожило, что я в постели один, но сильно расстроиться я не успел, так как сразу обнаружил на соседней подушке короткую записку. Она гласила:
«Ты так сладко спал, что я не решилась будить тебя. Ухожу по делам, вернусь после обеда. Целую, Тори».
Часы показывали без четверти десять. Сегодня была суббота, выходной, так что я позволил себе ещё немного поваляться в постели, с удовольствием вспоминая вчерашнее и думая о том, как всё-таки странно устроен человек. Целых пятнадцать лет, со времени смерти жены, мне никак не удавалось полюбить другую женщину. Это, впрочем, не значило, что все эти годы я жил бобылём и не пытался найти для своей дочери мать — искать-то я искал, да только без особого энтузиазма, скорее ради проформы, заранее убеждённый в том, что мне не найти такую, которая могла бы сравниться с Ольгой. У меня было несколько романов, но протекали они весьма вяло, без сильных чувств как с той, так и с другой стороны. И вдруг меня словно прорвало: сначала я, как сдурел, влюбился в свою шестнадцатилетнюю клиентку, а потом повстречал Тори — и сразу понял, что все пятнадцать лет ждал именно её. Одну её — и никого другого. А моё увлечение Алёной служило только одной цели: чтобы я, в расстроенных чувствах, оказался в нужное время в нужном месте и встретился там со своей судьбой. Всё это здорово отдавало фатализмом, но такой фатализм, оптимистический фатализм, был мне по душе…
Наконец я выбрался из постели, принял холодный душ, побрился, оделся и потопал на кухню. Как раз в тот момент, когда я туда вошёл, раздался мелодичный перезвон кухонного лифта, сигнализируя о том, что уже прибыл завтрак, который я заказал из спальни ещё перед душем. Я достал из кабинки лифта тарелки с омлетом и грибным салатом, налил в стакан томатного сока и приступил к еде.
Вскоре в кухню впорхнула Юля, одетая в лёгкий цветастый халатик. На лице её сияла улыбка.
— Приветик, па! Сегодня хорошее утро, правда?
— Здравствуй, зайка, — ответил я. — Утро замечательное. Ты уже завтракала?
— Ага. — Дочка присела по другую сторону стола. — Вместе с Тори. Она ушла час назад. Просила передать, что к вечеру обязательно вернётся.
Я непроизвольно улыбнулся.
— Надеюсь, она тебе понравилась?
— Очень! — с жаром ответила Юля. — Тори такая классная! Умная, красивая, интересная… — Она склонила голову набок и внимательно посмотрела мне в глаза. — Это моя будущая мама?
— Почему ты так решила?
— Потому что сейчас ты весь цветёшь. Потому что раньше ты никогда не приводил домой своих знакомых женщин — кроме как по делу, разумеется. Потому, наконец, что лучше Тори ты всё равно никого не найдёшь. Лучше просто не бывает.
— Ты даже не спросила, как давно я её знаю.
Юля безразлично пожала плечами:
— А хоть и только со вчерашнего дня. Это не имеет значения. Главное, что она подходит тебе. И мне тоже.
Я хмыкнул, доедая салат. По всему было видно, что Тори не теряла времени даром и уже успела покорить Юлино сердце. Я ещё не встречал человека, который излучал бы вокруг себя столько обаяния. Дочка совершенно права: лучше я никого не найду. Да и искать не хочу. Вопрос лишь в том, согласиться ли Тори стать матерью пятнадцатилетней девочки и, по совместительству, женой сорокалетнего мужчины…
Между тем Юля приготовила мне кофе с молоком и подала чашку на стол.
— Спасибо, — сказал я. — Кстати, вчера меня никто не искал?
— Искали, да ещё как. Дядя Ричи, тётя Агнешка, господин Габров и его внучка — твоя клиентка. Она, между прочим, звонила мне раз пять или шесть, а поздно вечером, где-то в тринадцать, когда я уже собиралась ложиться, заявилась собственной персоной — принесла чек от своего деда и какой-то кейс. Сказала, что он твой, хотя раньше я его у тебя не видела. Надеюсь, там нет бомбы.
— Где он?
— И чек, и кейс в твоём кабинете.
— Хорошо, сейчас посмотрю.
Допив кофе, я прошёл в свой кабинет. Небольшой чёрный кейс, о котором говорила мне дочь, лежал у меня на столе. Я догадывался, что в нём может быть, и не обманулся в своих ожиданиях — он был заполнен аккуратным пачками новеньких, ещё пахнущих краской банкнот Федерального банка Дамограна. Такого количества наличности я не видел за всю свою жизнь, да и вообще я не мог вспомнить, когда в последний раз держал в руках бумажные деньги.
Поверх пачек банкнот лежал конверт, в котором я обнаружил пластиковую карточку с видеозаписью, квитанцию за подписью Томаса Конноли о выдаче мне наличными гонорара за конфиденциальные юридические услуги, а также письмо от того же таки Конноли:
«Уважаемый господин Поляков!Томас Ф. Конноли».
Я не могу принять Ваш отказ от вознаграждения, не в моих привычках брать что бы то ни было, ничего не давая взамен. Вы освободили мою дочь из тюрьмы, и теперь я перед Вами в неоплатном долгу. Эти деньги — самое малое, чего заслуживают Ваши труды, и, к сожалению, единственное, чем я могу Вас отблагодарить.
Всю сумму передаю наличными, чтобы до того момента, когда Вы решите (и если решите) задекларировать её, никто не узнал о наших контактах. Я улетаю с Дамограна и больше сюда не вернусь, поэтому месяца через два-три мои политические противники перестанут интересоваться Вашей планетой, и тогда Вы сможете без опаски воспользоваться полученными деньгами. Какую их часть заработал мистер Леклер, оставляю на Ваше усмотрение.
Ещё раз благодарю за всё, что Вы сделали для Элен.
С уважением,
Я отложил в сторону письмо и внимательно перечитал квитанцию. Она была составлена по всей форме и позволяла избежать любых проблем, связанных с налоговой отчётностью. Фискальные органы, конечно, удивит, за какие же услуги я получил такой бешеный гонорар, но никаких деталей моего сотрудничестве с Конноли они требовать не станут — наши законы охраняют конфиденциальность отношений адвокатов с клиентами. После выплаты налогов и отчисления положенных конторе процентов у меня останется примерно четверть необходимой для покупки яхты суммы, а другие три четверти я уже скопил за последние десять лет. Что же касается Ричарда, то с ним я рассчитаюсь просто — сделаю пайщиком своей яхты. Уверен, что он не станет возражать.
Я переложил деньги из кейса в сейф, туда же отправил и письмо с квитанцией, после чего опустился в кресло и вставил в считывающее устройство карточку. Как я и ожидал, над консолью возникло изображение Алёны. Одетая в длинное зелёное платье, маленькая и хрупкая, она парила передо мной в воздухе, похожая на сказочного эльфа. Её лицо было бледным, нефритовые глаза лучились грустью.
— Здравствуйте, Игорь, — заговорила она. — Я пыталась дозвониться до вас, но вы не отвечали, и вот я решила связаться с вами таким образом. Чтобы попрощаться…
Несколько секунд Алёна молчала, нервно покусывая губы. Затем продолжила:
— Завтра вечером я улетаю с отцом. Хотя, наверное, вы будете смотреть эту запись уже завтра, а значит для вас я улетаю сегодня. Улетаю насовсем. Как и вы, отец не верит в мою невиновность, поэтому спешит увезти меня с Дамограна, пока я ещё на свободе, пока меня снова не арестовали. Дед и бабушка полетят вслед за нами на рейсовом корабле. Мы договорились встретиться с ними на… впрочем, это не важно. Важно то, что я больше никогда не вернусь на Дамогран, который стал для меня родиной. Мне не хочется улетать, но вместе с тем я не хочу оставаться на планете, где все считают меня убийцей… в том числе и вы. Особенно вы. — Она покачала головой. — Нет, лучше улететь. Если вы будете далеко, я, может, сумею смириться с тем, что вы… что вы думаете обо мне плохо, что для вас я лгунья и преступница… — Алёна умолкла, смахнула с ресниц слезу и подалась вперёд, к невидимому мне пульту. — Прощайте, Игорь. Счастья вам и удачи.
Её фигурка растаяла в воздухе. Я со вздохом вынул из гнезда карточку и положил её в сейф, затем ещё долго сидел за столом, отрешённо глядя в противоположную стену и думая, что мне делать.
Это было не прощальное послание, а отчаянный призыв, мольба о помощи. Алёна хотела, чтобы я остановил её, не позволил ей улететь. И если бы не моя вчерашняя встреча с Тори, я бы не устоял перед её просьбой. Я бы немедленно связался с Конноли и объяснил ему, что его дочери ничего не угрожает, и, хотя она не оправдана присяжными, вторично её к суду не привлекут, даже если следствию удастся доказать факт подделки записей. В свою очередь, Алёна, почувствовав мою поддержку, наотрез отказалась бы улетать… И в результате получилось бы так, что она осталась здесь ради меня, только потому, что я так захотел. Тогда бы я стал вроде как её должником и уже не смог бы избегать с ней встреч. Не знаю, к чему бы это привело, но уж явно ни к чему хорошему.
К счастью, теперь у меня была Тори, и мысли о ней позволили мне удержаться от необдуманных поступков. Я не стал ничего предпринимать и постарался побыстрее выбросить Алёну из головы. Сделать это оказалось проще простого — нужно было всего лишь думать о Тори. И я думал о ней, с нетерпением ожидая её возвращения.
Однако после обеда Тори не вернулась. И вечером тоже. И к ночи. А из утренней сводки новостей я узнал, что малогабаритный космический корабль «Свободный Арран», принадлежащий видному арранскому оппозиционеру Томасу Ф. Конноли, потерпел крушение при переходе в овердрайв. Сам характер взрыва и высокий радиационный фон в районе катастрофы заставляли предполагать террористический акт…