УКУС ФЕИ. Повесть

 

ГЛАВА I

В лифте пахло женщиной, зашедшей с мороза.

Сам лифт был дрянной, старый, исцарапанный вдоль и поперек, украшенный сплошь непотребным графитти, но вот запах в нем стоял изумительный, такой, что идет от нахолодавших волос с чуть приметной примесью тонких духов, от схваченных румянцем щек, от чистого молодого тела с его млечной свежестью.

По крайней мере, так показалось Олегу Лободко, который с некоторым сожалением вышел из лифта на шестом этаже. Чувство, подобное тому, когда не хочется выходить из теплого автобуса — ехал бы себе и ехал куда-то вдаль, когда жаль прощаться с приятной компанией и торопиться домой, когда не хочется покидать цветущую лесную поляну…

А еще ему плохо верилось, что в одной из квартир на этом самом шестом этаже найден мертвым человек, ушедший из жизни не по своей воле…

* * *

— Можно подумать, что мы не в Киеве, а в каком-нибудь Палермо, — проворчал майор Лободко, пристально всматриваясь в человека, который удобно расположился на старинном резном, явно антикварном стуле. Человек был окончательно и бесповоротно мертв. Его задушили тонким, необычайно прочным, как сицилийская гаротта (правда, какова она, эта знаменитая гаротта, Лободко не знал — видел в итальянских фильмах, читал), шнуром, скорее всего синтетического происхождения, о чем свидетельствовала очень тонкая багровая полоска на шее.

Спинка стула едва достигала мертвецу до плеча, значит, тому, кто его задушил, сделать это было удобно — зашел сзади, накинул удавку, затянул. Мужчина, который встретил смерть, не стоя, а сидя, был немолод — лет под шестьдесят или даже больше.

В квартире все перевернуто и разбросано — убийца явно что-то искал. Деньги? Драгоценности? Или какую-то важную для себя бумагу? Скорее всего, последнее. На это указывало и то, что золотой перстень-печатка по-прежнему украшал безымянный палец правой руки покойного, а в ящике письменного стола, где порылись тоже основательно, разбросаны полторы тысячи гривен — пятнадцать «стольников». Не ахти, конечно, какая сумма, но все же…

Искали что-то другое, такое, видимо, которое владелец этой двухкомнатной квартиры на Печерске, привилегированном, когда-то для «белых», а теперь просто для богатых людей, районе Киева, мог хранить в бесчисленных папках с рукописями, газетными и журнальными вырезками, фотографиями, ксерокопиями, между страницами книг. Их и в гостиной, и в спальне было много. Разнокалиберные тома наверняка бегло листали, пытаясь что-то из них выудить, и в спешке, в раздражении бросали на пол — не жалея, как попало.

— Убийца пробыл здесь порядком времени, — заметил старший лейтенант Михаил Солод. — Чтобы устроить такой грандиозный кавардак, одного часа маловато. Все перевернул вверх дном… Целую ночь, что ли, искал?

В спальню, которая одновременно служила покойнику и кабинетом, заглянул участковый инспектор Виктор Столяренко.

— Олег Павлович, никаких видимых следов взлома или работы отмычкой не обнаружено. Одно из двух: либо хозяин сам открыл дверь убийце, либо у того были ключи. Вывод напрашивается такой: Тимофей Севастьянович Медовников впустил к себе в дом знакомого человека. Может, весьма близкого, очень близкого. Люди в таком возрасте, знаете ли, чрезвычайно осторожны, опасливы.

— Весьма или очень близкого — отпадает, — возразил Лободко. — Я бы, Виктор, с тобой согласился, если бы не эта штука, — он показал участковому бутылочку с розовыми таблетками, которую зажал большим и указательным пальцами. — Это лекарство я нашел здесь, в ящике письменного стола, оно у Медовникова всегда было под рукой.

Столяренко подошел ближе, прочитал — «Манинил-5», пожал плечами:

— Не понимаю, как это соотносится с личностью убийцы.

— Очень просто, — усмехнулся майор. — Это лекарство для диабетиков — второй тип, инсулинонезависимый. Принимают его каждый день, дозу, разумеется, определяет врач. Правда, говорят, манинил снижает мужскую потенцию.

— Вы… страдаете диабетом? — сочувственно спросил Столяренко.

— Нет, — засмеялся Лободко. — Сахар у меня в норме. Дядя болеет, он и просветил. Но какое, говоришь, отношение это имеет к делу? А давай-ка пройдем на кухню…

Кухня как кухня: кафель плюс обои, холодильник, газовая плита, стол, стулья.

Лободко подвел участкового к столику, на котором стояла початая бутылка армянского коньяка, две рюмки, из которых его пили, коробка шоколадных конфет «Венецианская ночь», тарелка с аккуратно нарезанными дольками сыра.

— Видите? Даю голову на отсечение — Медовников сидел вот тут, слева. И не взял ни одной конфеты — все гнезда с его стороны заполнены, он к сладостям даже не прикоснулся. Его визави съел четыре конфеты — гнезда пусты, верно? Хозяин квартиры закусывал сыром, — Лободко подошел к новому импортному холодильнику, открыл дверцу, — из собственных припасов, да вот вам и кусок «Белозгара», от которого он нарезал на тарелку… Думаю, даже уверен, тот, кто пришел к нему в гости, принес с собой коньяк и конфеты, не зная, не догадываясь, что Медовникову сладкое противопоказано. Значит, знакомы-то они знакомы, но не накоротке…

— Олег Павлович, а что, если и коньяк, и конфеты выставил хозяин? Держал про запас? Для хороших, так сказать, людей?

— Вряд ли, — покачал головой майор. — Сладкая жизнь для тех, кто еще хочет пожить, весьма опасна, они ее отсекают от себя. Стараются держаться подальше от конфет и тортов, чтобы не возникало соблазна. Кстати, Виктор, разузнай в районной поликлинике, стоял ли у них на учете Медовников, как диабетик. Странное все-таки убийство: деньги на месте, шмотки тоже вроде бы, впрочем, супермодником этот пожилой господин явно не был, очень неплохие пейзажи середины прошлого века тоже висят на стенах, а все вокруг — вверх тормашками, словно искали какой-то очень важный документ, крайне важную бумагу… Или небольшую вещичку…

— Да, похоже на это, — охотно согласился Столяренко…

* * *

Опрос соседей на первых порах ничего не дал — никто не видел того, кто пришел в гости к Медовникову, который, как установила судебно-медицинская экспертиза, умер от асфиксии примерно между девятью и десятью часами вечера. Если учесть, что на дворе стоял декабрь, и это был достаточно поздний вечер, когда люди, отужинав, садятся к телевизорам и не выходят за пределы собственного звукового поля, надо сказать, что и стены этого довоенной постройки дома картон не напоминают, никто ничего и не услышал. Собственно, шума как такового, вероятно, и не было. Разве хрип или безмолвный ужас человека, которого душат, имеют что-то общее с криками жертвы, которую полосуют ножом, или воплями о помощи?

Итак, что пока проступило на белой фотобумаге начинающегося следствия, только что утопленной в раствор проявителя? Медовников был маститым краеведом, пожалуй, лучшим среди тех немногих, не более семи-восьми, своих коллег, успешно занимающихся историей украинской столицы. Активно печатался в популярных, самых тиражных газетах и журналах, его перу принадлежал ряд краеведческих, высоко оцененных критиками и читателями книг. Он знал практически все, если не буквально все о старых улицах и переулках Киева, его домах, фонтанах, скверах, исторических зданиях, уже снесенных или пока еще не тронутых девятым валом, конечно же, необходимого, оправданного, но часто неуправляемого строительного бума, за гадостями которого отчетливо вырисовывались как безголовая городская власть, так и те, кто хотел по максимуму выжать выгоду из каждого поистине золотого квадратного метра столичной земли.

Краеведы, как и фотокоры, Лободко знал это по рассказам знакомых журналистов, друг друга переносили плохо, хотя и старались этого не показывать. Общались, конечно, но только в силу необходимости — каждый в душе считал, что лишь его знание Киева, почерпнутое из архивов, литературных и прочих источников, наиболее полно и безошибочно. Профессиональными секретами делиться никто не любил. Если обычные ученые работают, как правило, в большом коллективе, то исследователи старины — волки-одиночки.

Так что «друзья»-коллеги, с досадой подумал Лободко, вряд ли расскажут о покойном что-нибудь путевое — даже с учетом того, что смерть сглаживает разногласия, отодвигает на задний план неприязнь, несимпатию к ушедшему в лучшие миры.

Лободко не ошибся — Тимофей Севастьянович болел диабетом и стоял на учете в районной поликлинике. Как сказал участковому Виктору Столяренко лечащий врач Медовникова, тот был дисциплинированным пациентом и благодаря диете (гречневая каша, овощи, нежирное мясо) и лекарствам держал сахар в норме. «При таком режиме он вполне мог дотянуть лет до 80–85», — достаточно высоко оценил эндокринолог жизненные, увы, безжалостно отобранные, перспективы Тимофея Севастьяновича.

Тщательный осмотр квартиры позволил обнаружить одну любопытную улику: чешскую монетку достоинством в двадцать крон с отчетливым отпечатком пальцев — не хозяина, а кого-то другого, не исключено, убийцы.

Монетку нашли в гостиной, под низким диванчиком-канапе, в той самой комнате, где совершилось убийство. Крона практически пылью не припала, скорее всего, обронили ее недавно, но самое главное заключалось в том, что отпечатки пальцев на монетке, как заверили эксперты, идеально совпали с отпечатками пальцев на рюмке, из которой кто-то неведомый на пару с киевоведом пил на кухне коньяк. Весьма серьезная улика, как-то даже не верится, что преступник оказался таким беспечным — монетка еще куда ни шло, но следы на рюмке? Да протяни руку, сними с крючка кухонное полотенце и протри хрусталь до блеска, тем более что времени — выше крыши! Выходит, убийца — ужасно рассеянный тип? Или прикончил человека, и так затрясло, что забыл обо всем на свете? Интересно, что скажут дактилоскописты? Лободко почти уверен, что эти отпечатки в их базе данных не значатся.

Странное все-таки убийство! Ограблением и не пахнет. О мести тоже говорить, пожалуй, не приходится — зачем в таком случае трясти, разбрасывать книги, папки? Выемка какого-то носителя — бумажка, дискета, диск с чрезвычайно ценной информацией? Но где находится то, что интересовало убийц, лучше всех знал Тимофей Севастьянович. Не проще ли было подвергнуть его импровизированным пыткам и вырвать признание — и время сэкономлено, и сил на шмон тратить не надо? В общем, никакой пока ясности, кому и зачем понадобилось лишать Медовникова жизни, нет.

* * *

— Лучше папы Киев не знал никто, — Илона Тимофеевна, очень симпатичная, но основательно, с ног до головы прокуренная женщина, промокнула глаза тонким батистовым носовым платочком и пододвинула чашечку с кофе поближе к Лободко. — Да вы пейте, Олег Павлович, пейте! Остывший кофе — это уже какой-то совсем другой напиток.

— Благодарю, — учтиво кивнул Олег и сделал два маленьких глотка. — Потрясающе вкусно! — не удержался от искренней похвалы.

— Варить кофе, или заваривать — как вам угодно, научилась у отца. В молодости, как и в зрелые годы, он слыл заядлым кофеманом. Его друзья приходили к нам в гости в буквальном смысле на чашечку кофе.

— И с кем же Тимофей Севастьянович дружил? С историками? Краеведами? — поинтересовался Лободко.

— Что вы! — замахала руками хозяйка квартиры, обычной, кстати, двухкомнатной квартиры, где было много книг, а потолки, полы, советская столярка и прочие детали интерьера пока что явно не побаивались евроремонта.

— Папа поддерживал связь с друзьями детства, университетскими однокашниками. Он ведь коренной киевлянин. С людьми, которые изучают Киев, конечно, общался, но не более. Спецов таких, впрочем, не столь уж много, их по пальцам пересчитаешь. Наш город для папы — одна, но пламенная страсть. Одного взгляда на старое фото, газетную иллюстрацию, открытку хватало, чтобы он назвал, какая улица, какой переулок, перекресток, здание, заведение, фонтан, кинотеатр, парикмахерская, кондитерская на раритете, запечатлевшем кусочек старого Киева. Тот самый кусочек, который в натуре уже не существует, а остался лишь на дореволюционной открытке или старинной литографии. Назовет, что это за жемчужина, и тут же прочитает целую лекцию…

Медовникова потянулась рукой к пачке с сигаретами, а Лободко машинально отметил про себя: «Четвертая уже!»

— А кем Тимофей Севастьянович был по профессии?

— Он читал в школе географию. А все свободное время отдавал краеведению. За деньгами не гнался. Они для него существовали постольку, поскольку… В последние годы папу сватали в авторы многие популярные газеты, журналы, сулили пристойные гонорары. Но он хранил верность однажды выбранной газете — «Андреевскому спуску». Хотя, конечно, деньги пригодились бы ему, ведь учительские пенсии сами знаете какие.

— Илона Тимофеевна, на ваш взгляд… Кому и зачем понадобилось это убийство?

— Вопрос не по адресу, — мягко, точно боясь обидеть гостя, сказала дочь Медовникова. — Если б я знала, кто, то не стала бы дожидаться вашего вопроса.

— Я предвидел такой ответ, — виновато произнес Лободко. — Но мне просто следовало спросить вас об этом по долгу службы. Опять же, а вдруг у вас есть хоть какие-то подозрения…

— Я понимаю, — согласно кивнула Илона Тимофеевна. — Скажу как на духу: смерть отца стала для меня полной неожиданностью. Это как если бы близкий, полный сил и здоровья человек утром сел за руль машины, а вечером звонят: разбился насмерть…

— А как часто вы навещали отца? — поинтересовался майор.

— Дважды в неделю — это уж точно. Иногда, правда, случалось, что забегу лишь в субботу. Или воскресенье. Работа, знаете ли…

— У вас был ключ от его квартиры?

— Был и есть. Никогда его не теряла, никому не отдавала.

— В эти ваши посещения никто из знакомых или вовсе незнакомых людей вам на глаза не попадался?

— Не-а, — как-то по-детски ответила Медовникова. — Дело в том, что папа в обществе не нуждался. Вы обратили внимание, какая у него роскошная библиотека? Так он поклялся мне, что до конца жизни успеет прочитать каждую книжку от корки до корки. И почти сдержал слово — нечитанных книг у него оставалось совсем мало. Если папа не читал, он работал — в архивах, библиотеках, читальных залах или с собственным архивом, различными собранными за многие годы досье…

— Скажите, а Тимофей Севастьянович когда-нибудь бывал в Чехии? Может, совсем недавно ездил?

— Нет-нет. Там он не бывал. Папа совершил только три зарубежных поездки — в Египет, Финляндию и Грецию.

— А какие-нибудь друзья, знакомцы в Чехии у него есть?

— Не припомню. Нет, совершенно точно, нет. Ни в Чехии, — Илона Тимофеевна слегка улыбнулась, — ни даже в Словакии. А почему, собственно, вы об этом спрашиваете?

— В квартире вашего отца была обнаружена чешская монетка — двадцать крон. Любопытно, откуда она там взялась?

— Понятия не имею, — пожала плечами Илона Тимофеевна. — Наверное, кто-то приходил к отцу и обронил. А где вы ее нашли?

— В гостиной. Под диванчиком-канапе.

— И отпечатки пальцев на ней остались?

— Да. Но принадлежат они не вашему отцу.

— Кто-то, видимо, потерял ее совсем недавно, иначе бы папа, который раз в неделю, по пятницам, делал в квартире генеральную, можно сказать, уборку, ее бы приметил. Сколько, говорите, крон?

— Двадцать. Хватит добраться на автобусе из пригорода в Прагу. Я путешествовал по Чехии, так что знаю… Тогда, правда, в ходу были еще геллеры, или галлеры — мелкая монета. Но чехи уже изъяли ее из обращения…

— А кроны эти какого года выпуска?

— Самая новенькая «двадцаточка». Отчеканили ее в этом году. Стало быть, кто-то потерял ее в квартире вашего отца не так уж давно. Если точнее, совсем недавно, потому что монета не успела запылиться. Не исключаю, что она выпала из кармана убийцы. В принципе, это важная улика. Только, — вздохнул Лободко, — не знаю, удастся ли с ее помощью что-то прояснить…

— Олег Павлович, я покопаюсь в памяти насчет… Чехии, — пообещала Медовникова. — Вернее, знакомых папы в этой стране. Шансов на успех почти никаких, но вдруг…

— Спасибо… Илона Тимофеевна, и все же… Неужели отец ваш ни с кем из коллег по хобби не был дружен?

Илона Тимофеевна взяла со стола чашечку с остывшим кофе, подержала ее на весу, потом поставила на место.

— Видите ли, был один такой человек, которому Тимофей Севастьянович симпатизировал. Пожалуй, даже дружил с ним. Это Андрей Феликсович Круликовский. Его специализация — Киев девятнадцатого века.

— Его что, уже нет в живых?

— Нет, он, слава Богу, живет и здравствует, насколько мне известно. Только не здесь, в Украине, а в Польше. Переехал туда с семьей где-то в середине девяностых. Круликовский поляк по национальности. Живет в Кракове. Папа поддерживал с ним связь. Иногда они обменивались письмами, но больше общались по телефону.

— А здесь, в Киеве, из старых, ну, не друзей, а знакомцев — ни одного? — с надеждой услышать обратное спросил Лободко. — Понимаете, нам бы хоть за что-нибудь зацепиться…

— Я ведь вам уже говорила, что Тимофей Севастьянович не из тех, кто с каждым встречным-поперечным на короткой ноге, — с некоторым раздражением ответила Илона Тимофеевна. — Он был достаточно замкнутым человеком. Ну, если хотите, запишите — Палихата Федор Спиридонович. Папа дружил с ним с юности. Потом, когда оба были зрелыми мужами, между ними пробежала черная кошка, и виноват, заметьте, оказался в этом Палихата — отец дал ему для ознакомления, чисто по-дружески, так сказать, материалы по Печерску, а тот взял да и опубликовал их в журнале под своим именем. Папа с ним страшно поругался, но со временем простил — Палихата объяснял свой поступок катастрофическим безденежьем, которое он бы лично пережил, если б не жена с онкозаболеванием. Именно из-за нее он решился на подлость. Папа, конечно, резко к нему охладел, но, в принципе, общался. Изредка… Это все, что может вам хоть как-то пригодиться. Олег Павлович, как насчет кофейку? Еще хотите? Я это мигом…

— Нет, что вы! — отказался Лободко — Премного вам благодарен. — Прозвучало это несколько старомодно, но вполне искренно. — Илона Тимофеевна, мы сделаем все, чтобы найти убийцу. А с вами наверняка встретимся еще не раз…

 

ГЛАВА II

Олег Лободко, в отличие от подавляющего большинства мужчин, очень любил хлопотать дома на кухне. Ему нравилось, например, чистить картошку, и того, кто набивался ему в помощники, он готов был объявить своим смертным врагом. Борщи или супы-харчо, или обычные супы — вермишелевые, рисовые, картофельные, луковые получались у него необыкновенно вкусными, что с удовольствием отмечала его жена Наталья. И при этом была вполне искренна — фальшивыми комплиментами, лишь бы поощрить мужа в этом не очень-то благодарном занятии, и не пахло.

Олег давно опоэтизировал для себя кулинарное искусство. Ему нравилось наблюдать, как мясо отдает бульону золотые капли жира, как мельтешат в кипятке, точно галька в прибойной пене, картофельные кубики, как багровеет, будто страшно устыдясь, варево от твердой, наструганной на терке свеклы, как посреди рыжевато-красного (окончательный цвет, сформированный зажаркой из моркови, лука и томатной пасты) плеса возникает зеленый оазис — брошены петрушка и укроп, и в тихое плавание в потихоньку остывающей кастрюле отправляются лавровые листики, эти обязательные «кувшинки» борща…

Вот и сегодня он быстро, привычно приготовил, в отсутствие жены и двух дочерей, свою «коронку», попробовав ее на вкус, лишь когда все было сделано — достаточно одной ложки, чтобы определить, удалось ли блюдо. Наташа вечно изумлялась этой его странной, отличной от многих доморощенных кулинаров, особенности не прикасаться к вареву или жареву, пока оно не примет «товарный вид». И тут надобно отметить, что ни недосола, ни пересола Олег не допускал.

— Поварская интуиция… Она меня не подводит, — пояснял он жене.

И еще одно возведенное в ранг абсолюта правило бытовало на кухне, если на ней священнодействовал глава семьи, — к приготовленной им еде можно было приступать, когда вся семья в сборе и чинно уселась за обеденным столом. Олег, конечно же, понимал, что это не совсем правильно, но пересилить себя не мог. Ситуация примерно та же, что с мастером, который позволяет другим любоваться своим шедевром не когда он еще в работе, а лишь по ее завершении, когда публика уже столпилась в выставочном зале.

Пока борщ настаивался на плите, Олег заварил себе крепкого чаю, сделал бутерброд с сыром и вышел на балкон. Стоя перед открытой рамой и прихлебывая крепкий, деготного цвета напиток, вглядывался в близкие и отдаленные рощицы, примыкавшие к самому краю Оболони — счастлив тот, чей дом стоит именно здесь! Графичность голых деревьев зримо оттенялась голубизной совсем не декабрьского, а скорее мартовского неба — не зима в буйном своем начале, а настоящая весна. Да, все в природе стало с ног на голову.

Олег распечатал пачку «Мальборо», закурил, причем куда с большим удовольствием, нежели обычно, а объяснение тому простое — нет дома никого из домочадцев, которые нещадно бранят его за то, что он гробит не только себя, а и их. Как не старается Олег выдувать дым в открытое пространство, все равно его наволакивает вовнутрь, что заставляет негодовать и Наташу, и дочек. Но сейчас сплошной кайф: глоток чаю и две-три глубокие затяжки… Процесс, когда думается хорошо. Так, ни о чем. Просто какое-то шевеление в голове, которое совершенно не мешает очень мило отвлечься на что-то несущественное: сейчас, например, Олег отметил, что вода в Собачьем Гирле, близком, рукой подать, заливе Днепра, синеет, как летом, а мгновением спустя залюбовался синичкой, шустрой красивой птичкой, севшей на карниз соседского балкона…

Но, бывает, это шевеление внезапно обрывается, и опять же неожиданно, как черт из табакерки, выскакивает мысль, от которой уже не отделаться. На этот раз Лободко ни с того вроде, ни с сего, но это далеко не так, в подсознании сия заноза засела глубоко, озадачился вопросом: «Кто все же убил Тимофея Медовникова?»

В полной тишине думалось легко и свободно. Начнем с того, решил Олег, что Тимофей Севастьянович был прежде всего знатоком истории родного города, а она, как известно, хранит много секретов. Почему не вообразить, что обладателем одной из таких тайн стал Медовников? Скорее всего, совсем недавно, иначе его убили бы намного раньше. Впрочем, может быть и так, что эту тайну он хранил долго, и лишь совсем недавно кто-то недобрый о ней узнал. Теперь, что она собой представляла, эта тайна? Имела научное значение? Видимо, да, но вряд ли этот фактор сыграл решающую роль, потому что за это, как и за политику, у нас не убивают. У нас сейчас убивают за деньги. Предположение, что, копаясь в архивах, он отыскал нечто такое, что способно обернуться большой, сумасшедшей материальной выгодой, вовсе не беспочвенно. В квартире что-то искали. Искали, нашли, а Медовникова после убрали. После или до того, но убрали. Зачем, ясно.

В квартире все перевернули вверх дном. Обычно в таких ситуациях, чтоб ускорить дело, прибегают к пыткам, никаких следов которых на нашем покойнике не обнаружено. Пожалели старика? По знакомству, так сказать? Или тот твердо заявил: «Режь, жги, но ничего не покажу»? Фанаты своего дела, как Тимофей Медовников, на это вполне способны.

Дактилоскопическая экспертиза установила, что отпечатки пальцев на рюмке из-под коньяка и чешской монете принадлежат одному и тому же лицу. На других рюмках в кухонном серванте есть отпечатки пальцев хозяина. Одна рюмка, а всего их полудюжина, оказалась девственно чистой. Сам Медовников, что ли, так постарался? Идеальным образом протер и, не прикасаясь к бокам, с помощью полотенца водрузил на место?

«Пальчики» пробили — в картотеке таковые не значатся. Энтузиазма это, конечно, не прибавило, но Олег на подобный «подарок» и не рассчитывал.

Возня у входной двери, которую он, уже перейдя в гостиную, уловил, а затем веселые голоса в прихожей и холле оторвали его от мыслительного процесса — возвратились три любительницы пошопинговать. Наташа в данном случае — любительница поневоле.

Девчата, как Олег называл эту горячо им любимую троицу, хоть и проголодались, но на кухню не заторопилась, а тут же бросились к трюмо, с судорожной быстротой облачаясь в обновки и придирчиво оценивая их уже в домашних условиях. У старшенькой, Леры, это протекало без проблем. Младшую же, Ирку, привычно начинали одолевать сомнения — а не большими кажутся на ноге эти новые зимние сапожки, а угадала ли она с цветом топика, не мешковато ли сидит зимнее пальтецо? Сомнения одолевали мнительную Ирочку так, что совсем скоро от недавней радости не оставалось и следа, наступало глубокое разочарование, от уныния и отчаяния на глазах выступали слезы, и Олег знал, что усталая Наташа так и не переубедит дочку, что с обновками все окей, все отлично смотрится и прекрасно сидит, и что потом, после длительного бесплодного диалога, Наташа, как всегда, обреченно сдастся, пообещав, что завтра они вдвоем с Ирой отправятся на вещевой рынок и поменяют сапоги или пальто на что-то другое. По принципу — шило на мыло.

Олег в ходе этого уже канонического процесса тоже старался вставить свои комплиментарные «пять копеек», вполне искренно утверждая:

— Ира, честное слово, очень хорошо! Не вижу никаких изъянов!

На что младшая дочь раздраженно, с резким неприятием отвечала:

— Ты всегда так говоришь! Я тебе не верю.

В который раз пережив эту ситуацию, Олег вздохнул и отправился на кухню разливать по тарелкам борщ и ставить на стол что-то еще к борщу.

— Идите обедать! Стынет! — голосом глашатая возвестил он, но на зов его откликнулась лишь жена.

Через минуту, после нескольких ложек, она заявит, что борщ у Олега получается лучше, чем у нее, а он будет возражать и говорить, что все как раз наоборот.

А девчонки все еще вертелись у зеркала — папин борщ привлекал их не очень-то.

* * *

Едва Олег Лободко переступил порог жилья Палихаты, в ноздри ему тут же ударил ужасный, непереносимый, настоянный не днями, а неделями запах больной, умирающей собаки. Олег чуть не вэкнул, но собрался с духом и задавил рвущийся наружу звук от зарождающегося в недрах естества рвотного позыва. «Хорош будет мент, — подумал с юмором, — который наблюет в прихожей».

«Двушка» Палихаты и «двушка» Медовниковой — как сиамские близнецы. Те же, из прежних времен, окна-двери, тот же монотонно-багровый линолеум под ногами, та же, в общем-то, мебель, только жилье Илоны Тимофеевны выглядело опрятно, ухоженно. А здесь женской рукой и не пахло — повсюду пыль, по углам в гостиной, куда пригласил незваного гостя хозяин, паутина, основательно затоптанный, не ведающий пылесоса, ковер на полу.

— Живу одиноко, как бирюк, — виновато, как бы извиняясь, сказал хозяин. — Жену схоронил девять лет назад, а двое сыновей живут своими домами.

На голос хозяина из спальни выглянула древняя колли, рыже-пегая, с белой грудью и белым воротником, длинная шерсть ее свалялась, небольшие темно-коричневые глазки смотрели незряче, беспомощно, клинообразная, как у осетра, голова оставалась неподвижной. Колли сделала несколько шагов на подгибающихся лапах и завалилась набок посреди коридора.

— Потерпи, милая, отдохни, — участливо произнес старик. — Скоро пойдем гулять.

— На руках выносите? — сочувственно спросил Лободко.

— Почти. На ровном месте она еще ходок, а спуститься с лестницы не может. На руки беру, хотя сам ой как немолод. Ничего не поделаешь — пятнадцатый год собаке. Усыпить — рука не поднимается. Все равно, что убить родного человека.

Федор Спиридонович Палихата был довольно-таки еще бодрым, весьма подвижным старичком с уцелевшими, но редкими, конечно, волосами, которые неприятно блестели, словно он смазал их каким-нибудь репейным маслом или причесал, только выйдя из-под душа, стекла очков для дали делали его голубые глаза по-рыбьи круглыми; бесцветные губы из-за малого количества зубов во рту резко вжаты, от природы тонкие, они теперь стали единой, еле приметной полоской. Привычка что-то теребить в пальцах — хоть хлебный мякиш слепить и мять его, мять, хоть карандашом играться так и сяк, свидетельствовала о том, что это нервическая, неуравновешенная натура. Сейчас предметом такой забавы являлся пульт дистанционного управления телевизором, который описывал в руках Палихаты немыслимые кульбиты.

О том, что произошло с Медовниковым, Федор Спиридонович уже знал, однако попросил майора более подробно рассказать ему об убийстве. Было видно, что он искренне переживает: несколько раз к его глазам подступали слезы, но Палихата усилием воли их сдерживал, желая, видимо, показаться перед следователем человеком сильнее, чем он есть на самом деле. И еще Лободко твердо уловил, что старинный приятель Тимофея Севастьяновича пытается определить, знает ли Олег о том, что между ними когда-то пробежала черная кошка и кто в этом виноват. На прямо поставленный вопрос, случалось ли им ссориться, Палихата, в общем-то, не ответил, он просто помедлил, глаз, правда, не отвел, наоборот, пытливо выкатил на гостя круглые и тусклые, как небо в непогоду, шары и уклончиво пробормотал:

— В жизни, знаете ли, всякое случается…

Через некоторое время майор Лободко в лоб спросил Палихату:

— Это правда, что однажды вы некрасиво поступили по отношению к Медовникову?

— Ах, вам уже рассказали… — невыразительным, бесцветным голосом сказал Федор Спиридонович. — Да, был такой грех… Бес попутал… Вернее, жизнь заставила… Жену пытался спасти… Если точнее, облегчить ее страдания. Виноват я, очень виноват перед Тимофеем Севастьяновичем… Но, вообще-то, он меня простил…

Лободко кивнул. А старик явно занервничал, пультик в его руках так и запорхал:

— Зачем вы меня об этом спросили? Наша давняя размолвка важна для вашего расследования? Неужели вы думаете, что это я убил Тимофея Севастьяновича?

— Окститесь, Федор Спиридонович! — укоризненно протянул Лободко. — Ну, работа у нас такая. Ворошить прошлое, бередить раны, которые уже зарубцевались. Часто не щадим самолюбия тех, кто сидит напротив. Иначе преступников нам ввек не отыскать. Почему полчаса назад я позвонил в вашу квартиру? Чтобы, а вдруг мне повезет, узнать, почему убили Медовникова, нормального, порядочного гражданина, ни в чем преступном не замеченного. Можете ответить — ответьте, нет…

— Могу, — неожиданно для майора заявил Палихата, и пультик в его руке замер. — Вы хотите знать, из-за чего порешили Тимофея Севастьяновича? Из-за клада! Вот! А кто это сделал… — Палихата беспомощно развел руками.

— Откуда у вас такая уверенность — из-за клада? — Олег был так ошеломлен, что его собеседник даже улыбнулся. — Медовников что, занимался кладоискательством?

— Нет, он не был ни археологом, ни черным археологом, он нигде и никогда не копал землю. Он был краеведом, каких поискать, а не охотником за сокровищами.

— Тогда на чем основывается ваше утверждение? Ведь нельзя же так, с бухты-барахты…

— Нельзя, — согласился Палихата и на некоторое время будто отключился от разговора, Олег же терпеливо ждал ответа. Наконец тонкая полоска рта Федора Спиридоновича дрогнула. И уста его разомкнулись: — Видите ли… Тимофей Севастьянович, непревзойденный знаток киевского Подола и верхнего, Княжьего града, всю жизнь верил, твердил, предчувствовал, если хотите, что рано или поздно наткнется на клад. Киев в этом плане, поверьте мне, дураку, воистину неисчерпаем. Это настоящий золотой колодец. Полагаю, что давнее предчувствие Медовникова сбылось, подтвердилось, осуществилось, он вычислил тайник, схрон, но не утерпел, поделился с кем-то тайной, и эта ошибка стоила ему жизни.

— Предположим, вы правы… Как думаете, если бы клад оказался в руках Медовникова — в прямом, так сказать, смысле, как бы он им распорядился?

— Строго по закону, — нахмурился Палихата, тут же почему-то став весьма симпатичным Олегу, который уважал справедливых и объективных людей. — Он передал бы ценности государству, получив причитающееся ему лично вознаграждение. Раньше выплачивали четверть от стоимости найденного. Сколько сейчас, не знаю.

— Ваше предположение заслуживает внимания, — сказал Лободко. — И все же пока это шкура неубитого медведя.

— Мне кажется, что я не ошибаюсь, — упрямо произнес Палихата. — Такой вывод напрашивается сам собой, особенно после вашего рассказа о том, как выглядело жилище Медовникова после преступления.

— Не спорю, Федор Спиридонович, ваше рассуждение вполне логично, — заключил Олег. — Но очень часто истинный мотив преступления рушит все представления о логике.

Из спальни опять тихо выбралась умирающая собака, ткнулась носом в стенку коридора, лапы ее подогнулись, и она бессильно растянулась вдоль плинтуса.

* * *

Пять дней, прошедшие после убийства Медовникова, ничего нового следствию не принесли. Но шестой день получился воистину взрывным — у себя дома был обнаружен мертвым некий Стас Никольский, молодой человек, достаточно известный среди антикваров, филателистов, нумизматов, любителей коллекционировать ордена и медали, старинные раритеты. Как совсем скоро узнали Лободко с Солодом, которые заблаговременно, кстати, предупредили коллег из райотделов милиции, что у них определенный интерес к событиям в кругах, коим не чужда киевская и вообще старина, Никольский не только приобретал и сбывал артефакты, добытые в результате незаконных раскопок, а и сам их предпринимал в Крыму и Северном Причерноморье.

На первый поспешный взгляд, это было чистое самоубийство. Стас висел с высунутым затверделым языком в петле из капроновой веревки, какой обычно пользуются рыбаки, цепляя к ней якоря, «кошки». Конец веревки был привязан к одной из двух толстых цельнометаллических загогулин, на которых когда-то держались антресоли. Штукенция эта, кронштейн, была глубоко вбита в бетон над кухонной дверью и, если понадобилось бы, выдержала еще не одного Стаса.

Первый осмотр трупа показал, что сила к покойнику не применялась — никаких следов побоев, пыток, грубого физического принуждения. Предсмертная записка отсутствовала.

— Запутался, наверное, в темных своих делишках, — предположил старший лейтенант Солод. — Кому-то крупно задолжал или перешел дорогу.

Ростом Стас был невелик — так, мужичок с ноготок, метр пятьдесят с кепкой. А внешне он смахивал на зверька — то ли хорька, то ли суслика, то ли тушканчика. Такие вот мелкие, несимпатичные черты лица.

Грешно говорить, но труп был не первой свежести — и запах от него уже шел, и трупные пятна на теле вызрели.

— Дня два висит, если не больше, — на глазок определил судмедэксперт Борис Волынский. — Более точную дату назову после вскрытия, вечером.

— Хорошо бы, — откликнулся майор Лободко.

Стас Никольский собственного жилья в Киеве не имел. Квартиру, ставшую его последним пристанищем, он снимал уже два с половиной года и, по словам хозяина, ни разу не подвел его с уплатой — всегда в срок, полная сумма. Женщин не водил, а если даже и водил когда, то тихо, не привлекая ничьего внимания.

— Чересчур коммуникабельным я его не назвал бы, — сказал хозяин квартиры, рыжий увалень-губошлеп, от которого попахивало пивом. — Шумных компаний здесь не примечал. Конечно, наведывался к жильцу далеко не каждый день, может, просто не попадал на какие-то междусобойчики.

— То есть, никого из тех, кто ходил, скажем, в друзьях или приятелях Никольского, вы не запомнили, — уточнил Лободко.

— Никого. Везло, видать, моему несчастному жильцу. Но однажды везение кончилось, и подвел он меня, честное слово, под монастырь!

Рыжему увальню-губошлепу не очень-то было жалко жильца, он больше горевал, что репутация его сдаваемого внаем жилья теперь подмочена.

— Я, поверьте, держусь на плаву благодаря ей, — он обвел руками все вокруг себя. — А кто теперь сунется ко мне в постояльцы? Если кто и пойдет, так на второй день выселится. Добрые соседи расскажут, что квартира эта нехорошая. Сейчас люди в мистику ударились, верят в призраков, домовых, барабашек, в отрицательную энергетику. И откуда он только свалился на мою голову, этот Стас?

— Не переживайте так, со временем, думаю, все позабудется, — для приличия посочувствовал губошлепу Лободко.

Кивком головы он подозвал к себе Солода:

— Миша, осмотрите все здесь самым тщательным образом.

Ему хотелось выйти поскорее из этой унылой квартиры с ее запущенностью, затхлостью, ветхой мебелью, продранным в нескольких местах линолеумом, выйти на воздух, шагнуть прямо в бесснежный, солнечный и теплый, будто не зима на дворе, а весна, день.

* * *

Нет, сводить счеты с жизнью Стас Никольский вовсе не хотел. Но кому-то очень хотелось, чтобы Стаса приняли за самоубийцу.

Медэкспертиза нашла в крови Никольского приличное содержание алкоголя. Ничего, разумеется, исключать нельзя, но вдрызг пьяные люди практически никогда не уходят добровольно из жизни. Выпить столько, как он, а это не меньше, если не больше семисот граммов водки, а потом встать на табурет… Да он без всякой табуретки тут же грохнулся бы… Значит, кто-то напоил Стаса вусмерть, потом поднял, поставил впавшего в бессознательное состояние парня на табуретку, набросил на его шею петлю и вытащил из-под ног табуретку. Стоял, наверное, и наблюдал, как тот дергается.

Но главный сюрприз состоял в другом. При тщательном осмотре квартиры, вещей покойного были обнаружены несколько чешских монет разного достоинства — в кармане легкой куртки-ветровки. Дактилоскописты установили: отпечатки пальцев Стаса Никольского абсолютны идентичны отпечаткам на монете, найденной в квартире Медовникова, а также на рюмке из-под коньяка.

— Кажется, дело в шляпе, Олег Павлович, — довольно улыбнулся старший лейтенант Солод. — Это я по поводу убийства Медовникова. А вот кто и почему задушил Никольского — загадка.

— Загадка, которую надо разгадать, Миша, — несколько назидательно произнес Лободко. — Ну, некоторая ясность имеется, однако вопросов прибавилось. Как-то все уж будто по заказу: не знаете, кто порешил краеведа? Да это я, который сам полез в петлю… Тот, кто инсценировал самоубийство Никольского, особенно не рассчитывал, что мы купимся на его грубую уловку. Почему? Хотел дать знать, что убийца понес заслуженное наказание? Что в роли карающей десницы выступил он сам, а не правосудие? Дескать, Медовников, почтенный гражданин, отомщен, а по этому негодяю особо горевать и нечего. А может, разгадка в рюмке?

— Какой еще рюмке? — удивился Солод.

— Из кухонного серванта. Хорошо протертой, идеально чистой. Никаких следов на ней нет. Будто не человек ее поставил на место, а она сама выпорхнула из полотенечка и приземлилась на полку.

— Олег Павлович, вы хотите сказать… — Солод поднялся со стула, сделал несколько шагов по кабинету майора, — …вам кажется, что у Медовникова был еще кто-то…

— …Третий. Или второй — из гостей, — подтвердил Лободко. — Конечно, это из области предположений, но этот, неведомый нам преступник, постарался не оставить следов после себя. Он привел в порядок рюмку, из которой пил коньяк, подкинул втайне от сообщника монету с отпечатками его пальцев, потом, через два дня — Тимофея Севастьяновича убили пятнадцатого декабря, а Никольский оказался в петле семнадцатого, избавился от него самого, представив дело так, что тот ушел из жизни по собственной воле. В принципе, поверить в самоубийство можно, если б не два обстоятельства. Первое, послабее, пьяный в дым мужик мог, конечно, смастерить петлю, хотя в это не очень-то верится. Второе — меня очень смущает эта чистая рюмка. Поэтому я склонен думать, что Стаса убили. Зачем? Знаешь, Миша, в шахматах фигуру жертвуют ради того, чтобы обострить игру, получить позиционное преимущество, позволяющее развить матовую атаку. Первая выгода дружка Стаса, назовем его так, — вывести следствие прямиком на убийцу Медовникова, расставив тем самым точки над «і»». Вторая — убрать ставшего ненужным сообщника. Третья — превратиться в единоличного обладателя тайны, которой располагал краевед.

— Логично, стройно, комар носа не подточит, — похвалил Солод шефа.

— Спасибо за комплимент, Миша, но это всего лишь версия, которую начнем отрабатывать. Ищем того, кто отправил Никольского на тот свет. А немногим ранее, возможно, и Тимофея Севастьяновича Медовникова. Пожалуйста, узнай все-все-все про Стаса. Выясни, бывал ли он в Чехии, если да, то когда и с какой целью. Установи круг ближнего и дальнего общения. Его отношения с женщинами, деловыми партнерами… Короче, действуй…

 

ГЛАВА III

С утра Андрею Феликсовичу Круликовскому нездоровилось. Ломило затылок, а это был верный симптом, что повысилось, и наверняка резко, давление, хотя с утра он проглотил традиционную таблетку «Нолипрел форте». Вполне может быть, что виновата погода — вчерашний легкий морозец внезапно сменился туманом и слякотью. Эти противные атмосферные перепады Андрей Феликсович, как старый гипертоник, переносил плохо.

Несмотря на то, что батареи отопления в квартире были горячими, а сам он был облачен в теплый махровый халат да вдобавок прикрыт шерстяным клетчатым шотландским пледом, Андрей Феликсович то и дело зябко передергивал плечами — в дом, как всегда во время оттепели, тихой змеей вползал холод.

Он отложил в сторону недочитанный томик Марка Алданова, натянул плед под самый подбородок и прикрыл веки. Захотелось сладко, по-стариковски подремать: Владислав, сын, от которого в обязательном порядке, как от работающего прибора, исходил шум — если он дома, работают сразу два телевизора, в его комнате и на кухне, блюет децибелами музыкальный центр, попеременно пищат, захлебываясь позывными, две мобилки, с утра завеялся в свою картинную галерею. Выставленная там модерновая живопись мало кого привлекает, прибыли дает с гулькин нос, хватает лишь на аренду да коммунальные услуги.

— Этот твой бизнес от искусства рано или поздно пустит тебя по миру, — часто ворчал Андрей Феликсович, справедливо полагая, что в тридцать пять лет пора уж, да и гораздо лучше, иметь упитанную синичку в руке, нежели тощенького журавля в небе. Вон Юрек Дымек открыл салон красоты «Колибри» и после месяца работы от клиентов отбоя нет. Краковские панянки любят, чтобы их головки выглядели идеально.

— Папа, ты меня достал с этим Юреком, — злился Владислав, — он у меня вместе с панянками уже в печенках сидит. Знаешь что? Усынови его. Он достойно обеспечит тебе дальнейшую старость.

— Правда глаза колет, — кротко ответствовал Андрей Феликсович и замолкал, обиженно поджав губы. Бог с ним, если бы у Владислава не ладилось только с бизнесом. Не по душе отцу было и то, что сын исповедовал богемный образ жизни. Мотыльково-легкое, с усладами, бездумностью, неотягощенное грузом ответственности бытие очень нравилось молодому Круликовскому. Девушек и женщин он менял как перчатки. Контингент этот был неисчерпаем, как бьющий из-под земли ключ, — юные непризнанные художницы, студентки, официантки из ресторанов, манерные искусствоведши да прочие соблазнительницы, имя которым — легион! «Странно, что у такого абсолютно нормального, а вернее, весьма серьезного человека, как я, вырос столь легкомысленный сын, — иногда думал Андрей Феликсович. — Бывает, видимо, что неподалеку от раскидистой яблони падает червивое яблочко…»

Впрочем, хотя сыном он был недоволен, тем не менее любил его и в душе надеялся, что тот когда-нибудь остепенится. Как бы шампанское не пенилось, все равно пузырьки полопаются, исчезнут.

С этой мыслью, обнадеживающей, как вид близкого берега для уставшего от плавания моряка, Андрей Феликсович и погрузился в сладкую, достаточно глубокую дрему. А проснулся оттого, что вдруг увидел себя босым на цветущей, из самого детства, леваде, которая расстилалась за его родным селом на Виннитчине; мягкая, как спорыш на подворье, трава приятно холодила ступни, но отрада на душе длилась недолго, уступив место ужасу, — прямо на него бежал, выставив крепкие острые рога, черный бугай с боталом на шее. Ботало звенело, звякало громко, непрерывно, этот звук, тревожный, нарастающий, противно сверлил барабанные перепонки, и когда стало вовсе уж невтерпеж, когда сердце от страха зашлось больно, невыносимо тоскливо, Андрей Феликсович проснулся. Оказалось, этот поначалу приятный сон стал выморочным благодаря настойчиво звонящему телефону. Оставаясь в кресле, Андрей Феликсович потянулся к журнальному столику из черного полированного дерева и снял трубку. Уже через несколько мгновений из его уст вырвалась смешанная польско-русская речь:

— О Езус Мария! О Матка Бозка! Какое несчастье! У меня не укладывается в голове, я отказываюсь в это поверить!..

Звонила Илона Медовникова, которая сочла своим долгом сообщить Круликовскому о внезапной и трагической гибели его старинного приятеля.

— Но кто это сделал? Почему?

Ответа на этот вопрос он не услышал, да и не мог услышать — что могла сказать ему Илона.

— Андрей Феликсович, дорогой мой, покопайтесь в памяти, может, припомните нечто такое, чем папа способен был заинтересовать преступника, — попросила она.

— Добже, — согласился Круликовский. — Я подумаю. Господи, как я рад, что Владислав сумел передать Тимофею мой последний привет.

— Каким образом? — удивилась Илона.

— Владислав дней десять назад возвратился из Киева. И по моей просьбе побывал у твоего папы.

— Я почему-то ничего об этом не знаю, — растерянно сказала Илона. — Я, правда, навещаю его дважды в неделю, вернее, навещала, чаще, к сожалению, не получалось. Да, теперь понимаю, я находилась в командировке, и в Киев возвратилась на следующий день после его смерти…Конечно, он не успел мне рассказать, что Владислав побывал у него в гостях. Кстати, Андрей Феликсович, как он поживает?

— Да потихоньку, Илоночка. Звезд с неба не хватает. Держит небольшую картинную галерею, которая, по-моему, на ладан дышит. В Киев, между прочим, Владек съездил, чтобы ближе познакомиться с творчеством молодых украинских постмодерниствов. С прицелом на то, чтобы организовать выставку их произведений в Кракове…

Известие о смерти Тимофея Медовникова опечалило Круликовского — все-таки их связывало очень многое. Оба были почти ровесниками — Андрей старше всего на два года, оба окончили факультет экономической географии в Харьковском университете, а потом, когда познакомились в Киеве, обнаружилось, что и тот, и другой питают страсть к истории Киева — его топонимике, его площадям, улицам, местам былых торжищ, ярмарок, аукционов, мостам, мосткам, арсеналам, крепостям, церквям, соборам, монастырям. Их интересовало все — где и как проходили массовые увеселения киевлян, количество и месторасположение публичных домов в дореволюционном городе, состояние преступности на том или ином временном отрезке, гастрономические предпочтения горожан. Каждая крупица добытого с великими архивными трудами, припорошенного пылью столетий знания вызывала у них тот же восторг, что и золотая песчинка, примеченная на неизведанном, безлюдном берегу реки старателем после промыва донного песка.

Андрей Феликсович сидел в кресле с закрытыми, как и прежде, глазами, но ни легкая дрема, ни тем более глубокий сон не одолевали его. Он думал о том, что после обеда надо будет выйти в город, зайти в расположенный неподалеку от их дома костел, где некогда правил службу тогда еще молодой ксендз Кароль Войтыла, впоследствии Папа Римский Иоанн Павел II, и поставить свечу за упокой души незабвенного приятеля, помолиться о том, чтобы Господь приветил его в своих небесных высях. Потом он наведается на рынок, где купит овощей, мяса и сыру, отнесет их домой и опять вернется в городскую толчею, отыщет заповедный островок тишины и некоторого уединения — парковую аллею, скверик, где можно походить, присесть на лавочку, ну, а уж потом в какой-нибудь кофейне обязательно закажет чашечку горячего капучино. Так он несколько отвлечется от скорбной новости, пришедшей из Киева. Отвлечется, но не более.

Андрею Феликсовичу очень хотелось тут же, немедленно, переговорить с сыном, чтобы прояснить для себя некоторые вещи. Однако ни телефон галереи, ни оба мобильника Владислава не откликнулись. Оставалось ждать его прихода домой.

Но сын дома так и не объявился. Переночевал, видать, где-то на стороне, что, в общем-то, было для него привычным делом.

* * *

Эта ночь была ночью неумеренной пьянки и злого секса.

Такие два определения из сотен, тысяч существующих выбрал Владислав, едва продрал глаза белым уже днем, и эти определения были предельно точны — как внезапно найденные математиком формулы или поэтом — рифмы.

Владислав попытался вспомнить, где, в скольких местах они кутили, но на четвертой или пятой питейной точке сбился со счета. Вернее, память дала сбой. Отчетливо лишь помнилось, что исходной точкой явилась его собственная галерея, где вдвоем с Данутой они усидели бутылку «Поморской», потом взяли такси и нагрянули в «Маху обнаженную», такую же карликовую и бесперспективную, как и у него самого, галерею, держал ее столь же невезучий Томаш Жук, которому, впрочем, несказанно повезло, что Гойя давным-давно умер и не в состоянии уже выбить ему зубы из-за выставляемого тут топорного, примитивного ню, потом, это еще без сомнения, был какой-то ресторанчик, где их компания (Томаш был со своей пассией Каролиной) разбила на счастье несколько фужеров, чем вызвала неудовольствие хозяина, пригрозившего, что он вызовет полицию, если они тотчас не ушьются, и уж совсем смутно припоминались бары, где они дудлили коньяк, мартини, кофе, спорили друг с другом об искусстве и танцевали. А уж после Владислав оказался в крошечной квартирке Дануты…

Данка была худенькой, как топ-модель, испытывающая анорексию, но весьма сексапильной блондинкой, причем натуральной, с кудельно-желтыми, как солома на только что скошенном поле, волосами, голубыми, как соцветия цикория, глазами, и уходящими круто вверх, напоминающими эмблему «Мазды», бровями. Данка писала неплохие пейзажи, натюрморты, причем в определенно-реалистической манере, и нравилась молодому Круликовскому, который давно мечтал затянуть ее в постель. Она же, прекрасно понимая, чего он хочет, никак не давалась, играясь с ним, иногда сатанеющим от желания, как кошка с мышью, и он чувствовал, что она в душе смеется над ним или, скорее всего, ведет себя, как хозяйка винного погребка, которая спускается в его полумрак, берет в руки бутылку дорогого выдержанного вина, колеблясь, откупорить ее сегодня к званому ужину или нет. Повертев так и эдак, ставит все-таки на место. Интуитивно Владислав догадывался, что интересен ей, и, пожалуй, даже не как личность, а как красивый и сильный самец. Он и впрямь был высок, плечист, породист — короткий прямой нос, синие, еще синее, чем у нее, глаза, темные и густые, барханными волнами, волосы.

На все его предложения, попахивающие перспективой остаться с ним наедине — именно в том смысле, что будет предпринята попытка овладеть ею, Данута отвечала отказом. И только вчера, неведомо по какой причине, в ее защите, по ее, конечно, воле появилась брешь.

Брешь, обернувшаяся ночью злого, до самого рассвета, секса. Ни он, ни она не произносили никаких слов о любви. К чему лицемерие?

Владислав хотел раздеть ее, но Данута оттолкнула его и разделась сама. Несмотря на худобу, выглядела она чертовски соблазнительно, и это лишний раз подтверждало истину, что женская привлекательность, если иметь в виду красоту тела, зиждется не на размерах, а на пропорциях.

— Ну, чего пялишься? — беззлобно поддернула она и тут же предупредила: — Я даю тебе то, чего ты давно хотел. Попробуй только осрамиться. По полной программе, понял?

И получилось так, как Данута того и желала: ублажающей стороной был он, а она — ублажаемой. Он со сладкой злостью отдавал ей себя, она с не менее сладкой, чуть презрительной злостью его принимала. Он был рабом на этой галере секса, нисколечко не возражая против вымечтанного рабства, а она — надсмотрщицей, которой хотелось повиноваться. Галера вошла в гавань отдыха и покоя лишь тогда, когда декабрьское солнце яро принялось выполнять свои дневные обязанности.

— Как мужчина, ты неплох. Очень даже хорош, — похвалила Данка, поворачиваясь набок, лицом к стене. — Ты оправдал мои надежды. Пожалуйста, не пей сегодня. Во-первых, похмелье — шаг к алкоголизму, во-вторых, я приглашаю тебя на завтра к себе. Мне кажется, трезвым ты будешь еще лучше.

— Я постараюсь, — пробормотал он, вгоняемый в сон ужасной усталостью. — Я постараюсь понравиться тебе еще больше…

И вот теперь, когда все добропорядочные краковчане, усердно потрудившись с утра, торопятся к обеденным столам или взятым из дома бутербродам. Владислав, перебрав в больной голове вчерашнюю, пропитанную спиртным одиссею, весьма часто прибегая к реконструкции событий или их домысливанию (обрыв, черт возьми, пленки!), уныло свесил ноги с хлипкого, неустойчивого раскладного диванчика — трижды они с Данкой переворачивались вместе с этим ложем любви, оказываясь на полу, и в голове у него была одна мысль: Господи, почему мне так плохо и что нужно сделать для того, чтобы стало чуточку легче?

Владислав стал на нетвердые ноги и отправился на кухню. Стакан холодной минеральной воды чуточку смягчил похмельный синдром. В шкафчике обнаружился молотый кофе «арабик». Что-то, а кофе Владислав готовить умел. Его крепкий вкус и аромат тоже слегка взбодрили его. Пару раз он выглянул из кухни — Данка еще спала. Простыня, под которой она вольно разметалась, подчеркивала предельное изящество ее тела. «Правильно говорят: худые девки — злое…е», — подумал Владислав и про себя засмеялся: — Я вчера побывал не в постели, а в соковыжималке. Да, эта девочка предпочитает единственно лишь фреш».

Если честно, Данка произвела на него большое впечатление своей инициативностью и изобретательностью Владислав и сам понимал толк в телесной любви, его мастерство любовника было разносторонним, отточенным, филигранным, женщины всегда получали от него то, что им хотелось и даже больше. Но практически всегда в дуэте соития первую скрипку играл именно он. Но этой ночью нею, или дирижером, выступила эта ненасытная худышка. Надо признать, своими сексуальными вывертами, вывихами, полнейшим бесстыдством, откровенностью в тех желаниях, которые другие предпочитают задавить в себе, как рвущийся наружу крик, она возбуждала Владислава, как никто и никогда раньше, доводила его до белого каления, до счастливого, блаженного умопомрачения.

Только потянулся к чашечке кофе, чтобы отнести ее Данке в постель, как позвонил отец. Он и вчера прорывался, но его вызовы сознательно игнорировались — Владислав не хотел портить настроение из-за отцовского, в общем-то, справедливого недовольства — сколько можно прожигать жизнь? Но сегодня нельзя было не откликнуться — старик разволнуется, так и до инсульта недалеко.

— Ты в порядке? — спросил Андрей Феликсович с плохо скрываемым раздражением.

— Как видишь, — сдержанно ответил Владислав.

— Точнее — как слышишь! — скрыть нотки раздражения отцу уже не удалось, — Когда-нибудь ты доиграешься и пожалеешь об этом, но будет поздно.

— Папа, чего ты хочешь? — приглушенно, чтобы не разбудить девушку, спросил Владислав. — Я приеду домой вечером.

— Да, в общем-то, ничего. Просто хотел сказать, что умер Тимофей Севастьянович Медовников. Вернее, его убили.

— Жаль, — немного помолчав, сказал Владислав. — Он произвел на меня хорошее впечатление — умный, эрудированный человек… Ты позвонил лишь ради того, чтобы сообщить о смерти своего приятеля?

— Да. Разве это малозначащий повод?

— Но я-то тут при чем?

— Не при чем! — согласился отец. — Ладно, извини.

Трубка замолкла, и Владислав с чашечкой кофе заторопился к Дануте. Она, конечно, уже не спала — телефонный разговор разбудил ее. Полусидя в постели, она обласкала Владислава летней цикориевой голубизной глаз, достойно, как графиня, а не дочь железнодорожного рабочего из приграничного Пшемысля, меняющего колеса у составов из России, Украины и Беларуси и открывающего им путь в Европу, приняла кофе, испытующе, едко спросила:

— Старые подружки?

— Отец! — скривясь, отмахнулся Владислав. — Для него мое отсутствие дома — повод для больших переживаний.

— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказала Данка, сбрасывая простыню и подбирая ноги так, что острые коленки оказались выше головы. То, что выставлены напоказ ее потаенные прелести, девушку совершенно не заботило.

Владислав, конечно, не упустил шанс бросить на Данку пристальный взгляд. Мгновенно отметил про себя, что опять налился желанием, как весенний клен соком.

Его готовность не укрылась от нее:

— Погоди, допью твой утренний кофе… Ты — настоящий шляхтич…

Она еще держала пустую чашечку двумя пальцами, а он уже торопливо и жадно целовал ее в губы, ловя горьковатый привкус кофе и какой-то еще нераскрытой, неразгаданной им тайны…

 

ГЛАВА IV

Солод выяснил, с кем более или менее тесно общался Стас Никольский за три года своего пребывания в Киеве, и пришел к выводу, что круг его приятелей, знакомцев, деловых, если можно так их назвать, партнеров состоял из полутемных личностей, то есть таких, которые по уши в криминале не завязли, но и на роль белых и пушистых тоже определенно не годились. Эти «товарищи» постоянно пребывали на грани фола, иногда даже заступая за опасную черту — скупка и перепродажа краденых из сельских церквей икон, живописных полотен из провинциальных музеев, не имеющих понятия о сигнализации, мимо этих цепких дельцов не проходил ни один мало-мальски стоящий предмет старины из уловов «черных археологов». Ясно, что раритеты, обладать которыми посчитала бы за честь любая страна, с легкой руки этих «жучков», «жуков» и «жучил» оседали в замкнутом пространстве частных коллекций или вообще уплывали за рубеж.

Между прочим, тщательный осмотр жилища Стаса Никольского не обнаружил ни одной ценной вещицы, и это лишний раз доказывало, что он, как и его друзья-единомышленники, неплохо разбираясь в антиквариате и смежных с ним областях, рассматривал это поле деятельности исключительно как бизнес.

Все, на кого удалось выйти Солоду, конечно, осторожничали, боясь сболтнуть лишнее, и когда дело доходило до Никольского, откровенно, и вполне искренне, терялись, потому что не могли даже предположить, из-за чего тот повесился. Или его повесили. Крупных денег он кому-то не задолжал, никому, насколько известно, дорогу не перешел, о каких-либо коллизиях на личной почве никто слыхом не слыхал. Практически все утверждали, что Стас вел довольно-таки замкнутый образ жизни, души первому встречному-поперечному не открывал. Конечно же, Михаилу Солоду намного легче было бы работать, если бы в его руки попал мобильный телефон Никольского. Но тот как в воду канул. Видимо, убийца предусмотрительно захватил его с собой.

Единственное, что удалось узнать наверняка, на все сто — Стас этой осенью побывал в Праге. Он выехал из Киева на поезде, мягкий вагон, трехместное купе 22 октября, а вернулся домой 2 ноября, тоже на поезде. По пути туда находился в обществе одного попутчика (третье место пустовало), личность которого по паспортным данным уточняется, обратно — вместе с одной супружеской парой, эти трое, возможно, расскажут что-то полезное.

— Значит, двадцать крон принадлежали Никольскому, — раздумчиво сказал майор Лободко после того, как выслушал Солода. — И он их случайно выронил в квартире Медовникова. Не думаю, что, отправляясь с визитом к краеведу, он нарочито, неведомо с какой целью положил в карман чешскую монету. Завалялась в кармане пиджака или брюк? Но обычно люди, возвратясь из дальних странствий, выкладывают из карманов ненужную заморскую мелочь, и лежит она тихонько себе в каком-то ящике стола.

— Нашли ж мы у Никольского эти чешские копейки в кармане куртки, — напомнил Солод.

— Да-да, помню. Как-то странно все это… Похоже, что тот, предполагаемый второй убийца, намеренно подкинул эти двадцать крон, чтобы указать нам — убийство на Печерске целиком и полностью на совести Никольского. Облегчил нам, благородный помощничек, задачу. Вот что, Миша — надо выйти на чешских коллег, пусть они подсуетятся — где, например, жил там Никольский, может, он каким-нибудь образом «засветился», с кем-то встречался, что-то, скажем, натворил. Дай запрос в чешское консульство — какую визу ему оформили, впервые ли он отправился на берега Влтавы или бывал там раньше…

* * *

Второму визиту майора Лободко Федор Спиридонович Палихата сильно не обрадовался, но сильно и не удивился. Правильно, видимо, будет сказать, что появление следователя у него в доме он воспринял как должное — как дождь осенью или снег зимой. Покорно склонил голову в ответ на приветствие и пригласил войти вовнутрь, в густое облако тягостного смрада от безнадежно больной, умирающей собаки.

Все было, как и в прежний раз, — Палихата уставился на усевшегося напротив в потертое кресло гостя блекло-голубыми, сквозь стекла очков круглыми, как у рыбы, глазами, а пальцы его, не в силах преодолеть давнюю привычку, тут же потянулись к чашке из-под только что выпитого чая, она тут же завертелась в его руках, даруя, как четки мусульманину, некоторое успокоение.

— У вас, наверное, ничего не получается, коль опять пожаловали к одинокому, вышибленному из активной жизни старику? — сочувственно поинтересовался Палихата.

— Нет, почему же, кое-что у нас уже имеется, — не согласился Олег. — Если воспользоваться языком математики, мы уже знаем, чему равняются некоторые иксы и игреки. Только вот пока еще непонятно, с какой целью вообще было составлено это уравнение, где они фигурируют.

— То есть, если перевести условия задачки, — усмехнулся Палихата, — на обычный язык, вам неясно, почему, с какой целью убили бедного Тимофея Севастьяновича. Я так вас понял?

— Абсолютно, — кивнул Олег, ловя себя попутно на ощущении, что начинает привыкать к непереносимому запаху от рыжей колли, которую вовсе не заинтересовало появление в доме чужого человека. «Все-таки, — мельком подумал майор, — человек — это существо, которое Господь наградил способностью к быстрой адаптации». Так он подумал, а вслух сказал: — Просто ума не приложим, чем преступник мог поживиться у совсем небогатого, по нынешним меркам, человека.

— Да я ведь, кажется, вам уже говорил, — с легким раздражением глянул на Олега старик. — Мое глубокое убеждение — в руки Медовникова попало нечто такое, — чашка из-под чая на мгновение, как земля, которой отказали в праве вращаться вокруг Солнца и вокруг собственной оси, застыла неподвижно в его пальцах, — ради обладания которым люди определенного сорта просто теряют голову. И способны на все! Повторяю — на все!

— Извините, но предположение, что Медовников располагал сведениями о каком-то мифическом кладе, кажется мне чуточку смешным, — мягко, чтобы не обидеть собеседника, произнес Олег. — Времена Честертона миновали, острова сокровищ, конечно, встречаются, но весьма и весьма редко.

— Как знать, — угрюмо ответил Палихата. — Догадка у меня одна, я ее нутром чувствую. Знаете что? Если и есть кто-то на земле, кто может хоть как-то прояснить ситуацию, так это Андрей Феликсович Круликовский. Сто процентов, естественно, не гарантирую, но если не он, то никто вам больше не поможет. Закадычными друзьями я бы их не назвал, но то, что Тимофей очень доверял Андрею, это совершенная правда. Вы вообще-то слышали эту фамилию — Круликовский?

— Да, — кивнул Лободко. — Она мне уже известна.

— Откуда, позвольте полюбопытствовать? — чашка из-под чая описала незамысловатую траекторию и зависла, как летающая тарелка в небе.

— Это имя назвала дочь Медовникова — Илона Тимофеевна.

— Ах, Илона… Молодец девка! Правильно мыслит… Круликовский, надеюсь, жив?

— Живет и здравствует. Но не в Украине, а в Польше.

— Знаю, что он туда уехал. Советую вам выйти на него, глядишь, что и расскажет.

В коридоре, соединяющем гостиную со спальней, появилась рыжая колли, постояла на нетвердых ногах, уставясь на хозяина и гостя незрячими глазами, и рухнула на пол — совсем как человек, которого вдруг оставили силы…

* * *

Солод достаточно быстро навел справки насчет «чешского периода» в жизни Стаса Никольского. Оказалось, что тому оформили туристическую визу для индивидуального тура, что само по себе являлось большой удачей — девять из десяти изъявляющих такое желание получают, как правило, отказ. Чехов можно понять — зачем им пополнять и без того многочисленный отряд украинских заробитчан-нелегалов у себя в стране? Что касается Никольского, то в консульстве четко объяснили: визу он получил на законных основаниях, в Праге вел себя достойно, ни в чем предосудительном замечен не был.

— Образцово-показательный мальчик, — саркастически заметил майор Лободко. — Вызвал у чехов полное доверие…

— Может, просто повезло с визой. Или какие-то знакомые посодействовали, или подмазал — с глубокомысленным видом сказал Солод.

— Хорошо, — произнес, как отрезал, Лободко. — Ну, а в Праге друг черных археологов где обитал?

— В гостинице «Рубикон» — этот второразрядный недорогой отель.

— «Рубикон»? — неподдельно изумился Лободко. — Что, разве Рубикон течет через Чехию? — Окончательно развеселясь, добавил: — Юлий Цезарь, как теперь понимаю, по происхождению чех? Миша, ты своей информацией заставляешь меня не думать, а смеяться.

Он действительно так звонко захохотал, что Солод тоже не выдержал, залился серебристым, как у девчонки-подростка, смехом.

— Чех, владелец отеля, скорее всего, поведен на Древнем Риме, — угомонясь и утерев слезы, высказал он предположение.

— Да уж, — сказал Лободко, — с хозяином гостиницы мы разобрались намного быстрее, чем с Никольским. Миша, и что же поделывал там покойный Стас? С кем общался, встречался, пересекался?

— Глухо, — скривился Солод. — О Стасе в Праге ни слова, ни полслова. Да и немудрено — он же не Джеймс Бонд, в конце концов! Туда каждый день таких стасов тысячи приезжают, тысячи уезжают. Администрация отеля, горничные Никольского абсолютно не помнят. Он паренек сам по себе невыразительный, вел себя тихо, законопослушно, лишний раз не чирикал — кому такой воробей запомнится?

— На границе, хоть туда, хоть обратно, таможенный контроль — никаких инцидентов?

— Голый ноль. Я, кстати, вышел и на попутчиков Стаса — туда он ехал с инженером из Днепропетровска, а возвращался в обществе супругов-киевлян. Тоже — голый ноль, — развел руками Солод. Сейчас он очень напоминал человека, который и рад бы помочь, да не в силах. — Единственное, Олег Павлович, что радует, — Никольский ничем не запятнал высокое звание украинского гражданина.

— Лучше б он его запятнал, — пробурчал майор. — Нам было бы куда легче…

Итак, возложенные на «чешский период» Стаса Никольского никакие, даже самые маленькие надежды не оправдались. Ну, съездил человек в Прагу, полюбовался Старым мястом, собором святого Витта, Пражским градом, Влтавой и островками посреди нее, Карловым мостом и благополучно возвратился в Киев, в съемную квартиру на Виноградаре. А вот почему он убил, или помогал кому-то убивать Тимофея Севастьяновича Медовникова, совсем не ясно.

— Ну что ты будешь делать? — сокрушенно воскликнул Лободко. — Только нам показалось, что торчат чьи-то ушки, как они исчезли. Не знаю, как ты, а я ждал от Праги чего-то большего.

— Олег Павлович, это дело пахнет висяком, — покачал головой Михаил Солод. — Я это понял еще тогда, в квартире на Печерске, у Медовникова… Извините, кто-то прорывается… Да, алло… Не хочется покидать ваш теплый кабинет, — Солод отключил мобильный телефон, — но придется чесать по вызову — какой-то мужик взял в заложницы двух молодых девушек.

— Губа не дура, — тонко улыбнулся Лободко. — Нет, чтоб коротать время с какими-нибудь старушенциями. Миша…

На этом слове теперь уже прервался майор, потому что и у него зазвонил телефон. Солод, уже собравшийся покинуть уютный, где все находилось в идеальном порядке, кабинет шефа, вынужден был задержаться, ведь Лободко что-то хотел ему сказать.

На проводе была Илона Тимофеевна Медовникова, то, что она говорила, крайне заинтересовало майора, и это не укрылось от внимания старшего лейтенанта, который, даже не зная, кто на связи, понял это по лицу Олега Павловича.

— Наверное, эта информация не представит для вас никакого интереса, но я все же считаю нужным сообщить ее вам, — сказала Медовникова. — Дело в том, что незадолго до смерти папы, если точнее, за считанные дни до нее, ему нанес визит Владислав Круликовский. Сын его лучшего друга, или приятеля, Андрея Феликсовича Круликовского, помните, я вам рассказывала, что сейчас он живет в Кракове.

— Да-да, помню. И что Владислав делал в Киеве?

— Кажется, он встречался с нашими художниками.

— Художниками? А чем он вообще занимается — по жизни?

— Как я поняла, причастен к миру искусства. Держит картинную галерею. Сказать что-то большее, Олег Павлович, затрудняюсь.

— А как встретил известие о смерти вашего отца Круликовский-старший? — теперь уж Солод догадался, кто вышел на связь с майором.

— Очень расстроился. Заплакал.

— Илона Тимофеевна, вы даже не представляете, насколько важно то, о чем вы сообщили. Далек от утверждения, что это чем-то нам поможет, но для следствия все мелочи важны. Отрицательный результат — тоже ведь результат, верно? Дайте мне, пожалуйста, номер телефона Андрея Феликсовича. И его домашний адрес.

— Телефон есть, записывайте… А адрес я посмотрю у папы в бумагах…

Лободко положил трубку и со значением уставился на Солода, совсем скоро нарушив молчание.

— Ты почти все понял, правильно? Сын лучшего друга Медовникова приезжает из Кракова и навещает Тимофея Севастьяновича накануне его убийства. Совпадение, случайность? Вполне! Визит связан с преступлением? Тоже не исключается. Миша, разберешься там, с заложницами, имею в виду, и сразу займешься отработкой этого, ну, скажем так, следа. Когда молодой Круликовский, его зовут Владислав, приехал в Киев, когда уехал, где жил, ограничился ли одной столицей или съездил еще куда-то… Словом, все-все-все, что можно о нем разузнать — разузнай! Лады?

После того, как старший лейтенант аккуратно притворил за собой дверь его кабинета, Олег замер, как изваяние. Глаза его неотрывно смотрели на висящий на стене напротив радиоприемник «Альтаир», обычный трехпрограммный приемник, на котором четырьмя зелеными цифрами высвечивалось время. Тот, кто сейчас перехватил бы взгляд Лободко, обязательно отметил бы, что он, взгляд этот, совершенно ничего не выражает, что в нем — никакого проблеска мысли. Но это было не так. Олег думал, и весьма конкретно, о том, что, выходит, Федор Спиридонович Палихата, которому он не очень-то поверил — якобы один Круликовский может знать, из-за чего убили его приятеля-краеведа, чем черт не шутит, прав?

* * *

После сытного и, разумеется, очень вкусного воскресного обеда сладко подремать Олегу Лободко не удалось, потому как, едва его основательно разморило — зыбкая разница между явью и сном вот-вот исчезнет и раздастся первый, еще робкий, не очень-то громкий, застенчивый, что ли, всхрап, в соседней со спальней комнате, а именно в холле, между Лерой и Ирой разгорелась баталия. Легкая, еле слышная, будто две юные змейки зашипели, пикировка постепенно переросла в звучную перебранку — на девчоночьем, разумеется, уровне.

— Ты постоянно пользуешься моей косметичкой, а я один раз попросила твою подвеску, и ты ее пожалела дать! — маленьким коршуном налетала на долговязую Леру Ирка — ее темперамента с лихвой хватило бы на пяток мексиканок или десяток итальянок.

— А ты помнишь, когда я хотела надеть твой сиреневый топик, а ты хай подняла? — припомнила старую обиду Лера, с некоторым высокомерием поглядывая сверху вниз на полыхающую праведным гневом Ирку — так матерая голубка косит оранжевым глазом на отвоевывающую у ее ног зернышко воробьиху с ее мелким поскоком.

— Когда, когда это было? Зачем ты говоришь неправду? — Ирка дошла уже до крайней точки кипения, и Олег понял, что перебранка сейчас окончится потасовкой с взаимным отталкиванием и царапаньем, потому счел необходимым оперативно вмешаться в ссору:

— Ну-ка, быстро прекратили! А то наряд вызову! Тоже мне сестры!..

Вообще-то сестры дружили и друг без дружки тосковали, места себе не находили, однако подростковые ссоры между ними нет-нет, но вспыхивали, вызывая у Натальи искреннее негодование, а у Олега — снисходительную усмешку.

Ссора, может, еще продолжилась бы, но уже пошла на убыль, потому что отца девочки слегка побаивались, как тут зазвонил стационарный телефон, Олег снял трубку, и в квартире воцарилась тишина — сработало семейное правило типа «нельзя выносить сор из избы».

— Олег Павлович, вы стоите? — задорно спросила трубка голосом Михаила Солода. — Тогда присядьте, а то упадете и ушибетесь. Дело в том, Олег Павлович, что сын Андрея Феликсовича Круликовского, Владислав, прилетел в Киев девятого декабря, это была среда, а улетел шестнадцатого декабря, тоже в среду. Медовникова, как помните, убили в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое декабря. Значит, Владислав в это время находился в Киеве.

— Миша, я не ушибся, но, если честно, вздрогнул, — признался Лободко. — По-всякому, конечно, бывает, но мне сдается, что это не случайность. Не исключаю, что мы вышли на прямой след, — проговорив это, Олег, как и во время телефонного разговора с Илоной Медовниковой, опять вспомнил Федора Спиридоновича Палихату. Прозорливец он, что ли? Но вслух поинтересовался:

— А когда, вернее, в котором часу он вылетел из Киева?

— В четырнадцать тридцать. Рейсом самолета «Польские авиалинии».

— Если предположить, что он убийца или как-то причастен к нему, то по времени все укладывается, все сходится…

До ушей дочек кое-что из этого телефонного разговора донеслось, и едва Олег положил трубку, Ирочка испуганно спросила:

— А что, кого-то убили?

— Вы уже нашли убийцу? — подключилась и Лера.

— Девчонки, не забивайте себе голову всякой ерундой, — строго сказал Олег. — Насмотрелись ужастиков? Ну-ка, марш в детскую! И чтоб я вас не видел и не слышал! Я, если получится, чуть покемарю, поэтому не шумите.

Но подремать ему не удалось — после сообщения Солода сон не шел. Значит, в деле Медовникова появился новый фигурант? Олегу очень хотелось надеяться, что следствие получит мощный и весьма обнадеживающий импульс.

 

ГЛАВА V

Отец и сын Круликовские были очень похожи: у обоих прямые породистые, с легкой горбинкой носы, крупные голубые глаза, почти одинаковый рисунок полных чувственных губ — у Андрея Феликсовича, правда, они слегка увяли, ужались. Но, несмотря на удивительное внешнее сходство, внутренне они довольно-таки разнились: любой заинтересованный взгляд на них весьма быстро выявил бы серьезность, сдержанность, врожденное благородство, которые угадывались во всем облике отца, и некое легкомыслие, капризность, леность, флюиды коих источала фигура сына.

Андрей Феликсович с утра чувствовал себя неважно: не хватало воздуха, дышалось так, будто он сидел в обнимку с горячей батареей отопления.

— Тебе плохо? — участливо спросил Владислав, заметив, как густо порозовело лицо отца. — Поди-ка лучше приляг.

— Пустое, — отмахнулся тот. — Впрочем, надо будет померить температуру. Не исключено, что я простыл. Вчера во время прогулки у меня озябли ноги.

— Носи теплые сапоги! А то щеголяешь в своих любимых туфельках!

— Они на овчинке, — возразил Андрей Феликсович.

— Но на тонкой подошве! Хороши, когда на дворе несколько градусов тепла. А тут мороз!

Владислав подошел к окну: деревья, еще не расставшиеся с утренним инеем, выглядели суперкрасиво — как узоры на вышиванке «белым по белому», их он запомнил еще со своего украинского детства, и асфальт тоже белый от снега, и даже голуби, которые зябко ерошили перья и выискивали что-то в снегу, как на подбор, белые.

Вовсю светило солнце, все сверкало, переливалось, и если от этого блеска перехватывало сердце здесь, в городе, с его нагромождением домов, то что можно было бы испытывать где-нибудь в лесу или на загородной даче? Владиславу остро захотелось на улицу, на воздух, пройтись несколько кварталов пешком до своей картинной галереи. Приятное, спокойное течение мыслей, навеянных красотой зимнего дня, прервали слова отца:

— Расскажи-ка мне еще раз, как прошла твоя встреча с Медовниковым.

— Но зачем? — с некоторым раздражением сказал Владислав. — Добавить мне абсолютно нечего.

— Затем! — с еще большим раздражением произнес Андрей Феликсович. — Затем, что ты видел человека незадолго до его смерти. Неужели тебе ничего не бросилось в глаза? Тимофей Севастьянович был совершенно спокоен, его не покидало душевное равновесие?

— Представь себе — да! — резко ответил Владислав. — Он, повторяю, был радушен, слегка взволнован — приятно, радостно взволнован тем, что его посетил сын старого друга, коллеги, он расспрашивал о тебе, о твоих успехах в изучении старого Кракова, интересовался нашим бытом, материальным положением — хватает ли нам денег на житье-бытье, участливо выяснял, как ты обходишься без мамы. Ну что еще сказать? Тимофей Севастьянович накрыл импровизированный столик — колбаса, сыр, паштет, бутерброды с красной икрой, тарелочка с семгой, угостил меня рюмкой водки. Посидели, попили чайку… Я, конечно, передал ему твои презенты…

Андрей Феликсович передал приятелю бутылку «Belvedere», одну из лучших польских водок из категории суперпремиум, достаточно дорогую — от 20 долларов и выше, набор открыток старого Кракова, куколки поляка и польки в национальных костюмах.

— Папа, поверь, ничто меня не насторожило, не встревожило, не зацепило… Передо мной был человек, у которого на душе было хорошо и покойно. Даже обладая сильно развитым воображением, я ни за что бы не предположил, что Тимофею Севастьяновичу осталось жить два дня…

— Ты один пришел к Медовникова? Или…

— Что — или? — недовольно спросил Владислав, чувствуя, как в нем нарастает неприязнь к отцу — прямо-таки не родитель, а следователь.

— Или с кем-то? — уточнил Андрей Феликсович.

Владислав тяжело вздохнул — как ученик, который никак не возьмет в толк, чего от него добивается назойливый препод, и отстраненно замолчал.

— Ты не хочешь мне ответить? — бесстрастно, каким-то потухшим голосом не то спросил, не то подтвердил Андрей Феликсович.

— Один! Один! — зло, на высокой ноте теперь уже крайнего раздражения выкрикнул Владислав. — Кого я мог взять с собой в этом давно уже для меня чужом городе? Папа, извини, но мне нужно в галерею!

— Ты тоже прости меня, сынок, — печально произнес Андрей Феликсович. — Как я понимаю, Тимофея убили лишь из-за одного…

* * *

С Владиславом Круликовским, который имел честь почтить Киев своим присутствием, вырисовывалась следующая картина. Никуда из столицы он не выезжал, местом проживания избрал гостиницу «Лесной олень», что располагалась в Дарнице. Ни горничных, ни портье ничем особым не впечатлил — привлекательный воспитанный постоялец, никого в номер не приводил, пьяным замечен не был, ну, может, пару раз пришел подшофе. Всегда ли ночевал в гостинице? Пожалуй, да, хотя это можно подвергнуть сомнению — что стоит жильцу взять вечером ключ от номера, а ближе к ночи укатить вместе с ним в неизвестном направлении? Весьма проблематичным оказалось установить, с кем общался Круликовский по профессиональной, так сказать, линии, но ищущий — да обрящет. Обзвонили всех владельцев картинных галерей, и четверо из них рассказали, с кем из киевских художников должен был встретиться Владислав. Как те потом подтвердили, он действительно вел с ними переговоры о том, чтобы выставить их полотна у себя в «XXI веке».

Это было все, что удалось накопать.

— Маловато, маловато у нас муки, чтобы испечь блин, — пробормотал Олег Лободко, который, если честно, питал большие надежды, что наконец-то следствие, как старатель, увидит на дне лотка золотые крупицы.

Оставалось одно: отправить запрос о помощи польским коллегам. Пусть они тихонько наведут справки об этом самом Владиславе Круликовском, не водятся ли за ним какие-либо грешки, не замешан ли он в чем-нибудь вызывающем подозрения. Надо отдать должное: поляки сработали оперативно — уже через две недели, сразу же после православного Рождества Лободко получил все, что удалось наскрести коллегам из Кракова. Ничего, в общем-то, интригующего — в криминале не замечен, административных правонарушений не совершал. Владеет картинной галереей, которая большого дохода не приносит. Холост, живет с отцом. В некотором роде легкомыслен, что проявляется в множестве случайных связей с женщинами. Не прочь выпить, но, в общем-то, в меру. Ведет, если разобраться, богемный образ жизни.

Первую страничку Лободко читал с выражением явного разочарования на лице, зато несколько строчек на второй странице заставили его чуть ли не подпрыгнуть на стуле: в прошлом году, сообщали поляки, Владислав Круликовский совершил две поездки за рубеж: в конце октября в Чехию, в декабре — в Украину. В Чехию! В конце октября! В том самом месяце, когда Прагу посетил Стас Никольский! Интересно, как это выглядит по дням? Если даты совпадут, появятся твердые основания предполагать, что у следствия есть верный шанс продвинуться вперед. Придется еще раз обратиться за помощью к чешским коллегам.

— Подготовь, пожалуйста, запрос в Прагу — относительно Владислава Круликовского, — попросил старшего лейтенанта Солода Лободко. — Примерно такой же, какой отправляли по Никольскому.

Ответ из Праги нанес и по Лободко, и по Солоду ошеломляющий точечный удар: Владислав, пребывая там, жил в отеле «Рубикон», в 308-ом, браво, педантичные чехи, номере! Никольский, получается, размещался рядом — в 307-ом! Чего-чего, а остерегаться нелепых, диких случайностей, которых так не любят сыщики, теперь не приходилось.

Оставалось одно: оформлять командировку в Краков, чтобы там, на месте, выяснить, каким образом пересеклись жизненные траектории Стаса Никольского, Владислава Круликовского и Тимофея Севастьяновича Медовникова.

 

ГЛАВА VI

Аэропорт «Краков» имени Иоанна Павла II встретил Олега Лободко такой густой снежной круговертью, что он поневоле удивился, как летчикам удалось благополучно посадить самолет. Снежинки были такими крупными, что вполне хватало одной, дабы полностью залепить глаз. Хоть автобус стоял в десятке шагов от трапа, Олег плотнее укутал горло пушистым шарфом — как все Тельцы, он боялся простудить горло.

В здании аэропорта было тепло, уютно, а воздух шелестел так, будто добрая сотня автомобильных шин на бешеной скорости соприкасалась с асфальтом — то дикторша сообщала о начале регистрации на очередные рейсы, взлетах и посадках; Лободко почудилось, что польская речь — одно сплошное, непрерывное, с сильным придыханием шипение. Минутой спустя разглядел человека в форме офицера полиции, который стоял посреди зала ожидания и держал над собой плакатик с его, Лободко, фамилией.

Янек Кочмарек, русоволосый круглолицый поляк с редкими бровями и синими-синими глазами, сказал, что довезет украинского гостя до главной комендатуры полиции города примерно за час.

— Если бы не метель, — улыбнулся, — нам хватило бы минут тридцати пяти.

Несмотря на обильный снегопад, дорога была нескользкой, и новенький полицейский «Фольксваген» бежал достаточно резво. Олег, не отрывая глаз от окна, все более убеждался, что польский пейзаж весьма напоминает украинский.

— И кто же, уважаемый Янек, из ваших сотрудников будет меня опекать? — поинтересовался он, с интересом наблюдая за тем, как впереди, метрах в ста от них, из придорожного леска безбоязненно вышла лань, грациозно поводила маленькой головкой на длинной тонкой шее, потом столь же смело направилась к трассе, намереваясь ее перейти. А по ту сторону трассы столь же непугливо протрусил куда-то заяц. Кочмарек погасил скорость, потом и вовсе остановился, обеспечивая лани безопасный проход через дорогу.

— Правда, красавица? — восхитился. — У нас, между прочим, за охрану живности, вообще природы взялись серьезно. Браконьеров заметно поуменьшилось… А заниматься вами, пан майор, будет капитан Кухарчик. Здислав Кухарчик. Толковый, грамотный офицер. На его помощь вполне можете рассчитывать.

Кухарчик сразу понравился майору Лободко — высоченный, широченный в плечах, с густой черной, во все лицо, но недлинной бородой, с открытым взглядом темных глаз. Он радушно поднялся из-за стола и заставил ощутить всю крепость своего рукопожатия. После традиционных расспросов типа «Как долетели?», «Что нового в Киеве?», «У вас так же холодно, как у нас?», Кухарчик спросил, каким конкретно временем располагает Лободко.

— Сегодня вторник, а в пятницу я улетаю, — ответил Олег. — Стало быть, у меня два с хвостиком дня.

С удовольствием отхлебывая отлично заваренный хозяином кофе, Лободко схематично очертил суть дела, из-за которого он оказался в Кракове. Внимательно выслушав гостя, Кухарчик одобрительно кивнул:

— Понимаю вас. Я бы в этой ситуации поступил аналогичным образом. Когда хотите приступить к делу?

— Сегодня же.

— С кого начнете?

— Пожалуй, с отца. Хотелось бы составить хоть какое-то представление о Владиславе Круликовском еще до знакомства с ним. Да и сам старик интересен тем, что может пролить свет на некоторые вещи, — сказав это, майор Лободко вспомнил Федора Спиридоновича Палихату, убежденного, что старший Круликовский наверняка владеет некоей сокровенной информацией.

— Добже, — согласился Кухарчик. — Сейчас Янек проводит вас в нашу столовую, вы ведь голодны, а я пока разузнаю, дома ли пан Андрей. После обеда поедем к нему…

Жилище Круликовских Олегу понравилось — несмотря на отсутствие женской руки, в квартире чисто, опрятно, паркетный пол блестит, мебель тоже, каждая вещь, вещичка, предмет знают свое место. На стене в гостиной висят несколько акварелей с видами Киева, явно купленные на Андреевском спуске в девяностые годы, когда хозяева еще были киевлянами, не забыт и Краков — на работах местных художников он (старые улочки, крепость, Мариацкий собор) представлен в золотисто-коричневых тонах, тогда как Киев заявляет о себе насыщенной цветовой гаммой.

На одной из книжных полок Лободко бросилась в глаза бронзовая пепельница в виде изношенного, там и сям в заплатах башмака явно с ноги какого-то одесского оборванца. Олег подошел поближе, с удовольствием рассмотрел ее, потом спросил:

— Курить, наверное, бросили?

— Давно уже. Лет двадцать пять назад, — ответил Андрей Феликсович.

— У моего папы, а смолил он отчаянно, была такая же пепельница.

— Тогда, в шестидесятые годы, за ней, между прочим, гонялись, дефицитной была эта вещичка.

— Да, — улыбнулся Олег, — не думал, что в Кракове вспомню отцовский дом.

Андрей Феликсович тоже улыбнулся — удивление, настороженность, неприязнь, которые выразительно проступили на его лице, когда, открыв дверь, он увидел офицера польской полиции и человека в штатском, теперь вроде постепенно истаяли, их сменило спокойное ожидание. Здислав Кухарчик, назвав себя и представив Олега, деликатно оставил их вдвоем, пообещав заехать часа через полтора-два.

— Итак, я слушаю вас, — произнес Андрей Феликсович, усадив гостя на диван, сам же разместился в кресле.

— О том, что произошло с Тимофеем Севастьяновичем Медовниковым, вы знаете, — утвердительно сказал Лободко.

— Да, мне позвонила его дочь Илона. Это известие потрясло меня.

— У вас никаких нет предположений, из-за чего могли убить Медовникова? Понимаю, последний добрый десяток лет вас разделяло расстояние, но вы все-таки общались друг с другом — по телефону, переписка. Может, Тимофей Севастьянович дал вам понять, что над ним сгущаются тучи, что ему кто-то или что-то угрожает?

— Нет, — покачал головой Круликовский. — Ни о какой-либо реальной опасности он не говорил, никакие предчувствия его не тяготили. Он был полон своего обычного оптимизма. Олег Павлович, а почему вы именно мне адресуете эти вопросы?

— Ваши многолетние добрые отношения с Медовниковым дают мне право на это, — не очень-то убедительно ответил Олег.

— Ну, знаете ли… Это далеко не повод… Сдается мне, дело тут вовсе в другом…

— В чем же, Андрей Феликсович? — весьма натужно улыбнулся Олег.

— Думаю, что кто-то просто назвал вам мою фамилию.

— Если честно, то да, — не стал дальше таиться Олег.

— И кто же именно?

— Позвольте мне промолчать.

— Ладно… Я, в принципе, догадываюсь, кто меня изобразил эдаким всеведающим дедом…

— Очень прошу вас, Андрей Феликсович, помогите, если это в ваших силах, следствию. Наша цель — найти преступника и наказать его. Думаю, что и вам хочется того же, — искренне, взволнованно произнес майор.

— Хорошо, — хозяин, остановив взгляд на госте, задумался. В воздухе повисла тягостная пауза. Непонятно было — то ли он собирается с мыслями, то ли колеблется, рассказать о чем-то следователю или нет. Наконец Андрей Феликсович вздохнул и спросил:

— Вы когда-нибудь что-нибудь слышали о златниках, или, по-другому, золотниках?

— Нет, — честно признался Лободко. — Но, насколько могу судить, это что-то… золотое?

— Вы не ошиблись. Но продолжу — именно эти златники, по моему предположению, вполне могли стать причиной убийства Тимофея Севастьяновича. Если позволите, — Лободко тут же согласно кивнул, — я прочитаю вам короткую лекцию об этих архиценностях. Итак, златники — это золотые монеты времен князя Владимира, которые чеканились совсем недолго — ну, год, от силы два. Необходимость в них возникла по двум причинам: во-первых, в денежном обороте Киевской Руси резко уменьшилась доля серебряных дирхемов, их называли кунами, или ногатами, поскольку арабский Халифат заметно сократил их чеканку. А еще в ходу были византийские и западноевропейские монеты, но их дефицит тоже ощущался. Во-вторых, нельзя отбрасывать и такое предположение, что стремление иметь собственную, так сказать, валюту было продиктовано желанием поднять, укрепить престиж державы, княжеской власти. Ведь что такое страна, имеющая, — Андрей Феликсович улыбнулся, — не гривню, а какой-то несчастный купонокарбованец? Не очень-то настоящая страна, правда? Олег Павлович, вам интересно?

— О, да!

— Теперь о том, что представлял собой златник. Вес его колебался в пределах четырех или чуть больше четырех граммов золота. Диаметр монеты — от 19 до 24 миллиметров. Аверс ее снабжен портретом князя Владимира. На нем шапка с подвесками, которая увенчана крестом, крест властитель также держит в правой руке, левая же покоится на груди. На монете отчетливо виден трезубец — родовой герб Рюриковичей. По кругу идет надпись кириллицей: «Владимир на стол…». На некоторых златниках, впрочем, фигурируют другие слова: «Владимир, а се его злато». Реверс, то есть обратная сторона монеты, украшен ликом Пантократора, Иисуса Христа.

— Андрей Феликсович, а вы что, нумизмат? — осторожно полюбопытствовал Лободко.

— Увы, монеты и ассигнации я никогда не коллекционировал. Но нумизматикой интересовался — на теоретическом, так сказать, уровне.

— А Медовников?

— Нумизматом он тоже не был. Но понятие о ней, конечно, имел. Знаете, все эти вещи — краеведение, история, нумизматика, геральдика, генеалогия и прочее, прочее находятся на определенном стыке. Одно так или иначе соприкасается с другим. Но продолжу: златники конца десятого века-начала одиннадцатого появились на Руси вскоре после ее крещения и чеканили их древнерусские мастера, весьма искусно, замечу, чеканили. Надобно подчеркнуть, что в качестве основы, образца был взят византийский солид. Так вот, златники — вещь чрезвычайно редкая. Всего в мире было найдено одиннадцать монет, одна из них безнадежно утеряна. Из оставшихся десяти семь хранятся в Эрмитаже, одна — в Государственном историческом музее в Москве, еще по одной — в Национальном музее истории Украины и Одесском историческом музее. Любопытно, что первый златник попал в руки Григорию (Георгу-Фридриху) Бунге, с именем которого связана знаменитая первая партикулярная, другими словами, частная аптека на Подоле. Открыл ее вообще-то немец Иоганн Гейтер, или Эйстер, а дело его продолжил зять Григорий Бунге. Кстати, Олег Павлович, знаете, где располагается эта славная фармация?

— Если не ошибаюсь, где-то на улице Притисско-Никольской, — смущенно ответил майор. — Несколько раз проходил мимо, но вовнутрь не заглядывал.

— Верно! — оживился Круликовский. — Именно там! Притисско-Никольская, 7! Но мы несколько отошли от темы. Как раз Григорий Бунге и купил у некоего служивого украинца редкостную монету, которому та досталась от матери. И было это в 1796 году. Спустя годы златником заинтересовался известный в Киеве коллекционер Могилянский. Семья Бунге продала монету ему — к несчастью, замечу, потому что раритет вскоре исчез и, насколько знаю, до сих пор не найден. Ну, дорогой Олег Павлович, теперь о златниках вы знаете почти все. Схематично, разумеется. Нас с вами нумизматами назвать нельзя, но как здравомыслящие люди мы в состоянии представить, каких баснословных денег стоит одна такая монетка. А если их семнадцать? Это миллионы долларов! У вас ведь, извините, у нас в Украине цену чаще всего обозначают в долларах, верно?

— Абсолютно, — подтвердил Лободко. — А почему вы сказали — семнадцать? Их что, нашел Медовников?

— Лучше всего на этот вопрос ответит его письмо, — Андрей Феликсович поднялся из кресла, подошел к мебельной стенке и выудил с верхней антресоли обычную канцелярскую папку. Потом достал оттуда конверт и протянул майору Лободко:

— Первую страницу можете не читать, ничего интересного для себя не найдете, а вот на обороте, думаю, как раз то, что вам нужно…

«То, что нужно», состояло из одного, но весьма емкого, спрессованного абзаца. «Не поверишь, дорогой Андрей, — писал Медовников, — но на склоне лет мне улыбнулась дикая, неслыханная удача — ко мне в руки попал план месторасположения клада, спрятанного киевским дворянином Полторацким в стене одного из домов в центре Киева. И речь идет не о шейных гривнах, колтах, браслетах, чашах, перстнях или каких-нибудь арабских золотых или серебряных дирхемах. Если, читая эти строки, ты стоишь, то присядь, пожалуйста, а то упадешь и зашибешься. Андрюша, дорогой мой, речь — о златниках времен князя Владимира Красное Солнышко. О семнадцати златниках, которые схоронены в кирпичной нише. Не мне рассказывать тебе, сколько сохранилось этих бесценных монет — ты прекрасно помнишь сию цифру. План, Андрюша, весьма хитроумный, и, чую, мне придется попотеть, чтобы его расшифровать. Никто сейчас о моей находке не знает, с сенсацией я не спешу, это не в моих правилах. Скажу честно: греет мне душу, что если клад действительно существует и будет обнаружен, я принесу большую таки пользу стране и некоторым образом увековечу свое имя. Но поживем — посмотрим».

Уже ради этого фрагмента письма Медовникова, подумал майор, ему стоило приехать сюда, в Краков.

— Андрей Феликсович, искренне благодарен за то, что показали мне письмо, — взволнованно сказал Олег. — У нас появился реальный шанс распутать это весьма нелегкое дело. Вполне возможно, именно этот план искали в квартире Тимофея Севастьяновича.

Перед тем, как отдать конверт с письмом Круликовскому, майор взглянул на штемпель — из Киева письмо ушло пятого октября, в Краков прибыло тринадцатого.

— Должен сказать вам больше, — после некоторого молчания произнес Круликовский, испытующе посмотрев на гостя. — Совсем незадолго до смерти Тимофея его посетил мой сын Владислав. Передал ему привет от меня, небольшие презенты. Ну, бутылочку нашей хорошей польской водки, что-то там еще… Владек рассказал, что Тимофей выглядел хорошо, принял его гостеприимно, подавленным или встревоженным не был. Ни малейшего намека на это!

— А чем занимается ваш сын?

— Он по специальности искусствовед. Сфера интересов — новейшая живопись. Несколько лет назад открыл небольшую картинную галерею, которая, увы, влачит жалкое существование. Хороший, неглупый малый, но… шалопай. Среда, знаете ли, накладывает свой отпечаток.

— Богемное житье-бытье? — улыбнулся Олег.

— В некотором роде, — вздохнул Андрей Феликсович. — Парню уже за тридцать, а все никак не остепенится. Корю, браню за нескончаемые связи, с женщинами, разумеется, но как об стенку горохом… Олег Павлович, вы ведь наверняка и с ним захотите встретиться?

— Непременно, — кивнул майор, про себя подумав, что отец точно уж предупредит сына, а это даст тому возможность подготовиться к беседе со следователем. Но какой-либо иной альтернативы не оставалось. И все же Олег, особо не надеясь, попросил: — Но… не сообщайте об этом Владиславу, чтобы… чтобы не напрягать его, не портить настроение. По многолетнему опыту знаю, что люди общению с нами не рады…

Андрей Феликсович неопределенно пожал плечами, и Лободко не понял, пойдет ли ему навстречу старик или нет. Зато сам Круликовский адресовал гостю из Киева прямой, как стрела, вопрос:

— Олег Павлович, ответьте честно, а не подозреваете вы моего Владека в… причастности к тому, что произошло с Тимофеем?

— С какой стати? — пришлось солгать майору. — У меня для этого, — снова ложь, — нет ни малейших оснований. Но ведь поймите, Андрей Феликсович, что такое следствие? Это в первую очередь опрос всех тех, кто хоть что-то может сказать о жертве преступника, кто что-то видел, слышал, знает, догадывается. Для нас, сыщиков, мелочей нет! Если вас не затруднит, дайте мне номера телефонов, по которым я смогу связаться с Владиславом. Кстати, его галерея далеко от вашего дома находится?

— Не очень, — ответил Круликовский, черкая по листку бумаги. — Как на меня, так близко. Вот, пожалуйста. Попытайте счастья, авось, сын еще у себя на работе.

Андрей Феликсович подошел к окну:

— За вами уже подъехали. Вижу в нашем дворе полицейский джип…

* * *

Наверное, внешностью своею Владислав Круликовский нравился всем без исключения, как нравится, например, доллар, или изысканный комплимент, или… Да мало ли еще какое «или»! Женщины, конечно, тотчас западали на этого породистого красавца, а мужчины должны были испытывать легкую зависть — повезло же парню!

Майор Лободко тоже высоко оценил его киношную физиономию и фактурную стать. Синеглаз, как Бред Питт. Высок, как Игорь Костолевский, благороден, как принц Чарльз. Правда, впечатление человека, исповедующего здоровый образ жизни, не производит: под глазами легкие круги, которые появляются то ли после возлияния, то ли после недоспанной ночи — присутствовало, пожалуй, и то, и другое. Намерения совершать утренние пробежки давно, конечно, уже заволок дым от сигарет. Вот и сейчас перед младшим Круликовским дымится чашечка кофе, дымится в пепельнице сигарета, а перед глазами у него глянцевый журнал, со страниц которого глядит зазывно и многообещающе красивая беззаботная жизнь.

О визите следователя из Киева Владислав не был предупрежден — наверное, Андрей Феликсович не дозвонился ему, а может, просто учел просьбу Лободко не волновать зря сына. Впрочем, скорее всего, первое.

Когда Олег представился, на лице молодого искусствоведа явственно проступила тревога, душевное состояние его мигом оказалось разбалансированным — пальцы, в которых вновь оказалась сигарета, задрожали, а синие глаза забегали, стали беззащитными, как у мальчика, которого родители приперли к стенке и вот-вот начнется не сулящее ничего хорошего разбирательство.

— Значит, ради одного меня вы приехали из Киева в Краков? — с некоторым страхом в голосе спросил Владислав, когда майор Лободко пояснил, с какой целью он появился здесь, в галерее.

— И ради вас тоже, — улыбнулся в ответ.

— А кто же еще вас интересует?

— Вообще-то задавать вопросы — это моя прерогатива, — засмеялся Олег. — Но так и быть, отвечу: я уже имел беседу с вашим отцом.

— А он что, имеет какое-то отношение к смерти Тимофея Севастьяновича? — резковато сказал Владислав, уже явно взявший себя в руки.

— К смерти Медовникова — нет, но к нему самому — да!

— Это почему же?

— Да потому, что Тимофей Севастьянович был его лучшим другом. Пройти мимо этого факта следствие не могло. Но меня, собственно, интересуют подробности вашей встречи с Медовниковым. Постарайтесь припомнить все детали, даже мельчайшие — это очень важно, ведь после встречи с вами прошло всего два дня, и его не стало.

По выражению лица молодого Круликовского майор понял, что у того отлегло от сердца.

— Он принял меня как родного сына. Обрадовался неимоверно. Все расспрашивал об отце. Интересовался моими успехами — что поделываю, ходит ли народ в мою галерею, сколько вообще картинных галерей в Кракове. Очень одобрил мою идею обмениваться вернисажами с Киевом. Спросил, с кем из тамошних коллег у меня намечены встречи. А еще — где я остановился, удобно ли мне в гостинице. Если что, сказал, перебирайся ко мне, места, мол, хватит. Пробыл я у Тимофея Севастьяновича часа полтора, от силы два. Выпили чисто символически, закусили, мне он приготовил кофе, себе заварил чай. Пожалуй, все.

— Вы один навестили его? Или с вами еще кто-то был?

— Д-да, — несколько неуверенно ответил Владислав, но тут же постарался сгладить впечатление, напористо и опять-таки резковато возразил: — А с кем же мне еще было быть?

— Ну, не знаю. Может, у вас в Киеве остались какие-нибудь старинные приятели, друзья детства?

— Ни с кем я у вас в городе не встречался. Я ж еще школьником уехал, четырнадцать лет мне тогда было. Знаете, сколько воды с тех пор утекло? А телефонные номера изменились, адреса у многих другие… Да, собственно, закадычных друзей у меня в том возрасте и не было…

— Владислав, а после этой вашей встречи вы еще были у Медовникова?

— Нет, — твердо ответил Круликовский. — Даже если бы очень захотел, то не смог бы — график плотный, все расписано по часам. К тому же коллеги мои народ неорганизованный, часто опаздывали, а то и вообще срывали встречу.

— Верю, — сочувственно сказал Лободко. — Люди искусства особой пунктуальностью не отличаются. Скажите, а вам знакомо такое имя — Никольский, Стас?

Наступила томительная пауза, похожая на ту, которую специально выдерживают телеведущие перед тем, как назвать имя победителя конкурса, только та пауза слегка щекочет нервы, а эта заставила мучительно напрячься, в первую очередь, конечно, Владислава…

Все-таки он сумел собраться, мысленно просчитав все «про» и «контра», и, придя, видимо, к мнению, что следователь блефует, берет на пушку, бесстрастно ответил:

— Нет. Такой человек мне не знаком. А почему вы спросили меня о нем?

— Стас Никольский причастен к убийству Медовникова. Свидетельством тому — неопровержимые улики.

— Но я-то тут причем? — попробовал изобразить искреннее удивление Круликовский, и это, в принципе, у него неплохо получилось.

— Владислав Андреевич, вообще-то в ваших интересах говорить правду и только правду, — жестко сказал Лободко. — Надеюсь, вы не станете отрицать, что осенью прошлого года, могу, в принципе, назвать точные даты, вы посетили Прагу? Не помните, кто жил в номере по соседству с вами? В 308-ом номере жили вы, в 307 — Стас Никольский.

— Ну и что? — вскинул вверх красивые густые брови Круликовский. — Я ведь не мог обитать в гостиничном вакууме. Кто-то по соседству со мной да жил.

— Да, конечно, — согласился Лободко — И все-таки как-то слишком уж много совпадений. Тот случай, когда количество переходит в качество. В нашем — наводит на определенные подозрения. Ладно, Владислав Андреевич, обдумайте сегодня хорошенько ситуацию, а завтра встретимся в полиции. Вам пришлют повестку на допрос, скорее всего, с нарочным…

* * *

То ли выполняя просьбу Данки, то ли оно как-то само собой получалось, но Владислав и впрямь после первой ночи с девушкой из Пшемысля почти не брал в рот спиртного. Однако сегодня оправдать уже сложившееся ее мнение, что трезвым в постели он гораздо лучше, чем под хмельком, не удалось, что не на шутку изумило худенькую, как подросток из семьи, где недоедание стало нормой, художницу.

— Не пойму, что это с тобой? — удивленно произнесла она, когда увертюра любви состоялась, а вот продолжение последовало вялое. — Неужели раньше ты глотал «виагру»? Если это так, то нам надо разбежаться уже сегодня. Я не признаю слова «эрзац» ни в искусстве, ни в любви.

— Похвальное стремление, — пробормотал Владислав, нежно оглаживая остренькое, полностью умещающееся в его ладони плечико Дануты, но ласковому этому оглаживанию не хватало искренности, оно делалось как бы по обязанности, единственно лишь затем, чтобы девушка не обиделась, а все потому, что Круликовский пребывал в другом измерении. Другими словами, руки делали одно, а голова занята была другим. Столь тонкая натура, как Данка, не могла не уловить этого. Но, будучи опять-таки по натуре не только тонкой, а и резкой, жесткой, она вместо того, чтобы проявить некоторое участие, безжалостно предложила:

— Может, уйдешь?

— Не завидую твоему будущему мужу, Данця, — снова пробормотал Владислав, прекратив поглаживать плечо девушки. Он вдруг рывком приподнялся на локте, навис лицом над ее лицом, и они тотчас сшиблись взглядами — быстро, неотвратимо, как две машины на встречной полосе.

— Почему? — спросила Данка с таким нескрываемым презрением, что ему, человеку, в общем-то, мягкохарактерному, остро захотелось тут же, немедленно хоть чем-то унизить ее, эту призрачную возможность предоставлял секс, где, что ни говори, а первенствовать предстоит мужчине: Владислав всей массой большого мускулистого тела навалился на островок не ведающей ни складок, ни жировых прослоек плоти, коленями властно развел ноги Данки, высвобождая проход в гавань, и вошел туда бурно, таранно, беспощадно, свирепо, скорей всего, и болезненно для Данки — она была для него сейчас кем-то вроде врага в рукопашной схватке, и он орудовал оружием возмездия так, словно это не фаллос, а штык.

Впрочем, наказание, несмотря на некоторые издержки, Дануте, судя по всему, понравилось — отдышавшись, она вполне серьезно спросила:

— Прости, Владек, но я была неправа. Да, я бываю настоящей стервой. Иногда мой язык становится моим злейшим врагом. Теперь понимаю — у тебя что-то случилось. Что именно?

— Вляпался в одну очень плохую историю, — не сразу признался он.

— Какую еще историю?

— Я же сказал — очень плохую! Связанную с…убийством!

— Ты кого-то… убил? — ужаснулась Данута, и в глазах ее промелькнул такой страх, что Владислав понял: ее резкость, жесткость, упрямство — напускные, деланные, девочке просто хочется казаться несколько иной, чем она есть на самом деле.

— Да, я убил человека, — ровно, безучастно ответил Владислав, и это прозвучало намного страшнее, чем если бы он выкрикнул это признание на надрыве, в истерическом беспамятстве, так страшно, что Данка инстинктивно отпрянула назад, сильно стукнувшись затылком о стенку…

* * *

Следующая встреча Лободко с Владиславом Круликовским состоялась, как и было обещано майором, в городской полиции, в кабинете Здислава Кухарчика, который тот любезно предоставил гостю из Киева. Допрос, если честно, ничего не дал. На что-то другое Олег, в принципе, и не надеялся. Кроме того факта, что в жизни Никольского и Круликовского произошел ряд удивительных совпадений (по теории вероятности они вполне могли состояться), никакими конкретными уликами, никакими вещественными доказательствами Лободко не располагал. Это ясно осознавал и молодой Круликовский, который сегодня заметно приободрился, напрочь позабыв о вчерашней растерянности и нервозности: так выглядит шахматист, который испытал несколько неприятных моментов, но теперь знает, что партия у него в кармане. По меньшей мере, ничья обеспечена.

Итак, Владислав начисто отрицал знакомство со Стасом Никольским, никаких встреч с ним ни в Праге, ни в Киеве не было. И нечем было Олегу прижать его к стенке, ну, буквально нечем!

Все же признать свое поражение майор не торопился. Кажется, первая партия действительно завершится вничью, но матч продолжится, вполне возможно, теория шахмат обогатится таким дебютом, как краковский гамбит.

— Не торопитесь праздновать победу, — сказал он на прощание Владиславу. — У меня предчувствие, что мы с вами еще встретимся.

— Предчувствия не всегда оправдываются, — тонко улыбнулся в ответ молодой искусствовед.

Входя вместе с другими пассажирами в автобус, который сейчас отвезет их к трапу самолета, Олег Лободко подумал, что в Кракове он провел несколько дней вовсе не для того, чтобы полюбоваться Мариацким собором, старинными фаэтонами на площади Рынок или отведать знаменитого польского бигоса в недорогой забегаловке. Краков в лице Андрея Феликсовича Круликовского подарил ему версию, связанную со златниками князя Владимира — они, вернее, тайна их клада, вполне могли стать причиной гибели Тимофея Севастьяновича Медовникова. Краков дал реальную зацепку, убедил в мысли, что молодой Круликовский явно причастен к убийству друга отца, потому что совпадение может быть одно, ну, два, но не целый же букет; в том, что Владислав темнит, Лободко нисколечко не сомневался…

 

ГЛАВА VII

Старший лейтенант Солод командировкой своего шефа в сопредельную страну остался доволен, даже очень, ибо считал, что при отсутствии на руках Лободко хоть одного мало-мальски настоящего козыря ему не только удалось не остаться в дураках, а кое-что еще и прикопить. Когда Михаил выразил свою мысль этаким «картежным» образом, Лободко от души расхохотался. Заметив недоумение на лице Солода, развеселился еще больше. Отсмеявшись, пояснил: «Понимаешь, какая закавыка… Я, оценивая свой вояж, вспомнил шахматы, а ты сейчас — карты. Мысль у нас, в общем-то, работает в одном направлении, Миша…»

Пятью днями позднее именно Миша Солод порадовал майора Лободко сообщениями, которые никаких сомнений в пользе его командировки в Краков не оставляли.

— Не зря, Олег Павлович, вы проездили казенные деньги, — интригующе произнес он, столкнувшись с Лободко в коридоре в тот самый момент, когда последний спешил на совещание к полковнику Дровосекову — начальнику убойного отдела, славящемуся нетерпимым отношением даже к малейшим, секундным, так сказать, опозданиям. — У меня две новости. Одна приятная, другая очень приятная.

— Миша, у меня в запасе, — Олег рывком поднес к глазам часы, — лишь две минуты, и я не имею права их разбазарить даже на самую сногсшибательную новость. Я тороплюсь к Дровосекову, понятно? Загляни ко мне минут через сорок.

— Есть! — ответил Солод, испытывая некоторое сожаление, что придется еще потерпеть, прежде чем выложить приятные новости — Михаил принадлежал к той, весьма, к счастью, многочисленной породе людей, которым нравится радовать, именно радовать, а не огорчать себе подобных. И хоть эти отрадные известия, которыми он собирался буквально ошеломить своего начальника, в одинаковой мере касались их обоих, Солод вполне резонно считал, что майор больше, чем он сам или кто-нибудь другой, заслужил право на эту маленькую, производственную, так сказать, радость.

— Ну, выкладывай, ради чего ты готов был уронить меня в глазах Дровосекова, — с легким юмором произнес майор Лободко, едва Михаил возник на пороге его кабинета немым вопросительным знаком.

— С какой новости начинать?

— С приятной.

— Хорошо. Олег Павлович, вчера вернулся из командировки сосед Медовникова Павел Митрофанович Заремба. Он профессор-филолог, старый холостяк, это так, к слову, отсутствовал дома месяц — читал в Риме студентам-славистам лекции по современной украинской литературе.

— И что же такого ценного сообщил тебе Павел Митрофанович? — с изрядной долей скептицизма спросил Лободко, который наполовину еще пребывал на совещании, которое Дровосеков превратил в ужасающую головомойку — криминал в столице правит бал, убийства сыплются, как из зловещего рога изобилия, а сыщики хлопают ушами, как ослы. Досталось на орехи всем, в том числе и Лободко — за грозящее стать «глухарем» дело об убийстве краеведа, о чем он сейчас и поведал своему подчиненному.

— Дровосеков еще не знает, что вы недаром съездили в Краков, — улыбнулся Солод, но, заметив гримасу неудовольствия на лице начальника, заторопился сжато, без витийства выложить информацию: — Олег Павлович, я показал Зарембе снимки Никольского и Круликовского. Он твердо заявил, что видел их вдвоем 13 декабря в третьем часу пополудни в холле, или в коридоре — как угодно, первого этажа. Павел Митрофанович выходил из лифта, спеша на такси, которое заказал на Борисполь, а эти двое садились в лифт, чтобы подняться наверх. Заремба хорошо запомнил обоих — Круликовский бросился ему в глаза благородной внешностью, неким врожденным, как он выразился, аристократизмом. Ну, а Никольский запечатлелся у него в памяти по принципу контраста: эдакий, сказал он, недокурок с хитрой лисьей мордочкой.

— Стас этот и впрямь похож на лисенка, — согласился Лободко. — Не на матерого лиса, а, это уж точно, на лисенка. А я в нем уловил что-то то ли от хорька, то ли от тушканчика. Или суслика… Миша, твоя информация укрепляет в мысли, что не такие уж мы с тобой и дураки. Дата совпадает: Круликовский рассказывал мне, что он навестил Медовникова как раз 13 декабря. Только он солгал, сказав, что с ним никого не было.

— Заремба, кстати, дал письменные показания, — заметил Солод. — Ни за что, говорит, не стал бы свидетельствовать, если бы стопроцентно не был уверен, что в тот день видел именно Круликовского и Никольского. Олег Павлович, это вот, — он потряс перед собой двумя листами бумаги, исписанными крупным красивым почерком, козырь серьезный. Как туз в покере. Если вы еще раз полетите в Краков, то молодой Круликовский уже не отвертится. Эти бумажки пригвоздят его, как вилы змею.

— А что? Возьму и полечу! — с вызовом сказал майор. — От Кракова я в восторге, съездить туда снова почту за счастье. Ну, а если серьезно… Дровосеков хочет, чтобы мы побыстрее нашли убийцу Медовникова. Значит, он обязательно выпишет мне загранкомандировку…

— А теперь, Олег Павлович, еще кое-что — эта штука будет поприятнее предыдущей и пригвоздит Круликовского лучше всяких вил, — торжественно произнес Солод, направляясь к компьютеру.

Это «кое-что» привело майора Лободко в великолепное расположение духа…

* * *

Конечно, на фоне других убийств, громких, будоражащих, как отечественный политикум, так и общество в целом, а совершались они регулярно, с завидным постоянством, как по расписанию, убийство краеведа Медовникова, пусть и очень известного в своих кругах человека, ничем особым не выделялось. Ну, оповестили о нем по телевизору, написали в газетах, на этом, пожалуй, и можно ставить точку — никто из-за любителя старины глотку надрывать не станет.

Но на деле все оказалось не так, и Дровосеков, охотно выписывая майору Лободко повторную командировку в Краков, объяснил, почему он не жалеет вечно недостающих государственных денег. С его слов выходило, что делом краеведа заинтересовался один из самых могущественных людей в державе, вторым призванием которого было коллекционирование предметов седой древности, но не со всего мира, а вытолкнутых исключительно недрами родной земли. Если бы перед этим державником внезапно возникла дилемма — или он едет на встречу в рамках официального международного визита, с главой, скажем, зарубежного государства, или разворачивает машину и эскорт в обратном направлении, чтобы отправиться на хутор Веселые Побрехеньки, где час назад баба Параска выкопала у себя на огороде глиняный кувшин, который намного старше египетской пирамиды и успешно служил далеким пращурам, он, конечно, выбрал бы хутор, не боясь международного скандала. По просочившейся информации, на одной из выставок, или на ярмарке, или на фестивале державника познакомили с Тимофеем Севастьяновичем Медовниковым, разговор зашел вокруг киевской топонимики, и краевед приятно потряс могущественного визави своей широчайшей эрудицией.

— Чего ж он так поздно спохватился? — полюбопытствовал Лободко, которому сообщенная начальством информация чем-то даже польстила.

— Просто раньше он об этом ничего не знал. Где-то с визитом был, или пресс-служба посчитала необязательным поставить в свою подборку газетных и прочих новостей это грустное сообщение, или просто случайно вычитал о Медовникове в какой-то из газет. Это я, конечно, так, от фонаря, — пояснил Дровосеков. — В общем, не было печали… Как ты, верно, догадался, дело краеведа на личном контроле у…, — при этих словах он так выразительно закатил глаза под лоб, что в потолок, дабы прочесть там — «…у министра», можно было и не глядеть. — Ты уж, Лободко, постарайся найти этого гада. Как-никак, честь мундира задета.

«Правильно говорят — нет худа без добра, — подумал Лободко. — Повышенное внимание к делу со стороны влиятельных персон давит на психику, однако и предоставляет больше возможностей для успешного расследования. Если, конечно, высокие люди действительно заинтересованы в том, чтобы преступник оказался перед судом…»

* * *

Краков теперь напоминал Олегу Лободко человека, с которым знакомство уже сведено и ты, в общем-то, знаешь, как он выглядит, чем дышит, на что способен.

В древнюю столицу Польши майор отправлялся с удовольствием, подобным тому, какое испытывает игрок, идущий в казино с деньжатами в кармане — роль денег у сыщика выполняли свидетельские показания профессора филологии Павла Митрофановича Зарембы — не вещдок, конечно, не заключение какой-нибудь экспертизы, но тоже немало. А еще в запасе было убийственное «кое-что». Что, интересно, запоет молодой Круликовский, когда увидит, что миф о целом букете странных совпадений рушится на глазах?

Краков, опять-таки весьма радушно, как и в прошлый раз, встретил посланца украинской криминалистики — в аэропорту Олега ждал старый знакомый Янек Кочмарек, который на сей раз доставил гостя к полицейской комендатуре ровно за тридцать пять минут по причине отсутствия метели.

Поднимаясь к Кухарчику, майор улыбнулся, потому что вспомнил, как его, так сказать, боевой дух укрепил старший лейтенант Солод, который глубокомысленно заявил:

— Олег Павлович, а ведь нам улыбнется удача. Знаете, почему? Вспомните номера в пражской гостинице «Рубикон» — триста седьмой и триста восьмой?

— Ну и что?

— А то, что если сложить цифры по отдельности — три плюс семь плюс три плюс восемь, в итоге получится двадцать одно. Очко!

— Ужас! — весело восхитился Лободко. — Ну, а если эти цифры тем же макаром сосчитали преступники? Иди на дело, не боясь, так?

— Нет, — серьезно возразил Солод. — Они цифры не сосчитали. Они до этого не додумались.

— Это ж надо, — снисходительно произнес Лободко. — Я и не знал, что ты пифагореец.

— Кто такие пифагорейцы? — удивленно спросил Михаил.

— Да такие же любомудры, как ты, — громко рассмеялся майор. — Последователи Пифагора…

— Того самого?

— Да, того самого…

— И что он?

— А то, что Пифагор Пифагорыч считал: основа всего существующего — число. Гармония, представь себе, сфер зависит от числовых соотношений, потом — метемпсихоз…

— А это еще что такое? — испугался Солод.

— Ничего страшного — переселение душ, — успокоил его Лободко, но Солод, вот в ком пропал великий артист, завопил, изображая полнейшее смятение:

— Пожалуйста, дальше не надо! Я понял свою ошибку — это не повторится, я больше не буду!

— Хватит ёрничать! — приказал Лободко, пряча в углах рта усмешку. — Тоже мне, пифагореец! Отныне будешь расследовать финансовые преступления — там цифр выше крыши.

С этой улыбкой, вернее, полуулыбкой на лице майор и перешагнул порог кабинета Кухарчика, который радушно поднялся из-за стола и пошел навстречу гостю.

— Я вижу, мой друг и коллега в хорошем настроении, — резюмировал Кухарчик, пожимая руку Олегу. — Значит, следствие продвигается, и продвигается очень неплохо.

— Ну, насчет «очень» я бы не торопился, — смеясь, предостерег Олег. — Но кое-что у нас в загашнике все-таки появилось…

* * *

— Меня опять вызывают в полицию, — расстроенно сообщил Дануте Владислав, который так и не притронулся к чашечке отлично сваренного кофе, зато, пока девушка видимо наслаждалась своим «капучино», успел выкурить три сигареты и теперь его рука уже тянулась к пачке за четвертой.

— Пей кофе, — участливо сказала Данка, — он у тебя совсем уже остыл. Куда вызывают? В тот же самый кабинет?

— Да.

— Значит, по делу краеведа. Наверное, там, в Киеве, что-то еще накопали. И как, пойдешь?

— А куда я денусь? Отца жаль, он переполошился не на шутку. У него и так давление высокое, а тут и я еще его повышаю.

— Он что, в курсе твоих дел?

— Да этот чертов Кухарчик из полиции вчера попал по телефону на отца, ну и продиктовал ему, куда и когда я должен явиться.

Владислав наконец-то выпил остывший кофе, выпил залпом, как водку, совершенно не ощутив ни вкуса, ни запаха, может, даже и не заметив, что опустошил чашечку. Рука его вполне осознанно потянулась к сигаретам, но Данута решительно поднялась со стула:

— Хватит! Покуришь на воздухе! Ты и так уже задымил все кафе.

Кафе «Гийом Аполлинер», которое содержал неудачник-поэт, забросивший с новыми временами стихотворное ремесло и взамен обнаруживший в себе дар ресторатора, привлекало к себе писателей, художников, артистов, всех тех, кто вращался по орбите сложного и неугомонного мира искусства, обыкновенно бывало переполнено по вечерам, а сейчас, утром, пустовало — за исключение Владислава и Данки, в дальнем углу облюбовала местечко влюбленная, судя по всему, парочка. Клиенты «Аполлинера», исповедующие ночной образ жизни, болезненно скривились бы от одного слова «утро». К этому племени ночных тусовщиков принадлежали и Владислав с Данутой, нынешний день, когда оба пробудились достаточно, или относительно, рано, был нетипичным — просто каждый ночевал у себя дома, а вчерашний вечер для них обошелся без презентаций, плавно переходящих в фуршет, без фуршетов, как правило, переходящих в кутеж, без кутежей, заканчивающихся, если позволят силы, иногда долгим, ночь напролет, и утро туда же, сексом.

Они вышли наружу, и прелесть то ли позднего утра, то ли уже разгорающегося дня так легла им на душу, что совершенно не верилось, что и они, и остальные люди могут испытывать какие-то проблемы, быть чем-то недовольными, чего-то бояться.

— Боже, как хорошо! — радостно выдохнула Данута и обратила на спутника смеющиеся глаза — в их высквоженную апрельскую синь уже добавилась сиреневая голубизна цветущего цикория. На миг в голове Владислава промелькнула шальная мысль, а не поставить ли ему столь ожидаемый его отцом крест на холостяцкой жизни, взяв в жены эту обольстительную и весьма талантливую дочь железнодорожного рабочего из Пшемысля, поскольку их роман — не краткосрочное увлечение, а, кажется, нечто большее. Если честно, Владислав заметно устал от разгулов-загулов, нескончаемых забав-тусовок, частой смены сексуальных партнерш, порой весьма небезопасных, если вспомнить СПИД и прочую дрянь, любовных приключений. О том, что Данка может стать его невестой, подумалось с отрадой, сердце сладко шевельнулось, будто слегка выросло в размерах, но тут же со скоростью, которая намного опережает скорость полета пули, явилась другая мысль, мгновенно сделавшая Владислава удрученным человеком.

— Кому хорошо, а кому не очень-то, — не совсем разделив Данкин восторг, отозвался Владислав. — Через час я должен быть в полиции. Там уж ко мне прилипнут, как банный лист. Они это умеют.

— Владек, знаешь что? Признавайся! Ведь это получилось у тебя нечаянно, верно? Ни о каком убийстве этого… Медовникова ты не помышлял, но так уж получилось…

— Чистосердечное признание смягчает наказание, — криво улыбнулся Владислав и привлек к себе Данку так крепко, точно кто-то пытался отнять ее у него…

* * *

Допрос Владислава майор Лободко вел в присутствии капитана Кухарчика.

— У меня есть все основания полагать, что во время наших предыдущих бесед вы были со мной неискренни. Или искренни, но не до конца, как уж хотите, — жестко начал он, пристально всматриваясь в голубые глаза молодого Круликовского и попутно отмечая про себя, что тот являет собой один из лучших экземпляров человеческой породы. «Перед таким красавцем бабы валятся штабелями, — подумал Олег. — Сохнут по нему, как белье на веревке…»

— И на чем зиждется ваша уверенность, что я был неправдив?

— На свидетельском показании. Один из соседей покойного Медовникова твердо утверждает, что видел вас и Стаса Никольского тринадцатого декабря, то есть именно в тот день, когда, по вашим собственным словам, вы, выполняя пожелание отца, нанесли визит Тимофею Севастьяновичу.

— Интересно, как этот сосед запомнил, что видел меня с кем-то…именно тринадцатого, а не десятого или двадцать первого декабря? У вас не вызывает удивления столь, э-э-э, избирательная память?

— Представьте себе, нет. У Павла Митрофановича Зарембы, профессора филологии, давнего соседа Медовникова, прекрасная фотографическая память. Раз увидел — и запомнил. Тринадцатого декабря он улетал в Рим читать тамошним студентам лекции по современной украинской литературе. Согласитесь, такие даты не забываются. В ближайшие, по крайней мере, месяцы.

— Свидетельские показания — это еще не вещественные доказательства, — заявил, поразмыслив, Владислав. — Это, безусловно, серьезная вещь, но не такая, какой преступника припирают к стенке. Есть, как вы прекрасно знаете, свидетели, а есть и лжесвидетели. Не уверен, что Заремба не принадлежит к числу последних.

— Напрасно так думаете, — возразил майор. — Заремба — очень порядочный, уважаемый человек. Он, между прочим, заявил, что если бы хоть на йоту сомневался, вы с Никольским тогда вошли в их дом или не вы, ни за что бы не свидетельствовал. Собственно, у меня для вас припасено еще кое-что…

Это «кое-что», которое неделю назад привело Лободко в великолепнейшее расположение духа, теперь наповал сразило Круликовского. Майор вставил диск в компьютер, и на экране монитора возникли степенно вышагивающие двое — высокий, представительный Владислав с сумкою в руке и маленький тщедушный Стас тоже с сумкой, но поменьше и через плечо. Перед тем, как войти в подъезд дома Медовникова, остановились, чтобы выкурить по сигарете, весьма статичное изображение позволяло хорошенько разглядеть их с головы до ног, отчетливо просматривались лица. Редкими, но крупными хлопьями падал снег, прохожих почти не было. Круликовский и Никольский с наслаждением курили и улыбались друг другу. Потом кинули «бычки» себе под ноги и направились к двери подъезда, которая через несколько секунд захлопнулась за ними. Запись была снабжена датировкой и хронометражем. Это как и раз и была суперприятная новость, преподнесенная майору Лободко старшим лейтенантом Солодом, а тому, в свою очередь, — участковым Виктором Столяренко. Оказалось, что добрую службу сослужил следствию открывшийся 12 декабря коммерческий банк «Финансист», расположившийся на первом этаже в здании напротив дома, в котором жил Медовников.

— Понимаешь, Миша, я узнал о нем только после рождественских праздников, — взволнованно доложил старшему лейтенанту Виктор. — Вселились они двенадцатого и тут же установили видеокамеру, а вот вывеска появилась гораздо позже — какая-то фирма долго ее делала. Ну, я первым делом попросил службу охраны: ребята, ну-ка покажите, как у вас выглядит тринадцатое декабря. Ужас как повезло: глазок камеры захватывает и тех, кто входит в банк, и тех, кто направляется в наш дом.

— Витя, ты хоть представляешь, как это здорово? Как ты всех нас выручил?

— Ну а как же! — довольно, явно гордясь собой, воскликнул Столяренко…

— Ну, а теперь что скажете? Нет, это не монтаж — любая экспертиза подтвердит подлинность записи…

Владислав потрясенно смотрел на свои сцепленные почти перед носом руки. Кровь от его лица отхлынула, что слегка встревожило Олега, — еще в обморок грохнется этот крупный мужик.

— Выпьете воды?

Владислав отрицательно мотнул головой. Он поднял глаза на майора и внятно, отчего-то акцентируя каждое слово, произнес:

— Один умный человек посоветовал мне сегодня рассказать вам все, как было. То есть чистую правду: так, господин следователь, я и сделаю.

Из слов молодого Круликовского явствовало, что он действительно, живя в пражском отеле «Рубикон» по соседству со Стасом Никольским, познакомился с ним — главную роль, конечно, сыграло то, что оба родом из Украины, и несколько вечеров они отлично провели в маленьких ресторанчиках, расположенных в центре Праги. Сблизило их еще и то, что оба принадлежали, так сказать, к миру искусства или, по крайней мере, близкому к нему. Стас представился, как антикварщик, как человек, вхожий, в частности, в круг археологов. Из его весьма туманных рассказов и не менее уклончивых ответов на вопросы Владислав понял, что через руки его нового знакомого проходит добыча «черных археологов», деятельность которых в Украине достигла небывалого расцвета. То, что те вконец обнаглели, для Владислава открытием не было: он знал об этом из публикаций в польской прессе.

— Поверите или нет, но на эти, профессиональные, что ли, для Стаса темы мы беседовали вскользь. Больше обсуждали чешских девчонок, чешскую кухню, достоинства чешского пива и прочее в том же духе. Обычная, словом, болтовня двух молодых, на отдыхе, мужчин. Винить за все эти разговоры себя не могу, — убежденно сказал Владислав и на некоторое время замолк. Потом, попросив разрешения закурить, продолжил: — И все же в одном я дал маху, причем маху непоправимого. В предпоследний вечер нашего со Стасом общения разговор свернул на «черных археологов» — он, вспомнив Крым и заметив, что эти ребята с размахом дерибанят национальное достояние, спросил, а что у нас, поляков. Что-то я ему ответил, что, толком не помню, ничего, видимо, существенного, я ведь с искателями подземных кладов ничего общего не имею. Но помню, что, находясь в сильном подпитии, я не удержался, похвастался, будто сам черт дернул меня за язык, что знаю в Киеве человека, владеющего тайной суперклада, о реальной стоимости которого, если он вдруг отыщется, даже подумать страшно.

— И назвали при этом фамилию Медовникова? — потянулся к своей пачке сигарет и Лободко.

— Н-нет. Сказал, что это друг отца.

— Стас понял, что речь идет о златниках времен князя Владимира-Крестителя? — Олег чиркнул зажигалкой, сделал первую глубокую затяжку.

— Да. К сожалению. Знаете, Никольский внушал мне доверие. Нормальный вроде человек, порядочный.

— О том, что Медовников напал на след клада, вам сообщил отец? — поинтересовался Кухарчик, который до сих пор ограничивался ролью внимательного слушателя.

— Нет, отец умеет держать язык за зубами, особенно если его об этом попросили. Просто он вовремя не спрятал письмо из Киева, зная, что я в его комнату захожу редко и в его бумагах никогда не роюсь. Но в тот день я решил обработать два старых, писанных маслом пейзажа из его кабинета покрывным фисташковым лаком и, подойдя к письменному столу, увидел развернутое письмо и случайно зацепился глазом за строчку про златники.

— Вы что, интересуетесь нумизматикой? — спросил Кухарчик.

— Вовсе нет. Прочитал так, из чистого любопытства, от нечего, так сказать, делать.

— Андрей Феликсович потом узнал, что вам известно о находке Медовникова? — Олег снова захватил нить допроса в свои руки.

— Нет, я и словом об этом не обмолвился. Папа не любит, когда суют нос в его дела. Он получил очень хорошее, в дворянском, знаете ли, духе, воспитание. Думаю, он и помыслить не мог, что я прочитал письмо, адресованное ему.

Слушая показания Круликовского, Лободко, цепко запоминая каждое слово, которое, впрочем, записывалось на диктофон, силился понять, правду ли говорит Владислав или искусно делает вид, что полностью откровенен. Обостряющейся в такие минуты интуицией, без которой сыщик не сыщик, он понимал, что допрашиваемый, кажется, не лжет. Но до окончательного вывода было еще далеко.

— Скажите, Владислав, ваш приезд в Киев для Никольского был неожиданностью?

— Нет, еще в Праге я сказал ему, что собираюсь навестить родной мне город где-то в декабре, по делам. Он обрадовался и настоятельно просил позвонить ему, как только приеду. Мы, конечно, обменялись номерами телефонов. Люди, находясь на отдыхе, любят почему-то это делать, хотя и знают, что редко кто потом выходит на контакт.

— Вы вышли…

— Наверное, потому, что я по природе человек коммуникабельный. Захотелось провести приятный вечер в компании доброго знакомца.

— Естественное желание, — согласился майор. — И что же, Стас пригласил вас к себе домой?

Владислав отрицательно покачал головой.

— Мы посидели с ним в ресторанчике «Біла хата», это, кажется, на Большой Житомирской, распили бутылочку хорошей украинской водки, повспоминали Прагу, поговорили о том, о сем. Стас очень ненавязчиво полюбопытствовал, раскопал ли мой знакомый краевед свой суперклад. С улыбочкой такой, со смешком, определенно в шутку. Я тоже в шутку, в тон ответил, что там, глядишь, и копать ничего не надо, может, монетки замурованы в стенке какого-нибудь старого киевского дома.

— Построенного еще при губернаторе Фундуклее? — слегка улыбнулся Лободко.

Владислав удивленно вскинул вверх свои красивые брови.

— Был такой деятель, Иван Иванович Фундуклей. Правил Киевом в девятнадцатом веке, — пояснил Олег. — Вымостил брусчаткой на свои деньги Андреевский спуск, открыл женскую гимназию, хороший, в общем-то, был человек, немало постарался для нашего города.

— А-а, — протянул молодой Круликовский, — я ничего о нем не слыхал. Так вот, если честно, ничего подозрительного в поведении Стаса я не уловил. Ну, надо же о чем-то говорить людям, шапочно знакомым друг с другом. Я, как бы между прочим, заметил, что завтра собираюсь навестить старика…

— Погодите, а как вы удовлетворили любопытство Никольского насчет того, открыл Медовников клад или нет?

— Да-да, — кивнул Владислав, — я ответил ему таким образом, что, скорее всего, даже абсолютно точно — нет. Иначе об этом знал бы мой папа, да и сенсационная новость облетела бы весь мир.

— Итак, вы объявили о своем намерении навестить Медовникова… Как отреагировал на это Никольский?

— Несколько неожиданно для меня. «А что, если вместе с тобой пойду и я?», — сказал он. «С какой стати?» — удивился я. «Страшно хочется познакомиться с этим необыкновенным человеком, — ответил он. — И я очень надеюсь, что он проконсультирует меня по поводу одной штукенции, случайно оказавшейся в моих руках. Вот увидишь, когда он поймет, что это за вещица, он знаешь как зауважает меня?» Короче, — Владислав сделал длинную паузу, поднял глаза на Лободко, потом перевел их на Кухарчика, вздохнул, — я поддался на его уговоры. Вроде неудобно как-то отказывать новому приятелю в такой мелочи.

— И как воспринял Тимофей Севастьянович то, что вы пришли не один?

— Он человек воспитанный и никак не обнаружил своих чувств. По-моему, он вовсе не придал этому никакого значения. Обрадовался мне, был очень приветлив со Стасом. Тот действительно поразил его, показав старинную карту-схему Киева, начертанную каким-то немецким, если не ошибаюсь, негоциантом — четырнадцатый век. Тимофей Севастьянович пришел в совершеннейший восторг! Попросил разрешения скопировать ее. Стас заверил, что сам сделает ксерокопию и с удовольствием подарит ее столь уважаемому человеку. Напоследок добавил, что у него имеется еще несколько интересных раритетов, о которых ему хотелось бы узнать мнение такого маститого специалиста, как Тимофей Севастьянович. Вот, пожалуй, и все. Больше ни с Медовниковым, ни с Никольским я не общался. 16 декабря, в день отлета, несколько раз набирал Стаса, но его мобильник не отвечал. Теперь понимаю, что звонил мертвецу. И еще понимаю, что очень виноват перед Тимофеем Севастьяновичем.

— Более чем виноват, — строго заметил Кухарчик и так сурово посмотрел на Владислава, что тот не выдержал, отвел взгляд. — Злого умысла, конечно, в ваших действиях не было, если вы сказали нам сущую правду, но…

— Ваша болтливость, Круликовский, погубила хорошего, незаурядного человека, — не менее сурово резюмировал Лободко. — Хочется верить, что вы были полностью искренни. Впрочем, следствие продолжается, и если вы в чем-то слукавили, что-то недоговорили, это непременно обнаружится.

— Я рассказал вам все без утайки, — твердо сказал Владислав. — Большая просьба — ничего не говорите моему отцу. Это убьет его.

Просьба Владислава осталась без ответа. Вернее, майор просто неопределенно пожал плечами.

Из полицейского управления Олег вышел почти вслед за молодым Круликовским. И надо же, за ближайшим углом они столкнулись. Владислава, видимо, поджидала здесь изящная, фигуркой похожая на девочку-подростка молодая женщина. У нее были несколько необычные, сумеречно-голубые, как у цветков цикория или фиалки, глаза, которые смотрели на мир открыто и прямо. Даже гордо. Владислав, слегка растерявшись, счел нужным представить свою подругу, или знакомую:

— Данута Оржеховская. Молодая художница.

— Всегда завидовал тем, кто умеет держать в руках карандаш или кисть. У меня, к сожалению, в школе по рисованию всегда была тройка. Причем с очень большой натяжкой.

— Зато вы преуспеваете в чем-то другом, — улыбнулась Данута, и ее улыбка Олегу понравилась.

 

ГЛАВА VIII

— Не пойму я этого Стаса. Он что, круглый идиот? Непроходимый тупица? — с чувством произнес старший лейтенант Солод, глядя на Лободко так, словно тот обязан сию минуту дать ему полный и безошибочный ответ. — Хорошо, Медовникова он с кем-то убрал и завладел тайной месторасположения клада. Но ведь о смерти краеведа рано или поздно, а скорее всего, достаточно быстро узнает его приятель Андрей Феликсович Круликовский, а значит, и Владислав, который тут же заподозрит, что это убийство на совести Стаса. И, вполне возможно, молчать не станет. Хотя кто его знает… Как умный человек, он поймет, что косвенно причастен к преступлению. И, конечно, предпочтет промолчать…

— Миша, — с мягкой укоризной вымолвил Лободко, — на эти рассуждения ты имеешь право, но они — из разряда «если бы да кабы»… Я же уверен… Вернее, предполагаю, что ситуацию с наибольшей выгодой для себя использовал не алчный и трусливый Стас Никольский, а тот самый третий, который, узнав, что к чему да какая открывается перспектива, молниеносно разработал план и претворил его в жизнь в считанные дни. Этот третий, или второй — если отбросить в сторону болтуна Круликовского, это уж как тебе угодно, был инициатором убийства, а Стас — послушным, хотя и заинтересованным инструментом в его руках.

— Ты думаешь, он изначально задумал устранение Никольского?

— Как пить дать… Не случайно он убрал за собой все свои, так сказать, улики, не случайно подкинул кроны с отпечатками пальцев Стаса.

— В расчете на то, что следствие как-то сопоставит два очень близких по времени убийства Медовникова и самоубийства, как он это инсценировал, Стаса?

— Вот именно! — воскликнул Лободко. — Он весьма искусно обезопасил себя, сделав все, чтобы убийство краеведа числилось за Никольским. Или, скажу по-другому, чтобы душегубом был единственно Стас, который почему-то решил свести счеты с жизнью — из-за угрызений совести, видимо. Тонкая натура — отправил человека на тот свет и не выдержал моральных мучений. Значит, нам надо сделать все, чтобы найти этого негодяя.

— Как?

— Миша, ты спрашиваешь меня так, будто ты — доктор Ватсон, а я — Шерлок Холмс.

— Жаль, что именно в этот день — пятнадцатого декабря в банке «Финансист» не работала камера внешнего слежения, — искренне пожалел Солод. — А то б знали, кто со Стасом поднимался к Медовникову. По крайней мере, можно было бы смастерить фоторобот.

— Опять — «если бы да кабы», — саркастически заметил Лободко, и на лице его появилась снисходительная улыбка. — Да пойми ты, садовая голова, если б на каждом шагу стояли видеокамеры, тогда нас, милицию, можно было бы распустить. Вот что, Миша, единственный шанс найти этого мерзавца — тщательно, скрупулезно отработать все связи Никольского, установить предельно полно круг его знакомств. Работа, которую вы проделали в этом направлении, явно недостаточна. Максимум усилий, считаю, и что-то да появится. Принимайся за дело. Возьми в помощь Андрющенко и Голика. Подключите обязательно участкового Виктора Столяренко. Ясно?

* * *

Стас Никольский был на редкость скрытной личностью. Или весьма осторожной. Или же такой, которая не вызывала у тех, с кем он знакомился, общался, партнерничал, желания с ним сблизиться, задружить, перевести отношения в то русло, когда при встрече не ограничиваются беглым: «Привет! Как дела?… Ну, пока!» Официально Стас числился безработным, одним из тех украинских несчастливцев, трудовая книжка которых спокойно лежит дома, а сами они пробавляются, чем Бог пошлет. Стихией Стаса, как уже было известно следствию, был «черный рынок» антиквариата, иногда икон, украденных из церкви, реже живописных полотен, исчезнувших таким же образом из музеев, нумизматики, даже филателии. Во всем этом Стас понимал толк, серьезнейшим знатоком, видимо, назвать его было нельзя, однако знаний, необходимых для скупки и сбыта каких-либо раритетов, древних артефактов, просто интересных вещиц ему вполне хватало.

Владельцы антикварных салонов, магазинов, соответствующих точек на рынках — в последних, впрочем, ничего из ряда вон не увидишь, его практически не знали. Почему, ясно — Никольский был одним из звеньев той цепочки, по которой краденый или добытый прочими нечестными путями товар поступает на прилавок или под прилавок. Лишь один из владельцев небольшого магазинчика припомнил его единственно лишь благодаря имени — Стас, это как бы запоминается, сказал он старшему лейтенанту Солоду.

— Забегал как-то, принес бронзовые напольные часы второй середины девятнадцатого века. Ничего, в принципе, особенного, так себе вещичка, нормальная, срочно Стасу требовались деньги, жить ему, как сказал, было не на что. Просил за них восемь тысяч, сошлись на четырех с половиной. Не очень-то он мне понравился — тщедушный, юркий, глазки беспокойно бегают, точно где-то нашкодил и теперь боится расплаты.

Родом Стас был из Феодосии, и это, в общем-то, объясняло его пристрастие ко всякого рода редкостям. Не всякий, конечно, крымчанин становится любителем старины, но тому, у кого есть склонность искать и находить что-то, в основном, под землей, жить сладким предвкушением того, как перед ним вдруг блеснет античная монета или золотая подвеска с грифонами и ланями, этот край открывает поистине уникальные возможности. Такое предположение и высказал майор Лободко, отправляя старшего лейтенанта Солода в крымскую командировку.

— Хочешь получше узнать человека — покопайся в его детстве и юности, — сказал он, напутствуя Михаила. — Здесь в Киеве у нас ничего не складывается, не вырисовывается. Поэтому рой там землю носом. А здесь будут пахать, как папы карлы, Андрющенко и Голик.

— И участковый Столяренко, — добавил весело Солод.

— Вот-вот. Ты, Миша, один против троих.

— Успокоили, Олег Павлович, — с притворной скорбью покачал головой Солод. — Жаль, не сезон еще. Не искупаюсь в Черном море.

* * *

Если кто и мог рассказать что-нибудь интересное и полезное о Стасе Никольском, так это его друзья детства, одноклассники или бывшие соседи — Стас был безотцовщиной. Растила его и воспитывала мать, которая два года назад умерла. Поэтому Михаил Солод, выйдя из вагона, не стал любоваться красотой близкого, в двух шагах моря (надо же, вокзал феодосийский расположен прямо на набережной и рельсы бегут вдоль берега), а сразу направился в гороно, чтобы там помогли отыскать тех, кто учился вместе с Никольским.

Одной из тех пятерых, кто остался в родном городе, а не уехал в поисках счастья за тридевять земель, оказалась Соня Двинцева, официантка из недорогой кафешки, скроенной на манер узбекской чайханы и переживающей свой звездный час в разгар курортного сезона.

Узнав, зачем пожаловал к ней гость из Киева, Соня первым делом предложила Солоду чаю, который они вдвоем вскоре прихлебывали, устроясь за низеньким, на возвышении, столиком, сидя по-восточному (Соня поджала под себя ноги, а Михаил полулежал, как римский патриций, на боку, с мягкой плюшевой подушечкой подмышкой). Можно было, конечно, гонять чаи и за обычным столиком, но Соня решила, что «немножко экзотики» не помешает, а Солод охотно на это согласился, справедливо полагая, что вряд ли он вырвется сюда летом.

— Знаете, Стас был тихим и неприметным мальчишкой. Не конфликтовал, в отличники или активисты не рвался. Он из тех, кто себе на уме. За глаза мы называли его Тушканчиком. Мелкие черты лица, маленькие умные глазки. Ну, чем-то он напоминал нам этого грызуна. Впрочем, кличка была не только у Никольского, а у других тоже.

— У каждого человека свой бзиг. Даже самый неприметный человек все-таки чем-то выделяется, пусть не внешне, а…

— Да, понимаю. У Стаса была страсть что-то выискивать, находить, чем-то обмениваться. Монетами разными старинными, значками, марками, орденами, медалями, купленными на толкучке, всякими штучками-дрючками. Стас лазил по окрестным горам, копался в земле, все хотел что-то особенное открыть. В общем, он слегка был помешан на всех этих археологических делах. Мечтал, по-моему, быстро разбогатеть. Нашел, допустим, золотую диадему какой-то царевны и толкнул ее за сказочные деньги. У него даже привычка выработалась при ходьбе смотреть себе под ноги.

— Вдруг с неба свалится что-то и осчастливит его?

— Вот-вот, — засмеялась Соня.

— После школы вы часто с ним встречались?

— Один раз, если не ошибаюсь. Ничем особенным эта встреча не запомнилась. Банальные вопросы, банальные ответы. «Ну, как ты?» «Нормально. А ты?» «Да все вроде в порядке». И разбежались — каждый в свою сторону. Правда, ребята наши рассказывали о нем не очень-то хорошее…

— Что именно?

— Что Тушканчик наш… нетрадиционной ориентации.

— Голубой? — вскинул вверх брови Солод.

— Да. Но не знаю, правда это или нет.

— И давно Стас… заголубел?

Двинцева пожала плечами:

— В школе за ним такого грешка вроде не водилось. Да и юн он был совсем. Наверное, это проявилось в нем позднее. Когда уехал. Михаил, если вообще это правда… Знаете, люди ведь любят почесать языки…

— Соня, а кто конкретно просветил вас насчет… ну, этой самой ориентации?

Двинцева поднесла ко рту чашку с чаем и уставилась на ее дно так, словно там читалось — отвечать ей или нет.

— Удобно ли будет назвать этого человека? Что он мне потом скажет? Зачем ляпаешь языком, дура? С какой стати втянула меня во все эти дела?

— Со-о-ня, — укоризненно протянул Солод. — Вы же не только красивая, а и умная женщина, и понимаете, что лично мне абсолютно по барабану, кого предпочитал Стас — женщин или мужчин, в активе он был или в пассиве…

— Скорее в пассиве — он ведь заморышем выглядел, — не удержалась Двинцева.

— А вот для следствия прояснить, разносторонне, подчеркну, разузнать, что на самом деле представлял собой Стас, чрезвычайно важно. Ведь мы расследуем убийство человека, уважаемого, весьма известного человека, и не только его убийство, а и самого Никольского — его ведь явно кто-то убрал. Потому любое дельное слово, наблюдение, предположение — на вес золота…

— Я, конечно, понимаю… Хорошо, Михаил, — о Стасе мне рассказал Серж Овчаренко. Только, если можно, при разговоре с ним на меня не ссылайтесь. Ладно?

— Постараюсь, — пообещал старший лейтенант. — Что-нибудь придумаю, — он улыбнулся, — чтобы вас не подставлять.

— Если честно, я не верю, чтобы Стас Никольский самолично мог порешить человека. У него на это духу бы не хватило. Мне кажется, его к этому кто-то принудил. Впрочем, может быть и так, что Стас хотел этого убийства, но чужими руками. Я, дескать, наводчик, а вы уж сами подумайте, как там разобраться…

— Вы, наверное, правы, — заметил Солод. — Привычка — вторая натура. Пассив в однополой любви, пассив в преступлении… Кстати, а где обитает этот ваш Серж Овчаренко?

— Здесь, в Феодосии. Он держит бюро ритуальных услуг. И, между прочим, процветает.

— Еще бы! — засмеялся Солод.

* * *

Бюро ритуальных услуг «Ладья Харона», которое держал Серж Овчаренко, располагалось на бывшей улице Войкова, теперь Украинской, на первом этаже обычного жилого дома. Проследовать к кабинету хозяина и не ознакомиться с продукцией его заведения было невозможно — едва переступив порог, посетитель оказывался среди гробов, беглый взгляд на которые еще раз убеждал в мысли, что равенства на земле нет. Богатым людям предназначались богатые гробы — из дорогого, чуть ли не красного дерева, покрытые лаком, украшенные золоченой фурнитурой, с ручками, на которые уйдет не одна рядовая пенсия, бедным — обычная струганина, обитая дешевенькой тканью. Смерть, последняя справедливость мира, как выразился поэт, справедливостью явно не отличалась.

Не только гробы, а и ленты, венки, макеты надгробных памятников настроили Михаила Солода на мрачновато-философскую волну. «Ладья Харона», подумал он, пробираясь меж «деревянными костюмами», не паром, на который можно запоздать — в назначенное кем-то, кто над тобой, время и в назначенном месте она, шурша песком забвения, уткнется носом в берег у самых твоих ног.

Серж Овчаренко, невзирая на невеселый характер своего бизнеса, оказался весьма приветливым и разбитным малым воистину гренадерского роста. Излучая всем своим естеством оптимизм, он искренне обрадовался посетителю в лице одетого в штатское Михаила Солода — ясное дело, кому хочется, чтобы его гробы залеживались? Хотя, как мысленно рассудил старший лейтенант, владельцу «Ладьи Харона» не мешало бы прятать радость, напяливая на физиономию маску сочувствия с налетом некоторого трагизма.

— Что-то присмотрели? Во всем городе у меня лучший выбор, — нисколько не озаботясь тем, что сейчас на душе у того, кто возник перед ним, спросил Серж, улыбаясь так, словно тот пожаловал к нему на рюмку чая.

— Слава Богу, выбор делать мне еще рановато, — ответ Михаила явно разочаровал Сержа.

— Тогда чем могу быть полезен? — Овчаренко внутренне напрягся и, хотя улыбка еще не совсем сошла с его лица, Солод понял, какие догадки одна за другой мелькают в его голове — налоговая? милиция? прокуратура? конкуренты?

— Вы не ошиблись — милиция, — грозно отчеканил старший лейтенант и увидел, как испугался Серж, и не потому, что перед ним нежданно-негаданно объявился мент, а оттого, что тот безошибочно прочитал его мысли.

— Что-то… не так? — совсем невпопад произнес Серж, и Солод раскатисто рассмеялся.

— Ну почему — все так, — утешил он владельца «Ладьи Харона» и, не дожидаясь приглашения, сел на стул против приставного столика. — Скажите, Сергей, а правда, что Стас Никольский, ваш соученик, был геем?

— Пра… Пра… Правда, — мучительно запинаясь, потеряв от неожиданного, в лоб, или по лбу, как угодно, вопроса способность соображать, выдавил из себя Серж, но спустя несколько мгновений все же пришел в себя: — А, собственно, почему вы меня об этом спрашиваете? И где ваше удостоверение?

— Пожалуйста, — Солод развернул перед глазами уже серьезного и собранного владельца похоронной конторы свою книжечку. — Сергей, сейчас поясню, с какой целью я пришел к вам…

Он вкратце изложил суть дела, то, в чем следствие подозревает Никольского.

— Не поверю, что Стас мог убить человека, — категорично заявил Овчаренко. — Трусоват он для этого, жидковат. Наверняка пошел на поводу у кого-то, более сильного и жесткого… Стас был хитрым, но не смелым… А насчет того, что он гей… Ну, водился за ним такой грех, это совершенно точно…

— Вы это знаете по слухам? — уточнил старший лейтенант.

— Нет, убедился на собственном опыте. Хотя я нормальный мужик. Однажды, а если точно, через пять лет после окончания школы, у нас состоялась встреча одноклассников. Хорошо посидели в кабаке — повспоминали, посмеялись, потанцевали, все, словом, как обычно, потом ряды наши поредели, остались самые, как понимаете, стойкие, которые и завалили на хату к Вальке Семенову, он живет в районе Золотого пляжа. Гудели часов до трех ночи, закосели основательно, легли покатом, кто где. Мы со Стасом упали на диван в гостиной. Все вроде путем, только где-то через часок проснулся я оттого, что Стас полез ко мне в трусы. Поначалу я подумал, что парень перепутал, где чье хозяйство, но потом он начал выделывать такое, что до меня дошло, в чем тут дело… Навис над ним, хотел прибить, а он — в слезы: извини, я не такой, как все, иначе не могу, никому, пожалуйста, не рассказывай!

— И что потом было?

— А ничего. Плюнул я на Стаса, скатился с дивана на пол, там и перекантовался. Когда проснулись, смотрю, Стас отводит от меня глаза, ни слова ко мне, ни полслова. Эх, товарищ старший лейтенант! Голубых сейчас — как собак нерезаных! Содомский грех процветает…

 

ГЛАВА IX

— Рассказывай, что привез из Феодосии, — потребовал Лободко, едва Михаил Солод переступил порог его кабинета.

— Всего два слова, — развел руками тот.

— Это за ними ты ехал за тысячу километров? — возмутился майор. — Сегодня же уволю из органов! — Потом смягчился: — Иногда, правда, одно слово дороже всего золота мира.

— Ну, вряд ли то, что скажу, перевесит злато-серебро в планетарных масштабах, — усмехнулся Солод. — Короче, Олег Павлович, Никольский — гей. Это и есть то новое, что удалось выяснить.

И Михаил коротко пересказал свою беседу с владельцем похоронного бюро «Ладья Харона».

— Гей? — призадумался Лободко. — Нет, Миша, не напрасно ты смотался в Крым. Здесь, в Киеве, ребятам ничего накопать не удалось. Ни Голику, ни Андрющенко, ни даже удачливому Столяренко. Если твоя информация верна, появляется шанс отследить связи Стаса именно в этой среде. Мужская дружба — вещь крепкая, а любовь между мужчинами — это, знаешь ли, вообще… Размножьте фотопортреты Никольского и идите с ними по всем адресам, где собираются гомики, где они ищут и находят друг друга, заключают союзы, развлекаются. Надо отработать все «голубые» связи Стаса. Серж, говоришь, богатырского роста и сложения? Особое внимание обратите на педиков высокого роста, этаких спортивных ребят. Наверняка замухрышка Стас питал к ним особое пристрастие — притягиваются ведь разные полюса, не так ли?

— Даже в традиционной любви, — готовно подтвердил Солод, сам собой тоже рослый, косая сажень в плечах. — У меня, Олег Павлович, до женитьбы было очень много миниатюрных девушек, настоящих дюймовочек. Друзья посмеивались, когда я с ними танцевал: они ж тебе носом в живот упираются…

— Хорошо, что не ниже, — усмехнулся майор. — Слушай, а не испытывал ли Стас тяготения к Владиславу Круликовскому по этой самой причине — тот ведь видный, представительный мужчина?

— Ну, Владислав, судя по вашим рассказам, — отец ведь его сетовал, что тот меняет женщин как перчатки, нормальный мужик.

— А я и не говорю, что Владислав — гей, наоборот. У него есть девушка, которую я видел. Не исключаю, что Стасу просто было интересно в его обществе, не возбраняется ведь помечтать, пофантазировать, как здорово было бы влюбить в себя такого породистого красавца… Знаешь, это как с красивой женщиной, которая никогда не будет твоей, но все равно приятно пообщаться с ней, что-то нарисовать в воображении…

* * *

Никогда ранее Михаил Солод дела с гомосексуалистами не имел, просто слышал о них, читал, никакой симпатии к ним, конечно, не испытывая, но и особого презрения тоже, разве что возникало чувство брезгливости, физического отвращения. Знал, что среди голубых много по-настоящему талантливых людей, что голубой цвет доминирует в среде творческой интеллигенции. Припомнилась давняя туристическая поездка в Минск, в их группе была женщина-врач из театра оперы и балета, с ней Миша часто курил в тамбуре, и словоохотливая эта баба, с которой калякал о том, о сем, как-то, смеясь, заметила, что среди танцовщиков каждый второй — голубой. «До того они голубые, что один из них, представляете, даже ко мне обращается: «Мой дорогой!..»

Предстояло Михаилу пройтись частым бреднем по этой голубой воде, причем так, чтобы в мотне волокуши затрепыхался тот предполагаемый самец с порочными наклонностями, в которого Стас был отчаянно влюблен и предан без остатка, как пес.

Всюду, где бы ни появился Солод, он вызывал у поклонников однополой любви живейший интерес — как кандидат в женихи или невесты. Однако обостренным своим чутьем геи вскоре угадывали, что перед ними человек не их круга (говорят, они узнают друг друга по глазам, достаточно одного лишь взгляда), и тут же сникали, скафандр равнодушия напрочь отделял их от чужака, который переставал для них существовать. На вопрос, знают ли они человека, который на фотографии, откликались, но весьма неохотно, хотя Михаил скрывал, что перед ними милиционер. Когда он понял, что геи без труда распознают его гетеросексуальность, он, как князь Святослав, решил идти с открытым забралом:

— Я — не ваш, а он — ваш, — тыкал пальцем в портрет Стаса. — Ищу его, потому что это друг детства. Пятнадцать лет не виделись. Если не знаете, как мне его разыскать, может, подскажете, с кем он общается, кто у него сейчас в партнерах.

Кое-кто отвечал, что лицо Стаса вроде ему знакомо, мельком когда-то, где-то видел, но не более того. Кому-то фейс Никольского вообще был в новинку. А некоторые смотрели на Солода так, словно подозревали в нем милицейскую ищейку, эти, наиболее проницательные, определенно не желали с ним связываться, опасаясь влипнуть в какую-нибудь историю.

На пятый день поиска Михаил начал злиться, как человек, который ищет нужную вещицу и на глаза ему попадается все, только не она. Впервые он засомневался, а на самом ли деле Стас — гей. Серж Овчаренко, похоже, говорил правду, но ведь со временем Никольский мог и перевоспитаться, излечиться, трансформироваться в нормального мужика.

— Брось, — сказал ему в ответ на все это Лободко. — Голубизна — это на всю жизнь. Горбатого могила исправит. Ищи!

И как нужная вещичка, которая, будь она проклята, попадается по неистребимому закону подлости на глаза в самый последний момент, когда в квартире все перевернуто вверх дном, так и Солоду повезло тогда, когда он уже ни на что не надеялся. Последним адреском, который он отрабатывал, было заштатное, захудалое кафе в Дарнице под вывеской «Голубая тоска», никакого отношения к голубому движению не имевшей, владелец заведения просто слямзил название у Сережи Есенина. Еще когда старший лейтенант наводил справки насчет того, где обыкновенно собираются представители интересующего его контингента, знающие люди поведали, что местечко сие, несмотря на конгениальное геям «цветное» название, то ли в силу его отдаленности от центра, то ли потому, что здесь тусуется обычная, заурядная публика, популярностью среди сексменьшинства не пользуется. И забредают сюда или редкие парочки, ничем не афиширующие своей ориентации, или неприкаянные одиночки, для которых лучший в мире запах — это запах вазелина и которые, уповая на случай, лелеют робкую надежду найти здесь партнера.

Заглянув сюда под вечерок, Солод заказал себе мясной салатик под сто граммов водки, а на десерт — пирожное и кофе.

Зал был заполнен наполовину, и Михаил, ненавязчиво изучая всех присутствующих, прикидывал, кто из этих жующих и пьющих, весело болтающих или вполголоса переговаривающихся парней и зрелых мужиков может числиться адептом когда-то запретной, а теперь вполне разрешенной любви. Таковых, по уже наметанному глазу Солода, не находилось. «Да, — подумал он, — если что и способно привлечь сюда моих «друзей», так это чистая символика. Как же, не просто тоска, а голубая. Нет, вычислить любовника Стаса можно, только уповая на чудо».

Но чудо — вещь редкостная. Придется завтра утром окончательно расстроить Лободко, признать, что следствие зашло в тупик.

И все же чудо само нашло Михаила, послав ему в качестве соседа по столику весьма рослого, но какого-то хилого, с покатыми женскими плечами, бесцветно-веснушчатого блондина с сиреневыми, как у сердечника, губами. Единственное, что в нем было мужского, это нос с горбинкой. А еще в его облике читалось нечто затравленно-испуганное, сквозила застарелая боязнь быть расшифрованным, узнанным, уличенным в постыдной и преследуемой законом (тогдашним, советским) тяге к себе подобным.

Попросив разрешения присесть за столик Михаила, печальный блондин моментально, с одного взгляда (интуиция изощренная работает, или многолетний опыт подсказывает, или само естество улавливает физические токи от того, кто с тобой рядом), понял, что на великана рассчитывать нечего.

— Ищете пару? — подмигнул блондину Михаил, едва официант принял у того заказ.

— О чем вы? — испуганно встрепенулся блондин, но тут же осекся, услышав в ответ жесткое и повелительное:

— Да бросьте вы корчить из себя девственника! Вас ведь давно распечатал какой-нибудь дядя Витя. Не так разве?

И без того печальный, а теперь уж и вовсе убитый печалью блондин пробормотал что-то невразумительное, похоже, выдавил натужно из самого нутра набор всех известных ему междометий: «А…у…о…э…»

— Я из уголовного розыска, — впервые за все это время не стал таиться Солод и показал удостоверение. — Лично к вам у меня никаких претензий. Но если можете, помогите мне.

— В чем именно? — пролепетал блондин, который, кажется, решил про себя, что в последний раз переступил порог совсем не голубой для него кафешки.

— Вам знакома эта личность? — в который раз «засветил» Стаса Никольского старший лейтенант.

— Н-нет. То есть лично я его не знаю. Но несколько раз видел в обществе Дика. Если не ошибаюсь, у них была большая любовь. Вернее, этот парень был по-черному влюблен в Дика. А Дик… Насчет Дика не уверен. Одно лишь замечал — он вертел этим, на фотографии, как хотел. Как собачкой, которая прыгает перед хозяином на задних лапках…

— Кто такой Дик?

— Не знаю. Но он гей. В обычных наших тусовках не светится. То есть не выпячивается: смотрите, мол, я голубой и не стыжусь этого, наоборот, даже горжусь…

— Как делают сейчас многие?

— Да-да. Единственное место, где Дик бывал, — это здесь, в «Голубой тоске». Поэтому среди наших он практически не известен.

— На вас он внимание обращал?

— Нет, хотя для меня он очень и очень привлекателен. Но я, видимо, не в его вкусе. Знаете, сердцу не прикажешь. Как и у вас тоже.

— Когда в последний раз вы видели Дика?

— Если не ошибаюсь, где-то в ноябре.

— Он был со Стасом?

— Да, с ним вдвоем. А потом я их больше не встречал. Ни вдвоем, ни поодиночке.

— Как выглядит этот Дик?

— Очень сильный, накачанный мужик. Ростом под метр девяносто. Нос прямой, небольшой. Глаза черные. Бородка-эспаньолка. Красивый, очень красивый мужчина, — сиреневые губы печального блондина слегка зарозовели, сам он даже чуточку похорошел, в глазах появились мечтательные искорки, и Солод понял, что этот грустный, неказистый гомик явно непрочь был оказаться в постели с Диком. — А этот, на фотографии… соплей перешибешь. Не знаю, как он выдерживал Дика, ну, сами понимаете…

— Да уж понимаю… Чисто теоретически, — усмехнулся Солод. — Послушайте-ка, как вас зовут? Кто вы? И что вы?

— Я — Алексей Ревякин. Работаю экономистом в компании по продаже автомобилей «Рено». Не женат, естественно.

— И не были?

— Был… Но почти сразу развелся. Не смог перебороть себя…

— Да… Сочувствую, Алексей… Что ж, каждому — свое… Скажите, а на чем Дик подъезжал к «Голубой тоске»? На машине? Или он безлошадный?

— На «Тойоте-камри». Причем не подержанной, а новой. По-моему, Дик — человек состоятельный. По крайней мере, деньги у него водятся.

— Номер машины не запомнили?

— Нет. У меня даже и мысли такой не было.

— Алексей, а паспорт у вас при себе? Ну-ка, дайте мне его… Должны ведь мы закрепить наше знакомство… Не пугайтесь, никакая опасность вам не грозит. Мы умеем хранить секреты. И дайте мне ваши телефоны — рабочий, домашний, мобильный… А это вам мои номера… Знаете, нам позарез необходимо выйти на этого Дика. Если где встретите его, или вспомните что-то дельное, тут же, немедленно звоните мне… Кстати, а почему Дик — Дик?

— Не знаю, — пожал плечами печальный блондин.

— Под американца, что ли, косит? Ладно… Опознать, если что, вы его сможете?

— Конечно, — тут Алексей вовсе сник, веснушки на его бледном лице проступили резче, отчетливо точечно, сиреневые губы обесцветились, побелели, он, ясное дело, проклинал судьбу за то, что появился в «Голубой тоске» именно сегодня, именно в восьмом часу вечера, занял место именно за этим столиком, напротив жесткого и сурового мента, уныние во всем его облике проступило столь зримо, что Солод на миг остро пожалел его — не такого, как все, не очень-то счастливого, не очень-то… Таких «не очень-то», в принципе, набегало много…

* * *

Майор Лободко редко так от сердца хвалил своего давнего подчиненного, старшего лейтенанта Солода, как сейчас, после того, как тому удалось выйти пока еще на призрачный, эфемерный след Дика.

— Просто потрясающе, Миша! — возбужденно говорил он, стоя перед сидящим на стуле Солодом и раскачиваясь торсом из стороны в сторону, как маятник в допотопных ходиках. — Ты все-таки нашел его, когда надежда у нас практически исчезла! Это здорово, старик! Это значит, что у нас еще есть шанс схватить преступника!

— Только вот как это сделать, ума не приложу, — Солод, у которого эйфория от собственного успеха уже схлынула, был настроен не так оптимистично, как начальник. — Этот человек наружу свой порок не выставляет. Он скрытен и осторожен. Допустим, со слов Ревякина и с его помощью составим фоторобот. Что с ним, пройтись по старым адресам? Это тут же насторожит моих приятелей-геев, если кто-нибудь из них знает Дика, он тут же маякнет ему.

— Ну, этим, допустим, займешься не ты, а кто-нибудь другой. И поиск Дика предпримет под каким-то другим соусом, Киев — город большой, здесь хватает разного и всякого. Но ты прав, если кто-то предупредит этого красавца, он тут же заляжет на дно. Как хочешь, но вариант вычислить Дика с помощью его знакомцев одного с ним окраса я не исключаю.

— Второй вариант — Ревякин утверждает, что Дик ездит на «Тойоте-камри». Машина недешевая, хотя в Киеве она есть у многих. Можно, конечно, с помощью базы данных районных МРЭО постараться найти Дика, но как мы это сделаем, если не знаем ни его фамилии, ни имени-отчества, ни номера машины — Ревякин, к сожалению, не обратил на него ни малейшего внимания. Опять-таки, машина, не исключено, зарегистрирована на кого-то другого. Допускаю даже, что Дик ездит на ней по генеральной доверенности. Или это его служебная машина. Или вообще машина фирмы, персонально за ним не закрепленная, разъезжают на ней фирмачи, так сказать, по очереди. Представляете, Олег Павлович, объем работы — колоссальный, а людей мы озадачим по принципу «найди то, не знаю что». Вернее, найди того, не знаю кого…

— Да, загвоздка, — согласился Лободко.

Он подошел к окну, шире отдернул портьеру и надолго уставился в городскую даль, не таящую в себе ничего нового для него — дома, новостройки, уличный поток транспорта, броуново движение пешеходов…

— Миша, будь другом, поставь чайник. Мне — чай, себе, если хочешь, кофе, есть и то, и другое, — попросил он, не отходя от окна и не оборачиваясь. — И пошарь в холодильнике — жена завернула мне какие-то бутерброды. А я чуть-чуть подумаю. Что-то во мне зашевелилось, понимаешь?

Солод охотно принялся выполнять просьбу шефа, он по многолетнему опыту знал и весьма высоко ценил то состояние Олега Лободко, когда в нем «что-то шевелится»…

— Тебе какой — с ветчиной, небось? — сказал Лободко, присаживаясь за уже накрытый приставной столик. — Бери! А я этот, с сыром. Что-то, Миша, мясо мне надоело. Пора, наверное, записываться в вегетарианцы. А ты хорошо, брат, завариваешь чай. Надо это запомнить. Если нас с тобой выгонят из ментовки, откроем чайный домик. Съездишь в Китай, научишься всяким там церемониям…

«Хороший знак, — подумал Солод. — Если шеф балагурит, значит, что-то придумал».

— Придумал я, Миша, вот что, — будто угадав мысли старшего лейтенанта, сказал, и очень весомо, Лободко. — Что, если нам выманить этого самого Дика? Если, конечно, еще не поздно, если мы не опоздали…

— Каким образом? — насторожился Солод.

— Вроде как на живца. Давай запустим, очень-очень широко — в популярных газетах, по радио, на телевидении анонс о лекции известного ученого-археолога, или историка, на тему «Все о златниках князя Владимира». Название весьма условное, но потом отшлифуем. Может, и повод информационный найдем. Приурочено, дескать, к такой-то дате. А лекцию проведем в Доме, скажем, учителя или Украинском Доме. Стендами с объявлением разукрасим Крещатик, другие людные места. Авось клюнет Дик, заявится на лекцию, чтобы услышать что-то для себя полезное, лучше сориентироваться в случае, если клад, найденный Медовниковым, достанется ему. Или уже достался. Мне отчего-то кажется, что такая лекция очень должна его заинтересовать: ведь златники он будет сбывать, они ему нужны не для альбома, а для денег… Ну, как?

— Идея что надо! И как только она пришла вам в голову? — неподдельно восхитился Солод. — Как я понимаю, и сидящих в зале, и пришедших с опозданием будет рассматривать Алексей Ревякин?

— И как только ты об этом догадался? — расхохотался Лободко. — Ради твоего печального, как ты его называешь, блондина, вернее, ради опознания им Дика мы с тобой и сделаем вклад в пропаганду отечественной нумизматики…

* * *

Задействовав нужные городские и прочие инстанции, майор Лободко обеспечил достаточно широкое анонсирование предстоящего мероприятия, которое, если отбросить даже, что проводится оно ради какой-то непонятной милицейской «галочки», обещало стать интересным для всех, кто неравнодушен к далекому прошлому Украины-Руси. И название ему придумали броское: «ЗЛАТНИК КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА: ПЕРВАЯ ДРЕВНЕРУССКАЯ ЗОЛОТАЯ МОНЕТА». Внизу, не так крупно: «Сенсации. Находки. Утраты».

Лекцию взялся читать один из самых видных украинских археологов, крупнейший спец в области нумизматики профессор Краевский. Конечно, рассчитывать на то, что она вызовет такой же ажиотаж, как концерт Пола Маккартни на Майдане Незалежности, не приходилось: дай Бог, чтоб явилось хоть несколько десятков человек, коим отечественная история небезразлична даже в наше меркантильное время. Собственно, если бы в зале сидел один слушатель, но им был бы Дик, Лободко с Солодом чувствовали бы себя на седьмом небе от счастья.

Но счастье сегодня, в пятницу, в семь часов вечера, здесь, в Доме учителя, в актовом зале, где, вопреки ожиданиям, собралось больше сотни человек, похоже, и не думало заявлять о себе. Алексей Ревякин, который пришел загодя, внимательно рассматривал всех входящих и занимающих места в зале — Дика среди них не было.

А лекция уже началась. Краевский, прекрасный рассказчик, уподобил златник современной украинской гривне, а арабские дирхемы и византийские солиды чем-то напомнили ему евро и американские доллары — без собственной валюты говорить о престиже державы не приходится, это все равно, как если бы у нас до сих пор ходил слегка всеми презираемый купонокарбованец.

Когда Краевский остановился на развернутом изображении златника, подробнейшим образом описывая детали как аверса, так и реверса монеты, Ревякин, притаившийся в последнем ряду с газетой в руках, чтобы при необходимости ею прикрыться, подал условный знак, несколько раз, точно ему душно, использовав сложенную вдвое газету как веер — среди нескольких припозднившихся на лекцию, которые вошли и теперь присматривались, где бы занять место поудобнее, находился и Дик.

Собственно, и Михаил Солод, и майор Лободко опознали бы его, с малой долей ошибки, и сами благодаря словесному портрету Дика, данному печальным блондином — это был баскетбольного роста, отлично сложенный мужчина с красивыми чертами лица, от которого исходила жесткость, уверенность в себе. Было даже слегка жаль, что для женщин потерян такой великолепный экземпляр мужской породы, такой привлекательный и властный самец. Хотя, кто его знает, может, и им перепадало от его сексуальных и прочих щедрот — в случае, если Дик бисексуал.

Конечно, брать Дика было нельзя. Никаких обвинений ему не предъявишь. В качестве свидетеля по делу на основании того, что он был знаком или близок со Стасом Никольским? Можно, но этим самым загубишь дело на корню, потому что успешное его расследование означало не дать владимирским златникам, если они на самом деле где-то припрятаны, попасть в чужие руки, а если они уже там оказались, то возвратить их державе, и, конечно же, найти и покарать убийц. Оставалось одно: поместить Дика под колпак и следить за каждым его шагом. А там видно будет.

Лекция Краевского костяком своим напоминала мини-лекцию Андрея Феликсовича Круликовского, прочитанную им Олегу Лободко в Кракове, только сегодняшнее повествование было более развернутым — археолог широко обрисовал исторический фон, на котором развивались события, связанные с чеканкой златника.

Вопросы, как принято, аудитория задавала и в устном, и в письменном виде. Дик в этом не участвовал, хотя записки, идущие по рядам к лектору, передавал наряду с другими тоже. Когда прозвучал письменный вопрос: «На ваш взгляд, какова цена златника сегодня?», Краевский развел руками:

— Это баснословные деньги! Баснословные! Измеряющиеся шестью нулями! Но, увы, вряд ли кому удастся отыскать эти бесценные монеты. Хотя жизнь иногда преподносит нам такие сюрпризы!..

Ни Солод, ни Лободко, которые глаз не спускали с Дика, были убеждены, что он собственноручно написанной записки лектору не передавал. Впрочем, он мог написать ее заранее и незаметно присовокупить к той, которую переслали ему из задних рядов…

 

ГЛАВА X

Дик в миру оказался Антоном Евгеньевичем Диканевым. Отсюда — Дик! Он занимал должность начальника отдела сбыта крупной компании по продаже бытовой техники и весьма преуспевал, так как обладал блестящим талантом менеджера. Но вот сюрприз: за два дня до лекции Краевского уволился из фирмы, причем совершенно неожиданно для коллег. Куда он навострил лыжи, никто из них не знал. Наружное наблюдение за ним, неустанное и неусыпное, как око цербера, без труда установило, куда протоптал дорожку Дик. Выяснилось, что он устроился охранником, а, вернее, ночным сторожем в Фонд возрождения и развития народных ремесел Украины, который разместился в старинном трехэтажном особняке с атлантами и кариатидами. Этот памятник архитектуры начала XIX века был возведен для знаменитого киевского негоцианта Аркадия Введенского в стиле позднего барокко видным архитектором Николаем Тумановым. До революции здесь перебывало в гостях много замечательных деятелей русской и украинской культуры, начиная с Гоголя, Шевченко, Лескова, и заканчивая Врубелем, Куприным, Васнецовым. Богатый купец покровительствовал искусствам, меценатствовал и радушно привечал тех, чей талант составлял славу империи.

Конечно, помещение это Фонду не видать было как собственных ушей, ибо на него, расположенного, почитай, в самом центре Киева, на улице Большой Житомирской, точили зубы многие новоявленные нувориши, если б не заступничество и благоволение жены одного из крупнейших сановников страны, всячески опекавшей народные ремесла и промыслы.

Естественно, все действия, чинимые по отношению к Дику, проводились под завесой строжайшей секретности. Удалось выяснить, что он устроился ночным сторожем под вымышленным именем Виталия Ивановича Сокуренко. Паспорт, конечно, поддельный, а вот трудовую книжку пообещал, под честное слово, принести через неделю.

Михаил Солод, осуществлявший вместе с коллегами наружку, доложил майору Лободко, что Дик намеренно утратил свою респектабельность и лоск: на лице легкая трехдневная щетинка, одет простецки, как человек, который еле сводит концы с концами — джинсы с секонд-хэнда, потрепанная куртка.

— Под горемыку косит. Иначе какой из него сторож? — резюмировал Михаил.

Однако самое странное и подозрительное заключалось в том, что за два дня до устройства Диканева на новую работу прежний ночной охранник Владимир Кучеров погиб под колесами автомобиля. Случайно это произошло или речь шла о намеренном убийстве, сказать трудно. Те, кто вел дело, склонялись к мысли, что Кучеров стал жертвой ДТП. Водитель смалодушничал, скрылся с места происшествия.

— Знаешь, Миша, исходя из того, что мы знаем и в чем подозреваем Диканева, я склонен считать, что это умышленное убийство. Кучеров проработал в особняке Введенского семь лет, характеризуется хорошо. Он охранял бы Фонд еще долго. Напрашивается вывод: Дику потребовалось срочно убрать сторожа, чтобы тут же занять его место. Во-первых, удобный график работы — ночь, во-вторых, во всем здании ты один, никто ничего не увидит и не услышит. Попроси ребят, ведущих дело Кучерова, пусть ненавязчиво, чтобы комар носа не подточил, чтобы, не дай Боже, Дик чего не заподозрил, не всполошился, осмотрят его машину. Строжайшим образом предупреди — дело государственной важности! Чего-то сдается мне, что наезд на несчастного был совершен «Тойотой-камри», той самой, которая так по сердцу пришлась твоему печальному и несчастному в мужской любви блондину.

— Любви все возрасты покорны, — несколько невпопад отозвался Солод и сквозь улыбку пробормотал: — Авось, отыщет себе пару…

Ненавязчивая проверка выявила, что на «Тойоте» Диканева повреждена правая фара, подфарник и есть ряд вмятин — вполне возможно, от старого, с металлической окантовкой «дипломата» Кучерова, с которым тот, по свидетельству сослуживцев, никогда не расставался.

Сомнений не оставалось — на сторожа наехали вечером, когда он торопился на вахту, вышагивая узким проездом между домами, где его и настиг смертельный удар бампером сзади по ногам, по пояснице — умер он от разрыва печени. Вполне возможно, Дику было все равно, убьет он свою жертву или нет — его вполне устраивала и тяжелая травма, которая надолго уложит Кучерова на больничную койку, оставит особняк без охраны. Итак, смертельный наезд совершен вечером, а уже утром (надо же, какое совпадение!) Диканев приходит в Фонд разузнать, нет ли подходящей работы то ли дневным вахтером, то ли ночным сторожем…

— Кстати, записка, отправленная Краевскому насчет гипотетической цены владимирского златника, написана, как установила графологическая экспертиза, Диком. Почему он не поберегся, не отстучал текст на компьютере, а написал от руки? Абсолютно, подлец, был уверен, что он вне подозрения. И это хорошо, очень хорошо, — заметил Лободко. — Миша, события отныне будут развиваться стремительно. В ближайшие дни, полагаю, Диканев сделает последний шаг. Не спускайте с него глаз…

* * *

Кучеров погиб в понедельник вечером, через три дня после лекции, прочитанной в Доме учителя профессором Краевским, во вторник охрана Фонда возрождения и развития народных ремесел Украины была поручена Диканеву, а еще через день, в среду, наружка установила, что новый сторож прибыл на работу с целлофановым пакетом, в котором находился какой-то предмет, очертаниями смахивающий на металлоискатель.

Замдиректора Фонда Николай Петрович Авелев, единственный из руководства, посвященный в то, что новый охранник человек непростой, в этот день по просьбе майора Лободко засиделся на работе допоздна. После десяти вечера Олег позвонил ему по мобильной связи:

— Пожалуйста, дерните Диканева к себе под каким-нибудь надуманным предлогом. Подержите его у себя минут десять-пятнадцать. Нам необходимо кое-что выяснить в его отсутствие.

Оперативники, располагая вторыми ключами от черного и парадного входов в помещение, проникли вовнутрь особняка и осмотрели содержимое пакета, оставленного Диком в дежурке — так и есть, металлоискатель!

— Пусть ищет! — распорядился Лободко, набрав по мобильной связи руководителя группы наружного наблюдения, старшего лейтенанта Солода. — Еще раз приказываю: не сводить с него глаз! Ни сейчас, ни утром! Если он ничего не обнаружит, то думаю, что уже завтра Фонду придется искать нового сторожа. Впрочем, нет… Допускаю, что даже если металлоискатель не отреагирует, Дик, располагающий точной схемой местонахождения клада, сделает все, чтобы убедиться, туфта находка Медовникова или нет. Понял, Миша? Вообще думаю, что день икс настанет завтра. Тянуть время Дику незачем…

Лободко не ошибся — следующим днем, вернее, вечером, Диканев заявился в Фонд опять не с пустыми руками — в уже знакомом целлофановом пакете была какая-то коробка.

— Даю голову на отсечение — наш красавец пронес в здание или перфоратор, или отбойный молоток. Что делаем, Олег Павлович? — доложил по рации Солод.

— Действуйте по вчерашнему сценарию! Я сейчас позвоню Авелеву, который у себя в кабинете. Он пригласит к себе Дика и задержит его минут на двадцать. Выясните, с чем он пожаловал на сей раз.

В коробке оказался отбойный молоток.

— Значит, этой ночью Дик постарается завладеть златниками, — решил майор. — За дело возьмется, скорее всего, после двенадцати. Миша, к полуночи подошлю группу захвата и подъеду сам.

Однако сразу после полуночи произошло событие, которое слегка озадачило тех, кто наблюдал за особняком Введенского. В половине первого к парадному входу в особняк прошел некто в брюках и темной куртке с капюшоном, прикрывающим голову и половину лица. У массивной, окованной листовым железом двери он нажал кнопку звонка.

Диканев беспрепятственно впустил ночного гостя.

Приглушенный, как и положено в это время, свет долго освещал лишь один вестибюль.

Примерно через час внезапно засветились три окна на верхнем этаже здания — в так называемой каминной комнате, где днем работали сотрудники сразу двух отделов Фонда.

Воспользовавшись запасными ключами, Лободко, Солод и еще три оперативника тихо проникли вовнутрь дома, который по периметру был незримо окружен бойцами группы захвата. У Диканева и его ночного гостя не оставалось никаких шансов уйти незамеченными.

Майор, старший лейтенант и еще один оперативник неслышно поднялись на третий этаж — двое остальных заняли места у парадного и черного входов. Все трое, крадучись на цыпочках к каминной комнате, предельно соблюдали меры предосторожности, хотя, если честно, они были излишними — стук отбойного молотка и грохот расколотой, осыпающейся на пол старинной майоликовой плитки заглушали остальные звуки.

Тишина, поистине звенящая, наступила внезапно. Если бы можно было проникнуть взглядом сквозь дверь, то Лободко и Солод, которые стояли к ней вплотную, увидели бы следующую картину: Диканев бережно извлек из пролома в стене небольшую металлическую шкатулку, украшенную чьим-то фамильным, по всей вероятности, княжеским гербом: могучий лев, стоя на задних лапах, передней правой держал меч, а левой — копье. Верху на дальнем плане вырисовывался щит, на котором были начертаны слова: «Честь, отвага, верность».

С тем сосредоточенно-опасливым выражением на жестком, хищном лице, с каким игрок открывает последнюю карту — очко или перебор, Дик подцепил пальцем металлическую, замок отсутствовал, застежку и открыл шкатулку. В глубине ее тускло блеснуло древнее золото неровных по окружности монет. Это были семь златников князя Владимира.

— Они наши! Представляешь, они в наших руках! — торжествующе воскликнул Дик и резко оборотился, показывая шкатулку с ее бесценным содержимым ночному гостю.

— Ты хотел поцелуя феи! Но получишь ее укус! — прозвучал низки й мелодичный голос, и торжествующая радость на хищном лице Дика сменилась гримасой ярости, страха и беспомощности — он увидел направленный на него пистолет.

Раздался выстрел — прямо ему в сердце. Дик рухнул на усеянный обломками кирпича и цветной майолики пол каминной комнаты, намертво зажав шкатулку в руках. Ночной гость двинулся к поверженному, но не успел сделать и шагу, как услышал:

— Бросьте оружие на пол и оставайтесь на месте! И без глупостей! Сопротивление бессмысленно!

Ночной гость, помедлив, выполнил приказ и повернулся к тому, кто его отдал.

Майор Лободко с изумлением увидел, что перед ним стоит… девушка.

Данка Оржеховская!..

 

ГЛАВА XI

— Знаете, кого мне больше всего жалко в этой страшной и печальной истории? — спросила Илона Тимофеевна Медовникова, подняв на майора Лободко увлажненные, вот-вот из них брызнут слезы, глаза. — Почти так, как отца…

— Андрея Феликсовича?

Она кивнула:

— Да, его… Представляю, что он пережил в последние минуты жизни, когда узнал, что его сын, в котором души не чаял, преступник и убийца…

— Конечно, такого удара он не перенес… Жаль, достойный был человек. К сожалению, поговорка насчет яблони и яблочка далеко не всегда оправдывается. Случается, яблочко с гнильцой катится и катится куда-то под гибельный уклон. Честно признаюсь: Владислав обвел меня вокруг пальца, я поверил в его искренность, в то, что причиной трагедии стала его хвастливая болтовня. На деле ж оказалось, что идейным вдохновителем преступления был Стас Никольский, все задумал именно он, но Владислав, хоть и пошел у него на поводу, потом умело дергал за веревочки. Точнее, дергал до поры до времени, пока не на шутку перепугался…

— А эта девушка, Данута… Она сразу была посвящена в то, что замыслили эти два подонка?

— Нет. До моего первого приезда в Краков она ничего не знала… Но когда Владислав, изрядно, повторю, напуганный, что следствие рано или поздно выйдет на него, открылся этой твердой, решительной и сообразительной девушке, ей показалось, что упускать этот шанс мгновенно разбогатеть и обеспечить и себе, и ему безбедное существование, не стоит. Данута разобралась в ситуации и убедилась, что молодой Круликовский вне подозрения, стало быть, есть смысл продолжать игру. Риск? Конечно! Но овчинка, как полагали оба, стоила выделки. И Данка взяла все нити в свои руки… Вообще-то, мысль о том, что неплохо было бы завладеть златниками, промелькнула в голове Владислава Круликовского, едва он случайно наткнулся на письмо вашего отца. Но она зародилась и тут же исчезла. Знаете, как это бывает? Ах, как здорово, как просто великолепно будет, если… Ну, на уровне «если бы да кабы…», на уровне бесплодных мечтаний… Скажу больше: я даже уверен, что ничего б и не произошло, если бы не роковая встреча с Никольским в Праге. Владислав и вправду по пьянке сболтнул лишнее, причем единственно ради хвастовства, но Стас, лукавый, трусливый, себе на уме парнишка, которому, кстати, его новый польский знакомец действительно очень понравился как мужчина, хотя он и знал, что это не его сексуального поля ягода, ценную информацию зарубил себе на носу. Позже, когда встретились уже в Киеве и сидели за чаркой, он как бы в шутку предложил: «Влад, а помнишь, ты мне в Праге рассказывал мне про златники? Ну, рассуди сам: зачем такие сокровища доживающему век старику? Нам они будут нужнее! Давай попытаемся завладеть тайной клада, отыщем эти монетки и поделим: тебе шестьдесят процентов, мне — сорок». Владислав, смеясь, заметил: хитер ты, дружок, нет уж, семьдесят на тридцать.

— Олег Павлович, получается, что поездка в Киев у Владислава никак не была связана с планами завладеть златниками?

— Нет, не была связана. Он запланировал ее загодя, но когда уже в Киеве и благодаря Стасу преступная мысль в его голове начала развиваться и крепнуть, он укрепился во мнении, что, коль он так своевременно посетил Киев, сама судьба идет ему навстречу. Углядел во всем этом добрый знак. Расплывчатые планы преступной операции приняли четкую и законченную форму после того, как Стас свел и познакомил его со своим любовником Диком. Тогда они втроем и решили, что сначала Владислав нанесет визит вашему отцу в обществе Стаса, а потом уж за дело берутся Стас с Диком. Идея убрать затем Стаса как самое слабое звено, выгодная еще и тем, что с ним не надо будет делиться, а главное, можно направить следствие по ложному следу, запутать его, убедить в том, что убийца Тимофея Севастьяновича — Никольский (отпечатки пальцев на рюмке с коньяком, на чешских кронах), который по каким-то причинам добровольно свел счеты с жизнью, принадлежала бисексуалу Дику, Владислав же, с которым тот поделился задумкой, ее горячо одобрил…

Преступники, правда, не учли того неожиданного обстоятельства, что посещение вашего отца двумя пражскими знакомцами заснимет банковская видеокамера. Мы тоже об этом узнали позднее, исключительно благодаря участковому Виктору Столяренко, но лучше поздно, чем никогда, и эти видеокадры значительно продвинули следствие в верном направлении. Правда, артистический талант молодого Круликовского заставил отбросить версию о его причастности к преступлению.

Когда Владислав после моего второго общения с ним уверовал (и с оглядкой на мою реакцию, и не без участия, подчеркну, любимой девушки, которая всячески убеждала его в том, что в глазах следствия он не преступник — был, впрочем, момент, когда парень опять заколебался, дрогнул, ему разонравилась эта ходьба по лезвию ножа, не лучше ли вообще на все плюнуть и сойти со сцены), что его ни в чем не подозревают, он все-таки отважился идти до конца. В противоборстве чувств, хорошо переданном словами «и хочется, и колется», победило первое. Уж больно зримо перед его глазами маячили миллионы долларов. Ну и, за что, спрашивается, боролись? Неужели пусть пропадает пропадом добытое такими нелегкими усилиями письмо некоего киевского дворянина Федора Полторацкого, адресованное в Ниццу, барону Жоржу Бергу?

— А эта сволочь Дик…Он после расправы с отцом так легко расстался с добычей? — с недоумением спросила Илона Тимофеевна.

— Вообще-то у Диканева была мысль убрать и Владислава. Зачем ему было делиться с ним такими бесценными сокровищами? Однако, прочитав письмо Полторацкого, он понял, что не сумеет самостоятельно разобраться, в каком именно из киевских домов находится тайник со златниками. Поэтому, как и было условлено, отдал утром, через несколько часов после того, как вашего отца не стало, письмо Владиславу. Тот увез его с собой в Польшу. К чести молодого Круликовского, он сумел вычислить, какой именно особняк имеется в виду, хотя прямого указания на сей счет в послании Полторацкого не имелось. Проделал большую аналитическую работу, и здесь, по его словам, ему сильно помогла отцовская специальная литература. Сам Андрей Феликсович о том, что заботит сына, и не подозревал.

Но вернусь к Дику. Он, хоть и отодвинул это на попозже, все же уготовлял Владиславу ту же участь, что и Никольскому, считая первого чистоплюем и учитывая, что самую грязную и кровавую работу выполнил именно он. Не получилось избавиться от поляка вначале из-за необходимости, как я уже говорил, расшифровать, где же спрятаны монеты, ничего, выйдет на финише. Замечу, что после того, как Владислав относительно «засветился», связь из Кракова с Киевом поддерживалась исключительно через Дануту. В начале апреля она прилетела в наш город. Зная, где находится тайник, руководила процессом. Единственное, в чем Антон Диканев проявил инициативу, не согласовав ее с Краковом, это посещение лекции Краевского.

— Письмо Полторацкого Данута захватила с собой?

— Нет, оно хранилось у Владислава. А текст его Данка помнила наизусть. Собственно, текст уже и не был нужен. Главное — координаты местонахождения клада. Они были у Данки в голове. Выполняя указания гостьи из Польши, Дик подготовил необходимую почву: убил ночного сторожа Фонда, устроился на его место. Оставалось теперь извлечь клад Полторацкого на свет Божий, поделить его и разбежаться в разные стороны. Почему поделить, а не стать, как он решил, его единоличным обладателем? Дело в том, что Дику, я ведь уже говорил, что он бисексуал, очень понравилась Данка, которая прилетела в Киев вместо Владислава. Он воспылал к ней страстью, но Фея, как ласково прозвал эту хрупкую и изящную красавицу Диканев, к его чувствам отнеслась очень холодно, хотя до определенного момента никак это не выказывала. Наоборот, понимая потенциальную опасность, которая явно исходила от этого человека, который с необычайной легкостью избавился от своего любовника, поддерживала в нем надежду, что они будут вместе. Дик, далеко не простак, в свою очередь, тоже избрал тактику выжидания: если Фея не согласится остаться с ним, она бесследно исчезнет. Лесов вокруг Киева предостаточно. Однако просчитался: дуэль двух скорпионов выиграла Данка, она опередила его своим смертельным укусом в каминном зале. Укус, правда, оказался почти смертельным: пуля задела сердце, но Диканев выжил. И понесет, как и вся эта троица, заслуженное наказание.

— Но отца не воротишь, — грустно заметила Илона Тимофеевна. — Как и Андрея Феликсовича. Знаете, папа, как краевед, был весьма честолюбив. Ему хотелось увековечить свое имя каким-то громким свершением…

— Он его увековечил. Жаль, что заплатил за это собственной жизнью, — сказал Лободко. — Теперь в Украине целых девять златников князя Владимира, а всего в мире их уже не десять, а семнадцать. Я считаю, что Тимофей Севастьянович достойно сделал главное дело своей жизни. Одно лишь непонятно: почему он медлил с обнародованием своей находки?

— Думаю, несчастливую роль в этом сыграла его вторая, помимо диабета, болезнь, которая папу постоянно мучила — сильнейшая подагра. Почти месяц он безвылазно провел в квартире — передвигался с большим трудом, чуть ли не ползком. А я в это время по делам фирмы находилась в командировке — без малого три недели. Забыла вам сказать: незадолго до смерти он по телефону спросил меня, бывала ли я когда-нибудь в особняке Введенского. Я засмеялась: «Папа, ну что я там забыла…» Он наверняка собирался под каким-нибудь предлогом посетить этот дом, воочию убедиться, существует ли там каминный зал, расспросить знающих людей, перестраивалось ли когда-нибудь это помещение. Сами представьте, ломать ни с того, ни с сего стену в здании, охраняемом государством, как памятник архитектуры… Олег Павлович, я очень благодарна вам, что вы нашли этих подонков…

Медовникова энергично пожала майору руку и улыбнулась:

— А кабинет у вас ничего… Симпатичный!

— Преувеличиваете! — Олег засмеялся. — Работа у нас такая, что к особому уюту не располагает…

Когда за Медовниковой закрылась дверь, он облегченно вздохнул: может, одним из самых трудных моментов в его сыскной работе он считал общение с родными и близкими тех, кто стал жертвой преступников. Лободко был из тех ментов, кто искренне, как свою собственную, переживал чужую боль. Поэтому, щадя Илону, которая, к счастью, не спросила о последних минутах отца, он не рассказал ей, что тот наотрез отказался сообщить Диканеву и Никольскому, которому открыл дверь, как приятелю Владислава Круликовского, место, где он хранит письмо Полторацкого. Заявил, что ни под какими пытками они от него ничего не добьются.

И те это поняли.

Диканев зашел сзади и задушил старика, сидевшего на стуле, тонким и прочным капроновым шнурком от кроссовки…

* * *

— Разрешите, господин подполковник? — по-уставному обратился Михаил Солод к своему непосредственному начальнику, явившись к нему без всякого вызова.

— Входите, господин капитан, — разрешил Лободко.

— Олег Павлович, — несколько смущаясь, произнес Солод. — Не возражаете, если мы обмоем наши новые звездочки в узком кругу? Вчера мы это сделали в широком, а сегодня… ну, вдвоем.

С этими словами он поставил на краешек стола красивую коробку со специфическими звездочками и кое-что еще.

— Ты с чем это пришел к шефу? — грозно спросил Лободко, пряча в уголках глаз усмешку.

— Это коньяк, Олег Павлович. Ликер богов, как говорил Виктор Гюго.

— Гюго что, на допросе у тебя был?

— Никак нет. Читал об этом, вот и запомнил, — улыбнулся Солод.

— Ну, ладно, Миша, до конца рабочего дня, хотя сам черт знает, когда он у нас кончается, двадцать минут, так что никто, надеюсь, нас не упрекнет, что мы тут распиваем спиртные напитки вместо того, чтобы ловить бандитов. Разливай, Миша, — Лободко поставил на стол две рюмки, потом хлопнул себя по лбу и достал из ящика стола шоколадку…

Дело о владимирских златниках получило широкую огласку. Информационные заметки и развернутые статьи появились практически во всех газетах и журналах, о том, что отечественные сыскари, которых сейчас больше принято, и во многих случаях справедливо, ругать, а не хвалить, предотвратили вывоз за рубеж и оседание в частных коллекциях редчайших монет времен Киевской Руси, рассказали все телеканалы, радио.

Из Кракова Олегу позвонил капитан Кухарчик, рассыпался в поздравлениях, он-то, профессионал, понимал, как трудно было распутать это весьма нелегкое дело.

— А я высоко ценю вашу помощь и гостеприимство, — отвечал Олег. — Здислав, а у вас в Польше есть что-то наподобие наших златников? Ну, монетки, скажем, времен короля Болеслава Храброго?

— Нех вем! — засмеялся Кухарчик. — Но если вдруг возникнет дело, подобное вашему, на помощь Кракову обязательно придет Киев.

— Даже не сомневайтесь, — заверил подполковник Лободко.

Начальство по секрету сообщило ему, что на него и Солода в администрацию Президента отправлены ходатайства о награждении их орденами. Что ж, было сказано, по заслугам и честь.

— Миша, за тебя! — поднял рюмку с коньяком Лободко. — Если бы не ты, не твоя Соня, как ее… Двинцева, мы б ни за что не вышли бы на этого мерзавца Дика.

— Нет, Олег Павлович, таких «двинских», я бы сказал, эпизодов у нас было ой как много. И каждый из них скреплял расследование, как детский конструктор скрепляют винтики и гайки — попробуй вытащить один винтик, и конструкция рассыплется.

— Будь по-твоему, — согласился Лободко. — Ну, тогда давай, капитан, за нас…

* * *

Если другие жены волнуются лишь тогда, когда их мужья задерживаются сильнее обычного, то Наташа Лободко, наоборот, испытывала сложное чувство, когда Олег являлся с работы раньше обычного, до того это было ей непривычно. Вот и сегодня она слегка встревожилась, потому что едва пробило семь вечера, а муж в прихожей уже вешает на тремпелек куртку.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, пока еще не уволили, — усмехнулся Олег.

— Скорей бы! — Наташа уткнула руки в бока, как женщина, которая сейчас от души отчехвостит своего благоверного. — А то дочки отца родного месяцами не видят. Боюсь, сейчас, когда тебя сделали подполковником, годами видеть не будут.

— Наташенька, не гиперболизируй! Мне, между прочим, дали три дня отгулов, — ласково прикоснулся Олег к плечу жены. — Знаешь, сколько я успею за это время сделать? Горы сворочу!

— Горы не горы, а три борща успеешь сварить. Хотя, сдается мне, больше одного не получится — позвонят насчет очередного убийства, и ты в ночь-полночь руки в ноги и…

— Гляди, не накаркай, — опять усмехнулся Олег и двинулся в спальню.

Из детской доносилась очередная перепалка дочерей — снова что-то не поделили. Ожесточенный скандал разгорелся по поводу плейера МП-3.

— Отдай! — кричала старшая.

— Сначала верни мне мои наушники, — выдвигала встречные требования младшая.

— Ты вчера без разрешения мои серьги одела! — вспоминала прегрешения сестренки Лера.

— А ты… — захлебывалась праведным гневом Ирка.

Олег улыбнулся — девочки в своем репертуаре.

Он прошел в спальню, переоделся в домашнее и с удовольствием растянулся на своей половине широкой супружеской кровати. Скосил глаза вбок и увидел на приставке к торшеру две сколотых скобкой странички, исписанных красивым каллиграфическим почерком, каким сейчас редко кто владеет. Письмо Полторацкого Бергу. «Кстати, при случае надо будет подарить его Илоне Тимофеевне Медовниковой, — подумал Олег. — Это письмо сделало ее отца знаменитым, однако оно же его и погубило».

Он взял письмо в руки.

«Милый Жорж! — писал киевский дворянин своему далекому другу. — Буду несказанно рад, если ты получишь эту весточку от меня в благословенной и безмятежной Ницце. Пишу тебе из холодного нетопленого Киева при свете масляного каганца. Фитилек потрескивает, потихоньку сгорает, слегка чадит, и, подобно ему, сгорают мои надежды, что все в нашем несчастливом Отечестве когда-нибудь образуется и наладится. Не сегодня-завтра мы оставим Киев, красная лавина вот-вот его заполонит, противостоять ей у нас нет никаких сил и возможностей. Что станется дальше, страшно даже помыслить — для разъяренного хама нет ничего святого, дорогого, неприкасаемого.

Дорогой Жорж, месяц назад я остался без крова над головой и теперь гощу у милейшего и гостеприимнейшего Ивана Петровича, в том самом доме, где некогда любил бывать наш сумрачный и печальный гений В-ль и где, ежели помнишь, я, дерзкий, выиграл у тебя в бильярд пять партий подряд. Столуемся скудно: черствый хлеб, картошка с гнильцой, ржавая селедка. Впрочем, слухи о наших тяготах и лишениях доходят, уверен, в вашу Ниццу.

Но перейду к делу. Решился я потревожить тебя, Жорж, по поводу, который представляется мне значительным и веским, по крайней мере, он таков для каждого просвещенного гражданина, любящего землю отчич и дедич. Дело в том, что в моих руках нежданно-негаданно, а каким именно образом, расскажу, если Бог даст свидеться, при встрече, оказались семь бесценных владимирских кругляшей, родных братцев того, первого, что некогда попал в руки незабвенного Б-ге, а потом был безвозвратно утерян. Живописать, какие мысли и чувства обуревают меня, завтра или послезавтра уже не киевлянина, а скитальца по родной земле, не ведающего, увидит ли он завтра восход солнца или навеки закроет глаза, не стану, в единственном лишь тверд убеждении, что славная эта седмица, которая составит славу родной земли, не должна бесследно исчезнуть на необъятных наших просторах, достаточно с нас, полагаю, печальной участи первенца Б-ге.

Жорж, вместе с милейшим Иваном Петровичем, в честности и надежности которого ни капельки не сомневаюсь, мы решили схоронить сыночков св. В-ра в стене каминной комнаты. Отодрали две плохо державшиеся майоликовые плитки, вынули несколько кирпичин и запечатали там сосуд со священными дарами. Плитки, кои совершенно не пострадали, скрепили раствором, и они заняли свое исконное место. Итак, второй ряд сверху, восьмая и девятая плитки от угла. Дай Бог, чтобы василиски и диковинные птицы, расхаживающие в райских кущах, сберегли эту тайну так же надежно, как земля Трои, которая до заветного Шлиманового часа укрывала от посторонних глаз развалины города Приама.

Жорж, минуту назад поручик Белокопытов сообщил мне, что завтра выступаем из Киева. Мать городов русских застонет под пятою красного хама. Не знаю, увидим ли мы когда-нибудь снова золотые купола над Днепром.

Кланяйся кузине Вере, мой нижайший поклон тетушке Мари. А если увидишь Софи, мою прекрасную Фею, укусы которой я стоически переносил в каминной комнате (так же остер ее язычок? столь же беспощадно она вышучивает всех и вся? вспоминает ли хоть изредка меня?), то скажи, что я помню все и, как мальчишка, волнуюсь при одной мысли о ней.

За сим, искренне желающий тебе благоденствия и многая лета во здравии, благополучии и спокойствии

Федор Полторацкий Киев,

14 декабря 1919 года

P. S. Письмо постараюсь передать с оказией».

Надо же, подумал Олег, и тогда, и сейчас — Фея. Одна была Феей для благородного Федора Полторацкого, другая — для бесчестного Антона Диканева.

Лободко задумчиво поднял глаза к потолку: может, попросить Федора Спиридоновича Палихату попытаться выяснить судьбу этих двух друзей, один из которых написал письмо, а другой так и не получил его?

Олег отложил в сторону письмо Полторацкого. Собственно, это было не письмо, а его ксерокопия.

Тимофей Севастьянович Медовников тоже располагал ксерокопией послания из холодного и угрюмого Киева. Зная, какую важнейшую, способную сказочно обогатить каждого, кто к ней прикоснется, тайну скрывают эти строки, он не стал правдами или неправдами изымать две пожелтевшие странички из архива, а оставил их там, где отошедшее навсегда время пахнет старой бумагой.

Истинный ученый, изыскатель, исследователь, как правило, честен — и перед собой, и перед людьми.

Киев — Федотова Коса Запорожской области

Май 2008 г. — август 2009 г.

 

АЛИБИ ОТ МАРИ САВЕРНИ. Рассказ

Она напоминала бы спящую посреди луговых трав красавицу, если бы не открытые глаза, красное, мокрое, широко расплывшееся на груди, на бежевом летнем платье пятно, из центра которого торчала рукоятка маленького кинжала, вошедшего в самое сердце.

Она действительно была красавицей — не симпатяшкой, не милашкой, не красоткой, а именно утонченной красавицей с такими безукоризненными чертами лица, к каждой из которой нельзя предъявить ни малейших претензий. Если бы даже природа несколько поскупилась по отношению к ней, все равно она привлекала бы внимание уже потому, что была кареглазой блондинкой, причем натуральной — сочетание, встречаемое столь же редко, что и синеглазая брюнетка.

— Не верится, — пробормотал Губенко. — Просто в голове не укладывается, что можно взять и одним махом расправиться с такой потрясающей девушкой.

— Ну, не девушкой, а дамой, — поправил Губин.

— В двадцать пять лет — и уже дама? — возразил Губенко, хоть и знал, что его почти однофамилец прав.

— Глеб, она замужем, стало быть, — дама. Причем из высшего света!

— Да-да, — опять пробормотал Губенко, продолжая пристально всматриваться в молодую женщину, которая уже никогда не поднимется самостоятельно с луговой травы. На него, нежного романтика и большого любителя стихов, эта смерть, видимо, произвела более глубокое впечатление, чем на рационального и порой весьма циничного Феликса Губина. Хотя смертей они, профессиональные сыщики, навидались на своем почти сорокалетнем веку предостаточно. А раскрывать преступления у этих парней лучше всего получалось вдвоем. Тандем давно стал крепким и единым целым. Ну, а схожесть фамилий давала повод коллегам из горотдела поупражняться в остроумии. Одни называли их «губастые в квадрате». Другие при встрече неизменно интересовались: «Вы, ребята, уже перешли на одну фамилию? Лучше всего двойная, через черточку: Губенко-Губин. И звучит, и запоминается с первого раза!» Третьи скалили зубы: «Привет губошлепам!» И Глеб, и Феликс на эти шутки не обижались — они были людьми с юмором.

— Что-то наш Ломонос задерживается, — сказал Губенко, по-прежнему не отрывая глаз от белокурой девушки-дамы, лежащей на лугу.

Губин, бросив взгляд в сторону дома-поместья, тут же откликнулся:

— Легок на помине Федор Петрович. Вот он, спускается.

И действительно, на лужайке, представляющей собой обширный, идеально подстриженный газон, который делился на две части — справа, если смотреть от реки, располагалась площадка с дорожками для игры в гольф, слева — просто травка и несколько деревьев с шезлонгами подле них, показалась квадратная фигура судмедэксперта Ломоноса. Он, между прочим, любил говаривать, что сам до сих пор не поймет, каким образом превратился в «шкаф»: то ли от рождения такой, то ли потому, что в юности усиленно занимался штангой.

Пока эксперт и подошедший вслед за ним фотограф занимались трупом, Губенко и Губин, стоя в сторонке, негромко переговаривались.

— Красивое место, — заметил Глеб. — У этого Яворского губа не дура. Он, случайно, не художник?

От окрестного пейзажа и впрямь перехватывало сердце — луг с травами и цветами выше колена, над ним разноцветная рябь порхающих мотыльков и стрекоз с радужными крыльями, голубизна радостно бликующей на солнце реки, чистой, полноводной, кое-где, ближе к берегу, с камышовыми островками, наконец, волнистая, как украинский меандр, стена приречного бора с вековыми соснами-великанами. В реке шумно всплескивала рыба, крупная и мелкая, что определенно привлекало внимание Губина, заядлого спиннингиста.

— Будь у тебя, Глеб, столько денег, как у Яворского, тебя бы тоже приняли за художника, — с некоторым запозданием ответил на вопрос друга Феликс. — И ты бы непременно выбрал это прелестное местечко. Только он, Яворский, полотен не пишет. Он простой украинский миллионер.

— Ну, теперь ясно, почему она вышла за него замуж. И все-таки, — вздохнул Глеб, — я этих браков не понимаю. — Нагнувшись, он сорвал стебелек «пастушьей сумки», задумчиво пожевал его. — Ей, как ты говоришь, всего двадцать пять, ему — шестьдесят девять. Вот ты, Феликс, женился бы на семидесятилетней старухе?

— Еще как, — вскинулся Губин. — На беззубой морщинистой миллионерше — хоть сейчас!

— Ёрничаешь, — укоризненно сказал Губенко. — Даже перед лицом смерти! Тебе не стыдно, а, Фель?

— Привыкаешь, Глебушка! Ко всему привыкаешь, — слегка оправдался Губин. — А если серьезно… Конечно, это был брак по расчету, я более чем уверен… Ну что, скажи на милость, могло прельстить эту красотку-модель…

— Красавицу-модель, — поправил Губенко.

— Да какая разница? — раздраженно возразил Феликс, явно не различая этих лексических нюансов. — Что, по большому счету, она нашла в этом старом облезлом Яворском? Он разве хоть чем-нибудь смахивает на Гете, которому, между прочим, так и не досталась юная Ульрика фон… А вот какая фон, хоть убей, не помню!

— Леветцов. Фон Леветцов, — подсказал Губенко.

— Вот-вот… И все ты, чертяка, знаешь, все помнишь… Хорошо, этот старичок Яворский похож на милашку-обаяшку Табакова, в которого, допускаю, по уши влюбилась Марина Зудина? Или там на Чарли Чаплина с его вселенской славой? Ни на кого из них наш мужичок не похож! Может, он сексуальный гигант? Глубоко в этом сомневаюсь…

— Виагра, — кротко сказал Губенко. — Средств на эти чудо-таблетки у него вполне хватает. Но не исключаю, что он и впрямь мужик что надо.

— Как бы там ни было, — упрямо произнес Губин, — а сдается мне, что эта милашка полюбила старика за его миллионы. Как же, газовый барон… Неплохо, очень даже неплохо, — Феликс окинул взором просторную, по-английски тщательно ухоженную лужайку, — загнивают наши капиталисты…

Он, может, еще резче прошелся бы по адресу Яворского, если б перед друзьями не выросла квадратная фигура Ломоноса.

— Картина, ребята, более чем ясна — эту восхитительную девушку убили где-то между тремя и четырьмя часами пополудни. Ну, допускаю, плюс-минус полчаса в ту или иную сторону. Когда, кстати, обнаружили тело, а, Глеб?

— В пятнадцать минут пятого.

— М-да… Жалко красавицу, ей бы жить да блистать, блистать да жить…

— Кинжал из груди вынули?

— Да.

— Аккуратненько?

— Обижаешь, начальник, — улыбнулся Ломонос.

— Отдашь, Федя, клинок на экспертизу. Никаких, боюсь, отпечатков там не найдем. Ладно, езжай, а мы с Феликсом поговорим с Яворским, его соседями, если на месте кто окажется. В общем, поспрашиваем…

* * *

Поселок Сосновка никаких исторических корней не имел, поскольку вырос за последние несколько лет буквально на голом месте. Правда, голым его сделали лесорубы, которым было велено безжалостно повалить столетние сосны и ели, дабы высвободить пространство под несколько десятков элитных новостроек, а по-другому — роскошных домов новой украинской знати. Самая дешевая «хатынка» обходилась в триста-четыреста тысяч долларов, самая дорогая — в несколько миллионов. Валерий Яковлевич Яворский как раз и являлся владельцем одной из «самых дорогих». От его трехэтажной виллы, где, помимо жилых хозяйских и гостевых комнат, нескольких ванных и туалетов, располагались еще кабинет-библиотека, картинная галерея, биллиардная, спортивный зал с тренажерами, бассейн, а во дворе еще и сауна, и русская баня, не отказался бы даже арабский шейх из нефтедобывающей страны.

Яворского сыщики застали в кабинете-библиотеке, где он сидел в кресле за старинным палисандровым письменным столом. На сей раз книги, которые посверкивали корешками за стеклом нескольких, опять-таки из палисандра, шкафов, его явно не интересовали. На столе перед Валерием Яковлевичем лишь фотографии его молодой жены, одни явно из портфолио, потому что отмечены печатью высокого мастерства, другие — любительские, но сделанные цифровой фотокамерой, да чашка с недопитым холодным чаем, а сам он пустыми глазами смотрит в одну и ту же точку на стене.

На приход Губенко и Губина отреагировал вяло, практически никак, если не считать приглашающего жеста — садитесь, мол.

И деликатный Глеб, и толстокожий Феликс пока не решались прервать молчание, словно предоставляя друг другу право первым начать разговор. Это всегда нелегко — подступаться с расспросами к человеку, убитому горем. Глебу показалось, что у Яворского заплаканные глаза. И еще он, только сейчас увидев хозяина поместья (Феликс уже успел с ним познакомиться, ведь, прибыв на место происшествия, они разделились — один поспешил к реке, другой зашел в дом предупредить, чтобы Яворский никуда не отлучался), подумал, что напарник неправ, — внезапно овдовевший миллионер вовсе не похож на облезлого старика. Красавцем, конечно, его не назовешь, но и уродцем, как и развалиной, тоже. Обычная, весьма заурядная, но не более, внешность. Одень на такого фуфайку — сойдет за сельского дяденьку, облачи во фрак — ну, пожилой, знающий себе цену господин. Несмотря на возраст, далеко не дряхл, по утрам, наверное, бегает или обременяет себя посильными нагрузками на тренажерах. И все же… Любила ли та, которую уже увезли в морг, этого своего… мужа? Он ее, конечно, — да, а вот она его — вряд ли. Существует, правда, такое понятие, как геронтофилия, но это из другой, пожалуй, оперы, не за семидесятилетнего же сантехника вышла замуж кареглазая блондинка! Что ж, тут Феликсу не возразишь: девчонка и впрямь, видимо, влюбилась в миллионы этого господина, который сейчас переживает настоящее горе.

Молчание затягивалось, и Яворский, вероятно, ощутил всю неловкость момента, а, может, просто по-человечески оценил деликатность оперов, потому что в нем произошла разительная перемена — он весь подобрался, волевой подбородок на глазах потяжелел, на лице проступила не наигранная, а привычная жесткость, благодаря которой (и не только, конечно, ей!) он когда-то стал газовым бароном, ловко и умело выкачивая выгоду из посредничества между российскими поставщиками «голубого топлива» и украинскими потребителями.

— Понимаю, что вам о многом надо расспросить меня, — ровно сказал Валерий Яковлевич. — Пожалуйста, я готов отвечать.

— Ваше мнение: кто и почему мог решиться на убийство Полины Геннадьевны?

— Это вопрос, на который у меня нет ответа. И боюсь, не сыщется вовсе.

— То есть, вы абсолютно никого не подозреваете? — уточнил Губенко.

— Да. С Полиной мы прожили вместе четыре года, и я знаю, что у нее не было врагов. По крайней мере, явных. Не исключаю, что ей, как успешной модели, завидовали, но, согласитесь, зависть весьма редко становится поводом для убийства.

— Простите, а как вы с ней… познакомились? — деликатно, слегка покраснев, поинтересовался Глеб.

— На одной из элитных тусовок, до которых я, впрочем, небольшой охотник. Меня пригласила в ночной клуб «Савой» модная певица. Она презентовала свой новый компакт-диск, выход его отчасти спонсировал я. Легко можете вообразить атмосферу вечеринки: столичный бомонд, блеск драгоценностей, галантность кавалеров, шампанское, веселье, смех, всеобщая расположенность друг к другу, хотя бы чисто внешне. Конечно, я, человек далеко не молодой, вдовец (жена умерла семь лет назад), обратил внимание на Полину, которая выделялась красотой среди всех тех шикарных женщин, совершенно не рассчитывая, что между нами пробежит какая-то искорка. Я всегда был реалистом по жизни. Но это вовсе не означает, что необходимо отказывать себе в удовольствии пообщаться с прелестной молодой девушкой. Уж не знаю, чем я приглянулся Полине. Скорее всего, она оценила меня как интересного собеседника. А может, просто потянулась ко мне, как к мужчине многоопытному, способному защитить, поддержать, за спиной которого чувствуешь себя, как за стенами цитадели. Знаете, такое стремление у девушек появляется гораздо чаще, нежели вы себе представляете, — произнося последнюю фразу, Яворский почему-то обратил взгляд на Феликса, точно догадываясь, что как раз тот с присущей ему категоричностью не верит в любовь между девушкой и старцем.

— Нескромный вопрос, — взял нить разговора в свои руки Губин, — Полина не заставляла вас ревновать?

— Нет, — твердо ответил Валерий Яковлевич. — Мы с ней договорились быть предельно честными друг перед другом и самим собой. Когда собрались соединить наши судьбы, я предупредил Полину: если в ее жизни появится кто-то другой, пусть она это не скрывает. Я тяжело переживу это, но все пойму, прощу и… отпущу с миром. В конце концов, цепи Гименея — не кандалы пожизненного каторжника. Помню, смеясь, заявил ей: «На роль старого рогоносца не соглашусь никогда».

— А дети… Они у вас, видимо, уже взрослые?

— И вполне самостоятельные, — впервые за время беседы чуть улыбнулся Яворский. — Сын и две дочки. Одна, старшая, живет в Лондоне, замужем за профессором юриспруденции.

— Англичанином? — уточнил Феликс.

— Да. Вторая дочь осталась, так сказать, при мне. Киевлянка. Муж — бизнесмен. А сын… Виталику я передал бразды правления в моем концерне. Характер у него мой — жесткий, волевой. Хорошо просчитывает ходы наперед, что в нашем украинском бизнесе необходимо более чем где-либо. Ты ведь не в шахматы играешь, где правила игры установлены давным-давно…

— Сын проживает…

— В Киеве, конечно.

— Валерий Яковлевич, а как дети отнеслись к вашему браку?

— С пониманием.

— Гораздо чаще бывает наоборот, — заметил Феликс. — Особенно когда есть что делить. Да и когда практически нечего — тоже.

— Сын и дочери оказались на высоте, — резко, упрямо возразил старик. — Не столь давно ознакомил их с завещанием — если я, э-э-э, переселюсь в мир иной, три четверти моего состояния отойдет им, одна — Полине. Претензий ни у кого не возникло.

— А когда вы огласили завещание?

— В начале года. В двадцатых, кажется, числах января.

— Валерий Яковлевич, я так понимаю, что у Полины среда — выходной день? — спросил Губенко, у которого никак не вырисовывалось ясное представление о хозяине поместья. — Или она осталась дома в силу каких-то других обстоятельств?

— Вы угадали — выходной. Так заведено в их агентстве.

— «Седьмое небо», если мне не изменяет память? — уточнил Феликс.

— Именно так.

— И чем ваша жена занималась с утра? Не одолевали ли ее какие-нибудь тревожные предчувствия?

— Нет, никаких смен в настроении я не уловил. А спала Полина допоздна, в чем-чем, а в этом она никогда не изменяла себе, если, конечно, не надо было торопиться на работу. По натуре ведь сова, если читать, то до полтретьего ночи… Завтракать мне пришлось в одиночестве, обед же для меня был обедом, а для Полины — завтраком.

— О чем же шла речь за столом?

Яворский в недоумении пожал плечами:

— Да как сказать… Если хотите — ни о чем. Полине очень понравился соус, под которым Алевтина, это наша домработница-повар, подала говядину. Все выспрашивала, что, да с чем, да в какой пропорции. Мне это, поверьте, совсем было неинтересно — гурман из меня никудышний, гурманами, полагаю, становятся с детства, а в моем детстве за высший деликатес почитался добрый кусок хлеба да жареная картошка. Но я отвлекся… Еще Полина размышляла о Париже — ей через неделю светила пятидневная поездка туда на очередной фестиваль моды. Вроде бы как советовалась, что взять с собой из вещей, хотя какой я ей здесь советчик? Спрашивала, что привезти мне в подарок… После обеда разошлись каждый к себе. Она в своей комнате, думаю, полистала глянцевый журнал, а потом, видимо, решила прогуляться по лугу. Когда ее ничто не отвлекало, когда в доме никто не гостил, она любила побродить по траве, посидеть на берегу у реки, и я ее понимал: если ты много времени находишься на глазах у публики, если по горло сыт репетициями, то хочется уединиться…

— А вы, Валерий Яковлевич, что делали в это время? — вклинился в разговор Губенко.

— Сидел в этом вот кресле, — кивнул хозяин кабинета в сторону окна. — Перед этим, правда, выкурил в ближней беседке, на свежем, так сказать, воздухе, сигару под чашечку кофе. Потом тут, у раскрытого окна коротал время с Диккенсом в руках. Немножко вздремнул. По обыкновению. Кто-то любит засыпать под негромкую любимую музыку, кто-то в тишине, а я — под Диккенса. Я обожаю его неторопливое, обстоятельное повествование. Иногда, правда, впадаю от него в сладкую дрему, — виновато улыбнулся Яворский. — Но виной тому не этот, как многие считают, скучный писатель, а, скорее, мой почтенный возраст. Так что «Крошка Доррит», поверьте, вне подозрений.

— А кто еще был в доме или вообще на вашей территории?

— В это время? Никто. Алевтина обычно после обеда уходит, чтобы явиться незадолго перед ужином — живет в Красном Яру, это село в трех километрах отсюда, Тихон Петрович, садовник, с утра отпросился в Киев — внука навестить. Извините, но я устал. Затылок ломит, прямо-таки раскалывается. Если вам нужно осмотреть что в доме, то пожалуйста. А мне без лекарства, кажется, не обойтись. Давление вообще-то в норме, но сегодня такой день…

Перед тем, как покинуть кабинет-библиотеку, Губенко подошел к окну — палисад с цветами, далее тротуар и асфальтированная лента единственной улицы поселка, делящая его на две нарядные половины с роскошными особняками и виллами, где обитают отечественные небожители…

* * *

— Как думаешь, могла все-таки девчонка влюбиться в этого старикана? — спросил Феликс, едва они оказались за красивой, из кованого металла калиткой.

— Кто его знает, — уклончиво ответил Глеб — Чужая душа потемки. Может — да, а может, и нет.

— Вот так ты всегда, — укорил друга Феликс. — Даешь какие-то половинчатые ответы. Что с тебя взять — натуральнейшая Рыба. Самый таинственный и загадочный знак Зодиака!

— Прекрати, Феликс, — поморщился Глеб. — Я говорю «да», если на все сто уверен в своей правоте. Ладно, ближе к делу. Ты «отработаешь» детей Яворского…

— Даже выпишешь мне командировку на берега туманного Альбиона? Имею в виду — к старшенькой дочери миллионера? — деланно изумился Губин.

— Обойдешься, — улыбнулся Губенко. — Когда окончишь курсы по ускоренному изучению английского — тогда, пожалуйста. Значит, ты берешь на себя деток, а я поспрашиваю в модном агентстве и здесь, в поселке. Поезжай в город прямо сейчас. Машину за мной пришлешь часам к девяти.

— Так точно, господин майор, — шутовски отрапортовал Губин. — Желаю удачи!

Они оба, кстати, были майорами, и звездочки на погоны им падали одновременно — день в день. В отделе любили говорить, что если, например, Губенко станет генералом, то автоматически и Губин.

Перед тем, как приступить к опросу возможных свидетелей, Глеб решил пройтись по элитному поселку. Тишь да благодать были разлиты в самом, кажется, воздухе этого райского местечка, где один дом был краше другого — архитекторов толстосумы, конечно, привлекали самых лучших. Все блистало, сверкало, переливалось и тешило глаз, а то, что происходило внутри усадеб, если вообще происходило, — ни музыки, ни криков, ни, упаси Боже, словесных перепалок, было сокрыто от постороннего глаза за добротными, по большей части из красного, желтого или розового кирпича заборами. Пройдя улицей до конца и возвращаясь обратно, Губенко подумал, что теперь понимает, отчего Яворский любит сиживать с книгой в руках у окна кабинета-библиотеки, которое смотрит на улицу — ни шум, ни людское мельтешение его не отвлекают. Во время прогулки Глебу не встретилась ни одна въехавшая в Сосновку или отъехавшая отсюда автомашина. Ясно, почему: посторонним транспортным средствам въезд сюда запрещен, за этим строго следит охранник при шлагбауме. Ну, а дорогущие иномарки дожидаются хозяев где-то в Киеве, чтобы вечером привезти их домой.

«Хорошо тут жить, — подумал Глеб. — А охранник, который поднимает и опускает шлагбаум, напоминает мне апостола Петра у врат рая. Только в раю, если не ошибаюсь, никого не убивают».

В доме справа от жилища Яворского, если стоять к нему лицом, сейчас явно никого не было, поэтому Глеб решил попытать счастья в доме слева. Здесь повезло. Наверное, переданный видеокамерами слежения фейс Глеба не внушал доверия, потому что голос, принадлежащий, без сомнения, пожилой женщине, поинтересовался:

— Кто вы? Что вам надо?

— Майор милиции Губенко. Хочу с вами побеседовать. Это недолго.

— По поводу убийства?

— Да.

Во дворе или в доме помолчали, потом в приказном порядке последовало:

— Покажите удостоверение.

Резонная, если учитывать, что он в штатском, просьба.

После того, как Глеб предъявил «корочки», наступило молчание, наконец, из домофона послышалось: «Хорошо, войдите», замок на калитке щелкнул, и Глеб, нажав ручку, отворил ее. Навстречу ему шли седоволосая бабулька, по виду — сельская учительница на пенсии, и мальчик лет одиннадцати со жгучим любопытством в глазах. Большой двор, если не считать опрокинутого вверх колесами скейтборда да лежащего прямо на земле велосипеда (мальчишки — они всюду мальчишки), был идеально ухожен. Компактный, метра три на четыре, прямоугольник купального бассейна голубел водой. Еще дальше, примерно на той же «параллели», где у Яворского — площадка для игры в гольф, аккуратный загон для птицы. «Фишка» хозяев — павлины и фазаны. Что ж, у каждого здесь свои предпочтения, увлечения, причуды.

— Значит, вы знаете, что у ваших соседей…беда, — произнес Глеб, изучая старушку, которая, по всей видимости, была добрым и негордым человеком.

— Только благодаря внуку, Сережке, — ответила женщина, кивая на мальца. — Иначе б оставалась в неведении. Я, если честно, никак не привыкну к здешней жизни. Соседи, а в гости друг к другу ходить не принято. Каждая семья сама по себе. Ну, увидимся случайно — поздороваемся, вот и все. Совсем не так, как в моем селе, где все на виду, а соседка через дорогу иногда роднее, чем сестра.

— Да, понимаю, — улыбнулся Губенко. — Я в Сосновке первый раз и, конечно, удивился — никого не видно, ничего не слышно. Простите, как вас зовут? Марья Михайловна, вам сегодня что-то бросилось в глаза? Человека ведь убили, надо разобраться, кто это сделал и почему.

— Боюсь, милый мой, ничем тебе не помогу. Я все время была в доме, ну, во двор выходила. Ни криков, ни ругани. А заборы, сами видите, такие, что любая тюрьма позавидует.

— А я… — бойко начал мальчонка, но тут же осекся под удивленным взглядом старухи.

— Ну-ка, ну-ка, Сережа, — поощрительно, выжидающе произнес Губенко.

— Я спускался к речке, а там дядька какой-то в лодке сидит и рыбу удит. Молодой еще, но уже лысый. Не совсем, правда, лысый, а наполовину.

— И когда это было?

— Сразу после обеда, может, в полтретьего.

— И где находилась лодка? Посередине реки или возле берега?

— На самой глубине. Посередине.

— Весельная или моторная?

— С веслами.

— А потом?

— А потом я убежал, а рыбак еще ловил рыбу.

— И больше никого ты там не заметил?

— Не-а. Ни на берегу, ни на воде. Обычно…

— Что — обычно?

— А то, что рыбаков здесь никаких не бывает.

— Речка приватизирована, что ли?

Мальчишка пожал плечами, а Марья Михайловна недоуменно выпятила по-старчески бесцветные губы:

— Точно не знаю, но, наверное, нет. До речек, мил-человек, еще не добрались. Просто местным известно, какие люди тут живут, вот они и не докучают.

— Вас, Марья Михайловна, сын сюда привез или дочь?

— Сын. Он председатель правления банка.

— Большущая должность, — уважительно сказал Глеб.

— И денежная, — по-детски непосредственно, но весьма горделиво подчеркнул Сережа, заставив Глеба в душе поразиться, как рано сейчас детки проникаются духом меркантилизма.

Дальнейший опрос тех жителей Сосновки, которые чудом как оказались дома, навел Глеба на невеселую мысль о том, что свидетели в этом поселке для белых людей просто-напросто не водятся, как не водятся, например, в Черном море синие киты. Глеб даже выбранился вслух, что ему, интеллигентному человеку, в отличие от другого хорошо воспитанного джентльмена — Феликса, который вполне позволял себе это, было вовсе несвойственно. Утешало то, что завтра есть еще с кем встретиться. Только надо приехать спозаранку, чтобы поймать этих трудоголиков еще до отъезда на работу. Жаль, что жены их уже разъехались по Багамам, Канарам, Сейшелям и Пальма-де-Мальоркам…

Когда Глеб, вытянув под кухонным столом во всю длину сладко ноющие ноги, наслаждался после сытного ужина чашкой традиционного кофе, за что постоянно был ругаем женой, считающей, что кофе на ночь — признак дурного тона, позвонил Феликс.

— Ну и как? Уже, наверное, знаешь, кто угробил эту красотку?

— Кончай, Феликс, ёрничать. Если б «уже», оборвал бы твой телефон. Представляешь, буквально не за что ухватиться. Соседский мальчонка, правда, сказал, что видал на реке какого-то, как он выразился, полулысого рыбака в лодке незадолго до убийства. Несколько странно, так как речка де-факто «прихватизирована». Местные аборигены, из соседних, имею в виду, сел, свято чтут покой сошедших к ним богов и стараются не тягать у них под носом карасей да окунишек. И всем залетным дают от ворот поворот. Сдается мне, вряд ли узнаем, кто этот рыбак. Неужели приплыл откуда-то, чтобы всадить кинжал в сердце жене Яворского?

— Всяко может быть, — Губин ответил на этот вопрос так, как на него хотелось ответить и самому Губенко.

— В общем, у меня пусто. А у тебя?

— Познакомился с Ириной Валерьевной Яворской. Очаровательная женщина, совсем не похожа на своего невыразительного отца. Случившимся потрясена. Говорит, что такое не могло привидеться и в самом страшном сне. Совершенно не представляет, кто и почему мог взять на душу такой грех. Хороший она человек, эта Иришка, — Феликс не будет Феликсом, если не собьется на привычный, весьма легкий тон — «красотка», «Иришка». А вот и продолжение: — Старикашку характеризует как нельзя лучше: с матерью прожил душа в душу, супруги никогда не ревновали друг друга, и не потому, что не ревнивы по природе, а просто оснований для этого никогда не возникало. Отца, когда тот женился вторично, никто из детей не осуждал. Выбор его приняли с пониманием. «Пока человек жив, ему хочется обычных человеческих радостей, уюта, защищенности, потребности о ком-то заботиться», — так сказала Ирина Валерьевна, и я с ней согласен, потому что, как холостяк, чувствую себя ущербным. Согласись, Глеб, я ущербная личность?

— Конечно. Но этот недостаток исправим — стоит лишь переступить порог загса.

— Давно на свадьбе не гулял? — изобразил деланную обиду Губин. — В общем, Глеб, мне тоже похвастаться пока нечем. Мне показалось, что Ирина Валерьевна была вполне правдива. Знаешь, мне еще очень понравилось, что она, более чем обеспеченная женщина, дочь миллионера, жена главы крупного медиа-холдинга, продолжает работать простым завучем в школе. И еще, представь, она выдержала мой взгляд. Не обманывала меня Иришка. Нет, не обманывала.

Губин и впрямь обладал необыкновенным взглядом — прямым, пристальным и немигающим, как у змеи. Редко кто, на кого уставлялся Феликс, не отводил глаз в сторону. Он, между прочим, сам выработал в себе это умение, руководствуясь древней восточной методикой: непрерывно, не моргая, смотрел с двухметрового расстояния на повешенный на стене исписанный лист бумаги. Вернее, на обведенный в самом центре черным карандашом и заштрихованный кружок размером с циферблат маленьких женских часиков. И так — целых пятнадцать минут.

Гипнотический свой взгляд Губин считал за «детектор лжи» и весьма на него полагался, что нередко вызывало у Глеба скептическую усмешку.

— Завтра постараюсь встретиться с сыном Яворского. А потом, если поддержишь меня перед начальством, слетаю в Лондон. Надо ж побеседовать и со старшей дочерью Валерия Яковлевича.

— Командировочное удостоверение у тебя на столе, Савельев, — это был начальник уголовного розыска, — уже позвонил в Скотланд-Ярд. Тебя встретят в аэропорту Хитроу.

— Какая оперативность! — восхитился Губин. — Ладно, Глеб, пока. Целую в рот!

Губенко снисходительно усмехнулся — ох, уж этот неисправимый Феликс, отключил трубку радиотелефона и уставился на стенку кухни, облицованную розовым кафелем, так, словно прямо перед ним, в центре какой-то плитки располагался черный заштрихованный кружок размером с двухкопеечную монетку.

И Глеб, и его жена Надя считали, что с кафелем они угадали — он был розовый, теплый, плитка с цветком чередовалась с плиткой под пенку…

* * *

Сын Яворского, Виталий, достиг возраста Иисуса Христа и был неженат. В отличие от отца он мужчина видный, привлекательный — живые голубые глаза, выражающие несомненный ум, темные волосы, прямой, аккуратно выточенный нос, чувственные губы. Такой экземпляр мужской породы вправе рассчитывать на огромный успех у женщин, возможно, избалованность их вниманием и заставляла Виталия пока что оставаться в холостяках. Если учесть, что он не только красив, молод, а еще и очень богат, то успех этот был, скорее всего, бешеным. По крайней мере, так вообразил себе умник и прагматик Губин.

Встретился он с Виталием Валерьевичем у того в кабинете и к концу беседы понял, что ничем сколь-нибудь полезным следствие не обогатится. Смерть Полины, кроме вполне объяснимого потрясения, вызвала у молодого Яворского сильнейшее недоумение: кому не угодила его юная красавица-мачеха, кто и с какой целью так безжалостно расправился с ней? Насчет этого он, Виталий, был в полном неведении.

— А не доходило ли до вас каких-либо слухов о ее, смею допустить, романах с кем-то, тайных связях? — в лоб спросил Феликс, устремив на бизнесмена свой немигающий, как у филина, взгляд. Тот, с честью его выдержав, ответил:

— Представьте себе, нет. Вообще, это ложное мнение, что каждая певичка, актриска, звезда подиума обязательно распутная девка.

— А вам лично Полина нравилась?

На этот раз Виталий Валерьевич столкновения взглядов не выдержал и опустил глаза, чем насторожил Губина.

Поняв, что молчание затягивается, молодой Яворский с легким раздражением процедил сквозь зубы, отличные, кстати, один в один зубы:

— А не кажется ли вам, что подобные вопросы весьма бестактны?

— Простите, но в нашей работе без них не обойтись. Если миндальничать, то вряд ли раскроешь преступление.

— Она мне нравилась, если предельно откровенно, даже очень нравилась. Вы ведь видели Полину? — Губин кивнул. — Так вот ответьте: какого мужчину она могла оставить равнодушной? Это как искусно выполненная драгоценность, которой в ювелирном магазине любуются поголовно все, только вот далеко не каждый способен стать ее обладателем. Мне понятен скрытый смысл вашего вопроса: нет, между мной и Полиной ничего такого не было. Уже хотя бы потому, что она являлась женой моего отца, которому я обязан буквально всем. Если бы не он, я не сидел бы в этом кресле, а вполне возможно, бегал бы по Киеву от какой-то фирмы по киоскам да супермаркетам, навязывая им зажигалки, батарейки, пакетики с сушеными кальмарами да презервативы с усиками и без оных. А отец, как вы приметили, стар, но далеко не до такой степени, как вам, наверное, кажется. У нас вообще-то прекрасная наследственность: мой семидесятипятилетний прадед, овдовев, как и отец, взял в жены ядреную, кровь с молоком, крестьянку и великолепно с нею управлялся. Понимаете, в каком смысле? Дед, которому посчастливилось дожить до глубокой старости вместе с бабкой, даже в преклонные годы не пропускал веселых разбитных бабенок. Отец, полагаю, тоже не оставлял Полину неудовлетворенной.

— Виталий Валерьевич, не обижайтесь, Бога ради, но вы что, свечку держали? — с веселым цинизмом спросил Губин.

— Сестра, Ирина, мне об этом как-то шепнула. А с ней по-свойски, по-женски, так сказать, поделилась сама Полина. Извините, но если у вас больше вопросов нет, то… Через полчаса у меня встреча с важным деловым партнером, и я должен успеть к ней подготовиться.

— Да-да, конечно, — согласился Феликс. — На прощанье позвольте полюбопытствовать: а где именно вы находились вчера?

— Здесь, в офисе.

— Целый день?

— Устанавливаете, есть ли у меня алиби? — усмехнулся Яворский-младший. — Нет, я на работе был до обеда. Провел селекторное совещание, сделал ряд необходимых звонков, посидел над документами. А после обеда уехал.

— Куда? — улыбнулся Феликс. — Извините, но мне нужно восстановить ваш день буквально по минутам.

— Зачем? — вяло, чисто риторически спросил Виталий, и было ясно, что он просто хочет выиграть хотя бы несколько секунд.

— Ну, ответ на этот вопрос знает любой, кто хоть однажды в жизни прочитал детективный роман, — и в голосе, и во взгляде Губина — неприкрытая насмешка.

— Да, конечно, — смущенно пробормотал Яворский. — Дело в том, что… что мне необходимо было уделить внимание деловому партнеру. Зарубежному.

— Из какой страны он?

— Из Франции. И не он, а она. Мари Лакруа, представитель крупного издательского дома.

— Но ведь вы, насколько понимаю, занимаетесь поставками в нашу страну газа? — удивился Феликс.

— Одно другому не мешает, — возразил хозяин кабинета. — Кто-то ж должен заботиться и о духовном здоровье нации…Так вот, мы запускаем крупный совместный проект, связанный с изданием исторических книг, посвященных давним связям Украины и Франции. Три дня напряженно работали, а вчера выдалась возможность отдохнуть. Не мог же я хоть немножко не показать гостье Киев и его окрестности. Без культурной программы такие поездки, как правило, не обходятся.

— Эта француженка впервые в Киеве?

— Нет, она уже приезжала прошлой осенью. Тогда мы лишь обсудили проект, который сейчас, слава Богу, уже приобрел зримые очертания.

— И что же вы ей показали из наших достопримечательностей?

— В Пирогово свозил. Знаете, эти сельские хатки, ветряные мельницы и деревянные церквушки произвели на Мари неотразимое впечатление.

— Вчера там с ней были?

— Позавчера.

— А вчера?

— Вчера она посмотрела Аскольдову могилу. А потом был просто день отдыха. На лесной, скажем так, поляне. Нечто вроде пикника по-украински.

— И большая компания собралась? — уточнил Феликс.

Яворский слегка покраснел, потом поморщился и нехотя выдавил:

— Н-нет. И вообще, я предпочел бы не распространяться на эту тему.

— Но водитель-то может подтвердить факт сей буколической картинки? Или, скажем, переводчица, которая облегчала общение двух молодых пейзан, расположившихся в тени какого-нибудь дуба-великана?

— За рулем был я, собственной, так сказать, персоной. А переводчик нам не требовался, поскольку я весьма прилично говорю по-французски.

— Виталий Валерьевич, а с самой Мари Лакруа я смогу побеседовать?

— Боюсь, что нет. Два часа назад она улетела в Париж.

— Плохо, — искренне огорчился Губин. — Если откровенно, подозревать вас в совершении преступления пока что не приходится. Но следствию надо знать, где и как вы провели вчерашний день. Вы ведь член семьи Яворских. Извините, а сколько лет этой Мари?

— Двадцать восемь.

— Шарму хоть отбавляй?

— Как у всякой истинной француженки, — пожал плечами Виталий Валерьевич.

— Ответьте честно — у вас с Мари чисто деловые отношения? — Губин опять применил свой «детектор лжи», и Виталий Валерьевич, отведя глаза в сторону, снова оказался в роли побежденного.

— А какие, позвольте, они еще могут быть? — в голосе его явно сквозили досада и раздражение.

— Ну, мы вами не мальчики, — дипломатично заметил Феликс. — Хорошо, я понял так, что о своем алиби вы позаботиться не желаете…

Он поднялся и аккуратно задвинул стул под приставной столик.

* * *

Глеб, прибыв в Сосновку спозаранку, убил там, считай, целый день и, как и вчера, безрезультатно. Удалось разве что установить несомненное алиби Яворского. Несколько человек совершенно точно указали, что в послеобеденное время, то есть примерно с трех часов пополудни и до четырех, он с книгой в руках сидел в кресле у выходящего на улицу окна.

Светлана Анатольевна Ландсберг, одна из ближайших соседок миллионера, заявила, что по Яворскому на этом отрезке дня смело можно сверять часы.

— Я, Глеб Павлович, живу рядом с Валерием Яковлевичем с тех пор, как только тут выросли наши дома, и смею вас заверить, что это необычайно точный человек, который хранит верность своим привычкам. Я сама очень пунктуальна, наверное, это у меня в крови, ведь я по национальности немка, так вот, своего добермана Микки вывожу на большую прогулку — по улице на край поселка и дальше на лужок, где всегда красиво, тихо и безлюдно, ровно в три часа дня. Именно в это время, минута в минуту, кресло у окна занимает Валерий Яковлевич. Иногда он только усаживается, иногда уже сосредоточенно читает, и тогда я понимаю, что припозднилась с Микки на полминуты или несколько секунд. Яворский мне напоминает немецкого философа Канта. Тот жил в Кенигсберге, и местные жители сверяли время не по часам на городской ратуше, а по Канту. Если он вышел из дому, отправляясь на работу, значит, сейчас ровно семь часов утра. А вчера… Вчера я вышла из дому в пять минут четвертого, потому что не сразу отыскала поводок для Микки — бывает, вещь куда-то запропастится, и Валерий Яковлевич уже был, как говорится, на своем боевом посту. Я кивнула ему, а он мне. Возвратилась около четырех, ну, может, без пяти, без семи минут — он еще был углублен в чтение, но на секунду оторвался, мы опять встретились глазами… Ужасная, конечно, история, ужасная. Такое у нас в поселке в первый раз. Дай Бог, в последний.

Ничего, что бы могло пролить свет на убийство, Светлана Анатольевна не сообщила. Рыбака в лодке она не видела, потому что к реке не спускалась.

Беспомощно развел руками и Влад Гурко, студент Института международных отношений, усиленно готовящийся в эти дни к экзаменам. Он тоже видел Яворского у окна, но не более.

— Решил на велике проехаться до шлагбаума и обратно, чуток размяться. Старик этот читал книгу. Смотрю, а на лбу у него муха. Ну, думаю, так зачитался, что мухи не замечает. Мне бы так за моими учебниками…

— И что, Валерий Яковлевич согнал ее? — улыбнулся Губенко.

— Ну, наверное. Я, в общем-то, проехал мимо и не оглянулся.

Третий, кто безоговорочно удостоверил железное алиби Яворского, был Федор Семенович Измайлов, бывший нардеп, а теперь человек, живущий в свое удовольствие. Именно таким веселым образом он и отрекомендовался, заметив, что в раковинку частной жизни ему помогли спрятаться, во-первых, возраст, во-вторых, усталость от политики, где грязи хоть отбавляй. «Ну, а откуда взялись деньги, чтобы отгрохать этот терем-теремок, ты, конечно, не расскажешь, — подумал про себя Глеб. — Ясно лишь одно: депутатской зарплаты на это не хватит». Мыслишка сия, впрочем, промелькнула так, мимоходом. Глеб был весь внимание.

— Большое горе постигло Валерия Яковлевича, хуже просто не бывает, — сокрушенно качал головой Измайлов. — Он ведь так любил ее, эту девочку. Однажды даже признался: счастлив, мол, что доживаю век с Полиной. С ней, говорит, сбрасываю не один десяток лет. А Яворский, да будет вам известно, человек замкнутый, малоразговорчивый. И не любит, когда кто-то вторгается в его жизнь. Консервативен, как английский лорд. Однажды вижу его у окна, громко здороваюсь. Так он меня отчитал: когда, дескать, я с книгой в руках, никто не вправе отрывать меня от любимого занятия.

— Вчера вы тоже с ним не поздоровались?

— Да у него глаза были закрыты. Спал человек. Причем так крепко, что муха лезет ему в нос, а он этого не замечает. Ну, ничего не поделаешь — старый человек.

— И когда вы проходили мимо?

— Да где-то в полчетвертого.

— А во что был одет Валерий Яковлевич?

— В легкую светло-серую кофту. Рубашечка, галстук. Яворский, знаете ли, некоторым образом чопорен. Я, например, на его месте набросил бы на себя халат…

Да, именно так — кофта, рубаха, галстук, и был вчера одет Яворский, когда сидел в кабинете-библиотеке за рабочим столом, на котором лежали фотографии ослепительно красивой кареглазой блондинки.

Садовник Тихон Петрович и повар-домработница Алевтина, с которыми по очереди пообщался Губенко, никакой полезной информацией Глеба не вооружили. Их отсутствие в доме или на территории поместья объяснялось теми причинами, о которых вчера поведал его хозяин. И Полину, и Валерия Яковлевича слуги, плача, хвалили. Ничего предосудительного в их поведении ни раньше, ни теперь не наблюдали. Размолвки? Ссоры? Скандалы? Упаси Боже! Все всегда тихо, чинно, благожелательно. Валерий Яковлевич неизменно был с Полиной нежен, обходителен, внимателен. И дети хозяина тоже очень хорошо относились к его жене.

Губенко уже направлялся к машине, ожидающей его в двух шагах от дома Яворского, как столкнулся с почтенной дамой Ландсберг, совершающей вечерний моцион с доберманом Микки. Она улыбнулась Глебу, как старому знакомому. Он тоже улыбнулся и спросил:

— Светлана Анатольевна, а что, Яворский никогда не засыпает за своим Диккенсом? Я, помню, когда-то в юности начал его читать, и уже на третьей странице глаза начали слипаться сами по себе.

— Еще как засыпает, — засмеялась Ландсберг. — Сколько раз доводилось видеть, как Валерий Яковлевич с книгой в руках сладко дремлет в своем кресле. А почему вы спросили меня об этом?

— Да пытаюсь понять, отчего он так любит этого скучного Диккенса. Кресло у окна, очередной темно-зеленый томик, один и тот же наряд — с ума сойти!

— Почему один и тот же? Впрочем, вы правы. Домашние наряды он меняет нечасто. Несколько лет Валерий Яковлевич отдавал предпочтение, как ни странно, халату. Темно-синему халату с красной вертикальной и зеленой горизонтальной полосками. А это уж месяца два-три как сменил халат на серую кофту да голубенькую рубашечку с галстуком. И теперь стал еще больше похож на старого английского джентльмена, для которого мой дом — моя крепость. Я, кстати, тоже очень люблю старые вещи, к ним так привыкаешь…

— …что они словно бы превращаются в часть самого тебя, — закончил мысль дамы Глеб и церемонно раскланялся с ней.

Ни вечером, ни ближе к полуночи созвониться с Феликсом не удалось, из чего Глеб сделал вывод, что его друг в очередной раз влюбился. Влюбленности Губина были короткими, как видеоклип, и сам Феликс не однажды жаловался, что на сильное, устойчивое чувство он, видимо, не способен. Трудно, правда, было понять, всерьез он это говорит или в шутку.

Утром они почти лоб в лоб столкнулись у входа в горотдел и тут же расшаркались друг перед другом, соревнуясь в учтивости и благовоспитанности.

— Прошу вас, Феликс Эдмундович, — сделал шаг назад Губенко, пропуская первым Губина.

— Только после вас, товарищ Жеглов, — тут же нашелся тот.

— Находчивый, — восхитился Глеб. — Правильно, начальству всегда уступают дорогу.

Доля правды в его шутке была. Хоть оба майоры и занимают должности старших оперуполномоченных, правом негласного старшинства пользовался именно Глеб — в тех, конечно, случаях, если вдвоем вели какое-нибудь дело. Это как в воздушном бою: кто-то ведущий, а кто-то ведомый. Да и двух первых скрипок не бывает, пусть это дуэт или большой оркестр.

— Докладывай, что вчера накопал, — распорядился Глеб, едва они переступили порог своего унылого кабинета, интерьер которого складывался из столов, шкафов, весьма расшатанных стульев еще советского времени да угрюмо-серого сейфа.

— Копают старатели где-нибудь в Якутии или на Аляске. А я… Голяк, Глеб, полный голяк. Другими словами, идиллия в семье Яворских полнейшая. Все друг друга уважают, никто на ближнего своего нож не точит. Насчет алиби… Оно у этого парня не то что не железное, оно, я бы сказал, никакое До обеда был в офисе, работал у себя в кабинете. А потом уехал на пикник с деловым партнером, некоей очаровательной француженкой. Где были, что да как, отвечать отказался.

— Можно, конечно, предположить, что у молодого Яворского летучий роман с этой француженкой, как ее…

— Мари, — подсказал Губин. — Более чем уверен, что это на самом деле так. Когда деловые партнеры молоды и красивы, симпатизируют друг другу, то до интима один шаг. Расстояние, знаешь ли, границы, обязательств, в принципе, никаких — почему бы не развлечься? Я бы лично с удовольствием воспользовался столь соблазнительной возможностью.

— Ясное дело, — саркастически протянул Глеб. — Ты у нас парень не промах. И котильон с какой-нибудь там Мари танцевать не станешь. Ближе к телу, как говорят в народе…

— Глеб, — укоризненно протянул Губин, — в наш век, когда всем катастрофически не хватает времени, это так естественно!

— В принципе, согласен, — пошел на попятную Губенко. — С тобой, Феликс, вообще чертовски трудно спорить… А если серьезно, надо установить, существует ли у молодого Яворского безукоризненное алиби.

— Оригинальная мысль, — восхитился Феликс и уставился на приятеля тем взглядом, каким неразумный ученик смотрит на всезнающего учителя. — Только для этого хорошо бы встретиться с прекрасной Мари. Не люблю командировки, но в Париж слетаю охотно. Елисейские поля, Версаль, Вандомская колонна, площадь Бастилии, Тюильри…

— Что еще? — с едкой иронией вопросил Глеб.

— Эйфелева башня. И Лувр вдобавок, — в отчаянии выкрикнул Феликс, после чего друзья от души рассмеялись.

— Ладно, — сказал Глеб. — Шутки шутками, а с Виталием Яворским у нас полная неясность. Если он сам не хочет рассеять подозрения, придется сделать это нам. Опроси, Феликс, всех и вся, где он был эти чертовы полдня… Еще — думаю, без запроса в Париж нам не обойтись. Уточни, пожалуйста, как называется фирма, которую представляет эта красотка Мари. Нам нужен подробный, если удастся, по минутам расписанный отчет, как распорядилась Мари своим киевским временем. А главное — последние полдня, лесной пикник наедине с Яворским-младшим.

— Глеб, знаешь, что мне еще не понравилось? Виталий Валерьевич не выдержал моего взгляда, когда я напрямую спросил, а не нравилась ли ему юная красивая мачеха, ну, он понял, в каком смысле нравилась.

— И это все?

— Все.

— Ох, Феликс, задрал ты меня этим своим магическим взглядом. Тебя послушаешь — так надо распустить всех этих дармоедов, что через стенку, над и под нами. Оставить только двух конвоиров, чтоб волокли подозреваемых пред твои ясны очи…

— Нутром, Глеб, чую, нутром.

— Нутро — не улика, к делу не подошьешь, — насмешливо сказал Глеб. — Ладно, теперь моя очередь отчитаться. То же, что и у тебя, — полнейшая идиллия в благородном семействе. Удалось установить лишь одно — у старика Яворского железное алиби. Несколько человек собственными глазами видели, что он читал книгу в кресле у окна. Это, так сказать, фишка Валерия Яковлевича — наслаждаться Диккенсом с трех до четырех пополудни в любое время года. Незыблемый ритуал, который он не отменит ни под каким предлогом, включая землетрясение, извержение вулкана, цунами «дельта» на речке, десант марсиан.

Зазвонил телефон, и Губенко снял трубку. Уже через секунду он был само внимание — на связь вышел судмедэксперт Федя Ломонос.

— Красавицу вашу убили примерно в половине четвертого. Допустимая погрешность — плюс-минус десять минут. Удар, да вы и сами это видели, в самое сердце. Человек, который его нанес, стоял лицом к лицу с покойной. Смерть наступила практически мгновенно. По поводу кинжала: клинок абсолютно новый, в деле никогда не бывал. Сделан в Германии, золлингеновская сталь. Но это уже мнение не мое, а спеца Полуянова. Он говорит, что вещица эта дорогая. Приобрести ее обычно позволяют себе состоятельные охотники. На рукоятке отпечатков пальцев не обнаружено.

— Плохие новости ты мне сообщил, друг мой Федор, — сокрушенно сказал Губенко.

— Да уж какие есть, — флегматично откликнулся Ломонос. — Ладно, бывай, дел у меня по горло.

После того, как Глеб пересказал напарнику услышанное от судмедэксперта, тот заметил:

— Этого следовало ожидать. Глеб, а ты не находишь, что у Полины мог быть тайный любовник, который приревновал ее еще к кому-нибудь и решился на убийство по принципу: «Если не мне, то никому»?

— Не исключаю, Феликс, этого, но что толку судить-рядить, если фактов у нас нет? Вот что: выйди, пожалуйста, на «Лунный камень». Это…

— То же самое, что детективное агентство «Лунный свет»?

— Вот-вот.

— А почему я о нем ничего не знаю?

— Знаешь. Это бывшее охранное агентство «Недремлющее око», которое перерегистрировалось. Ну, решили ребята подпустить чуть романтики, мистики, опоэтизировать свои труды — «Лунный камень»…

— И правильно сделали. А то от «Недремлющего ока» попахивало опричниной, стукачеством, третьим отделением Бенкендорфа. И на кого ж мне там выйти? На Лешку Герасимова?

— А к кому еще, Феликс, если не к старому приятелю? Только не темни, а честно обрисуй ситуацию — буквально, мол, не за что уцепиться. И выясни, не просил ли ребят об услугах определенного толка Валерий Яковлевич Яворский? Если нет, то пусть Лешка по-свойски поинтересуется у дружков- подпольных частных детективов, не обращался ли любитель Диккенса к ним. Пообещай, что в долгу не останемся. Поделимся по-братски какой-нибудь информацией, если вдруг она понадобится «Лунному камню». Второе — еще раз побеседуй с Яворским-младшим. Пусть все-таки расскажет, где именно он находился после обеда в день убийства. Напомни, что без твердого алиби он автоматически переходит в разряд подозреваемых. Ну, занимайся, а я пошел.

— Куда, Глеб?

— В «Седьмое небо».

— А-а, — разочарованно протянул Губин. — Я уж подумал: за авиабилетом в Лондон. И все равно, хитрый ты, Глебушка. Себе — красивых девок, а мне — задрипанных ищеек, вуайеров несчастных, которые подсматривают в замочную скважину.

— Не хочу разрушать твою новую любовь. Где вчера шлялся до поздней ночи, а?

Феликс открыл было рот, чтобы достойно ответить, но не успел, потому что дверь за Глебом уже захлопнулась.

* * *

Модельное агентство «Седьмое небо» располагалось на старинной киевской улочке, очень зеленой и очень тихой, в трехэтажном особняке еще довоенной постройки. По долгу службы Глеб бывал в разных учреждениях и заведениях, но вот иметь дело с труженицами подиума ему прежде не доводилось. Пока он поднимался по лестнице на второй этаж, к директору Эвелине Викторовне Борщевской, навстречу ему попались несколько моделей, чью принадлежность именно к этой профессии выдавала лишь специфическая, которую ничем не вытравить, походка, а так — обыкновенные девчонки, на них в метро или трамвае особого внимания и не обратишь. Конечно, фотогеничны, но неотразимыми их делают стилисты, визажисты, гримеры, да и мастера объектива тоже. «Что ж, наше время — это время рисованной красоты», — подумал Губенко, входя в директорский кабинет.

Ничего особенного о Полине Эвелина Викторовна не рассказала: талантливая была девочка, выдержанная, ни в чем аморальном не замеченная. Вообще у них в агентстве за этим очень следят, в контрактах есть даже соответствующий пункт, предписывающий моделям строго блюсти себя.

— У Полины были идеальные «стратегические» объемы — 90-60-90, — вздохнула Борщевская. — Она и так достигла многого, а если подумать о том, какие перед ней заманчивые перспективы открывались, то… Знаете, ей несколько раз предлагали работу за границей — в Италии, Франции, Германии, но она отказывалась, ведь была вполне обеспеченной — вам, конечно, известно, кто такой Яворский. А как расстроились члены оргкомитета, когда узнали, что Полины на празднике высокой моды в Париже не будет. И не будет уже никогда — ни на фестивалях, ни на престижных показах, ни на обложках модных журналов. Ну, кто, кто и почему ее убил? Такое впечатление, что трагедия разыгралась на ровном месте. По крайней мере, ничто не предвещало ее…

— Я с вами согласен, — сказал Губенко и честно признался: — Ведем следствие, и пока совсем неясно, кому мешала Полина Яворская.

— Представляю, каково сейчас ее мужу! Он в ней души не чаял, на пяти пальцах носил!

— Вы часто видели их вдвоем?

— Нет-нет. Это я со слов Полины. Она вообще-то ими не разбрасывалась, но иногда все же откровенничала. Глеб Павлович! Я вот подумала, вам надо обязательно встретиться с Сашенькой Аверинцевой. Это единственный человек из нашего агентства, с кем Полина по-настоящему дружила.

— Она здесь?

— Дома. Немножко приболела. Ужасная сладкоежка, мороженое просто обожает, вот и простудила горлышко. Сейчас позвоню ей и договорюсь о вашей встрече.

— Давайте номер, я сам с ней свяжусь, — предложил Глеб.

— Простите, — обаятельно улыбнулась Эвелина Викторовна, — но я должна ее морально подготовить. Сами понимаете, что девочка испытает: «Здрастьте, я из уголовного розыска…»

Сашенька Аверинцева жила на Пушкинской, в не очень-то большой, но прекрасно обставленной трехкомнатной квартире. Глеба встретила настороженно, словно не он, а она сама явилась в гости к незнакомому человеку. И это было естественно — визит милиционера не радует никого. Поэтому, едва переступив порог прихожей и уловив, как напряжена эта зеленоглазая, стройная, очень миловидная девочка, Глеб развел руками:

— Если б не знал, что у вас ангина, непременно захватил бы самое вкусное мороженое.

— Откуда вы знаете?… — изумилась было она, но тут же спохватилась: — Ах, это Эвелина Викторовна! Если честно, то никакой ангины у меня нет. Эти дни я сама не своя — из-за Полины. Захотелось остаться в одиночестве…

— Ясно, — сочувственно сказал Глеб. — Подобное пережить нелегко. Я сам, когда побывал на месте преступления, а навидался я на своем милицейском веку, поверьте, ой, как много, то… Трудно было отделаться от мысли, насколько это несправедливо, жестоко…

На глазах Сашеньки показались слезы:

— Полина была моей лучшей подругой. Мы с ней как сестры. Знаете, как это важно в нашей среде, где никто никого не терпит…

Теперь она уже не смогла сдержаться и громко заплакала.

Наконец успокоилась, спросила:

— Вы, наверное, хотите, чтобы я что-то рассказала о Полине?

Глеб кивнул и в свою очередь спросил:

— Ответьте как на духу: а вы лично соперничали с Полиной?

— Нет. Я радовалась ее успехам, а она моим. Вы даже не представляете, как это важно в нашей профессии, где каждая модель мнит себя королевой подиума. Это та-а-акой серпентарий…

— Догадываюсь, — улыбнулся Губенко. — Зависть, интриги, сплетни — неизменные спутники творческих людей. Так, в принципе, повсюду, но у вас, это уж точно, — в гипертрофированной форме. Сашенька, ответьте честно, и не потому, что я — какой-то там исповедник, а всецело в интересах следствия — а не было ли у Полины, простите, интимных связей на стороне? Так ли уж сильно и преданно любила она Яворского?

— Ой, я даже не знаю, что вам сказать, — отчаянно смутилась Аверинцева. — Это столь деликатная материя, что я… Я не хотела бы отвечать на этот вопрос.

Неловкая, почти осязаемая тишина так затянулась, что Глеб виновато опустил глаза — как человек, он прекрасно понимал Сашеньку, и этот знак сочувствия незамеченным не остался, девушка, безусловно, оценила его, потому что, вздохнув, наконец-то сказала:

— Об этом, кажется, знала только я… Дело в том, что… Что у Полины был роман с… Виталием Яворским. Собственно, то, что они испытывали друг к другу, романом, пожалуй, не назовешь. У них была сильная, глубокая любовь, от которой, в силу известной причины, оба очень страдали.

— Их связь была абсолютно тайной?

— Да. Полина предупредила, что поделилась этим секретом лишь со мной. Хотя она была, в общем-то, скрытным человеком. Но люди, особенно женщины, так устроены, что не могут обойтись без поверенного в их сердечных делах.

— Полагаю, обет молчания хранил и… Виталий? — осторожно спросил Губенко.

— Наверное. Хотя что мне о нем известно…

— Сашенька, а не возникало ли между влюбленными каких-либо размолвок?

Аверинцева пожала худенькими угловатыми плечами:

— Ни разу Полина не жаловалась мне, что поссорилась с Виталием. А трагизм ее ситуации заключался в том, что она очень хорошо относилась к Валерию Яковлевичу, но из-за внезапно нахлынувшего чувства вынуждена была обманывать его. Скорее всего, неловко чувствовал себя и Виталий. Все-таки он… — она осеклась, не закончив мысль.

«…наставлял рога родному отцу», — без всяких эмоций мысленно сделал это за нее Глеб. Но вслух сказал:

— Как вы думаете, что заставило Полину выйти замуж за Яворского — голый расчет или хоть какое-то подобие чувства? Ведь разница в возрасте огромная…

— Затрудняюсь ответить. На этот счет она не любила распространяться. Вообще-то она выросла без матери, ее опекал отец, человек довольно жесткий, поэтому не исключаю, что на подсознательном уровне ее тянуло к мужчинам постарше. Наверное, она испытывала потребность в этакой патерналистской любви со стороны кого-то. Яворский же не только сильная личность, он еще и безумно богатый мужчина. Видимо, все это и сыграло свою роль. По крайней мере, так мне кажется…

— Сашенька, может, еще что-то вспомните? То, что вы сейчас рассказали, более чем интересно, но я… Я никак не пойму, кто и зачем мог расправиться с Полиной. Ну не Яворский же, который не знал о связи жены с собственным сыном!

— Что вы! Конечно, нет! — убежденно сказала Полина. — Даже если б его просветили на сей счет, он не стал бы уподобляться Отелло.

— Я тоже так думаю, — согласился Глеб. — У Валерия Яковлевича, кстати, железное алиби…

* * *

«Все-таки низкопоклонство перед Западом крепко сидит у нас в крови, — усмехнулся Феликс Губин, переступая порог комнаты, в которой, удобно устроив ноги на рабочем столе, задумчиво дымил сигаретой Вадим Завьялов, правая рука директора «Лунного камня» Алексея Герасимова. Глаза его, конечно, были при этом устремлены в потолок. — Если его не смогли в свое время вышибить даже советские идеологи, значит, оно попросту неистребимо».

Так он подумал, а вслух громко, нарочито на американский манер поприветствовал:

— Хай, Вадим! А где же твой босс?

— Ошибся, дружище — я никого не хаю! — быстро и весьма остроумно отреагировал Завьялов, стряхивая пепел прямо на пол, под вращающееся кресло. — А босс… В Москву улетел босс.

— Хорошо вам, — завистливо произнес Губин. — Катаетесь по белу свету. А тут…

— «Висяк» на «висяке» и «висяком» погоняет? — снисходительно осклабился Завьялов.

— Иногда и так бывает, — охотно согласился Феликс, попутно прикидывая, с какого бока подойти к ироничному и достаточно острому на язык Вадиму, которого знал давно — одно время вместе тянули лямку в Дарнице, районе, никогда особым спокойствием не отличавшемся. Опером Завьялов был толковым, просто однажды ему надоело вкалывать за копейки, и он заделался, если официально, сотрудником охранного агентства, а если по правде, де факто — частным детективом, о чем, похоже, вовсе не жалел.

— Ну, выкладывай, за чем явился, — великодушно разрешил Завьялов и тут же спохватился, что забыл предстать перед Губиным в роли гостеприимного хозяина. — Извини, старик, — виски, коньяк, водка?

— Хорошо живете, — улыбнулся Феликс. — Спасибо, но обойдемся без выпивки. Это вы сами себе хозяева, а мы, сам знаешь, при исполнении. Вадик, тебе знакома фамилия — Яворский?

— Ну, положим… А что?

— Яворский, который Валерий Яковлевич, по вашему ведомству никак не проходил? То есть, не обращался ли он к вам за какими-либо услугами? Только не темни, дружище. Если да — да, нет — нет.

— А почему ты решил, что он мог быть нашим клиентом?

— Почему, почему… — весело передразнил Губин. — Да потому, что он — старый мухомор, а жена у него молоденькая красавица. И не только чертовски мила, а еще и модель. Топ-модель…

— Имеешь в виду Полину Яворскую, об убийстве которой сообщили все, кому не лень?

— Твоя информированность поистине безгранична, — с легкой иронией произнес Феликс, тут же, впрочем, переходя на серьезный тон. — Понимаешь, Вадим, это дело повесили на нас с Глебом Губенко, он, кстати, передавал привет Герасимову и тебе, и такое впечатление, что никто ничего не видел, не слышал, не знает, даже не догадывается. У овдовевшего Яворского — стопроцентное алиби. Да так, если разобраться, с какой стати было ему убивать столь прелестное создание? Она ему, кажется, не изменяла. По крайней мере, никакой информацией на сей счет мы не располагаем.

— Ну, если вы не располагаете, то несчастный «Лунный камень» и подавно, — в голосе Завьялова прозвучала дружеская издевка, однако Губин насторожился — у него возникло подозрение, что Вадим подкалывает его неспроста.

— Зачем играешь в кошки-мышки? — укоризненно сказал Феликс. — Мы же с тобой договорились — не темнить. А предчувствие, между прочим, мне подсказывает, что у тебя в загашнике кое-что имеется. Поделись, дружок, а? Ты ведь знаешь: мы с Глебом в долгу не останемся.

— Ясное дело, — ухмыльнулся Завьялов. — Кто ж в наше время занимается благотворительностью? Разве что миллионеры…

— Тоже мне, нашел филантропов, — засмеялся Губин и весело велел: — Слушай, сними-ка ноги со стола, а? У тебя все-таки агентство «Лунный камень», а не «Лунный свет»!

— А ты мне не приказывай так, будто перекупил нашу контору, — энергично огрызнулся Завьялов, однако ноги со стола убрал, пружинисто поднялся и направился к сейфу, откуда вынул объемистый толстый конверт.

— Строго конфиденциально, — предупредил он, протягивая конверт Губину.

На сей раз Завьялов занял место за рабочим столом нормально, по-человечески. Он уткнулся носом в какую-то бумажку, но ненадолго — любопытство пересилило, и Вадим начал в открытую отслеживать реакцию Феликса. А тот не мог скрыть изумления, разглядывая большие, великолепно выполненные фотографии — они-то и были единственным содержимым этого огромного тяжелого конверта. Уже одного взгляда на первый снимок хватило для того, чтобы понять — на нем запечатлена какая-то альпийская деревушка. И догадаться об этом можно было не по горным заснеженным, с зелеными островками леса или просто купками деревьев склонам, не по канатной дороге, поднимающей любителей горнолыжного спорта вверх, а исключительно по архитектуре гостиничного комплекса и окрестных крестьянских домиков — такими они бывают лишь в горных районах Швейцарии, Германии, Австрии или Франции.

— Знаменитая деревушка Шамони, — пояснил Завьялов. — Французские Альпы. Мекка, так сказать, горнолыжников. Очень живописное и очень патриархальное местечко, где поддерживаются вековые традиции — в устройстве жилья, убранстве, еде, да во всем, в общем-то.

Но Феликса Губина ошеломили не альпийские красоты, а те двое, которые были запечатлены на снимках. Вот они на горных склонах, — разгоряченные от быстрого спуска, с мокрыми прядями волос, выбивающимися из-под спортивных шапочек, им, конечно же, жарко, они в одних свитерах — яркие спортивные куртки брошены прямо на снег… Вот они прогуливаются по чистым, открыточного вида улочкам, где разглядывают что-то в витринах магазинчиков и лавочек… Вот сидят в уютном деревенском ресторане, где на крепком, сколоченном на века столе те же яства, то же вино, что подавались здесь утомленным путникам и сто, и двести лет назад — вкусно, сытно, непритязательно.

На нескольких фотографиях парочка самозабвенно целуется — ясно, что влюблены друг в друга донельзя. А двое эти, между прочим, — Полина Яворская и Виталий, сын Валерия Яковлевича. Юная мачеха и ее, заметно постарше, сын.

— Что скажешь — как поработал наш человек? — на лице Завьялова — явное довольство.

— Профессионал…

— Других не держим, — хмыкнул Вадим.

— А постельных снимков нет?

— Увы, — засмеялся Завьялов. — Все-таки в «Лунном камне» не папарацци, а частные детективы. А что, у тебя есть какие-то сомнения? По-моему, картина более чем ясна, — Завьялов опять водрузил ноги в довольно-таки стоптанных туфлях на стол.

— И когда этот отдых имел место быть?

— В феврале. Полина Яворская захотела с недельку подышать воздухом Альп. А ее старый муж решил удостовериться, верна ли она ему. Курорт-то международного значения, там катаются на лыжах и европейцы, и американцы, среди которых наверняка много привлекательных молодых парней, но, если можно так выразиться, любовь по-европейски или, скажем, по-канадски Полину не интересовала. Она предпочитала любовь по-украински, но в Европе, где ни ее, ни ее любовника никто в глаза знает. Самое интригующее в этой, увы, банальной истории, то, что объектом тайной страсти модели оказался ее ближайший родственник, который, по идее, доводится ей сыном. Пусть не родным, но сыном. Ты, конечно, узнал его — Виталий Яворский.

— Парочка, значит, сговорилась?

— Ну, ясное дело. Не случайно же он там появился. Шел по деревне Шамони и вдруг — ах, мамочка, и ты здесь? Виталий прилетел к ней из Лондона, где находился в служебной командировке. Три денька они и пробыли вместе…

— И как отреагировал старый Яворский, когда ознакомился с результатами этой… фотосессии?

— А никак. Он человек непроницаемый. А заплатил нам за труды очень прилично.

— Вадим, мы твои должники.

— Само собой, — расхохотался Завьялов. — Только вы там с Глебом смотрите: «Лунный камень» не фигурирует нигде и ни под каким предлогом…

* * *

— Чем порадуешь? — Глеб возвратился в райотдел раньше Губина, а, значит, имел полное право на этот вопрос.

— А ты? Приятно было пообщаться с модельками? Хитрец ты, Глеб, ох, и хитрец! Зато я, представь себе, с уловом. У покойной Полины, оказывается, таки существовала тайная интимная связь. С…

— …Виталием Валерьевичем Яворским? — улыбнулся Губенко, лишая друга возможности насладиться предполагаемым эффектом.

— Это твоя смелая догадка? — Феликс чувствовал себя охотником, у которого отняли убитую куропатку.

— Почему же… Мне об этом рассказала лучшая подруга Полины Сашенька Аверинцева. Полагаю так, что парни из «Лунного камня» выследили влюбленных, и сделали это, конечно, не по собственной инициативе, а по просьбе Валерия Яковлевича, который, не сомневаюсь, щедро оплатил их услуги.

— Стало быть, ты все уже знаешь, — разочарованно произнес Феликс.

— Нет, друг мой, не все. Например, подробностей слежки за «сладкой парочкой». Так что давай сыграем в игру «Что? Где? Как?»

— Где-где… — передразнил Губин. — В Шамони, между прочим. Там, где нам с тобой вовек не побывать.

После рассказа Феликса о том, как, по всей видимости, славно провели время в альпийской деревушке Полина и Виталий Яворские, Глеб заметил:

— Похоже, у нас хоть что-то появилось. Может, в этой связи и таится причина убийства?

— Во-первых, неверную жену мог лишить жизни ревнивый, не прощающий измены муж, — принялся рассуждать Феликс. — То, что у него безупречное алиби, еще не говорит о том, что он не нанял киллера. И весьма профессионального — ничего ведь, кроме кинжала в груди несчастной, он после себя не оставил. Располагая такими огромными деньгами, старик Яворский мог заполучить в свое распоряжение кого угодно, хоть трижды Сашу Солоника.

— Обычно ревнивые мужья убивают жен во время аффекта. Застал с кем-нибудь, вышел из себя, — заметил Глеб.

— Верно. Но среди обманутых мужиков, не умеющих, к сожалению, прощать, находятся и такие, кто неторопливо вынашивает план мести. Интроверты, оскорбленные в лучших чувствах и выжидающие удобный момент, чтобы нанести смертельный удар.

— Тоже правильно, — согласился Глеб. — Давай, рассуждай дальше.

— Красиво, хочешь сказать, получается? — захохотал Феликс. — Так и быть, слушай внимательно. Вполне допускаю, что избавиться от Полины мог и Виталий. Связь с ней его компрометировала, и в первую очередь в глазах отца. Не исключено, что после снимков из Шамони между отцом и сыном состоялся разговор. Скорее всего, на высоких нотах. Почему бы не предположить, что старый Яворский пригрозил молодому нечестивцу лишить его наследства, вообще отлучить от управления концерном?

— И одного этого уже хватило Виталию, чтобы всадить нож в сердце возлюбленной? — скептически сказал Глеб. — Не проще ли тихо-мирно отстать от молодой девушки, забыть о ее существовании? Раскаяться перед отцом и снова превратиться в примерного сына?

— Вообще-то, да: весомых причин убивать Полину у Виталия вроде бы и не было. Постой, а почему бы не допустить, что в жизни и сердце красавицы появился еще кто-то, третий, и теперь уже не старый Яворский, а молодой превращается в обманутого любовника? Она говорит ему твердое «нет», а он не в состоянии перенести, что Полина отныне ему уже не принадлежит…

— В твоем лице, Феликс, мир потерял великого сценариста, — скепсиса в голосе Глеба не поубавилось. — Такие страсти-мордасти нагнетаешь, что аж страшно… Хотя твои версии, конечно, имеют право на существование. Ладно, каковы наши дальнейшие действия?

— Опять встречаемся с Яворскими. Объявляем, что для нас не секрет тот классический треугольник, который сложился в их семье. И попросим вежливо, но настойчиво, чтобы они прокомментировали ситуацию. Глеб, помнишь, я тебе рассказывал, что Виталий Валерьевич не выдержал моего взгляда, когда я его в лоб спросил, а как ему, так сказать, Полина…

— Да, Феликс, согласен, — поднял руки вверх Глеб. — Действительно, в твоем взгляде есть что-то магическое. Без всяких шуток! Что ж, постарайся вывернуть наизнанку молодого Яворского. А я уж посмотрю, что мне расскажет его батюшка.

— Смотри только, Глеб, никаких ссылок на «Лунный камень».

— Я, между прочим, там и не был. У меня, как знаешь, свой источник информации… Кстати, и ты ссылайся на него! Не называя, естественно, имени-фамилии…

* * *

Как и в первое посещение, Сосновка показалась Глебу земным раем — красота, тишь, покой, умиротворенность. Воздух необыкновенно чист, а запахи от близкого леса, лугов с травой и цветами, реки перемешались так, что тех, кто изнывает сейчас в загазованном городе, невольно хочется пожалеть. «Хорошо все-таки устраиваются некоторые в стране, где вся власть принадлежит народу, а все остальное принадлежит власти, — подумал, усмехаясь, Глеб. — Эх, вывезти бы сюда хоть на недельку моих, то-то порадовались бы!»

Доступ во владения миллионера ему открыл садовник Тихон Петрович, который, как можно было догадаться, готовился орошать аккуратно, с английской тщательностью подстриженную травку на площадке для игры в гольф — на задах идеально ухоженного двора змеился черный шланг.

— Не нашли? Тех, кто Полину Геннадьевну сгубил? — явно волнуясь, спросил садовник.

— Пока нет. Иногда, бывает, злодей попадается быстро, а иногда — сами знаете…

— Да-да-да, — мелко закивал головой Тихон Петрович. — Подождите секундочку, сейчас Алевтина проведет вас к хозяину.

Домработница пытать Глеба расспросами не стала, а молча отвела его в бильярдную, где Валерий Яковлевич в одиночку гонял шары в лузу.

— И кто же побеждает? — шутливо воскликнул Губенко, проследив за тем, как мастерски орудует кием Яворский.

— Я, конечно, — живо откликнулся миллионер. — Но опять-таки я и проигрываю. Такая вот диалектика. Рассказывайте, как расследование? Подвигается?

— Увы, — развел руками Глеб. — Версии, конечно, какие-то выстраиваем, но чисто умозрительно. Доказательствами, уликами в пользу той или иной пока что не располагаем. Валерий Яковлевич, вы твердо уверены, что Полина вам никогда и ни с кем не изменяла?

— Да, — отрывисто, с легким раздражением подтвердил Яворский и, мгновенно прицелясь, с силой отправил шар в дальнюю лузу. Не попал, правда, и не потому, что не хватило умения — просто шар был незабиваемым. — А что, располагаете на сей счет какими-то сведениями?

— Придется огорчить вас, но это так.

Старик потемнел лицом, оно стало жестким, неприятным и, что удивило Глеба, простонародность черт его на миг словно сошла на нет, уступив место благородству, некоему аристократизму — чем-то Валерий Яковлевич сейчас напоминал древнеримского патриция. Бывает, оказывается, и так — злость делает человека красивее, утонченнее.

— Вы можете рассказать мне что угодно. Только я не поверю в это. А вообще-то… — Валерий Яковлевич запнулся, и аристократизм в его облике тут же улетучился, уступив место обычной невыразительности, простоватости, — а вообще-то… пощадили бы старика.

— Если б речь у нас с вами шла об обыкновенной житейской истории, я бы даже не заикнулся об этом, — мягко сказал Глеб. — Но поскольку совершено тяжкое преступление, ясность просто необходима… Значит, вы утверждаете, что у вас не было никаких оснований подозревать жену в адюльтере?

— Да, утверждаю, — бросил на Глеба взгляд исподлобья Яворский.

— Тем не менее, нам стало известно, что Полина состояла в тайной связи… — Глеб намеренно сделал паузу, дабы убедиться, насколько напряжен в эти мгновения Валерий Яковлевич.

— С кем, позвольте полюбопытствовать? — не выдержал тот.

— С вашим сыном.

— С моим сыном? Да вы с ума сошли! Кто, интересно, нашептал вам на ухо подобную чушь? — Глебу показалось, что дай старику волю, и он тут же проткнет его кием, как шпагой.

— Валерий Яковлевич, успокойтесь, пожалуйста, я понимаю, как больно вам слышать все это. И все же… Полина иногда делилась кое с кем самым сокровенным. Трудно ведь не поделиться, особенно тогда, когда чувствуешь за собой вину. Ее, думаю, тяготило, что она вас обманывает. Если б еще с чужим человеком… Тогда б ей было легче. А так она… С вашим сыном, вот в чем дело… Но… Неужели вы ничего не знали, не догадывались об этом?

— Нет, — набычился Яворский. — И сейчас, между прочим, не верю, что Полина могла…

— Однако это так. Как и то, — Глеб решил бросить в бой козырную карту, — что Виталий с Полиной вместе отдыхали за границей. Нам известно, где и как это происходило.

— И откуда, интересно, такая информация?

— Сопоставили зарубежные вояжи, предпринятые ими, по времени и географии, — здесь Глеб уже вовсю блефовал, хотя кое-какой базой все же располагал — вчера вечером он позвонил директору модельного агентства Эвелине Викторовне Борщевской, и та назвала ему адреса заграничных командировок Полины Яворской. — И представьте себе, Валерий Яковлевич, весьма нередко получалось так, что ваш сын выкраивал во время служебной поездки день-два, чтобы пересечься с вашей женой в каком-нибудь милом европейском городе, живущем неделей высокой моды, или, скажем, на знаменитом курорте. Счастливые случайности здесь, конечно, не при чем. Хотите, назову некоторые адреса? Вот, скажем…

— Не надо, — устало попросил Яворский, бросил кий на темно-зеленое сукно биллиардного стола, подошел к окну, из которого открывался чудесный вид на изумрудную площадку для игры в гольф, на реку, на заречный лес и так, спиной к Глебу, простоял довольно долго.

— Стало быть, вы в курсе, — по-прежнему не оборачиваясь, наконец-то выдавил он из себя. — Да, уважаемый Глеб Павлович, сии факты имели место быть. К великому сожалению…

Он помолчал и добавил:

— И Виталий, и Полина не сумели устоять перед чарами друг друга — оба красивы, молоды, полны нерастраченной энергии. Но если ее я как-то могу понять, то сына оправдать не в силах. Я бы на его месте так не поступил. Значит, не во всем он пошел в меня…

Последнее Яворский выговорил столь печально, а во всей его фигуре, в сгорбленной, что только сейчас бросилось в глаза, спине так явно проступила стариковская беззащитность, что сердце Глеба наполнилось жалостью. Но работа, увы, к сантиментам не располагает, поэтому приходится гнать их прочь.

— Валерий Яковлевич… И что потом? Вы сделали вид, что в полном неведении?

— С какой стати? Я не из тех, чье достоинство попирают, а он молчит. Естественно, последовало объяснение — сначала с Полиной, затем с Виталием. Надо отдать им должное — юлить не пытались. В грехе сознались и, по-моему, искренне раскаялись. Конечно, все трое пережили это тяжело. Но больнее всего было мне. Им стыдно, мне — горько. Объяснились и решили забыть про все про это. Словно его и не было. Извините, что сразу вам не рассказал, язык не поворачивался — настолько все глубоко личное…

Яворский наконец повернулся к Глебу лицом, и тот заметил, что в глазах Валерия Яковлевича читается явное облегчение — как у человека, который разделался со всем неприятным и теперь уже ничего не страшится.

— Простите, но все-таки спрошу — каким образом вы узнали, что Полина неверна вам? Застали их вдвоем в собственном доме?

— Нет, Господь охранил меня от столь пикантной ситуации, — невесело улыбнулся старик. — Если честно, у меня появилось предчувствие — так иногда чуешь приближающуюся опасность. Что называется, кожей. Хотя никаких видимых причин для беспокойства не было — Полина абсолютно ничем не выдавала, что у нее связь с моим… сыном. Может, вы об этом уже знаете, думаю, впрочем, что нет, вы ведь предприняли собственный поиск… Короче, я обратился к частным детективам…

— Из какого, простите, агентства? Если, конечно, это не секрет…

— Какой уж сейчас секрет… Ни много ни мало — «Лунный камень». Знаете такое?

— Нет, — ответ прозвучал так, что заподозрить Глеба в нечестности мог лишь Феликс Губин.

— А «Недремлющее око»?

— «Око» знаю.

— Да ведь это одно и то же. Просто агентство в начале года изменило название, став «Лунным камнем».

— Ах вот как!

— Ребята добросовестно выполнили мою просьбу. Хотите, покажу сделанные ими фотографии?

— Не надо, — мягко отклонил предложение Глеб. — Во-первых, мне все ясно, во-вторых, зачем вам опять травить душу?

— Не ожидал, — благодарно посмотрел на Глеба хозяин дома. — Спасибо. Кстати, не хотите ль чуть коньяку? За бутылкой далеко ходить не надо. Видите этот шкаф? Иногда позволяю себе пять капель, особенно если играю сам против себя. Азартнее становлюсь. Так что?

— Только, как вы изволили выразиться, пять капель.

Валерий Яковлевич плеснул на донца коньячных фужеров изысканного «Хеннесси». После того, как мягкий шелк влаги был согрет в ладонях, сделали по глотку.

— Божественный напиток, — вздохнул Глеб.

— Из всех коньяков предпочитаю именно этот, — согласился Яворский.

— Полина тоже любила коньяк?

— Нет, она обожала вино. Красное. Чаще всего пила «кьянти». Позволяла себе это за ужином, иногда за обедом, если находилась дома. Никак, — грустно покачал головой Валерий Яковлевич, — не привыкну, что ее нет рядом со мной. Несмотря ни на что, она все-таки была очень привязана ко мне. А о моих чувствах, Глеб Павлович, вы можете догадаться…

— Конечно, — кивнул Губенко.

— Хотите, расскажу вам, о чем вы сейчас думаете? — вдруг предложил Яворский. — Вы пытаетесь понять, нет ли какой связи между нашим семейным «треугольником» и убийством Полины. Вы, разумеется, вольны в своих предположениях, однако, смею вас заверить, ни я, ни тем более Виталий к преступлению не причастны. Нашу семейную проблему мы утрясли сами. В роду у нас убийц не было, да и если убивать за подобные прегрешения, то численность женщин у нас в стране сократится наполовину, если не больше. Поверьте, Глеб Павлович, я сам день и ночь думаю, кто и почему. Маньяк, что ли, какой приплыл по реке? Или у кого-то были с Полиной давние счеты, что-то вроде кровной мести? Фу, как нелепо звучит! Мы ведь не дикие горцы! Не верю, впрочем, что она кому-нибудь дорогу перешла, так насолила, что…

Из всего этого то ли откровения, то ли размышления Глеб моментально выделил — «маньяк, что ли, какой приплыл по реке?» И действительно, незамеченным спуститься к берегу из владений Яворского практически невозможно, хотя это можно сделать, так сказать, «по соседству» — и справа, и слева усадьбы других состоятельных особ. А тот, кто в Сосновке не обитает, на речной луг не проберется — «посторонним вход запрещен». Единственно возможный вариант — приплыть сюда по реке, фарватер которой пока что не перекрыт. Наполовину лысый человек в лодке, которого видел мальчик Сережа, — уж не убийца ли Полины? Возможно, кем-то нанятый. Но как отыскать этого «наполовину лысого», если его облик весьма и весьма туманно запечатлелся у одного-единственного свидетеля?

А между тем алиби Яворского подтвердил еще один человек — отставной генерал-полковник Спиридон Федорович Усатенко, чья «хатынка» находилась на самом краю поселка — Глеб, покинув владения миллионера, решил еще раз попытать счастья, опросить тех, кого в первые два приезда сюда еще не успел опросить. Старый служака, на возведении хором которого явно потрудился не один взвод, весело признался:

— Жена у Яворского была — пальчики оближешь! Несколько раз посчастливилось с ней пообщаться и, не побоюсь вам доложить, я в нее отчаянно влюбился. Красотка! А фигурка как точеная! Семьдесят лет прожил на белом свете, но такого совершенства не встречал. Разное мог предположить, но чтоб она стала жертвой!..

Усатенко был точен по-военному: на часах было ровно три часа дня, когда он поздоровался с Валерием Яковлевичем Яворским, и тот ответил ему кивком головы. Почему запомнил время? А внучку водитель сына привозит из Киева к десяти минутам четвертого, она девочка одаренная, занимается в художественной школе, Спиридон Федорович обязательно встречает ее, поэтому у него и появилась привычка сверять время почти поминутно. Шофер по обыкновению высадил девочку у шлагбаума, он так делает всегда, чтобы дед погулял с ней минут сорок-сорок пять по зеленой траве-мураве, после прогулки они и пошли домой.

— Валерий Яковлевич по-прежнему сидел у окна?

— Да. Он на секунду оторвался от своей книжки, мы встретились глазами, я, помню, сказал: «Ох, и жарко!» А он мне: «Да, такой ужасной духотищи давно уж не было».

Что ж, подумал Губенко, Валерий Яковлевич — вне подозрений.

* * *

— Послушай, тебе сегодня ночью ничего не приснилось? — огорошил коллегу и друга неожиданным вопросом Губин.

— Ты явно не насытился своими хилыми бутербродами. В столовую, Феликс, ходить надо — после полноценного обеда такие дурацкие вопросы вряд ли придут на ум. Я вот сейчас классно пообедал, и меня клонит в сон, — Губенко, пройдя за свой рабочий стол, поудобнее устроился на стуле, вытянул ноги вперед и блаженно прикрыл глаза.

— А я думал, что тебе приснилась Сена, Монмартр, на худой конец, будто пьешь кофе с горячим круассаном.

— Феликс, не неси галиматью, — лениво попросил Глеб. — Дай хоть на минутку отключиться.

— Не развито у тебя предчувствие, абсолютно не развито, — укорил приятеля Губин. — Дело в том, что час назад поступила информация из Парижа.

— Да ты что! — дремоту с Глеба как рукой смахнуло, он вскочил со стула, охватил руками стол и застыл в таком положении, будто хотел на расстоянии боднуть Губина.

— Я, Глебушка, слов даром не трачу, — начал тянуть резину тот, явно наслаждаясь произведенным эффектом. — Успокойся, пожалуйста, и прочитай вот эти две с половиной странички — Аська-переводчица, между прочим, предупредила, что с нас шоколадка.

— Хоть две, — пробормотал Глеб, впиваясь глазами в текст так, будто он охотник за сокровищами, к которому наконец-то попала старинная карта, где обозначено местонахождение клада.

— Не утруждай себя, Глеб. Прочти три последних абзаца, — снисходительно подсказал Губин. — Там как раз то, что нас интересует.

Губенко послушался и прикипел глазами к последней страничке. Мари сообщала, что в последний перед отъездом день ей была предложена культурная программа — вместе с мсье Яворским она побывала на Аскольдовой могиле, а потом они вместе провели время на импровизированном пикнике на берегу лесного озерца. Где именно они отдыхали, то есть, как называется эта местность, Мари сказать затрудняется — окрестности Киева для нее, все равно что амазонские джунгли. Во время их посиделок на траве, сказала дальше Мари, Виталий Яворский отлучился куда-то часа на полтора, может, чуть больше, под тем предлогом, что ему срочно нужно с кем-то встретиться. Кажется, он принял такое решение после того, как ему кто-то позвонил на мобильник. Было это примерно в половине третьего дня. А возвратился Виталий где-то после четырех. Улыбнулся и сказал, что приготовил сюрприз — привез черную икру, которую собирался взять с собой, да забыл. Одну баночку они съели по-русски — ложкой. А две остальные Виталий ей подарил. Мари, впрочем, подметила, что настроение у него определенно испортилось, хотя он из всех сил старался этого не показывать. Не боялась ли Мари оставаться одна в лесу? Нет, не боялась. Вокруг не было ни души, вовсю светило солнце, она даже вздремнула в тени.

— Ну? — вскинул брови Феликс, устремив взгляд на пребывающего в глубокой задумчивости Глеба.

— Погоди, Феликс, погоди. Дай-ка я прочитаю все, что они нам прислали. Молодцы все-таки эти французы, оперативно откликнулись…

Когда Губенко наконец отложил «чтиво» в сторону, Губин встал из-за стола, поднял руки и, разминая шею, сцепил их на затылке.

— Картина ясна, Глеб. Полину Яворскую убили именно в тот временной промежуток, пока Виталий отсутствовал на пикнике. Алиби у него на данный момент не имеется. Где он был этот час с лишним? И зачем оставил прелестную француженку в гордом одиночестве посреди украинской дубравы?

— Да, у нас появились все основания конкретно подозревать, что это Виталий Яворский убил свою юную мачеху. Феликс, проверь, когда и от кого поступил звонок на его мобильник. Ты, кстати, обратил внимание, что Мари на прямой вопрос, существовала ли между ней и Виталием интимная связь, твердо ответила: «Нет»?

— А как же! Только я думаю, что все это с точностью до наоборот. Кто, в самом деле, в этом так с ходу и признается? Тем более, что и Украина, и Киев, и Виталий Яворский от парижанки далеко-далеко. Она, небось, и не поняла, с какой стати ее пригласили в полицию…

С загадочным телефонным звонком Губин разобрался достаточно быстро: изучив распечатку дня, отмеченного пикничком на берегу лесного озера, оператор мобильной связи поведал Феликсу номер мобильника, с которого позвонили Виталию Валерьевичу Яворскому. Он принадлежал…покойной Полине.

— Что же, интересно, такое сообщила Полина Виталию, что тот прервал интимный отдых с француженкой и срочно куда-то уехал? — вслух размышлял Феликс, меряя кабинет по диагонали упругим спортивным шагом. — А может, он уехал из лесу вовсе не из-за звонка? Скажет ли он мне правду? Сомневаюсь, весьма сомневаюсь…

* * *

— Виталий Валерьевич, договоримся сразу: правда и еще раз правда, — жестко предупредил Феликс Губин, усаживаясь в предложенное ему хозяином кабинета кресло, — то, что вы недоговариваете, я понял еще при первом с вами знакомстве. Есть у меня некоторые методы, чтобы убедиться в этом. Хотите конкретно? Вы умолчали о том, что жена вашего отца доводилась вам не только мачехой, но и любовницей.

— Позвольте, но это уж чересчур! — негодующе вскричал молодой Яворский, стремительно приподнимаясь над рабочим столом и удивительно напоминая оскорбленного дворянина, готового бросить перчатку в лицо обидчику.

— Оставьте! — поморщился Феликс. — Не стоит изображать праведный гнев. Вспомните лучше живописнейшую французскую деревушку Шамони. Заснеженные горные склоны, румянец на щеках от скоростного спуска, приятное сидение в ресторанчике, над интерьером которого, как, впрочем, и над меню, не властно время…

Атака в лоб, сходу возымела свое действие — молодой бизнесмен медленно опустился в кресло, явно обдумывая, как отреагировать на убийственно точную информацию.

— Это вам… рассказал отец?

— Может, он кому-то и рассказал, но только не мне. Мы сами узнаем то, что нам необходимо, — Феликс про себя сделал вывод, что Валерий Яковлевич, видимо, ни словом не обмолвился сыну насчет «Лунного камня», просто предъявил фотокомпромат, не вдаваясь в подробности. — Виталий Валерьевич, как долго длилась ваша связь с Полиной Геннадьевной?

— С августа прошлого года, — не очень-то охотно ответил молодой Яворский.

— Вы по-настоящему любили ее?

— Конечно. Но эта любовь не имела перспектив. Она приносила нам больше страданий, чем радостей. И комментарии здесь, пожалуй, излишни.

— Ясное дело, — сочувственно сказал Феликс, и это получилось у него очень по-человечески. — Отец, полагаю, поговорил с Полиной, да и с вами тоже. Какова была его реакция? В подобной ситуации, мне кажется, нелегко и выйти из себя.

— Вы плохо знаете моего отца, — возразил Виталий. — Никогда не видел, чтобы он находился вне себя. Это спокойный, жесткий, волевой человек. Он просто с горечью сказал, что ему стыдно за меня, больше даже, чем за Полину. Потому что она ему жена, но я — сын! Сын — родная кровь! Сын, который всем, что имеет, обязан отцу. Это действительно так.

— И чем завершился ваш разговор?

— Он сказал, что прощает меня. Только лишь потому, что я родной для него человек. «Давай все забудем, — таковы были его последние слова. — И пообещай мне, что Полина в том качестве, в котором ты ее знал, для тебя больше не существует».

— И вы пообещали?

— Разумеется, — Виталий опустил глаза.

— Обещание сдержали?

— Вы задаете бестактные вопросы, — с неожиданной злостью произнес Виталий. — Уж не думаете ли, что кто-то из нас — папа или я — причастны к убийству Полины?

— Пока нет, — флегматично отозвался Губин. — И все же вы не ответили: обещание, данное отцу, выполнили?

— Да! — почти выкрикнул Виталий и посмотрел Феликсу прямо в глаза. Тот лишь обрадовался этому, пуская в ход испытанное свое оружие.

И понял, что молодой Яворский лжет.

— А мне думается — нет! Отец опять застал вас с Полиной?

— Я больше не скажу ни слова! Вы!.. Вы…

— Как знаете, — весело ответил Феликс. — Вы просто забываете об одной банальной истине: все тайное становится явным. Неужели деревушка Шамони не убедила вас в этом? И к вашему сведению: мы узнали о вашем визите туда опять же не от Валерия Яковлевича…

Теперь Феликсу предстояло выяснить некоторые детали, касающиеся пикника, звонка на мобильный и причин неожиданной, весьма продолжительной отлучки молодого Яворского из лесу. Предчувствие или здравый смысл не обманули Феликса Губина — на его прямой, как удар в подбородок, вопрос, с какой целью ему звонила в последний день своей жизни Полина, Виталий Яворский ответил ему долгим удивленным взглядом. Вполне, кстати, искренним, что, впрочем, не помешало Губину подумать — сын миллионера просто выигрывает время.

— Вы и об этом знаете? — наконец брезгливо процедил он сквозь зубы.

— Вообще-то у нас так не принято — вопросом на вопрос, — укоризненно заметил Губин. — А знать, Виталий Валерьевич, мы просто обязаны. Итак, время ее выхода на связь с вами нам известно — с точностью до минуты и секунды. Где вы находились в это время?

— В лесу, — честно ответил молодой Яворский. — Помните, я вам рассказывал, что мы с Мари отдыхали на лоне природы?

Губин кивнул и напористо продолжил:

— Что же сказала по телефону Полина?

— Я обязательно должен об этом отчитаться?

— Опять вы — вопросом на вопрос, — неподдельно огорчился Губин. — Разумеется, вы имеете право не свидетельствовать против самого себя, однако без правды нам не обойтись, если мы хотим найти убийцу. Виталий Валерьевич, я бы убедительно посоветовал вам позаботиться о собственном алиби, если, конечно, вы им располагаете.

— Полина, — вздохнул Яворский, — попросила, чтобы я привез утром следующего дня ее международный паспорт, она ведь совсем скоро собиралась в Париж.

— Каким образом он оказался у вас?

— На прошлой неделе ей открыли визу во французском посольстве. Но именно в тот день, когда она забрала паспорт, ей предстояло посетить какую-то то ли презентацию, то ли просто вечеринку в ночном клубе. Да, вспомнил, в «Монте-Карло» — прием по случаю десятилетия творческой деятельности дизайнера одежды Краковского. Полина передала документ мне, потому что боялась «посеять» его — она иногда бывала невнимательной.

— Кто-нибудь видел, что Полина передавала вам паспорт?

Молодой миллионер посмотрел на Губина, как на ненормального.

— Извините, а вы, когда бросаете письмо в почтовый ящик или покупаете колбасу в супермаркете, берете с собой кого-нибудь в свидетели? Полина назначила мне встречу на Крещатике, возле главпочтамта, она собиралась потом спуститься в «Глобус» и как-то убить там лишние полчаса… А кто видел меня с ней возле главпочтамта, я, хоть на куски режьте, не знаю…

— Паспорт до сих пор у вас?

— Да. Если хотите, могу вам его показать.

— Виталий Валерьевич, а почему вы уехали с пикника сразу после того, как вам позвонила Полина? — беспощадно, в лоб спросил Губин, пропекая своего визави взглядом-рентгеном.

На мгновение в глазах молодого Яворского промелькнула явная растерянность — он, безусловно, не ожидал, что менту могут быть известны такие мелкие подробности, о которых известно лишь ему да француженке. Однако достаточно быстро взял себя в руки, еще раз доказав Губину, что перед ним — весьма крепкий орешек.

— Мой отъезд никак не был связан с Полиной, — отчеканил Яворский. — Я, представьте, вспомнил, что обещал Мари, — она от пуза, простите, наестся черной икры, но в последний момент забыл запастись этим деликатесом. Решил все-таки доставить ей это удовольствие, сюрпризом, так сказать.

— Целое ведро, что ли, привезли? — усмехнулся Феликс.

— Парижанка и ведро икры — понятия несовместимые, — парировал Виталий. — Мари, к счастью, не обладает аппетитом Гаргантюа. Нам с ней вполне хватило обычной баночки. А еще две я ей подарил. Да, забыл, там, в Криничном, я прихватил и пару килограммов настоящей украинской черешни.

— Сорт «Чкалов»? Мелитопольская, небось, черешня? — лениво полюбопытствовал Губин.

— Угадали, — мрачно подтвердил Виталий.

— А когда, интересно, вы выехали из леса? — поинтересовался Губин.

— Если б я знал, что это когда-нибудь понадобится, то засек бы точное время. Ну, где-то около трех…

— И как долго отсутствовали?

— Часа полтора. Может, чуть больше, — пожал плечами Яворский-младший.

— Мари не обиделась, что вы ее так внезапно покинули?

— Нет. Я ей многозначительно подмигнул. И сказал, что скоро буду.

— Не страшно ей было оставаться одной в лесу? А вам…не страшно было оставлять ее одну в лесу?

— И в том, и в другом случае — нет. Во-первых, Мари — девушка смелая, во-вторых, место я выбрал уютное и безлюдное. Несколько раз отдыхал там с друзьями, и никто никогда нам там не встретился. Между прочим, когда я вернулся, Мари сладко дремала…

«Правду говорит», — подумал Губин, а вслух произнес:

— Виталий Валерьевич, если не секрет, а где вы сделали столь ответственные закупки — икра, черешня?

— Проверить хотите? — с легким вызовом произнес молодой Яворский. — Пожалуйста. Икрой разжился в фирменном магазине «Царь-рыба» в Криничном, а черешню присмотрел на местном базарчике.

Губин насторожился: Криничное было райцентром и располагалось в пяти километрах от «райского местечка» — Сосновки. Расстояние это на «Лексусе» новейшей модификации Виталий Яворский мог преодолеть за считанные минуты.

— Последний вопрос, Виталий Валерьевич — как выглядит излюбленное ваше место отдыха на берегу лесного озера?

— Как все другие в самой что ни на есть чащобе — деревья, кусты, трава, — улыбнулся молодой Яворский. — В полусотне шагов — остатки, по всей видимости, партизанской землянки: полузасыпанная, заросшая бурьяном яма с гнилыми бревнами наката…

— Я бы хотел там побывать… Виталий Валерьевич, свозите меня туда? Если это трудно, отвезти вас могу я.

— Без проблем, — отозвался Яворский. — Только когда вы хотите поехать? Я освобожусь после шести вечера. Устраивает? Хорошо, договорились…

* * *

Озеро, близ которого устроил пикник на двоих Виталий Яворский, было похоже на синее фарфоровое блюдце — вода изумительно прозрачная, тихая, прямо-таки не шелохнется. Берег пологий и не заболоченный, а полупесчаный. Совсем не затоптанный, почти девственно чистый. Следов от кострищ раз-два и обчелся.

Яворский-младший подвел Губина к самому свежему гаревому пятну — ни банок-жестянок, ни огрызков, один лишь пепел. «Браво, Виталий Валерьевич, вы продемонстрировали Мари сугубо европейское отношение к природе», — мысленно похвалил Феликс молодого Яворского. А тот без всяких эмоций произнес:

— Вот здесь мы и отдыхали.

— Чертовски уютное местечко, — одобрил Феликс. — Даже не верится, что существуют еще столь уединенные места.

— Это потому, что поблизости нет человеческого жилья, — заметил Виталий.

— И подъехать, оказывается, сюда несложно.

— Для того, кто знает дорогу.

— Вы правы, — согласился Феликс. — Кажется, что лес сплошной стеной стоит, а «туннель», куда мы свернули, не сразу и приметишь. Рискнешь углубиться в каком-нибудь другом месте — и наткнешься на стволы…

— Скажите, я вам еще нужен?

— Езжайте. А я минут двадцать подышу этим чудо-воздухом, и потом следом за вами.

Губин слукавил. Теперь, когда он знал, где именно устроили пикник Виталий с Мари, ему предстояло сделать хронометраж внезапной поездки молодого миллионера за черной икрой и черешней. Они безусловно имели место быть — ведь об этом свидетельствовал не только сам Виталий, но и его пассия из Парижа.

Из лесу до Криничного Губин доехал за пятнадцать минут, причем припарковался у фирменного магазина «Царь-рыба» — вполне современного минимаркета с самым широким выбором морепродуктов. Людей в магазине — так себе. На вопрос, много ли бывает покупателей в районе трех-четырех часов дня, девочки на кассовых автоматах улыбнулись: в будничные дни очередей в это время у них не бывает. Ближе к шести-семи, когда люди торопятся после работы домой, или в предпраздничные дни — покупателей порядком. Не запомнился ли девочкам этот человек, он, кажется, не так давно покупал у них черную икру? Губин показал фотографию молодого Яворского, которую предусмотрительно захватил с собой, и одна из девиц Виталия признала — да, этот мужчина у них в магазине был, он действительно купил три баночки икры, а запомнился потому, что красив, импозантен и явно столичная штучка. Когда именно он сделал покупку? Где-то после обеда.

А базарчик в Криничном располагался рядом с железнодорожной станцией, на которой останавливались единственно лишь электрички. Там действительно продавали и свою, местную, и привозную, по большей части мелитопольскую, знаменитый сорт «Чкалов», черешню.

Сосновка, райская обитель, от Криничного, если точно, в семи минутах езды. «Апостол Петр», пропускающий счастливцев в Эдем — этакий спокойный, рассудительный мужичок, просветил Феликса, что знающие местные ходы-выходы жители могут вполне проникнуть на территорию со стороны приречного леса. На машине, конечно, оттуда в поселок не въедешь, но, если оставишь ее в рощице и пойдешь на своих двоих, то непременно увидишь дырку в изгороди и…

— Пролезешь в нее и низом, низом… Ты — в Сосновке…

Итак, какие у Губина получились пироги? На поездку в Криничное и обратно у Виталия Яворского ушло не больше часа — Феликс даже наделил его форой в 10–15 минут. Возникает вопрос: каким образом распределить оставшиеся минут сорок пять? Где был и что делал Виталий Валерьевич в течение этого академического часа?

Если учесть, что Полина была убита в промежутке между 16-00-16-15, то на речном лугу рядом с ней вполне мог находиться молодой сын ее старого мужа. Что, интересно, ответит на это Виталий Валерьевич?

Молодой Яворский, которого Феликс пригласил к себе на беседу утром следующего дня, первым делом искренне возмутился, когда услышал об итогах губинского хронометража.

— Послушайте, если бы меня предупредили, что на вторую половину дня намечено убийство Полины, я бы четко фиксировал не только минуты, а и секунды. А еще б непременно позаботился о свидетелях. Дабы вы знали: я никуда особо не торопился, я, если хотите, вообще езжу весьма осторожно. Возвращаясь из Криничного, въехал в лес и остановил машину, чтобы побыть в одиночестве. Ну, если честно, вздремнул немножко. Прошлой ночью несколько раз беспричинно просыпался, выспался, словом, плоховато. А вообще, если б знал, что Полине угрожает смертельная опасность, то бросился бы ее спасать. Вы удовлетворены?

— Не совсем, — Феликс про себя отметил, что Виталий Валерьевич ни разу не посмотрел ему прямо в глаза — боится проиграть дуэль взглядов? — Как-то нелогично у вас получается. Оставляете девушку одну в лесу и… Обычно в этих случаях люди стараются управиться как можно быстрее…

— Далеко не все в жизни объясняется логикой, — возразил Виталий. — Как хотите, но я с вами был предельно откровенным. Считаете, что я убил Полину? Докажите!

— Докажем, — пообещал Феликс…

* * *

— Рассказывай, как воспринял твое появление в VIP-поселке Сосновка старый обманутый муж? — Губин с полным правом адресовал этот вопрос Губенко, потому что первым возвратился в родную контору.

— Без особого оптимизма, — усмехнулся Глеб. — Но в хлебосольстве ему не откажешь: угостил коньячком «Хеннесси», между прочим.

— Везет же некоторым, — искренне позавидовал Феликс. — Сынок, вообще-то, тоже купается в деньгах, а хоть бы предложил вискаря или джину с тоником. Не похож он на папашку, ой, не похож!

— Ты будто договорился с Валерием Яковлевичем, — похлопал друга по плечу Глеб. — Тот тоже пожаловался, что Виталий далеко не полная его копия. Он бы, по крайней мере, не поступил так безнравственно.

— Не наставил бы собственному отцу рога? — расхохотался Феликс. — Ну, давай рассказывай, что там у тебя, а потом я тебе все выложу как на духу.

После того, как состоялся обмен информацией, друзья в раздумье уставились друг на друга. Феликс закурил, мастерски выпустил колечками дым, наконец, спросил и Глеба, и самого себя:

— И что же мы, в конце концов, имеем?

— Только одно: чем дальше в лес, тем больше партизан, — пожал плечами Глеб.

— Но они, черт возьми, прячутся за кустами так, что никого не видно.

— Вот-вот, — согласился Губенко. — Ситуация вроде прояснилась, но ни намека, кто свел счеты с Полиной.

— Таким человеком, с наибольшей степенью вероятности, может быть обманутый в лучших чувствах, мстительный, хотя и не показывающий этого, миллионер. Особенно если предположить, что молодые любовники не вняли его просьбе прекратить эту оскорбительную для него связь: куда легче поделиться с сыном деньгами, чем любимой женщиной. Скорее всего, Полина и Виталий продолжали встречаться. Страсть, не исключаю, впрочем, что это была настоящая любовь, очень часто игнорирует доводы рассудка. Вот скажи, Глеб, ты бы отказался от такой ослепительной красавицы? Подожди, что это я? Конечно, отказался бы: ведь ты во всех смыслах положительный человек. Ладно, иду дальше: терпение у старого ревнивца лопнуло, и он понял, что наступил час мести. Вторая версия: возможно, какие-то поводы для устранения Полины возникли у молодого Яворского. Их мы с тобой, кажется, уже прокручивали. Если разобраться, алиби у Виталия нет. Неизвестно, что он делал в тот временной промежуток, когда совершилось убийство, где он был примерно в половине четвертого. Но и обвинить его в преступлении мы не можем — никаких на то фактов, улик, оснований. Наконец, убийство совершил кто-то третий, о котором мы вообще ничего не знаем. Это предположение тоже нельзя сбрасывать со счетов.

— Третий — в лодке?

— Да. Но без собаки.

— Если, скажем, изменщицу убрал старик, то сделал он это чужими руками. Щедро же вознагражденные киллеры умеют хранить тайны. Ой, Феликс, сдается мне, что дело попахивает «висяком».

— А я это понял давно. Ничем другим, кроме подозрений, мы не располагаем.

Глеб вздохнул, уставился пристальным взглядом на стенку:

— Мне вообще-то не дает покоя эта проклятая муха.

— Ну, так хватит дышать свежим воздухом, прикрой окошко. Мух этим летом расплодилось видимо-невидимо. Урожайный для них год — как на грибы. Никогда у меня дома их не было, а сейчас, как в сельской хате — я даже на базаре липучек накупил. Закрывай, закрывай окно, а я эту негодяйку сейчас прихлопну газеткой.

В кабинете и впрямь тихонько, но надоедливо жужжала муха.

— Сделай одолжение, прихлопни, — улыбнулся Глеб.

* * *

Через день Губенко остался один на один с делом об убийстве Полины Яворской — Феликса Губина откомандировали в распоряжение следственной группы подполковника Урсуляка.

— Из огня да в полымя, — подмигнул приятелю неунывающий Феликс. — У тебя один труп, а у меня целых пять. В Дарнице, представляешь, вырезали всю семью — родителей с детьми. Если честно, Глебушка, я бы с удовольствием ушел на пенсию. Подсчитай, пожалуйста, сколько нам с тобой еще корячиться.

— Это высшая математика, — усмехнулся Глеб. — Без калькулятора не управлюсь.

Когда через четыре дня Феликс вырвался в родную контору, то увидел в пустом кабинете у себя на столе записку: «Уехал в Москву. Буду в понедельник».

«В Москву вместо Лондона?» — приписал Феликс и положил записку на стол Глебу.

Так уж получилось, что встретились приятели во вторник. Обрадовались друг другу, как после долгой разлуки. Когда Феликс сообщил, что в первой половине дня он, в принципе, свободен, так как Урсуляк назначил совещание на 15–00, Глеб воскликнул:

— Значит, поедешь со мной в Сосновку. Легкие провентилируешь — сам знаешь, какой там обалденный воздух! К обеду, думаю, уже будем в Киеве.

— А чего я там забыл, в этом поселке для белых людей? Надеешься, Яворский нальет нам по фужеру «Хеннесси»?

— Может, и по два, — загадочно усмехнулся Глеб.

— Нашел убийцу, что ли?

— Феликс, ты слишком высокого мнения обо мне, грешном. Я тебе что, новый Шерлок Холмс? Просто хочу проверить одно алиби от некоей мадам Саверни.

— Что-что? — вскинул вверх брови Губин и посмотрел на коллегу как на сумасшедшего.

— Ладно, — усмехнулся Губенко. — Комментарии потом. Если они вообще состоятся…

Миллионер находился на просторной зеленой лужайке, где, не изменяя привычке, сам с собой играл в гольф. За этой его игрой в игру с выражением полнейшего равнодушия на лице наблюдал Виталий Яворский, который сидел в шезлонге под тенистым берестом.

— Кто же побеждает, Валерий Яковлевич? — улыбаясь, традиционно полюбопытствовал Глеб.

— Пока что счет ничейный. Что, есть какие-то новости?

— Пожалуй, да, — кивнул Губенко.

— Тогда пойдемте, присядем вон там под деревом. Там как раз три шезлонга пустуют, — предложил хозяин поместья. — Кстати, чем вас угостить? Кофе, чай или что-нибудь покрепче?

— Ни то, ни другое, ни третье, — отказался Глеб, чем вызвал у Губина явное неудовольствие.

Солнце, еще не в зените, припекало, однако, так, что тень от густого береста показалась спасительным раем. У реки, конечно, прохладнее, но ее свежесть сюда не доходит, сгорает в застойном, как вода в аквариуме, где ни одной рыбки, воздухе.

— Все-таки я выпил бы чего-нибудь прохладительного, — Валерий Яковлевич утер тыльной стороной ладони бисерные капельки пота со лба и достал из кармана летних брюк мобильник.

— Тихон? Принеси, пожалуйста, холодного квасу. И два спрайта или колы. Итак, слушаю вас. Неужели нашли убийцу?

— Да, нашли, — сказал Глеб.

— И кто же он? Или, может, она?

— Он. И он, — Глеб сделал паузу, — это вы.

— Я? — оторопел Яворский. — Вы в своем уме, молодой человек?

И он, и Губин, и Виталий во все глаза уставились на Глеба.

— Я не обмолвился, Валерий Яковлевич. У меня есть все основания полагать, что Полину убили именно вы.

— И как же, по-вашему, я это сделал? — утирая полой рубахи-разлетайки теперь уже обильно взмокревший, и не от жары, а от внутреннего, ничем, впрочем, не выдаваемого волнения, лоб, вопросил Яворский. — Раздвоением личности в физическом, так сказать, выражении, я, кажется, не страдаю. Верный многолетней привычке, в тот ужасный день я находился в кресле у окна кабинета-библиотеки, что, кстати, может подтвердить Спиридон Федорович Усатенко, с которым мы обменялись приветствием, а через некоторое время сошлись на мнении, что день выдался необычайно жаркий, Усатенко — наш, из Сосновки, он генерал-полковник в отставке. Да, если мне не изменяет память, я здоровался со Светланой Анатольевной Ландсберг, моей соседкой.

— А кто еще может подтвердить ваше алиби? Назовите, пожалуйста, их.

Яворский нервно передернул плечами:

— Молодой человек, я ведь в это время занят чтением и по большей части не замечаю тех, кто проходит мимо моего дома. Иногда, не помню, говорил вам или нет, на меня накатывает дрема. Наверное, меня видел еще кто-то, только вот я их — нет.

— Ошибаетесь. Действительно, единственные, кто лицезрел живого, настоящего Валерия Яковлевича Яворского, это Усатенко и Ландсберг. Остальные, а их тоже двое, проходили мимо вашей восковой фигуры.

Как раз в это время подоспел с двумя бутылками — кваса и спрайта и четырьмя стаканами на подносе Тихон. После того, как он водрузил напитки на столик, хозяин нетерпеливым жестом отослал его восвояси.

— Промочите горло, джентльмены, — как ни в чем не бывало, предложил Яворский. — Духота сегодня прямо-таки несусветная.

Он с наслаждением выпил студеного квасу и обратил взор на Губенко.

— Продолжайте, Глеб Павлович. Вы интересный рассказчик и большой, э-э-э, фантазер.

— Спасибо за спрайт, — улыбнулся Глеб. — Я его, между прочим, обожаю. Но самое главное, он просто ледяной и льется, кажется, в самое сердце. На чем я остановился? Ах, да, на восковой фигуре, которую вы заказали в апреле, могу даже назвать точную дату — седьмого апреля этого, естественно, года. Себя, изваянного из пчелиного воска, сидящего в кресле с книгой в руках, вы заказали не киевским мастерам скульптуры, а московским. Обычно на изготовление этого произведения искусства уходит от полугода до года с лишним. Над ней трудятся самые разные специалисты — от антропологов и пастижеров до гримеров, визажистов и костюмеров. Но ждать долго — это было выше вашего терпения. Вы попросили мастеров весьма известного ателье «Вечно живые» уложиться в кратчайшие сроки, дав им на все про все два месяца. И одарили неслыханно щедрым гонораром — десятью тысячами долларов, что в пять раз превышает обычное вознаграждение.

Виталий Яворский испытывал явное смятение — он нервически то сжимал кулаки, то разжимал, неотрывно глядя на отца расширенными глазами, а тот слушал Глеба с каменным спокойствием, иногда и Губенко, и Губину казалось, что мысли его витают далеко-далеко, где-то над волнистым меандром ослепительно зеленого заречного леса. Но это было обманчивое впечатление — ни одно слово Глеба не ускользало от миллионера. Как и то, что он на секунду прервался, будто давая Валерию Яковлевичу возможность хорошо осмыслить сказанное.

— Что ж вы запнулись? Продолжайте, мне необыкновенно интересно, — это вышло у Яворского так, словно он вел совещание, а его подчиненный, которому он внимал, внезапно потерял нить разговора.

— Валерий Яковлевич, вы даже пояснили москвичам, чем вызвана спешка — больны, мол, раком, дни сочтены, поэтому хотите оставить на память детям и внукам себя как живого.

— Но я действительно болен, — возразил старик. — Врачи утверждают, что протяну месяца три, не более.

— Извините, — Глеб почувствовал некоторую неловкость, — я предполагал, что ваша болезнь не более чем правдоподобный повод для форсированного выполнения заказа. Но… Но проверить, правду говорите или нет, особого труда не составит. Я, с вашего позволения, продолжу. Собственно, вы не очень-то удивили спецов из «Вечно живых» — к ним ведь обращаются самые разные люди, и у каждого свои прихоти. Мастерам, кстати, запомнилось, как вы, полушутя-полусерьезно, заметили, что пастижерам, которые заняты одним из самых трудоемких процессов — вплавляют в воск волосы, волосок, чтоб ты, Феликс, знал, к волоску, понадобится не месяц, как обычно, а, учитывая размер вашей плеши, гораздо меньше. Но по-настоящему огорошили вы их совсем другим — ваш вопрос, а нельзя ли сделать так, чтобы у воскового двойника глаза в течение часа закрывались минут на десять, а потом вновь открывались, загнал скульпторов в тупик. Вы, естественно, пояснили, откуда такое странное желание, рассказав о своем милом, смешном обыкновении засыпать во время чтения. «Дорогие мои, — сказали вы, — представьте, я, восковый, читаю книгу, и вдруг веки мои смыкаются, я впадаю в крепкую дрему — разве это не обеспечит у родных людей иллюзию, что их отец и вправду почти ничем не отличается от себя в натуре?» Замечу, что москвичи с этой задачкой справились, установив внутри фигуры часовое реле, благодаря которому запускался в действие хитроумный механизм, опускающий веки, внутрь которых были вмонтированы тончайшие проволочные дужки. Ну, сделать можно все! Открывают ведь и закрывают глаза детские куклы! Знаю, что «ноу-хау» обошлось вам дополнительно в очень даже кругленькую сумму. Но что для вас, миллионера, эти копеечные расходы?

Конечно же, вы позаботились и об одежде, купив в одном из модных бутиков, в каком именно, поверьте, я знаю, сразу две светло-серые кофты, две одинаковые бледно-голубые рубашки и два очень похожих галстука. Прежнее одеяние, в котором вы появлялись в кабинете-библиотеке, отправилось на покой в гардероб. Что еще? Да, в Москву вы явились, вооруженные всеми необходимыми материалами — отлично выполненными фотографиями, видеосюжетами, где вы в кресле, с любимой книгой в руках. Кстати, темно-зеленый томик Диккенса в тот день в руки вашего двойника вы вложили сами. Насчет кинжала… Он был приобретен в Москве, в одном из магазинов для охотников. Наш эксперт так и определил — оружие совершенно новое. Может, достаточно, Валерий Яковлевич?

— Ну почему? Если есть что сказать, то, пожалуйста, — живо откликнулся Яворский, и Глеб с Феликсом поразились его самообладанию.

— Надо ли говорить о том, что вы, восковый, ну, пятипроцентную специальную добавку, или добавки, как хотите, я не считаю, получились, как живой? Цвет лица, волос, глаза, зубы — да любой ваш знакомец в шаге от скульптуры непременно окликнул бы вас, дабы засвидетельствовать почтение!

Вы выбрали удачный день и осуществили свой замысел. Привели в действие жестокий приговор… Я, вернее, мы с Феликсом Андреевичем, в принципе, догадывались, почему вы убили Полину, но хотелось бы услышать об этом из ваших уст.

— Ничего особенного, Глеб Павлович, вы не услышите. Один раз Полина оставила меня в дураках. Я сказал, что прощаю и забываю, — совершил, дабы вы знали, некоторое насилие над собой, потому что не в моих правилах молча сносить обиды и оскорбления. Я, собственно, вам об этом уже говорил. Но когда она, о Виталии я уж умолчу, сын как-никак, оставила меня, нагло, оскорбительно и бессовестно, в дураках во второй раз, чаша терпения переполнилась. Никто и никогда прежде не наносил такой удар по моему самолюбию, по моей чести, по моему достоинству. Между мной и Полиной состоялся еще один тяжелый разговор, и самые мягкие определения, услышанные из ее уст в мой адрес, были — старый хрыч, облезлая обезьяна, я к тебе никогда не испытывала никаких чувств. Ни на капельку… Конечно, она громко оскорбляла меня, будучи в состоянии аффекта, но я, вынося ей приговор, не принимал это в расчет.

— Папа, неужели это все — правда? — воскликнул Виталий, но старик не обратил на него ровно никакого внимания.

— Знаете, Глеб Павлович, я ставлю вам наивысшую оценку. Я, грешным делом, думал, что мой план мести продуман до мельчайших деталей, комар, как говорится, носа не подточит, а в милиции сплошь да рядом тупицы. Выходит, ошибался. Скажите, как вам удалось догадаться обо всем?

— Вы действительно продумали алиби так, чтобы следствие не располагало по отношению к вам какими-либо уликами. В три часа дня уселись в кресло с книгой в руках, и ровно в пять минут четвертого поздоровались с Светланой Анатольевной Ландсберг, а чуть позже ответили на приветствие Спиридона Федоровича Усатенко. Сразу после этого ваше традиционное место занял восковый двойник, а вы спустились к реке. Убив Полину, спешно возвратились в «читалку» и, отодвинув кресло с куклой, тут же уселись у окна, успев еще раз продемонстрировать себя, живого, отставному генерал-полковнику. Этого свидетеля вы, Валерий Яковлевич, просто-напросто приберегали на всякий случай, на потом — зачем его называть, если вас и так наверняка уже видели несколько человек? Хотя бы та же Ландсберг… Возникает вопрос: почему вы держали Усатенко про запас? Ну, во-первых, всем известно, что во время чтения Диккенса Яворский ни на кого не отвлекается, а тут вдруг и поздоровался, а потом еще и сказал несколько слов. Расчет был верный: у следователя может возникнуть подозрение, что вы заранее постарались обеспечить себе алиби. Второй резон: если вдруг алиби окажется небесспорным, вы бросаете свой козырь — помилуйте, весь есть человек, который лицезрел меня собственными глазами… А насчет догадки…Догадка осенила меня благодаря…мухе. Да-да, разобраться в преступлении мне помогла самая обыкновенная муха, которая села вам, вернее, вашему восковому двойнику, на лоб, когда глаза у фигуры еще были открыты. Но, если честно, не эта деталь меня насторожила, а то, что муха полезла к вам, восковому, в нос, в ноздрю, когда глаза у вас уже были закрыты, вы, так сказать, дремали, это вот и смутило меня очень и очень крепко — подобную пытку, поверьте, ни один живой спящий человек не выдержит. Щекотно так, что мертвый проснется. Я вообще-то вырос в селе, а там мух полчища. По себе знаю, что не проснуться, если кто-то шевелится у тебя в ноздре, невозможно. Батя у меня был мастак похрапеть после обеда, и я всегда посмеивался, когда он себя судорожно хлопнет пальцем по носу, через секунду, правда, снова храпит. Да, Валерий Яковлевич, разгадать преступление мне помогла муха. Благодаря ей у меня зародилось подозрение, что вы каким-то образом решили провести следствие. Ваш план был безупречен, просто вы не учли, что иногда летом в комнату залетают мухи. А кое-кто стал свидетелем этого совсем незначительного действа, не придав, впрочем, ему никакого значения. А теперь позвольте полюбопытствовать: как, интересно, вы поступили с восковой фигурой? Расплавили?

— Нет, — вздохнул Яворский. — Она хранится в надежном месте. Теперь уж, конечно, покажу, где. Это за мной? — кивнул он на двух идущих к бересту милиционеров.

— Да, — вздохнул Губенко. — Вы не ошиблись.

Когда миллионера увели, Феликс пристально посмотрел на Виталия Яворского. Тот в полном молчании весьма достойно выдержал его взгляд.

— В принципе, теперь это уже не имеет никакого значения, можете вообще не отвечать на мой вопрос. И все же, вы оставили Мари в гордом одиночестве только для того, чтобы купить ей деликатесной икры и черешен?

— Если честно, после звонка Полины я поспешил к ней на встречу. По телефону она сообщила мне, что ситуация ужасна, что она в отчаянии. А потом, на берегу реки подробно рассказала о разговоре с отцом, папа, между прочим, точно передал его содержание. Полина очень сожалела, что сорвалась, — грубый тон, оскорбления. Она была уверена, что разрыв неизбежен. Не знала, что ей делать дальше. Но она не предполагала, что отец готовит ей смерть.

— А вы? — спросил Губенко.

— Я тоже не допускал такого исхода. Хотя какое-то нехорошее предчувствие меня и одолевало. Конечно, мы с Полиной очень и очень виноваты. Но она заплатила за свой грех слишком дорого. Дороже не бывает…

Феликс хотел было спросить молодого Яворского об его истинных отношениях с Мари Лакруа, но передумал. Как мужчина, он вполне понимал Виталия…

* * *

— Уже? Так быстро? — удивился Губенко вошедшему в кабинет приятелю.

— На то у нас и есть Урсуляк, чтобы четко, по делу, без излишних рассусоливаний, — показал в улыбке хорошие белые зубы Губин. — Я его, если честно, слушал вполуха. Все силился понять, кто дал тебе наводку на Москву?

— Знаешь, я уже готов был поверить, что в кресле вместо Валерия Яковлевича сидел какой-то его странный, даже промелькнула мысль, восковый двойник, если б меня не смущали эти то открытые, то закрытые глаза. Прямо какая-то чертовщина! Однако надоедливая муха не давала мне покоя, и я все больше укреплялся в подозрении — что-то не так. Неужели в этом странном деле все же присутствует восковая фигура? Если да, то ее ведь кто-то слепил. Обычно для этого не позируют — используются фотографии, видеосюжеты. Короче, знаешь, кто подтвердил мою догадку? Садовник Тихон! Я пригласил его сюда на беседу и наряду с разным прочим спросил, а любит ли Валерий Яковлевич фотографироваться? Нет, сказал Тихон, он этого на дух не переносит. Правда, весной приезжали фотограф с телеоператором, они снимали хозяина и на площадке для игры в гольф, и в биллиардной, и в столовой, но больше всего почему-то в кабинете-библиотеке, где Яворский сидел в кресле с томиком Диккенса в руках. Щелкали и так, и этак, и переэтак. Но больше всего вертелись в палисаднике, снимая Валерия Яковлевича в открытом, несмотря на холод, окне.

— И тогда, — вздохнул Глеб, — мне все стало ясно. Обратился к киевским восковых дел мастерам — те слыхом не слыхали о Яворском. Значит, не исключено, что он привлек к этому делу россиян, скорее всего, москвичей. Так и оказалось. Я, между прочим, и бутик вычислил, где он купил новую одежду. Продавцы, кстати, запомнили Валерия Яковлевича потому, что никто прежде не приобретал у них сразу по две одинаковых кофты, по две одинаковых рубахи. Бутик, правда, находится не в Москве, а в Киеве…

— Ну, Глеб, ты гений, — протянул Губин. — Слушай, а что ты мне втирал насчет какой-то Мари, как ее…

— Саверни.

— И кто она такая, эта Мари Саверни?

— Вообще-то ее девичья фамилия — Гросхольтц. Мари Гросхольтц. А Саверни она стала благодаря отчиму — овдовев, матушка ее вышла замуж вторично. Впрочем, Феликс, дружище, ты прекрасно знаешь, кто эта женщина. Мадам Тюссо! Это уже ее фамилия по мужу. Устраивает?

— Слов нет, — рука Феликса потянулась почесать в затылке…

 

ВЕТРЕНЫЙ УБИЙЦА. Рассказ

Цвета у неба нет.

Оно не синее, не голубое, не серое, не белесое, ни в каких-нибудь красных или оранжевых разводах. Оно никакое.

Впрочем, цвет у него все-таки есть — он противный. Можно ведь сказать: «Фу, какой противный цвет!» Таким препаскудным небо бывает только в ноябре. Кажется, поэтому и день выдался отвратительным, паршивым, до крайности невезучим — с утра и почти до сумерек простоять здесь, на трассе Ростов-Харьков, по ней проносятся сотни, если не тысячи машин, и обслужить всего лишь двух шоферюг: «водилу»-дальнобойщика, крепкого такого дядечку лет под пятьдесят — он взял ее обычным, старым, как мир, способом, не захотев, между прочим, воспользоваться презервативом, и шестнадцатилетнего сопляка, севшего за руль наверняка отцовской иномарки — прыщавого сосунка, который предпочел, чтобы в роли сосунка выступила она, Лена, хотя, если честно, этот вид любви ей не очень-то нравился. Как, впрочем, и нынешнее ее занятие. Работы в родном шахтерском городке для нее не находилось, город, по существу, наполовину вымер — в каждом доме по несколько пустых квартир, хозяева которых выехали или в Россию, или куда еще. Попробовала торговать на рынке, так хозяин лотка — мороженая рыба, копченая мойва, селедка, крабовые палочки, провесная скумбрия, «организовал» ей такую недостачу, что потом полгода пришлось корячиться на него бесплатно. Разве что этот жмот и ублюдок совал ей пятерку на обед — чтоб не сдохла с голоду.

Сунулась в ночной клуб официанткой — тоже мрак какой-то! Помыкают тобой, как последней тварью — развлекаясь, подвыпившие крепко братки насильно вольют тебе в глотку полнехонький стакан водки и потом ржут, как кони, над беззащитной девкой с выпученными глазами и разинутым, как у рыбы, агонизирующей на берегу, ртом, другим же подонкам, крутым, не крутым, но в кармане деньги есть, подавай секс чуть ли не возле их столика, где краснеют бутерброды с икрой и очень даже аппетитно смотрится прочий «хавчик». Половина ее вшивой зарплаты уходила на то, чтобы сменить порванные блузки, а то, случалось, и трусики. Жаловалась сначала владельцу клуба, а потом перестала: поняла, что он не меньше ее боится бандитов.

А выйти на трассу Лену подбила такая же неприкаянная, как и она сама, подружка Томка — только у той по-черному пьет отец, а у нее, Лены, не просыхает мать. Сказать, что Лена от нового занятия пришла в восторг, значит, сильно погрешить против истины, но вот что определенная независимость у нее появилась — это правда. По крайней мере, никто теперь ее не щемит, никому и ничем она не обязана. Лена — вольная пташка, и заработок ее в руках тех, кто проносится по этой трассе и кого она готова обслужить, если договорятся о «гонораре». Грязная, конечно, работка, но ничего не поделаешь — на что-то лучшее Лена не способна.

Лена зябко повела плечами — под вечер ощутимо похолодало, а ветер, который с утра дул, как бешеный, теперь приближался к ураганному. Легкая секонд-хендовская куртка и неутепленные сапоги от стужи ее не спасали. Мало она сегодня заработала — тридцатку сунул «дальнобойщик» и с двадцатью гривнами очень неохотно расстался сосунок. Ладно, пятьдесят — тоже деньги. Пора сваливать. На палку дешевой колбасы и батон вполне хватит. Если честно, домой возвращаться не очень-то хотелось — мать, небось, дрыхнет на своем залосненном диванчике, а перегаром от нее несет так, что хоть нос затыкай. Вонь, к которой привыкнуть невозможно, от которой выворачивает нутро.

Лена вздохнула и побрела по обочине трассы — метров через двести она свернет направо, на дорогу, ведущую в городок, и «голоснет». Если повезет, то полчаса, и она дома.

Промозглая, даже ледяная сырость подстегивала, как плеткой, и девушка, чтобы согреться, ускорила шаг. Вот уже и «аппендикс», еще метров пятьдесят пройти вперед, и можно «голосовать».

Свет фар Лену ослепил и заставил поморщиться, но не от того, что был ослепительно ярок (сумерки как-то очень быстро сменились полной теменью) и на какие-то мгновения лишил ее зрения, а потому, что машина ехала из города, а не в город. Лене ж нужно не куда-нибудь, а только домой, в теплую привычную вонь.

Еще секунда, и ей показалось, что машина мчится прямо на нее, она испуганно прикрыла глаза рукой, одновременно отступая, пятясь назад, на обочину и даже за обочину. Но страхи оказались напрасными — машина резко затормозила, дверца распахнулась, и тот, кто был за рулем, вылез из салона, огляделся и, убедившись, что дорога пустынна, направился к одинокой, как деревцо в голой степи, Лене.

— Узнаешь? — приблизившись вплотную к ней, спросил он.

— Ой, это вы! — искренне обрадовалась Лена, признав в незнакомце того, кто сегодня утром подбросил ее сюда на «работу». Случайно, конечно, так получилось, но мужчина этот ей понравился — обходительный, серьезный, опрятно одетый, на темы ниже пояса, как почти все эти жеребцы, мгновенно распознающие, кто такая Лена и чем занимается, не съезжает. Лена даже подумала, что такого симпатягу, намекни он только, обслужила бы бесплатно и в охотку. И еще на какую-то долю секунды помечталось ей тогда, что хорошо бы за такого человека выйти замуж.

— Я, — совсем неприветливо ответил знакомый незнакомец, что, в общем-то, немало удивило Лену. — Ну, как, много заработала? — продолжил он другим, уже вполне миролюбивым тоном.

Перед кем другим Лена и не пыталась бы таиться, а вот перед ним, который ей утром так понравился, хотелось предстать совсем в другом свете.

— О чем это вы? — как можно удивленнее попыталась спросить она, не подозревая, что мгновением спустя удивится уже по-настоящему — мужчина вдруг взял ее голову в обе руки, как берут большой арбуз, так иногда в детстве с ней делал покойный отец, чтобы ласково посмотреть в глаза и нежно боднуть ее в лоб, ладони незнакомца были теплыми и сильными, Лена с замиранием сердца догадалась, что он, кажется, хочет ее поцеловать, и это было последнее, чему она успела порадоваться в своей короткой и не очень-то счастливой жизни — голова ее ушла на плечо, и дальше плеча, как будто это не голова, а глобус под рукой нетерпеливого школяра, и она вдруг увидела перед собой не лицо этого странного незнакомца, а далекие огни родного города — словно развернулась к нему под углом в девяносто и даже больше градусов, хруст ломаемых шейных позвонков обернулся адской болью и тем, что противное небо упало на землю, а сама земля ушла из-под ног неведомо куда…

Мужчина оттащил обмякшее тело девушки подальше за обочину и уложил его в неглубокий кювет. Оглядевшись, он склонился ненадолго над мертвой Леной.

* * *

— Никакой, черт побери, ясности, — вслух резюмировал капитан Игорь Бетко, закрывая папку с первыми материалами по убийству Лены Ветровой.

Впрочем, резюме это было чисто риторическим — откуда взяться ясности, если папка, по большому счету, пуста. Есть заключение патологоанатома — бедной девчушке, пусть непутевой, пусть «плечевой», но человек ведь, человек, и совершенно, кажется, безобидный, сломали шейные позвонки. Или, как говорят в народе, свернули шею. Кто это сделал прямо на трассе? И зачем?

Никаких вещественных доказательств на месте преступления не обнаружено, кроме одного — к куртке убитой желтой, «золотой», как говорят в обиходе, булавкой была пришпилена обыкновенная бумажка с достаточно крупными, шестнадцатый, как сказали компьютерщики, кегль, словами: «ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ!». Благодаря этой издевательской «визитке» сам собой напрашивается вывод: умертвил Лену не какой-нибудь случайный клиент, а тот, кто заранее убийство спланировал и совершил. Он, во-первых, уверен в своей безнаказанности, а во-вторых, нагло бросает вызов ментам.

Ограблением и не пахнет. В кармане курточки Лены Ветровой нашли пятьдесят одну гривну восемьдесят девять копеек. И пять дешевых презервативов. В последний день жизни, где-то до обеда, жертва вступила в половой контакт. Обыкновенным, так сказать, способом. Оральный секс также имел место быть, но уже не с первым, а со вторым клиентом — образцы спермы принадлежат двум разным мужчинам. Что ж, это для Ветровой привычное дело. Девушка пробавлялась заработком на трассе, умудряясь на жалкое вознаграждение еще содержать и пьяницу-мать. Кстати, с опознанием трупа никакой мороки не возникло: гаишник Федоренко, вглядевшись при свете фар в лицо убитой, воскликнул: «О! Так это ж Ленка Ветрова! Если б вы знали, сколько раз я прогонял ее с трассы!..»

Бетко поморщился, вспомнив запах, которым его встретило жилье Ветровых. Кислая вонь от водочного перегара, перемешанная с удушливым табачным дымом от дешевых сигарет. Мать Елены, которая спала вчера ночью беспробудно пьяным сном при незапертой, между прочим, двери, узнала о том, что случилось с дочкой, только утром, на жутчайшее похмелье. Коротко всплакнув и до конца, кажется, не осознав трагичность известия, принялась клянчить деньги на похмелку. Бетко брезгливо сунул ей в ладонь десятку, хотя, если честно, хотелось тут же прикандычить эту потерявшую человеческий облик женщину. Впрочем, без всякой жалости подумал Игорь, ее дни и так сочтены: водка ее, теперь уже совсем одинокую, неприкаянную, вот-вот доконает. Никаким иным финал человека, запрограммированного на самоуничтожение, быть не может.

Придется, вздохнул капитан, навестить эту алкоголичку позже, хотя его просьбу быть к вечеру трезвой она вряд ли выполнит.

Тома Журавлева, о существовании которой Бетко узнал от всеведающего, что касается трассы, гаишника Саши Федоренко, из-за смерти подружки совершила в этот день вынужденный прогул.

— Ты хоть выводы какие-нибудь для себя сделала? — сурово спросил Игорь, отмечая про себя, что эта девица больше подходит для столь неоригинальной деятельности, как продажная любовь: и формы вызывающе аппетитные, и одета вызывающе кричаще, вульгарно — яркие цвета в одежде абсолютно несочетаемы, зато обращают на себя внимание.

— Делай не делай, а на жизнь зарабатывать надо, — шмыгнула носом слегка простуженная девчонка. — И не только себе, а и отцу.

— Пьет?

— Без передыху. Утром, когда проснется, еще есть что-то от человека, а вечером — в невменяемом состоянии.

— Плохо, — сказал Бетко. — Очень плохо. Тома, скажи мне, кому мешала Лена? Кому могла понадобиться ее смерть?

— Никому. Она была безобидной, как муравей. Врагов у нее… Нет, не помню. Даже так скажу — врагов у нее не было.

— Может быть, ее кто-то тайно любил? И не в силах был смириться, что она — проститутка?

— Да бросьте, — отрезала Тома и заплакала. — Никакой любви у нее не было. Она о ней только мечтала. Она хотела, чтобы у нее был любимый парень, который просто бы ее обнимал и целовал. Только целовал, понимаете? Это я знаю точно. Она сама мне об этом сказала. Что ни разу в жизни ни с кем не целовалась. Что она видела? Только бах-трах, двадцатка в зубы и пошла вон…

— Жаль мне вас, девочки, — Бетко сказал это так, будто рядом с Томой сидела и Лена, та самая Лена, при виде которой вчера даже у него, привыкшего не к киношным, а взаправдашним ужасам, сжалось сердце. — Что ж это вы с собой делаете?

Тома промолчала, но глаза ее еще больше наполнились слезами.

— Вы на дискотеки ходили? Или в гости к кому-то? Ну, компании с… мужиками?

— Нас тошнило и от дискотек, и от мужиков. Какие танцульки, если являешься домой и буквально валишься с ног…

— Наркотиками, только честно, не баловались? — наперед зная об ответе — оголенные по локоть руки девушки свидетельствовали, что игла шприца к ним не прикасалась, спросил Игорь.

— Хоть от этого Бог уберег, — с некоторым удовлетворением ответила Тома, и капитан понял, что уйдет отсюда ни с чем.

— У Лены, кроме тебя, были еще подружки, приятели?

— Не-а. Она со мной только и водилась.

— А школьные всякие друзья?

— Кто разъехался, а кто просто брезговал с Ленкой общаться. Ну, сами знаете, почему… Родства ж у Ленки никакого. Одна мать, да и та, одно только название…

Бетко тяжело вздохнул, сказал:

— Ладно… Ты, в общем-то, сделай для себя выводы, хорошо?

— Хорошо, — согласилась Тома, но и дураку стало бы ясно, что так она сказала из уважения к капитану, а может, желая поскорее избавиться от тягостного разговора с ним…

* * *

Всех, с кем встретился и кого опросил Игорь Бетко, не дали ему ни малейшего повода, чтобы мысленно воскликнуть: «Кажется, у меня в руках что-то появилось!» Если не считать Томы, ни с кем другим Лена Ветрова особо не сближалась. Соседи по дому, среди которых большинство составляли немощные бабки, слезно жалели несчастную девочку, браня и кляня на чем свет стоит ее непутевую мать, из-за которой, утверждали, девочка и пострадала. Лена, по их словам, была тихой и скромной, компаний к себе не водила, вино не пила.

Хозяин рыбного лотка, мордастый, хорошо откормленный, как ленивый монах, мужик, нагловатый и самоуверенный, будто схватил Бога за бороду, покривился, едва услыхав, о чем пойдет речь:

— Ну, работала у меня несколько месяцев, и постоянно — с недостачей…Такое впечатление, что рыбу с прилавка трескала килограммами.

Бетко мордовороту не поверил — слишком у того были плутоватые глаза. Да и, если разобраться, момент этот интересовал его поскольку-постольку.

— Никто, пока Лена у вас работала, возле нее не вертелся — ну, воздыхатели, так сказать? Мужиков, парней у вас на базаре хватает — и продавцы, и грузчики…

— О чем вы говорите, — с презрением сказал мордастый. — Тоже мне, нашли писаную красавицу. Да там глазу не за что было зацепиться — худенькая, невзрачная пигалица. Спросом пользовалась разве что на трассе. Шоферюгам все равно, кого они… А вообще-то жаль, что ее убили. Безобидная девка…

Это была единственная человеческая нотка, которая прозвучала из уст мордастого…

В ночном клубе Лену припомнили с великим трудом — очень уж, как пояснили, неприметная она была, да и текучесть среди официанток велика, некоторые после двух недель уже подают на расчет.

— Бывало, обижали ее. Пару раз прибегала жаловаться, но что я мог поделать, если нравы сейчас сами знаете какие, — развел руками директор «Ромео и Джульетты» (судя по названию, заведение его претендовало на роль некоего центра, где разыгрываются чистые и возвышенные страсти. Неизвестно, правда, согласился бы старик Шекспир, чтобы это злачное место, где часто бушевали охмелевшие от водки и легких денег братки, носило имя его героев).

Ничего толкового в ночном клубе ни директор, ни те из обслуги, кто помнил Лену Ветрову официанткой, рассказать не смогли — очень уж неприметной и безропотной была эта мышка-полевка, способная привлечь внимание только вдрызг пьяных кобелей. Наверное, если б Лена принадлежала к числу юных любвеобильных красоток, тогда, глядишь, получилась бы, как говаривал свеженький киношный герой, «картина маслом». Лену, в принципе, тоже можно назвать любвеобильной, только кто запоминает, скажем, кассиршу, которая выдала тебе билет на автобус, — она сделала свое дело, и ты тут же ее забыл.

Мать Лены Игорю несколько раз, уже как бы по привычке, хотелось прибить, поскольку та пребывала в перманентном запое. Никакими призывами, уговорами, заклинаниями или угрозами ее совесть пробудить не удавалось — она или сонно таращила на опера закисшие после непробудного сна глаза, или, тряся давно немытыми, нечесаными лохмами, пьяно плакала, или клянчила пятерку на сто граммов. Нутром, впрочем, Игорь чуял — надеяться не на что, ничего, кроме водки, эта конченая баба не знает. Один раз даже подумал: может, Лене и повезло, что она раз и навсегда избавилась от этого кошмара.

Итак, чем он располагает? Одной запиской, приколотой булавкой к куртке убитой. Зачем преступник ее оставил? Чтобы посмеяться над ментами? Или это ясный намек, что продолжение следует? Вполне реально, если этот мерзавец — маньяк.

В молодости Игорю Бетко приходилось не раз голосовать ночью в степи, где, кроме него, больше ни души. Те, кто в изредка проносящихся мимо машинах, — не в счет. Их обочина дороги интересует мало. Так вот, иногда, чего греха таить, закрадывалась в голову мысль, что возьмут его здесь лихие люди и пристукнут, и никто не узнает, кто это сделал и почему.

Не исключено, что тайна убийства Лены Ветровой так и останется неразгаданной. Такое, увы, в криминалистической практике встречается, причем нередко.

* * *

Жестокий, недельного действия мороз сменился полным, погодное, так сказать, ни рыба ни мясо, нулем градусов. Солнце, как любопытная девица, то выглядывало из небесного окошка, то снова пряталось за стенами туч. Может быть, от невыносимой вони. С месяц назад третий микрорайон остался без холодной воды (о горячей тут забыли давно) и канализации. Люди оправлялись по старинке в горшок, откуда содержимое потом перекочевывало в целлофановые пакеты, а те уж сносились к мусоркам. Теперь, когда мороз выдохся и фекалии оттаяли, отовсюду жутко пахло дерьмом.

«Город экскрементов», — подумал Стас, и его изможденное лицо, способное вогнать в уныние любого встречного, стало угрюмым, злым, ненавидящим. Правда, взоры прохожих на нем все-таки с интересом останавливались — голову парня украшал броский «ирокез», из-за чего казалось, что на нее нахлобучен спартанский шлем с ярко-желтым гребнем.

Стаса корежило, как хлипкую сосенку под ураганным натиском ветра. Ветер и впрямь с утра разгулялся не на шутку, но дело, конечно, не в нем — вот уже два дня Стас переживал ужасную ломку, наверное, самую выматывающую из всех тех, которые периодически одолевали его, наркомана с трехлетним стажем.

На полновесную дозу денег нет. Не наскрести и на то, чем можно разжиться в обычной аптеке — каким-нибудь эрзацем типа трамадола.

Все, что можно было вынести из квартиры и продать, Стас вынес и продал. Хилое материно золотишко: перстенек да две пары серег, магнитофон, видак, набор нового постельного белья, несколько хрустальных ваз, разные кухонные причандалы из нержавейки — все уплыло задешево, в чьи-то случайные руки. Отец с матерью денег в доме не оставляли, все, что имели, носили при себе, даже спать ложились с гривнями, а может, и долларами, хотя откуда у них эти доллары, если зарплата вшивая и ту, бывает, задерживают?

Родители пытались вытащить его, двадцатилетнего, из наркотического омута, да только как был Стас наркошей, так им и остался. Дважды ложился на лечение к одному областному якобы светилу, который заверял родаков, что полностью обновит ему кровь, — те угрохали на это последние бабки, только напрасно — Стас пластом лежал на кровати, а в голове вьюном вертелась одна мысль: «Ах, дозу бы сейчас! Эх, уколоться бы!»

Лечение, правда, эффект дало, но совсем неожиданный — Стас практически потерял дар речи, теперь он лишь мычал, как теленок. Изредка получалось что-нибудь односложное, но не более.

Хотя отец с матерью этого не показывали, Стас твердо знал, что они его возненавидели и всю свою любовь перенесли на младшую дочку. Они боялись его, как ненормального. Они опасались его, как чумного, они, кажется, были не против, если б однажды Господь Бог прибрал его к себе. Иногда, впрочем, этого страстно желал и сам Стас.

Он прошел уже почти весь путь до заветного места — старой заброшенной кочегарки, которая когда-то давала тепло крошечной фабрике по пошиву страшненьких комнатных тапок. Фабричку эту снесли, а про кочегарку почему-то забыли. Сюда-то сходилась потусоваться окрестная «наркота». Анжелка, такая же «конченая», как и Стас, именовала это строеньице не иначе, как «кинотеатр». На его вопрос, почему именно «кинотеатр», доходчиво отвечала: «А здесь нам снятся удивительные сны. Наилучшие кинофильмы им в подметки не годятся. Таких снов никто больше не видит, а мы — видим!». Из-за Анжелки, в общем-то, Стас и начал наркоманить. Стыдно признаться, но в 17 лет он еще не знал, что такое секс, о котором бессонными ночами грезилось ему неотвязно, выматывающе, сумасшедше, до полной потери пульса.

А все потому, что застенчив до невозможности. Когда впервые попал в «кинотеатр», то «купился» на Анжелку — она показалась ему ослепительно прекрасной — белокожая, с ладненькой фигуркой, при одном взгляде на которую рот то наполняется слюной, то внезапно пересыхает, с карими, неестественно блестящими глазами. Он переступил порог «кинотеатра», она улыбнулась ему и сказала: «Хочешь уколоться? А-а, ты еще ни разу не пробовал… Ладно, уколешься — дам!..» От одного этого «дам!» сердце его провалилось в сладкую пустоту, он даже не почувствовал, как в вену входит игла…

Ветер, бесясь, трепал деревья, грозясь вырвать их с корнем, и доносил даже сюда, почти на край города, гадкий запах дерьма. Стас, перед тем как войти в кочегарку, зябко передернул плечами, потом набычился, скривил губы — никто из нужных ребят ему по пути сюда не встретился. Хоть бы в «кинотеатре» был кто-то живой, при деньгах или с «ширкой», с «колесами», с чем угодно, только б избавиться, пусть на короткое, но благословенное, счастливое время, от этой беспросветной муки.

«Кинотеатр» был пуст, как ампула после инъекции. Три увечных стула да пара грязных тюфяков вдоль стен составляли все его убранство. Ветер сюда не проникал, поэтому Стасу показалось, что он попал в теплое уютное жилье. Пока он тупо стоял с пустой головой, где не шевелилась ни мысль, ни мыслишка, дощатая дверь за спиной тонко скрипнула и наполнила его сердце радостью надежды — вдвоем или втроем легче что-нибудь сообразить или придумать. Но в «кинотеатр» вошел не «наркоша», а опрятно одетый незнакомец средних лет. Хорошо наметанным глазом Стас усек, что этот румяный и свежий, крепко скроенный мужчина на игле не сидит.

— Плохо тебе? — сочувственно спросил незнакомец.

Стас кивнул в ответ.

— Дать денег на ширку? — улыбнулся мужчина.

Стас в ответ лишь благодарно промычал.

— Ты, дружок, и говорить разучился? — мягко попенял незнакомец и запустил руку в боковой карман куртки, где обычно прячут бумажник.

«За деньгами полез», — от этой догадки Стас на секунду стал самым счастливым человеком на земле.

— Неужели на этой грязище валяетесь, спите, трахаетесь? — вытянутый указательный палец левой руки незнакомца был нацелен на замызганный тюфяк у стенки, и Стас невольно устремил туда взгляд, хотя знал, что ничего нового для себя там не увидит.

Он приготовился промычать в ответ, но не успел, потому что по горлу его сначала холодно, потом очень остро и, наконец, невыносимо больно скользнуло лезвие ножа. Стас понял, что этот мир состоит исключительно из воздуха — не из земли, воды, огня, а единственно лишь из воздуха, его много, безгранично много, но вот вдохнуть его, надышаться им нельзя, от этого дурманится в голове и что-то жидкое, теплое, липкое стекает по груди вниз, вниз, вниз, а сам Стас складывается, как перочинный ножик…

Мужчина толкнул его к стенке, на тюфяк, но этого Стас уже не почувствовал…

* * *

Капитан Игорь Бетко, как и многие другие горожане, находившиеся в зоне досягаемости, тоже содрогался от мерзкого смрада, источаемого оттаявшими фекалиями. Коммунальные службы не торопились вывозить всю эту «парфюмерию». По банальной, видимо, причине — нечем заправить машины. Бетко, тоже жилец третьего микрорайона, уходя на работу, старался, подобно ныряльщику, опускающемуся на глубину, задержать как можно на дольше дыхание. Во время одной из таких задержек ему пришла в голову успокоительная мысль, что, наверное, так и должен пахнуть вымирающий город. Он даже улыбнулся этой мысли.

Если честно, он давно бы унес отсюда ноги — несколько раз его настойчиво приглашал к себе Киев, и Игорь готов был дать согласие, если бы не старые родители, наотрез отказывающиеся уехать из Зеленого Клина. Оставить их, которым уже хорошо за семьдесят, Игорь не мог, потому как был единственным сыном.

День нынешний выдался относительно спокойным, если не считать разных там мелких происшествий, с ними легко управлялись подчиненные Бетко, потому он засел за отчетность, которую, как и все следаки, весьма недолюбливал. Спокойное настроение взбодрил, тонизировал звонок из Киева, из МВД.

— Что, Бетко, не надумал еще перебираться к нам? — весело спросил подполковник Кучугуров.

— Никак нет, — по-военному четко ответил Игорь. — Житейские обстоятельства не позволяют.

— И до каких пор будешь ждать? Пока яйца не поседеют? — милицейский юмор Кучугурова тонкостью не отличался.

— До этого, полагаю, еще далеко, — рассмеялся Игорь.

— Как вообще-то у тебя дела? Как дома? Вода-то холодная, надеюсь, есть? — Кучугуров в Зеленом Клине был несколько раз, так что о местных бытовых реалиях знал не понаслышке.

— Задыхаемся. Канализация наша накрылась медным тазом. Не город, а сплошной сортир. Хоть противогаз надевай, — снова рассмеялся Бетко, но тему развивать не стал.

— Сочувствую. А с работой как?

— Хватает. Как говорится, голова в цветах, а…

— …а жопа в мыле, — закончил за Бетко прямолинейный Кучугуров.

— Вот-вот. Город у нас проблемный, вымирающий, безработный сидит на безработном и безработным погоняет. Пьют по-черному, а отсюда…

— Ну, ясно… В общем, думай, Бетко, думай… Следователь ты классный, но слава — товар скоропортящийся. Сегодня тебя знают и помнят, а завтра забудут. Пока, бывай!

Едва Игорь положил трубку, как телефон зазвонил снова, но на сей раз настроения он не прибавил. На связь вышел ближайший помощник капитана, старший лейтенант Павел Лемешко.

— Игорь, мокруха… Нашли мертвым одного парня, скорее всего, наркомана… Где? Да в кочегарке обувной фабрики, той, которую снесли. Осматриваем место преступления, но убийца, ты его, между прочим, заочно знаешь, сработал, кажется, очень чисто.

— Что значит — заочно знаю? — раздраженно спросил Бетко.

— Сейчас поймешь. На пальтеце у убитого — записка. Как тогда, на трассе, помнишь, девчонка, Лена Ветрова…

— Паш, — закричал в трубку Бетко, — ничего там не трогай! Еду к вам, слышишь?

Серийный убийца, что ли? Только этого не хватало, зло думал капитан, он-то, как розыскник, как криминалист с определенным стажем, ведал, что маньяков ловить крайне трудно, потому что хитрость их изощренная, а изобретательность не знает границ. Об этом говорил не его собственный опыт, в его практике серийные убийцы, слава Богу, еще не встречались, а опыт чужой, описанный на страницах учебников и в специальной литературе. Что ж, Игоря Бетко ждет очень серьезное профессиональное испытание, и сейчас, трясясь в разболтанных служебных «Жигулях», он весь внутренне напрягся, как зверь перед прыжком.

В кочегарке находились, помимо Лемешко, судмедэксперт Саня Голицын, штатный милицейский фотограф Сергей Куценко и местный участковый Солдатенко. Самый разгар дня, поэтому в комнатушке, снабженной единственным окошком, вполне хватает света, чтобы разглядеть затерханные тюфяки, а если точнее, матрасы, снесенные с мусорок, три колченогих стула, обломки шприцев, огарки свеч, обрывки газет, какие-то тряпки, одно изъеденное молью ратиновое пальто большого размера, служащее, видимо, одеялом, распотрошенная книга Тургенева «Рудин», принесенная сюда неведомо с какой целью, наконец, основательно затоптанный, похожий на степную грунтовку, пол.

В убитое это, попахивающее скотством помещение вошел еще один человек — девушка лет восемнадцати-девятнадцати, с хорошенькой фигуркой, но заметно исхудалая, личико тоже не лишено привлекательности — карие выразительные, хоть и горящие лихорадочным блеском, с расширенными зрачками, что, несомненно, свидетельствовало о ее пристрастии к наркотикам, глаза, красиво вылепленные, хоть и искусанные во время, видать, ломки, губы, безукоризненно маленький носик.

— Анжела, его подружка, — кивнул на мертвого парня Лемешко.

Труп лежал на прорванном во многих местах матрасе в той же позе, в которой его обнаружили оперативники, а если точнее, Анжела, пришедшая сюда в половине второго дня — на левом боку, лицом к стенке. Бросалась в глаза прическа парня — коротко стриженую темноволосую голову украшал ярко-желтый, почти оранжевый «ирокез».

— Горло перерезано, — вполголоса сообщил Саня Голицын. — Причем мастерски, одним движением лезвия. Скорее всего, в руках убийцы был остро наточенный, почти как бритва, нож. У трупа признаки суточной окоченелости.

— Нож здесь?

— Нет. Убийца унес его с собой, — ответил Лемешко.

Бетко подошел поближе к убитому — тюфяк в том месте, где к нему прикасался кадык, был напитан уже подсохшей кровью, на правом лацкане черного, далеко не нового полупальто белела бумажка с компьютерным выводом: «ВЕТЕР, ВЕТЕР НА ВСЕМ БОЖЬЕМ СВЕТЕ…» Тот же кегль, та же желтая булавка.

— Слушай, Игорь, это какой-то чокнутый. И там ветер, и здесь… Он что, помешался на этом ветре?

— Как зовут убитого?

Лемешко уже приготовился открыть рот, но его опередила девушка:

— Витренко, — сказала она. — Стас Витренко.

Капитан Бетко мысленно вздрогнул: «Стас Витренко, Лена Ветрова… Что это — случайное, дикое совпадение или четкий, целенаправленный выбор жертв? Возможно и то, и другое. Пятьдесят, так сказать, на пятьдесят…»

— Еще раз внимательнейшим образом осмотрите этот, — хотел сказать «притон», но, встретившись глазами с Анжелой, передумал, — эту кочегарку, окрестности, — распорядился Бетко. — Труп — на детальную судебно-медицинскую экспертизу. Сообщите о смерти сына родителям, если они у него есть.

— Есть, — подтвердила Анжела и заплакала — тоненько, визгливо, безутешно.

— Успокойся, девочка, — притронулся к ее плечу Бетко. — Если не против, поехали со мной в управление, я напою тебя чаем, отогреешься. И расскажешь все, что знаешь о Стасе Витренко.

В последний раз взглянув на того, кто еще день назад был живым теплым человеком, чего-то хотящим, к чему-то стремящимся, хотя к чему может стремиться наркоман — единственно к дозе! — и все-таки он жил, дышал, ходил по этой земле, капитан Бетко отметил про себя, что Стас Витренко с его вызывающе ярким хохолком — кричаще желтым, если не апельсиновым «ирокезом», похож на петуха, вернее, на петушка с перерезанным горлом.

* * *

— Я голоден, как Иисус Христос после сорока дней поста в пустыне, — торжественно объявил Лемешко, возникнув на пороге кабинета Бетко, когда часы показывали уже половину восьмого вечера.

— Акридами, к сожалению, не располагаю, — улыбнулся Игорь. — Могу лишь предложить два бутерброда — с колбасой и салом. Так и быть, напою тебя чаем. Есть, между прочим, и кофе.

Лемешко выбрал кофе. Он с удовольствием перемолол крепкими зубами весьма увесистые, Игорева мама иных не делает, бутерброды, и, отхлебнув горячего кофе, вожделенно вынул из пачки сигарету и тут же настороженно покосился на Бетко.

— Да ладно уж, кури, — милостиво разрешил тот. — Никотин, как ты ошибочно считаешь, стимулирует умственную деятельность. Посмотрю в очередной раз, насколько это верно. Итак, что мы имеем?

Выходило так, что никаких вещественных доказательств, кроме двух одинаковых «золотых» булавок и двух записок с выведенными на компьютере словами, преступник после себя не оставил. Отпечатков пальцев на них не обнаружено. Как в первом, так и во втором случае — ни одного свидетеля.

Каким был повод для убийства? Пока что он неизвестен. Правда, жертвы носили родственные фамилии — Ветрова, Витренко, опять же в записках навязчиво эксплуатировалась тема ветра — в той, что нашли на Лене, содержался ясный намек на то, что преступник неуловим, он бросает смелый вызов правоохранителям, сыщикам, всему свету, стало быть, уверен в своей безнаказанности, второй же текст, приколотый к полупальтецу Стаса, не что иное, как цитата из Александра Блока, его поэмы «Двенадцать».

Почему именно эта цитата? Хочет дать понять, что он вездесущ, всепроникающ и спасения, защиты от него нет? Это предположение вполне может соответствовать истине. Да, кстати, использование блоковской строчки говорит о том, что убийца — человек образованный или просто начитанный.

— Прямо какой-то ветреный убийца, — пробормотал Лемешко, закуривая вторую сигарету с красноречивым, а может, издевательским названием «Бонд».

— Если б только ветреный, — протянул раздумчиво Бетко. — Ветреных людей на свете — тьма! Мужей, жен…

— Ну, ты же понял, какой смысл я вложил в это определение, — с напускной обидой произнес Павел.

— Еще бы, — улыбнулся капитан. — Но продолжим дальше. Жертвами преступника стали асоциальные элементы, причем по возрасту совсем молодые — проститутка, наркоман. Допускаю, что это был целенаправленный выбор.

— Кто-то возомнил себя санитаром леса?

— Вот-вот. Очищает общество от всякой скверны… Но вполне может быть, что это чистой воды случайность. Просто воспользовался моментом, что никого рядом нет, жертвы, по большому счету, хиленькие юнцы — девчонка, наркоман-доходяга, ну и…

— Я все же склонен думать, что это осознанная политика ветреного убийцы, — не согласился Лемешко. — Стаса ведь он прирезал не где-нибудь, а в притоне. Наверняка выслеживал, где, что и как, потом выбрал удобное время и удобное место — притон, когда рядом с Витренко дружбанов-наркош не было…

— Резонно, — похвалил старшего лейтенанта Бетко. — Паш, пока что поступим так: бери в помощь Слюсарчука и дай мне точную картину по городу: всех Ветровых, Витренко, Ветродуевых и прочих, чья фамилия связана с этим корнем. Второе — к каждому, кто носит опасную фамилию, приложи его социальный портрет: хороший это человек или редиска.

* * *

Опросы всех тех, с кем общался, был близок Стас Витренко, оказались безрезультатными, один к одному, как в случае с Леной Ветровой.

Папа и мама Стаса тяжело, конечно, переживали горечь утраты, но где-то в душе, боясь, наверное, сознаться в этом самим себе, чувствовали даже облегчение — сын, похоже, достал их до печенок, и в минуты отчаяния они наверняка желали его смерти. Отчасти их можно было понять — страшнее всего наблюдать, как родной человек добровольно убивает себя.

Друзья-наркоманы смерть Стаса восприняли философски, даже отрешенно — привыкли, что дама с косой регулярно прореживает их ряды. Все в один голос заявляли, что крупных долгов, как и смертных врагов, у их товарища по несчастью не было, и кто мог перерезать ему горло, нельзя даже и предположить.

— Мы все знаем, что подохнем рано, — сказал Миша Шульгин, самый старший из этой унылой компании и с наибольшим, естественно, стажем — колется уже двенадцать лет. — Бывает, конечно, всякое, но больше всего мы боимся умереть от передозировки. Кому мешал Стасик, не пойму. Он был неагрессивен, в чужие квартиры не лазил. Если что уносил, то только из родного дома…

Искренне оплакивала покойного лишь Анжела, первая из компании, с которой пообщался Бетко. Она честно призналась, что наркоманом Стасик стал из-за нее: чтобы переспать с ней, он и укололся в первый раз…

— До меня у него женщин не было, — плача, говорила Анжела. — Я это поняла сразу, как только он пришел к нам и посмотрел на меня. Он мне понравился сразу, и я захотела дать ему то, чего он так сумасшедше хотел. Но для этого он должен был стать таким, как я.

— Анжела, ты ведь неглупая девушка. Ну, эта ваша первая ночь… Или первый день… На грязном тюфяке, на заплеванном полу, в этой грязище и вони… Ну, как ты не понимаешь, что это… как лучше сказать, ну… не по-людски?

— Не знаю… В этом, между прочим, тоже есть своя прелесть, — Анжела несмело, беззащитно посмотрела на Бетко, плечи ее вдруг затряслись, она заплакала.

— Мы со Стасом хотели завязать с наркотой, стать, как все, пожениться… Он добрый был. Он безобидный был, как…

«…Как муравей», — вспомнил капитан Тому, подружку Лены Ветровой.

Бетко добросовестно опросил всех, с кем так или иначе соприкасался Стас Витренко, хотя знал, что следствие не удастся продвинуть ни на йоту — кажется, в этих двух преступлениях такие мотивы, как месть, деньги, ревность, ограбление и прочая, начисто отсутствуют.

Нужно много думать, анализировать, сопоставлять, привлечь в союзники интуицию, чтобы понять, какой побудительный мотив движет этим странным убийцей.

* * *

Лемешко со Слюсарчуком понадобилась неделя, чтобы составить список всех тех, кто носит в Зеленом Клине «ветровую» фамилию и каждую персоналию снабдить ее социальным портретом. В родстве с ветром значились 34 человека, из них 15 — дети школьного возраста, за которыми если что и водилось, так чисто детские шалости. Взрослых, стало быть, 19 человек, из них шестеро бабок и один дед, им уже за семьдесят и за восемьдесят, из дому практически не выходят. Остается чертова, так сказать, дюжина взрослых людей, которые способны стать объектом внимания «ветреного» убийцы, если, конечно, у них рыльце в пушку.

— Среди этих 13, — сказал Павел Лемешко, — есть двое, репутация которых замарана. Остальные вроде бы добропорядочные граждане, по крайней мере, так удалось выяснить методом независимых характеристик. Хотя в душу к этим людям не заглянешь. Не исключаю, что наш маньяк информирован намного лучше нас с тобой.

— Вы, надеюсь, собирали эти характеристики не в лоб, ненавязчиво? — поинтересовался Бетко.

— Обижаешь, начальник. Каждому рыбаку известно, что рыбу распугивать нельзя.

— Так кто же эти двое? — нетерпеливо спросил капитан Бетко.

Часы в его кабинете показывали половину седьмого вечера.

* * *

Гаражи стояли двумя темными стенами, между ними пролегала широкая, где вполне разминуться двум машинам, улочка, которая полого спускалась вниз, упираясь в редкий лесок. Если подняться по ней вверх, то слева, за гаражами, начинается чистое поле, а по правую сторону через настоящую, так сказать, дорогу, стоят уже жилые дома, где большинство автовладельцев и обитает. Ничего не скажешь, удобно, потому что близко.

Петр Петрович, известный в определенных кругах под кличкой Доберман (так его прозвали потому, что он обладал мертвой, не вырвешься, деловой хваткой) был бизнесменом средней руки, а если точнее — коммерсантом, в собственности которого находилось пять небольших магазинов, в Зеленый Клин вернулся поздно вечером, в двенадцатом часу ночи. Вырулив на гаражную улицу, спустился по ней в самый низ, где впритык к березовому колку стоял его гараж. Петр Петрович выбрался из теплого нутра «БМВ» не первой молодости и поежился. Студеный ветер, натиском напоминающий смерч, с треском ломал ветки старых деревьев, а молодняк гнул так, будто это не березки, а податливый тальник. «Погодка — хуже не бывает», — подумал Доберман, дрожа, как цуцик, чему виной, верно, был резкий температурный перепад.

Он быстро загнал машину в гараж, запер его и, предвкушая, как минут через 10 окажется в тепле и уюте квартиры, плотно поужинает, попьет горячего чая и привычно пристроится под боком у жены, повеселел. Собственно, день сегодня выдался удачный. Смотался в областной центр, быстро, без проволочек, договорился на двух оптовых базах о поставках товара по приемлемой цене, а главное, заручился поддержкой, что лакомый кусок земли в центре города, на который точат зубы многие, достанется именно ему. Пришлось, конечно, раскошелиться, но без этого никакой вопрос сейчас не решишь. Из области надавят на городского мэра, тот подсуетится, и, глядишь, Петр Петрович построит на этом месте красивый и современный торгово-развлекательный комплекс. Не исключено, что кое-кто помрет от зависти.

Холодно, однако. Дурак он, что не захотел надеть шапку. А дубленка…Новомодные эти дубленки со стриженой овчинкой все равно, что пальто на рыбьем меху — от стужи не спасают. Не то, что раньше: на улице 30 градусов мороза, а ты в своем тяжелом тулупчике-кожушке вспотел, как на пляже.

Улица гаражного кооператива освещена плохо, если совсем не освещена — одинокая лампочка светит далеко-далеко впереди при самом въезде.

На миг Доберману показалось, что за ним кто-то крадется. Неприятное это чувство заставило обернуться. Нет, никого. Петр Петрович невольно ускорил шаг, но от странного ощущения, что его давит энергетика чужого недоброго взгляда, не мог. Только вот это чувство — будто на него кто-то смотрит. Ухо не ловит ни подозрительных шорохов, ни шарканья, ни стука обувки по мерзлой, однако бесснежной земле — что услышишь, если ветер свистит, прямо-таки воет в ушах? Это была последняя мысль Добермана — затылок его треснул, как березовый пень, в который вогнали колун.

Петр Петрович упал ничком на дорогу. Кровь, вытекая из размозженной головы, тут же густела и замерзала.

Рядом с трупом лежала бейсбольная бита, весьма модное на постсоветском пространстве орудие убийства.

* * *

Бездыханного бизнесмена обнаружил рано утром его сосед по гаражу, собравшийся в дальнюю дорогу — на Дон к теще, в станицу Обливскую. Ветер поутих, морозец был так себе, но Петр Петрович умер не от переохлаждения, а от того, что в затылке у него была глубокая вмятина. Лежал он посреди дороги, лицом в асфальт, и на спине, на темно-коричневой, почти черной дубленке белела записка, пришпиленная желтой булавкой, которую сейчас, склонясь над трупом, внимательно изучали капитан Бетко и старший лейтенант Лемешко, хотя изучать там, по большому счету, нечего, всего несколько слов: «ВЕТРОМ, ВЕТРОМ СТАНЕТ ПЛАНЕТА…» Из очень известной когда-то песни, которую, если Игорь не ошибается, здорово пел Алексей Глызин.

Сосед по гаражу знал, что убитого зовут Петр Петрович и что он бизнесмен. Фамилию когда-то помнил, да позабыл: все больше Петрович да Петрович.

Установить личность покойного, впрочем, труда не представляло: после того, как его в разных ракурсах снял Сережа Куценко, Лемешко с судмедэкспертом Саней Голицыным перевернули труп на спину, и Паша, проворчав себе под нос: «Из-за этого ветреного убийцы опять толком не выспался», полез в нагрудный карман пиджака Петра Петровича и вытащил оттуда паспорт. Открыл его и раздосадованно сказал:

— Чего и следовало ожидать. Опоздали мы с тобой, Игорь!

Бетко выхватил глазами фамилию — Витер! Петр Петрович Витер!

Один из тех двоих, о ком вчера вечером Павел говорил, что, возможно, как раз их жизнь может подвергаться опасности. Они опоздали! Наверное, этому Петру Петрович Витру они спасли бы жизнь, если б в их распоряжении было бы чуть побольше времени.

Хорошее зимнее солнце, ослепительно чистое, будто вчерашний ветер обмел его со всех сторон от небесной пыли, уже наполовину поднялось над горизонтом. День обещал быть ясным и прозрачным, как кусочек льдинки. Петр Петрович, подумал Бетко, новому дню уже не порадуется.

Кто следующий в списке серийного убийцы? Ветродуева? Ирина Витальевна Ветродуева действительно имела все шансы продолжить мартиролог, над которым столь усердно корпит маньяк, явно потешаясь над теми, кто должен сковать его руки стальными «браслетами».

* * *

Еще вчера вечером Павел Лемешко поведал капитану Бетко, за какие такие, с точки зрения маньяка, грехи заслуживает смерти Петр Петрович Витер, весьма успешный предприниматель, удостоенный за свою деловую цепкость прозвища «Доберман».

Он был женат, имел двух сыновей и весьма приличное, по меркам Зеленого Клина, состояние, чему в значительной степени поспособствовало комсомольское прошлое Добермана — инструктор, завотделом, секретарь горкома. В смутные годы оказался близ «корыта», чем с успехом воспользовался.

Все, с кем пообщались следователи, подчеркивали: «Нормальный мужик. Своего, правда, не упустит, но кто сейчас упускает свое?»

Впрочем, был на совести Витера один тяжкий грех: три с половиной года назад, будучи пьяным, он сбил двоих: молодую мать и ее десятилетнюю дочку. Сбил на подъезде к городу, когда они шли по обочине трассы, возвращаясь с дачного участка домой. Насмерть сбил. И вина его была стопроцентной. Но наказания избежал — откупился. Да, Бетко помнил это преступление, хотя напрямую им не занимался: тогда весь город возбужденно гудел, обсуждая трагедию.

Сейчас Игорь, внимательно изучив дело Витра, еще раз убедился в печальной мысли, что действительно закон, как дышло, и что, к сожалению, никого нынче подобными судебными пируэтами не удивишь — практически все продается и покупается.

Но, каким бы он не был, этот человек, его надо было спасти от бейсбольной биты. Не успели.

Бетко аккуратно связал бантиком тесемки папки с материалами по делу Витра, отложил ее в сторону, посмотрел на часы (начало девятого вечера), вздохнул, снял трубку телефона.

— Паша, судя по всему, сейчас на очереди Ветродуева… Ах, ты уже собрался домой? Пора, конечно, пора. Но все-таки зайди на минутку.

— Убегать надо с этой работы. И как можно быстрее! — это декларативное заявление Лемешко, который, лишь войдя в кабинет, выразительно посмотрел на настенные часы, отнюдь не смутило Бетко: подобные намерения старший лейтенант демонстрировал не в первый раз. Дальше слов, правда, дело не шло. — Да, согласен, тучи сгущаются над Ветродуевой. При условии, что этот мудак знает обо всех этих Ветродуевых, Ветрянкиных. Есть даже, представь себе, Ветроупоркины, ну, откуда, скажи, эта фамилия?…

— Зимой тридцать второго в лесопосадке, то есть ветроупорке, нашли умирающего от голода младенца, ну и записали Ветроупоркиным, — предположил Бетко.

— Так, наверное, и было, — согласился Лемешко. — Погоди, о чем я хотел сказать? А-а, при условии, что этот мститель-маньяк знает не больше, чем мы. Не исключаю, что некий добропорядочный гражданин Виктор Демьянович Ветрянкин перещеголял в жестокости Ветродуеву. Нам об этом ничего неизвестно, а вот хмырю этому — да.

— Логично. Остается надеяться, что все остальные, кроме Ветродуевой, чисты перед Богом и законом.

— Игорь, а знаешь, о чем я сейчас подумал? Хотя убийце в определенной логике не откажешь — похожие фамилии жертв, похожие судьбы…

— А Витер? — перебил Павла капитан.

— Успешный человек. Но душегуб. Двоих отправил на тот свет, а сам остался безнаказанным. Мне его, если честно, не очень-то жаль. Но пойдем дальше. Эта его железная фишка — обязательно оставить на месте преступления «визитку»… Во всем этом — фамилии, судьбы, пришпиленные записки, он верен себе. А вот убивает как-то спонтанно — девочке сломал шейные позвонки 21 ноября, парнишке-наркоману перерезал горло 15 января, то есть почти через два месяца, а бизнесмену проломил голову спустя неделю после второго убийства. Вершит, словом, расправу, когда захочется. Или когда удобно… И постоянно меняет «почерк» — голыми руками, ножом, битой… Будто одолевает его желание похвастаться — я вольный художник, работаю в разных техниках…

— Да, Паша, ты прав, — с интересом выслушав рассуждения старшего лейтенанта, согласился Бетко. — Он определенно над нами…

Ему пришлось прерваться, так как зазвонил телефон — Варвару Степановну, маму Игоря, волновало, что сын ушел из дому утром без шарфа.

— У тебя же слабое горло…

— …Как у всех Тельцов, — улыбнулся в трубку Игорь.

— Вот именно — Тельцов! — возмущенно подтвердила Варвара Степановна. — А на дворе мороз и ветер. Я вон вышла за хлебом — пробирает до костей. Забыл, как в прошлом году лежал с высокой температурой? Целую неделю промаялся!

— Мам, ветер уже утих. А прошлый год не повторится, обещаю. Меня подвезут, мама. До самого подъезда.

— Знаю я ваши машины — постоянно ломаются, — проворчала Варвара Степановна. — Ты вот что — пальто свое обязательно застегни на верхнюю пуговицу. Понял?

— Еще бы не понять, — засмеялся Игорь и положил трубку.

— Мама волнуется, как бы не продуло, — продолжая смеяться, пояснил он, но смех внезапно прекратился, лицо превратилось в столь непроницаемую маску, что Лемешко даже испугался этой мгновенной метаморфозы. А Бетко подскочил на стуле так, словно его ударило электрическим током.

— Что с тобой? — не на шутку встревожился Лемешко.

— Господи, какой же я идиот! А вы молодцы — и ты, и мама!

— Да в чем дело?

— В погоде! Не понимаешь? Да-да, в погоде! Вчера ночью, когда раскроили череп бизнесмену, помнишь, какой бушевал ветер? А 16 января — вторая жертва, Витренко? Людей чуть с ног не сдувало!

— И когда Лену Ветрову, — заключил взволнованно Лемешко, — тоже ужасный промозглый ветер. Это значит…

— … Что наш маньяк разбирается с жертвами тогда, когда на дворе сильный, очень даже сильный ветер!

— Так оно и есть! Но… Но если сегодня или завтра ветрено, это еще не означает, что убийца обязательно пойдет на дело. Вполне может быть, что в этот самый день он сидит у себя в квартире за семью замками и на улицу носа не кажет…

— Скорее всего, ветреный убийца выбирает время, когда наличествует и то, и другое. Нет этого двуединства — он прождет и пять месяцев, а повезет, так сделает свое черное дело и через день, — рассудил Игорь, и старшему лейтенанту показалось, что его начальник прав.

— Да, кстати, — после недолгого молчания вымолвил Бетко. — Надо еще раз внимательно пройтись по списку людей с однокоренными, так сказать, фамилиями — нет ли среди них таких, кого можно представить в роли палача? Разве мы с тобой не способны вообразить, что какой-нибудь образцово-показательный Ветерков или Ветрянкин очищает землю от плохих братьев и сестер по фамильному признаку? Вспомни первую записку — на Лене Ветровой: «ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ»…

— Там все слова — прописными буквами, — возразил Павел. — Вряд ли этот подонок до такой степени чокнутый, чтобы взять и абсолютно сознательно себя рассекретить? Думаешь, его фамилия Ветер? В Зеленом Клине Ветер, или Витер, если по-украински, один всего, и тот сейчас в морге.

— Не утрируй, — поморщился Игорь. — Логика маньяка бывает столь причудливой, что нормальному человеку ее понять трудно. И кто знает, какие странные ассоциации и желания рождаются в его голове, когда на дворе куролесит ветер. Глаза психа, наверное, застилает красная пелена, а руки прямо-таки чешутся… Но он очень умен. И хитер, как лис. Расчетлив и хладнокровен. Улик после себя не оставляет. Кроме записок — в насмешку над нами. Присмотрись, Павел, ко всем этим ветряковым, изучи уже не на предмет потенциальных жертв, а на предмет того, может ли кто-то из них претендовать на роль палача. Присмотрись даже к самым что ни на есть паинькам. Почему-то кажется мне, что среди них может оказаться этот новоявленный борец за чистоту рядов. Этакий бескомпромиссный, выметающий всякую погань Ветер. И последнее: Ветродуеву, как очередную, наиболее вероятную кандидатку на плаху, возьмите под жесткую опеку. Подумай, Павел, кого из оперативников возьмешь себе в помощники. Кого назовешь, того и дам.

— Завтра выйду с предложением, — кивнул старший лейтенант. — Игорь, не помешало бы, чтобы метеорологи снабжали нас прогнозами погоды. Любой ветреный день может стать для кого-то последним.

— Дельная мысль, — похвалил коллегу Бетко. — Я выйду на наших областных синоптиков. Пусть шлют нам штормовое предупреждение.

— А можно и почаще заглядывать в интернет. Там тоже погоду предсказывают, — засмеялся Лемешко. — Ну что, пошли домой? У меня голова уже абсолютно не варит…

* * *

Из всех тех, чья фамилия так или иначе находилась в родстве с обычным природным явлением — ветром, наибольшая вероятность подвергнуться смертной казни, уготованной маньяком, приходилась на долю Ирины Ветродуевой. Это была полнотелая, рыжая веснушчатая дамочка лет тридцати. В народе таких, как она, называют непутевыми — без мужа, а троих деток родила, и всех оставила в роддоме. Двух сынишек отдали в приют, а последнего ребенка, девочку, удочерили добрые люди.

«Не прокормлю я его, — говорила обычно Ирина, отказываясь от очередного дитяти. — Я дворничиха, зарплата такая, что сама перебиваюсь с хлеба на воду». Наверное, так Ветродуева поступила бы и с четвертым своим ребенком — мальчиком, да не подрассчитала, когда ей отдать себя в руки акушеров. Воды отошли внезапно, а схватки… Схваток Ветродуева, можно сказать, и не заметила — опросталась от бремени быстро, играючи.

Кухонным ножом перерезала пуповину, отлежалась часа два-три, а глухой ночью, замотав младенца в тряпье, отнесла на самый край микрорайона, на стихийную свалку, там и сунула сверток с сынишкой в лежащий на боку ржавый холодильник (удивительно, как на него не позарились местные охотники за металлом), дверца которого плотно не закрывалась. Место безлюдное, стало быть, никто и никогда не узнает, как Ира Ветродуева избавилась от обузы.

Младенца, однако, хранил Господь. Плач его на рассвете услыхал проезжавший мимо егерь из примыкающего к городу лесничества. Он остановился, чтобы справить малую нужду, да так и застыл с расстегнутой ширинкой…

Ветродуеву вычислили быстро, уже к концу дня. Однокомнатная ее квартира еще хранила следы внезапных родов — на полу пятна крови, а на кухне, в мусорном ведре под мойкой, обнаружили пуповину и плаценту. Да и медицинское освидетельствование сомнений не оставляло — Ирина Ветродуева не далее как прошедшей ночью родила ребенка. Припертая к стенке, она не очень-то и запиралась. Тут же и линию защиты выбрала, причем весьма толково: послеродовой, дескать, психоз, сама не ведала, что творила…

Приговором отделалась мягким — полтора года отсидки. Суд, видимо, учел, что ребеночек остался жив…

* * *

Павел Лемешко молча протянул старшему следователю Бетко список более чем с десятью фамилиями и красноречиво развел руками.

— Ты не дактилируй, а озвучивай, — насмешливо предложил Бетко. — И не маячь, пожалуйста, у меня перед глазами, а присядь.

— Игорь, — проникновенно произнес Лемешко, с нарочитым удовольствием опуская свое тело на стул. — Я еще раз внимательнейшим образом прошерстил всех этих «родственничков». Исключил, конечно, первоклассников, слепых бабушек и безногих дедушек. И осталось у меня в строю ровно семь человек, кто по физическим данным подходит на роль карающей десницы.

— Ну и?… — нетерпеливо поторопил Бетко.

— Игорь, среди них нет ни одного, кто бы способен был выступить в этом амплуа, — твердо сказал Лемешко. — Все, кто хоть что-то мог рассказать об этих людях, не дали нам ни малейшего повода в чем-то их заподозрить. Это нормальные, хорошие граждане.

— Неужели на каждого из них вы умудрились составить полный социально-психологический портрет? — недоверчиво, даже скептически поинтересовался капитан.

— Представь себе — да! И я, и ребята очень ответственно подошли к делу. Но маньяка среди тех, кого мы основательно прощупали, нет. Заявляю об этом почти со стопроцентной уверенностью.

— Почти?

— Почти — потому что я не ясновидящий. Считаю, наша с тобой версия, что преступник носит похожую фамилию, не оправдалась.

— На то она и версия. Всего лишь — версия, — пробормотал капитан Бетко, и было видно, что он заметно расстроен. — Плохо, Павел, плохо. Ярыгин мне уже несколько раз втык делал: «Вы там работаете или затылки чешете? Три убийства, а преступник не пойман!» А сегодня, Паша из области звонили, как, мол, продвигается дело…

Ярыгин был начальник городского управления внутренних дел…

* * *

Всякий раз, когда в городе и окрестностях злился, неистовствовал ветер, капитан Бетко и его люди усиливали опеку над непутевой матерью Ириной Ветродуевой. Морока, конечно, но что поделаешь, если эта женщина — единственная приманка, на которую, как считали сыщики, может клюнуть серийный убийца. Дело несколько облегчалось тем, что Ветродуева была человеком, в общем-то, немобильным. Дворничиха, что скажешь. Ранним утром помахала во дворе метлой, вымела территорию, прибрала возле мусорных баков, и вся любовь! Любовь, правда, у Ирины Витальевны начиналась вечером, одиночество матери-кукушки по очереди скрашивали двое проверенных (и милицией, кстати, тоже) партнеров, один из которых, видимо, призван был подвигнуть Ветродуеву на рождение очередного, пятого по счету, «кукушонка».

Серийный же убийца, кажется, залег на дно, забился, как таракан, в свою щель.

Остаток зимы прошел спокойно, уже в разгаре весна — вторая половина апреля, а странного убийцу не видно и не слышно. С одной стороны, хорошо, а с другой… Так этого хмыря никогда и не словишь!

О приближении непогоды, в первую очередь, сильных, а то и шквалистых ветров капитан Бетко узнавал заблаговременно — областные синоптики исправно ставили его об этом в известность.

Вот и вчера поступило по факсу предупреждение, что ожидается ураганный юго-восточный ветер, скорость которого достигнет 30 метров в секунду. Игорь показал этот прогноз Павлу Лемешко со словами:

— Не своди глаз со своей любвеобильной красавицы. Возможно, преступник активизируется.

— Любвеобильной… — слегка передразнил шефа Лемешко. — Рыжие и веснушчатые — они такие… А что, если активизировавшийся преступник незаметно проникнет в квартиру Ветродуевой и окажется у нее в постели?

— Тогда держи свечку, — невозмутимо парировал Бетко. — И будь напоготове.

— В каком смысле? Я всегда готов — как пионер.

— Только в одном смысле, — усмехнулся Игорь. — В самом главном…

Синоптики не ошиблись, хотя с утра в их правоте можно было усомниться — благостный, полнейший штиль, и небо однородно-голубое — точь-в-точь как верхняя полоска на национальном флаге. Обманчивое это спокойствие, которое сродни настроению неуравновешенного человека — минуту назад улыбался тебе, а теперь готов задушить, уже после обеда сменилось абсолютной расторможенностью погоды. На город налетел шквалистый ветер, он сбивал с ног редких прохожих — хоть и суббота, но народ предпочитал отсиживаться дома. Небо потемнело, помрачнело, тучи, не успевая набухнуть дождевой влагой, в мгновение ока превращаются в бесформенные рваные облака.

В степи и вовсе неприютно. Стихия, словно завидев, что преград нет, что не надо расшибаться лбом о бетонную твердь домов, вовсю ярилась, бесновалась, гнула деревья, как траву, ломала их ветки, точно спички, а кое-где даже вырвала несколько тополей с корнем…

В сумерках из гаражного кооператива первого микрорайона выехала вполне приличного вида «ауди». Покинув пределы города, она устремилась к дачному поселку, где стояли не «хатынки» новых хозяев жизни, а шахтерские, собранные из бросовых бревен и дощечек дачки еще советских времен. Встречались, правда, и строения покрасивее, посовременнее.

«Ауди» достигла поселка, когда основательно стемнело. Человек, который сидел за рулем, загнал машину в соседствующий с дачным поселком перелесок. Опасаться, что под диким напором ветра на ее крышу рухнет тяжеленное дерево, не приходилось — сосенки и березки не уступают в гибкости гуттаперчевым циркачкам, они совсем молоденькие, их посадили лет пять назад.

Человек, здорово клонясь вперед, чтобы сподручнее было преодолевать напор встречного ветра, пошел вверх по дачной улице, направляясь к ее последнему, на самом пригорке, дому с мансардой, где светились два окна.

Спустя несколько минут он аккуратно, по-хозяйски притворил за собой калитку. Перед входной дверью дома несколько помедлил, потом резко выбросил вперед правую ногу. Вышибить ее, открывающуюся вовнутрь, с одного удара труда не составило.

Тех, кто находился в доме, в единственной освещенной комнате, скрежет моментально выломанной двери, которая теперь почти доставала верхней половиной пола, держась лишь на нижней петле, поверг в глубокий шок. А когда они увидели в открытом проеме плечистого, довольно рослого человека с остро заточенным (лезвие голубовато-бело сверкает на свету) плотницким топором в правой руке, то испуг в их глазах сменился ужасом. Лица застыли как маски, а ноги будто приросли к линолеуму.

— Боулинг-клуб помните? — спросил, недобро усмехаясь, непрошеный гость. — И девушку из клуба, вы ее в лес вывезли, не забыли?

Угреватый, тощий, как макаронина, юноша открыл рот, чтобы ответить, но слово из непослушных, будто чужих губ не вылезло, прозвучало лишь нечто странное, похожее на то, что издает человек, когда тужится, поднимая гирю или бревно, девушка же пронзительно взвизгнула — как если бы заметила крысу у ног.

— Теперь ваша очередь платить по счетам, — сказал мужчина. Он занес топор, но не очень-то высоко, явно метя парню не в голову, а прямо в лицо. Так, наверное, и получилось бы, потому что лезвие уже начало описывать смертную траекторию, но все смазал голос капитана Бетко:

— Опусти топор, подонок, иначе получишь пулю в затылок!

Нескольких мгновений хватило для того, чтобы парень слегка отклонился в сторону, а мужчина, опуская топор на жертву, рефлекторно полуобернулся, чтобы увидеть, кто же это у него за спиной. Это вот и спасло молодого человека — лезвие топора с треском чиркнуло его по левому плечу, но убийце уже некогда было исправлять этот огрех, он резво, злобно бросился с окровавленным топором на капитана, полноценного замаха, правда, второпях не вышло, а Игорю, стоявшему на пороге, не оставалось ничего другого, как выстрелить. Пуля попала мужчине в предплечье, правая его рука повисла как плеть, и он выронил топор.

Дабы исключить всякие «сюрпризы», Бетко хорошенько, от души стукнул мужика по голове рукояткой пистолета, и когда тот распластался на полу, сковал его запястья стальными браслетами.

Из разрубленного плеча юноши хлестала кровь. Он медленно опустился на линолеум, потом лег на правый бок, корчась от боли и извиваясь, как уж под вилами.

— Перевяжи его, а я сейчас вызову «скорую», — велел понемногу приходящей в себя девушке Игорь.

Пока она занималась раненым дружком (или братом?), Бетко связался с медиками, а потом набрал по мобилке старшего лейтенанта Лемешко.

— Снимай наблюдение за нашей красавицей. Я уже взял его.

— Кого? — не понял Павел.

— А ты подумай хорошенько, — посоветовал Бетко.

— Ветреного… убийцу? — после некоторого молчания растерянно спросил старший лейтенант.

— Да, именно его. Давай, приезжай сюда, в «Красный шахтер», с парочкой бойцов. И побыстрее. Первая улица, дом вверху на пригорке, крайний он. Два окна на первом этаже светятся. «Скорую» я уже вызвал — тут у меня двое раненых.

Пока девчонка все еще трясущимися руками перевязывала своего, как выяснилось, таки приятеля, Игорь занялся несостоявшимся (именно сегодня!) убийцей, который после пули и смачного удара по тыкве лежал все еще смирнехонько, — обмотал ему плечо кухонным, чистым, в общем-то, полотенцем.

После этого капитан бегло оглядел комнату и пришел к выводу, что она весьма уютна — обеденный стол у окна, телевизор на тумбочке, диван, не новые, но крепкие стулья, два кресла, на стенках чеканка, а сами они оббиты медового цвета вагонкой.

— Кто же здесь хозяин? — Бетко подошел к девушке, лет двадцать ей, не больше, симпатичная, и фигурка очень даже ничего. — Он? Или вы?

— Он, Коля. Вернее, его родители.

— Давайте знакомиться ближе. Я — капитан милиции Бетко.

— А меня зовут Наташей. Фамилия — Щеглова. А он — Ветрищев. Николай Ветрищев. А вы… Вы знаете этого… ну, кто ворвался к нам?

— Вопрос не ко мне. Я как раз хотел адресовать его вам.

— Я его не знаю. И Коля, наверное, тоже.

— Правду говорите? Или правду, но не до конца?

Внимательного взгляда девушка не выдержала, опустила глаза.

За воем ветра Бетко не расслышал, как подъехала милицейская машина, но увидел ее — густую темень, играючи, разрезал свет фар. Через минуту-две подкатила и карета «скорой помощи».

От увиденной картины старшему лейтенанту Лемешко захотелось присвистнуть, но он сдержал себя, устремив на Бетко взгляд, в котором ясно читался вопрос: «Как же тебе удалось это?»

— Обыщи его, пожалуйста, а то я как-то не успел, — попросил Игорь одного из прибывших вместе с Лемешко сержантов.

Никаких документов, удостоверяющих личность, у покушавшегося на убийство двух дачников не обнаружилось — бумажник с деньгами, сто с лишним гривен, ключи от квартиры и ключ зажигания (права, видимо, оставил в машине), носовой платок, желтая булавка и… белый лоскут бумаги. Бетко развернул его и прочитал несколько строк компьютерного вывода: «ВЕТЕР ДУЕТ НА ЮГ И ДУЕТ НА СЕВЕР, ДУЕТ СНОВА И СНОВА, КРУЖАСЬ, И ВОЗВРАЩАЕТСЯ ТУДА, ГДЕ ОН ЗАРОДИЛСЯ».

— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно улыбнулся Бетко и передал записку старшему лейтенанту. — Это, между прочим, цитата из Библии. Книга Екклесиаста. Современный, как понимаю, перевод. Я-то помню — «и возвращаются ветры на круги своя…» Паша, насколько могу судить по «сопроводиловке», убийство это должно было быть последним из задуманных и осуществленных им. Ну, за комментариями далеко ходить не придется, — Игорь кивнул на лежащего на полу преступника. — Ладно… А знаешь, Паша, как зовут нашего палача? Сашей, Александром. Но фамилия у него — Дивентов. — Лемешко сделал круглые глаза, он решительно ничего не понимал. — Погоди секундочку…

Бетко подошел к медикам, которые уже позаботились о раненых:

— Как вы оцениваете их состояние? Будут жить? Отлично! Ребята, — это уже к сержантам, — везите этих двух в город. Палаты, куда их поместят, возьмете под охрану. Девушку доставьте в отделение — я с ней сегодня же побеседую. А ты, Павел, поедешь со мной. Сержант, минуточку… Впрочем, нет, выполняйте приказ… Тебе, Паша, подброшу работу. В лесочке, я покажу тебе где, стоит машина Дивентова. Отгонишь ее в город. Кажется, все. Пойдем…

Ветер, как и прежде, куражился по полной программе — выл, гудел, свистел в ушах так, что становилось ясно: разговаривать под такой аккомпанемент, все равно что кричать на ухо глухому.

Поговорить удалось только в салоне машины Бетко.

— Игорь, как тебе все-таки удалось на него выйти? На этого, как его… — спросил Лемешко, как только захлопнул за собой дверцу и поудобнее устроился на сиденьи.

— Дивентов, — сказал Бетко. — Ди-вен-тов, — на сей раз уже по слогам. — Все очень просто, Паша. А секрет в том, что я до конца отработал версию, в которой ты разочаровался. Знаешь, что я сделал? Попросил подготовить мне список всех непонятных, ну, может, иностранных фамилий, потому что меня однажды как током ударило — в городе ведь живут не только украинцы и русские, а и армяне, немцы, литовцы, ассирийцев много… А вдруг тот, кто водит нас за нос, прячется за одной из этих фамилий? Даже не прячется, а гордо носит ее… Представь, дружище, таких фамилий оказалось порядком. Я засел за словари в читалке городской библиотеки, не раз обращался за помощью к местным полиглотам. Пришлось даже консультироваться с преподавателями университета из Терриконска — лингвистами, которые на инязе. В общем, несколько человек с ненашенскими фамилиями оказались в родстве с ветром. Знакомым тебе методом исключения — бабушка с катарактой, дедушка с протезом, молодая беременная мама, карапуз-детсадовец отпадали, вычислил предполагаемого «санитара общества». На эту роль вполне мог претендовать Александр Робертович Дивентов. Вообще-то это записанная на русский манер итальянская фамилия — Ди Венто, что в переводе с языка Джованни Боккаччо и Лучано Паваротти означает «ветер». Пишется, между прочим, раздельно — Ди Венто.

— Ди Каприо, — вспомнил Лемешко.

— Вот-вот, — подтвердил Бетко. — Начал тихонечко, чтоб, не дай бог, не спугнуть, наводить справки. Копнул кое-какие архивы — Александр не кто иной, как внук итальянского майора, который в сорок втором году попал в плен на Дону, отсидел пять лет в лагере, но на родину не вернулся, потому как влюбился в нашу девушку, женился на ней да так в наших краях и осел. Тогда вот, в сороковые годы, его фамилию и переиначили. А «санитару» нашему тридцать восемь лет. Неженат. Живет один — мать и отец умерли. Образование высшее — закончил литфак пединститута, однако по специальности уже давно не работает. Он шофер-экспедитор оптовой базы. Развозит по магазинам и рынкам молоко, кефиры, йогурты, сырки, сметану. Ну, «Ауди» его я тебе уже показал. Обыщешь ее, кстати, хорошенько. Да, еще я узнал, что он большой книгочей. Умен, эрудирован. Характеристика, словом, безупречная. Хоть на доску почета оптовой базы вешай. Кстати… Когда мне сказали, что в отпуске Дивентов был в ноябре, а тогда была убита Лена Ветрова, мне показалось, что я вроде бы на правильном пути. Первый, так сказать, знак…

— А Ветродуева? — озадаченно и немножко разочарованно спросил старший лейтенант. — Он что, про нее забыл? Или решил помиловать?

— Это у него и выясним. Как и многое другое. Между прочим, ты забыл поинтересоваться парнем, которого Дивентов хотел зарубить. А вместе с ним наверняка и девицу.

— И кто он, этот парень?

— Николай Ветрищев. Его фамилия, наверное, тебе кое о чем говорит. Да, он значился у тебя в списке. Но никаких сомнений, что может стать потенциальной жертвой, не вызвал.

— Припоминаю. Парнишку этого со всех сторон характеризовали положительно. А рентгеном его насчет разных грехов и грешков никак не просветишь. Нет, Игорек, у нас в ментовке такого аппарата. Но рыльце у него, скорее всего, в пушку. Игорь, ты просто гений! — очень искренне похвалил друга Лемешко.

— Не издевайся, пожалуйста. Я просто… Ну, скажем так, молодец.

— Конечно, молодец, — готовно подтвердил старший лейтенант. — Ясное дело, ветреный убийца умен, хитер, хладнокровен, но зачем он давал нам весьма прозрачную наводку на себя? Хотя, если честно, разобраться с этой наводкой сумел только ты.

— Он, думаю, был уверен в нашей непроходимой милицейской тупости, — высказал предположение Бетко. — Хотел поиздеваться над нами, всласть поздеваться. Дескать, куда вам до меня! Силитесь разгадать сей кроссвордец? Не выйдет!

* * *

Бетко не ошибся, правильно истолковав тот смысл библейской цитаты, который, по его мнению, и придавал ей Александр Дивентов — смерть Ветрищева должна была поставить точку в предпринятой палачом акции возмездия. Почему? Да потому, что кандидатур на пополнение им собственноручно составленного списка приговоренных к казни больше не просматривалось. Мать-«кукушка» Ирина Ветродуева родилась под счастливой звездой — о ней Дивентов просто-напросто слыхом не слыхивал. Знал бы о ее существовании, о том, что она из себя представляет — не пощадил бы!

Вообще, как явствовало из показаний еще не вполне оправившегося от ранения арестованного, при формировании списка смертников он пользовался самыми разными источниками. Первотолчком послужила разоблачительная статья в «Зеленоклинском курьере» о преступлении Петра Петровича Витра и о том, как ловко он ушел от наказания.

— Понимаете, у нас с ним одинаковая фамилия. Совершенно неожиданно я подумал, что этот негодяй опозорил ее, — она ведь сама по себе чиста, как ветер, первородна, как ветер, в прадавние времена разнесший над землей семена злаков. Обладатели такой фамилии не имеют права быть подлецами. Но знаете, что самое интересное? Газета, я помню, попалась мне на глаза воскресным утром, а накануне ночью, с субботы на воскресенье, мне было видение.

Черные, как маслины, вызревшие под жарким итальянским солнцем, глаза Дивентова загорелись лихорадочным блеском, ноздри носа с приметной горбинкой хищно раздулись, он стал похож на рассерженную птицу, способную заклевать кого угодно.

— Видение или сон? — уточнил капитан Бетко.

— Не знаю. Некто в черном плаще с черным остроконечным капюшоном постучал ко мне в окно и велел: «Ты должен наказать этого мерзавца!» «Какого мерзавца?» — спросил я с холодком под сердцем. «Завтра узнаешь о нем». «А каким образом мне его наказать?» «Лишить жизни — ведь он отнял жизни у двух невинных существ». Нет, это все-таки было видение, потому что я только в воскресенье узнал о бизнесмене, который задавил двух людей и не понес за это никакого наказания.

Бетко знал, что ветреный убийца не стоял на учете в психиатрическом диспансере, но сейчас ему показалось, что у мужика определенно поехала крыша.

— Той ночью дул сильный ветер, — продолжил Александр Дивентов. — Такое было впечатление, что он решил вымести все и вся на белом свете. От его мощи, от ужасающего напора у меня даже треснуло стекло в распахнувшейся балконной двери гостиной. И я понял: мое пророческое видение, или вещий сон, называйте это как хотите, — знак свыше.

— Стало быть, в вашем смертном списке первым значился Витер. Но почему вы начали серию убийств не с него, а с безобидной Лены Ветровой? И когда, как вы узнали о ней?

— Возил молокопродукты на рынок. Там однажды увидел и Лену, и табличку над лотком — «Ветрова Е. И.» Отложилось в памяти — почти моя однофамилица. Потом несколько раз примечал ее на трассе — она на моих глазах запрыгивала в кабину к «дальнобойщикам». А как-то услышал — ее хозяин бывший ржет: «Ленка-то моя совсем скурвилась! «Плечевой» заделалась! Если кто желает, могу устроить секс по дешевке!» Я и решил начать с нее.

— Не жалко было девочку, когда ломали ей позвонки?

— А вы… Когда вы приводите в порядок квартиру, разве жалко вам весь тот сор, который метете из углов? Или липкую грязь, которую соскабливаете с плиты?

— Но ведь это не сор, а люди, — Бетко очень хотелось двинуть его кулаком по скуле.

— Такие люди не должны поганить землю. Как эта ваша Лена… Или тот молоденький наркоман.

— А его как вычислили?

— Да их же видно за полверсты. Ну, привозил йогурты в магазинчик рядом с аптекой, так он часто там с друзьями отирался. Его часто по фамилии называли — эй, Витренко, эй, Витренко… Он вызывал у меня отвращение — не человек, а гнойный прыщик. Дальше все просто: выяснил, какие у него пути-маршруты…

Дни, когда на дворе бесновался, лютовал ветер, дьявольски, по словам Дивентова, будоражили его. «Мой день! Мой день!» — вертелось у него в голове, стучало в ушах, колотилось в висках. Но он умел обуздывать это состояние: обостренно осознавая свою «очистительную» миссию, находился, тем не менее, во власти трезвого, рационалистичного подхода. То есть выбирал такой «свой» день, когда все благоприятствовало осуществлению преступного замысла.

— А о женщине по фамилии Ветродуева вам что-нибудь известно? — спросил Бетко, уже зная наперед ответ.

— Нет… Но я догадываюсь, почему вы ее назвали. Тоже из этой накипи, от которой стонет земля? Жаль, — очень искренне посетовал Дивентов. — Я бы свершил над ней собственное правосудие.

— Ясное дело, — саркастически заметил следователь. — Вы ведь вообразили себя чуть не самим Господом Богом, Его карающей десницей. Но Всевышний, уверен, гораздо милосерднее вас. Вы, Дивентов, скорее слуга Вельзевула.

— Я — очистительный ветер, — не без апломба произнес Дивентов, и капитан в очередной раз подумал, что психиатрическая экспертиза вполне может установить — преступник психически нездоров и нуждается в принудительном лечении. Нельзя, впрочем, исключить, что сидящий перед ним человек весьма искусно изображает из себя психа. — Моя миссия — сделать общество чище. По идее, этим подонком Ветрищевым и его молоденькой сучкой должны были заняться вы, милиция, но вам не верят, вы не умеете работать, вы продажные шкуры, поэтому справедливость пришлось восстанавливать мне.

— Подробнее, пожалуйста, и без резких выражений, — сурово попросил Бетко.

Как рассказал Дивентов. однажды вечером он решил развлечься в боулинг-клубе «Фараон» при торгово-развлекательном центре «Юго-Восток», покатать в свое удовольствие шары. Когда собрался ехать домой, увидел, что из клуба вышли трое — юная официанточка, которая приносила Александру бутерброды и прохладительные напитки, и парень с девушкой, которых он хорошо запомнил, так как они сбивали кегли на соседней дорожке. Дивентову тогда бросилось в глаза, что парочка хорошенько выпила, и вообще была какой-то возбужденной.

Он стал свидетелем бурной перепалки, которую троица затеяла у «тойоты» парня. О чем шла речь, Александр не понял — музыка из ближнего ресторанчика перекрывала все остальные шумы. Однако он увидел, что двое насильно затолкнули официантку в машину, которая рванула с места в карьер, едва захлопнулись дверцы. Дивентов устремился вслед за ней, хотя до сих пор не в состоянии понять, зачем он это сделал — скорее всего, по наитию.

«Тойота» взяла курс на дачный поселок «Красный шахтер», однако на подступах к нему свернула в молодой, но уже достаточно густой лесок. Александр, движимый обостренным, почти болезненным любопытством, тоже загнал машину в заросли и, прячась за кустами и стволами, пошел вперед, на свет фар. Вскоре глазам его открылась неожиданная картина: парень остервенело насиловал официантку, а его спутница снимала процесс на видеокамеру.

— Ярко светят фары, зеленая трава кажется еще зеленее, девушка в разорванном платье под ним визжит, стонет, плачет, кусается, упирается, а этот негодяй…

Дивентов некоторое время помолчал, затем продолжил:

— Сначала я подумал, что делается это по взаимному сговору — ну, снимают дешевый порнофильм, сцену изнасилования, чтобы потом запустить в интернет и срубить бабки. Но когда девчонка с камерой нырнула в салон «тойоты» и вернулась с пустой бутылкой из-под шампанского, бросила ее юнцу с криком: «А теперь изнасилуй ее этой штукой! Поучи эту суку как следует», и парень уже приготовился «учить», я не выдержал, рявкнул: «Только попробуй! Яйца откручу!». Они, конечно, не ожидали, что кто-то наблюдает за их расправой, испугались вусмерть, но испуг не помешал им тут же, как козлам, запрыгнуть в машину и — по газам!

— Они вас увидели?

— Нет. Для них я так и остался в темноте. Для изнасилованной официантки — тоже. Я подошел к ней и спросил, как зовут этого ублюдка. Когда она назвала его имя — Николай Ветрищев, я аж вздрогнул! Мой контингент! Сама судьба, вернее, тот, кто явился мне в моем видении, послали мне знак, ненароком, на первый взгляд, сведя меня с кандидатом в покойники. Я узнал, где он живет, а еще поинтересовался, за что они с ней так. Она объяснила, что нечаянно отбила у Наташи ее парня, из богатенькой, между прочим, семьи, сыночка, даже не отбила, а он сам к ней прилип. Ну, а Наташа ей этого не простила. И решила отомстить. Подговорила Кольку, парня из дома с ней по соседству, который давно в нее влюблен, пообещав, что будет с ним, если он проучит Лариску Уварову, хамку, мерзавку и последнюю б… Тот, конечно, рад стараться. Планов своих перед Лариской Наташа не скрывала, несколько раз и по телефону, и при встречах угрожала, что Колька ради нее пойдет на все, и Уварова получит по заслугам. А бывший парень Наташи пошлет ее ко всем чертям, когда увидит очень симпатичное видео о ней.

Я объяснил девчонке, как ей отсюда выбраться и, когда она скрылась с глаз, пошел к машине. Я бы, конечно, мог ее подвезти, но не хотел, чтобы она увидела меня в лицо. Уже тогда знал, что Ветрищеву — конец.

— И девушке, Наташе Щегловой, тоже?

— Нет, ее убирать я не собирался. Но она оказалась на даче вместе с Ветрищевым, поэтому была обречена. Я не имел права оставить свидетеля.

— Они поняли, за что вы хотите их убить?

— Думаю, да. За несколько мгновений до вашего появления я спросил, помнят ли они девушку из боулинг-клуба?

— И как парочка на это отреагировала?

— Наложила в штаны. И Ветрищев, и его подружка поняли, что в моем лице явилось возмездие. Не знаю, узнали ли они меня по голосу, я ведь тогда в лесу рявкнул, что есть мочи. А визуально, не исключаю, что признали. Мы ж гоняли шары в боулинг-клубе по соседним дорожкам. Они, правда, внимания на меня почти не обращали…

Ясно было, что Дивентов сказал правду, выдумывать что-то, изворачиваться, лукавить ему не было никакого смысла. Он во всем был откровенен — как человек, уверенный в своей «высокой» миссии.

И Ветрищев, и Наташа Щеглова на предыдущих допросах до конца правду не говорили. Надеялись, видимо, что их «художества» следствию не откроются. Утверждали, что не знают, почему этот тип ворвался с топором в руках в их мирное жилище. Знаком ли он им? Пересекались ли раньше? Ветрищев сказал, что, кажется, однажды видел его в боулинг-клубе. Наташа Щеглова твердо заявила, что этого человека видела впервые. Ребята, конечно, рассчитывали, что в глазах следствия они останутся невинными овечками, которых невесть за что хотел лишить жизни этот безумец. Но Бетко с самого начала был уверен, что они говорят полуправду.

Придется, подумал он теперь, историю с изнасилованием выделить в отдельное дело. Парочка, может быть, расколется после очных ставок с Дивентовым, но нельзя сбрасывать со счетов того, что она окажется твердым орешком. Многое будет зависеть от показаний Ларисы Уваровой, разыскать которую труда не составит, только захочет ли она ворошить былое? Правда, нужный результат может дать обыск в квартирах Ветрищева и Щегловой — неопровержимой уликой станет видеосюжет, снятый в лесу, если его, конечно, не уничтожили.

Бетко потянулся к кнопке вызова конвойного, как вдруг Дивентов сделал просительный жест рукой:

— Погодите секунду… Как вы догадались, что за этими убийствами стою именно я?

— Да ведь вы сами дали нам точную наводку — «ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ»!

— Это вам пришло в голову искать человека с неславянской фамилией, переводимой как «ветер»?

— Да, мне. А что?

— Мне казалось, те, кто займется убийствами, ни в жизни не сможет догадаться, что их осуществляю именно я, если, разумеется, меня случайно не схватят на месте преступления.

— Вы переоценили себя, Александр Дивентов, — весомо сказал Бетко. — Во всех смыслах — переоценили. А нас — недооценили. Так бывает, если человека обуяет гордыня.

* * *

— И что ты скажешь — нормальный он, этот наш ветреный убийца, или псих? — спросил у Игоря Бетко старший лейтенант Лемешко, с удовольствием поедая приготовленный Варварой Степановной бутерброд с отличным, в три ряда мясная прорость, салом и вожделенно косясь на турку, в которой закипал черный кофе — считалось, что лучше капитана в УВД кофе никто не заваривает.

— Не знаю. Иногда кажется — точно свихнутый, иногда — вроде как вполне адекватен. А вообще, хватит о нем, дружище, посмотри лучше, какая на дворе погодка!

Игорь подошел к окну и широко его распахнул — зелено, тихо, безветренно.

«Где-то, может быть, и зарождается ветер, чтобы вольно, шквально, очистительно пронестись над городом, — подумал капитан Бетко. — Но теперь он никому не страшен… И слава Богу!»

Игорь Бетко чувствовал себя так, будто у него с плеч свалилась гора…