ГЛАВА I

В лифте пахло женщиной, зашедшей с мороза.

Сам лифт был дрянной, старый, исцарапанный вдоль и поперек, украшенный сплошь непотребным графитти, но вот запах в нем стоял изумительный, такой, что идет от нахолодавших волос с чуть приметной примесью тонких духов, от схваченных румянцем щек, от чистого молодого тела с его млечной свежестью.

По крайней мере, так показалось Олегу Лободко, который с некоторым сожалением вышел из лифта на шестом этаже. Чувство, подобное тому, когда не хочется выходить из теплого автобуса — ехал бы себе и ехал куда-то вдаль, когда жаль прощаться с приятной компанией и торопиться домой, когда не хочется покидать цветущую лесную поляну…

А еще ему плохо верилось, что в одной из квартир на этом самом шестом этаже найден мертвым человек, ушедший из жизни не по своей воле…

* * *

— Можно подумать, что мы не в Киеве, а в каком-нибудь Палермо, — проворчал майор Лободко, пристально всматриваясь в человека, который удобно расположился на старинном резном, явно антикварном стуле. Человек был окончательно и бесповоротно мертв. Его задушили тонким, необычайно прочным, как сицилийская гаротта (правда, какова она, эта знаменитая гаротта, Лободко не знал — видел в итальянских фильмах, читал), шнуром, скорее всего синтетического происхождения, о чем свидетельствовала очень тонкая багровая полоска на шее.

Спинка стула едва достигала мертвецу до плеча, значит, тому, кто его задушил, сделать это было удобно — зашел сзади, накинул удавку, затянул. Мужчина, который встретил смерть, не стоя, а сидя, был немолод — лет под шестьдесят или даже больше.

В квартире все перевернуто и разбросано — убийца явно что-то искал. Деньги? Драгоценности? Или какую-то важную для себя бумагу? Скорее всего, последнее. На это указывало и то, что золотой перстень-печатка по-прежнему украшал безымянный палец правой руки покойного, а в ящике письменного стола, где порылись тоже основательно, разбросаны полторы тысячи гривен — пятнадцать «стольников». Не ахти, конечно, какая сумма, но все же…

Искали что-то другое, такое, видимо, которое владелец этой двухкомнатной квартиры на Печерске, привилегированном, когда-то для «белых», а теперь просто для богатых людей, районе Киева, мог хранить в бесчисленных папках с рукописями, газетными и журнальными вырезками, фотографиями, ксерокопиями, между страницами книг. Их и в гостиной, и в спальне было много. Разнокалиберные тома наверняка бегло листали, пытаясь что-то из них выудить, и в спешке, в раздражении бросали на пол — не жалея, как попало.

— Убийца пробыл здесь порядком времени, — заметил старший лейтенант Михаил Солод. — Чтобы устроить такой грандиозный кавардак, одного часа маловато. Все перевернул вверх дном… Целую ночь, что ли, искал?

В спальню, которая одновременно служила покойнику и кабинетом, заглянул участковый инспектор Виктор Столяренко.

— Олег Павлович, никаких видимых следов взлома или работы отмычкой не обнаружено. Одно из двух: либо хозяин сам открыл дверь убийце, либо у того были ключи. Вывод напрашивается такой: Тимофей Севастьянович Медовников впустил к себе в дом знакомого человека. Может, весьма близкого, очень близкого. Люди в таком возрасте, знаете ли, чрезвычайно осторожны, опасливы.

— Весьма или очень близкого — отпадает, — возразил Лободко. — Я бы, Виктор, с тобой согласился, если бы не эта штука, — он показал участковому бутылочку с розовыми таблетками, которую зажал большим и указательным пальцами. — Это лекарство я нашел здесь, в ящике письменного стола, оно у Медовникова всегда было под рукой.

Столяренко подошел ближе, прочитал — «Манинил-5», пожал плечами:

— Не понимаю, как это соотносится с личностью убийцы.

— Очень просто, — усмехнулся майор. — Это лекарство для диабетиков — второй тип, инсулинонезависимый. Принимают его каждый день, дозу, разумеется, определяет врач. Правда, говорят, манинил снижает мужскую потенцию.

— Вы… страдаете диабетом? — сочувственно спросил Столяренко.

— Нет, — засмеялся Лободко. — Сахар у меня в норме. Дядя болеет, он и просветил. Но какое, говоришь, отношение это имеет к делу? А давай-ка пройдем на кухню…

Кухня как кухня: кафель плюс обои, холодильник, газовая плита, стол, стулья.

Лободко подвел участкового к столику, на котором стояла початая бутылка армянского коньяка, две рюмки, из которых его пили, коробка шоколадных конфет «Венецианская ночь», тарелка с аккуратно нарезанными дольками сыра.

— Видите? Даю голову на отсечение — Медовников сидел вот тут, слева. И не взял ни одной конфеты — все гнезда с его стороны заполнены, он к сладостям даже не прикоснулся. Его визави съел четыре конфеты — гнезда пусты, верно? Хозяин квартиры закусывал сыром, — Лободко подошел к новому импортному холодильнику, открыл дверцу, — из собственных припасов, да вот вам и кусок «Белозгара», от которого он нарезал на тарелку… Думаю, даже уверен, тот, кто пришел к нему в гости, принес с собой коньяк и конфеты, не зная, не догадываясь, что Медовникову сладкое противопоказано. Значит, знакомы-то они знакомы, но не накоротке…

— Олег Павлович, а что, если и коньяк, и конфеты выставил хозяин? Держал про запас? Для хороших, так сказать, людей?

— Вряд ли, — покачал головой майор. — Сладкая жизнь для тех, кто еще хочет пожить, весьма опасна, они ее отсекают от себя. Стараются держаться подальше от конфет и тортов, чтобы не возникало соблазна. Кстати, Виктор, разузнай в районной поликлинике, стоял ли у них на учете Медовников, как диабетик. Странное все-таки убийство: деньги на месте, шмотки тоже вроде бы, впрочем, супермодником этот пожилой господин явно не был, очень неплохие пейзажи середины прошлого века тоже висят на стенах, а все вокруг — вверх тормашками, словно искали какой-то очень важный документ, крайне важную бумагу… Или небольшую вещичку…

— Да, похоже на это, — охотно согласился Столяренко…

* * *

Опрос соседей на первых порах ничего не дал — никто не видел того, кто пришел в гости к Медовникову, который, как установила судебно-медицинская экспертиза, умер от асфиксии примерно между девятью и десятью часами вечера. Если учесть, что на дворе стоял декабрь, и это был достаточно поздний вечер, когда люди, отужинав, садятся к телевизорам и не выходят за пределы собственного звукового поля, надо сказать, что и стены этого довоенной постройки дома картон не напоминают, никто ничего и не услышал. Собственно, шума как такового, вероятно, и не было. Разве хрип или безмолвный ужас человека, которого душат, имеют что-то общее с криками жертвы, которую полосуют ножом, или воплями о помощи?

Итак, что пока проступило на белой фотобумаге начинающегося следствия, только что утопленной в раствор проявителя? Медовников был маститым краеведом, пожалуй, лучшим среди тех немногих, не более семи-восьми, своих коллег, успешно занимающихся историей украинской столицы. Активно печатался в популярных, самых тиражных газетах и журналах, его перу принадлежал ряд краеведческих, высоко оцененных критиками и читателями книг. Он знал практически все, если не буквально все о старых улицах и переулках Киева, его домах, фонтанах, скверах, исторических зданиях, уже снесенных или пока еще не тронутых девятым валом, конечно же, необходимого, оправданного, но часто неуправляемого строительного бума, за гадостями которого отчетливо вырисовывались как безголовая городская власть, так и те, кто хотел по максимуму выжать выгоду из каждого поистине золотого квадратного метра столичной земли.

Краеведы, как и фотокоры, Лободко знал это по рассказам знакомых журналистов, друг друга переносили плохо, хотя и старались этого не показывать. Общались, конечно, но только в силу необходимости — каждый в душе считал, что лишь его знание Киева, почерпнутое из архивов, литературных и прочих источников, наиболее полно и безошибочно. Профессиональными секретами делиться никто не любил. Если обычные ученые работают, как правило, в большом коллективе, то исследователи старины — волки-одиночки.

Так что «друзья»-коллеги, с досадой подумал Лободко, вряд ли расскажут о покойном что-нибудь путевое — даже с учетом того, что смерть сглаживает разногласия, отодвигает на задний план неприязнь, несимпатию к ушедшему в лучшие миры.

Лободко не ошибся — Тимофей Севастьянович болел диабетом и стоял на учете в районной поликлинике. Как сказал участковому Виктору Столяренко лечащий врач Медовникова, тот был дисциплинированным пациентом и благодаря диете (гречневая каша, овощи, нежирное мясо) и лекарствам держал сахар в норме. «При таком режиме он вполне мог дотянуть лет до 80–85», — достаточно высоко оценил эндокринолог жизненные, увы, безжалостно отобранные, перспективы Тимофея Севастьяновича.

Тщательный осмотр квартиры позволил обнаружить одну любопытную улику: чешскую монетку достоинством в двадцать крон с отчетливым отпечатком пальцев — не хозяина, а кого-то другого, не исключено, убийцы.

Монетку нашли в гостиной, под низким диванчиком-канапе, в той самой комнате, где совершилось убийство. Крона практически пылью не припала, скорее всего, обронили ее недавно, но самое главное заключалось в том, что отпечатки пальцев на монетке, как заверили эксперты, идеально совпали с отпечатками пальцев на рюмке, из которой кто-то неведомый на пару с киевоведом пил на кухне коньяк. Весьма серьезная улика, как-то даже не верится, что преступник оказался таким беспечным — монетка еще куда ни шло, но следы на рюмке? Да протяни руку, сними с крючка кухонное полотенце и протри хрусталь до блеска, тем более что времени — выше крыши! Выходит, убийца — ужасно рассеянный тип? Или прикончил человека, и так затрясло, что забыл обо всем на свете? Интересно, что скажут дактилоскописты? Лободко почти уверен, что эти отпечатки в их базе данных не значатся.

Странное все-таки убийство! Ограблением и не пахнет. О мести тоже говорить, пожалуй, не приходится — зачем в таком случае трясти, разбрасывать книги, папки? Выемка какого-то носителя — бумажка, дискета, диск с чрезвычайно ценной информацией? Но где находится то, что интересовало убийц, лучше всех знал Тимофей Севастьянович. Не проще ли было подвергнуть его импровизированным пыткам и вырвать признание — и время сэкономлено, и сил на шмон тратить не надо? В общем, никакой пока ясности, кому и зачем понадобилось лишать Медовникова жизни, нет.

* * *

— Лучше папы Киев не знал никто, — Илона Тимофеевна, очень симпатичная, но основательно, с ног до головы прокуренная женщина, промокнула глаза тонким батистовым носовым платочком и пододвинула чашечку с кофе поближе к Лободко. — Да вы пейте, Олег Павлович, пейте! Остывший кофе — это уже какой-то совсем другой напиток.

— Благодарю, — учтиво кивнул Олег и сделал два маленьких глотка. — Потрясающе вкусно! — не удержался от искренней похвалы.

— Варить кофе, или заваривать — как вам угодно, научилась у отца. В молодости, как и в зрелые годы, он слыл заядлым кофеманом. Его друзья приходили к нам в гости в буквальном смысле на чашечку кофе.

— И с кем же Тимофей Севастьянович дружил? С историками? Краеведами? — поинтересовался Лободко.

— Что вы! — замахала руками хозяйка квартиры, обычной, кстати, двухкомнатной квартиры, где было много книг, а потолки, полы, советская столярка и прочие детали интерьера пока что явно не побаивались евроремонта.

— Папа поддерживал связь с друзьями детства, университетскими однокашниками. Он ведь коренной киевлянин. С людьми, которые изучают Киев, конечно, общался, но не более. Спецов таких, впрочем, не столь уж много, их по пальцам пересчитаешь. Наш город для папы — одна, но пламенная страсть. Одного взгляда на старое фото, газетную иллюстрацию, открытку хватало, чтобы он назвал, какая улица, какой переулок, перекресток, здание, заведение, фонтан, кинотеатр, парикмахерская, кондитерская на раритете, запечатлевшем кусочек старого Киева. Тот самый кусочек, который в натуре уже не существует, а остался лишь на дореволюционной открытке или старинной литографии. Назовет, что это за жемчужина, и тут же прочитает целую лекцию…

Медовникова потянулась рукой к пачке с сигаретами, а Лободко машинально отметил про себя: «Четвертая уже!»

— А кем Тимофей Севастьянович был по профессии?

— Он читал в школе географию. А все свободное время отдавал краеведению. За деньгами не гнался. Они для него существовали постольку, поскольку… В последние годы папу сватали в авторы многие популярные газеты, журналы, сулили пристойные гонорары. Но он хранил верность однажды выбранной газете — «Андреевскому спуску». Хотя, конечно, деньги пригодились бы ему, ведь учительские пенсии сами знаете какие.

— Илона Тимофеевна, на ваш взгляд… Кому и зачем понадобилось это убийство?

— Вопрос не по адресу, — мягко, точно боясь обидеть гостя, сказала дочь Медовникова. — Если б я знала, кто, то не стала бы дожидаться вашего вопроса.

— Я предвидел такой ответ, — виновато произнес Лободко. — Но мне просто следовало спросить вас об этом по долгу службы. Опять же, а вдруг у вас есть хоть какие-то подозрения…

— Я понимаю, — согласно кивнула Илона Тимофеевна. — Скажу как на духу: смерть отца стала для меня полной неожиданностью. Это как если бы близкий, полный сил и здоровья человек утром сел за руль машины, а вечером звонят: разбился насмерть…

— А как часто вы навещали отца? — поинтересовался майор.

— Дважды в неделю — это уж точно. Иногда, правда, случалось, что забегу лишь в субботу. Или воскресенье. Работа, знаете ли…

— У вас был ключ от его квартиры?

— Был и есть. Никогда его не теряла, никому не отдавала.

— В эти ваши посещения никто из знакомых или вовсе незнакомых людей вам на глаза не попадался?

— Не-а, — как-то по-детски ответила Медовникова. — Дело в том, что папа в обществе не нуждался. Вы обратили внимание, какая у него роскошная библиотека? Так он поклялся мне, что до конца жизни успеет прочитать каждую книжку от корки до корки. И почти сдержал слово — нечитанных книг у него оставалось совсем мало. Если папа не читал, он работал — в архивах, библиотеках, читальных залах или с собственным архивом, различными собранными за многие годы досье…

— Скажите, а Тимофей Севастьянович когда-нибудь бывал в Чехии? Может, совсем недавно ездил?

— Нет-нет. Там он не бывал. Папа совершил только три зарубежных поездки — в Египет, Финляндию и Грецию.

— А какие-нибудь друзья, знакомцы в Чехии у него есть?

— Не припомню. Нет, совершенно точно, нет. Ни в Чехии, — Илона Тимофеевна слегка улыбнулась, — ни даже в Словакии. А почему, собственно, вы об этом спрашиваете?

— В квартире вашего отца была обнаружена чешская монетка — двадцать крон. Любопытно, откуда она там взялась?

— Понятия не имею, — пожала плечами Илона Тимофеевна. — Наверное, кто-то приходил к отцу и обронил. А где вы ее нашли?

— В гостиной. Под диванчиком-канапе.

— И отпечатки пальцев на ней остались?

— Да. Но принадлежат они не вашему отцу.

— Кто-то, видимо, потерял ее совсем недавно, иначе бы папа, который раз в неделю, по пятницам, делал в квартире генеральную, можно сказать, уборку, ее бы приметил. Сколько, говорите, крон?

— Двадцать. Хватит добраться на автобусе из пригорода в Прагу. Я путешествовал по Чехии, так что знаю… Тогда, правда, в ходу были еще геллеры, или галлеры — мелкая монета. Но чехи уже изъяли ее из обращения…

— А кроны эти какого года выпуска?

— Самая новенькая «двадцаточка». Отчеканили ее в этом году. Стало быть, кто-то потерял ее в квартире вашего отца не так уж давно. Если точнее, совсем недавно, потому что монета не успела запылиться. Не исключаю, что она выпала из кармана убийцы. В принципе, это важная улика. Только, — вздохнул Лободко, — не знаю, удастся ли с ее помощью что-то прояснить…

— Олег Павлович, я покопаюсь в памяти насчет… Чехии, — пообещала Медовникова. — Вернее, знакомых папы в этой стране. Шансов на успех почти никаких, но вдруг…

— Спасибо… Илона Тимофеевна, и все же… Неужели отец ваш ни с кем из коллег по хобби не был дружен?

Илона Тимофеевна взяла со стола чашечку с остывшим кофе, подержала ее на весу, потом поставила на место.

— Видите ли, был один такой человек, которому Тимофей Севастьянович симпатизировал. Пожалуй, даже дружил с ним. Это Андрей Феликсович Круликовский. Его специализация — Киев девятнадцатого века.

— Его что, уже нет в живых?

— Нет, он, слава Богу, живет и здравствует, насколько мне известно. Только не здесь, в Украине, а в Польше. Переехал туда с семьей где-то в середине девяностых. Круликовский поляк по национальности. Живет в Кракове. Папа поддерживал с ним связь. Иногда они обменивались письмами, но больше общались по телефону.

— А здесь, в Киеве, из старых, ну, не друзей, а знакомцев — ни одного? — с надеждой услышать обратное спросил Лободко. — Понимаете, нам бы хоть за что-нибудь зацепиться…

— Я ведь вам уже говорила, что Тимофей Севастьянович не из тех, кто с каждым встречным-поперечным на короткой ноге, — с некоторым раздражением ответила Илона Тимофеевна. — Он был достаточно замкнутым человеком. Ну, если хотите, запишите — Палихата Федор Спиридонович. Папа дружил с ним с юности. Потом, когда оба были зрелыми мужами, между ними пробежала черная кошка, и виноват, заметьте, оказался в этом Палихата — отец дал ему для ознакомления, чисто по-дружески, так сказать, материалы по Печерску, а тот взял да и опубликовал их в журнале под своим именем. Папа с ним страшно поругался, но со временем простил — Палихата объяснял свой поступок катастрофическим безденежьем, которое он бы лично пережил, если б не жена с онкозаболеванием. Именно из-за нее он решился на подлость. Папа, конечно, резко к нему охладел, но, в принципе, общался. Изредка… Это все, что может вам хоть как-то пригодиться. Олег Павлович, как насчет кофейку? Еще хотите? Я это мигом…

— Нет, что вы! — отказался Лободко — Премного вам благодарен. — Прозвучало это несколько старомодно, но вполне искренно. — Илона Тимофеевна, мы сделаем все, чтобы найти убийцу. А с вами наверняка встретимся еще не раз…

 

ГЛАВА II

Олег Лободко, в отличие от подавляющего большинства мужчин, очень любил хлопотать дома на кухне. Ему нравилось, например, чистить картошку, и того, кто набивался ему в помощники, он готов был объявить своим смертным врагом. Борщи или супы-харчо, или обычные супы — вермишелевые, рисовые, картофельные, луковые получались у него необыкновенно вкусными, что с удовольствием отмечала его жена Наталья. И при этом была вполне искренна — фальшивыми комплиментами, лишь бы поощрить мужа в этом не очень-то благодарном занятии, и не пахло.

Олег давно опоэтизировал для себя кулинарное искусство. Ему нравилось наблюдать, как мясо отдает бульону золотые капли жира, как мельтешат в кипятке, точно галька в прибойной пене, картофельные кубики, как багровеет, будто страшно устыдясь, варево от твердой, наструганной на терке свеклы, как посреди рыжевато-красного (окончательный цвет, сформированный зажаркой из моркови, лука и томатной пасты) плеса возникает зеленый оазис — брошены петрушка и укроп, и в тихое плавание в потихоньку остывающей кастрюле отправляются лавровые листики, эти обязательные «кувшинки» борща…

Вот и сегодня он быстро, привычно приготовил, в отсутствие жены и двух дочерей, свою «коронку», попробовав ее на вкус, лишь когда все было сделано — достаточно одной ложки, чтобы определить, удалось ли блюдо. Наташа вечно изумлялась этой его странной, отличной от многих доморощенных кулинаров, особенности не прикасаться к вареву или жареву, пока оно не примет «товарный вид». И тут надобно отметить, что ни недосола, ни пересола Олег не допускал.

— Поварская интуиция… Она меня не подводит, — пояснял он жене.

И еще одно возведенное в ранг абсолюта правило бытовало на кухне, если на ней священнодействовал глава семьи, — к приготовленной им еде можно было приступать, когда вся семья в сборе и чинно уселась за обеденным столом. Олег, конечно же, понимал, что это не совсем правильно, но пересилить себя не мог. Ситуация примерно та же, что с мастером, который позволяет другим любоваться своим шедевром не когда он еще в работе, а лишь по ее завершении, когда публика уже столпилась в выставочном зале.

Пока борщ настаивался на плите, Олег заварил себе крепкого чаю, сделал бутерброд с сыром и вышел на балкон. Стоя перед открытой рамой и прихлебывая крепкий, деготного цвета напиток, вглядывался в близкие и отдаленные рощицы, примыкавшие к самому краю Оболони — счастлив тот, чей дом стоит именно здесь! Графичность голых деревьев зримо оттенялась голубизной совсем не декабрьского, а скорее мартовского неба — не зима в буйном своем начале, а настоящая весна. Да, все в природе стало с ног на голову.

Олег распечатал пачку «Мальборо», закурил, причем куда с большим удовольствием, нежели обычно, а объяснение тому простое — нет дома никого из домочадцев, которые нещадно бранят его за то, что он гробит не только себя, а и их. Как не старается Олег выдувать дым в открытое пространство, все равно его наволакивает вовнутрь, что заставляет негодовать и Наташу, и дочек. Но сейчас сплошной кайф: глоток чаю и две-три глубокие затяжки… Процесс, когда думается хорошо. Так, ни о чем. Просто какое-то шевеление в голове, которое совершенно не мешает очень мило отвлечься на что-то несущественное: сейчас, например, Олег отметил, что вода в Собачьем Гирле, близком, рукой подать, заливе Днепра, синеет, как летом, а мгновением спустя залюбовался синичкой, шустрой красивой птичкой, севшей на карниз соседского балкона…

Но, бывает, это шевеление внезапно обрывается, и опять же неожиданно, как черт из табакерки, выскакивает мысль, от которой уже не отделаться. На этот раз Лободко ни с того вроде, ни с сего, но это далеко не так, в подсознании сия заноза засела глубоко, озадачился вопросом: «Кто все же убил Тимофея Медовникова?»

В полной тишине думалось легко и свободно. Начнем с того, решил Олег, что Тимофей Севастьянович был прежде всего знатоком истории родного города, а она, как известно, хранит много секретов. Почему не вообразить, что обладателем одной из таких тайн стал Медовников? Скорее всего, совсем недавно, иначе его убили бы намного раньше. Впрочем, может быть и так, что эту тайну он хранил долго, и лишь совсем недавно кто-то недобрый о ней узнал. Теперь, что она собой представляла, эта тайна? Имела научное значение? Видимо, да, но вряд ли этот фактор сыграл решающую роль, потому что за это, как и за политику, у нас не убивают. У нас сейчас убивают за деньги. Предположение, что, копаясь в архивах, он отыскал нечто такое, что способно обернуться большой, сумасшедшей материальной выгодой, вовсе не беспочвенно. В квартире что-то искали. Искали, нашли, а Медовникова после убрали. После или до того, но убрали. Зачем, ясно.

В квартире все перевернули вверх дном. Обычно в таких ситуациях, чтоб ускорить дело, прибегают к пыткам, никаких следов которых на нашем покойнике не обнаружено. Пожалели старика? По знакомству, так сказать? Или тот твердо заявил: «Режь, жги, но ничего не покажу»? Фанаты своего дела, как Тимофей Медовников, на это вполне способны.

Дактилоскопическая экспертиза установила, что отпечатки пальцев на рюмке из-под коньяка и чешской монете принадлежат одному и тому же лицу. На других рюмках в кухонном серванте есть отпечатки пальцев хозяина. Одна рюмка, а всего их полудюжина, оказалась девственно чистой. Сам Медовников, что ли, так постарался? Идеальным образом протер и, не прикасаясь к бокам, с помощью полотенца водрузил на место?

«Пальчики» пробили — в картотеке таковые не значатся. Энтузиазма это, конечно, не прибавило, но Олег на подобный «подарок» и не рассчитывал.

Возня у входной двери, которую он, уже перейдя в гостиную, уловил, а затем веселые голоса в прихожей и холле оторвали его от мыслительного процесса — возвратились три любительницы пошопинговать. Наташа в данном случае — любительница поневоле.

Девчата, как Олег называл эту горячо им любимую троицу, хоть и проголодались, но на кухню не заторопилась, а тут же бросились к трюмо, с судорожной быстротой облачаясь в обновки и придирчиво оценивая их уже в домашних условиях. У старшенькой, Леры, это протекало без проблем. Младшую же, Ирку, привычно начинали одолевать сомнения — а не большими кажутся на ноге эти новые зимние сапожки, а угадала ли она с цветом топика, не мешковато ли сидит зимнее пальтецо? Сомнения одолевали мнительную Ирочку так, что совсем скоро от недавней радости не оставалось и следа, наступало глубокое разочарование, от уныния и отчаяния на глазах выступали слезы, и Олег знал, что усталая Наташа так и не переубедит дочку, что с обновками все окей, все отлично смотрится и прекрасно сидит, и что потом, после длительного бесплодного диалога, Наташа, как всегда, обреченно сдастся, пообещав, что завтра они вдвоем с Ирой отправятся на вещевой рынок и поменяют сапоги или пальто на что-то другое. По принципу — шило на мыло.

Олег в ходе этого уже канонического процесса тоже старался вставить свои комплиментарные «пять копеек», вполне искренно утверждая:

— Ира, честное слово, очень хорошо! Не вижу никаких изъянов!

На что младшая дочь раздраженно, с резким неприятием отвечала:

— Ты всегда так говоришь! Я тебе не верю.

В который раз пережив эту ситуацию, Олег вздохнул и отправился на кухню разливать по тарелкам борщ и ставить на стол что-то еще к борщу.

— Идите обедать! Стынет! — голосом глашатая возвестил он, но на зов его откликнулась лишь жена.

Через минуту, после нескольких ложек, она заявит, что борщ у Олега получается лучше, чем у нее, а он будет возражать и говорить, что все как раз наоборот.

А девчонки все еще вертелись у зеркала — папин борщ привлекал их не очень-то.

* * *

Едва Олег Лободко переступил порог жилья Палихаты, в ноздри ему тут же ударил ужасный, непереносимый, настоянный не днями, а неделями запах больной, умирающей собаки. Олег чуть не вэкнул, но собрался с духом и задавил рвущийся наружу звук от зарождающегося в недрах естества рвотного позыва. «Хорош будет мент, — подумал с юмором, — который наблюет в прихожей».

«Двушка» Палихаты и «двушка» Медовниковой — как сиамские близнецы. Те же, из прежних времен, окна-двери, тот же монотонно-багровый линолеум под ногами, та же, в общем-то, мебель, только жилье Илоны Тимофеевны выглядело опрятно, ухоженно. А здесь женской рукой и не пахло — повсюду пыль, по углам в гостиной, куда пригласил незваного гостя хозяин, паутина, основательно затоптанный, не ведающий пылесоса, ковер на полу.

— Живу одиноко, как бирюк, — виновато, как бы извиняясь, сказал хозяин. — Жену схоронил девять лет назад, а двое сыновей живут своими домами.

На голос хозяина из спальни выглянула древняя колли, рыже-пегая, с белой грудью и белым воротником, длинная шерсть ее свалялась, небольшие темно-коричневые глазки смотрели незряче, беспомощно, клинообразная, как у осетра, голова оставалась неподвижной. Колли сделала несколько шагов на подгибающихся лапах и завалилась набок посреди коридора.

— Потерпи, милая, отдохни, — участливо произнес старик. — Скоро пойдем гулять.

— На руках выносите? — сочувственно спросил Лободко.

— Почти. На ровном месте она еще ходок, а спуститься с лестницы не может. На руки беру, хотя сам ой как немолод. Ничего не поделаешь — пятнадцатый год собаке. Усыпить — рука не поднимается. Все равно, что убить родного человека.

Федор Спиридонович Палихата был довольно-таки еще бодрым, весьма подвижным старичком с уцелевшими, но редкими, конечно, волосами, которые неприятно блестели, словно он смазал их каким-нибудь репейным маслом или причесал, только выйдя из-под душа, стекла очков для дали делали его голубые глаза по-рыбьи круглыми; бесцветные губы из-за малого количества зубов во рту резко вжаты, от природы тонкие, они теперь стали единой, еле приметной полоской. Привычка что-то теребить в пальцах — хоть хлебный мякиш слепить и мять его, мять, хоть карандашом играться так и сяк, свидетельствовала о том, что это нервическая, неуравновешенная натура. Сейчас предметом такой забавы являлся пульт дистанционного управления телевизором, который описывал в руках Палихаты немыслимые кульбиты.

О том, что произошло с Медовниковым, Федор Спиридонович уже знал, однако попросил майора более подробно рассказать ему об убийстве. Было видно, что он искренне переживает: несколько раз к его глазам подступали слезы, но Палихата усилием воли их сдерживал, желая, видимо, показаться перед следователем человеком сильнее, чем он есть на самом деле. И еще Лободко твердо уловил, что старинный приятель Тимофея Севастьяновича пытается определить, знает ли Олег о том, что между ними когда-то пробежала черная кошка и кто в этом виноват. На прямо поставленный вопрос, случалось ли им ссориться, Палихата, в общем-то, не ответил, он просто помедлил, глаз, правда, не отвел, наоборот, пытливо выкатил на гостя круглые и тусклые, как небо в непогоду, шары и уклончиво пробормотал:

— В жизни, знаете ли, всякое случается…

Через некоторое время майор Лободко в лоб спросил Палихату:

— Это правда, что однажды вы некрасиво поступили по отношению к Медовникову?

— Ах, вам уже рассказали… — невыразительным, бесцветным голосом сказал Федор Спиридонович. — Да, был такой грех… Бес попутал… Вернее, жизнь заставила… Жену пытался спасти… Если точнее, облегчить ее страдания. Виноват я, очень виноват перед Тимофеем Севастьяновичем… Но, вообще-то, он меня простил…

Лободко кивнул. А старик явно занервничал, пультик в его руках так и запорхал:

— Зачем вы меня об этом спросили? Наша давняя размолвка важна для вашего расследования? Неужели вы думаете, что это я убил Тимофея Севастьяновича?

— Окститесь, Федор Спиридонович! — укоризненно протянул Лободко. — Ну, работа у нас такая. Ворошить прошлое, бередить раны, которые уже зарубцевались. Часто не щадим самолюбия тех, кто сидит напротив. Иначе преступников нам ввек не отыскать. Почему полчаса назад я позвонил в вашу квартиру? Чтобы, а вдруг мне повезет, узнать, почему убили Медовникова, нормального, порядочного гражданина, ни в чем преступном не замеченного. Можете ответить — ответьте, нет…

— Могу, — неожиданно для майора заявил Палихата, и пультик в его руке замер. — Вы хотите знать, из-за чего порешили Тимофея Севастьяновича? Из-за клада! Вот! А кто это сделал… — Палихата беспомощно развел руками.

— Откуда у вас такая уверенность — из-за клада? — Олег был так ошеломлен, что его собеседник даже улыбнулся. — Медовников что, занимался кладоискательством?

— Нет, он не был ни археологом, ни черным археологом, он нигде и никогда не копал землю. Он был краеведом, каких поискать, а не охотником за сокровищами.

— Тогда на чем основывается ваше утверждение? Ведь нельзя же так, с бухты-барахты…

— Нельзя, — согласился Палихата и на некоторое время будто отключился от разговора, Олег же терпеливо ждал ответа. Наконец тонкая полоска рта Федора Спиридоновича дрогнула. И уста его разомкнулись: — Видите ли… Тимофей Севастьянович, непревзойденный знаток киевского Подола и верхнего, Княжьего града, всю жизнь верил, твердил, предчувствовал, если хотите, что рано или поздно наткнется на клад. Киев в этом плане, поверьте мне, дураку, воистину неисчерпаем. Это настоящий золотой колодец. Полагаю, что давнее предчувствие Медовникова сбылось, подтвердилось, осуществилось, он вычислил тайник, схрон, но не утерпел, поделился с кем-то тайной, и эта ошибка стоила ему жизни.

— Предположим, вы правы… Как думаете, если бы клад оказался в руках Медовникова — в прямом, так сказать, смысле, как бы он им распорядился?

— Строго по закону, — нахмурился Палихата, тут же почему-то став весьма симпатичным Олегу, который уважал справедливых и объективных людей. — Он передал бы ценности государству, получив причитающееся ему лично вознаграждение. Раньше выплачивали четверть от стоимости найденного. Сколько сейчас, не знаю.

— Ваше предположение заслуживает внимания, — сказал Лободко. — И все же пока это шкура неубитого медведя.

— Мне кажется, что я не ошибаюсь, — упрямо произнес Палихата. — Такой вывод напрашивается сам собой, особенно после вашего рассказа о том, как выглядело жилище Медовникова после преступления.

— Не спорю, Федор Спиридонович, ваше рассуждение вполне логично, — заключил Олег. — Но очень часто истинный мотив преступления рушит все представления о логике.

Из спальни опять тихо выбралась умирающая собака, ткнулась носом в стенку коридора, лапы ее подогнулись, и она бессильно растянулась вдоль плинтуса.

* * *

Пять дней, прошедшие после убийства Медовникова, ничего нового следствию не принесли. Но шестой день получился воистину взрывным — у себя дома был обнаружен мертвым некий Стас Никольский, молодой человек, достаточно известный среди антикваров, филателистов, нумизматов, любителей коллекционировать ордена и медали, старинные раритеты. Как совсем скоро узнали Лободко с Солодом, которые заблаговременно, кстати, предупредили коллег из райотделов милиции, что у них определенный интерес к событиям в кругах, коим не чужда киевская и вообще старина, Никольский не только приобретал и сбывал артефакты, добытые в результате незаконных раскопок, а и сам их предпринимал в Крыму и Северном Причерноморье.

На первый поспешный взгляд, это было чистое самоубийство. Стас висел с высунутым затверделым языком в петле из капроновой веревки, какой обычно пользуются рыбаки, цепляя к ней якоря, «кошки». Конец веревки был привязан к одной из двух толстых цельнометаллических загогулин, на которых когда-то держались антресоли. Штукенция эта, кронштейн, была глубоко вбита в бетон над кухонной дверью и, если понадобилось бы, выдержала еще не одного Стаса.

Первый осмотр трупа показал, что сила к покойнику не применялась — никаких следов побоев, пыток, грубого физического принуждения. Предсмертная записка отсутствовала.

— Запутался, наверное, в темных своих делишках, — предположил старший лейтенант Солод. — Кому-то крупно задолжал или перешел дорогу.

Ростом Стас был невелик — так, мужичок с ноготок, метр пятьдесят с кепкой. А внешне он смахивал на зверька — то ли хорька, то ли суслика, то ли тушканчика. Такие вот мелкие, несимпатичные черты лица.

Грешно говорить, но труп был не первой свежести — и запах от него уже шел, и трупные пятна на теле вызрели.

— Дня два висит, если не больше, — на глазок определил судмедэксперт Борис Волынский. — Более точную дату назову после вскрытия, вечером.

— Хорошо бы, — откликнулся майор Лободко.

Стас Никольский собственного жилья в Киеве не имел. Квартиру, ставшую его последним пристанищем, он снимал уже два с половиной года и, по словам хозяина, ни разу не подвел его с уплатой — всегда в срок, полная сумма. Женщин не водил, а если даже и водил когда, то тихо, не привлекая ничьего внимания.

— Чересчур коммуникабельным я его не назвал бы, — сказал хозяин квартиры, рыжий увалень-губошлеп, от которого попахивало пивом. — Шумных компаний здесь не примечал. Конечно, наведывался к жильцу далеко не каждый день, может, просто не попадал на какие-то междусобойчики.

— То есть, никого из тех, кто ходил, скажем, в друзьях или приятелях Никольского, вы не запомнили, — уточнил Лободко.

— Никого. Везло, видать, моему несчастному жильцу. Но однажды везение кончилось, и подвел он меня, честное слово, под монастырь!

Рыжему увальню-губошлепу не очень-то было жалко жильца, он больше горевал, что репутация его сдаваемого внаем жилья теперь подмочена.

— Я, поверьте, держусь на плаву благодаря ей, — он обвел руками все вокруг себя. — А кто теперь сунется ко мне в постояльцы? Если кто и пойдет, так на второй день выселится. Добрые соседи расскажут, что квартира эта нехорошая. Сейчас люди в мистику ударились, верят в призраков, домовых, барабашек, в отрицательную энергетику. И откуда он только свалился на мою голову, этот Стас?

— Не переживайте так, со временем, думаю, все позабудется, — для приличия посочувствовал губошлепу Лободко.

Кивком головы он подозвал к себе Солода:

— Миша, осмотрите все здесь самым тщательным образом.

Ему хотелось выйти поскорее из этой унылой квартиры с ее запущенностью, затхлостью, ветхой мебелью, продранным в нескольких местах линолеумом, выйти на воздух, шагнуть прямо в бесснежный, солнечный и теплый, будто не зима на дворе, а весна, день.

* * *

Нет, сводить счеты с жизнью Стас Никольский вовсе не хотел. Но кому-то очень хотелось, чтобы Стаса приняли за самоубийцу.

Медэкспертиза нашла в крови Никольского приличное содержание алкоголя. Ничего, разумеется, исключать нельзя, но вдрызг пьяные люди практически никогда не уходят добровольно из жизни. Выпить столько, как он, а это не меньше, если не больше семисот граммов водки, а потом встать на табурет… Да он без всякой табуретки тут же грохнулся бы… Значит, кто-то напоил Стаса вусмерть, потом поднял, поставил впавшего в бессознательное состояние парня на табуретку, набросил на его шею петлю и вытащил из-под ног табуретку. Стоял, наверное, и наблюдал, как тот дергается.

Но главный сюрприз состоял в другом. При тщательном осмотре квартиры, вещей покойного были обнаружены несколько чешских монет разного достоинства — в кармане легкой куртки-ветровки. Дактилоскописты установили: отпечатки пальцев Стаса Никольского абсолютны идентичны отпечаткам на монете, найденной в квартире Медовникова, а также на рюмке из-под коньяка.

— Кажется, дело в шляпе, Олег Павлович, — довольно улыбнулся старший лейтенант Солод. — Это я по поводу убийства Медовникова. А вот кто и почему задушил Никольского — загадка.

— Загадка, которую надо разгадать, Миша, — несколько назидательно произнес Лободко. — Ну, некоторая ясность имеется, однако вопросов прибавилось. Как-то все уж будто по заказу: не знаете, кто порешил краеведа? Да это я, который сам полез в петлю… Тот, кто инсценировал самоубийство Никольского, особенно не рассчитывал, что мы купимся на его грубую уловку. Почему? Хотел дать знать, что убийца понес заслуженное наказание? Что в роли карающей десницы выступил он сам, а не правосудие? Дескать, Медовников, почтенный гражданин, отомщен, а по этому негодяю особо горевать и нечего. А может, разгадка в рюмке?

— Какой еще рюмке? — удивился Солод.

— Из кухонного серванта. Хорошо протертой, идеально чистой. Никаких следов на ней нет. Будто не человек ее поставил на место, а она сама выпорхнула из полотенечка и приземлилась на полку.

— Олег Павлович, вы хотите сказать… — Солод поднялся со стула, сделал несколько шагов по кабинету майора, — …вам кажется, что у Медовникова был еще кто-то…

— …Третий. Или второй — из гостей, — подтвердил Лободко. — Конечно, это из области предположений, но этот, неведомый нам преступник, постарался не оставить следов после себя. Он привел в порядок рюмку, из которой пил коньяк, подкинул втайне от сообщника монету с отпечатками его пальцев, потом, через два дня — Тимофея Севастьяновича убили пятнадцатого декабря, а Никольский оказался в петле семнадцатого, избавился от него самого, представив дело так, что тот ушел из жизни по собственной воле. В принципе, поверить в самоубийство можно, если б не два обстоятельства. Первое, послабее, пьяный в дым мужик мог, конечно, смастерить петлю, хотя в это не очень-то верится. Второе — меня очень смущает эта чистая рюмка. Поэтому я склонен думать, что Стаса убили. Зачем? Знаешь, Миша, в шахматах фигуру жертвуют ради того, чтобы обострить игру, получить позиционное преимущество, позволяющее развить матовую атаку. Первая выгода дружка Стаса, назовем его так, — вывести следствие прямиком на убийцу Медовникова, расставив тем самым точки над «і»». Вторая — убрать ставшего ненужным сообщника. Третья — превратиться в единоличного обладателя тайны, которой располагал краевед.

— Логично, стройно, комар носа не подточит, — похвалил Солод шефа.

— Спасибо за комплимент, Миша, но это всего лишь версия, которую начнем отрабатывать. Ищем того, кто отправил Никольского на тот свет. А немногим ранее, возможно, и Тимофея Севастьяновича Медовникова. Пожалуйста, узнай все-все-все про Стаса. Выясни, бывал ли он в Чехии, если да, то когда и с какой целью. Установи круг ближнего и дальнего общения. Его отношения с женщинами, деловыми партнерами… Короче, действуй…

 

ГЛАВА III

С утра Андрею Феликсовичу Круликовскому нездоровилось. Ломило затылок, а это был верный симптом, что повысилось, и наверняка резко, давление, хотя с утра он проглотил традиционную таблетку «Нолипрел форте». Вполне может быть, что виновата погода — вчерашний легкий морозец внезапно сменился туманом и слякотью. Эти противные атмосферные перепады Андрей Феликсович, как старый гипертоник, переносил плохо.

Несмотря на то, что батареи отопления в квартире были горячими, а сам он был облачен в теплый махровый халат да вдобавок прикрыт шерстяным клетчатым шотландским пледом, Андрей Феликсович то и дело зябко передергивал плечами — в дом, как всегда во время оттепели, тихой змеей вползал холод.

Он отложил в сторону недочитанный томик Марка Алданова, натянул плед под самый подбородок и прикрыл веки. Захотелось сладко, по-стариковски подремать: Владислав, сын, от которого в обязательном порядке, как от работающего прибора, исходил шум — если он дома, работают сразу два телевизора, в его комнате и на кухне, блюет децибелами музыкальный центр, попеременно пищат, захлебываясь позывными, две мобилки, с утра завеялся в свою картинную галерею. Выставленная там модерновая живопись мало кого привлекает, прибыли дает с гулькин нос, хватает лишь на аренду да коммунальные услуги.

— Этот твой бизнес от искусства рано или поздно пустит тебя по миру, — часто ворчал Андрей Феликсович, справедливо полагая, что в тридцать пять лет пора уж, да и гораздо лучше, иметь упитанную синичку в руке, нежели тощенького журавля в небе. Вон Юрек Дымек открыл салон красоты «Колибри» и после месяца работы от клиентов отбоя нет. Краковские панянки любят, чтобы их головки выглядели идеально.

— Папа, ты меня достал с этим Юреком, — злился Владислав, — он у меня вместе с панянками уже в печенках сидит. Знаешь что? Усынови его. Он достойно обеспечит тебе дальнейшую старость.

— Правда глаза колет, — кротко ответствовал Андрей Феликсович и замолкал, обиженно поджав губы. Бог с ним, если бы у Владислава не ладилось только с бизнесом. Не по душе отцу было и то, что сын исповедовал богемный образ жизни. Мотыльково-легкое, с усладами, бездумностью, неотягощенное грузом ответственности бытие очень нравилось молодому Круликовскому. Девушек и женщин он менял как перчатки. Контингент этот был неисчерпаем, как бьющий из-под земли ключ, — юные непризнанные художницы, студентки, официантки из ресторанов, манерные искусствоведши да прочие соблазнительницы, имя которым — легион! «Странно, что у такого абсолютно нормального, а вернее, весьма серьезного человека, как я, вырос столь легкомысленный сын, — иногда думал Андрей Феликсович. — Бывает, видимо, что неподалеку от раскидистой яблони падает червивое яблочко…»

Впрочем, хотя сыном он был недоволен, тем не менее любил его и в душе надеялся, что тот когда-нибудь остепенится. Как бы шампанское не пенилось, все равно пузырьки полопаются, исчезнут.

С этой мыслью, обнадеживающей, как вид близкого берега для уставшего от плавания моряка, Андрей Феликсович и погрузился в сладкую, достаточно глубокую дрему. А проснулся оттого, что вдруг увидел себя босым на цветущей, из самого детства, леваде, которая расстилалась за его родным селом на Виннитчине; мягкая, как спорыш на подворье, трава приятно холодила ступни, но отрада на душе длилась недолго, уступив место ужасу, — прямо на него бежал, выставив крепкие острые рога, черный бугай с боталом на шее. Ботало звенело, звякало громко, непрерывно, этот звук, тревожный, нарастающий, противно сверлил барабанные перепонки, и когда стало вовсе уж невтерпеж, когда сердце от страха зашлось больно, невыносимо тоскливо, Андрей Феликсович проснулся. Оказалось, этот поначалу приятный сон стал выморочным благодаря настойчиво звонящему телефону. Оставаясь в кресле, Андрей Феликсович потянулся к журнальному столику из черного полированного дерева и снял трубку. Уже через несколько мгновений из его уст вырвалась смешанная польско-русская речь:

— О Езус Мария! О Матка Бозка! Какое несчастье! У меня не укладывается в голове, я отказываюсь в это поверить!..

Звонила Илона Медовникова, которая сочла своим долгом сообщить Круликовскому о внезапной и трагической гибели его старинного приятеля.

— Но кто это сделал? Почему?

Ответа на этот вопрос он не услышал, да и не мог услышать — что могла сказать ему Илона.

— Андрей Феликсович, дорогой мой, покопайтесь в памяти, может, припомните нечто такое, чем папа способен был заинтересовать преступника, — попросила она.

— Добже, — согласился Круликовский. — Я подумаю. Господи, как я рад, что Владислав сумел передать Тимофею мой последний привет.

— Каким образом? — удивилась Илона.

— Владислав дней десять назад возвратился из Киева. И по моей просьбе побывал у твоего папы.

— Я почему-то ничего об этом не знаю, — растерянно сказала Илона. — Я, правда, навещаю его дважды в неделю, вернее, навещала, чаще, к сожалению, не получалось. Да, теперь понимаю, я находилась в командировке, и в Киев возвратилась на следующий день после его смерти…Конечно, он не успел мне рассказать, что Владислав побывал у него в гостях. Кстати, Андрей Феликсович, как он поживает?

— Да потихоньку, Илоночка. Звезд с неба не хватает. Держит небольшую картинную галерею, которая, по-моему, на ладан дышит. В Киев, между прочим, Владек съездил, чтобы ближе познакомиться с творчеством молодых украинских постмодерниствов. С прицелом на то, чтобы организовать выставку их произведений в Кракове…

Известие о смерти Тимофея Медовникова опечалило Круликовского — все-таки их связывало очень многое. Оба были почти ровесниками — Андрей старше всего на два года, оба окончили факультет экономической географии в Харьковском университете, а потом, когда познакомились в Киеве, обнаружилось, что и тот, и другой питают страсть к истории Киева — его топонимике, его площадям, улицам, местам былых торжищ, ярмарок, аукционов, мостам, мосткам, арсеналам, крепостям, церквям, соборам, монастырям. Их интересовало все — где и как проходили массовые увеселения киевлян, количество и месторасположение публичных домов в дореволюционном городе, состояние преступности на том или ином временном отрезке, гастрономические предпочтения горожан. Каждая крупица добытого с великими архивными трудами, припорошенного пылью столетий знания вызывала у них тот же восторг, что и золотая песчинка, примеченная на неизведанном, безлюдном берегу реки старателем после промыва донного песка.

Андрей Феликсович сидел в кресле с закрытыми, как и прежде, глазами, но ни легкая дрема, ни тем более глубокий сон не одолевали его. Он думал о том, что после обеда надо будет выйти в город, зайти в расположенный неподалеку от их дома костел, где некогда правил службу тогда еще молодой ксендз Кароль Войтыла, впоследствии Папа Римский Иоанн Павел II, и поставить свечу за упокой души незабвенного приятеля, помолиться о том, чтобы Господь приветил его в своих небесных высях. Потом он наведается на рынок, где купит овощей, мяса и сыру, отнесет их домой и опять вернется в городскую толчею, отыщет заповедный островок тишины и некоторого уединения — парковую аллею, скверик, где можно походить, присесть на лавочку, ну, а уж потом в какой-нибудь кофейне обязательно закажет чашечку горячего капучино. Так он несколько отвлечется от скорбной новости, пришедшей из Киева. Отвлечется, но не более.

Андрею Феликсовичу очень хотелось тут же, немедленно, переговорить с сыном, чтобы прояснить для себя некоторые вещи. Однако ни телефон галереи, ни оба мобильника Владислава не откликнулись. Оставалось ждать его прихода домой.

Но сын дома так и не объявился. Переночевал, видать, где-то на стороне, что, в общем-то, было для него привычным делом.

* * *

Эта ночь была ночью неумеренной пьянки и злого секса.

Такие два определения из сотен, тысяч существующих выбрал Владислав, едва продрал глаза белым уже днем, и эти определения были предельно точны — как внезапно найденные математиком формулы или поэтом — рифмы.

Владислав попытался вспомнить, где, в скольких местах они кутили, но на четвертой или пятой питейной точке сбился со счета. Вернее, память дала сбой. Отчетливо лишь помнилось, что исходной точкой явилась его собственная галерея, где вдвоем с Данутой они усидели бутылку «Поморской», потом взяли такси и нагрянули в «Маху обнаженную», такую же карликовую и бесперспективную, как и у него самого, галерею, держал ее столь же невезучий Томаш Жук, которому, впрочем, несказанно повезло, что Гойя давным-давно умер и не в состоянии уже выбить ему зубы из-за выставляемого тут топорного, примитивного ню, потом, это еще без сомнения, был какой-то ресторанчик, где их компания (Томаш был со своей пассией Каролиной) разбила на счастье несколько фужеров, чем вызвала неудовольствие хозяина, пригрозившего, что он вызовет полицию, если они тотчас не ушьются, и уж совсем смутно припоминались бары, где они дудлили коньяк, мартини, кофе, спорили друг с другом об искусстве и танцевали. А уж после Владислав оказался в крошечной квартирке Дануты…

Данка была худенькой, как топ-модель, испытывающая анорексию, но весьма сексапильной блондинкой, причем натуральной, с кудельно-желтыми, как солома на только что скошенном поле, волосами, голубыми, как соцветия цикория, глазами, и уходящими круто вверх, напоминающими эмблему «Мазды», бровями. Данка писала неплохие пейзажи, натюрморты, причем в определенно-реалистической манере, и нравилась молодому Круликовскому, который давно мечтал затянуть ее в постель. Она же, прекрасно понимая, чего он хочет, никак не давалась, играясь с ним, иногда сатанеющим от желания, как кошка с мышью, и он чувствовал, что она в душе смеется над ним или, скорее всего, ведет себя, как хозяйка винного погребка, которая спускается в его полумрак, берет в руки бутылку дорогого выдержанного вина, колеблясь, откупорить ее сегодня к званому ужину или нет. Повертев так и эдак, ставит все-таки на место. Интуитивно Владислав догадывался, что интересен ей, и, пожалуй, даже не как личность, а как красивый и сильный самец. Он и впрямь был высок, плечист, породист — короткий прямой нос, синие, еще синее, чем у нее, глаза, темные и густые, барханными волнами, волосы.

На все его предложения, попахивающие перспективой остаться с ним наедине — именно в том смысле, что будет предпринята попытка овладеть ею, Данута отвечала отказом. И только вчера, неведомо по какой причине, в ее защите, по ее, конечно, воле появилась брешь.

Брешь, обернувшаяся ночью злого, до самого рассвета, секса. Ни он, ни она не произносили никаких слов о любви. К чему лицемерие?

Владислав хотел раздеть ее, но Данута оттолкнула его и разделась сама. Несмотря на худобу, выглядела она чертовски соблазнительно, и это лишний раз подтверждало истину, что женская привлекательность, если иметь в виду красоту тела, зиждется не на размерах, а на пропорциях.

— Ну, чего пялишься? — беззлобно поддернула она и тут же предупредила: — Я даю тебе то, чего ты давно хотел. Попробуй только осрамиться. По полной программе, понял?

И получилось так, как Данута того и желала: ублажающей стороной был он, а она — ублажаемой. Он со сладкой злостью отдавал ей себя, она с не менее сладкой, чуть презрительной злостью его принимала. Он был рабом на этой галере секса, нисколечко не возражая против вымечтанного рабства, а она — надсмотрщицей, которой хотелось повиноваться. Галера вошла в гавань отдыха и покоя лишь тогда, когда декабрьское солнце яро принялось выполнять свои дневные обязанности.

— Как мужчина, ты неплох. Очень даже хорош, — похвалила Данка, поворачиваясь набок, лицом к стене. — Ты оправдал мои надежды. Пожалуйста, не пей сегодня. Во-первых, похмелье — шаг к алкоголизму, во-вторых, я приглашаю тебя на завтра к себе. Мне кажется, трезвым ты будешь еще лучше.

— Я постараюсь, — пробормотал он, вгоняемый в сон ужасной усталостью. — Я постараюсь понравиться тебе еще больше…

И вот теперь, когда все добропорядочные краковчане, усердно потрудившись с утра, торопятся к обеденным столам или взятым из дома бутербродам. Владислав, перебрав в больной голове вчерашнюю, пропитанную спиртным одиссею, весьма часто прибегая к реконструкции событий или их домысливанию (обрыв, черт возьми, пленки!), уныло свесил ноги с хлипкого, неустойчивого раскладного диванчика — трижды они с Данкой переворачивались вместе с этим ложем любви, оказываясь на полу, и в голове у него была одна мысль: Господи, почему мне так плохо и что нужно сделать для того, чтобы стало чуточку легче?

Владислав стал на нетвердые ноги и отправился на кухню. Стакан холодной минеральной воды чуточку смягчил похмельный синдром. В шкафчике обнаружился молотый кофе «арабик». Что-то, а кофе Владислав готовить умел. Его крепкий вкус и аромат тоже слегка взбодрили его. Пару раз он выглянул из кухни — Данка еще спала. Простыня, под которой она вольно разметалась, подчеркивала предельное изящество ее тела. «Правильно говорят: худые девки — злое…е», — подумал Владислав и про себя засмеялся: — Я вчера побывал не в постели, а в соковыжималке. Да, эта девочка предпочитает единственно лишь фреш».

Если честно, Данка произвела на него большое впечатление своей инициативностью и изобретательностью Владислав и сам понимал толк в телесной любви, его мастерство любовника было разносторонним, отточенным, филигранным, женщины всегда получали от него то, что им хотелось и даже больше. Но практически всегда в дуэте соития первую скрипку играл именно он. Но этой ночью нею, или дирижером, выступила эта ненасытная худышка. Надо признать, своими сексуальными вывертами, вывихами, полнейшим бесстыдством, откровенностью в тех желаниях, которые другие предпочитают задавить в себе, как рвущийся наружу крик, она возбуждала Владислава, как никто и никогда раньше, доводила его до белого каления, до счастливого, блаженного умопомрачения.

Только потянулся к чашечке кофе, чтобы отнести ее Данке в постель, как позвонил отец. Он и вчера прорывался, но его вызовы сознательно игнорировались — Владислав не хотел портить настроение из-за отцовского, в общем-то, справедливого недовольства — сколько можно прожигать жизнь? Но сегодня нельзя было не откликнуться — старик разволнуется, так и до инсульта недалеко.

— Ты в порядке? — спросил Андрей Феликсович с плохо скрываемым раздражением.

— Как видишь, — сдержанно ответил Владислав.

— Точнее — как слышишь! — скрыть нотки раздражения отцу уже не удалось, — Когда-нибудь ты доиграешься и пожалеешь об этом, но будет поздно.

— Папа, чего ты хочешь? — приглушенно, чтобы не разбудить девушку, спросил Владислав. — Я приеду домой вечером.

— Да, в общем-то, ничего. Просто хотел сказать, что умер Тимофей Севастьянович Медовников. Вернее, его убили.

— Жаль, — немного помолчав, сказал Владислав. — Он произвел на меня хорошее впечатление — умный, эрудированный человек… Ты позвонил лишь ради того, чтобы сообщить о смерти своего приятеля?

— Да. Разве это малозначащий повод?

— Но я-то тут при чем?

— Не при чем! — согласился отец. — Ладно, извини.

Трубка замолкла, и Владислав с чашечкой кофе заторопился к Дануте. Она, конечно, уже не спала — телефонный разговор разбудил ее. Полусидя в постели, она обласкала Владислава летней цикориевой голубизной глаз, достойно, как графиня, а не дочь железнодорожного рабочего из приграничного Пшемысля, меняющего колеса у составов из России, Украины и Беларуси и открывающего им путь в Европу, приняла кофе, испытующе, едко спросила:

— Старые подружки?

— Отец! — скривясь, отмахнулся Владислав. — Для него мое отсутствие дома — повод для больших переживаний.

— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказала Данка, сбрасывая простыню и подбирая ноги так, что острые коленки оказались выше головы. То, что выставлены напоказ ее потаенные прелести, девушку совершенно не заботило.

Владислав, конечно, не упустил шанс бросить на Данку пристальный взгляд. Мгновенно отметил про себя, что опять налился желанием, как весенний клен соком.

Его готовность не укрылась от нее:

— Погоди, допью твой утренний кофе… Ты — настоящий шляхтич…

Она еще держала пустую чашечку двумя пальцами, а он уже торопливо и жадно целовал ее в губы, ловя горьковатый привкус кофе и какой-то еще нераскрытой, неразгаданной им тайны…

 

ГЛАВА IV

Солод выяснил, с кем более или менее тесно общался Стас Никольский за три года своего пребывания в Киеве, и пришел к выводу, что круг его приятелей, знакомцев, деловых, если можно так их назвать, партнеров состоял из полутемных личностей, то есть таких, которые по уши в криминале не завязли, но и на роль белых и пушистых тоже определенно не годились. Эти «товарищи» постоянно пребывали на грани фола, иногда даже заступая за опасную черту — скупка и перепродажа краденых из сельских церквей икон, живописных полотен из провинциальных музеев, не имеющих понятия о сигнализации, мимо этих цепких дельцов не проходил ни один мало-мальски стоящий предмет старины из уловов «черных археологов». Ясно, что раритеты, обладать которыми посчитала бы за честь любая страна, с легкой руки этих «жучков», «жуков» и «жучил» оседали в замкнутом пространстве частных коллекций или вообще уплывали за рубеж.

Между прочим, тщательный осмотр жилища Стаса Никольского не обнаружил ни одной ценной вещицы, и это лишний раз доказывало, что он, как и его друзья-единомышленники, неплохо разбираясь в антиквариате и смежных с ним областях, рассматривал это поле деятельности исключительно как бизнес.

Все, на кого удалось выйти Солоду, конечно, осторожничали, боясь сболтнуть лишнее, и когда дело доходило до Никольского, откровенно, и вполне искренне, терялись, потому что не могли даже предположить, из-за чего тот повесился. Или его повесили. Крупных денег он кому-то не задолжал, никому, насколько известно, дорогу не перешел, о каких-либо коллизиях на личной почве никто слыхом не слыхал. Практически все утверждали, что Стас вел довольно-таки замкнутый образ жизни, души первому встречному-поперечному не открывал. Конечно же, Михаилу Солоду намного легче было бы работать, если бы в его руки попал мобильный телефон Никольского. Но тот как в воду канул. Видимо, убийца предусмотрительно захватил его с собой.

Единственное, что удалось узнать наверняка, на все сто — Стас этой осенью побывал в Праге. Он выехал из Киева на поезде, мягкий вагон, трехместное купе 22 октября, а вернулся домой 2 ноября, тоже на поезде. По пути туда находился в обществе одного попутчика (третье место пустовало), личность которого по паспортным данным уточняется, обратно — вместе с одной супружеской парой, эти трое, возможно, расскажут что-то полезное.

— Значит, двадцать крон принадлежали Никольскому, — раздумчиво сказал майор Лободко после того, как выслушал Солода. — И он их случайно выронил в квартире Медовникова. Не думаю, что, отправляясь с визитом к краеведу, он нарочито, неведомо с какой целью положил в карман чешскую монету. Завалялась в кармане пиджака или брюк? Но обычно люди, возвратясь из дальних странствий, выкладывают из карманов ненужную заморскую мелочь, и лежит она тихонько себе в каком-то ящике стола.

— Нашли ж мы у Никольского эти чешские копейки в кармане куртки, — напомнил Солод.

— Да-да, помню. Как-то странно все это… Похоже, что тот, предполагаемый второй убийца, намеренно подкинул эти двадцать крон, чтобы указать нам — убийство на Печерске целиком и полностью на совести Никольского. Облегчил нам, благородный помощничек, задачу. Вот что, Миша — надо выйти на чешских коллег, пусть они подсуетятся — где, например, жил там Никольский, может, он каким-нибудь образом «засветился», с кем-то встречался, что-то, скажем, натворил. Дай запрос в чешское консульство — какую визу ему оформили, впервые ли он отправился на берега Влтавы или бывал там раньше…

* * *

Второму визиту майора Лободко Федор Спиридонович Палихата сильно не обрадовался, но сильно и не удивился. Правильно, видимо, будет сказать, что появление следователя у него в доме он воспринял как должное — как дождь осенью или снег зимой. Покорно склонил голову в ответ на приветствие и пригласил войти вовнутрь, в густое облако тягостного смрада от безнадежно больной, умирающей собаки.

Все было, как и в прежний раз, — Палихата уставился на усевшегося напротив в потертое кресло гостя блекло-голубыми, сквозь стекла очков круглыми, как у рыбы, глазами, а пальцы его, не в силах преодолеть давнюю привычку, тут же потянулись к чашке из-под только что выпитого чая, она тут же завертелась в его руках, даруя, как четки мусульманину, некоторое успокоение.

— У вас, наверное, ничего не получается, коль опять пожаловали к одинокому, вышибленному из активной жизни старику? — сочувственно поинтересовался Палихата.

— Нет, почему же, кое-что у нас уже имеется, — не согласился Олег. — Если воспользоваться языком математики, мы уже знаем, чему равняются некоторые иксы и игреки. Только вот пока еще непонятно, с какой целью вообще было составлено это уравнение, где они фигурируют.

— То есть, если перевести условия задачки, — усмехнулся Палихата, — на обычный язык, вам неясно, почему, с какой целью убили бедного Тимофея Севастьяновича. Я так вас понял?

— Абсолютно, — кивнул Олег, ловя себя попутно на ощущении, что начинает привыкать к непереносимому запаху от рыжей колли, которую вовсе не заинтересовало появление в доме чужого человека. «Все-таки, — мельком подумал майор, — человек — это существо, которое Господь наградил способностью к быстрой адаптации». Так он подумал, а вслух сказал: — Просто ума не приложим, чем преступник мог поживиться у совсем небогатого, по нынешним меркам, человека.

— Да я ведь, кажется, вам уже говорил, — с легким раздражением глянул на Олега старик. — Мое глубокое убеждение — в руки Медовникова попало нечто такое, — чашка из-под чая на мгновение, как земля, которой отказали в праве вращаться вокруг Солнца и вокруг собственной оси, застыла неподвижно в его пальцах, — ради обладания которым люди определенного сорта просто теряют голову. И способны на все! Повторяю — на все!

— Извините, но предположение, что Медовников располагал сведениями о каком-то мифическом кладе, кажется мне чуточку смешным, — мягко, чтобы не обидеть собеседника, произнес Олег. — Времена Честертона миновали, острова сокровищ, конечно, встречаются, но весьма и весьма редко.

— Как знать, — угрюмо ответил Палихата. — Догадка у меня одна, я ее нутром чувствую. Знаете что? Если и есть кто-то на земле, кто может хоть как-то прояснить ситуацию, так это Андрей Феликсович Круликовский. Сто процентов, естественно, не гарантирую, но если не он, то никто вам больше не поможет. Закадычными друзьями я бы их не назвал, но то, что Тимофей очень доверял Андрею, это совершенная правда. Вы вообще-то слышали эту фамилию — Круликовский?

— Да, — кивнул Лободко. — Она мне уже известна.

— Откуда, позвольте полюбопытствовать? — чашка из-под чая описала незамысловатую траекторию и зависла, как летающая тарелка в небе.

— Это имя назвала дочь Медовникова — Илона Тимофеевна.

— Ах, Илона… Молодец девка! Правильно мыслит… Круликовский, надеюсь, жив?

— Живет и здравствует. Но не в Украине, а в Польше.

— Знаю, что он туда уехал. Советую вам выйти на него, глядишь, что и расскажет.

В коридоре, соединяющем гостиную со спальней, появилась рыжая колли, постояла на нетвердых ногах, уставясь на хозяина и гостя незрячими глазами, и рухнула на пол — совсем как человек, которого вдруг оставили силы…

* * *

Солод достаточно быстро навел справки насчет «чешского периода» в жизни Стаса Никольского. Оказалось, что тому оформили туристическую визу для индивидуального тура, что само по себе являлось большой удачей — девять из десяти изъявляющих такое желание получают, как правило, отказ. Чехов можно понять — зачем им пополнять и без того многочисленный отряд украинских заробитчан-нелегалов у себя в стране? Что касается Никольского, то в консульстве четко объяснили: визу он получил на законных основаниях, в Праге вел себя достойно, ни в чем предосудительном замечен не был.

— Образцово-показательный мальчик, — саркастически заметил майор Лободко. — Вызвал у чехов полное доверие…

— Может, просто повезло с визой. Или какие-то знакомые посодействовали, или подмазал — с глубокомысленным видом сказал Солод.

— Хорошо, — произнес, как отрезал, Лободко. — Ну, а в Праге друг черных археологов где обитал?

— В гостинице «Рубикон» — этот второразрядный недорогой отель.

— «Рубикон»? — неподдельно изумился Лободко. — Что, разве Рубикон течет через Чехию? — Окончательно развеселясь, добавил: — Юлий Цезарь, как теперь понимаю, по происхождению чех? Миша, ты своей информацией заставляешь меня не думать, а смеяться.

Он действительно так звонко захохотал, что Солод тоже не выдержал, залился серебристым, как у девчонки-подростка, смехом.

— Чех, владелец отеля, скорее всего, поведен на Древнем Риме, — угомонясь и утерев слезы, высказал он предположение.

— Да уж, — сказал Лободко, — с хозяином гостиницы мы разобрались намного быстрее, чем с Никольским. Миша, и что же поделывал там покойный Стас? С кем общался, встречался, пересекался?

— Глухо, — скривился Солод. — О Стасе в Праге ни слова, ни полслова. Да и немудрено — он же не Джеймс Бонд, в конце концов! Туда каждый день таких стасов тысячи приезжают, тысячи уезжают. Администрация отеля, горничные Никольского абсолютно не помнят. Он паренек сам по себе невыразительный, вел себя тихо, законопослушно, лишний раз не чирикал — кому такой воробей запомнится?

— На границе, хоть туда, хоть обратно, таможенный контроль — никаких инцидентов?

— Голый ноль. Я, кстати, вышел и на попутчиков Стаса — туда он ехал с инженером из Днепропетровска, а возвращался в обществе супругов-киевлян. Тоже — голый ноль, — развел руками Солод. Сейчас он очень напоминал человека, который и рад бы помочь, да не в силах. — Единственное, Олег Павлович, что радует, — Никольский ничем не запятнал высокое звание украинского гражданина.

— Лучше б он его запятнал, — пробурчал майор. — Нам было бы куда легче…

Итак, возложенные на «чешский период» Стаса Никольского никакие, даже самые маленькие надежды не оправдались. Ну, съездил человек в Прагу, полюбовался Старым мястом, собором святого Витта, Пражским градом, Влтавой и островками посреди нее, Карловым мостом и благополучно возвратился в Киев, в съемную квартиру на Виноградаре. А вот почему он убил, или помогал кому-то убивать Тимофея Севастьяновича Медовникова, совсем не ясно.

— Ну что ты будешь делать? — сокрушенно воскликнул Лободко. — Только нам показалось, что торчат чьи-то ушки, как они исчезли. Не знаю, как ты, а я ждал от Праги чего-то большего.

— Олег Павлович, это дело пахнет висяком, — покачал головой Михаил Солод. — Я это понял еще тогда, в квартире на Печерске, у Медовникова… Извините, кто-то прорывается… Да, алло… Не хочется покидать ваш теплый кабинет, — Солод отключил мобильный телефон, — но придется чесать по вызову — какой-то мужик взял в заложницы двух молодых девушек.

— Губа не дура, — тонко улыбнулся Лободко. — Нет, чтоб коротать время с какими-нибудь старушенциями. Миша…

На этом слове теперь уже прервался майор, потому что и у него зазвонил телефон. Солод, уже собравшийся покинуть уютный, где все находилось в идеальном порядке, кабинет шефа, вынужден был задержаться, ведь Лободко что-то хотел ему сказать.

На проводе была Илона Тимофеевна Медовникова, то, что она говорила, крайне заинтересовало майора, и это не укрылось от внимания старшего лейтенанта, который, даже не зная, кто на связи, понял это по лицу Олега Павловича.

— Наверное, эта информация не представит для вас никакого интереса, но я все же считаю нужным сообщить ее вам, — сказала Медовникова. — Дело в том, что незадолго до смерти папы, если точнее, за считанные дни до нее, ему нанес визит Владислав Круликовский. Сын его лучшего друга, или приятеля, Андрея Феликсовича Круликовского, помните, я вам рассказывала, что сейчас он живет в Кракове.

— Да-да, помню. И что Владислав делал в Киеве?

— Кажется, он встречался с нашими художниками.

— Художниками? А чем он вообще занимается — по жизни?

— Как я поняла, причастен к миру искусства. Держит картинную галерею. Сказать что-то большее, Олег Павлович, затрудняюсь.

— А как встретил известие о смерти вашего отца Круликовский-старший? — теперь уж Солод догадался, кто вышел на связь с майором.

— Очень расстроился. Заплакал.

— Илона Тимофеевна, вы даже не представляете, насколько важно то, о чем вы сообщили. Далек от утверждения, что это чем-то нам поможет, но для следствия все мелочи важны. Отрицательный результат — тоже ведь результат, верно? Дайте мне, пожалуйста, номер телефона Андрея Феликсовича. И его домашний адрес.

— Телефон есть, записывайте… А адрес я посмотрю у папы в бумагах…

Лободко положил трубку и со значением уставился на Солода, совсем скоро нарушив молчание.

— Ты почти все понял, правильно? Сын лучшего друга Медовникова приезжает из Кракова и навещает Тимофея Севастьяновича накануне его убийства. Совпадение, случайность? Вполне! Визит связан с преступлением? Тоже не исключается. Миша, разберешься там, с заложницами, имею в виду, и сразу займешься отработкой этого, ну, скажем так, следа. Когда молодой Круликовский, его зовут Владислав, приехал в Киев, когда уехал, где жил, ограничился ли одной столицей или съездил еще куда-то… Словом, все-все-все, что можно о нем разузнать — разузнай! Лады?

После того, как старший лейтенант аккуратно притворил за собой дверь его кабинета, Олег замер, как изваяние. Глаза его неотрывно смотрели на висящий на стене напротив радиоприемник «Альтаир», обычный трехпрограммный приемник, на котором четырьмя зелеными цифрами высвечивалось время. Тот, кто сейчас перехватил бы взгляд Лободко, обязательно отметил бы, что он, взгляд этот, совершенно ничего не выражает, что в нем — никакого проблеска мысли. Но это было не так. Олег думал, и весьма конкретно, о том, что, выходит, Федор Спиридонович Палихата, которому он не очень-то поверил — якобы один Круликовский может знать, из-за чего убили его приятеля-краеведа, чем черт не шутит, прав?

* * *

После сытного и, разумеется, очень вкусного воскресного обеда сладко подремать Олегу Лободко не удалось, потому как, едва его основательно разморило — зыбкая разница между явью и сном вот-вот исчезнет и раздастся первый, еще робкий, не очень-то громкий, застенчивый, что ли, всхрап, в соседней со спальней комнате, а именно в холле, между Лерой и Ирой разгорелась баталия. Легкая, еле слышная, будто две юные змейки зашипели, пикировка постепенно переросла в звучную перебранку — на девчоночьем, разумеется, уровне.

— Ты постоянно пользуешься моей косметичкой, а я один раз попросила твою подвеску, и ты ее пожалела дать! — маленьким коршуном налетала на долговязую Леру Ирка — ее темперамента с лихвой хватило бы на пяток мексиканок или десяток итальянок.

— А ты помнишь, когда я хотела надеть твой сиреневый топик, а ты хай подняла? — припомнила старую обиду Лера, с некоторым высокомерием поглядывая сверху вниз на полыхающую праведным гневом Ирку — так матерая голубка косит оранжевым глазом на отвоевывающую у ее ног зернышко воробьиху с ее мелким поскоком.

— Когда, когда это было? Зачем ты говоришь неправду? — Ирка дошла уже до крайней точки кипения, и Олег понял, что перебранка сейчас окончится потасовкой с взаимным отталкиванием и царапаньем, потому счел необходимым оперативно вмешаться в ссору:

— Ну-ка, быстро прекратили! А то наряд вызову! Тоже мне сестры!..

Вообще-то сестры дружили и друг без дружки тосковали, места себе не находили, однако подростковые ссоры между ними нет-нет, но вспыхивали, вызывая у Натальи искреннее негодование, а у Олега — снисходительную усмешку.

Ссора, может, еще продолжилась бы, но уже пошла на убыль, потому что отца девочки слегка побаивались, как тут зазвонил стационарный телефон, Олег снял трубку, и в квартире воцарилась тишина — сработало семейное правило типа «нельзя выносить сор из избы».

— Олег Павлович, вы стоите? — задорно спросила трубка голосом Михаила Солода. — Тогда присядьте, а то упадете и ушибетесь. Дело в том, Олег Павлович, что сын Андрея Феликсовича Круликовского, Владислав, прилетел в Киев девятого декабря, это была среда, а улетел шестнадцатого декабря, тоже в среду. Медовникова, как помните, убили в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое декабря. Значит, Владислав в это время находился в Киеве.

— Миша, я не ушибся, но, если честно, вздрогнул, — признался Лободко. — По-всякому, конечно, бывает, но мне сдается, что это не случайность. Не исключаю, что мы вышли на прямой след, — проговорив это, Олег, как и во время телефонного разговора с Илоной Медовниковой, опять вспомнил Федора Спиридоновича Палихату. Прозорливец он, что ли? Но вслух поинтересовался:

— А когда, вернее, в котором часу он вылетел из Киева?

— В четырнадцать тридцать. Рейсом самолета «Польские авиалинии».

— Если предположить, что он убийца или как-то причастен к нему, то по времени все укладывается, все сходится…

До ушей дочек кое-что из этого телефонного разговора донеслось, и едва Олег положил трубку, Ирочка испуганно спросила:

— А что, кого-то убили?

— Вы уже нашли убийцу? — подключилась и Лера.

— Девчонки, не забивайте себе голову всякой ерундой, — строго сказал Олег. — Насмотрелись ужастиков? Ну-ка, марш в детскую! И чтоб я вас не видел и не слышал! Я, если получится, чуть покемарю, поэтому не шумите.

Но подремать ему не удалось — после сообщения Солода сон не шел. Значит, в деле Медовникова появился новый фигурант? Олегу очень хотелось надеяться, что следствие получит мощный и весьма обнадеживающий импульс.

 

ГЛАВА V

Отец и сын Круликовские были очень похожи: у обоих прямые породистые, с легкой горбинкой носы, крупные голубые глаза, почти одинаковый рисунок полных чувственных губ — у Андрея Феликсовича, правда, они слегка увяли, ужались. Но, несмотря на удивительное внешнее сходство, внутренне они довольно-таки разнились: любой заинтересованный взгляд на них весьма быстро выявил бы серьезность, сдержанность, врожденное благородство, которые угадывались во всем облике отца, и некое легкомыслие, капризность, леность, флюиды коих источала фигура сына.

Андрей Феликсович с утра чувствовал себя неважно: не хватало воздуха, дышалось так, будто он сидел в обнимку с горячей батареей отопления.

— Тебе плохо? — участливо спросил Владислав, заметив, как густо порозовело лицо отца. — Поди-ка лучше приляг.

— Пустое, — отмахнулся тот. — Впрочем, надо будет померить температуру. Не исключено, что я простыл. Вчера во время прогулки у меня озябли ноги.

— Носи теплые сапоги! А то щеголяешь в своих любимых туфельках!

— Они на овчинке, — возразил Андрей Феликсович.

— Но на тонкой подошве! Хороши, когда на дворе несколько градусов тепла. А тут мороз!

Владислав подошел к окну: деревья, еще не расставшиеся с утренним инеем, выглядели суперкрасиво — как узоры на вышиванке «белым по белому», их он запомнил еще со своего украинского детства, и асфальт тоже белый от снега, и даже голуби, которые зябко ерошили перья и выискивали что-то в снегу, как на подбор, белые.

Вовсю светило солнце, все сверкало, переливалось, и если от этого блеска перехватывало сердце здесь, в городе, с его нагромождением домов, то что можно было бы испытывать где-нибудь в лесу или на загородной даче? Владиславу остро захотелось на улицу, на воздух, пройтись несколько кварталов пешком до своей картинной галереи. Приятное, спокойное течение мыслей, навеянных красотой зимнего дня, прервали слова отца:

— Расскажи-ка мне еще раз, как прошла твоя встреча с Медовниковым.

— Но зачем? — с некоторым раздражением сказал Владислав. — Добавить мне абсолютно нечего.

— Затем! — с еще большим раздражением произнес Андрей Феликсович. — Затем, что ты видел человека незадолго до его смерти. Неужели тебе ничего не бросилось в глаза? Тимофей Севастьянович был совершенно спокоен, его не покидало душевное равновесие?

— Представь себе — да! — резко ответил Владислав. — Он, повторяю, был радушен, слегка взволнован — приятно, радостно взволнован тем, что его посетил сын старого друга, коллеги, он расспрашивал о тебе, о твоих успехах в изучении старого Кракова, интересовался нашим бытом, материальным положением — хватает ли нам денег на житье-бытье, участливо выяснял, как ты обходишься без мамы. Ну что еще сказать? Тимофей Севастьянович накрыл импровизированный столик — колбаса, сыр, паштет, бутерброды с красной икрой, тарелочка с семгой, угостил меня рюмкой водки. Посидели, попили чайку… Я, конечно, передал ему твои презенты…

Андрей Феликсович передал приятелю бутылку «Belvedere», одну из лучших польских водок из категории суперпремиум, достаточно дорогую — от 20 долларов и выше, набор открыток старого Кракова, куколки поляка и польки в национальных костюмах.

— Папа, поверь, ничто меня не насторожило, не встревожило, не зацепило… Передо мной был человек, у которого на душе было хорошо и покойно. Даже обладая сильно развитым воображением, я ни за что бы не предположил, что Тимофею Севастьяновичу осталось жить два дня…

— Ты один пришел к Медовникова? Или…

— Что — или? — недовольно спросил Владислав, чувствуя, как в нем нарастает неприязнь к отцу — прямо-таки не родитель, а следователь.

— Или с кем-то? — уточнил Андрей Феликсович.

Владислав тяжело вздохнул — как ученик, который никак не возьмет в толк, чего от него добивается назойливый препод, и отстраненно замолчал.

— Ты не хочешь мне ответить? — бесстрастно, каким-то потухшим голосом не то спросил, не то подтвердил Андрей Феликсович.

— Один! Один! — зло, на высокой ноте теперь уже крайнего раздражения выкрикнул Владислав. — Кого я мог взять с собой в этом давно уже для меня чужом городе? Папа, извини, но мне нужно в галерею!

— Ты тоже прости меня, сынок, — печально произнес Андрей Феликсович. — Как я понимаю, Тимофея убили лишь из-за одного…

* * *

С Владиславом Круликовским, который имел честь почтить Киев своим присутствием, вырисовывалась следующая картина. Никуда из столицы он не выезжал, местом проживания избрал гостиницу «Лесной олень», что располагалась в Дарнице. Ни горничных, ни портье ничем особым не впечатлил — привлекательный воспитанный постоялец, никого в номер не приводил, пьяным замечен не был, ну, может, пару раз пришел подшофе. Всегда ли ночевал в гостинице? Пожалуй, да, хотя это можно подвергнуть сомнению — что стоит жильцу взять вечером ключ от номера, а ближе к ночи укатить вместе с ним в неизвестном направлении? Весьма проблематичным оказалось установить, с кем общался Круликовский по профессиональной, так сказать, линии, но ищущий — да обрящет. Обзвонили всех владельцев картинных галерей, и четверо из них рассказали, с кем из киевских художников должен был встретиться Владислав. Как те потом подтвердили, он действительно вел с ними переговоры о том, чтобы выставить их полотна у себя в «XXI веке».

Это было все, что удалось накопать.

— Маловато, маловато у нас муки, чтобы испечь блин, — пробормотал Олег Лободко, который, если честно, питал большие надежды, что наконец-то следствие, как старатель, увидит на дне лотка золотые крупицы.

Оставалось одно: отправить запрос о помощи польским коллегам. Пусть они тихонько наведут справки об этом самом Владиславе Круликовском, не водятся ли за ним какие-либо грешки, не замешан ли он в чем-нибудь вызывающем подозрения. Надо отдать должное: поляки сработали оперативно — уже через две недели, сразу же после православного Рождества Лободко получил все, что удалось наскрести коллегам из Кракова. Ничего, в общем-то, интригующего — в криминале не замечен, административных правонарушений не совершал. Владеет картинной галереей, которая большого дохода не приносит. Холост, живет с отцом. В некотором роде легкомыслен, что проявляется в множестве случайных связей с женщинами. Не прочь выпить, но, в общем-то, в меру. Ведет, если разобраться, богемный образ жизни.

Первую страничку Лободко читал с выражением явного разочарования на лице, зато несколько строчек на второй странице заставили его чуть ли не подпрыгнуть на стуле: в прошлом году, сообщали поляки, Владислав Круликовский совершил две поездки за рубеж: в конце октября в Чехию, в декабре — в Украину. В Чехию! В конце октября! В том самом месяце, когда Прагу посетил Стас Никольский! Интересно, как это выглядит по дням? Если даты совпадут, появятся твердые основания предполагать, что у следствия есть верный шанс продвинуться вперед. Придется еще раз обратиться за помощью к чешским коллегам.

— Подготовь, пожалуйста, запрос в Прагу — относительно Владислава Круликовского, — попросил старшего лейтенанта Солода Лободко. — Примерно такой же, какой отправляли по Никольскому.

Ответ из Праги нанес и по Лободко, и по Солоду ошеломляющий точечный удар: Владислав, пребывая там, жил в отеле «Рубикон», в 308-ом, браво, педантичные чехи, номере! Никольский, получается, размещался рядом — в 307-ом! Чего-чего, а остерегаться нелепых, диких случайностей, которых так не любят сыщики, теперь не приходилось.

Оставалось одно: оформлять командировку в Краков, чтобы там, на месте, выяснить, каким образом пересеклись жизненные траектории Стаса Никольского, Владислава Круликовского и Тимофея Севастьяновича Медовникова.

 

ГЛАВА VI

Аэропорт «Краков» имени Иоанна Павла II встретил Олега Лободко такой густой снежной круговертью, что он поневоле удивился, как летчикам удалось благополучно посадить самолет. Снежинки были такими крупными, что вполне хватало одной, дабы полностью залепить глаз. Хоть автобус стоял в десятке шагов от трапа, Олег плотнее укутал горло пушистым шарфом — как все Тельцы, он боялся простудить горло.

В здании аэропорта было тепло, уютно, а воздух шелестел так, будто добрая сотня автомобильных шин на бешеной скорости соприкасалась с асфальтом — то дикторша сообщала о начале регистрации на очередные рейсы, взлетах и посадках; Лободко почудилось, что польская речь — одно сплошное, непрерывное, с сильным придыханием шипение. Минутой спустя разглядел человека в форме офицера полиции, который стоял посреди зала ожидания и держал над собой плакатик с его, Лободко, фамилией.

Янек Кочмарек, русоволосый круглолицый поляк с редкими бровями и синими-синими глазами, сказал, что довезет украинского гостя до главной комендатуры полиции города примерно за час.

— Если бы не метель, — улыбнулся, — нам хватило бы минут тридцати пяти.

Несмотря на обильный снегопад, дорога была нескользкой, и новенький полицейский «Фольксваген» бежал достаточно резво. Олег, не отрывая глаз от окна, все более убеждался, что польский пейзаж весьма напоминает украинский.

— И кто же, уважаемый Янек, из ваших сотрудников будет меня опекать? — поинтересовался он, с интересом наблюдая за тем, как впереди, метрах в ста от них, из придорожного леска безбоязненно вышла лань, грациозно поводила маленькой головкой на длинной тонкой шее, потом столь же смело направилась к трассе, намереваясь ее перейти. А по ту сторону трассы столь же непугливо протрусил куда-то заяц. Кочмарек погасил скорость, потом и вовсе остановился, обеспечивая лани безопасный проход через дорогу.

— Правда, красавица? — восхитился. — У нас, между прочим, за охрану живности, вообще природы взялись серьезно. Браконьеров заметно поуменьшилось… А заниматься вами, пан майор, будет капитан Кухарчик. Здислав Кухарчик. Толковый, грамотный офицер. На его помощь вполне можете рассчитывать.

Кухарчик сразу понравился майору Лободко — высоченный, широченный в плечах, с густой черной, во все лицо, но недлинной бородой, с открытым взглядом темных глаз. Он радушно поднялся из-за стола и заставил ощутить всю крепость своего рукопожатия. После традиционных расспросов типа «Как долетели?», «Что нового в Киеве?», «У вас так же холодно, как у нас?», Кухарчик спросил, каким конкретно временем располагает Лободко.

— Сегодня вторник, а в пятницу я улетаю, — ответил Олег. — Стало быть, у меня два с хвостиком дня.

С удовольствием отхлебывая отлично заваренный хозяином кофе, Лободко схематично очертил суть дела, из-за которого он оказался в Кракове. Внимательно выслушав гостя, Кухарчик одобрительно кивнул:

— Понимаю вас. Я бы в этой ситуации поступил аналогичным образом. Когда хотите приступить к делу?

— Сегодня же.

— С кого начнете?

— Пожалуй, с отца. Хотелось бы составить хоть какое-то представление о Владиславе Круликовском еще до знакомства с ним. Да и сам старик интересен тем, что может пролить свет на некоторые вещи, — сказав это, майор Лободко вспомнил Федора Спиридоновича Палихату, убежденного, что старший Круликовский наверняка владеет некоей сокровенной информацией.

— Добже, — согласился Кухарчик. — Сейчас Янек проводит вас в нашу столовую, вы ведь голодны, а я пока разузнаю, дома ли пан Андрей. После обеда поедем к нему…

Жилище Круликовских Олегу понравилось — несмотря на отсутствие женской руки, в квартире чисто, опрятно, паркетный пол блестит, мебель тоже, каждая вещь, вещичка, предмет знают свое место. На стене в гостиной висят несколько акварелей с видами Киева, явно купленные на Андреевском спуске в девяностые годы, когда хозяева еще были киевлянами, не забыт и Краков — на работах местных художников он (старые улочки, крепость, Мариацкий собор) представлен в золотисто-коричневых тонах, тогда как Киев заявляет о себе насыщенной цветовой гаммой.

На одной из книжных полок Лободко бросилась в глаза бронзовая пепельница в виде изношенного, там и сям в заплатах башмака явно с ноги какого-то одесского оборванца. Олег подошел поближе, с удовольствием рассмотрел ее, потом спросил:

— Курить, наверное, бросили?

— Давно уже. Лет двадцать пять назад, — ответил Андрей Феликсович.

— У моего папы, а смолил он отчаянно, была такая же пепельница.

— Тогда, в шестидесятые годы, за ней, между прочим, гонялись, дефицитной была эта вещичка.

— Да, — улыбнулся Олег, — не думал, что в Кракове вспомню отцовский дом.

Андрей Феликсович тоже улыбнулся — удивление, настороженность, неприязнь, которые выразительно проступили на его лице, когда, открыв дверь, он увидел офицера польской полиции и человека в штатском, теперь вроде постепенно истаяли, их сменило спокойное ожидание. Здислав Кухарчик, назвав себя и представив Олега, деликатно оставил их вдвоем, пообещав заехать часа через полтора-два.

— Итак, я слушаю вас, — произнес Андрей Феликсович, усадив гостя на диван, сам же разместился в кресле.

— О том, что произошло с Тимофеем Севастьяновичем Медовниковым, вы знаете, — утвердительно сказал Лободко.

— Да, мне позвонила его дочь Илона. Это известие потрясло меня.

— У вас никаких нет предположений, из-за чего могли убить Медовникова? Понимаю, последний добрый десяток лет вас разделяло расстояние, но вы все-таки общались друг с другом — по телефону, переписка. Может, Тимофей Севастьянович дал вам понять, что над ним сгущаются тучи, что ему кто-то или что-то угрожает?

— Нет, — покачал головой Круликовский. — Ни о какой-либо реальной опасности он не говорил, никакие предчувствия его не тяготили. Он был полон своего обычного оптимизма. Олег Павлович, а почему вы именно мне адресуете эти вопросы?

— Ваши многолетние добрые отношения с Медовниковым дают мне право на это, — не очень-то убедительно ответил Олег.

— Ну, знаете ли… Это далеко не повод… Сдается мне, дело тут вовсе в другом…

— В чем же, Андрей Феликсович? — весьма натужно улыбнулся Олег.

— Думаю, что кто-то просто назвал вам мою фамилию.

— Если честно, то да, — не стал дальше таиться Олег.

— И кто же именно?

— Позвольте мне промолчать.

— Ладно… Я, в принципе, догадываюсь, кто меня изобразил эдаким всеведающим дедом…

— Очень прошу вас, Андрей Феликсович, помогите, если это в ваших силах, следствию. Наша цель — найти преступника и наказать его. Думаю, что и вам хочется того же, — искренне, взволнованно произнес майор.

— Хорошо, — хозяин, остановив взгляд на госте, задумался. В воздухе повисла тягостная пауза. Непонятно было — то ли он собирается с мыслями, то ли колеблется, рассказать о чем-то следователю или нет. Наконец Андрей Феликсович вздохнул и спросил:

— Вы когда-нибудь что-нибудь слышали о златниках, или, по-другому, золотниках?

— Нет, — честно признался Лободко. — Но, насколько могу судить, это что-то… золотое?

— Вы не ошиблись. Но продолжу — именно эти златники, по моему предположению, вполне могли стать причиной убийства Тимофея Севастьяновича. Если позволите, — Лободко тут же согласно кивнул, — я прочитаю вам короткую лекцию об этих архиценностях. Итак, златники — это золотые монеты времен князя Владимира, которые чеканились совсем недолго — ну, год, от силы два. Необходимость в них возникла по двум причинам: во-первых, в денежном обороте Киевской Руси резко уменьшилась доля серебряных дирхемов, их называли кунами, или ногатами, поскольку арабский Халифат заметно сократил их чеканку. А еще в ходу были византийские и западноевропейские монеты, но их дефицит тоже ощущался. Во-вторых, нельзя отбрасывать и такое предположение, что стремление иметь собственную, так сказать, валюту было продиктовано желанием поднять, укрепить престиж державы, княжеской власти. Ведь что такое страна, имеющая, — Андрей Феликсович улыбнулся, — не гривню, а какой-то несчастный купонокарбованец? Не очень-то настоящая страна, правда? Олег Павлович, вам интересно?

— О, да!

— Теперь о том, что представлял собой златник. Вес его колебался в пределах четырех или чуть больше четырех граммов золота. Диаметр монеты — от 19 до 24 миллиметров. Аверс ее снабжен портретом князя Владимира. На нем шапка с подвесками, которая увенчана крестом, крест властитель также держит в правой руке, левая же покоится на груди. На монете отчетливо виден трезубец — родовой герб Рюриковичей. По кругу идет надпись кириллицей: «Владимир на стол…». На некоторых златниках, впрочем, фигурируют другие слова: «Владимир, а се его злато». Реверс, то есть обратная сторона монеты, украшен ликом Пантократора, Иисуса Христа.

— Андрей Феликсович, а вы что, нумизмат? — осторожно полюбопытствовал Лободко.

— Увы, монеты и ассигнации я никогда не коллекционировал. Но нумизматикой интересовался — на теоретическом, так сказать, уровне.

— А Медовников?

— Нумизматом он тоже не был. Но понятие о ней, конечно, имел. Знаете, все эти вещи — краеведение, история, нумизматика, геральдика, генеалогия и прочее, прочее находятся на определенном стыке. Одно так или иначе соприкасается с другим. Но продолжу: златники конца десятого века-начала одиннадцатого появились на Руси вскоре после ее крещения и чеканили их древнерусские мастера, весьма искусно, замечу, чеканили. Надобно подчеркнуть, что в качестве основы, образца был взят византийский солид. Так вот, златники — вещь чрезвычайно редкая. Всего в мире было найдено одиннадцать монет, одна из них безнадежно утеряна. Из оставшихся десяти семь хранятся в Эрмитаже, одна — в Государственном историческом музее в Москве, еще по одной — в Национальном музее истории Украины и Одесском историческом музее. Любопытно, что первый златник попал в руки Григорию (Георгу-Фридриху) Бунге, с именем которого связана знаменитая первая партикулярная, другими словами, частная аптека на Подоле. Открыл ее вообще-то немец Иоганн Гейтер, или Эйстер, а дело его продолжил зять Григорий Бунге. Кстати, Олег Павлович, знаете, где располагается эта славная фармация?

— Если не ошибаюсь, где-то на улице Притисско-Никольской, — смущенно ответил майор. — Несколько раз проходил мимо, но вовнутрь не заглядывал.

— Верно! — оживился Круликовский. — Именно там! Притисско-Никольская, 7! Но мы несколько отошли от темы. Как раз Григорий Бунге и купил у некоего служивого украинца редкостную монету, которому та досталась от матери. И было это в 1796 году. Спустя годы златником заинтересовался известный в Киеве коллекционер Могилянский. Семья Бунге продала монету ему — к несчастью, замечу, потому что раритет вскоре исчез и, насколько знаю, до сих пор не найден. Ну, дорогой Олег Павлович, теперь о златниках вы знаете почти все. Схематично, разумеется. Нас с вами нумизматами назвать нельзя, но как здравомыслящие люди мы в состоянии представить, каких баснословных денег стоит одна такая монетка. А если их семнадцать? Это миллионы долларов! У вас ведь, извините, у нас в Украине цену чаще всего обозначают в долларах, верно?

— Абсолютно, — подтвердил Лободко. — А почему вы сказали — семнадцать? Их что, нашел Медовников?

— Лучше всего на этот вопрос ответит его письмо, — Андрей Феликсович поднялся из кресла, подошел к мебельной стенке и выудил с верхней антресоли обычную канцелярскую папку. Потом достал оттуда конверт и протянул майору Лободко:

— Первую страницу можете не читать, ничего интересного для себя не найдете, а вот на обороте, думаю, как раз то, что вам нужно…

«То, что нужно», состояло из одного, но весьма емкого, спрессованного абзаца. «Не поверишь, дорогой Андрей, — писал Медовников, — но на склоне лет мне улыбнулась дикая, неслыханная удача — ко мне в руки попал план месторасположения клада, спрятанного киевским дворянином Полторацким в стене одного из домов в центре Киева. И речь идет не о шейных гривнах, колтах, браслетах, чашах, перстнях или каких-нибудь арабских золотых или серебряных дирхемах. Если, читая эти строки, ты стоишь, то присядь, пожалуйста, а то упадешь и зашибешься. Андрюша, дорогой мой, речь — о златниках времен князя Владимира Красное Солнышко. О семнадцати златниках, которые схоронены в кирпичной нише. Не мне рассказывать тебе, сколько сохранилось этих бесценных монет — ты прекрасно помнишь сию цифру. План, Андрюша, весьма хитроумный, и, чую, мне придется попотеть, чтобы его расшифровать. Никто сейчас о моей находке не знает, с сенсацией я не спешу, это не в моих правилах. Скажу честно: греет мне душу, что если клад действительно существует и будет обнаружен, я принесу большую таки пользу стране и некоторым образом увековечу свое имя. Но поживем — посмотрим».

Уже ради этого фрагмента письма Медовникова, подумал майор, ему стоило приехать сюда, в Краков.

— Андрей Феликсович, искренне благодарен за то, что показали мне письмо, — взволнованно сказал Олег. — У нас появился реальный шанс распутать это весьма нелегкое дело. Вполне возможно, именно этот план искали в квартире Тимофея Севастьяновича.

Перед тем, как отдать конверт с письмом Круликовскому, майор взглянул на штемпель — из Киева письмо ушло пятого октября, в Краков прибыло тринадцатого.

— Должен сказать вам больше, — после некоторого молчания произнес Круликовский, испытующе посмотрев на гостя. — Совсем незадолго до смерти Тимофея его посетил мой сын Владислав. Передал ему привет от меня, небольшие презенты. Ну, бутылочку нашей хорошей польской водки, что-то там еще… Владек рассказал, что Тимофей выглядел хорошо, принял его гостеприимно, подавленным или встревоженным не был. Ни малейшего намека на это!

— А чем занимается ваш сын?

— Он по специальности искусствовед. Сфера интересов — новейшая живопись. Несколько лет назад открыл небольшую картинную галерею, которая, увы, влачит жалкое существование. Хороший, неглупый малый, но… шалопай. Среда, знаете ли, накладывает свой отпечаток.

— Богемное житье-бытье? — улыбнулся Олег.

— В некотором роде, — вздохнул Андрей Феликсович. — Парню уже за тридцать, а все никак не остепенится. Корю, браню за нескончаемые связи, с женщинами, разумеется, но как об стенку горохом… Олег Павлович, вы ведь наверняка и с ним захотите встретиться?

— Непременно, — кивнул майор, про себя подумав, что отец точно уж предупредит сына, а это даст тому возможность подготовиться к беседе со следователем. Но какой-либо иной альтернативы не оставалось. И все же Олег, особо не надеясь, попросил: — Но… не сообщайте об этом Владиславу, чтобы… чтобы не напрягать его, не портить настроение. По многолетнему опыту знаю, что люди общению с нами не рады…

Андрей Феликсович неопределенно пожал плечами, и Лободко не понял, пойдет ли ему навстречу старик или нет. Зато сам Круликовский адресовал гостю из Киева прямой, как стрела, вопрос:

— Олег Павлович, ответьте честно, а не подозреваете вы моего Владека в… причастности к тому, что произошло с Тимофеем?

— С какой стати? — пришлось солгать майору. — У меня для этого, — снова ложь, — нет ни малейших оснований. Но ведь поймите, Андрей Феликсович, что такое следствие? Это в первую очередь опрос всех тех, кто хоть что-то может сказать о жертве преступника, кто что-то видел, слышал, знает, догадывается. Для нас, сыщиков, мелочей нет! Если вас не затруднит, дайте мне номера телефонов, по которым я смогу связаться с Владиславом. Кстати, его галерея далеко от вашего дома находится?

— Не очень, — ответил Круликовский, черкая по листку бумаги. — Как на меня, так близко. Вот, пожалуйста. Попытайте счастья, авось, сын еще у себя на работе.

Андрей Феликсович подошел к окну:

— За вами уже подъехали. Вижу в нашем дворе полицейский джип…

* * *

Наверное, внешностью своею Владислав Круликовский нравился всем без исключения, как нравится, например, доллар, или изысканный комплимент, или… Да мало ли еще какое «или»! Женщины, конечно, тотчас западали на этого породистого красавца, а мужчины должны были испытывать легкую зависть — повезло же парню!

Майор Лободко тоже высоко оценил его киношную физиономию и фактурную стать. Синеглаз, как Бред Питт. Высок, как Игорь Костолевский, благороден, как принц Чарльз. Правда, впечатление человека, исповедующего здоровый образ жизни, не производит: под глазами легкие круги, которые появляются то ли после возлияния, то ли после недоспанной ночи — присутствовало, пожалуй, и то, и другое. Намерения совершать утренние пробежки давно, конечно, уже заволок дым от сигарет. Вот и сейчас перед младшим Круликовским дымится чашечка кофе, дымится в пепельнице сигарета, а перед глазами у него глянцевый журнал, со страниц которого глядит зазывно и многообещающе красивая беззаботная жизнь.

О визите следователя из Киева Владислав не был предупрежден — наверное, Андрей Феликсович не дозвонился ему, а может, просто учел просьбу Лободко не волновать зря сына. Впрочем, скорее всего, первое.

Когда Олег представился, на лице молодого искусствоведа явственно проступила тревога, душевное состояние его мигом оказалось разбалансированным — пальцы, в которых вновь оказалась сигарета, задрожали, а синие глаза забегали, стали беззащитными, как у мальчика, которого родители приперли к стенке и вот-вот начнется не сулящее ничего хорошего разбирательство.

— Значит, ради одного меня вы приехали из Киева в Краков? — с некоторым страхом в голосе спросил Владислав, когда майор Лободко пояснил, с какой целью он появился здесь, в галерее.

— И ради вас тоже, — улыбнулся в ответ.

— А кто же еще вас интересует?

— Вообще-то задавать вопросы — это моя прерогатива, — засмеялся Олег. — Но так и быть, отвечу: я уже имел беседу с вашим отцом.

— А он что, имеет какое-то отношение к смерти Тимофея Севастьяновича? — резковато сказал Владислав, уже явно взявший себя в руки.

— К смерти Медовникова — нет, но к нему самому — да!

— Это почему же?

— Да потому, что Тимофей Севастьянович был его лучшим другом. Пройти мимо этого факта следствие не могло. Но меня, собственно, интересуют подробности вашей встречи с Медовниковым. Постарайтесь припомнить все детали, даже мельчайшие — это очень важно, ведь после встречи с вами прошло всего два дня, и его не стало.

По выражению лица молодого Круликовского майор понял, что у того отлегло от сердца.

— Он принял меня как родного сына. Обрадовался неимоверно. Все расспрашивал об отце. Интересовался моими успехами — что поделываю, ходит ли народ в мою галерею, сколько вообще картинных галерей в Кракове. Очень одобрил мою идею обмениваться вернисажами с Киевом. Спросил, с кем из тамошних коллег у меня намечены встречи. А еще — где я остановился, удобно ли мне в гостинице. Если что, сказал, перебирайся ко мне, места, мол, хватит. Пробыл я у Тимофея Севастьяновича часа полтора, от силы два. Выпили чисто символически, закусили, мне он приготовил кофе, себе заварил чай. Пожалуй, все.

— Вы один навестили его? Или с вами еще кто-то был?

— Д-да, — несколько неуверенно ответил Владислав, но тут же постарался сгладить впечатление, напористо и опять-таки резковато возразил: — А с кем же мне еще было быть?

— Ну, не знаю. Может, у вас в Киеве остались какие-нибудь старинные приятели, друзья детства?

— Ни с кем я у вас в городе не встречался. Я ж еще школьником уехал, четырнадцать лет мне тогда было. Знаете, сколько воды с тех пор утекло? А телефонные номера изменились, адреса у многих другие… Да, собственно, закадычных друзей у меня в том возрасте и не было…

— Владислав, а после этой вашей встречи вы еще были у Медовникова?

— Нет, — твердо ответил Круликовский. — Даже если бы очень захотел, то не смог бы — график плотный, все расписано по часам. К тому же коллеги мои народ неорганизованный, часто опаздывали, а то и вообще срывали встречу.

— Верю, — сочувственно сказал Лободко. — Люди искусства особой пунктуальностью не отличаются. Скажите, а вам знакомо такое имя — Никольский, Стас?

Наступила томительная пауза, похожая на ту, которую специально выдерживают телеведущие перед тем, как назвать имя победителя конкурса, только та пауза слегка щекочет нервы, а эта заставила мучительно напрячься, в первую очередь, конечно, Владислава…

Все-таки он сумел собраться, мысленно просчитав все «про» и «контра», и, придя, видимо, к мнению, что следователь блефует, берет на пушку, бесстрастно ответил:

— Нет. Такой человек мне не знаком. А почему вы спросили меня о нем?

— Стас Никольский причастен к убийству Медовникова. Свидетельством тому — неопровержимые улики.

— Но я-то тут причем? — попробовал изобразить искреннее удивление Круликовский, и это, в принципе, у него неплохо получилось.

— Владислав Андреевич, вообще-то в ваших интересах говорить правду и только правду, — жестко сказал Лободко. — Надеюсь, вы не станете отрицать, что осенью прошлого года, могу, в принципе, назвать точные даты, вы посетили Прагу? Не помните, кто жил в номере по соседству с вами? В 308-ом номере жили вы, в 307 — Стас Никольский.

— Ну и что? — вскинул вверх красивые густые брови Круликовский. — Я ведь не мог обитать в гостиничном вакууме. Кто-то по соседству со мной да жил.

— Да, конечно, — согласился Лободко — И все-таки как-то слишком уж много совпадений. Тот случай, когда количество переходит в качество. В нашем — наводит на определенные подозрения. Ладно, Владислав Андреевич, обдумайте сегодня хорошенько ситуацию, а завтра встретимся в полиции. Вам пришлют повестку на допрос, скорее всего, с нарочным…

* * *

То ли выполняя просьбу Данки, то ли оно как-то само собой получалось, но Владислав и впрямь после первой ночи с девушкой из Пшемысля почти не брал в рот спиртного. Однако сегодня оправдать уже сложившееся ее мнение, что трезвым в постели он гораздо лучше, чем под хмельком, не удалось, что не на шутку изумило худенькую, как подросток из семьи, где недоедание стало нормой, художницу.

— Не пойму, что это с тобой? — удивленно произнесла она, когда увертюра любви состоялась, а вот продолжение последовало вялое. — Неужели раньше ты глотал «виагру»? Если это так, то нам надо разбежаться уже сегодня. Я не признаю слова «эрзац» ни в искусстве, ни в любви.

— Похвальное стремление, — пробормотал Владислав, нежно оглаживая остренькое, полностью умещающееся в его ладони плечико Дануты, но ласковому этому оглаживанию не хватало искренности, оно делалось как бы по обязанности, единственно лишь затем, чтобы девушка не обиделась, а все потому, что Круликовский пребывал в другом измерении. Другими словами, руки делали одно, а голова занята была другим. Столь тонкая натура, как Данка, не могла не уловить этого. Но, будучи опять-таки по натуре не только тонкой, а и резкой, жесткой, она вместо того, чтобы проявить некоторое участие, безжалостно предложила:

— Может, уйдешь?

— Не завидую твоему будущему мужу, Данця, — снова пробормотал Владислав, прекратив поглаживать плечо девушки. Он вдруг рывком приподнялся на локте, навис лицом над ее лицом, и они тотчас сшиблись взглядами — быстро, неотвратимо, как две машины на встречной полосе.

— Почему? — спросила Данка с таким нескрываемым презрением, что ему, человеку, в общем-то, мягкохарактерному, остро захотелось тут же, немедленно хоть чем-то унизить ее, эту призрачную возможность предоставлял секс, где, что ни говори, а первенствовать предстоит мужчине: Владислав всей массой большого мускулистого тела навалился на островок не ведающей ни складок, ни жировых прослоек плоти, коленями властно развел ноги Данки, высвобождая проход в гавань, и вошел туда бурно, таранно, беспощадно, свирепо, скорей всего, и болезненно для Данки — она была для него сейчас кем-то вроде врага в рукопашной схватке, и он орудовал оружием возмездия так, словно это не фаллос, а штык.

Впрочем, наказание, несмотря на некоторые издержки, Дануте, судя по всему, понравилось — отдышавшись, она вполне серьезно спросила:

— Прости, Владек, но я была неправа. Да, я бываю настоящей стервой. Иногда мой язык становится моим злейшим врагом. Теперь понимаю — у тебя что-то случилось. Что именно?

— Вляпался в одну очень плохую историю, — не сразу признался он.

— Какую еще историю?

— Я же сказал — очень плохую! Связанную с…убийством!

— Ты кого-то… убил? — ужаснулась Данута, и в глазах ее промелькнул такой страх, что Владислав понял: ее резкость, жесткость, упрямство — напускные, деланные, девочке просто хочется казаться несколько иной, чем она есть на самом деле.

— Да, я убил человека, — ровно, безучастно ответил Владислав, и это прозвучало намного страшнее, чем если бы он выкрикнул это признание на надрыве, в истерическом беспамятстве, так страшно, что Данка инстинктивно отпрянула назад, сильно стукнувшись затылком о стенку…

* * *

Следующая встреча Лободко с Владиславом Круликовским состоялась, как и было обещано майором, в городской полиции, в кабинете Здислава Кухарчика, который тот любезно предоставил гостю из Киева. Допрос, если честно, ничего не дал. На что-то другое Олег, в принципе, и не надеялся. Кроме того факта, что в жизни Никольского и Круликовского произошел ряд удивительных совпадений (по теории вероятности они вполне могли состояться), никакими конкретными уликами, никакими вещественными доказательствами Лободко не располагал. Это ясно осознавал и молодой Круликовский, который сегодня заметно приободрился, напрочь позабыв о вчерашней растерянности и нервозности: так выглядит шахматист, который испытал несколько неприятных моментов, но теперь знает, что партия у него в кармане. По меньшей мере, ничья обеспечена.

Итак, Владислав начисто отрицал знакомство со Стасом Никольским, никаких встреч с ним ни в Праге, ни в Киеве не было. И нечем было Олегу прижать его к стенке, ну, буквально нечем!

Все же признать свое поражение майор не торопился. Кажется, первая партия действительно завершится вничью, но матч продолжится, вполне возможно, теория шахмат обогатится таким дебютом, как краковский гамбит.

— Не торопитесь праздновать победу, — сказал он на прощание Владиславу. — У меня предчувствие, что мы с вами еще встретимся.

— Предчувствия не всегда оправдываются, — тонко улыбнулся в ответ молодой искусствовед.

Входя вместе с другими пассажирами в автобус, который сейчас отвезет их к трапу самолета, Олег Лободко подумал, что в Кракове он провел несколько дней вовсе не для того, чтобы полюбоваться Мариацким собором, старинными фаэтонами на площади Рынок или отведать знаменитого польского бигоса в недорогой забегаловке. Краков в лице Андрея Феликсовича Круликовского подарил ему версию, связанную со златниками князя Владимира — они, вернее, тайна их клада, вполне могли стать причиной гибели Тимофея Севастьяновича Медовникова. Краков дал реальную зацепку, убедил в мысли, что молодой Круликовский явно причастен к убийству друга отца, потому что совпадение может быть одно, ну, два, но не целый же букет; в том, что Владислав темнит, Лободко нисколечко не сомневался…

 

ГЛАВА VII

Старший лейтенант Солод командировкой своего шефа в сопредельную страну остался доволен, даже очень, ибо считал, что при отсутствии на руках Лободко хоть одного мало-мальски настоящего козыря ему не только удалось не остаться в дураках, а кое-что еще и прикопить. Когда Михаил выразил свою мысль этаким «картежным» образом, Лободко от души расхохотался. Заметив недоумение на лице Солода, развеселился еще больше. Отсмеявшись, пояснил: «Понимаешь, какая закавыка… Я, оценивая свой вояж, вспомнил шахматы, а ты сейчас — карты. Мысль у нас, в общем-то, работает в одном направлении, Миша…»

Пятью днями позднее именно Миша Солод порадовал майора Лободко сообщениями, которые никаких сомнений в пользе его командировки в Краков не оставляли.

— Не зря, Олег Павлович, вы проездили казенные деньги, — интригующе произнес он, столкнувшись с Лободко в коридоре в тот самый момент, когда последний спешил на совещание к полковнику Дровосекову — начальнику убойного отдела, славящемуся нетерпимым отношением даже к малейшим, секундным, так сказать, опозданиям. — У меня две новости. Одна приятная, другая очень приятная.

— Миша, у меня в запасе, — Олег рывком поднес к глазам часы, — лишь две минуты, и я не имею права их разбазарить даже на самую сногсшибательную новость. Я тороплюсь к Дровосекову, понятно? Загляни ко мне минут через сорок.

— Есть! — ответил Солод, испытывая некоторое сожаление, что придется еще потерпеть, прежде чем выложить приятные новости — Михаил принадлежал к той, весьма, к счастью, многочисленной породе людей, которым нравится радовать, именно радовать, а не огорчать себе подобных. И хоть эти отрадные известия, которыми он собирался буквально ошеломить своего начальника, в одинаковой мере касались их обоих, Солод вполне резонно считал, что майор больше, чем он сам или кто-нибудь другой, заслужил право на эту маленькую, производственную, так сказать, радость.

— Ну, выкладывай, ради чего ты готов был уронить меня в глазах Дровосекова, — с легким юмором произнес майор Лободко, едва Михаил возник на пороге его кабинета немым вопросительным знаком.

— С какой новости начинать?

— С приятной.

— Хорошо. Олег Павлович, вчера вернулся из командировки сосед Медовникова Павел Митрофанович Заремба. Он профессор-филолог, старый холостяк, это так, к слову, отсутствовал дома месяц — читал в Риме студентам-славистам лекции по современной украинской литературе.

— И что же такого ценного сообщил тебе Павел Митрофанович? — с изрядной долей скептицизма спросил Лободко, который наполовину еще пребывал на совещании, которое Дровосеков превратил в ужасающую головомойку — криминал в столице правит бал, убийства сыплются, как из зловещего рога изобилия, а сыщики хлопают ушами, как ослы. Досталось на орехи всем, в том числе и Лободко — за грозящее стать «глухарем» дело об убийстве краеведа, о чем он сейчас и поведал своему подчиненному.

— Дровосеков еще не знает, что вы недаром съездили в Краков, — улыбнулся Солод, но, заметив гримасу неудовольствия на лице начальника, заторопился сжато, без витийства выложить информацию: — Олег Павлович, я показал Зарембе снимки Никольского и Круликовского. Он твердо заявил, что видел их вдвоем 13 декабря в третьем часу пополудни в холле, или в коридоре — как угодно, первого этажа. Павел Митрофанович выходил из лифта, спеша на такси, которое заказал на Борисполь, а эти двое садились в лифт, чтобы подняться наверх. Заремба хорошо запомнил обоих — Круликовский бросился ему в глаза благородной внешностью, неким врожденным, как он выразился, аристократизмом. Ну, а Никольский запечатлелся у него в памяти по принципу контраста: эдакий, сказал он, недокурок с хитрой лисьей мордочкой.

— Стас этот и впрямь похож на лисенка, — согласился Лободко. — Не на матерого лиса, а, это уж точно, на лисенка. А я в нем уловил что-то то ли от хорька, то ли от тушканчика. Или суслика… Миша, твоя информация укрепляет в мысли, что не такие уж мы с тобой и дураки. Дата совпадает: Круликовский рассказывал мне, что он навестил Медовникова как раз 13 декабря. Только он солгал, сказав, что с ним никого не было.

— Заремба, кстати, дал письменные показания, — заметил Солод. — Ни за что, говорит, не стал бы свидетельствовать, если бы стопроцентно не был уверен, что в тот день видел именно Круликовского и Никольского. Олег Павлович, это вот, — он потряс перед собой двумя листами бумаги, исписанными крупным красивым почерком, козырь серьезный. Как туз в покере. Если вы еще раз полетите в Краков, то молодой Круликовский уже не отвертится. Эти бумажки пригвоздят его, как вилы змею.

— А что? Возьму и полечу! — с вызовом сказал майор. — От Кракова я в восторге, съездить туда снова почту за счастье. Ну, а если серьезно… Дровосеков хочет, чтобы мы побыстрее нашли убийцу Медовникова. Значит, он обязательно выпишет мне загранкомандировку…

— А теперь, Олег Павлович, еще кое-что — эта штука будет поприятнее предыдущей и пригвоздит Круликовского лучше всяких вил, — торжественно произнес Солод, направляясь к компьютеру.

Это «кое-что» привело майора Лободко в великолепное расположение духа…

* * *

Конечно, на фоне других убийств, громких, будоражащих, как отечественный политикум, так и общество в целом, а совершались они регулярно, с завидным постоянством, как по расписанию, убийство краеведа Медовникова, пусть и очень известного в своих кругах человека, ничем особым не выделялось. Ну, оповестили о нем по телевизору, написали в газетах, на этом, пожалуй, и можно ставить точку — никто из-за любителя старины глотку надрывать не станет.

Но на деле все оказалось не так, и Дровосеков, охотно выписывая майору Лободко повторную командировку в Краков, объяснил, почему он не жалеет вечно недостающих государственных денег. С его слов выходило, что делом краеведа заинтересовался один из самых могущественных людей в державе, вторым призванием которого было коллекционирование предметов седой древности, но не со всего мира, а вытолкнутых исключительно недрами родной земли. Если бы перед этим державником внезапно возникла дилемма — или он едет на встречу в рамках официального международного визита, с главой, скажем, зарубежного государства, или разворачивает машину и эскорт в обратном направлении, чтобы отправиться на хутор Веселые Побрехеньки, где час назад баба Параска выкопала у себя на огороде глиняный кувшин, который намного старше египетской пирамиды и успешно служил далеким пращурам, он, конечно, выбрал бы хутор, не боясь международного скандала. По просочившейся информации, на одной из выставок, или на ярмарке, или на фестивале державника познакомили с Тимофеем Севастьяновичем Медовниковым, разговор зашел вокруг киевской топонимики, и краевед приятно потряс могущественного визави своей широчайшей эрудицией.

— Чего ж он так поздно спохватился? — полюбопытствовал Лободко, которому сообщенная начальством информация чем-то даже польстила.

— Просто раньше он об этом ничего не знал. Где-то с визитом был, или пресс-служба посчитала необязательным поставить в свою подборку газетных и прочих новостей это грустное сообщение, или просто случайно вычитал о Медовникове в какой-то из газет. Это я, конечно, так, от фонаря, — пояснил Дровосеков. — В общем, не было печали… Как ты, верно, догадался, дело краеведа на личном контроле у…, — при этих словах он так выразительно закатил глаза под лоб, что в потолок, дабы прочесть там — «…у министра», можно было и не глядеть. — Ты уж, Лободко, постарайся найти этого гада. Как-никак, честь мундира задета.

«Правильно говорят — нет худа без добра, — подумал Лободко. — Повышенное внимание к делу со стороны влиятельных персон давит на психику, однако и предоставляет больше возможностей для успешного расследования. Если, конечно, высокие люди действительно заинтересованы в том, чтобы преступник оказался перед судом…»

* * *

Краков теперь напоминал Олегу Лободко человека, с которым знакомство уже сведено и ты, в общем-то, знаешь, как он выглядит, чем дышит, на что способен.

В древнюю столицу Польши майор отправлялся с удовольствием, подобным тому, какое испытывает игрок, идущий в казино с деньжатами в кармане — роль денег у сыщика выполняли свидетельские показания профессора филологии Павла Митрофановича Зарембы — не вещдок, конечно, не заключение какой-нибудь экспертизы, но тоже немало. А еще в запасе было убийственное «кое-что». Что, интересно, запоет молодой Круликовский, когда увидит, что миф о целом букете странных совпадений рушится на глазах?

Краков, опять-таки весьма радушно, как и в прошлый раз, встретил посланца украинской криминалистики — в аэропорту Олега ждал старый знакомый Янек Кочмарек, который на сей раз доставил гостя к полицейской комендатуре ровно за тридцать пять минут по причине отсутствия метели.

Поднимаясь к Кухарчику, майор улыбнулся, потому что вспомнил, как его, так сказать, боевой дух укрепил старший лейтенант Солод, который глубокомысленно заявил:

— Олег Павлович, а ведь нам улыбнется удача. Знаете, почему? Вспомните номера в пражской гостинице «Рубикон» — триста седьмой и триста восьмой?

— Ну и что?

— А то, что если сложить цифры по отдельности — три плюс семь плюс три плюс восемь, в итоге получится двадцать одно. Очко!

— Ужас! — весело восхитился Лободко. — Ну, а если эти цифры тем же макаром сосчитали преступники? Иди на дело, не боясь, так?

— Нет, — серьезно возразил Солод. — Они цифры не сосчитали. Они до этого не додумались.

— Это ж надо, — снисходительно произнес Лободко. — Я и не знал, что ты пифагореец.

— Кто такие пифагорейцы? — удивленно спросил Михаил.

— Да такие же любомудры, как ты, — громко рассмеялся майор. — Последователи Пифагора…

— Того самого?

— Да, того самого…

— И что он?

— А то, что Пифагор Пифагорыч считал: основа всего существующего — число. Гармония, представь себе, сфер зависит от числовых соотношений, потом — метемпсихоз…

— А это еще что такое? — испугался Солод.

— Ничего страшного — переселение душ, — успокоил его Лободко, но Солод, вот в ком пропал великий артист, завопил, изображая полнейшее смятение:

— Пожалуйста, дальше не надо! Я понял свою ошибку — это не повторится, я больше не буду!

— Хватит ёрничать! — приказал Лободко, пряча в углах рта усмешку. — Тоже мне, пифагореец! Отныне будешь расследовать финансовые преступления — там цифр выше крыши.

С этой улыбкой, вернее, полуулыбкой на лице майор и перешагнул порог кабинета Кухарчика, который радушно поднялся из-за стола и пошел навстречу гостю.

— Я вижу, мой друг и коллега в хорошем настроении, — резюмировал Кухарчик, пожимая руку Олегу. — Значит, следствие продвигается, и продвигается очень неплохо.

— Ну, насчет «очень» я бы не торопился, — смеясь, предостерег Олег. — Но кое-что у нас в загашнике все-таки появилось…

* * *

— Меня опять вызывают в полицию, — расстроенно сообщил Дануте Владислав, который так и не притронулся к чашечке отлично сваренного кофе, зато, пока девушка видимо наслаждалась своим «капучино», успел выкурить три сигареты и теперь его рука уже тянулась к пачке за четвертой.

— Пей кофе, — участливо сказала Данка, — он у тебя совсем уже остыл. Куда вызывают? В тот же самый кабинет?

— Да.

— Значит, по делу краеведа. Наверное, там, в Киеве, что-то еще накопали. И как, пойдешь?

— А куда я денусь? Отца жаль, он переполошился не на шутку. У него и так давление высокое, а тут и я еще его повышаю.

— Он что, в курсе твоих дел?

— Да этот чертов Кухарчик из полиции вчера попал по телефону на отца, ну и продиктовал ему, куда и когда я должен явиться.

Владислав наконец-то выпил остывший кофе, выпил залпом, как водку, совершенно не ощутив ни вкуса, ни запаха, может, даже и не заметив, что опустошил чашечку. Рука его вполне осознанно потянулась к сигаретам, но Данута решительно поднялась со стула:

— Хватит! Покуришь на воздухе! Ты и так уже задымил все кафе.

Кафе «Гийом Аполлинер», которое содержал неудачник-поэт, забросивший с новыми временами стихотворное ремесло и взамен обнаруживший в себе дар ресторатора, привлекало к себе писателей, художников, артистов, всех тех, кто вращался по орбите сложного и неугомонного мира искусства, обыкновенно бывало переполнено по вечерам, а сейчас, утром, пустовало — за исключение Владислава и Данки, в дальнем углу облюбовала местечко влюбленная, судя по всему, парочка. Клиенты «Аполлинера», исповедующие ночной образ жизни, болезненно скривились бы от одного слова «утро». К этому племени ночных тусовщиков принадлежали и Владислав с Данутой, нынешний день, когда оба пробудились достаточно, или относительно, рано, был нетипичным — просто каждый ночевал у себя дома, а вчерашний вечер для них обошелся без презентаций, плавно переходящих в фуршет, без фуршетов, как правило, переходящих в кутеж, без кутежей, заканчивающихся, если позволят силы, иногда долгим, ночь напролет, и утро туда же, сексом.

Они вышли наружу, и прелесть то ли позднего утра, то ли уже разгорающегося дня так легла им на душу, что совершенно не верилось, что и они, и остальные люди могут испытывать какие-то проблемы, быть чем-то недовольными, чего-то бояться.

— Боже, как хорошо! — радостно выдохнула Данута и обратила на спутника смеющиеся глаза — в их высквоженную апрельскую синь уже добавилась сиреневая голубизна цветущего цикория. На миг в голове Владислава промелькнула шальная мысль, а не поставить ли ему столь ожидаемый его отцом крест на холостяцкой жизни, взяв в жены эту обольстительную и весьма талантливую дочь железнодорожного рабочего из Пшемысля, поскольку их роман — не краткосрочное увлечение, а, кажется, нечто большее. Если честно, Владислав заметно устал от разгулов-загулов, нескончаемых забав-тусовок, частой смены сексуальных партнерш, порой весьма небезопасных, если вспомнить СПИД и прочую дрянь, любовных приключений. О том, что Данка может стать его невестой, подумалось с отрадой, сердце сладко шевельнулось, будто слегка выросло в размерах, но тут же со скоростью, которая намного опережает скорость полета пули, явилась другая мысль, мгновенно сделавшая Владислава удрученным человеком.

— Кому хорошо, а кому не очень-то, — не совсем разделив Данкин восторг, отозвался Владислав. — Через час я должен быть в полиции. Там уж ко мне прилипнут, как банный лист. Они это умеют.

— Владек, знаешь что? Признавайся! Ведь это получилось у тебя нечаянно, верно? Ни о каком убийстве этого… Медовникова ты не помышлял, но так уж получилось…

— Чистосердечное признание смягчает наказание, — криво улыбнулся Владислав и привлек к себе Данку так крепко, точно кто-то пытался отнять ее у него…

* * *

Допрос Владислава майор Лободко вел в присутствии капитана Кухарчика.

— У меня есть все основания полагать, что во время наших предыдущих бесед вы были со мной неискренни. Или искренни, но не до конца, как уж хотите, — жестко начал он, пристально всматриваясь в голубые глаза молодого Круликовского и попутно отмечая про себя, что тот являет собой один из лучших экземпляров человеческой породы. «Перед таким красавцем бабы валятся штабелями, — подумал Олег. — Сохнут по нему, как белье на веревке…»

— И на чем зиждется ваша уверенность, что я был неправдив?

— На свидетельском показании. Один из соседей покойного Медовникова твердо утверждает, что видел вас и Стаса Никольского тринадцатого декабря, то есть именно в тот день, когда, по вашим собственным словам, вы, выполняя пожелание отца, нанесли визит Тимофею Севастьяновичу.

— Интересно, как этот сосед запомнил, что видел меня с кем-то…именно тринадцатого, а не десятого или двадцать первого декабря? У вас не вызывает удивления столь, э-э-э, избирательная память?

— Представьте себе, нет. У Павла Митрофановича Зарембы, профессора филологии, давнего соседа Медовникова, прекрасная фотографическая память. Раз увидел — и запомнил. Тринадцатого декабря он улетал в Рим читать тамошним студентам лекции по современной украинской литературе. Согласитесь, такие даты не забываются. В ближайшие, по крайней мере, месяцы.

— Свидетельские показания — это еще не вещественные доказательства, — заявил, поразмыслив, Владислав. — Это, безусловно, серьезная вещь, но не такая, какой преступника припирают к стенке. Есть, как вы прекрасно знаете, свидетели, а есть и лжесвидетели. Не уверен, что Заремба не принадлежит к числу последних.

— Напрасно так думаете, — возразил майор. — Заремба — очень порядочный, уважаемый человек. Он, между прочим, заявил, что если бы хоть на йоту сомневался, вы с Никольским тогда вошли в их дом или не вы, ни за что бы не свидетельствовал. Собственно, у меня для вас припасено еще кое-что…

Это «кое-что», которое неделю назад привело Лободко в великолепнейшее расположение духа, теперь наповал сразило Круликовского. Майор вставил диск в компьютер, и на экране монитора возникли степенно вышагивающие двое — высокий, представительный Владислав с сумкою в руке и маленький тщедушный Стас тоже с сумкой, но поменьше и через плечо. Перед тем, как войти в подъезд дома Медовникова, остановились, чтобы выкурить по сигарете, весьма статичное изображение позволяло хорошенько разглядеть их с головы до ног, отчетливо просматривались лица. Редкими, но крупными хлопьями падал снег, прохожих почти не было. Круликовский и Никольский с наслаждением курили и улыбались друг другу. Потом кинули «бычки» себе под ноги и направились к двери подъезда, которая через несколько секунд захлопнулась за ними. Запись была снабжена датировкой и хронометражем. Это как и раз и была суперприятная новость, преподнесенная майору Лободко старшим лейтенантом Солодом, а тому, в свою очередь, — участковым Виктором Столяренко. Оказалось, что добрую службу сослужил следствию открывшийся 12 декабря коммерческий банк «Финансист», расположившийся на первом этаже в здании напротив дома, в котором жил Медовников.

— Понимаешь, Миша, я узнал о нем только после рождественских праздников, — взволнованно доложил старшему лейтенанту Виктор. — Вселились они двенадцатого и тут же установили видеокамеру, а вот вывеска появилась гораздо позже — какая-то фирма долго ее делала. Ну, я первым делом попросил службу охраны: ребята, ну-ка покажите, как у вас выглядит тринадцатое декабря. Ужас как повезло: глазок камеры захватывает и тех, кто входит в банк, и тех, кто направляется в наш дом.

— Витя, ты хоть представляешь, как это здорово? Как ты всех нас выручил?

— Ну а как же! — довольно, явно гордясь собой, воскликнул Столяренко…

— Ну, а теперь что скажете? Нет, это не монтаж — любая экспертиза подтвердит подлинность записи…

Владислав потрясенно смотрел на свои сцепленные почти перед носом руки. Кровь от его лица отхлынула, что слегка встревожило Олега, — еще в обморок грохнется этот крупный мужик.

— Выпьете воды?

Владислав отрицательно мотнул головой. Он поднял глаза на майора и внятно, отчего-то акцентируя каждое слово, произнес:

— Один умный человек посоветовал мне сегодня рассказать вам все, как было. То есть чистую правду: так, господин следователь, я и сделаю.

Из слов молодого Круликовского явствовало, что он действительно, живя в пражском отеле «Рубикон» по соседству со Стасом Никольским, познакомился с ним — главную роль, конечно, сыграло то, что оба родом из Украины, и несколько вечеров они отлично провели в маленьких ресторанчиках, расположенных в центре Праги. Сблизило их еще и то, что оба принадлежали, так сказать, к миру искусства или, по крайней мере, близкому к нему. Стас представился, как антикварщик, как человек, вхожий, в частности, в круг археологов. Из его весьма туманных рассказов и не менее уклончивых ответов на вопросы Владислав понял, что через руки его нового знакомого проходит добыча «черных археологов», деятельность которых в Украине достигла небывалого расцвета. То, что те вконец обнаглели, для Владислава открытием не было: он знал об этом из публикаций в польской прессе.

— Поверите или нет, но на эти, профессиональные, что ли, для Стаса темы мы беседовали вскользь. Больше обсуждали чешских девчонок, чешскую кухню, достоинства чешского пива и прочее в том же духе. Обычная, словом, болтовня двух молодых, на отдыхе, мужчин. Винить за все эти разговоры себя не могу, — убежденно сказал Владислав и на некоторое время замолк. Потом, попросив разрешения закурить, продолжил: — И все же в одном я дал маху, причем маху непоправимого. В предпоследний вечер нашего со Стасом общения разговор свернул на «черных археологов» — он, вспомнив Крым и заметив, что эти ребята с размахом дерибанят национальное достояние, спросил, а что у нас, поляков. Что-то я ему ответил, что, толком не помню, ничего, видимо, существенного, я ведь с искателями подземных кладов ничего общего не имею. Но помню, что, находясь в сильном подпитии, я не удержался, похвастался, будто сам черт дернул меня за язык, что знаю в Киеве человека, владеющего тайной суперклада, о реальной стоимости которого, если он вдруг отыщется, даже подумать страшно.

— И назвали при этом фамилию Медовникова? — потянулся к своей пачке сигарет и Лободко.

— Н-нет. Сказал, что это друг отца.

— Стас понял, что речь идет о златниках времен князя Владимира-Крестителя? — Олег чиркнул зажигалкой, сделал первую глубокую затяжку.

— Да. К сожалению. Знаете, Никольский внушал мне доверие. Нормальный вроде человек, порядочный.

— О том, что Медовников напал на след клада, вам сообщил отец? — поинтересовался Кухарчик, который до сих пор ограничивался ролью внимательного слушателя.

— Нет, отец умеет держать язык за зубами, особенно если его об этом попросили. Просто он вовремя не спрятал письмо из Киева, зная, что я в его комнату захожу редко и в его бумагах никогда не роюсь. Но в тот день я решил обработать два старых, писанных маслом пейзажа из его кабинета покрывным фисташковым лаком и, подойдя к письменному столу, увидел развернутое письмо и случайно зацепился глазом за строчку про златники.

— Вы что, интересуетесь нумизматикой? — спросил Кухарчик.

— Вовсе нет. Прочитал так, из чистого любопытства, от нечего, так сказать, делать.

— Андрей Феликсович потом узнал, что вам известно о находке Медовникова? — Олег снова захватил нить допроса в свои руки.

— Нет, я и словом об этом не обмолвился. Папа не любит, когда суют нос в его дела. Он получил очень хорошее, в дворянском, знаете ли, духе, воспитание. Думаю, он и помыслить не мог, что я прочитал письмо, адресованное ему.

Слушая показания Круликовского, Лободко, цепко запоминая каждое слово, которое, впрочем, записывалось на диктофон, силился понять, правду ли говорит Владислав или искусно делает вид, что полностью откровенен. Обостряющейся в такие минуты интуицией, без которой сыщик не сыщик, он понимал, что допрашиваемый, кажется, не лжет. Но до окончательного вывода было еще далеко.

— Скажите, Владислав, ваш приезд в Киев для Никольского был неожиданностью?

— Нет, еще в Праге я сказал ему, что собираюсь навестить родной мне город где-то в декабре, по делам. Он обрадовался и настоятельно просил позвонить ему, как только приеду. Мы, конечно, обменялись номерами телефонов. Люди, находясь на отдыхе, любят почему-то это делать, хотя и знают, что редко кто потом выходит на контакт.

— Вы вышли…

— Наверное, потому, что я по природе человек коммуникабельный. Захотелось провести приятный вечер в компании доброго знакомца.

— Естественное желание, — согласился майор. — И что же, Стас пригласил вас к себе домой?

Владислав отрицательно покачал головой.

— Мы посидели с ним в ресторанчике «Біла хата», это, кажется, на Большой Житомирской, распили бутылочку хорошей украинской водки, повспоминали Прагу, поговорили о том, о сем. Стас очень ненавязчиво полюбопытствовал, раскопал ли мой знакомый краевед свой суперклад. С улыбочкой такой, со смешком, определенно в шутку. Я тоже в шутку, в тон ответил, что там, глядишь, и копать ничего не надо, может, монетки замурованы в стенке какого-нибудь старого киевского дома.

— Построенного еще при губернаторе Фундуклее? — слегка улыбнулся Лободко.

Владислав удивленно вскинул вверх свои красивые брови.

— Был такой деятель, Иван Иванович Фундуклей. Правил Киевом в девятнадцатом веке, — пояснил Олег. — Вымостил брусчаткой на свои деньги Андреевский спуск, открыл женскую гимназию, хороший, в общем-то, был человек, немало постарался для нашего города.

— А-а, — протянул молодой Круликовский, — я ничего о нем не слыхал. Так вот, если честно, ничего подозрительного в поведении Стаса я не уловил. Ну, надо же о чем-то говорить людям, шапочно знакомым друг с другом. Я, как бы между прочим, заметил, что завтра собираюсь навестить старика…

— Погодите, а как вы удовлетворили любопытство Никольского насчет того, открыл Медовников клад или нет?

— Да-да, — кивнул Владислав, — я ответил ему таким образом, что, скорее всего, даже абсолютно точно — нет. Иначе об этом знал бы мой папа, да и сенсационная новость облетела бы весь мир.

— Итак, вы объявили о своем намерении навестить Медовникова… Как отреагировал на это Никольский?

— Несколько неожиданно для меня. «А что, если вместе с тобой пойду и я?», — сказал он. «С какой стати?» — удивился я. «Страшно хочется познакомиться с этим необыкновенным человеком, — ответил он. — И я очень надеюсь, что он проконсультирует меня по поводу одной штукенции, случайно оказавшейся в моих руках. Вот увидишь, когда он поймет, что это за вещица, он знаешь как зауважает меня?» Короче, — Владислав сделал длинную паузу, поднял глаза на Лободко, потом перевел их на Кухарчика, вздохнул, — я поддался на его уговоры. Вроде неудобно как-то отказывать новому приятелю в такой мелочи.

— И как воспринял Тимофей Севастьянович то, что вы пришли не один?

— Он человек воспитанный и никак не обнаружил своих чувств. По-моему, он вовсе не придал этому никакого значения. Обрадовался мне, был очень приветлив со Стасом. Тот действительно поразил его, показав старинную карту-схему Киева, начертанную каким-то немецким, если не ошибаюсь, негоциантом — четырнадцатый век. Тимофей Севастьянович пришел в совершеннейший восторг! Попросил разрешения скопировать ее. Стас заверил, что сам сделает ксерокопию и с удовольствием подарит ее столь уважаемому человеку. Напоследок добавил, что у него имеется еще несколько интересных раритетов, о которых ему хотелось бы узнать мнение такого маститого специалиста, как Тимофей Севастьянович. Вот, пожалуй, и все. Больше ни с Медовниковым, ни с Никольским я не общался. 16 декабря, в день отлета, несколько раз набирал Стаса, но его мобильник не отвечал. Теперь понимаю, что звонил мертвецу. И еще понимаю, что очень виноват перед Тимофеем Севастьяновичем.

— Более чем виноват, — строго заметил Кухарчик и так сурово посмотрел на Владислава, что тот не выдержал, отвел взгляд. — Злого умысла, конечно, в ваших действиях не было, если вы сказали нам сущую правду, но…

— Ваша болтливость, Круликовский, погубила хорошего, незаурядного человека, — не менее сурово резюмировал Лободко. — Хочется верить, что вы были полностью искренни. Впрочем, следствие продолжается, и если вы в чем-то слукавили, что-то недоговорили, это непременно обнаружится.

— Я рассказал вам все без утайки, — твердо сказал Владислав. — Большая просьба — ничего не говорите моему отцу. Это убьет его.

Просьба Владислава осталась без ответа. Вернее, майор просто неопределенно пожал плечами.

Из полицейского управления Олег вышел почти вслед за молодым Круликовским. И надо же, за ближайшим углом они столкнулись. Владислава, видимо, поджидала здесь изящная, фигуркой похожая на девочку-подростка молодая женщина. У нее были несколько необычные, сумеречно-голубые, как у цветков цикория или фиалки, глаза, которые смотрели на мир открыто и прямо. Даже гордо. Владислав, слегка растерявшись, счел нужным представить свою подругу, или знакомую:

— Данута Оржеховская. Молодая художница.

— Всегда завидовал тем, кто умеет держать в руках карандаш или кисть. У меня, к сожалению, в школе по рисованию всегда была тройка. Причем с очень большой натяжкой.

— Зато вы преуспеваете в чем-то другом, — улыбнулась Данута, и ее улыбка Олегу понравилась.

 

ГЛАВА VIII

— Не пойму я этого Стаса. Он что, круглый идиот? Непроходимый тупица? — с чувством произнес старший лейтенант Солод, глядя на Лободко так, словно тот обязан сию минуту дать ему полный и безошибочный ответ. — Хорошо, Медовникова он с кем-то убрал и завладел тайной месторасположения клада. Но ведь о смерти краеведа рано или поздно, а скорее всего, достаточно быстро узнает его приятель Андрей Феликсович Круликовский, а значит, и Владислав, который тут же заподозрит, что это убийство на совести Стаса. И, вполне возможно, молчать не станет. Хотя кто его знает… Как умный человек, он поймет, что косвенно причастен к преступлению. И, конечно, предпочтет промолчать…

— Миша, — с мягкой укоризной вымолвил Лободко, — на эти рассуждения ты имеешь право, но они — из разряда «если бы да кабы»… Я же уверен… Вернее, предполагаю, что ситуацию с наибольшей выгодой для себя использовал не алчный и трусливый Стас Никольский, а тот самый третий, который, узнав, что к чему да какая открывается перспектива, молниеносно разработал план и претворил его в жизнь в считанные дни. Этот третий, или второй — если отбросить в сторону болтуна Круликовского, это уж как тебе угодно, был инициатором убийства, а Стас — послушным, хотя и заинтересованным инструментом в его руках.

— Ты думаешь, он изначально задумал устранение Никольского?

— Как пить дать… Не случайно он убрал за собой все свои, так сказать, улики, не случайно подкинул кроны с отпечатками пальцев Стаса.

— В расчете на то, что следствие как-то сопоставит два очень близких по времени убийства Медовникова и самоубийства, как он это инсценировал, Стаса?

— Вот именно! — воскликнул Лободко. — Он весьма искусно обезопасил себя, сделав все, чтобы убийство краеведа числилось за Никольским. Или, скажу по-другому, чтобы душегубом был единственно Стас, который почему-то решил свести счеты с жизнью — из-за угрызений совести, видимо. Тонкая натура — отправил человека на тот свет и не выдержал моральных мучений. Значит, нам надо сделать все, чтобы найти этого негодяя.

— Как?

— Миша, ты спрашиваешь меня так, будто ты — доктор Ватсон, а я — Шерлок Холмс.

— Жаль, что именно в этот день — пятнадцатого декабря в банке «Финансист» не работала камера внешнего слежения, — искренне пожалел Солод. — А то б знали, кто со Стасом поднимался к Медовникову. По крайней мере, можно было бы смастерить фоторобот.

— Опять — «если бы да кабы», — саркастически заметил Лободко, и на лице его появилась снисходительная улыбка. — Да пойми ты, садовая голова, если б на каждом шагу стояли видеокамеры, тогда нас, милицию, можно было бы распустить. Вот что, Миша, единственный шанс найти этого мерзавца — тщательно, скрупулезно отработать все связи Никольского, установить предельно полно круг его знакомств. Работа, которую вы проделали в этом направлении, явно недостаточна. Максимум усилий, считаю, и что-то да появится. Принимайся за дело. Возьми в помощь Андрющенко и Голика. Подключите обязательно участкового Виктора Столяренко. Ясно?

* * *

Стас Никольский был на редкость скрытной личностью. Или весьма осторожной. Или же такой, которая не вызывала у тех, с кем он знакомился, общался, партнерничал, желания с ним сблизиться, задружить, перевести отношения в то русло, когда при встрече не ограничиваются беглым: «Привет! Как дела?… Ну, пока!» Официально Стас числился безработным, одним из тех украинских несчастливцев, трудовая книжка которых спокойно лежит дома, а сами они пробавляются, чем Бог пошлет. Стихией Стаса, как уже было известно следствию, был «черный рынок» антиквариата, иногда икон, украденных из церкви, реже живописных полотен, исчезнувших таким же образом из музеев, нумизматики, даже филателии. Во всем этом Стас понимал толк, серьезнейшим знатоком, видимо, назвать его было нельзя, однако знаний, необходимых для скупки и сбыта каких-либо раритетов, древних артефактов, просто интересных вещиц ему вполне хватало.

Владельцы антикварных салонов, магазинов, соответствующих точек на рынках — в последних, впрочем, ничего из ряда вон не увидишь, его практически не знали. Почему, ясно — Никольский был одним из звеньев той цепочки, по которой краденый или добытый прочими нечестными путями товар поступает на прилавок или под прилавок. Лишь один из владельцев небольшого магазинчика припомнил его единственно лишь благодаря имени — Стас, это как бы запоминается, сказал он старшему лейтенанту Солоду.

— Забегал как-то, принес бронзовые напольные часы второй середины девятнадцатого века. Ничего, в принципе, особенного, так себе вещичка, нормальная, срочно Стасу требовались деньги, жить ему, как сказал, было не на что. Просил за них восемь тысяч, сошлись на четырех с половиной. Не очень-то он мне понравился — тщедушный, юркий, глазки беспокойно бегают, точно где-то нашкодил и теперь боится расплаты.

Родом Стас был из Феодосии, и это, в общем-то, объясняло его пристрастие ко всякого рода редкостям. Не всякий, конечно, крымчанин становится любителем старины, но тому, у кого есть склонность искать и находить что-то, в основном, под землей, жить сладким предвкушением того, как перед ним вдруг блеснет античная монета или золотая подвеска с грифонами и ланями, этот край открывает поистине уникальные возможности. Такое предположение и высказал майор Лободко, отправляя старшего лейтенанта Солода в крымскую командировку.

— Хочешь получше узнать человека — покопайся в его детстве и юности, — сказал он, напутствуя Михаила. — Здесь в Киеве у нас ничего не складывается, не вырисовывается. Поэтому рой там землю носом. А здесь будут пахать, как папы карлы, Андрющенко и Голик.

— И участковый Столяренко, — добавил весело Солод.

— Вот-вот. Ты, Миша, один против троих.

— Успокоили, Олег Павлович, — с притворной скорбью покачал головой Солод. — Жаль, не сезон еще. Не искупаюсь в Черном море.

* * *

Если кто и мог рассказать что-нибудь интересное и полезное о Стасе Никольском, так это его друзья детства, одноклассники или бывшие соседи — Стас был безотцовщиной. Растила его и воспитывала мать, которая два года назад умерла. Поэтому Михаил Солод, выйдя из вагона, не стал любоваться красотой близкого, в двух шагах моря (надо же, вокзал феодосийский расположен прямо на набережной и рельсы бегут вдоль берега), а сразу направился в гороно, чтобы там помогли отыскать тех, кто учился вместе с Никольским.

Одной из тех пятерых, кто остался в родном городе, а не уехал в поисках счастья за тридевять земель, оказалась Соня Двинцева, официантка из недорогой кафешки, скроенной на манер узбекской чайханы и переживающей свой звездный час в разгар курортного сезона.

Узнав, зачем пожаловал к ней гость из Киева, Соня первым делом предложила Солоду чаю, который они вдвоем вскоре прихлебывали, устроясь за низеньким, на возвышении, столиком, сидя по-восточному (Соня поджала под себя ноги, а Михаил полулежал, как римский патриций, на боку, с мягкой плюшевой подушечкой подмышкой). Можно было, конечно, гонять чаи и за обычным столиком, но Соня решила, что «немножко экзотики» не помешает, а Солод охотно на это согласился, справедливо полагая, что вряд ли он вырвется сюда летом.

— Знаете, Стас был тихим и неприметным мальчишкой. Не конфликтовал, в отличники или активисты не рвался. Он из тех, кто себе на уме. За глаза мы называли его Тушканчиком. Мелкие черты лица, маленькие умные глазки. Ну, чем-то он напоминал нам этого грызуна. Впрочем, кличка была не только у Никольского, а у других тоже.

— У каждого человека свой бзиг. Даже самый неприметный человек все-таки чем-то выделяется, пусть не внешне, а…

— Да, понимаю. У Стаса была страсть что-то выискивать, находить, чем-то обмениваться. Монетами разными старинными, значками, марками, орденами, медалями, купленными на толкучке, всякими штучками-дрючками. Стас лазил по окрестным горам, копался в земле, все хотел что-то особенное открыть. В общем, он слегка был помешан на всех этих археологических делах. Мечтал, по-моему, быстро разбогатеть. Нашел, допустим, золотую диадему какой-то царевны и толкнул ее за сказочные деньги. У него даже привычка выработалась при ходьбе смотреть себе под ноги.

— Вдруг с неба свалится что-то и осчастливит его?

— Вот-вот, — засмеялась Соня.

— После школы вы часто с ним встречались?

— Один раз, если не ошибаюсь. Ничем особенным эта встреча не запомнилась. Банальные вопросы, банальные ответы. «Ну, как ты?» «Нормально. А ты?» «Да все вроде в порядке». И разбежались — каждый в свою сторону. Правда, ребята наши рассказывали о нем не очень-то хорошее…

— Что именно?

— Что Тушканчик наш… нетрадиционной ориентации.

— Голубой? — вскинул вверх брови Солод.

— Да. Но не знаю, правда это или нет.

— И давно Стас… заголубел?

Двинцева пожала плечами:

— В школе за ним такого грешка вроде не водилось. Да и юн он был совсем. Наверное, это проявилось в нем позднее. Когда уехал. Михаил, если вообще это правда… Знаете, люди ведь любят почесать языки…

— Соня, а кто конкретно просветил вас насчет… ну, этой самой ориентации?

Двинцева поднесла ко рту чашку с чаем и уставилась на ее дно так, словно там читалось — отвечать ей или нет.

— Удобно ли будет назвать этого человека? Что он мне потом скажет? Зачем ляпаешь языком, дура? С какой стати втянула меня во все эти дела?

— Со-о-ня, — укоризненно протянул Солод. — Вы же не только красивая, а и умная женщина, и понимаете, что лично мне абсолютно по барабану, кого предпочитал Стас — женщин или мужчин, в активе он был или в пассиве…

— Скорее в пассиве — он ведь заморышем выглядел, — не удержалась Двинцева.

— А вот для следствия прояснить, разносторонне, подчеркну, разузнать, что на самом деле представлял собой Стас, чрезвычайно важно. Ведь мы расследуем убийство человека, уважаемого, весьма известного человека, и не только его убийство, а и самого Никольского — его ведь явно кто-то убрал. Потому любое дельное слово, наблюдение, предположение — на вес золота…

— Я, конечно, понимаю… Хорошо, Михаил, — о Стасе мне рассказал Серж Овчаренко. Только, если можно, при разговоре с ним на меня не ссылайтесь. Ладно?

— Постараюсь, — пообещал старший лейтенант. — Что-нибудь придумаю, — он улыбнулся, — чтобы вас не подставлять.

— Если честно, я не верю, чтобы Стас Никольский самолично мог порешить человека. У него на это духу бы не хватило. Мне кажется, его к этому кто-то принудил. Впрочем, может быть и так, что Стас хотел этого убийства, но чужими руками. Я, дескать, наводчик, а вы уж сами подумайте, как там разобраться…

— Вы, наверное, правы, — заметил Солод. — Привычка — вторая натура. Пассив в однополой любви, пассив в преступлении… Кстати, а где обитает этот ваш Серж Овчаренко?

— Здесь, в Феодосии. Он держит бюро ритуальных услуг. И, между прочим, процветает.

— Еще бы! — засмеялся Солод.

* * *

Бюро ритуальных услуг «Ладья Харона», которое держал Серж Овчаренко, располагалось на бывшей улице Войкова, теперь Украинской, на первом этаже обычного жилого дома. Проследовать к кабинету хозяина и не ознакомиться с продукцией его заведения было невозможно — едва переступив порог, посетитель оказывался среди гробов, беглый взгляд на которые еще раз убеждал в мысли, что равенства на земле нет. Богатым людям предназначались богатые гробы — из дорогого, чуть ли не красного дерева, покрытые лаком, украшенные золоченой фурнитурой, с ручками, на которые уйдет не одна рядовая пенсия, бедным — обычная струганина, обитая дешевенькой тканью. Смерть, последняя справедливость мира, как выразился поэт, справедливостью явно не отличалась.

Не только гробы, а и ленты, венки, макеты надгробных памятников настроили Михаила Солода на мрачновато-философскую волну. «Ладья Харона», подумал он, пробираясь меж «деревянными костюмами», не паром, на который можно запоздать — в назначенное кем-то, кто над тобой, время и в назначенном месте она, шурша песком забвения, уткнется носом в берег у самых твоих ног.

Серж Овчаренко, невзирая на невеселый характер своего бизнеса, оказался весьма приветливым и разбитным малым воистину гренадерского роста. Излучая всем своим естеством оптимизм, он искренне обрадовался посетителю в лице одетого в штатское Михаила Солода — ясное дело, кому хочется, чтобы его гробы залеживались? Хотя, как мысленно рассудил старший лейтенант, владельцу «Ладьи Харона» не мешало бы прятать радость, напяливая на физиономию маску сочувствия с налетом некоторого трагизма.

— Что-то присмотрели? Во всем городе у меня лучший выбор, — нисколько не озаботясь тем, что сейчас на душе у того, кто возник перед ним, спросил Серж, улыбаясь так, словно тот пожаловал к нему на рюмку чая.

— Слава Богу, выбор делать мне еще рановато, — ответ Михаила явно разочаровал Сержа.

— Тогда чем могу быть полезен? — Овчаренко внутренне напрягся и, хотя улыбка еще не совсем сошла с его лица, Солод понял, какие догадки одна за другой мелькают в его голове — налоговая? милиция? прокуратура? конкуренты?

— Вы не ошиблись — милиция, — грозно отчеканил старший лейтенант и увидел, как испугался Серж, и не потому, что перед ним нежданно-негаданно объявился мент, а оттого, что тот безошибочно прочитал его мысли.

— Что-то… не так? — совсем невпопад произнес Серж, и Солод раскатисто рассмеялся.

— Ну почему — все так, — утешил он владельца «Ладьи Харона» и, не дожидаясь приглашения, сел на стул против приставного столика. — Скажите, Сергей, а правда, что Стас Никольский, ваш соученик, был геем?

— Пра… Пра… Правда, — мучительно запинаясь, потеряв от неожиданного, в лоб, или по лбу, как угодно, вопроса способность соображать, выдавил из себя Серж, но спустя несколько мгновений все же пришел в себя: — А, собственно, почему вы меня об этом спрашиваете? И где ваше удостоверение?

— Пожалуйста, — Солод развернул перед глазами уже серьезного и собранного владельца похоронной конторы свою книжечку. — Сергей, сейчас поясню, с какой целью я пришел к вам…

Он вкратце изложил суть дела, то, в чем следствие подозревает Никольского.

— Не поверю, что Стас мог убить человека, — категорично заявил Овчаренко. — Трусоват он для этого, жидковат. Наверняка пошел на поводу у кого-то, более сильного и жесткого… Стас был хитрым, но не смелым… А насчет того, что он гей… Ну, водился за ним такой грех, это совершенно точно…

— Вы это знаете по слухам? — уточнил старший лейтенант.

— Нет, убедился на собственном опыте. Хотя я нормальный мужик. Однажды, а если точно, через пять лет после окончания школы, у нас состоялась встреча одноклассников. Хорошо посидели в кабаке — повспоминали, посмеялись, потанцевали, все, словом, как обычно, потом ряды наши поредели, остались самые, как понимаете, стойкие, которые и завалили на хату к Вальке Семенову, он живет в районе Золотого пляжа. Гудели часов до трех ночи, закосели основательно, легли покатом, кто где. Мы со Стасом упали на диван в гостиной. Все вроде путем, только где-то через часок проснулся я оттого, что Стас полез ко мне в трусы. Поначалу я подумал, что парень перепутал, где чье хозяйство, но потом он начал выделывать такое, что до меня дошло, в чем тут дело… Навис над ним, хотел прибить, а он — в слезы: извини, я не такой, как все, иначе не могу, никому, пожалуйста, не рассказывай!

— И что потом было?

— А ничего. Плюнул я на Стаса, скатился с дивана на пол, там и перекантовался. Когда проснулись, смотрю, Стас отводит от меня глаза, ни слова ко мне, ни полслова. Эх, товарищ старший лейтенант! Голубых сейчас — как собак нерезаных! Содомский грех процветает…

 

ГЛАВА IX

— Рассказывай, что привез из Феодосии, — потребовал Лободко, едва Михаил Солод переступил порог его кабинета.

— Всего два слова, — развел руками тот.

— Это за ними ты ехал за тысячу километров? — возмутился майор. — Сегодня же уволю из органов! — Потом смягчился: — Иногда, правда, одно слово дороже всего золота мира.

— Ну, вряд ли то, что скажу, перевесит злато-серебро в планетарных масштабах, — усмехнулся Солод. — Короче, Олег Павлович, Никольский — гей. Это и есть то новое, что удалось выяснить.

И Михаил коротко пересказал свою беседу с владельцем похоронного бюро «Ладья Харона».

— Гей? — призадумался Лободко. — Нет, Миша, не напрасно ты смотался в Крым. Здесь, в Киеве, ребятам ничего накопать не удалось. Ни Голику, ни Андрющенко, ни даже удачливому Столяренко. Если твоя информация верна, появляется шанс отследить связи Стаса именно в этой среде. Мужская дружба — вещь крепкая, а любовь между мужчинами — это, знаешь ли, вообще… Размножьте фотопортреты Никольского и идите с ними по всем адресам, где собираются гомики, где они ищут и находят друг друга, заключают союзы, развлекаются. Надо отработать все «голубые» связи Стаса. Серж, говоришь, богатырского роста и сложения? Особое внимание обратите на педиков высокого роста, этаких спортивных ребят. Наверняка замухрышка Стас питал к ним особое пристрастие — притягиваются ведь разные полюса, не так ли?

— Даже в традиционной любви, — готовно подтвердил Солод, сам собой тоже рослый, косая сажень в плечах. — У меня, Олег Павлович, до женитьбы было очень много миниатюрных девушек, настоящих дюймовочек. Друзья посмеивались, когда я с ними танцевал: они ж тебе носом в живот упираются…

— Хорошо, что не ниже, — усмехнулся майор. — Слушай, а не испытывал ли Стас тяготения к Владиславу Круликовскому по этой самой причине — тот ведь видный, представительный мужчина?

— Ну, Владислав, судя по вашим рассказам, — отец ведь его сетовал, что тот меняет женщин как перчатки, нормальный мужик.

— А я и не говорю, что Владислав — гей, наоборот. У него есть девушка, которую я видел. Не исключаю, что Стасу просто было интересно в его обществе, не возбраняется ведь помечтать, пофантазировать, как здорово было бы влюбить в себя такого породистого красавца… Знаешь, это как с красивой женщиной, которая никогда не будет твоей, но все равно приятно пообщаться с ней, что-то нарисовать в воображении…

* * *

Никогда ранее Михаил Солод дела с гомосексуалистами не имел, просто слышал о них, читал, никакой симпатии к ним, конечно, не испытывая, но и особого презрения тоже, разве что возникало чувство брезгливости, физического отвращения. Знал, что среди голубых много по-настоящему талантливых людей, что голубой цвет доминирует в среде творческой интеллигенции. Припомнилась давняя туристическая поездка в Минск, в их группе была женщина-врач из театра оперы и балета, с ней Миша часто курил в тамбуре, и словоохотливая эта баба, с которой калякал о том, о сем, как-то, смеясь, заметила, что среди танцовщиков каждый второй — голубой. «До того они голубые, что один из них, представляете, даже ко мне обращается: «Мой дорогой!..»

Предстояло Михаилу пройтись частым бреднем по этой голубой воде, причем так, чтобы в мотне волокуши затрепыхался тот предполагаемый самец с порочными наклонностями, в которого Стас был отчаянно влюблен и предан без остатка, как пес.

Всюду, где бы ни появился Солод, он вызывал у поклонников однополой любви живейший интерес — как кандидат в женихи или невесты. Однако обостренным своим чутьем геи вскоре угадывали, что перед ними человек не их круга (говорят, они узнают друг друга по глазам, достаточно одного лишь взгляда), и тут же сникали, скафандр равнодушия напрочь отделял их от чужака, который переставал для них существовать. На вопрос, знают ли они человека, который на фотографии, откликались, но весьма неохотно, хотя Михаил скрывал, что перед ними милиционер. Когда он понял, что геи без труда распознают его гетеросексуальность, он, как князь Святослав, решил идти с открытым забралом:

— Я — не ваш, а он — ваш, — тыкал пальцем в портрет Стаса. — Ищу его, потому что это друг детства. Пятнадцать лет не виделись. Если не знаете, как мне его разыскать, может, подскажете, с кем он общается, кто у него сейчас в партнерах.

Кое-кто отвечал, что лицо Стаса вроде ему знакомо, мельком когда-то, где-то видел, но не более того. Кому-то фейс Никольского вообще был в новинку. А некоторые смотрели на Солода так, словно подозревали в нем милицейскую ищейку, эти, наиболее проницательные, определенно не желали с ним связываться, опасаясь влипнуть в какую-нибудь историю.

На пятый день поиска Михаил начал злиться, как человек, который ищет нужную вещицу и на глаза ему попадается все, только не она. Впервые он засомневался, а на самом ли деле Стас — гей. Серж Овчаренко, похоже, говорил правду, но ведь со временем Никольский мог и перевоспитаться, излечиться, трансформироваться в нормального мужика.

— Брось, — сказал ему в ответ на все это Лободко. — Голубизна — это на всю жизнь. Горбатого могила исправит. Ищи!

И как нужная вещичка, которая, будь она проклята, попадается по неистребимому закону подлости на глаза в самый последний момент, когда в квартире все перевернуто вверх дном, так и Солоду повезло тогда, когда он уже ни на что не надеялся. Последним адреском, который он отрабатывал, было заштатное, захудалое кафе в Дарнице под вывеской «Голубая тоска», никакого отношения к голубому движению не имевшей, владелец заведения просто слямзил название у Сережи Есенина. Еще когда старший лейтенант наводил справки насчет того, где обыкновенно собираются представители интересующего его контингента, знающие люди поведали, что местечко сие, несмотря на конгениальное геям «цветное» название, то ли в силу его отдаленности от центра, то ли потому, что здесь тусуется обычная, заурядная публика, популярностью среди сексменьшинства не пользуется. И забредают сюда или редкие парочки, ничем не афиширующие своей ориентации, или неприкаянные одиночки, для которых лучший в мире запах — это запах вазелина и которые, уповая на случай, лелеют робкую надежду найти здесь партнера.

Заглянув сюда под вечерок, Солод заказал себе мясной салатик под сто граммов водки, а на десерт — пирожное и кофе.

Зал был заполнен наполовину, и Михаил, ненавязчиво изучая всех присутствующих, прикидывал, кто из этих жующих и пьющих, весело болтающих или вполголоса переговаривающихся парней и зрелых мужиков может числиться адептом когда-то запретной, а теперь вполне разрешенной любви. Таковых, по уже наметанному глазу Солода, не находилось. «Да, — подумал он, — если что и способно привлечь сюда моих «друзей», так это чистая символика. Как же, не просто тоска, а голубая. Нет, вычислить любовника Стаса можно, только уповая на чудо».

Но чудо — вещь редкостная. Придется завтра утром окончательно расстроить Лободко, признать, что следствие зашло в тупик.

И все же чудо само нашло Михаила, послав ему в качестве соседа по столику весьма рослого, но какого-то хилого, с покатыми женскими плечами, бесцветно-веснушчатого блондина с сиреневыми, как у сердечника, губами. Единственное, что в нем было мужского, это нос с горбинкой. А еще в его облике читалось нечто затравленно-испуганное, сквозила застарелая боязнь быть расшифрованным, узнанным, уличенным в постыдной и преследуемой законом (тогдашним, советским) тяге к себе подобным.

Попросив разрешения присесть за столик Михаила, печальный блондин моментально, с одного взгляда (интуиция изощренная работает, или многолетний опыт подсказывает, или само естество улавливает физические токи от того, кто с тобой рядом), понял, что на великана рассчитывать нечего.

— Ищете пару? — подмигнул блондину Михаил, едва официант принял у того заказ.

— О чем вы? — испуганно встрепенулся блондин, но тут же осекся, услышав в ответ жесткое и повелительное:

— Да бросьте вы корчить из себя девственника! Вас ведь давно распечатал какой-нибудь дядя Витя. Не так разве?

И без того печальный, а теперь уж и вовсе убитый печалью блондин пробормотал что-то невразумительное, похоже, выдавил натужно из самого нутра набор всех известных ему междометий: «А…у…о…э…»

— Я из уголовного розыска, — впервые за все это время не стал таиться Солод и показал удостоверение. — Лично к вам у меня никаких претензий. Но если можете, помогите мне.

— В чем именно? — пролепетал блондин, который, кажется, решил про себя, что в последний раз переступил порог совсем не голубой для него кафешки.

— Вам знакома эта личность? — в который раз «засветил» Стаса Никольского старший лейтенант.

— Н-нет. То есть лично я его не знаю. Но несколько раз видел в обществе Дика. Если не ошибаюсь, у них была большая любовь. Вернее, этот парень был по-черному влюблен в Дика. А Дик… Насчет Дика не уверен. Одно лишь замечал — он вертел этим, на фотографии, как хотел. Как собачкой, которая прыгает перед хозяином на задних лапках…

— Кто такой Дик?

— Не знаю. Но он гей. В обычных наших тусовках не светится. То есть не выпячивается: смотрите, мол, я голубой и не стыжусь этого, наоборот, даже горжусь…

— Как делают сейчас многие?

— Да-да. Единственное место, где Дик бывал, — это здесь, в «Голубой тоске». Поэтому среди наших он практически не известен.

— На вас он внимание обращал?

— Нет, хотя для меня он очень и очень привлекателен. Но я, видимо, не в его вкусе. Знаете, сердцу не прикажешь. Как и у вас тоже.

— Когда в последний раз вы видели Дика?

— Если не ошибаюсь, где-то в ноябре.

— Он был со Стасом?

— Да, с ним вдвоем. А потом я их больше не встречал. Ни вдвоем, ни поодиночке.

— Как выглядит этот Дик?

— Очень сильный, накачанный мужик. Ростом под метр девяносто. Нос прямой, небольшой. Глаза черные. Бородка-эспаньолка. Красивый, очень красивый мужчина, — сиреневые губы печального блондина слегка зарозовели, сам он даже чуточку похорошел, в глазах появились мечтательные искорки, и Солод понял, что этот грустный, неказистый гомик явно непрочь был оказаться в постели с Диком. — А этот, на фотографии… соплей перешибешь. Не знаю, как он выдерживал Дика, ну, сами понимаете…

— Да уж понимаю… Чисто теоретически, — усмехнулся Солод. — Послушайте-ка, как вас зовут? Кто вы? И что вы?

— Я — Алексей Ревякин. Работаю экономистом в компании по продаже автомобилей «Рено». Не женат, естественно.

— И не были?

— Был… Но почти сразу развелся. Не смог перебороть себя…

— Да… Сочувствую, Алексей… Что ж, каждому — свое… Скажите, а на чем Дик подъезжал к «Голубой тоске»? На машине? Или он безлошадный?

— На «Тойоте-камри». Причем не подержанной, а новой. По-моему, Дик — человек состоятельный. По крайней мере, деньги у него водятся.

— Номер машины не запомнили?

— Нет. У меня даже и мысли такой не было.

— Алексей, а паспорт у вас при себе? Ну-ка, дайте мне его… Должны ведь мы закрепить наше знакомство… Не пугайтесь, никакая опасность вам не грозит. Мы умеем хранить секреты. И дайте мне ваши телефоны — рабочий, домашний, мобильный… А это вам мои номера… Знаете, нам позарез необходимо выйти на этого Дика. Если где встретите его, или вспомните что-то дельное, тут же, немедленно звоните мне… Кстати, а почему Дик — Дик?

— Не знаю, — пожал плечами печальный блондин.

— Под американца, что ли, косит? Ладно… Опознать, если что, вы его сможете?

— Конечно, — тут Алексей вовсе сник, веснушки на его бледном лице проступили резче, отчетливо точечно, сиреневые губы обесцветились, побелели, он, ясное дело, проклинал судьбу за то, что появился в «Голубой тоске» именно сегодня, именно в восьмом часу вечера, занял место именно за этим столиком, напротив жесткого и сурового мента, уныние во всем его облике проступило столь зримо, что Солод на миг остро пожалел его — не такого, как все, не очень-то счастливого, не очень-то… Таких «не очень-то», в принципе, набегало много…

* * *

Майор Лободко редко так от сердца хвалил своего давнего подчиненного, старшего лейтенанта Солода, как сейчас, после того, как тому удалось выйти пока еще на призрачный, эфемерный след Дика.

— Просто потрясающе, Миша! — возбужденно говорил он, стоя перед сидящим на стуле Солодом и раскачиваясь торсом из стороны в сторону, как маятник в допотопных ходиках. — Ты все-таки нашел его, когда надежда у нас практически исчезла! Это здорово, старик! Это значит, что у нас еще есть шанс схватить преступника!

— Только вот как это сделать, ума не приложу, — Солод, у которого эйфория от собственного успеха уже схлынула, был настроен не так оптимистично, как начальник. — Этот человек наружу свой порок не выставляет. Он скрытен и осторожен. Допустим, со слов Ревякина и с его помощью составим фоторобот. Что с ним, пройтись по старым адресам? Это тут же насторожит моих приятелей-геев, если кто-нибудь из них знает Дика, он тут же маякнет ему.

— Ну, этим, допустим, займешься не ты, а кто-нибудь другой. И поиск Дика предпримет под каким-то другим соусом, Киев — город большой, здесь хватает разного и всякого. Но ты прав, если кто-то предупредит этого красавца, он тут же заляжет на дно. Как хочешь, но вариант вычислить Дика с помощью его знакомцев одного с ним окраса я не исключаю.

— Второй вариант — Ревякин утверждает, что Дик ездит на «Тойоте-камри». Машина недешевая, хотя в Киеве она есть у многих. Можно, конечно, с помощью базы данных районных МРЭО постараться найти Дика, но как мы это сделаем, если не знаем ни его фамилии, ни имени-отчества, ни номера машины — Ревякин, к сожалению, не обратил на него ни малейшего внимания. Опять-таки, машина, не исключено, зарегистрирована на кого-то другого. Допускаю даже, что Дик ездит на ней по генеральной доверенности. Или это его служебная машина. Или вообще машина фирмы, персонально за ним не закрепленная, разъезжают на ней фирмачи, так сказать, по очереди. Представляете, Олег Павлович, объем работы — колоссальный, а людей мы озадачим по принципу «найди то, не знаю что». Вернее, найди того, не знаю кого…

— Да, загвоздка, — согласился Лободко.

Он подошел к окну, шире отдернул портьеру и надолго уставился в городскую даль, не таящую в себе ничего нового для него — дома, новостройки, уличный поток транспорта, броуново движение пешеходов…

— Миша, будь другом, поставь чайник. Мне — чай, себе, если хочешь, кофе, есть и то, и другое, — попросил он, не отходя от окна и не оборачиваясь. — И пошарь в холодильнике — жена завернула мне какие-то бутерброды. А я чуть-чуть подумаю. Что-то во мне зашевелилось, понимаешь?

Солод охотно принялся выполнять просьбу шефа, он по многолетнему опыту знал и весьма высоко ценил то состояние Олега Лободко, когда в нем «что-то шевелится»…

— Тебе какой — с ветчиной, небось? — сказал Лободко, присаживаясь за уже накрытый приставной столик. — Бери! А я этот, с сыром. Что-то, Миша, мясо мне надоело. Пора, наверное, записываться в вегетарианцы. А ты хорошо, брат, завариваешь чай. Надо это запомнить. Если нас с тобой выгонят из ментовки, откроем чайный домик. Съездишь в Китай, научишься всяким там церемониям…

«Хороший знак, — подумал Солод. — Если шеф балагурит, значит, что-то придумал».

— Придумал я, Миша, вот что, — будто угадав мысли старшего лейтенанта, сказал, и очень весомо, Лободко. — Что, если нам выманить этого самого Дика? Если, конечно, еще не поздно, если мы не опоздали…

— Каким образом? — насторожился Солод.

— Вроде как на живца. Давай запустим, очень-очень широко — в популярных газетах, по радио, на телевидении анонс о лекции известного ученого-археолога, или историка, на тему «Все о златниках князя Владимира». Название весьма условное, но потом отшлифуем. Может, и повод информационный найдем. Приурочено, дескать, к такой-то дате. А лекцию проведем в Доме, скажем, учителя или Украинском Доме. Стендами с объявлением разукрасим Крещатик, другие людные места. Авось клюнет Дик, заявится на лекцию, чтобы услышать что-то для себя полезное, лучше сориентироваться в случае, если клад, найденный Медовниковым, достанется ему. Или уже достался. Мне отчего-то кажется, что такая лекция очень должна его заинтересовать: ведь златники он будет сбывать, они ему нужны не для альбома, а для денег… Ну, как?

— Идея что надо! И как только она пришла вам в голову? — неподдельно восхитился Солод. — Как я понимаю, и сидящих в зале, и пришедших с опозданием будет рассматривать Алексей Ревякин?

— И как только ты об этом догадался? — расхохотался Лободко. — Ради твоего печального, как ты его называешь, блондина, вернее, ради опознания им Дика мы с тобой и сделаем вклад в пропаганду отечественной нумизматики…

* * *

Задействовав нужные городские и прочие инстанции, майор Лободко обеспечил достаточно широкое анонсирование предстоящего мероприятия, которое, если отбросить даже, что проводится оно ради какой-то непонятной милицейской «галочки», обещало стать интересным для всех, кто неравнодушен к далекому прошлому Украины-Руси. И название ему придумали броское: «ЗЛАТНИК КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА: ПЕРВАЯ ДРЕВНЕРУССКАЯ ЗОЛОТАЯ МОНЕТА». Внизу, не так крупно: «Сенсации. Находки. Утраты».

Лекцию взялся читать один из самых видных украинских археологов, крупнейший спец в области нумизматики профессор Краевский. Конечно, рассчитывать на то, что она вызовет такой же ажиотаж, как концерт Пола Маккартни на Майдане Незалежности, не приходилось: дай Бог, чтоб явилось хоть несколько десятков человек, коим отечественная история небезразлична даже в наше меркантильное время. Собственно, если бы в зале сидел один слушатель, но им был бы Дик, Лободко с Солодом чувствовали бы себя на седьмом небе от счастья.

Но счастье сегодня, в пятницу, в семь часов вечера, здесь, в Доме учителя, в актовом зале, где, вопреки ожиданиям, собралось больше сотни человек, похоже, и не думало заявлять о себе. Алексей Ревякин, который пришел загодя, внимательно рассматривал всех входящих и занимающих места в зале — Дика среди них не было.

А лекция уже началась. Краевский, прекрасный рассказчик, уподобил златник современной украинской гривне, а арабские дирхемы и византийские солиды чем-то напомнили ему евро и американские доллары — без собственной валюты говорить о престиже державы не приходится, это все равно, как если бы у нас до сих пор ходил слегка всеми презираемый купонокарбованец.

Когда Краевский остановился на развернутом изображении златника, подробнейшим образом описывая детали как аверса, так и реверса монеты, Ревякин, притаившийся в последнем ряду с газетой в руках, чтобы при необходимости ею прикрыться, подал условный знак, несколько раз, точно ему душно, использовав сложенную вдвое газету как веер — среди нескольких припозднившихся на лекцию, которые вошли и теперь присматривались, где бы занять место поудобнее, находился и Дик.

Собственно, и Михаил Солод, и майор Лободко опознали бы его, с малой долей ошибки, и сами благодаря словесному портрету Дика, данному печальным блондином — это был баскетбольного роста, отлично сложенный мужчина с красивыми чертами лица, от которого исходила жесткость, уверенность в себе. Было даже слегка жаль, что для женщин потерян такой великолепный экземпляр мужской породы, такой привлекательный и властный самец. Хотя, кто его знает, может, и им перепадало от его сексуальных и прочих щедрот — в случае, если Дик бисексуал.

Конечно, брать Дика было нельзя. Никаких обвинений ему не предъявишь. В качестве свидетеля по делу на основании того, что он был знаком или близок со Стасом Никольским? Можно, но этим самым загубишь дело на корню, потому что успешное его расследование означало не дать владимирским златникам, если они на самом деле где-то припрятаны, попасть в чужие руки, а если они уже там оказались, то возвратить их державе, и, конечно же, найти и покарать убийц. Оставалось одно: поместить Дика под колпак и следить за каждым его шагом. А там видно будет.

Лекция Краевского костяком своим напоминала мини-лекцию Андрея Феликсовича Круликовского, прочитанную им Олегу Лободко в Кракове, только сегодняшнее повествование было более развернутым — археолог широко обрисовал исторический фон, на котором развивались события, связанные с чеканкой златника.

Вопросы, как принято, аудитория задавала и в устном, и в письменном виде. Дик в этом не участвовал, хотя записки, идущие по рядам к лектору, передавал наряду с другими тоже. Когда прозвучал письменный вопрос: «На ваш взгляд, какова цена златника сегодня?», Краевский развел руками:

— Это баснословные деньги! Баснословные! Измеряющиеся шестью нулями! Но, увы, вряд ли кому удастся отыскать эти бесценные монеты. Хотя жизнь иногда преподносит нам такие сюрпризы!..

Ни Солод, ни Лободко, которые глаз не спускали с Дика, были убеждены, что он собственноручно написанной записки лектору не передавал. Впрочем, он мог написать ее заранее и незаметно присовокупить к той, которую переслали ему из задних рядов…

 

ГЛАВА X

Дик в миру оказался Антоном Евгеньевичем Диканевым. Отсюда — Дик! Он занимал должность начальника отдела сбыта крупной компании по продаже бытовой техники и весьма преуспевал, так как обладал блестящим талантом менеджера. Но вот сюрприз: за два дня до лекции Краевского уволился из фирмы, причем совершенно неожиданно для коллег. Куда он навострил лыжи, никто из них не знал. Наружное наблюдение за ним, неустанное и неусыпное, как око цербера, без труда установило, куда протоптал дорожку Дик. Выяснилось, что он устроился охранником, а, вернее, ночным сторожем в Фонд возрождения и развития народных ремесел Украины, который разместился в старинном трехэтажном особняке с атлантами и кариатидами. Этот памятник архитектуры начала XIX века был возведен для знаменитого киевского негоцианта Аркадия Введенского в стиле позднего барокко видным архитектором Николаем Тумановым. До революции здесь перебывало в гостях много замечательных деятелей русской и украинской культуры, начиная с Гоголя, Шевченко, Лескова, и заканчивая Врубелем, Куприным, Васнецовым. Богатый купец покровительствовал искусствам, меценатствовал и радушно привечал тех, чей талант составлял славу империи.

Конечно, помещение это Фонду не видать было как собственных ушей, ибо на него, расположенного, почитай, в самом центре Киева, на улице Большой Житомирской, точили зубы многие новоявленные нувориши, если б не заступничество и благоволение жены одного из крупнейших сановников страны, всячески опекавшей народные ремесла и промыслы.

Естественно, все действия, чинимые по отношению к Дику, проводились под завесой строжайшей секретности. Удалось выяснить, что он устроился ночным сторожем под вымышленным именем Виталия Ивановича Сокуренко. Паспорт, конечно, поддельный, а вот трудовую книжку пообещал, под честное слово, принести через неделю.

Михаил Солод, осуществлявший вместе с коллегами наружку, доложил майору Лободко, что Дик намеренно утратил свою респектабельность и лоск: на лице легкая трехдневная щетинка, одет простецки, как человек, который еле сводит концы с концами — джинсы с секонд-хэнда, потрепанная куртка.

— Под горемыку косит. Иначе какой из него сторож? — резюмировал Михаил.

Однако самое странное и подозрительное заключалось в том, что за два дня до устройства Диканева на новую работу прежний ночной охранник Владимир Кучеров погиб под колесами автомобиля. Случайно это произошло или речь шла о намеренном убийстве, сказать трудно. Те, кто вел дело, склонялись к мысли, что Кучеров стал жертвой ДТП. Водитель смалодушничал, скрылся с места происшествия.

— Знаешь, Миша, исходя из того, что мы знаем и в чем подозреваем Диканева, я склонен считать, что это умышленное убийство. Кучеров проработал в особняке Введенского семь лет, характеризуется хорошо. Он охранял бы Фонд еще долго. Напрашивается вывод: Дику потребовалось срочно убрать сторожа, чтобы тут же занять его место. Во-первых, удобный график работы — ночь, во-вторых, во всем здании ты один, никто ничего не увидит и не услышит. Попроси ребят, ведущих дело Кучерова, пусть ненавязчиво, чтобы комар носа не подточил, чтобы, не дай Боже, Дик чего не заподозрил, не всполошился, осмотрят его машину. Строжайшим образом предупреди — дело государственной важности! Чего-то сдается мне, что наезд на несчастного был совершен «Тойотой-камри», той самой, которая так по сердцу пришлась твоему печальному и несчастному в мужской любви блондину.

— Любви все возрасты покорны, — несколько невпопад отозвался Солод и сквозь улыбку пробормотал: — Авось, отыщет себе пару…

Ненавязчивая проверка выявила, что на «Тойоте» Диканева повреждена правая фара, подфарник и есть ряд вмятин — вполне возможно, от старого, с металлической окантовкой «дипломата» Кучерова, с которым тот, по свидетельству сослуживцев, никогда не расставался.

Сомнений не оставалось — на сторожа наехали вечером, когда он торопился на вахту, вышагивая узким проездом между домами, где его и настиг смертельный удар бампером сзади по ногам, по пояснице — умер он от разрыва печени. Вполне возможно, Дику было все равно, убьет он свою жертву или нет — его вполне устраивала и тяжелая травма, которая надолго уложит Кучерова на больничную койку, оставит особняк без охраны. Итак, смертельный наезд совершен вечером, а уже утром (надо же, какое совпадение!) Диканев приходит в Фонд разузнать, нет ли подходящей работы то ли дневным вахтером, то ли ночным сторожем…

— Кстати, записка, отправленная Краевскому насчет гипотетической цены владимирского златника, написана, как установила графологическая экспертиза, Диком. Почему он не поберегся, не отстучал текст на компьютере, а написал от руки? Абсолютно, подлец, был уверен, что он вне подозрения. И это хорошо, очень хорошо, — заметил Лободко. — Миша, события отныне будут развиваться стремительно. В ближайшие дни, полагаю, Диканев сделает последний шаг. Не спускайте с него глаз…

* * *

Кучеров погиб в понедельник вечером, через три дня после лекции, прочитанной в Доме учителя профессором Краевским, во вторник охрана Фонда возрождения и развития народных ремесел Украины была поручена Диканеву, а еще через день, в среду, наружка установила, что новый сторож прибыл на работу с целлофановым пакетом, в котором находился какой-то предмет, очертаниями смахивающий на металлоискатель.

Замдиректора Фонда Николай Петрович Авелев, единственный из руководства, посвященный в то, что новый охранник человек непростой, в этот день по просьбе майора Лободко засиделся на работе допоздна. После десяти вечера Олег позвонил ему по мобильной связи:

— Пожалуйста, дерните Диканева к себе под каким-нибудь надуманным предлогом. Подержите его у себя минут десять-пятнадцать. Нам необходимо кое-что выяснить в его отсутствие.

Оперативники, располагая вторыми ключами от черного и парадного входов в помещение, проникли вовнутрь особняка и осмотрели содержимое пакета, оставленного Диком в дежурке — так и есть, металлоискатель!

— Пусть ищет! — распорядился Лободко, набрав по мобильной связи руководителя группы наружного наблюдения, старшего лейтенанта Солода. — Еще раз приказываю: не сводить с него глаз! Ни сейчас, ни утром! Если он ничего не обнаружит, то думаю, что уже завтра Фонду придется искать нового сторожа. Впрочем, нет… Допускаю, что даже если металлоискатель не отреагирует, Дик, располагающий точной схемой местонахождения клада, сделает все, чтобы убедиться, туфта находка Медовникова или нет. Понял, Миша? Вообще думаю, что день икс настанет завтра. Тянуть время Дику незачем…

Лободко не ошибся — следующим днем, вернее, вечером, Диканев заявился в Фонд опять не с пустыми руками — в уже знакомом целлофановом пакете была какая-то коробка.

— Даю голову на отсечение — наш красавец пронес в здание или перфоратор, или отбойный молоток. Что делаем, Олег Павлович? — доложил по рации Солод.

— Действуйте по вчерашнему сценарию! Я сейчас позвоню Авелеву, который у себя в кабинете. Он пригласит к себе Дика и задержит его минут на двадцать. Выясните, с чем он пожаловал на сей раз.

В коробке оказался отбойный молоток.

— Значит, этой ночью Дик постарается завладеть златниками, — решил майор. — За дело возьмется, скорее всего, после двенадцати. Миша, к полуночи подошлю группу захвата и подъеду сам.

Однако сразу после полуночи произошло событие, которое слегка озадачило тех, кто наблюдал за особняком Введенского. В половине первого к парадному входу в особняк прошел некто в брюках и темной куртке с капюшоном, прикрывающим голову и половину лица. У массивной, окованной листовым железом двери он нажал кнопку звонка.

Диканев беспрепятственно впустил ночного гостя.

Приглушенный, как и положено в это время, свет долго освещал лишь один вестибюль.

Примерно через час внезапно засветились три окна на верхнем этаже здания — в так называемой каминной комнате, где днем работали сотрудники сразу двух отделов Фонда.

Воспользовавшись запасными ключами, Лободко, Солод и еще три оперативника тихо проникли вовнутрь дома, который по периметру был незримо окружен бойцами группы захвата. У Диканева и его ночного гостя не оставалось никаких шансов уйти незамеченными.

Майор, старший лейтенант и еще один оперативник неслышно поднялись на третий этаж — двое остальных заняли места у парадного и черного входов. Все трое, крадучись на цыпочках к каминной комнате, предельно соблюдали меры предосторожности, хотя, если честно, они были излишними — стук отбойного молотка и грохот расколотой, осыпающейся на пол старинной майоликовой плитки заглушали остальные звуки.

Тишина, поистине звенящая, наступила внезапно. Если бы можно было проникнуть взглядом сквозь дверь, то Лободко и Солод, которые стояли к ней вплотную, увидели бы следующую картину: Диканев бережно извлек из пролома в стене небольшую металлическую шкатулку, украшенную чьим-то фамильным, по всей вероятности, княжеским гербом: могучий лев, стоя на задних лапах, передней правой держал меч, а левой — копье. Верху на дальнем плане вырисовывался щит, на котором были начертаны слова: «Честь, отвага, верность».

С тем сосредоточенно-опасливым выражением на жестком, хищном лице, с каким игрок открывает последнюю карту — очко или перебор, Дик подцепил пальцем металлическую, замок отсутствовал, застежку и открыл шкатулку. В глубине ее тускло блеснуло древнее золото неровных по окружности монет. Это были семь златников князя Владимира.

— Они наши! Представляешь, они в наших руках! — торжествующе воскликнул Дик и резко оборотился, показывая шкатулку с ее бесценным содержимым ночному гостю.

— Ты хотел поцелуя феи! Но получишь ее укус! — прозвучал низки й мелодичный голос, и торжествующая радость на хищном лице Дика сменилась гримасой ярости, страха и беспомощности — он увидел направленный на него пистолет.

Раздался выстрел — прямо ему в сердце. Дик рухнул на усеянный обломками кирпича и цветной майолики пол каминной комнаты, намертво зажав шкатулку в руках. Ночной гость двинулся к поверженному, но не успел сделать и шагу, как услышал:

— Бросьте оружие на пол и оставайтесь на месте! И без глупостей! Сопротивление бессмысленно!

Ночной гость, помедлив, выполнил приказ и повернулся к тому, кто его отдал.

Майор Лободко с изумлением увидел, что перед ним стоит… девушка.

Данка Оржеховская!..

 

ГЛАВА XI

— Знаете, кого мне больше всего жалко в этой страшной и печальной истории? — спросила Илона Тимофеевна Медовникова, подняв на майора Лободко увлажненные, вот-вот из них брызнут слезы, глаза. — Почти так, как отца…

— Андрея Феликсовича?

Она кивнула:

— Да, его… Представляю, что он пережил в последние минуты жизни, когда узнал, что его сын, в котором души не чаял, преступник и убийца…

— Конечно, такого удара он не перенес… Жаль, достойный был человек. К сожалению, поговорка насчет яблони и яблочка далеко не всегда оправдывается. Случается, яблочко с гнильцой катится и катится куда-то под гибельный уклон. Честно признаюсь: Владислав обвел меня вокруг пальца, я поверил в его искренность, в то, что причиной трагедии стала его хвастливая болтовня. На деле ж оказалось, что идейным вдохновителем преступления был Стас Никольский, все задумал именно он, но Владислав, хоть и пошел у него на поводу, потом умело дергал за веревочки. Точнее, дергал до поры до времени, пока не на шутку перепугался…

— А эта девушка, Данута… Она сразу была посвящена в то, что замыслили эти два подонка?

— Нет. До моего первого приезда в Краков она ничего не знала… Но когда Владислав, изрядно, повторю, напуганный, что следствие рано или поздно выйдет на него, открылся этой твердой, решительной и сообразительной девушке, ей показалось, что упускать этот шанс мгновенно разбогатеть и обеспечить и себе, и ему безбедное существование, не стоит. Данута разобралась в ситуации и убедилась, что молодой Круликовский вне подозрения, стало быть, есть смысл продолжать игру. Риск? Конечно! Но овчинка, как полагали оба, стоила выделки. И Данка взяла все нити в свои руки… Вообще-то, мысль о том, что неплохо было бы завладеть златниками, промелькнула в голове Владислава Круликовского, едва он случайно наткнулся на письмо вашего отца. Но она зародилась и тут же исчезла. Знаете, как это бывает? Ах, как здорово, как просто великолепно будет, если… Ну, на уровне «если бы да кабы…», на уровне бесплодных мечтаний… Скажу больше: я даже уверен, что ничего б и не произошло, если бы не роковая встреча с Никольским в Праге. Владислав и вправду по пьянке сболтнул лишнее, причем единственно ради хвастовства, но Стас, лукавый, трусливый, себе на уме парнишка, которому, кстати, его новый польский знакомец действительно очень понравился как мужчина, хотя он и знал, что это не его сексуального поля ягода, ценную информацию зарубил себе на носу. Позже, когда встретились уже в Киеве и сидели за чаркой, он как бы в шутку предложил: «Влад, а помнишь, ты мне в Праге рассказывал мне про златники? Ну, рассуди сам: зачем такие сокровища доживающему век старику? Нам они будут нужнее! Давай попытаемся завладеть тайной клада, отыщем эти монетки и поделим: тебе шестьдесят процентов, мне — сорок». Владислав, смеясь, заметил: хитер ты, дружок, нет уж, семьдесят на тридцать.

— Олег Павлович, получается, что поездка в Киев у Владислава никак не была связана с планами завладеть златниками?

— Нет, не была связана. Он запланировал ее загодя, но когда уже в Киеве и благодаря Стасу преступная мысль в его голове начала развиваться и крепнуть, он укрепился во мнении, что, коль он так своевременно посетил Киев, сама судьба идет ему навстречу. Углядел во всем этом добрый знак. Расплывчатые планы преступной операции приняли четкую и законченную форму после того, как Стас свел и познакомил его со своим любовником Диком. Тогда они втроем и решили, что сначала Владислав нанесет визит вашему отцу в обществе Стаса, а потом уж за дело берутся Стас с Диком. Идея убрать затем Стаса как самое слабое звено, выгодная еще и тем, что с ним не надо будет делиться, а главное, можно направить следствие по ложному следу, запутать его, убедить в том, что убийца Тимофея Севастьяновича — Никольский (отпечатки пальцев на рюмке с коньяком, на чешских кронах), который по каким-то причинам добровольно свел счеты с жизнью, принадлежала бисексуалу Дику, Владислав же, с которым тот поделился задумкой, ее горячо одобрил…

Преступники, правда, не учли того неожиданного обстоятельства, что посещение вашего отца двумя пражскими знакомцами заснимет банковская видеокамера. Мы тоже об этом узнали позднее, исключительно благодаря участковому Виктору Столяренко, но лучше поздно, чем никогда, и эти видеокадры значительно продвинули следствие в верном направлении. Правда, артистический талант молодого Круликовского заставил отбросить версию о его причастности к преступлению.

Когда Владислав после моего второго общения с ним уверовал (и с оглядкой на мою реакцию, и не без участия, подчеркну, любимой девушки, которая всячески убеждала его в том, что в глазах следствия он не преступник — был, впрочем, момент, когда парень опять заколебался, дрогнул, ему разонравилась эта ходьба по лезвию ножа, не лучше ли вообще на все плюнуть и сойти со сцены), что его ни в чем не подозревают, он все-таки отважился идти до конца. В противоборстве чувств, хорошо переданном словами «и хочется, и колется», победило первое. Уж больно зримо перед его глазами маячили миллионы долларов. Ну и, за что, спрашивается, боролись? Неужели пусть пропадает пропадом добытое такими нелегкими усилиями письмо некоего киевского дворянина Федора Полторацкого, адресованное в Ниццу, барону Жоржу Бергу?

— А эта сволочь Дик…Он после расправы с отцом так легко расстался с добычей? — с недоумением спросила Илона Тимофеевна.

— Вообще-то у Диканева была мысль убрать и Владислава. Зачем ему было делиться с ним такими бесценными сокровищами? Однако, прочитав письмо Полторацкого, он понял, что не сумеет самостоятельно разобраться, в каком именно из киевских домов находится тайник со златниками. Поэтому, как и было условлено, отдал утром, через несколько часов после того, как вашего отца не стало, письмо Владиславу. Тот увез его с собой в Польшу. К чести молодого Круликовского, он сумел вычислить, какой именно особняк имеется в виду, хотя прямого указания на сей счет в послании Полторацкого не имелось. Проделал большую аналитическую работу, и здесь, по его словам, ему сильно помогла отцовская специальная литература. Сам Андрей Феликсович о том, что заботит сына, и не подозревал.

Но вернусь к Дику. Он, хоть и отодвинул это на попозже, все же уготовлял Владиславу ту же участь, что и Никольскому, считая первого чистоплюем и учитывая, что самую грязную и кровавую работу выполнил именно он. Не получилось избавиться от поляка вначале из-за необходимости, как я уже говорил, расшифровать, где же спрятаны монеты, ничего, выйдет на финише. Замечу, что после того, как Владислав относительно «засветился», связь из Кракова с Киевом поддерживалась исключительно через Дануту. В начале апреля она прилетела в наш город. Зная, где находится тайник, руководила процессом. Единственное, в чем Антон Диканев проявил инициативу, не согласовав ее с Краковом, это посещение лекции Краевского.

— Письмо Полторацкого Данута захватила с собой?

— Нет, оно хранилось у Владислава. А текст его Данка помнила наизусть. Собственно, текст уже и не был нужен. Главное — координаты местонахождения клада. Они были у Данки в голове. Выполняя указания гостьи из Польши, Дик подготовил необходимую почву: убил ночного сторожа Фонда, устроился на его место. Оставалось теперь извлечь клад Полторацкого на свет Божий, поделить его и разбежаться в разные стороны. Почему поделить, а не стать, как он решил, его единоличным обладателем? Дело в том, что Дику, я ведь уже говорил, что он бисексуал, очень понравилась Данка, которая прилетела в Киев вместо Владислава. Он воспылал к ней страстью, но Фея, как ласково прозвал эту хрупкую и изящную красавицу Диканев, к его чувствам отнеслась очень холодно, хотя до определенного момента никак это не выказывала. Наоборот, понимая потенциальную опасность, которая явно исходила от этого человека, который с необычайной легкостью избавился от своего любовника, поддерживала в нем надежду, что они будут вместе. Дик, далеко не простак, в свою очередь, тоже избрал тактику выжидания: если Фея не согласится остаться с ним, она бесследно исчезнет. Лесов вокруг Киева предостаточно. Однако просчитался: дуэль двух скорпионов выиграла Данка, она опередила его своим смертельным укусом в каминном зале. Укус, правда, оказался почти смертельным: пуля задела сердце, но Диканев выжил. И понесет, как и вся эта троица, заслуженное наказание.

— Но отца не воротишь, — грустно заметила Илона Тимофеевна. — Как и Андрея Феликсовича. Знаете, папа, как краевед, был весьма честолюбив. Ему хотелось увековечить свое имя каким-то громким свершением…

— Он его увековечил. Жаль, что заплатил за это собственной жизнью, — сказал Лободко. — Теперь в Украине целых девять златников князя Владимира, а всего в мире их уже не десять, а семнадцать. Я считаю, что Тимофей Севастьянович достойно сделал главное дело своей жизни. Одно лишь непонятно: почему он медлил с обнародованием своей находки?

— Думаю, несчастливую роль в этом сыграла его вторая, помимо диабета, болезнь, которая папу постоянно мучила — сильнейшая подагра. Почти месяц он безвылазно провел в квартире — передвигался с большим трудом, чуть ли не ползком. А я в это время по делам фирмы находилась в командировке — без малого три недели. Забыла вам сказать: незадолго до смерти он по телефону спросил меня, бывала ли я когда-нибудь в особняке Введенского. Я засмеялась: «Папа, ну что я там забыла…» Он наверняка собирался под каким-нибудь предлогом посетить этот дом, воочию убедиться, существует ли там каминный зал, расспросить знающих людей, перестраивалось ли когда-нибудь это помещение. Сами представьте, ломать ни с того, ни с сего стену в здании, охраняемом государством, как памятник архитектуры… Олег Павлович, я очень благодарна вам, что вы нашли этих подонков…

Медовникова энергично пожала майору руку и улыбнулась:

— А кабинет у вас ничего… Симпатичный!

— Преувеличиваете! — Олег засмеялся. — Работа у нас такая, что к особому уюту не располагает…

Когда за Медовниковой закрылась дверь, он облегченно вздохнул: может, одним из самых трудных моментов в его сыскной работе он считал общение с родными и близкими тех, кто стал жертвой преступников. Лободко был из тех ментов, кто искренне, как свою собственную, переживал чужую боль. Поэтому, щадя Илону, которая, к счастью, не спросила о последних минутах отца, он не рассказал ей, что тот наотрез отказался сообщить Диканеву и Никольскому, которому открыл дверь, как приятелю Владислава Круликовского, место, где он хранит письмо Полторацкого. Заявил, что ни под какими пытками они от него ничего не добьются.

И те это поняли.

Диканев зашел сзади и задушил старика, сидевшего на стуле, тонким и прочным капроновым шнурком от кроссовки…

* * *

— Разрешите, господин подполковник? — по-уставному обратился Михаил Солод к своему непосредственному начальнику, явившись к нему без всякого вызова.

— Входите, господин капитан, — разрешил Лободко.

— Олег Павлович, — несколько смущаясь, произнес Солод. — Не возражаете, если мы обмоем наши новые звездочки в узком кругу? Вчера мы это сделали в широком, а сегодня… ну, вдвоем.

С этими словами он поставил на краешек стола красивую коробку со специфическими звездочками и кое-что еще.

— Ты с чем это пришел к шефу? — грозно спросил Лободко, пряча в уголках глаз усмешку.

— Это коньяк, Олег Павлович. Ликер богов, как говорил Виктор Гюго.

— Гюго что, на допросе у тебя был?

— Никак нет. Читал об этом, вот и запомнил, — улыбнулся Солод.

— Ну, ладно, Миша, до конца рабочего дня, хотя сам черт знает, когда он у нас кончается, двадцать минут, так что никто, надеюсь, нас не упрекнет, что мы тут распиваем спиртные напитки вместо того, чтобы ловить бандитов. Разливай, Миша, — Лободко поставил на стол две рюмки, потом хлопнул себя по лбу и достал из ящика стола шоколадку…

Дело о владимирских златниках получило широкую огласку. Информационные заметки и развернутые статьи появились практически во всех газетах и журналах, о том, что отечественные сыскари, которых сейчас больше принято, и во многих случаях справедливо, ругать, а не хвалить, предотвратили вывоз за рубеж и оседание в частных коллекциях редчайших монет времен Киевской Руси, рассказали все телеканалы, радио.

Из Кракова Олегу позвонил капитан Кухарчик, рассыпался в поздравлениях, он-то, профессионал, понимал, как трудно было распутать это весьма нелегкое дело.

— А я высоко ценю вашу помощь и гостеприимство, — отвечал Олег. — Здислав, а у вас в Польше есть что-то наподобие наших златников? Ну, монетки, скажем, времен короля Болеслава Храброго?

— Нех вем! — засмеялся Кухарчик. — Но если вдруг возникнет дело, подобное вашему, на помощь Кракову обязательно придет Киев.

— Даже не сомневайтесь, — заверил подполковник Лободко.

Начальство по секрету сообщило ему, что на него и Солода в администрацию Президента отправлены ходатайства о награждении их орденами. Что ж, было сказано, по заслугам и честь.

— Миша, за тебя! — поднял рюмку с коньяком Лободко. — Если бы не ты, не твоя Соня, как ее… Двинцева, мы б ни за что не вышли бы на этого мерзавца Дика.

— Нет, Олег Павлович, таких «двинских», я бы сказал, эпизодов у нас было ой как много. И каждый из них скреплял расследование, как детский конструктор скрепляют винтики и гайки — попробуй вытащить один винтик, и конструкция рассыплется.

— Будь по-твоему, — согласился Лободко. — Ну, тогда давай, капитан, за нас…

* * *

Если другие жены волнуются лишь тогда, когда их мужья задерживаются сильнее обычного, то Наташа Лободко, наоборот, испытывала сложное чувство, когда Олег являлся с работы раньше обычного, до того это было ей непривычно. Вот и сегодня она слегка встревожилась, потому что едва пробило семь вечера, а муж в прихожей уже вешает на тремпелек куртку.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, пока еще не уволили, — усмехнулся Олег.

— Скорей бы! — Наташа уткнула руки в бока, как женщина, которая сейчас от души отчехвостит своего благоверного. — А то дочки отца родного месяцами не видят. Боюсь, сейчас, когда тебя сделали подполковником, годами видеть не будут.

— Наташенька, не гиперболизируй! Мне, между прочим, дали три дня отгулов, — ласково прикоснулся Олег к плечу жены. — Знаешь, сколько я успею за это время сделать? Горы сворочу!

— Горы не горы, а три борща успеешь сварить. Хотя, сдается мне, больше одного не получится — позвонят насчет очередного убийства, и ты в ночь-полночь руки в ноги и…

— Гляди, не накаркай, — опять усмехнулся Олег и двинулся в спальню.

Из детской доносилась очередная перепалка дочерей — снова что-то не поделили. Ожесточенный скандал разгорелся по поводу плейера МП-3.

— Отдай! — кричала старшая.

— Сначала верни мне мои наушники, — выдвигала встречные требования младшая.

— Ты вчера без разрешения мои серьги одела! — вспоминала прегрешения сестренки Лера.

— А ты… — захлебывалась праведным гневом Ирка.

Олег улыбнулся — девочки в своем репертуаре.

Он прошел в спальню, переоделся в домашнее и с удовольствием растянулся на своей половине широкой супружеской кровати. Скосил глаза вбок и увидел на приставке к торшеру две сколотых скобкой странички, исписанных красивым каллиграфическим почерком, каким сейчас редко кто владеет. Письмо Полторацкого Бергу. «Кстати, при случае надо будет подарить его Илоне Тимофеевне Медовниковой, — подумал Олег. — Это письмо сделало ее отца знаменитым, однако оно же его и погубило».

Он взял письмо в руки.

«Милый Жорж! — писал киевский дворянин своему далекому другу. — Буду несказанно рад, если ты получишь эту весточку от меня в благословенной и безмятежной Ницце. Пишу тебе из холодного нетопленого Киева при свете масляного каганца. Фитилек потрескивает, потихоньку сгорает, слегка чадит, и, подобно ему, сгорают мои надежды, что все в нашем несчастливом Отечестве когда-нибудь образуется и наладится. Не сегодня-завтра мы оставим Киев, красная лавина вот-вот его заполонит, противостоять ей у нас нет никаких сил и возможностей. Что станется дальше, страшно даже помыслить — для разъяренного хама нет ничего святого, дорогого, неприкасаемого.

Дорогой Жорж, месяц назад я остался без крова над головой и теперь гощу у милейшего и гостеприимнейшего Ивана Петровича, в том самом доме, где некогда любил бывать наш сумрачный и печальный гений В-ль и где, ежели помнишь, я, дерзкий, выиграл у тебя в бильярд пять партий подряд. Столуемся скудно: черствый хлеб, картошка с гнильцой, ржавая селедка. Впрочем, слухи о наших тяготах и лишениях доходят, уверен, в вашу Ниццу.

Но перейду к делу. Решился я потревожить тебя, Жорж, по поводу, который представляется мне значительным и веским, по крайней мере, он таков для каждого просвещенного гражданина, любящего землю отчич и дедич. Дело в том, что в моих руках нежданно-негаданно, а каким именно образом, расскажу, если Бог даст свидеться, при встрече, оказались семь бесценных владимирских кругляшей, родных братцев того, первого, что некогда попал в руки незабвенного Б-ге, а потом был безвозвратно утерян. Живописать, какие мысли и чувства обуревают меня, завтра или послезавтра уже не киевлянина, а скитальца по родной земле, не ведающего, увидит ли он завтра восход солнца или навеки закроет глаза, не стану, в единственном лишь тверд убеждении, что славная эта седмица, которая составит славу родной земли, не должна бесследно исчезнуть на необъятных наших просторах, достаточно с нас, полагаю, печальной участи первенца Б-ге.

Жорж, вместе с милейшим Иваном Петровичем, в честности и надежности которого ни капельки не сомневаюсь, мы решили схоронить сыночков св. В-ра в стене каминной комнаты. Отодрали две плохо державшиеся майоликовые плитки, вынули несколько кирпичин и запечатали там сосуд со священными дарами. Плитки, кои совершенно не пострадали, скрепили раствором, и они заняли свое исконное место. Итак, второй ряд сверху, восьмая и девятая плитки от угла. Дай Бог, чтобы василиски и диковинные птицы, расхаживающие в райских кущах, сберегли эту тайну так же надежно, как земля Трои, которая до заветного Шлиманового часа укрывала от посторонних глаз развалины города Приама.

Жорж, минуту назад поручик Белокопытов сообщил мне, что завтра выступаем из Киева. Мать городов русских застонет под пятою красного хама. Не знаю, увидим ли мы когда-нибудь снова золотые купола над Днепром.

Кланяйся кузине Вере, мой нижайший поклон тетушке Мари. А если увидишь Софи, мою прекрасную Фею, укусы которой я стоически переносил в каминной комнате (так же остер ее язычок? столь же беспощадно она вышучивает всех и вся? вспоминает ли хоть изредка меня?), то скажи, что я помню все и, как мальчишка, волнуюсь при одной мысли о ней.

За сим, искренне желающий тебе благоденствия и многая лета во здравии, благополучии и спокойствии

Федор Полторацкий Киев,

14 декабря 1919 года

P. S. Письмо постараюсь передать с оказией».

Надо же, подумал Олег, и тогда, и сейчас — Фея. Одна была Феей для благородного Федора Полторацкого, другая — для бесчестного Антона Диканева.

Лободко задумчиво поднял глаза к потолку: может, попросить Федора Спиридоновича Палихату попытаться выяснить судьбу этих двух друзей, один из которых написал письмо, а другой так и не получил его?

Олег отложил в сторону письмо Полторацкого. Собственно, это было не письмо, а его ксерокопия.

Тимофей Севастьянович Медовников тоже располагал ксерокопией послания из холодного и угрюмого Киева. Зная, какую важнейшую, способную сказочно обогатить каждого, кто к ней прикоснется, тайну скрывают эти строки, он не стал правдами или неправдами изымать две пожелтевшие странички из архива, а оставил их там, где отошедшее навсегда время пахнет старой бумагой.

Истинный ученый, изыскатель, исследователь, как правило, честен — и перед собой, и перед людьми.

Киев — Федотова Коса Запорожской области

Май 2008 г. — август 2009 г.