По поводу апеллы — народного собрания Спарты, Перикл язвительно любил говаривать, что оно лакедемонянам надобно так, как колеснице третье колесо. Утверждение сие голословным не являлось, поскольку созывалась апелла крайне редко и практически никаким влиянием на дела полиса не пользовалась. Им на поверку правили эфоры да два царя. Последние по-настоящему употребляли власть, когда начиналась война.

Это вот неучастие жителей Лакедемона в общественной жизни побудило Перикла Олимпийца к не менее ядовитому замечанию: «Раб в Афинах имеет больше прав, чем свободный спартанец», и это отчасти было правдой — рабы в Аттике, которые, кстати, по одеянию мало чем отличались от обычных граждан, могли рассчитывать на вполне человеческое к ним отношение, ведь еще со времен Солона закон запрещал их бить, оскорблять, унижать — за все это можно было предстать перед судом, чье решение иногда обязывало перепродать раба новому, пусть строгому, но не жестокосердному хозяину. Илоты, те самые, что прежде звались мессенянами, о таком могли только мечтать. Они были доведены до состояния бессловесных скотов, которым постоянно угрожал безжалостный меч криптии.И опять-таки Перикл часто саркастически замечал, что спартанцам следует опасаться не соседей, а тех, кто, живя рядом с ними, их кормит, поит и одевает.

День, на который назначили эту внеочередную апеллу, выдался прохладным, и Сфенелаид, первый из эфоров, сему порадовался — вряд ли сегодняшнее собрание получится быстрым, как обычно бывало. Это любой афинянин может драть глотку сколько ему угодно, а экклесия будет смотреть ему в рот. В Спарте по-иному. Эфоры ли, царь, другие властители, но никак не простолюдины излагают свою точку зрения, а сборище то ли одобрительными, то ли возмущенными криками, сливающимися в сплошной рев, поддерживает оратора или, наоборот, с ним не соглашается. Кто кого перекричит — вот и все голосование.

Сегодня, опять подумал Сфенелаид, глядя на серое небо, нежарко, и это замечательно, люди, по крайней мере, не будут изнывать от жары, ведь апелла наверняка продлится до самого вечера, так как в Спарту прибыли послы ее многочисленных союзников — локры, левкадяне, сикионцы, пеллены, мегаряне, беотийцы, фокийцы, анакторийцы и, конечно же, коринфяне. Нежданно-негаданно — умысел богов, не иначе! — в город прибыли и послы афинян. Что ж, это даже хорошо, пусть своими ушами услышат, что думает о надменной Аттике половина, если не больше, Эллады.

На площади, совсем вблизи которой протекал Еврот, лакедемонян столь много, что яблоку негде упасть, и тишина такая, что слышен даже шелест прибрежных тростников. Небесную пустоту стремительными зигзагами чертят стрижи. «Древнее, завещанное нам предками, место проведения апеллы, — наполняясь гордостью, думал Сфенелаид, и грубое, словно вырубленное из темного камня лицо его невольно светлело. — Место, где сегодня, как и три, и два, и век назад, безраздельно властвует Ликургова ретра:«Там пусть народу предлагают решения, которые он может принять или отклонить. У народа пусть будет высшая власть и сила». Именно так — народу предлагают, а не народ устами какого-нибудь болтуна предлагает, как это делается в Афинах, кичащихся своей демократией, коя на самом деле не что иное, как лошадь, узду которой крепко, как ему заблагорассудится, натягивает Перикл. Хвала богам, Спарта — не Афины, а апелла — не экклесия, где с удобствами, в тени портиков, среди скульптур, пялясь на яркую мазню живописцев, развалясь на удобных скамьях, словно пришли не на собрание, а в театр, сидят изнеженные, крикливые, невыдержанные афиняне. Главная площадь Лакедемона обходится без украшений, а присесть здесь негде. Но здесь незримо присутствуют боги.

Сфенелаид поочередно обвел глазами Архидама, Никомеда, других эфоров, и по их еле заметным кивкам понял, что пора начинать.

— В Спарте в почете любой гость, — торжественно, весомо возвестил он. — А тот, кто является за правдой и защитой — вдвойне. Итак, скажите нам, с чем пришли сюда. Вы, мегаряне, первые.

Сфенелаид знал, как важно сразу же возбудить людей, потому и отдал предпочтение тем, кого больше других обидели Афины и кто был переполнен негодованием.

Мегарянин Критон, прекрасно ведая, что спартиаты не терпят длинных речей, призвал на помощь все красноречие жеста.

— Что испытывает человек, когда ему зажимают нос и рот? — спросил он, и крепкая его пятерня тут же продемонстрировала, как это делается. Убрав ее с лица, продолжил: — От удушья несчастный умирает. Нечто подобное происходит сейчас с моим родным городом. Афиняне взъелись на нас, что мы якобы укрываем у себя их беглых рабов, — Критон выждал, пока утихнут крики возмущения. — Мало того, они утверждают, что Мегара оттяпала у них пограничные земли. Получается — барашек обидел волка. — Апелла дружно захохотала. — В отместку, — в голосе Критона появились иронические нотки, — за наши прегрешения народное собрание Афин постановило закрыть для нас не только все свои порты, а и гавани тех, кто стоит перед Аттикой на задних лапках. Для рискнувших преступить сей запрет — смерть, и все это — вопреки нашим прежним договорам. Ответьте, о, лакедемоняне, по какому праву Перикл и его прислужники затягивают петлю на нашей шее? И разве не об этом вопросили бы вас эгинцы, которые, боясь афинян, не отважились снарядить сюда, к вам, своих послов? Эгина разделила печальную участь Эвбеи. Более того — ее жители изгнаны с родного острова, а у их очагов, на их землях хозяйничают вовсю переселенные туда Периклом афиняне. Выходит, Афины обрели власть над всей Элладой? И может ли на все это спокойно смотреть Спарта? Свято блюдящая заветы предков, непобедимая Спарта, та самая, что спасла Элладу от варвара?

«Критон умело высек огонь из кресала своей ненависти, — удовлетворенно отметил Сфенелаид, слушая исторгаемые из тысяч глоток крики и видя, как кое-где уже вздымаются над головами короткие спартанские мечи. Он скосил глаза на царя Архидама — лицо того было отрешенным и непроницаемым. — Да, Критон молодец, но одной его искры для царя недостаточно. Что ж, посмотрим, как царь поведет себя дальше. Кажется, в небе сгущаются тучи. Плохо, если хлынет дождь. Но разве хоть один из нас покинет апеллу, даже если вымокнет до нитки? Афиняне — те точно разбежались бы по домам!»

Левкадяне и локры, беотийцы и сикионцы, элейцы и амиракийцы, захлебываясь слюной, кричали, что, если Афины не одернуть сейчас, в данниках у них окажется не половина Эллады, а все ее города. Они уподобляли ненасытного Перикла спруту, щупальцы которого не ведают покоя. Притеснения, выколачивание денег из тех, кто слабее, надменность и уверенность, что справедливый суд вершится лишь в Афинах, куда союзники, дабы решить спорные дела, вынуждены отправлять своих представителей, сами давно уж не имея права выносить смертные приговоры, определять наказания согражданам за государственную измену, взяточничество и прочие преступления — вот истинное лицо афинян, возомнивших себя чуть ли не богами. Вступать с ними в пререкания или отстаивать свою правоту — все равно что черпать воду решетом.

Эти рассказы о бесчинствах афинян возбуждали спартанцев все более и более. Когда ораторы достигали наивысшего красноречия, апелла ревела как разъяренный бык. В такие моменты царь Архидам думал, что войны не миновать. На своих воинов он полагался всецело, зная, что храбрее и искуснее их нет во всей Элладе. «Силы приблизительно равны, но в сражениях на сухопутье победа будет за нами», — размышлял Архидам. И он знал, почему. Он даже зримо представил такую картину — одинаковый по численности строй спартанцев и афинян. И звучит команда и тем, и другим: «Гончары, кожевенники, каменотесы, златочеканщики, плотники, рудокопы, торговцы — шаг вперед!» Строй афинян точно уж поредеет трети на две, если не больше, тогда как лакедемоняне, купанные в вине,даже не шелохнутся, потому что их руки привыкли к мечу и копью, но никак не к кайлу или рубанку. Нет среди них и наемников, эту весьма ненадежную роскошь позволяют себе только афиняне.

Это с одной стороны. А с другой… Нет, нельзя недооценивать соперника. У Перикла сильнейший флот, чем совсем не может похвастаться Архидам, у Перикла много, чересчур много денег, тогда как у Спарты казна пуста, у Перикла, в конце концов, тоже много союзников и, если честно, Афины не оскудели храбрыми воинами…

Так, в раздумьях, царь и не заметил, что вот-вот заговорят коринфяне. Мудрый Сфенелаид, как опытный виночерпий, что напоследок попотчует участников пиршества самым лучшим и крепким вином, наконец-то выпустит льва из клетки, при одном виде коего присутствующие потянутся к рукояткам мечей. Коринфяне, хитрые и изворотливые, сейчас озлоблены как никогда. Долгое время они пытались стоять на двух якорях.Будучи в теснейшем союзе со Спартой, предпочитали не портить отношений и с Афинами. Понять их, конечно, можно. Для Коринфа держать на приколе свой многочисленный торговый флот смерти подобно, он, чуть ли не единственный из пелопоннесцев имеющий выход к морю и строящий на этом свое благосостояние, предпочитал мириться с афинянами, безраздельно господствующими на море. Ссориться с ними — значит обречь себя на нищету. Главный «лабаз» Эллады, ее самый набитый «склад», куда свозятся все заморские товары, тотчас оскудеет. Коринф — город достатка и веселья превратится в город прозябания и уныния. Беспечные гетеры, прочие продажные женщины, которых хоть пруд пруди, упорхнут из него, как бабочки, которым нужен зеленый цветущий луг. Софокл подметил верно: «Деревья, которые гнутся, сберегают свои ветки». Всему, однако, есть предел. Потидея переполнила чашу терпения коринфян, которые, собственно, и подговорили могущественных лакедемонян созвать апеллу.

— Вы, спартанцы, у коих на виду каждый человек, привыкли верить друг другу, но к тем, кто жалуется на чинимые ему притеснения, относитесь с подозрением, — тысячеглазая толпа молча выдерживала немигающий огненный взгляд коринфянина Хрисида. — Разве для эллинов большая тайна в том, какие преступные деяния творят афиняне? Под их натиском пала Керкира, сейчас осаждена Потидея, и не мне вам говорить, что тот, кто овладеет ею, получит заодно власть над фракийским побережьем. А свободные города, среди которых есть даже ваши собственные союзники, вместе с афинянами порабощаете и вы. — Апелла исторгла многоголосый крик недоумения и возмущения, перешедший в открытую угрозу коринфянину, которому, однако, выдержка не изменила ни на йоту. Узкие немигающие глаза его смотрели в одну и ту же точку, теперь уж поверх голов разъяренных спартанцев. — Да-да, вы отнимаете свободу у ваших же друзей. И потому лишь, что покорно закрываете глаза на бесчинства афинян. Как и ранее, вы, освободившие Элладу от мидийцев, сквозь пальцы смотрели на усиление Афин — они укрепили свой полис, построили «Длинные стены».

Архидам прервал посла коринфян:

— Стоит ли, достопочтенный Хрисид, так преувеличивать значение этих «Длинных стен»? Наш Ликург, ты знаешь, как мы его чтим, утверждал иное: «Если город укреплен людьми, а не кирпичами, то у него есть стены!»

Хрисид в знак согласия склонил голову.

— Это так, великий царь, — мне ли оспаривать Ликурга-законодателя? И все же мы хотим вам напомнить: Перикл постоянно, шаг за шагом, теснит своих соседей, с каждым днем наращивает силу и мощь. Неужели вы одернете его тогда, когда он многократно станет сильнее? Впору подумать, что вам неведом такой народ, как афиняне, с которыми рано или поздно, но вам предстоит сразиться. Знайте — они непохожи на вас.

Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумку и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы — медлительны. Они странники, вы — домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом… Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его.

Коринфянин уже не льстил спартанцам, а, напротив, больно задевал их самолюбие, но самые умные понимали, что он говорит правду. Последние слова Хрисида были выслушаны в полной тишине:

— Положите же конец вашему долготерпению! Честь Спарты будет спасена, если она поможет Потидее и всем тем, кто просит у вас защиты и покровительства. Не откладывайте вторжения в Аттику сегодня — завтра уже будет поздно. Всемогущие боги лишь одобрят это решение. Получив от вас отказ, мы будем вынуждены устремить наши взоры в другую сторону. И никто не обвинит нас в нечестивости или вероломстве. Виноват не тот, кто, будучи не услышанным, хватается за первую попавшую под руку соломинку, а тот, кто может, но не хочет помочь.

Наверное, это был звездный час Хрисида — апелла хранила мертвое молчание, лишь усиливающийся ветер доносил тревожный, нарастающий шелест тростниковых зарослей с берегов Еврота. Этой вот тишиной воспользовались афинские послы, которые прибыли в Спарту совсем по другой надобности, но, прознав, по какому поводу созвано здесь народное собрание, тут же поспешили на него, заручась согласием, что смогут высказаться и они. Теперь вот настал их черед — когда злость на площади сгустилась так же плотно, как на небе грозовые облака. Архидаму даже стало жаль Перикловых посланцев — иногда молчаливая вражда переносится гораздо тяжелее, нежели открытый бой.

— Оправдываться мы не собираемся, ведь ваше собрание — это не суд, — сказали афиняне. — Но кое о чем напомнить просто обязаны. Разве не афиняне первыми наголову разбили Мидийца при Марафоне? И разве не они сообща с другими эллинами хорошенько проучили его в Саламинской битве? Ужели Эллада поторопилась забыть о Фемистокле, благодаря которому пришел успех, ужели станет кто отрицать, что две трети из четырехсот кораблей ушли в бой из наших гаваней? Да, мы сами построили нашу великую державу, ни у кого не отняв ни клочка земли. Слабый тянется к сильному — так уж устроен мир. Не Афины попросились к кому-то в союзники, а те кто-то — к нам. Когда народом правит тиран, все, самое плохое и жестокосердное, воспринимается людьми как должное, но если равные имеют дело с равными, любая досадная мелочь воспринимается как кровная обида. Среди равных всегда есть кто-то первый, который и скрепляет собою весь союз, иначе он тотчас рассыпется. Всем, кто находится сейчас здесь, ведомо, что в жизни иной раз приходится чем-то поступаться. Согласитесь вы или нет, но, окажись наши союзники под властью свирепого Мидянина, они покорно молчали бы, снося терпеливо все, что он бы не причинил. Наше же справедливое верховенство заставляет некоторых друзей наших шумно роптать из-за мнимых обид. И ничего не изменилось бы, и не изменится, если, скажем, вы одолеете нас и займете наше место. Нет такого правителя, которым бы были довольны все его подданные. Если вы, спартанцы, послушаетесь голоса здравого рассудка, он скажет вам: не торопитесь принимать необдуманное решение, не берите в руки оружие. Ни тот, кто начинает, ни тот, кто защищается, не ведает, каким окажется исход. В конце концов, разногласия можно уладить посредством третейского суда. А если все-таки пойдете на нас, знайте — наши руки тоже привыкли к оружию.

Сфенелаид, едва лишь афиняне высказались, попросил и их, и тех, кто на них жаловался, покинуть собрание. Коротко посовещавшись, лакедемоняне уже склонны были согласиться с мнением большинства, что Афины несомненно забыли о своих обещаниях, когда заключали тридцатилетнее перемирие со Спартой, а именно — не посягать на права ее союзников, посему объявление войны неизбежно. Однако царь Архидам, в коем храбрость сочеталась с мудростью и осторожностью, попытался умерить воинственный пыл сограждан.

— Я сам, лакедемоняне, участвовал во многих войнах и вижу среди вас моих сверстников, из которых, конечно, нет ни одного, кто бы по неопытности желал войны: только тот, кто не имеет такого опыта, может считать войну благом или даже легким делом.

Нельзя, решительно сказал Архидам, приступать к боевым действиям, совершенно к ним не подготовясь. Не получится ли так, что ворона схватит скорпиона?Да, на суше нам нет равных, но стоит ли забывать о том, что на море Спарта беспомощна, как еще слепой щенок? Победоносным опустошительным рейдам по Аттике афиняне противопоставят не менее губительные для лакедемонян морские экспедиции и набеги. Даже если нам удастся возмутить данников Афин, как сможем их поддержать, если не располагаем флотом? Россказни о том, насколько сейчас богаты Афины, вовсе не россказни, а сущая правда. А в нашей казне хоть шаром покати.

Излагая свои доводы, благоразумный Архидам краем глаза наблюдал за Сфенелаидом, Никомедом и прочими эфорами, он видел, что его речь им не по нраву, видел, как неодобрительно косится на него Сфенелаид, как угрюмо поджимает тонкие свои губы. Однако царь любил прямоту и лукавить ни перед апеллой, ни перед эфорами не хотел.

— Война, коль все-таки решимся ее начать, вряд ли окажется скорой, ведь афиняне, если честно, тоже умеют воевать, их боевой дух многократно усилится от того, что они будут защищать родную землю. Не рискуем ли мы отягощать войной и детей наших, а, может, и внуков? Спарта к военным действиям не готова — для этого понадобится года два-три. Умерим же нашу горячность, хотя она вполне и оправдана тем, на что жаловались коринфяне, мегарцы и прочие обиженные афинянами. Сейчас, именно сейчас получим гораздо большую пользу, если отправим послов в Афины — пусть изложат наше мнение о Потидее, расскажут, что жалобы союзников нашли здесь понимание и переполнили нас негодованием. Афиняне не возражают против третейского суда — нам он тоже на руку, да и зачем идти войной на того, кто не оставляет надежды уладить дело миром. Нам нужно время, и мы его получим. Так будет лучше для нас и гораздо хуже для противника.

Спартанцы царя Архидама любили, и многие уже непрочь были призадуматься, если бы не Сфенелаид, напор которого можно было сравнить с натиском разгневанного вепря — с его уст срывались тяжелые, как булыжники, слова, распаляющие воинственность сограждан. Замечено к тому же: кто говорит последним, тот располагает явным преимуществом, ибо часто именно его слова склоняют чашу весов в ту или иную сторону.

— Разве неправильно говорят: «Не бит — не воспитан?» Это вот как раз то, что сегодня нужно афинянам. Вы выслушали их послов: море самовосхваления, и ни капли скромности. Да, они вместе с нами сражались против мидян, и в отваге им отказать было нельзя, но теперь они превратились во врагов Спарты, это не те афиняне, что прежде, они возомнили себя пупом Эллады, они унижают и притесняют слабых, а посему должны быть наказаны. Плевать, что Перикл и его приспешники купаются в деньгах, что кораблей у них видимо-невидимо — короткие наши мечи в любом случае достанут неприятеля. Для всех дел наилучшим есть своевременность. Никто не похвалит нас за промедление с помощью союзникам, — Сфенелаид не побоялся сделать открытый выпад в адрес царя, — а произносить умные речи да уповать на третейский суд — все равно что мыть эфиопа.Искренность порождает искренность, вражда — вражду. Спарте предлагают последнее. Примем же вызов. Взывающие к нам о военной помощи да получат ее! Лакедемоняне, объявляйте Афинам войну, если не хотите потерять свое лицо перед всей Элладой! С нами боги!

Площадь взревела, как священный бык, обреченный на заклание, однако первый эфор был далек от того, чтобы наслаждаться произведенным им эффектом. Властным взмахом руки он призвал к полной тишине. Усмехнувшись, произнес:

— Сыны Спарты, поберегите глотки! Я ведь еще не поставил на голосование — за войну вы или против нее. Что ж, теперь самое время — кричите что есть мочи!

Но даже такому искушенному вождю, как Сфенелаид, трудно было разобрать, кто же кого перекричал — сторонники войны или наоборот. Но он был мудр, и потому, зная гордость спартанцев, решился на фактически открытое голосование.

— Те из вас, сограждане, кто уверен, что афиняне нарушили договор, пусть встанет на эту сторону, — он показал налево, — а те, кто считает иначе, сюда, по правую сторону.

Апелла, как войско в открытом поле, перестроилась в мгновение ока, и тогда стало ясно, что не желающих мира с Афинами заметно больше. О том и известили вновь призванных послов, сделав, правда, оговорку, что окончательный вердикт об объявлении Афинам войны будет оглашен после большого совета со всеми дружественными Спарте полисами. Спарта — не Афины, она не ставит себя выше других, а всегда прислушивается к общему мнению.

Не скрывая удовлетворения, Сфенелаид подошел к сумрачному Архидаму:

— Что ж, царь — кости брошены, игра началась.