Слова Клитагоры глубоко запали в душу Сострата, хоть он, как и все афиняне, был весьма невысокого мнения о женском уме. Но сейчас на стороне супруги правда: честным ремеслом на прожитье не заработаешь! Как, впрочем, и ратными доблестями тоже. Много ли проку от того, что его дед и отец храбро рубились с персами, а он сам усмирял Эвбею, девять месяцев торчал под стенами осажденного Самоса, рискуя пасть от меча какого-нибудь разъяренного островитянина. Поверженный враг, утверждают, выплатил Афинам огромную контрибуцию, но что от нее обломилось Сострату? А ровным счетом ничего. Такова, выходит, награда за честность, которую, как язвительно выразилась Клитагора, в котел не положишь. Язык у чертовой бабы подвешен хорошо, это уж верно.

Сикофант, думал Сострат, гадит исподтишка, а он, опытный воин, привык встречаться с врагом лицом к лицу. Удар в спину мог нанести лишь в пылу битвы, когда перед глазами смертная круговерть и часто даже не разберешь, где свой, а где чужой — тут уж бей противника куда попало. «Клитагора предлагает мне стать профессиональным подлецом, — размышлял Сострат. — Отчаяние матери, которая не в силах переносить, как голодают ее дети, сделало ее совершенно глупой».

И все же надо было что-то делать. Полдня Сострат горбился в своей темной, как подземелье Аида, мастерской, разрезая кожу на лоскуты и сшивая из них сандалии, вторые полдня торговал на агоре, однако товар почти не расходился. Покупатели, спросив о цене, тут же воротили нос. Сострат взваливал тяжеленный тюк с сандалиями на спину и понуро брел домой. В такие минуты будто кто нашептывал ему на ухо: «А может, Клитагора права? Может, надо попробовать?» Сострат злился, прибавлял шагу, и ему казалось, что тюк с товаром легчает, не так давит на хребет. А слова эти, сверлившие ему мозг, он ненавидел так, как персы ненавидят белых голубей.

По ночам, угревшись на продавленном тюфяке и слыша, как мерно у него под боком посапывает намаявшаяся за день жена, Сострат перебирал в памяти бесконечные пересуды, без которых агора — не агора. Позавчера, когда он подстригал бороду в цирюльне Автохарида, до его слуха донеслись обрывки разговора между тремя матросами — они на чем свет стоит бранили триерархаАрхия, здорово погревшего руки на тухлой солонине, коей набил судно, отряжаемое за зерном в Херсонес Таврический. Вчера рынок обсуждал неслыханную щедрость тюремного стражника Фрасикла, который в диктерионе за полтора часа забавы с лучшей из продажных красавиц отвалил сразу целый золотой статер, чем едва не лишил дара речи фессалийку Диномаху, содержавшую этот дом наслаждений. Откуда, интересно, у скромного стражника такие деньги, будто он не простолюдин, а блестящий эвпатрид? Не иначе, как вознаграждение за какую-то тайную услугу. А сегодня у агоры на устах было имя Меланта, управляющего государственными серебряными рудниками в горах Лавриона. Всего полгода как при должности, а рабов уже не счесть и лучшие афинские строители возводят ему не дом, а настоящий, как у восточного вельможи, дворец. Не где-нибудь, а в Керамике, где земля дорогущая. На вес не серебра, а золота. Большого ума, дабы понять, откуда такие доходы, не требуется. Сведущие люди перешептывались, что чуть ли не десятую часть добытого ценного металла Мелант с помощью верных людей сплавляет в Коринф и на Левкаду.Пройдоху Меланта вернее будет назвать не корыстолюбцем, а изменником: ведь и коринфяне, и левкадяне в большой дружбе с лакедемонянами.

Народ, тяжко ворочаясь с боку на бок, думал Сострат, все знает, от народа никто не спрячется, как улитка в раковинку. Сон не шел, и Сострат от нечего делать перебрал в памяти еще несколько имен: чиновники — мздоимцы, взяточники и казнокрады, продажные судьи-крючкотворы, богатеи, укрывающие от налогов свои доходы. Потом возвратился мыслью к стражнику Фрасиклу: ох, и дурак же! Круглый, беспросветный дурак! Поспешил расстаться с золотом так, будто изголодавшийся по бабе воин. Да будь ты трижды сикофантом-профессионалом, ничего с Фрасикла уже не возьмешь, разве что два обола. Вот Архия можно было бы тряхануть, да, видимо, поздно: грузовая триера, говорят, уже под покровительством Посейдона. Знай, режет себе килем мраморные воды Пропонтиды,а экипаж, кривясь и отплевываясь, трескает тухлое мясо. А вот Мелант… Его-то бы и хорошо схватить за «серебряные» жабры. Каков подлец! Беззастенчиво торгует тем, что приумножает мощь родного полиса. Да за это его следует подвергнуть пыткам на каком-нибудь «чесальном гребне»,а затем сбросить в Барафр,имущество негодяя конфисковать, и десятую часть его передать храму Афины. Однако молва — всего лишь молва, ее к жалобе не приложишь. Нужны доказательства, от которых Мелант, как гадюка под трезубцем, не отвертится. На агоре ими не разживешься. Стало быть, надо отправляться в Лаврион, и там, на месте, у рудокопов, выведать, что к чему.

Сострат даже привстал на постели — о, боги, он рассуждает как законченный сикофант, он строит…план действий. На миг зашлось сердце — до чего же ты докатился, старый воин и честный ремесленник! Но тут же проклюнулась успокаивающая мыслишка: если он как следует прижмет мерзавца-управляющего, от этого будет польза народу.

Хорошо, он почтит своим присутствием лаврийские рудники. Но разве удастся что-либо разузнать, если он явится туда с пустой мошной? Лучше всего язык развязывают деньги. Не зря ведь говорят: «Осел, груженный золотом, возьмет любую крепость».Нужны деньги! И немалые. Взять их можно только у ростовщика, под проценты. А как быть, если у Сострата дельце не выгорит? Тогда полная нищета, кабала, крах всех надежд. Огромный, конечно, риск, но зато, если получится, Сострат будет со щитом.

Едва Клитагора утром разлепила глаза, Сострат, который так и не сумел заснуть, бодро объявил, что завтра или послезавтра едет в Паралию, в Лаврион. А чтобы жена не донимала ненужными расспросами, не переполошилась, не завыла в голос, тут же сочинил, что там, на серебряных рудниках, ходит в начальстве его старинный проксен,с которым ему обязательно надо свидеться. Возможно, после этого кое-что в их жизни изменится.

— Гостеприимец? Твой? Давний? — недоверчиво протянула Клитагора. — Клянусь Девой Афиной, что-то я о нем раньше и слыхом не слыхала. Скажи мне хоть, как его зовут?

— Ксенар, — даже глазом не моргнул Сострат.

— Сдается мне, ты, муженек, лукавишь. Впрочем, делай, что хочешь, — позволила Клитагора, уловив обостренным женским чутьем, что дело у Сострата не шуточное.

Воистину — осел, груженный золотом, всесилен. Золотые и серебряные монеты, коими Сострата ссудил под выгодные проценты знакомый ростовщик, делали молчаливых, подозрительных людей словоохотливыми. Иногда ему казалось, что, окажись он вдруг на Олимпе, перед содержимым его кошелька не устояли бы и сами боги. Ровно декады хватило Сострату на путешествие в Лаврион и обратно. Четыре дня он пребывал в личине соглядатая. И все, что его интересовало, разузнал и крепко запомнил. А сегодня вечером, пожалуй, решится судьба всего предприятия. Мелант сейчас в Афинах, и Сострату почудилось: сие есть добрый знак, его начинанию споспешествует само небо.

Следовало продумать, как он явится пред очи высокопоставленного расхитителя. Предстать в обыкновенном повседневном одеянии? Мелант, чего доброго, подумает, что перед ним нищий. Все хитоны полуизношены, в дырах, не хитоны, а рванье. Можно было бы прикрыть этот срам, запахнувшись в гиматий, однако мало-мальски приличным гиматием Сострат не располагает. Так покуда и не решив, что же надеть, он вдруг подумал, а стоит ли взять с собой что-либо из оружия? Пожалуй, нет. Вряд ли управляющий рудниками, застигнутый врасплох, осмелится тут же убрать его со своей дороги. Лаврийские рудокопы, между прочим, утверждали, что Мелант трусоват. А трусы долго медлят, опасная ситуация парализует их волю. Мелант скорее всего примется раздумывать, как бы ему выбраться из силков, сплетенных Состратом, на смертоубийство он, Сострат готов биться о заклад, не отважится. Хорошо, но что все-таки ему напялить на себя? Счастливая мысль пронзила его, как молния, пущенная Громовержцем: лучше всего, если предстанет перед негодяем и, по сути, предателем афинского демоса, как суровый и беспощадный воин. Да, он будет в полубоевом снаряжении! И для Сострата словно прозвучал сигнал к атаке. Он облачился в медный, со множеством вмятин и царапин, давно потускневший от времени нагрудник, перешедший ему в наследство от отца, набедренник, поножи. Разыскал и обул сандалии, которые, казалось, еще хранили на себе красноватую пыль Самоса и Эвбеи. На боку — короткий меч в ножнах. Несколько поколебавшись, Сострат водрузил на голову старый, видавший виды шлем. Ни длинное тяжелое копье, ни дротик, ни овальный щит, которым прикрывал себя еще его дед, ему не понадобятся — не на войну же в самом деле он собрался.

Клитагора хлопотала в огороде, там же суетились дети, поливая овощные грядки, поэтому приготовлений Сострата никто не заметил. Он постоял некоторое время у покосившейся калитки, потом глубоко вздохнул и отправился в дорогу. Улицы Афин уже окутывали густые сумерки, и это было хорошо — зачем лишний раз попадаться на глаза людям. Один лишь бог дорог Гермес изредка встречался Сострату, и ему чудилось, что эти грубые изваяния настороженно смотрят ему вслед. «А я волнуюсь, — с удивлением отметил про себя Сострат. — Совсем как юнец перед первым боем».

Дом Меланта, пока еще не достроенный, был хорошо освещен, из перистиля, смутно белеющего мраморными колоннами, доносился нестройный хор голосов. «Пирует, — вполголоса сказал Сострат. — И гостей созвал немало». На мгновение шум стих, послышались протяжные сладкие звуки флейт. «Ясное дело — авлетрид пригласил, отвалил им кучу денег. А те стараются, ублажая полупьяных аристократов и толстосумов. И философы, небось, слетелись, как бабочки на огонь. Наедятся доотвала, и, подогретые вином, будут умничать, рассуждать о высоких материях», — совсем уже мрачно подумал Сострат.

Он ударил медным молотком, который висел на прочной массивной цепочке, в красивую узорчатую калитку. Подождал — безрезультатно. Стукнул еще — трижды и гораздо сильнее. На сей раз калитка отворилась, и в проеме ее показалась исполинская фигура раба-ливийца, который до того был черен, что растворялся в темноте полностью, сверкали лишь белки глаз да громадные, как у гиппопотама, зубы.

— Скажи хозяину — я хочу его видеть, — сурово сказал Сострат.

— Он занят. Он не оставит своих почтенных гостей, — возразил раб. — Разве ты не понял, что сегодня здесь большой пир?

— И все же — доложи обо мне хозяину, — настойчиво повторил Сострат. — У меня к нему буквально два слова. Я буду лаконичен, как спартанец.

— Как мне назвать тебя?

— Когда уважаемый Мелант выйдет, я назову себя.

Ливиец пожал могучими плечами и затворил калитку, бросив перед этим: «Хорошо, подожди». Ожидание, однако, растянулось на целое «время», прежде чем темень вновь сверкнула выкаченными белками глаз и двумя рядами непомерно больших сверкающих зубов.

— Почтенный Мелант, мой повелитель и управляющий серебряными рудниками, приказал, чтобы ты убирался прочь и не тревожил его покой! Яснее выразиться нельзя, не так ли?

— Послушай меня внимательно, раб. Еще раз передай хозяину, что у меня к нему дело государственной важности, и, если он не переступит чрез свою гордыню, то очень об этом пожалеет. Так и скажи — очень пожалеет. Можешь добавить, что речь идет о Лаврионе.

Пока раб, не проронив в ответ ни слова, закрывал калитку, Сострат успел увидеть, как по перистилю, словно угорелые, носятся эфебы— одни с очередными блюдами в руках, другие — с грязной посудой. Меланта, наверное, можно понять — пиршество в самом разгаре. Сострат и сам бы не отказался от двух-трех киликов тягучего хиосского вина, от изысканных яств, разжигающих аппетит, от того наслаждения, коим одаривает участников застолья грациозная, полная скрытой похоти, пляска танцовщиц.

Но неужели Мелант так и не выйдет? Вряд ли — не настолько уж он пьян, чтобы не встрепенуться от какой-то неясной тревоги, чтобы не узнать, с чем все-таки явился к нему какой-то неведомый и весьма назойливый пришелец.

Как ни странно, но ловкача Меланта, несмотря на полнейший мрак, Сострат разглядел хорошо, будто зрение его в эту минуту удесятерилось, став воистину кошачьим. Среднего роста, хорошо откормленный господин с мягким и большим, как у многажды рожавшей женщины, животом — доведись ему пробежать пару плетров, тут же, задыхаясь, вывалит язык. Лицо красивое, но и красота какая-то бабья, чересчур уж смазанная — аккуратный, но очень уж маленький нос, пухловатые щеки, поросшие редким пушком, оплывший подбородок. Руки белые, холеные, давно забывшие или вообще никогда не знавшие, что такое тяжелый меч. На душе у Сострата полегчало — а ведь он прав в своей заочной неприязни к этому женоподобному негодяю, жалеть его просто не приходится.

— Кто ты и зачем пришел? — едва сдерживая гнев, произнес Мелант.

— У меня к тебе буквально два слова. Но поначалу отошли своего верного раба. Зачем нам лишние уши?

— Кто ты такой, бродяга, и с какой стати я тебе понадобился? — не скрывая раздражения, спросил управляющий рудниками, легким взмахом руки, однако, заставив раба отступить на несколько шагов вглубь двора.

— А вот насчет бродяги ты ошибаешься, — строго, с достоинством ответил пришелец. — Я афинский воин Сострат, сын Феака из Форика.

— Говори, что ты хочешь.

— Или — или!

— Что значит: или — или? — всем телом вскинулся Мелант, и Сострат заметил, как напрягся, подобрался, как перед прыжком, стоящий поодаль раб-ливиец.

— А то и значит: или — или. Я ведь предупреждал: ты услышишь из моих уст всего два слова.

— Твое «или — или», безумец, темнее любого, самого непонятного, оракула. Эй, воин, не стукнули ли тебя мечом по башке в твоей последней войне?

— Не беспокойся, я в здравом уме. Ладно, пора расшифровать мой темный, как ты говоришь, оракул. Слушай меня очень внимательно, уважаемый Мелант: или мы с тобой поладим, разойдемся, так сказать, полюбовно, или ты предстанешь перед судом гелиастов. И там уж тебе несдобровать. Кто ты таков на самом деле, узнают все Афины.

— Что ты имеешь в виду? Клянусь Зевсом, ты не уйдешь отсюда целым.

— Не горячись, Мелант. Тебе говорит о чем-нибудь Козья тропа, самая труднопроходимая в Лаврийских горах? Сплавляя по ней нечто сверкающее, блестящее, ты быстро, сказочно и разбогател, верно? Металл, столь необходимый Афинам, попадает в руки их врагов. Надо ли подробно рассказывать, сколько серебра и как ты тайно переправляешь на Левкаду и в Коринф? Или приберечь эти сведения для гелиэи?

— Сколько ты хочешь? — Мелант сцепил на животе мягкие ладони, они заметно дрожали.

— Двенадцать золотых статеров.

— Ты с ума сошел — это целое состояние!

— Может, и так. Но, во-первых, разве ты не присвоил себе гораздо большее богатство, которое принадлежало не тебе, а всем гражданам? И, во-вторых, разве не лучше расстаться с дюжиной статеров, избежав темницы и конфискации всего бесчестно нажитого имущества?

— Мне нужно подумать.

— Не возражаю. Но через два дня я приду за ответом. И не ночью, а среди бела дня. Прости, что из-за меня ты на некоторое время покинул своих гостей.

— Пожалуй, сегодня самый дорогой гость у меня — это ты, — злобно кривясь, прошептал Мелант. — Такой дорогой, что впору проводить тебя одиннадцатью веслами.

Домой Сострат возвращался в отличном расположении духа. Кажется, золотой карась с серебряными плавниками у него на крючке. Причем так сидит, что не сорвется. А воображение… Воображение рисовало яркую, заманчивую картину будущего благоденствия: дом — полная чаша, Клитагора с утра до вечера перебирает изысканные наряды, дети отданы в ученье к лучшим философам, математикам и поэтам Афин, а сам Сострат, состоятельный, уважаемый человек, прямо-таки кожей ощущая, как красиво струится, ниспадает долу его тонкотканный гиматий, степенно входит на агору, и ротозеи, болтуны и бездельники почтительно расступаются перед ним, завистливо и зачарованно глядя вслед. А те, кто не успел узреть его в полном великолепии, несутся, сломя голову, за ним, чтобы обогнать и засвидетельствовать свое почтение, так бегут, что в ушах у Сострата уже не разноголосый шум рыночной площади, а один лишь сплошной топот. О, коварный Плутос!Ты так крепко берешь в свои объятия человека, что в считанные мгновения способен сделать из него законченного глупца. Сострат резко обернулся и тотчас понял, что топот ему, увы, не померещился, три тени стремительно, словно желая взять его в кольцо, приблизились, надвинулись, и наступила странная тишина, в которой отчетливо различалось надсадное, прерывистое дыхание преследователей да тревожный шелест платана-исполина, чей необхватный ствол смутно белел в кромешном уличном мраке. А прямо над собой Сострат увидел два ряда громадных оскаленных зубов и жутко выкаченные белки уже знакомых глаз. Раб-ливиец! Он-то уже и опускал на голову Сострата тяжеленную палицу. Как спелая тыква, раскололась бы она, если бы инстинкт самосохранения, а, может, старая боевая выучка, не заставили Сострата упасть на колени и круто отклониться вправо. Рука его едва нащупала рукоять меча, как в голове дьявольски зазвенело: ливиец, хоть и не до конца, все же успел придать удару нужное направление — палица со страшной силой скользнула по Состратовой голове, едва не оторвав ему левое ухо. А вообще-то жизнью он оказался обязанным старому шлему, обзаведшемуся сейчас еще одной доброй вмятиной. Шлем со звоном покатился по каменистой улице, а Сострат, завалясь на левый бок и пронзенный острой болью в локте, понял, что медлить нельзя: его, лежащего, сейчас добьют. Ливиец не ожидал, что поверженный вскочит на ноги, как кошка. Эта беспечность оказалась для него роковой — меч Сострата с хрустом, как топор полено, поделил его лоб напополам. Черная гора рухнула наземь. Один глаз, залитый кровью, дернулся и закрылся, другой смотрел на Сострата снизу вверх свирепо выкаченным белком. Ярость бойца, привыкшего рубить, колоть, душить, добивать врага хоть оружием, хоть голыми руками, овладела всем естеством Сострата… И напрасно. Сражаться ему было не с кем: остальные двое при виде бездыханного богатыря тут же дали деру. Сострату было неведомо, кто они, рабы или просто прихлебатели Меланта, есть ли у них оружие или нет, одно лишь знал твердо: он с ними справился бы. Но трусам умирать не хотелось: они, видать, чувствовали себя за ливийцем, как за каменной стеной. Опять же: многие дома львы, а в битве — лисицы. Сострат вздохнул, отыскал в темноте откатившийся далековато шлем, но надевать не стал, а понес в руке — голова после удара побаливала, пекло и слегка надорванное ухо. Шагал споро, сторожко прислушиваясь, хоть и догадываясь, что погони больше не будет.

«Мелант показал коготки, — думал Сострат. — Я его, пожалуй, недооценил. Кому захочется так легко расстаться с золотом? Но врага надо дожать. И следующим визитом я обрадую его не через два дня, а завтра. Припугну, что о его проделках осведомлен не только я, но и еще кое-кто».

— Да, почтенный Мелант, завтра из машины выскочит бог,— вслух произнес Сострат. — Завтра ты отдашь мне уже не двенадцать, а двадцать статеров. Иначе потеряешь все…

На небе проглянул призрачный лик Селены, молочным светом залил придорожные кусты и деревья. Сострат, потирая ушибленный локоть, ускорил шаг.