Сталинград! Это имя собственное давно уже превратилось в слово-символ.
Самый корень этого слова — сталь — как нельзя более идет к этому городу-центру сталелитейной, оборонной промышленности низового Поволжья. Но этот город, кующий сталь, сам оказался словно вылит из стали. В нем воплощена стальная воля русского народа к сопротивлению. Опираясь на такой город, можно сказать незабываемыми словами защитников Мадрида: «No passeran! Здесь они не пройдут!»
Сталинград… Не скроем: мы предпочли бы начертание — Стале-град. Нам не кажется делом хорошего вкуса наименование — а тем более переименование людьми власти в свою собственную честь целых городов, совсем не им обязанных своим существованием. И вообще: ну, зачем торопиться с постановкой себе прижизненных памятников? Предоставим уж это лучше «благодарному потомству», когда нас не будет и для нас настанет время ничем не стесненной исторической оценки. Всякое иное поведение было бы суетностью. Но, в конце концов, что нам сейчас до этого! «Человеческое, слишком человеческое» иногда берет свое. И какая же это мелочь в сравнении с величием событий и с величием духа, проявляемым здесь, в Сталинграде, изо дня в день — не каким-нибудь героем полководцем, а героической массой рядовых русских людей, в которых мужество отчаяния, познав свою мощь, перерождается в мужество веры: новой веры в себя и в победу!
Месяц за месяцем, месяц за месяцем длится… не осада, что — осада! — а не знающая передышки схватка на жизнь и смерть; рукопашная на улицах, в домах, между этажами, на чердаках и в подвалах, в развалинах домов; короткие промежутки, целиком заполненные то заградительным, то подготовительным огнем дальнобойных орудий и ныряющих бомбовозов. Кажется, и в преисподней ада не придумаешь более кошмарных видений, чем в стенах раскаленного добела Сталинграда, «стального города». Чтобы не сойти от них с ума и не ослабеть духом, нужны, кажется, силы сверхчеловеческие. Кто мог рассчитывать наткнуться на них именно здесь?
Панцирные дивизии Гитлера легко и быстро прокатились по всей Европе до ледяных просторов Арктики на севере, до берегов Эгейского и Средиземного морей на юге, до океанического побережья Атлантики на Западе. В их лице «нордический» воитель, новый Зигфрид из Тевтобургских лесов, во всеоружии кованых доспехов, налетел, как былинный Волыга Всеславович, на нашего сермяжного, пестрядинного богатыря Микулу Селяниновича, неразлучного с «тягой матери — сырой земли»; дерзкою рукою ухватился за его «селянскую» суму, рванул и еще, и еще… и увидел, что только увяз глубоко своими ногами в черноземной стихии, да так увяз, что еще неизвестно, удастся ли подобру-поздорову их вытащить.
Предоставим признанным авторитетам военной науки в условиях более спокойного будущего вынести окончательный приговор над обороной нашей родины с точки зрения чисто-стратегической. Правы ли немецкие военные эксперты в их суровой критике советского командования? Или критика эта полна чудовищных преувеличений, продиктованных пруссаческим высокомерием и заносчивостью? Отчасти она стучится в открытую дверь: из трех первоначальных командующих фронтами, Буденного, Ворошилова и Тимошенко, двое первых сразу же оказались падучими звездами, а затем разделил их участь и последний.
Что из этого? Никто не станет отрицать, что немцы — мировые чемпионы военного дела. В то время, как большинство народов предвоенной Европы лишь нехотя и скупо уделяли часть своих ресурсов дальнейшему развитию высокого искусства массового человекоистребленья, — немцы предавались ему с самозабвением и окружали его ореолом всеобщего почти религиозного преклонения. Расположившись в самом центре Европы, имея со всех сторон соседей-врагов и не обладая ни с какой стороны природной оградою, к которой можно прислониться, как к безопасному тылу, — германский народ испокон веков ощетинивался во все стороны остриями своих копий, мечей, штыков, жерлами орудийных дул и всех иных последовательно совершенствующихся средств военной техники. Даже в наиболее мирные эпохи старой своей истории он был для всех государей Европы поставщиком самых надежных и дисциплинированных ландскнехтов.
Нигде дух казармы не проникал так глубоко в недра всей жизни нации. Старая немецкая военная культура дала всемирно знаменитую галерею полководцев, начиная от Фридриха Великого, через «классического» основоположника современной военной науки Клаузевица через победоносного Мольтке через ученейшего фон Шлиффена, через дерзкого Людендорфа и напроломного Макензена вплоть до фон Кейтеля. Роммеля и всей остальной блестящей плеяды нынешних покорителей европейского континента. Что же удивительного в некоторой слабости, сравнительно с ними, советских стратегов? Наши красные командиры выковывались в огне гражданской войны, методы и масштабы которой совершенно несоизмеримы с методами современной внешней войны, ультраиндустриализированной и мотомеханизированной. Притом даже и из них много ли уцелело звезд первой величины в судорогах партийной «чистки»?
Но чем больше было у нас пробелов и недостатков в сфере высшего командования, тем ярче на этом фоне выступает редкостная доблесть красного бойца, красного партизана и их окопного товарища, — красного строевого офицера. Эти последние пока сильнее в тактике, чем в стратегии, в обороне укрепленных мест, чем в наступательных действиях большого масштаба, в руководстве отдельными военными операциями, чем в комбинировании их в стройный «план кампании». Все это еще придет. Недавно мы были свидетелями производства в широких размерах боевых полковников в генералы. Оно было справедливой оценкой выдвинувшихся на глазах у всех новых, молодых военных дарований. У создающегося вновь молодого советского генералитета перед генералитетом старой России есть, во всяком случае, одно огромное преимущество: это — не чуждая армейской массе «белая кость», — а плоть от плоти и кость от костей самого вооруженного народа в серых шинелях. Красная армия — армия плебеев снизу доверху. Мы имеем право в них верить.
* * *
На русского красного бойца немецкие дееписатели в большой претензии: он бьется не по правилам. Там, где по точному смыслу военной теории он уже побежден и должен сложить оружие — он стреляет до последнего патрона и кончает рукопашную только тогда, когда штык вываливается из онемевших рук. Там, где красный командир должен бы был во избежание бесполезного кровопролития капитулировать, он ведет свою часть в контратаку и падает во главе атакующих. Там, где поврежденный боевой авион должен осторожно спуститься, будь-то среди расположения противника, — он просто таранит ближайший немецкий авион, чтобы рухнуть вместе с ним наземь.
Красный боец — это наименование кажется нам гораздо лучше старого, избитого, с немецкого языка взятого «солдат» (что означало наемника) показал себя вполне достойным своих легендарных предков.
Свыше тысячи лет тому назад римские и византийские авторы так же жаловались на этих предков, как немецкие — на их потомков. Для авторов «жития Георгия Амастридского» мы были «губительный именем и делами народ Рос». Лев Диакон про «тав-роскифов Сфентослабоса» (воинов кн. Святослава русских летописей) с нескрываемым изумлением рассказывал, что они «не отдаются в руки врагов и сами себя убивают».
Он мог объяснить себе это только языческим их суеверием; «чтобы на том свете не быть рабами своих победителей». Он не плохо излагал и речи их на военном совете: «мужество наше от предков; вспомним, как непобедима была русская сила; будем в битве искать спасения. Не наш то обычай — бегством добраться до дому; но или жить победоносным, или умереть со славой, показав себя, как подобает смелым людям».
Иоанн, епископ Эфесский, был повергнут в полное недоумение этим «проклятым народом славян»: они ведь, подобно глупцам, вчера еще не имели понятия о том, что такое настоящее оружие, и не смели выглянуть из своих лесов — и вдруг «выучились с непонятной быстротой вести войны лучше римлян».
Прокопий Кесарийский пережил нечто подобное тому, что пришлось ныне пережить творцу немецкой танковой тактики Гудериану: на глазах Прокопия появившимися из-за Дуная славянами римские легионеры, сильнейшие вооружением, искусством, а иногда и числом, «паче чаяния побеждены были, низложены и со срамом прогнаны»; против русов, пеших, не устояли даже меднолатные бойцы славной отборной конницы Асбада «отчасти побиты на месте, отчасти безо всякого порядка спаслись бегством…».
Будет кстати вспомнить, на какие выводы наводили эти и подобные факты научную знаменитость того времени, испанского араба-географа Аль-Бекри, в его «Книге путей и стран»: «Славяне — люди смелые и наступательные, и если бы не было разрозненности их вследствие многочисленных разветвлений их колен, — не померился бы с ними ни один народ на свете!»
Так было. Так есть.
* * *
Когда иностранцы хотят воздать честь Сталинграду, они любят называть его «русским Верденом». Никто не отнимет у Вердена его чести и славы. Но разве надо нам непременно искать для этого иностранные образцы? Их сколько угодно в анналах русской истории с древнейших ее времен.
Уличская крепость Пересечен на низовьях Днепра, по свидетельству летописцев, пала только на исходе третьего года осады. Знаменитый византийский полководец Иоанн Цимисхий тщетно запирал в Переяславле-Болгарском русов Святослава, тщетно отрезал им отступление по Дунаю своей эскадрой, вооруженной знаменитым «греческим огнем».
Не зная устали, не смущаясь превосходством сил осаждающих, русы снова и снова выходили из крепости в открытое поле попробовать военного счастья. К сдаче принудить их так и не удалось: пришлось удовольствоваться достаточно выгодным миром и пропустить осажденных домой с оружием.
Быть может, нам скажут, что осадное искусство было тогда еще в колыбели. Да, но не более, чем искусство возведения крепостей. Все пропорции остаются прежними.
Впрочем, если угодно, перенесемся на несколько столетий дальше.
Не последний воин своего времени, польский король Сигизмунд, в сентябре 1609 г. врасплох напал на Смоленск и бился под ним целых четырнадцать месяцев (до октября 1610 года). После того, как отбиты были, один за другим, четыре общих штурма, поляки сделали «передышку» и подвезли осадную артиллерию. Стены города были взорваны, — и, несмотря на это, обречены были на неудачу три новых последовательных штурма. Пришлось перейти к долгой блокаде брать осажденных измором, и лишь после крайнего их изнурения возобновить свои атаки. Но даже и под самый конец, «жители и гарнизон долго еще держались в улицах, домах и развалинах». Нашедшие убежище в церкви Богоматери защитники, предпочитая сдаче смерть, «взорвали порох и взлетели на воздух». В отчаянной борьбе погибло около семидесяти тысяч жителей; но за то и от осаждающего войска после падения Смоленска осталось — не более трети. Король Сигизмунд приказал даже выбить особую почетную медаль «за взятие нового Сагунта».
С какою радостью сделал бы то же Гитлер, если бы Сталинград постигла участь Смоленска!
Еще более классической была оборона Троице-Сергиевской Лавры, осада которой была начата войсками Сапеги и Лисовского 23 сентября 1608 года. В Лавре собралось около 3000 воинов, монахов и поселян, с воеводой Роща-Долгоруким и неким Голохвасто-вым во главе. Упорные, беспрерывные бои длились до 12 января 1610 года; поляки не хотели уходить, надеясь на подкоп, который они вели к центру Лавры; но два простых крестьянина, Шилов и Слота, успели пробраться в него и взорвать его с самими собою вместе. Тогда поляки попробовали снова обратиться к приступам, отбиваемым каждый раз с невероятным ожесточением и упорством. Под конец в Лавре оставалось не более 200 боеспособных защитников. Зато и у Сапеги из 30 000 войска, с которым он начал осаду, оставалось лишь около 6 тысяч совершенно изнуренных воинов, и, подсчитав свои потери, он предпочел с пустыми руками и бесславно уйти, откуда пришел.
Кажется, — нет нужды в подробностях одиннадцатилетней эпопеи Севастопольской обороны в эпоху Крымской кампании. Общая императорская стратегия того времени была достаточно жалкой; солдаты долго распевали юмористическую песенку, сделавшую имена ген. Реада, Липранди и т. п. анекдотическими; автором ее был такой «свидетель истории», как Лев Толстой. Но обычное упорство русских в защите крепостей им не изменило и тут. Севастополь стал гордостью России. И особым императорским указом повелено было приравнять по службе каждый месяц «севастопольского сиденья» — к году. Оно стоило того.
Не прошло и столетия, как Севастополю пришлось снова выдержать еще злейшую осаду — немецкую. И на этот раз защитники его оказались вполне достойны своих славных предшественников. И на этот раз, вторично, имя Севастополя неизгладимыми буквами вписано было в золотую книгу истории русской армии.
Но апогеем массового героизма, жертвенности, подвижничества, которыми оказались так богаты народы нашей родины, с русским народом в их центре, является защита подступов к исконно свободолюбивому Волжскому понизовью, защита Сталинграда. Этот город отныне — непреходящий символ непокорного сердца, сверхчеловеческой выносливости и гордой воли нашей родины.
* * *
История не часто баловала русского солдата полководцами, в руки которых он мог с полным доверием отдать силы свои и самою жизнь. Но когда это случалось — для русского солдата непосильных задач не было (вспомним хотя бы суворовских «чудо-богатырей»!). И тогда иностранные мастера военного дела, не исключая Фридриха Великого, слагали крылатые слова: «русского солдата мало убить, его еще надо повалить»; «с такими солдатами можно взяться самого дьявола выгнать вон из пекла».
Откуда же с недавних времен о русском солдате взялась такая плохая слава, что сила русского сопротивления гитлеровскому нашествию показалась многим чем-то неожиданно-чудесным? Таким неожиданно-чудесным, что один из русских митрополитов Америки принялся даже славословить советские «власть предержащия» за то, что это, видите ли, они выучили русского солдата любить родину и жертвовать за нее жизнью!
Мода говорить о русском солдате, как о человеке, недозревшем до патриотизма, готовом воткнуть штык в землю, «побрататься» с неприятелем, покинуть фронт и родину на произвол судьбы, в надежде, что «мы — рязанские, до нас немцы все равно не дойдут» — эта мода взялась со времен Первой мировой войны.
А мы говорим, что русский солдат Первой мировой войны был оклеветан и оклеветан жестоко. Не мы будем отрицать, что к концу этой войны русская армия была усталой, изверившейся и в своей силе, и в своей подготовке, и в своем командовании, и в возможности победы. Но кто же был в этом виноват? Кто и что довели армию до такого состояния?
Добрая половина этой армии была с самого начала оставлена без лучших своих кадров, брошенных до конца пополнения запасными в лабиринт Мазурских озер и там бессмысленно загубленных. А главной армейской массе пришлось на втором же году войны пережить беспримерную в военной истории трагедию, когда в самом разгаре жестокого вражеского нажима ее артиллерия оказалась без снарядов, пулеметы без лент, подвергавшиеся газовым атакам части без противогазовых масок; когда новобранцев обучали с палками вместо ружей, а пополнения привозились прямо на фронт — дожи даться, пока для них на поле битвы соберут винтовки павших товарищей, на смену которых они предназначены. Какая из армий мира не была бы этим деморализована и даже, пожалуй, сильнее нашей? А этим дело еще не исчерпывалось.
Русский солдат живой человек. Он никогда не был и не будет так автоматически безупречен, так машинообразно вышколен, как немецкий, который одинаково великолепно бьется, все равно, растаптывает ли он чужую свободу или защищает свою собственную. Разницу эту мы видели и на современном красном бойце. Мы видели у него два лика: один — смущенный, дезориентированный, неловкий — во время неправого советского вторжения в маленькую, ничем не грозившую русскому великану Финляндию; и другой — векам на изумление и на зависть — когда он заслонял от немецкого, закованного в железо гиганта — подступы к Ленинграду, Москве и Ростову.
В 1914–1917 годах смысл войны для русского солдата с самого начала был достаточно темен, а последующею внутреннею сумятицей, хаосом и ожесточенной партийной борьбой он был окончательно затемнен. Те, кто наблюдал армию осенью 1917 года, не могли не видеть, что ее, как монолита, давно уже нет и в помине. Внутреннее ее единство было разъедено ужасной червоточиной. В недрах ее уже клокотала своя собственная, пока еще подспудная «вражда-война» между будущей «белой армией» командных верхов и будущей «красной армией» серых шинелей. Первые еще третировали и презирали последних, но уж начали их втайне бояться; последние постепенно выходили из состояния забитости и запуганности и копили мстительную ненависть к первым; средина, строевое офицерство, трагически металось между ними, как «между молотом и наковальней». И выхода из тупика так и не нашло.
Но покуда всем этим, — и еще многим другим, о чем говорить здесь не время и не место — армия не была расшатана в конец, разве русский солдат Первой мировой войны был хуже своих предков или потомков?
Прислушаемся к голосам немецких военных специалистов — К. Гессе («Der Feldherr-Psychologos»), M. Шварте («Der Grosse Krieg 1814–1918»), Франсуа («Manenschlacht und Tannenberg»). Везде натолкнетесь вы на самые лестные отзывы о русских — «хороших по природе» бойцах, «храбрых, упорных, умело применяющихся к местности», окапывающихся, «как по мановению волшебного жезла». Вы узнаете, как об упорство русского сопротивления «разбивались боевые достоинства лучших немецких корпусов, вплоть до знаменитого Макензеновского 17-го корпуса» или до не менее прославленных померанских гренадер. Выше всякой похвалы оценивалась немцами русская артиллерия, то обрушившая на атакующих «огненную бурю», то воздвигавшая перед ними заградительным огнем «невидимую огненную стену». Этот огонь заставлял залечь, не подымая головы и не слыша сигналов к атаке; он «сеял панику, побеждавшую самую прочную дисциплину, дисциплину восточно-прусских полков». А русская пехота? За нее говорило немое красноречие фактов: «покрытые убитыми русскими поля сражений показывали, как тяжелы были потери русских, а также — как храбро сражались они…».
Факты — упрямая вещь. Если «красный» генерал Верховский с ужасом рассказывает нам о доблестной борьбе дивизий и корпусов, терявших в бою более половины своего состава, то ведь и «контрреволюционный» ген. Головин повествует о таких же случаях с потерею в 74 %.
Правый Гучков во втором году войны подводил кошмарный итог: «начали войну с 5 милл. солдат, из них потеряли уже около 4 милл.». А сторонний наблюдатель, французский посол Морис Палеолог, доносил из Парижа: «Каждое сражение представляет для русских войск чудовищную гекатомбу». У него было и утешение: «русский народ безропотно приносит эти жертвы». Кажется, он забывал, что имеет свои пределы и безропотность «всевыносящего русского племени», особенно когда оно не видит, что же собственно оплачивает оно такой неслыханной ценой.
Кто смеет в эту армию бросить камень?
Повторяем: да, русский солдат Первой мировой войны был оклеветан!
Враги, обменивавшиеся с ним тяжкими ударами, — и те отнеслись к нему справедливее, чем его собственные, ослепленные политическими страстями командиры старого закала, русский солдат всегда был сколком с многострадального народа русского.
Его тиранили Клейнмихели, Аракчеевы, над его отцами, матерями, сестрами и детьми издевались то опричники Грозного, то просто наемные черкесы — объездчики новопомазанных помещиков из царских или царицыных фаворитов, а он верною службой защищал и расширял пределы государства, каково бы оно ни было, вместе со всем очередным его историческим тиранством.
Его возглавляли порой истинные полководцы, прирожденные организаторы народной самозащиты, а чаще полководцы липовые, обязанные возвышением своим не таланту, а политической, придворной угодливости. Он вырастал при первых и претерпевал последних. Он выпрямился во весь свой рост, когда было налицо самоочевидное оправдание войны, как войны отечественной или войны за свою и чужую свободы.
И он воевал через силу, со смертью в душе, когда приходилось служить воинским авантюрам, смысл которых был для него ребусом на неизвестном языке Он знал, что делал, когда низвергал власть ханов Золотой Орды; но лишь злая ирония истории могла увенчать его победное усилие тем, что ореолом ордынского деспотического величия окружили себя отныне его собственные владыки.
Он знал, что делал, сто тридцать лет тому назад, сваливая в бездну «отяготевший над царствами кумир» и «своею кровью искупая Европы вольность, честь и мир»; но злою ирониею истории было, — когда этот всеобщий освободитель и искупитель, вернувшись домой, должен был сам по-прежнему носить постылые крепостные цепи. Ныне, когда пережившая великую русскую революцию и встряхнутая ею родина наша имеет бойца, не менее стойкого и мужественного, но более сознательного, культурного и интеллигентного, чем солдат прежних времен; ныне, когда доблесть его сопротивления нацистскому нашествию стерла все былые счеты и трения и распахнула настежь для Советского Союза вход в великий мировой союз свободолюбивых народов, — было бы такой же злой иронией, если бы он после победы вернулся на родину, не преображенную и не просветленную внутри духом тех же великих начал, во имя которых вырвано с корнем международное зло тоталитарных диктатур.
Веруем и исповедуем: мыслима одна лишь награда, сколько-нибудь соразмерная с величиною проявленного под Сталинградом — этим символом всей войны нашей — массового героизма и подвижничества русского красного бойца, русского вооруженного народа. Это — его восхождение на всю, ныне доступную человечеству, высоту демократической культуры, гражданских свобод, раскрепощения личной и общественной инициативы. Ибо без них нет истинного расцвета человеческой личности и ее морального достоинства; ибо без них самое социальное равенство теряет свой освобождающий и возвышающий смысл. Помириться на меньшем было бы недостойно его самого, как недостойно и всей той новой эпохи, в которую вступит человечество, вдохновленное пафосом грандиозного победного усилия и великим историческим крушением основной твердыни «человеческого бесчеловечья»…
Чернов В. М. СТАЛИНГРАД // Военно-исторические исследования в Поволжье: Сб. науч. тр. Вып.5. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2003.С. 364–374.
Эта статья впервые была напечатана в эсеровском журнале ЗА СВОБОДУ (Нью-Йорк, 1943. № 10–11. С. 6–14.). К ней в «Военно-истор. исследованиях» была помещена вводка: С ВЕРОЙ В ПОБЕДУ, с. 362–363.