190 лет со дня рождения

Аполлон Майков

Дуновенье Духа Божья

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Георгий Маслов

На часах

Всеволод Рождественский

В зимнем парке

Геннадий Волобуев

[2]

Астафьев за «колючей проволокой»

«Не читайте белиберду…»

Дорогой читатель, не пугайся и не стремись в архивы, чтобы найти дату и место пребывания Виктора Петровича в местах не столь отдалённых. Он действительно был за колючей проволокой, только в прекрасном современном закрытом городе атомщиков Зеленогорске.

Визит был частным, случайным и чисто дружеским. Потому что привёз его наш друг, заслуженный художник РФ Валерий Кудринский. Просто так, отдохнуть. Состоялось это 13–14 апреля 1995 г.

Это была моя вторая встреча с писателем. Первая случилась где-то через год после его возвращения в Сибирь, на краевом совещании по культуре в городе Красноярске. Я тогда работал заместителем председателя Зеленогорского исполкома горсовета. Секретарь крайкома партии Н. П. Силкова представила нам Виктора Петровича. Я внутренне сжался, зная, что Виктор Петрович не жаловал партию и её функционеров. Подумал, что же сейчас будет? Ведь Нина Прокофьевна официальное лицо, на вольности она вряд ли скатится. Интересно!

Он говорил независимо, что было для нас ново. Партийное самолюбие присутствующих затронул вскользь. Но настороженность сидящих в президиуме ощущалась. В конце речи Виктор Петрович предложил задавать вопросы. В числе других встал и я со своим вопросом. В то время все в крае зачитывались трилогией Алексея Черкасова: «Хмель», «Чёрный тополь» и «Конь рыжий». Многие были под её впечатлением. Книги чем-то напоминали «Тихий Дон» Шолохова: казаки, гражданская война, реальные люди, их трагические судьбы. Ощущалось какое-то послабление цензуры. Книги, говоря современным языком, стали бестселлерами. Они вызывали действительно большой интерес читателей. Я спросил: «Виктор Петрович, как вы оцениваете трилогию Черкасова? Можно её сравнить с „Тихим Доном?“» Астафьев помрачнел и «популярно», в своей жёсткой манере, объяснил (я обобщаю), что так судить могут только люди, не понимающие литературы. Собственно, я и не считал себя сторонником мысли о близости этих произведений, просто интересно было знать профессиональную оценку литературной новинки таким независимым во мнениях писателем. Читал и читаю, в основном, классику, особенно сейчас, когда спасаюсь от телевизора и равнодушных людей.

А что касается трилогии А. Черкасова, то я уже в наши дни нашёл на сайте интервью с писателем Михаилом Тарковским, который говорил: «Не читайте белиберду, не смотрите пошлятину». А в конце его ответов на вопросы был опубликован рейтинг известных писателей Красноярского края.

На первом месте стоял Виктор Астафьев, на втором — Алексей Черкасов. Далее — Роман Солнцев… Насколько это отражает реальность, пусть судят авторитетные литературоведы-критики. Только трилогия Черкасова явно не белиберда.

Когда я вновь встретился с писателем уже в нашем городе, на своей, так сказать, земле, то настороженно поглядывал на него и думал, в каком русле пойдут у нас разговоры. Может, опять зацепит своим колким критическим языком…

Виктор Петрович сказал, что он не хочет никаких официальных встреч. Как оказалось, он приехал в районный город Заозёрный по настоятельной и неоднократной просьбе педагогов профессионального училища. «Есть хороший человек в ПТУ Заозёрного (районный город в 120 км от Красноярска) — библиотекарь. Она звонила мне, открытки присылала. Стало неприлично откладывать. Я сдал роман, сдал повесть, ничем не занят. Съездил в Саяногорск, куда меня давно звали. Вот, наконец, приехал посмотреть на пэтэушников. Сам бывший фэзэушник. Милый народ. Картинки нарисовали, слепили что-то. Розы дорогие купили. Я их отругал за это. Женщины были милые. У нас самые лучшие женщины в мире. Два часа длилась встреча. Я им рассказал, в каких условиях мы жили и учились. Они не понимают то время. В Заозёрке я бывал часто в начале войны после окончания училища. Работал составителем поездов на станции Базаиха в Красноярске, и меня отправляли сюда, т. к. был холостым. Но приезжал ночью и городка не видел».

От Заозёрного до Зеленогорска всего 16 километров. И вот наши гости здесь. С Валерием Кудринским мы давно дружили, а сам он с Виктором Петровичем был в дружбе не один год. Я видел любительские фильмы, где кадры выдавали не только их литературные привязанности и изобразительное искусство, но чисто мужские интересы. В итоге такой дружбы В. Кудринского с В. Астафьевым родилось несколько замечательных портретов Виктора Петровича и серия иллюстраций к его новым книгам. Мы поселили их в гостинице и хотели уже прогуляться по городу, как вдруг Виктор Петрович, потерев побледневшие щёки с пробившейся на них щетиной, признался нам, что заболел. Я даже испугался. «Сердце, „скорая“, больница», — промелькнуло в голове. Но он успокоил: «Живот! Отравился в Заозёрке. Вы можете мне найти лекарство?» Он назвал его, это было редкое лекарство. А время уже десять вечера.

Аптеки не работают. Я позвонил на домашний телефон руководителю аптечной сети, она дала соответствующее указание своим работникам, и минут через 40 Виктор Петрович заложил основу для завтрашнего бодрого и здорового дня.

Активным участником нашей встречи были Лидия Локотош — директор городской художественной галереи, — и Наталья Костюк — заведующая отделом культуры. Видимо, гостиничная обстановка и свои люди помогли по-простому, по-домашнему повести разговор. Виктор Петрович хорошо знал свою роль даже здесь. Понимал, что мы от него ждём рассуждений, оценок, мнений. Что ему даже не нужны наши вопросы. Сам разговорится?.. На дворе шёл 1995 год. Всё ещё непростое время… Первое знакомство прошло в обычных бытовых, ничего не значащих разговорах без философии и политики. Писатель называл вещи своими именами, употреблял ту самую, народную, лексику. Ближе к полуночи мы оставили именитого гостя вдвоём с Валерием Иннокентьевичем.

Среди Зелёных гор

На следующий день мы увидели гостей действительно бодрыми. Виктор Петрович поблагодарил меня и руководителя аптеки за быстрое эффективное лечение. Потом в разговорах с В. Кудринским он вспоминал: «А, Волобуев, который так быстро меня вылечил».

Я предложил ему посмотреть город. День выдался солнечный, тёплый, и мы пешком пошли по набережной, постояли у стелы Победы, у памятного камня «10-летию основания города».

Зеленогорск имеет своё неповторимое лицо. Город расположен на живописном берегу быстрой горной реки Кан среди зелёных сопок южной оконечности Енисейского кряжа. Его современная архитектура в сочетании с прекрасным благоустройством, обильным цветочным оформлением, знаменитым фонтаном с бронзовой скульптурной композицией Георгия Франгуляна «Енисей и Кан», располагала к душевным доверительным разговорам. Я коротко рассказал об истории создания города, его социальной сфере и главном предприятии — Электрохимическом заводе. Виктор Петрович озабоченно сказал, что это, должно быть, опасное производство и пошутил, не радиоактивная ли рыба в Кане? Я рассказал, как готовят и подбирают кадры на завод, какая система допуска к работе после отпуска и других отвлечений.

Виктор Петрович ознакомился с фондами художественной галереи, здесь, за чаем, пошла первая разминка в разговоре. Коснулись вопросов издания его книг. Здесь он дал первые автографы. Я обратил внимание на цветные иллюстрации в его новой книге «Русский алмаз» (М.: «Искусство», 1994 г.), среди которых была репродукция с картины Анатолия Кравчука — нашего городского художника. «Хорошая работа», — одобрительно качнув головой, тихо сказал автор.

Об издании книг, взятках и издательствах

«Вы знаете, я баловень судьбы. Мне говорили, что в Москве, в издательствах, берут взятки, чтобы опубликовать что-то. Я никогда не унижался. Сам получил предложение по моей первой книжке. Дважды я поддался дать обязательство под несуществующие книжки: под роман и под сборник в издательство „Молодая гвардия“. Это, конечно, очень плохо. Год прошёл, другой. Ничего нет. Тогда они предложили мне: „Собери всё, что у тебя есть о войне. Мы издадим. Так получилась книга „Военные страницы“. Но такого больше не было. Не унижался.

Особенно трудно издавать книги провинциальным писателям. Они, бедные, по 3–4 года пытаются издать одну книжку. Ходят, ходят… Идут в горком, обком жаловаться. Ищут знакомых, пьют с ними водку. Я взятки не давал. Правда, один раз пытался купить билет на поезд, давал кассиру 25 рублей, но ничего не получилось…

Главный редактор в Свердловске говорил: „Составление плана издательства, что распределение кровельного железа в ЖЭКе — все лезут, требуют…“ Я этого избежал, слава тебе, Господи! С первой книжки. Платят мало, особенно журналы. Я сейчас опубликовал роман в „Новом мире“. Три года работал. Заплатили 900 тысяч. Немного. Инфляция. Но я буду ещё издавать, переиздавать его“».

О войне, вранье и наших бедах

Побывал Виктор Петрович в шахматном клубе, который в 1985 году торжественно открывал чемпион мира Анатолий Карпов. Посмотрел с интересом музейную экспозицию, каминный зал и классы. О шахматном всеобуче, городских чемпионах увлечённо рассказывал замечательный шахматист и творческий тренер, мастер спорта ФИДЕ, Вениамин Вениаминович Баршевич.

Но большой разговор о литературе, искусстве, о войне и мире, о солдатах и генералах прошёл в Музее боевой славы. Это уникальный музей, единственный в России за Уралом и по количеству экспонатов, и по объёмам военно-патриотической работы. Это комплекс, на базе которого расположена разнообразная военная техника, от патрона до ракетного комплекса ЗРК С-200, самолётов-истребителей МиГ-15, 17, Су-15-м. Но главное — здесь работают отдел технического творчества, кадетский корпус, спортивно-техническая школа с множеством секций. Этот комплекс — большая редкость, сохранённая местной властью в смутные годы растащиловки, островок патриотизма и воспитания настоящих защитников Родины.

Виктор Петрович внимательно рассматривал экспонаты музея, слушал и комментировал рассказ ветерана войны Степана Фёдоровича Каверзина. Сразу было видно, что тема войны, наверное, самая главная в его жизни.

Здесь же произошла встреча с журналистами городских СМИ. Гость сидел за столом и, будто на кухне своего друга, долго и подробно отвечал на вопросы. Мне казалось, что ему даже самому хочется поделиться мыслями, которые его мучили, не давали покоя.

Сергей Федотов. Виктор Петрович, за что вам была присуждена премия «Триумф»?

B. П. Она присуждена за совокупность произведений последних лет. Но толчком послужило издание романа «Прокляты и убиты».

C. Ф. Предполагали вы, что он подвергнется таким нападкам, как в «Красноярской газете»?

B. П. Ну, конечно! Роман появился на свет. Он должен был вызвать разную оценку. И, конечно, прокоммунистическую, идеологи которой создали литературу о своей войне. В ней действуют комиссары, политруки, благородные девицы, отважные, очень умные генералы. Они должны были восстать: «Это не война, безобразие…». Но я пишу о такой войне. Она мне нравится. А «Красноярскую газету» я не читаю, нет на это времени.

C. Ф. Произведения, написанные о войне… достаточно ли они правдиво отображают действительность?

В. П. О войне написаны эшелоны литературы. Но 10–15 книг есть настоящих, хороших: «Мёртвым не больно», «Дожить до рассвета» — Василия Быкова. У Твардовского — «Василий Тёркин». Это и романы, и повести моего друга Кости Воробьёва: «Убиты под Москвой» и «Крик», «Это мы, господи!». Повесть Вити Курочкина «На войне, как на войне». Это книги Юрия Гончарова: «Дезертир», «Неудача». У Ивана Акулова, уральца, — «Крещение». Это и роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

C. Ф. Сейчас нападкам подвергается Василий Быков. Кому это выгодно?

В. П. Тем, кто врёт. Нигде не врут так, как на войне и на охоте. В Москве целое 9-этажное здание Главного политуправления следило за военной литературой. Там ниже майора я не видел мундира. Без их разрешения ни одна книга, ни один фильм о войне не могли выйти. А таких, как Костя Воробьёв, они вообще затравили. Он рано умер. А сейчас времена другие и плевать я хотел на них. Сейчас генералы судят Светлану Алексиевич за то, по их мнению, что она войну в Афганистане отобразила неправильно. Они вот всё про войну знают. Они все продолжают учить, наставлять, какими должны быть войны. Сейчас трёп начнётся в связи с Днём Победы. Период, который наступил, его не повернуть вспять.

C. Ф. Вы сказали про День Победы. Трёп начнётся… Пройдёт праздник, и опять забудут про ветеранов?

В. П. Начнут митинговать, орать, бегать, права качать фашисты. Их в стране всё больше. Набирают силы. Это страшно. Пока народ не придаёт этому значения, ведь фашисты просто переименовались. Это слово не популярно в народе. Они называют себя «национал-патриотами». Немецкие фашисты тоже называли себя «наци». Наши — паука на рукавах нарисовали, похожего на свастику. Собственно, коммунизм — это наш отечественный фашизм. Он расправлялся над своим народом. Немецкие фашисты свой народ не трогали, истребляли другие народы.

C. Ф. Та война принесла массу жертв. Наш народ не знает до сих пор, по прошествии 50 лет, сколько погибло, каковы потери. Проиграли мы войну или выиграли в этом смысле?

В. П. Войну мы выиграли! Выиграли не генералы наши, а народ. На войне погибло 13 миллионов рядовых. Рядовых поставляет, в основном, деревня. Мы оголили и убили русскую деревню. Не восстановить её уже. Другое дело — отношение к погибшим. У нас остаются не захороненными сотни тысяч, если не миллионы, погибших. Их кости валяются по лесам и болотам Волховского, Ленинградского, Новгородского фронтов. Ребята приберут маленько, а Генштабу нашему до этого дела нет. Надо было похоронить перед Днём Победы всех, и всеобщий молебен сделать. А тут идёт трескотня.

C. Ф. Если отойти от той войны, перейти к Афганистану, Чечне… Там тоже много лжи. Будет ли когда подана правда?

В. П. Ну, без лжи мы вообще не можем. Все военные конфликты, которые начинались при советской власти, начиная от озера Хасан, Халкин-Гола, поначалу хотели шапками закидать и получали обязательно в рыло. Сопку Заозёрную, сказали, взяли. Её брали уже потом в дипломатических переговорах и платили огромные контрибуции. Японцы куражились над нашими дипломатами. Вначале на Халкин-Голе нам влупили, потом в Финляндии, потом в Афганистане… Сейчас в Чечне. А мы показываем, как умеем доблестно воевать. Безалаберность, бездарность, безответственность, безделье генералов. Они не могут сказать, что они плохие генералы, значит, им надо будет уходить со своего поста. Значит, надо врать. Врут и будут врать. И про состояние армии, и про то, что там делается в казармах. Все эти убийства, истязания солдат происходят по сию пору. Они эти факты тщательно скрывают и делают видимость, что расследуют.

C. Ф. Что делать, чтобы это всё прекратилось?

В. П. Надо изменить общество. Армия — это отражение нашего общества. Продолжение его достоинств и грехов. Достоинства в нашем обществе не осталось, а грехов очень много. Изменим общество, будет другая армия.

Божий дар, интеллигенция, и что спасёт мир.

Корр. Андрей Ростовщиков. Современные войны… дадут ли они столько писателей, сколько дала та война?

В. П. Что покойников они много дадут, это я точно знаю. А насчёт писателей… Писателями рождаются. Всё зависит от Бога. Бог дарует ему талант. А потом уже как сложатся обстоятельства: будет писать он или нет. Война не рождает никого, кроме покойников, калек и ущербных людей. Сейчас мало кто задумывается над тем, что предрекали нам древние пророки-философы, и что должно быть на земле к 2000 году: армии никакой, общий язык и единое государство.

Человечество приговорило себя, когда изобрело оружие, против которого нет обороны. Начался апокалипсис. Апокалипсис — это когда ты не ведаешь, как подкрадывается смерть в виде радиации или ещё чего-то. Как, например, в Японии: газ пустили… Или в пробирке выведут что-то…

A. Р. …Давно ещё, когда я учился в университете, нас заставляли заучивать ваши слова об интеллигенции. Что интеллигентной была «моя мама»… Вы как-то изменили своё отношение к этому понятию?

В. П. Нет, не изменил. У нас сейчас чохом зачисляют в интеллигенцию всех, кто имеет образование. В Питере в своё время (во время репрессий) зачисляли в интеллигенцию всех, кто носит очки. Вас бы обязательно стрельнули. Вы имеете интеллигентный вид и в очках. А если в пенсне, то сразу… Менжинский, Урицкий, Дзержинский порешили бы сразу… У нас в интеллигенцию зачисляют самый незащищённый слой народа — учителей, врачей… По внешним признакам интеллигенции не бывает! Только внутренне организованный мир делает человека интеллигентным. За свою жизнь я встречал всего 10–15 интеллигентов. Встречал их в деревне, встречал безграмотных интеллигентов. Если человек окончил два университета, ещё не значит, что он интеллигент. Есть такие дикари, наглецы, тунеядцы с дипломами. Посмотришь — дурак дураком.

Интеллигентность, как и талант божий. Это чувство (состояние) врождённое, воспитанное и поддержанное родителями, какой-то школой, умными учителями. У нас все благодарят учителей. Но все, как правило, относят благодарности к 4–5 учителям, которые оставили след в душе ребёнка. Как, например, у меня, Игнатий Дмитриевич Рождественский — поэт, учитель. Или Василий Иванович Соколов. Но там за ними стоит толпа, она говорит, что мы тоже делаем полезное дело — воспитываем хороших людей.

…Пусть молятся тем учителям, которые делают хорошее дело, которые грамотные, не одичали, особенно в деревне. Там учителям действительно трудно. Они вынуждены дрова заготавливать, мужа где-то искать, который уехал на тракторе по полям и лесам и долго не возвращается. Здоров ли он там?

У нас фашисты настраивают против тех, кто «в очках», кто, по их мнению, интеллигент. У нас прослойка интеллигенции равна тонкой фольге, куда завёртывают продукты. Надо беречь её, «не дышать» на неё, чтобы не сдуть. Если сдуем, тогда всё. Тогда конец. Тогда будут стрелять, убивать, если у пенсионера — ветерана войны пенсия 15 тысяч, а в огороде на две грядки больше. Тогда будет уже беспредел.

Я в первый раз почувствовал в музее «Прадо» в Мадриде, что такое для человечества культура. Я, может, и до этого знал, но не предметно, смутно. Я ощущал, конечно, если бы не книги, не гении земли (живописцы, музыканты), то ползали бы мы на карачках и заползали бы обратно в пещеры. Тем более, что мы стремимся всё время в пещеры…

Посмотрите на телевизор, на этих бесов, которые прыгают. Это уже в устье пещеры находится.

Музей «Прадо» невелик. Наш «Эрмитаж» чем плох? Его надо делить на 4 части по направлениям. Я там был дважды и ничего не помню, что там видел. В «Прадо» я всё помню великолепно. И службы, и величайшее живописное искусство. Он хорошо скомпонован. Не задерживаясь на нижних этажах, я сразу попал наверх к Гойе, Веласкесу, Тициану… Там впервые я понял, что если бы не эти «товарищи», то всё, конец. Все остальные всё время сживали их со света. Рафаэль умер в 37 лет, наш Пушкин — в 37, Лермонтов — в 27… Человечество всегда пыталось сжить их со света. Некоторым удавалось прожить долго: Льву Толстому, Микеланджело… Если бы не они, этого «мусора», который называется «человечество», не было бы давно уже на земле. Оно со дня своего сотворения противоречит Богу, живёт не по Божьему велению. Оно всё время спорит с Богом. Оно может носить такой характер, как в американском фильме Роберта Земекиса «Форест Гамп». (Благородный слабоумный и безобидный человек с добрым сердцем фантастически превращается в знаменитого футболиста, героя войны, становится миллиардером. Оставаясь глупым и добрым. — Из аннотации). А может носить такие тяжёлые формы протеста, как у Льва Толстого. Всей силой старичок боролся с Богом, потом перекрестился и пошёл к нему. Понял, могучий был ум, не мог он против Бога так, напрямую.

Мы в России так нагрешили, нас Бог наказывает. За разрушение церквей, за непочтение родителей, за предательство детей, стариков. За бездушие, склонность к насилию и агрессивность. Мы не можем покаяться. А добродушие и нравственность где-то там глубоко сидят. Чтобы их обнаружить, надо оттуда крючком вытащить.

Если бы не книги, не живопись, не музыка… Я придаю большое значение музыке. Любое творчество работает на подсознании. Рождение музыки — это наиболее включённое подсознание. Музыка ближе всех подключена к тем силам, которые находятся вне нас, далеко, очень далеко. Никто никогда не объяснит, как рождается замысел книги, особенно музыки. Будут врать, будут сочинять.

Бороться с интеллигенцией, против культуры — это бороться против себя. И остаться с этим «добром», которым набит этот дом (В. П. говорит об оружии — экспонатах музея. — Авт). Его показывать надо, рассказывать, чтобы боялись, что оно может расколоть землю. Чтобы это «добро» не в деле было. Если уберут остатки культуры, это «добро» сразу заработает. Там дяденьки стоят, ждут, чтобы нажать.

На прощание Виктор Петрович оставил короткую запись в Книге почётных посетителей: «Господи! Спаси рабов твоих от безумия». Внизу подрисовал контур своей «Царь-рыбы». Поставил подпись и дату: «В. Астафьев, 14 апреля 1995 года».

Мы познакомили Виктора Петровича с творческой семьёй Евгения и Валентины Барановых. В своей мастерской они показали мир самобытных глиняных игрушек-свистулек, большую композицию («Ярмарка»). Эти работы народной мастерицы, Валентины Петровны, были на многих выставках, в том числе и за рубежом. В качестве сувениров они разлетелись по всем континентам.

«Очень хорошо, — отозвался писатель. — После оружия хорошо смотреть».

«Здесь нет ни одного злого персонажа», — упредила Валентина Петровна, уже прослышав про философские взгляды гостя. «Зла и так много», — ответил Виктор Петрович.

Какой вы, Виктор Петрович?

Будучи как-то в мастерской В. Кудринского, я позвонил Виктору Петровичу. Приглашал его ещё раз навестить город Зеленогорск. Он усталым хриплым голосом поблагодарил меня и сказал, что сильно болен, конечно, приехать не сможет. Валерий мне показал домашние любительские фильмы, где в мужской компании с художниками раскрепощённый писатель, немного под хмельком, острил и веселился. Таким я его и запомнил.

Виктор Петрович Астафьев — личность неоднозначная. За внешней мужицкой простотой да ещё, казалось, грубоватой речью, скрывался грозный и сильный хищник. Он чуял на расстоянии специфический запах шакала от литературы, халтурщика-приспособленца, вруна, очковтирателя. И, не задумываясь, бросался на них. Когда наше государство было могучим Советским Союзом, а партия — единственной политической силой с самой «верной» идеологией, он не побоялся говорить правду, упреждая предстоящие невзгоды, крушение ложных основ, навлекая на себя гнев всесильной Системы. Он был и остаётся прав: на лжи счастья не построишь.

Он мог ошибаться. Его простецкие слова порой создавали ложное представление, будто он малограмотный провинциал, не набравшийся в столице ума-разума, культуры, облачившийся в тогу интеллигента, пытается учить просвещённых, мудрых, властных, удачливых вершителей жизни. Но насколько надо быть мудрым и прозорливым на самом деле, чтобы предвидеть, как будет разрушаться бетонный монолит былого могущества, если безграмотные и корыстные строители возвели фундамент на зыбком грунте, да ещё приворовали цемент, да ещё не сверили с Богом свои деяния.

Он мог сгоряча сказать то, что захотел бы потом исправить. Думаю, что захотел бы. Но слово не воробей. Вся беда в том, что таких смелых, самобытных, самодостаточных и к тому же грамотных, сочувствующих, сопереживающих, вместе с тем, талантливых людей совсем, совсем мало. Много других, но они хотят казаться. В широком кресле, на трибуне партийного съезда. Казаться, а не быть. Знакомо! Потому что под личиной интеллигентности, под партийными, самыми надёжными, знамёнами и самыми «верными» идеями, часто прячутся вруны и трусы, слабаки, бездарности и проходимцы. А такие одиночки-воины, настоящие мудрецы, давно стали реликтовым явлением в нашей жизни.

Не могу согласиться с мнением Виктора Петровича по отношению к коммунистам. В партии были сотни тысяч простых рабочих, крестьян, инженеров, учителей, врачей. Среди них было много молодёжи. Воспитанные в духе государственной идеологии, будучи патриотами своей страны, эти люди бескорыстно и порой беззаветно шли на самые трудные участки и на фронте, и в мирной жизни. Их так же порой обманывали и бросали. Как, например, строителей БАМа. Они так же подверглись репрессиям. Не их вина в том, что верховные идеологи создавали мифы и липовых героев. Много, даже очень, было безымянных настоящих героев с партийными и комсомольскими билетами. Не по-христиански означать всех одной чёрной краской. Это несправедливо.

Его категоричность может кому-то нравиться, кому-то нет. От неё отдаёт самохвальством, самоуверенностью, а в сочетании с талантливой сущностью — снобизмом. Но не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Мы так далеко ушли в разрушении своей жизни, что только авторитетный, пусть грубый, пусть самоуверенный окрик, обидные слова остановят наше внимание на предупреждении отчаявшегося Учителя.

Книги В. П. Астафьева во мне оставляют разные следы. От одних становится грустно и даже страшно («Печальный детектив»), от других надолго остаётся в душе приятное впечатление («Васюткино озеро»). Но каждая поражает художественной красотой, богатством и самобытностью языка, чёткой позицией автора. Словарь писателя — это особая редкость. Это мощная палитра красок, с помощью которой создаются настоящие художественные произведения. Мне нравится и его тонко вплетённый в повествование юмор. Даже сатира. Он уничтожает псевдогероя простецкими эпитетами, хохмой, как бы подкрадывается к нему с арканом, и, набросив его умело на голову негодяя, затягивает нравственную петлю («Мною рождённый»).

Астафьев, пройдя кровавую войну, снизу начавший познавать жизнь и достигший её духовных вершин, лучше многих её знает и, ради спасения, бросает на жернова критики почти всё, что, на его взгляд, идёт против правды, против божеского и человеческого.

С размышлениями Виктора Петровича Астафьева перекликаются слова Михаила Тарковского:

«Недавно ехал в поезде с бизнесменом. Хороший мужик. Про храмы разговор зашёл. Он мне: „Были бы у меня деньги, я лучше школу построил бы или больницу!“ Величайшая ошибка. Это всё равно, что руку сделать, а голову нет. С головы надо начинать строительство, с души и сердца. Сначала храмы, а потом интернаты и школы… Кроме сохранения традиций, я вообще никакого смысла не вижу в существовании народа. Россия, одна из немногих стран, которая это ещё сохранила, как бельмо на глазу у остального мира. Её хотят разрушить. Но, слава Богу, ещё очень много людей, которые, не взирая ни на что, поддерживают культуру и другие важные проекты».

Мне Виктор Петрович оставил автограф на книге:

«Геннадию Тихоновичу Волобуеву — в память о встрече, желая добрых дел и доброй памяти».

Таким был В. П. Астафьев — настоящий сибиряк, писатель, интеллигент.

Евгений Степанов

[4]

Жила-была Белла…

В одной из своих последних прижизненных книг — «Ни слова о любви» — Ахмадулина написала пронзительно-трагическую строку, похожую на автоэпитафию: «Жила-была Белла… потом умерла…»

Смерть — самый сильный микрофон поэта. После смерти поэта всё встаёт на свои места: становится ясно, кто кем был в литературе, кто в ней остался, а кто — оказался мыльным пузырём. Только теперь в полной мере понятно, каков диапазон творческой реализации Беллы Ахмадулиной.

Каждый настоящий поэт создаёт ирреальный языковой мир. Часто он расположен в зоне между двумя живыми языками — неслучайно многие поэты билингвальны: писал стихи по-французски Пушкин, по-английски Бродский, по-русски Геннадий Айги. Ахмадулина создала свой ирреальный русский язык — велеречивый, изысканный, изобилующий устаревшими словами: отрину, возалкал, возожгу, чело, чёлн, усладою, чаровниц, зело, втуне — идя путём, близким поэтам-заумникам. Делала она это сознательно, подчёркивая в одном из своих стихотворений: «высокопарный слог — заумен…», а в другом прямо обозначая свой поиск: «хлад зауми моей». Высокопарность, отчасти нарочито-отстранённая, и была заумью Ахмадулиной, её иной речью, её вторым языком.

Однако, при всей своей изысканной, велеречивой устаревшей лексике, Ахмадулина была и остаётся абсолютно современным поэтом — конца XX и начала XXI веков. Каким образом она этого добивалась? Примет нового времени, аббревиатур и сленга в её стихах практически нет, просторечных слов — совсем немного, хотя они предельно выразительны (пестрядь, стыдобина, деньга, сопрут, кладбищ), модные англицизмы — всего в двух стихотворениях.

Во-первых, с первой книги «Струна» и во все времена Ахмадулина писала о чувствах, присущих большинству людей. Даже когда она писала о стройках века, она писала о любви, радостях и несуразностях человеческой жизни.

Во-вторых, Ахмадулина имела собственный неповторимый голос, её поэтика на протяжении долгого творческого пути по сути не претерпела изменений, и неслучайно в книге «Ни слова о любви», тщательно и любовно составленной Борисом Мессерером, немало стихотворений из её дебютной книги.

И, наконец, главное: Ахмадулина проявила себя как подлинный реформатор стиха, прежде всего, рифмы, а рифма — это, безусловно, важнейшая часть формы в силлаботоническом стихотворении. У Ахмадулиной практически нет банальных рифм. Все рифмы — неожиданные, новые, не повторяющиеся, почти не встречающиеся у других поэтов.

Уже в пятидесятые годы прошлого века в основу своей стиховой системы она положила ассонансные и паронимические рифмы. Вот, например, её ассонансы: Бывала-болвана; плохого-плафона; арапа-Арбата; стада-устала; дивность-длилась; снежок-смешон; поддакивал-подарками; оранжерее-жирели; мученья-мечети; постигла-пластинка; шипела-Шопена; богат-бокал; проказы-прекрасны; бравада-бульвара; утешенью-ущелью; полон-полог; целовать-словарь; лоно-лилово.

Паронимические рифмы Ахмадулиной нередко глагольные, но тоже неожиданные: плакать-плавать; пригубил-погубил; рисковать-рисовать; надышишь-напишешь.

Составные рифмы она использовала реже, но они тоже занимают своё важное место среди её поэтических приёмов: ухожу ли-джунгли; вётлы-цветётли; влиянье-яли; не пораль-напевать; того ли-торговли; гортань-по утрам; сну ль-лазурь, была там-Булатом.

Ахмадулина своим творчеством как бы развивала мысль Давида Самойлова: «Только представляя себе все многочисленные и сложные внутристиховые связи, можно в какой-то степени достичь „обратных результатов“ — того вожделенного уровня знания, когда по рифме можно будет судить о движении содержательной сути стиха».

На мой взгляд, не только содержательной сути — о движении времени.

Книга «Ни слова о любви» — полностью о любви. О любви к мужу — Борису Мессереру посвящено девятнадцать стихотворений; друзьям — Булату Окуджаве, Андрею Вознесенскому, Владимиру Высоцкому, Владимиру Войновичу, Андрею Битову, Гие Маргвелашвили, Отару и Томазу Чиладзе; деревьям — тема сада, кстати, одна из основных в творчестве Ахмадулиной; Арбату, Переделкину, Тарусе, Куоккале, Валдаю, Латвии.

Стихи о близких людях — трогательные, чистые, полные заботы и нежности. Ахмадулина умела благодарно и возвышенно восхищаться мужем, друзьями, заботиться о них, постоянно переживать о них, жалеть их.

«Когда жалела я Бориса» (о Борисе Мессерере);

«Только вот что. Когда я умру, / страшно думать, что будет с тобою» (об Андрее Вознесенском);

«Чтоб отслужить любовь твою, / всё будет тщетно или мало» (о Гие Маргвелашвили).

Почему же книга названа «Ни слова о любви»? Почему так названо стихотворение, открывающее книгу?

Потому что о главном не всегда возможно говорить в лоб — подлинная любовь, как известно, не нуждается в лишних, необязательных словах. Язык любви — другой.

Лирическая героиня Ахмадулиной, несмотря на романтическую печаль, счастливая женщина. Она проста и честна, она любит и любима:

Сад в поэзии Ахмадулиной многообразен. Там цветут возвышенные розы, глицинии, олеандры и привычные подмосковные сирень, черёмуха… Сад у неё ассоциируется с любовью, причём неимоверно сложной:

Каждый большой поэт неотделим от своего типа друидов.

Например, в стихотворениях Пушкина наиболее часто встречается дуб, у Цветаевой — рябина и бузина, Есенин отдавал предпочтение берёзе и клёну.

Главный друид в образной системе Ахмадулиной — черёмуха. В книге «Ни слова о любви» восемь стихотворений, в названиях которых присутствует это элегантное декоративное дерево (кустарник), распространённое и в России, и в Европе, и в Азии.

Черёмуху поэт называет «дитя Эрота», сравнивает её с Джульеттой, любовью (счастливой и несчастливой), и, наконец, с жизнью.

Эпитетов, связанных с черёмухой, в стихах Ахмадулиной множество — белонощная, трёхдневная, предпоследняя. Все они, как видим, соединены временно-возрастными связями. Поэт, говоря о черёмухе, говорит, конечно, и о себе. Это прослеживается в ряде стихотворений. Наиболее откровенно, эксплицитно — в стихотворении с выразительным названием «Скончание черёмухи-2».

Белла Ахмадулина писала преимущественно регулярным стихом. Но в сборнике «Ни слова о любви» есть один верлибр, и очень выразительный.

В этом верлибре также проявилось новаторство поэта. Дело в том, что, с точки зрения стиховедческой науки, здесь нарушены общепризнанные каноны свободного стиха. И М. Гаспаров, и Ю. Орлицкий, и другие авторитетные филологи доходчиво и убедительно объяснили нам, что верлибр — это стихотворение без метра и рифмы. Между тем, верлибр Ахмадулиной, хоть и не имеет рифм, но, безусловно, метризован, написан ямбическим размером. Это верлибр на грани белого стиха. Или, если угодно, белый стих на грани верлибра.

Важно в данном случае даже не то, к а к сделано это раннее стихотворение, написанное в пятидесятые годы прошлого века. Важно, прежде всего, то, что уже тогда была видна лирическая героиня Ахмадулиной — не разменивающая свои чувства по мелочам, верящая в свою звезду, в свою единственную любовь. Об этом, собственно, вся книга.

Белла Ахмадулина как подлинный художник всегда сомневалась в своём даре, была не уверена в себе: «Дарила я свой дар ничтожный»; «Пусть не сбылись стихи / за всё меня прости».

В этих сомнениях нет ничего удивительно-го — уверены в своей гениальности, как правило, посредственности.

Точки над i расставлены. Факт очевидный: дар был огромный, и стихи сбылись.

Николай Душка

[7]

Согрей безгрешных

Москва! Как много в этом звуке…

Если бы кто-нибудь ещё в прошлом году сказал, что я буду скучать по Москве, я саркастически рассмеялась бы ему в лицо. Мы уже тут — зело за МКАД-ом — привыкли к отвычке, что Москва — «великая, могучая, никем не победимая… и самая любимая». Мы уже привыкли, что она, в своих мажорных «растопырах», есть, не боле, не мене, как «подлое сердце родины». И даже как будто приуготовились признать, что наша родина (с подлым сердцем!) — сплошная Катынь, вследствие чего нам, её тем более подлым детям, за последние сто лет и гордиться-то нечем, а посему, чем скорее плюнем в это подлое сердце, тем скорее протопчем путь, не иначе, как в Царствие Небесное.

Весной 2011-го года Москва поразила меня какой-то — прежде не виданной — сосредоточенностью. Как человек, у которого врачи нашли смертельную болезнь, но не могут наверняка сказать, сколько ему осталось. Нет, дух Ивана Калиты по-прежнему гуляет тут денно и нощно, напоминая о себе всюду — от роскошных бутиков до привокзальных задворок. Но!

Москва — тотально противоречива, её контрасты каждую минуту заставляют вспоминать о пресловутых «мировом городе» и «мировой деревне», расположенных иной раз в сотне метров друг от друга… здесь чуть ли не на каждом углу — в открытую! — орудуют виртуозы лохоторона и льются невидимые миру слёзы отдельно взятых человеческих драм… Предприимчивость столичных «бендеров» изумляет не меньше, чем легковерие их простодушных жертв. Пример, что называется, «с колёс». На Павелецкий вокзал каждые полчаса прибывает аэроэкспресс. Поток пассажиров с перрона сразу устремляется к кассам метро, образуя естественный затор у первого же попавшегося на пути окошка. Возникает длиннющая очередь, в которую тут же, как бакланы в рыбий косяк, начинают нырять весёлые ребята, предлагающие купить у них проездной билет ровно в два раза дороже, чем в кассе, — зато без очереди. И ведь находятся желающие! Те, кому не хватило сообразительности пройти шагов тридцать и свернуть за угол — в кассовый зал, где не менее трёх таких окошек продают билеты без малейшего намёка на какое-либо неудобство. Очередь рассасывается в считанные минуты, но за это время «бакланы» успевают нахватать рыбёшки и — не скрываясь, собравшись в кучку у газетного киоска, — о чём-то толкуют меж собой. Должно быть, делятся впечатлениями. Вид у «бакланов» вполне себе даже интеллигентный… Облапошив жертву, такой баклан охотно и бесплатно предоставляет ей услуги справочного бюро: как удобнее добраться туда-то и туда-то, на какой поезд сесть, на какой станции выйти, на какую перейти. О, Москва!.

Уже на обратном пути мы с Мишей Стрельцовым, отягощённые непосильным грузом духовной пищи (ибо кто ж из провинциальных писателей не везёт из Москвы книги, тяжелее которых — по крайней мере, на весах в аэропорту — только бутилированный алкоголь?!), выпали из вагона метро на Павелецком, даже в общих чертах не представляя себе, как всё это, простите, допереть до перрона. И тут, подобно ангелу, посланнику небес, перед нами прямо из воздуха соткался тщедушного вида длинноволосый юноша со складной тележкой… «За сто рублей, — куда хотите!». Он ловко утряс на тележке наши неподъёмные сумки, перехватив поклажу ремешками, и помчался по туннелям и переходам с такой скоростью, что мы едва за ним поспевали.

При этом он умудряется по пути дать нам точнейшие инструкции, где выгоднее купить билеты на экспресс, и даже указать (что очень кстати), где находится единственный на вокзале бесплатный (служебный!) туалет. Как весело бежать за неутомимым, словоохотливым носильщиком, болтая с ним по ходу о том, о сём (тут же выясняется, к примеру, совсем не дюжинный круг его читательских пристрастий!)… стоп — прибыли. «Спасибо, друг! Дай Вам Бог». — «Четыреста!» — «Что — четыреста? Вы же сказали — сто» — «Ну, да… сто. За каждое место».

Я хохочу. Я готова расцеловать мальчишку в обе щёки. Я сую ему пятьсот одной бумажкой и почти кричу: «Сдачи не надо!». Мы — как брат и сестра на Страшном суде — прожигаем друг дружку восхищёнными взорами. И расстаёмся навеки. Миша — в ауте.

О, Москва!

Лица москвичей темны и осмысленны. На эскалаторе в метро всё время с кем-то встречаешься взглядом. И не оставляет ощущение, что кто-то тебя узнал и ты узнала кого-то. Кого? Каждый такой взгляд глубок — запредельно.

Да, Москва, изрядно же тебе досталось в последние годы.

Сибирский Атомград в журнале «День и ночь»: московские встречи

Мы приехали в Москву по приглашению Исполкома Международного сообщества писательских союзов — представить московской публике журнал «День и ночь», второй год сотрудничающий с МСПС в благом деле пропаганды художественной литературы, создающейся ныне на постсоветском пространстве, а заодно познакомить москвичей с творчеством замечательных сибирских публицистов, живущих в Зеленогорске, бывшей «сорокпятке», закрытом городе, построенном в Красноярском крае пятьдесят пять лет тому назад. Внимание к литературе закрытых городов заметно растёт. Атомные, космические, военные предприятия, сосредоточенные в этих зонах за колючей проволокой, определили карьеру и личные судьбы многих выдающихся учёных, инженеров, руководителей времён развивающегося и развитого социализма. В подавляющем большинстве своём это были люди неординарные, а творческий потенциал, как известно, неизбежно реализуется в разных направлениях. В этих «девятках», «десятках», «сорокпятках» и прочих «почтовых ящиках» постепенно развилась особая культура — по-своему, рафинированная; по-своему, дерзкая; по-своему, иносказательная. Ориентированная на собственную героику и собственный нравственный ценз.

Поэтому так важно нам казалось не только печатать работы зеленогорских публицистов, но и всемерно их «пиарить», как сейчас говорят. Георгий Листвин, написавший документальную эпопею о походе отрядов адмирала Колчака, которые отступали по льду Кана и Енисея в 1919 году, и Геннадий Волобуев, рассказавший о судьбе генерала Александрова, фактически построившего Зеленогорск, 21 апреля стали гостями презентации в конференц-зале Исполкома МСПС и снискали отнюдь не равнодушный приём.

Кажется, нам были искренне рады. За накрытым к встрече фуршетом мы лично познакомились с авторами «ДиН», с которыми прежде были знакомы лишь заочно, и приветствовали старых друзей — Москва прирастает друзьями. Это факт.

А на следующий день главный редактор журнала «Контрабанда» Алексей Караковский пригласил нас в арт-кафе «Колония», которое находится практически в самом центре Москвы, в одном из помещений на первом этаже громадного красно-кирпичного здания — шоколадной фабрики «Красный октябрь». Сразу скажу (чтобы не снижать подобными высказываниями градус дальнейших бесед) — там такой кофе! И такое пиво! И такие сэндвичи! Что только ради них я, не задумываясь, проделала бы снова путь от Красноярска до Москвы — в сравнении с затратами на авиабилеты стоимость предлагаемых в «Колонии» яств вполне приемлема для кошелька средней упитанности.

Занимательная культурология

Кафе «Колония». Алексей Караковский. Марина Саввиных.

М. С. Алексей, расскажите, пожалуйста, о Вашем журнале «Контрабанда». Почему вдруг — «Контрабанда»?

А. К. Наверное, мы искали просто какое-то подходящее хулиганское слово, которое каким-то образом могло охарактеризовать наши планы. Тем более, мы много чего делали исподволь, много придумано на форуме в Липках. Компания была отнюдь не стихийная, она была заранее очень тщательно подобрана, и Фонд Филатова позвал всех этих людей целенаправленно. Было что-то такое вроде тайного совещания, тайной вечери. Ну, а в дальнейшем журналисты отрывались уже на том, чтобы как-то истолковать это название. И в последнее время трактовка музыкального журналиста Ильи Морозова мне очень импонирует. Он считает, что мы «контрабандой» доносим до общества и отдельных людей — я вообще склонен думать, что мы работаем, скорее, для отдельных людей, чем для общества, — наши ценности и информационную среду, которая сейчас не на виду, которая спрятана где-то очень глубоко среди потоков «жёлтой прессы». Он считает, что наша функция — чисто просветительская, образовательная. Такое вот «просвещение из подполья».

М. С. Это журнал литературный?

А. К. Он начинал как литературный. Но мы быстро пришли к выводу, что не стоит загонять себя в узкие рамки, и постепенно стали меняться; сначала мы чисто механически расширили рамки журнала, включив туда музыкальные разделы, посвящённые театру и кино, архитектуре даже. А потом в какой-то момент выяснилось, что основная задача журнала, в общем-то, — замечательно проводить время тем, кто его делает. Поэтому решили больше не стесняться и теперь пишем обо всём, что в голову придёт. Последний номер где-то на треть был посвящён проблемам педагогики.

М. С. Как Вы можете охарактеризовать тот круг, который выпускает «Контрабанду», потребляет «Контрабанду», живёт «Контрабандой»? что это за люди?

А. К. Сами «контрабандисты» — люди, в основном, состоявшиеся. У нас, в общем-то, всё есть. Маша Полянская — вполне себе удачная бизнес-вумен. Серёжа Савоськин разрабатывает какие-то сложные системы. Саша Холмогоров в офисе работает. У него тоже всё замечательно. Алексей Ануфриев — мой партнёр по издательскому бизнесу. Можно сказать, что мы — состоявшийся средний класс, которому просто захотелось удовлетворить свои интеллектуальные потребности.

М. С. Есть ли какие-то традиции, на которые вы опираетесь?

А. К. Сплошь. А есть ли предшественники? Предшественники как таковые — это мои предыдущие проекты. В каждом из них содержалось многое из того, что здесь аккумулировано. В каждом журнале обязательно есть подборка афоризмов Андрея Налина, у которого есть свой сайт . Этот сайт полностью выстроен в эстетике афоризмов, которые идеально подходят под концепцию «Контрабанды». Со стороны кажется, что общего много. Что одно выросло из другого. А на самом деле, это самостоятельные параллельные явления. Когда мы собираемся вместе, каждый привносит свою собственную эрудицию, своё чувство юмора, свой вкус и даже то, над чем можно смеяться. В принципе, у всех есть какие-то особенные фишки. Я, например, очень люблю обсуждать что-нибудь из музыкальной тематики, что, в общем, не удивительно, или богословское — я в этом разбираюсь. Маша Полянская обожает тонкие шутки на тему эротики. Если Лёша Ануфриев принимает участие, периодически бывают меткие шутки по поводу ислама.

М. С. Но ведь это культурология! «Занимательная культурология».

А. К. Да, культурология. Мы, по сути, все в той или иной степени культурологи. По образованию, роду деятельности. Савоськин, если не ошибаюсь, технарь по образованию, ходит с русско-венгерским разговорником и постоянно нас грузит на тему того, как там всё здорово, в финно-угорской группе языков.

М. С. А какие ещё проекты есть у Вас, кроме журнала «Контрабанда»? ведь Ваша деятельность не сводится только к этому?

А. К. Да, у нас постоянно идёт культурная жизнь. Я думаю, это как раз секрет нашего долголетия. Нам не надоедает заниматься тем, чем мы занимаемся, потому что мы постоянно переключаемся с одного на другое. Мой личный проект — рок-группа «Происшествие». Каждый наш концерт увязывается либо с презентацией «Контрабанды», либо ещё с каким-то культурным событием, которое мы же, как правило, организуем. Так вот, даже в группе «Происшествие» только один-единственный человек не является автором журнала, все остальные так или иначе там публиковались. В частности, наш барабанщик Саша Умняшов перевёл книгу Грэйла Маркуса, посвящённую истории контр-культуры. Эта книга сформировала нашу точку зрения — вне контекста журнала. Фестиваль «Пересечение границ», у которого есть свой культурологический смысл. Я считаю, что поэзия в чистом виде смысла лишена. Поэтому надо её либо помещать в определённый контекст, и тогда этот смысл начинает в ней активизироваться под воздействием какого-то реагента, либо помещать её в какую-то сложную конфликтно-психологическую среду. Этой причиной, мне кажется, обусловлено то, что сетевая поэзия на определённом этапе была очень хороша именно потому, что там была постоянная ругань. Люди себя держали на определённом уровне. Сейчас, когда ничего такого не происходит, уровень закономерно упал. В общем, «Пересечение границ» было придумано именно с целью задать темы и посмотреть, что из этого получится. Получилось неожиданно удачно. В основном, за счёт тех ребят, которые отношения к литературе не имели. Приезжали интересные люди, путешественники, рассказывали о местах, где они бывали, были музыкальные группы на этих фестивалях, художники, фотографы, кинорежиссёры. И вот, когда эта «движуха» пошла, выяснилось, что на самом деле все поэты, помимо того, что пишут стихи, удачные, неудачные, не имеет в данном случае значения, они, оказывается, ещё очень интересные люди. И это как раз и вышло на первый план. Я считаю, что эта идея действительно того стоила.

Что ещё? Недавно мы завели record label, то есть студию, которая выпускает диски. Мы собираемся заниматься рок-музыкой и авторской песней. Планы пока не вполне ясны. Но это будет нечто иное, по сравнению с фестивалем «Пересечение границ». Это будет ближе к журналу «Контрабанда». У нас достаточно смелые шутки на политические темы, так что label у нас будет… с гражданской позицией…

М. С. Алексей, что ещё Вы хотели бы сказать читателям нашего журнала? Молодым людям, которые его читают и в него пишут. У нас же журнал тоже такой. Он очень внутренне «полярен». Мы даже думаем, а не покрасить ли его страницы — пополам… чтобы так и было — «день и ночь». На белых страницах что-то такое традиционное… а на серых — авангардно-молодёжное. Вроде того, что делает «Контрабанда».

А. К. О, я бы не сказал, что «Контрабанда» молодёжная… мы занимаемся вполне традиционным юмором, просто несколько без башни… потому что мы люди такие. Молодёжь? Да, у нас есть несколько талантливых девочек и мальчиков в районе двадцати лет. Но основные организаторы старше — мне 32, Маше Полянской, если не ошибаюсь, 44, все остальные находятся посередине. А старшее поколение у нас — это Ковальджи, ему 80 лет. По поводу вашей дизайнерской идеи. Мне кажется, лучше оставить, как есть. «День и ночь» заявлен как журнал для семейного чтения. Пусть так и будет. Он, по-моему, сейчас идеально соответствует этой концепции. Что касается советов, то надо, во-первых, довериться интуиции; во-вторых, не бояться простоты. Я отчётливо вижу тенденцию, которая меня не радует: литераторы как люди культурные и эрудированные любят показывать свой ум, из-за чего и произведения с повышением мастерства становятся совершенно неудобоваримыми. Их никто, кроме литераторов, читать не может. Поэтому, чего тут удивляться, что литераторов больше, чем читателей?

М. С. Хочу написать статью, которая называлась бы «И снова о прекрасной ясности».

А. К. Вот-вот-вот… Мы опубликовали в последнем номере «Контрабанды» переводы американского поэта Шелла Силверстайна, который пишет примитивные стихи, очень часто на уровне плинтуса, — и всё это рассчитано на подростков-старшеклассников. Там есть золотые слова, что Силверстайн вернул американским детям любовь к чтению. Ну, так я думаю, это не самый худший пример американской литературы.

Всё это время Алексей, как ребёнка, держал на коленях гитару, которая, наконец, завздыхала. И мы услышали песни. Вот такие:

Северная земля

(Катерина читает письма)

Кофе, символы, слова

Пока мы беседовали с Алексеем, в кафе то и дело входили люди, заказывали кофе и сэндвичи, слушали, чего мы там толкуем и поём, — и видно было, что пребывать в потоке артистической жизни — для них вещь, совершенно естественная. Ведь «Колония» — не просто точка общепита, это и художественная галерея Игоря Кормышева, и библиотека, и литературный салон… Когда хозяйка кафе Мария Полянская присоединилась к нам, я и к ней пристала с вопросами.

М. С. Мария, расскажите, пожалуйста, о своём заведении. Оно нам очень понравилось. Очень уютно, приятные лица у посетителей. Всё сделано для того, чтобы человек, который интересуется искусством или как-то чувствует себя к нему причастным… чтобы ему было хорошо.

М. П. Очень приятно, что вам здесь хорошо. И что хорошо людям, относящимся к той категории, о которой Вы говорите. Здесь все бывают — от рок-певцов до писателей, художников… все, кто интересуется искусством. Идея этого заведения сначала возникла у Игоря Кормышева. У него всегда была мысль как-то совместить форматы. До этого у нас уже была галерея, а тут мы решили сделать кафе, пусть будет так: произведения искусства, а потом хочется сесть, обсудить — с людьми своего круга. И мы, конечно, рассчитывали на то, что такая атмосфера здесь будет. «Колония» — это кофе. Это бренд Игоря. Чай, кофе… колониальные товары для России. Кофе. Символы. Слова. Символы — это картины. А слова — это мои книги. Эта формула — она у нас в первой книге ещё отразилась. «Чужестранка». Слова — Мария Полянская. Символы — Игорь Кормышев.

Кофе. Символы. Слова. Эта формула уже всё предопределила. И это заведение. И то, что мы здесь проводим мероприятия, литературные и художественные.

Мы поняли, в конце концов, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Я даже не беру культурную составляющую… тут такое историческое место, приятное, намоленное… Я знаю историю «Красного октября», знаю историю этой фабрики, в детстве нас сюда водили на экскурсии. Здесь так пахло шоколадом! В цех мы приходили, и я думала: как они работают, когда вокруг столько шоколада? И нам давали конфеты… Помните, в семидесятых, когда в магазинах ничего — и конфеты с «Красного октября»… «Мишка», «Белочка»… мы могли взять столько, сколько хотим… там бракованные лежали в чанах… и мы гордились: такое богатство несёшь домой! Это место все помнят. Здесь, кстати, в своё время был закрытый кинотеатр, где показывали кино на английском языке. Для тех детей, которые учились в английских школах. Я здесь смотрела английское кино. Помню очень хорошо, как нас сюда водили… Эта атмосфера идеально легла. Люди знают, что у нас здесь можно посидеть, поговорить, пообщаться. Можно застать художника за работой. Алёша здесь поёт. «Контрабанду» мы здесь пишем. Но при этом вход остаётся открытым. Пожалуйста, люди заходят. Кто-то хочет посидеть. Некоторые просто заходят ради атмосферы. Мы тут дни рождения справляем, всякие семейные праздники — и не закрываем кафе. Просто заходят люди — а мы не помешаем? — Да нет. Это ведь тоже очень специфично. Люди, которые к нашему кругу не относятся, сюда не заходят. Наталья, жена Лёши, здесь поёт. Как она пела недавно! Потрясающе! Я всё надеюсь, что Наталья начнёт у нас петь регулярно. Что она будет устраивать камерные вечера. Вместе с Алексеем. Это будет наша визитная карточка. Они будут петь, будут приходить люди. Они когда начинают здесь петь, тут же люди приходят. Мы поём и читаем. Здесь можно читать стихи и при этом не бояться, что окружающие будут неодобрительно смотреть, смеяться… у нас сейчас появился новый формат «Октябрятская толкучка». Это вот как раз спасение утопающих. Мы на многих площадках на «Красном октябре» организуем мероприятия типа еагскюагюп. Это, в основном, конечно, рестораны, кафе, но там проходят мастер-классы, какие-то лекции. У нас каждый час расписан. С двенадцати до вечера у меня расписаны галерея, кафе, приходят волонтёры, помогают всё это организовывать. Приходят талантливые люди. Мы здесь литературные презентации делаем. Люди сидят и слушают, как читают стихи. Бывает, яблоку упасть негде. Ну, где ещё найдёшь такое место, где можно за одним столом с хозяином посидеть, побеседовать, поговорить об искусстве, посмотреть картины, перформансы… Игорь делает потрясающие перформансы. Всё это — такая жизнь. У нас кафе — живое. И это требует постоянного нашего присутствия. Нельзя уйти и оставить управляющего: дескать, ты тут всё организовывай. Это уже будет история «про еду». А у нас здесь — не «про еду». А про кофе, про символы и про слова.

М. С. Мы привезли свой журнал… несколько экземпляров. Если кто-то захочет взять — пусть люди берут, знакомятся.

М. П. Спасибо большое. Вы заметили — у нас много литературы лежит на столах. Люди берут читать. Бывает, подходят — набирают гору книг и журналов, садятся и смотрят. Многие говорят: мы будем к вам ходить читать.

…Звучала негромкая музыка; негромкие разговоры за соседними столиками… иногда коротким грохотом напоминала о себе кофемолка… пахло чем-то непередаваемым, горьковато-пряно-сладким… И было так приятно смотреть на уверенную в себе, свободную, умную и очаровательную молодую женщину, поддерживать интеллигентную, но лёгкую беседу и — чувствовать себя «в своей тарелке». Как давно уже не было…

От Волхонки до Чистых Прудов

Максим Лаврентьев, главный редактор журнала «Литературная учёба», в день нашего отъезда зашёл за нами в ресторанчик у Курского вокзала, где мы обедали, и увлёк с собой по маршруту, освоенному им… как собственные стихи. Впрочем, оказалось, что это вовсе не беспочвенные фантазии восторженной экскурсантки, которую ведут по тайным тропам неисчислимых исторических перипетий. Стихи действительно есть! Целая поэма. Её строфами буквально схвачено наше недолгое, но увлекательное путешествие по весенней Москве — странно немноголюдной, пронизанной солнечным светом, овеваемой прохладным ветром, такой непритворно гостеприимной и такой ласковой. Вот эта экскурсия — слово в слово, разве что со сдвигом вспять дней этак на двадцать-тридцать!

Максим Лаврентьев Кольцо

Пушкинские интонации этих очень современных по духу и очень точных по инструментовке ямбов задели академические струны моей истерзанной верлибрами души — и я решилась, наконец, попытать Максима вопросами, не относящимися к нашей прогулке…

М. С. Существует мнение, что в последние несколько лет наметился некий «Ренессанс» литературной критики. Так ли это, на Ваш взгляд? Насколько состояние современной критики отвечает реалиям насущного литературного процесса? Можете ли Вы назвать имена самых значимых для этого процесса персон (имеются в виду критики и литературоведы)?

М. Л. Начну с имён. Мария Ремизова — лауреат премии им. Белкина, сотрудник журнала «Октябрь», Анна Кузнецова и Евгения Вежлян из «Знамени» (говорят, последняя ещё и не без успеха ведёт семинар критики в Институте журналистики и литературного творчества), Игорь Фролов из «Бельских просторов», Сергей Беляков из «Урала». Непререкаемые «новомировцы» Ирина Роднянская и Владимир Губайловский. Алёна Бондарева, публикующая в последние месяцы острые обзоры журналов в «Литературной России», Андрей Рудалев, Кирилл Анкудинов, Михаил Бойко… Безусловно, вся экзокритическая группа «ПоПуГан» (Елена Погорелая, Валерия Пустовая, Алиса Ганиева).

Назову ещё двоих, только входящих в литературу: Екатерина Ратникова и Борис Кутенков. Борис, публикующийся в том числе и в «ДиН», весьма, по-моему, неординарно мыслящий автор. Есть и другие, не менее интересные критики, а литературоведов — хоть пруд пруди! В иной ситуации все они, напрягшись, пожалуй, могли бы сделать погоду в литературе. Да и не только в ней, ведь литература обособлена лишь в профессиональном смысле, а её воздействие должно бы по идее распространяться гораздо более широко. Но справедливо ли будет говорить о каком-то особом ренессансе критики, если она всё же не самостоятельный жанр, а в первую очередь зависима от современной ей литературы? Не хочу присоединяться к хору нытиков, но и мне, как многим, кажется, что русская литература (я имею в виду только худ–ит., а не нон-фикшн) сейчас в упадке, и дело не в тиражах и не в количестве наименований на полках московских книжных магазинов, а в том, что в ней возобладала чуждая, категорически противопоказанная ей эстетика телесного низа. Причины случившегося глобальны и, в общем-то, слишком известны, чтобы вновь распространяться здесь о них.

М. С. Журнал, которым Вы руководите, называется «Литературная учёба».

На протяжении многих лет (а я читаю его с 80-х годов) он действительно напрямую отвечал нуждам литературного образования — по крайней мере, в той его части, которая ориентирована на подготовку профессиональных прозаиков, поэтов, публицистов. Помню виртуозные разборы произведений начинающих авторов, которые печатались на страницах «ЛУ». Для многих они становились ориентиром в формировании оценок как чужих текстов, так и собственных, подталкивали совершенствоваться в авторедактировании… Как Вы думаете, оправдано ли — экономически и институционально — образование, направленное на становление профессиональных литераторов? Проще говоря, кому нужен Литинститут и ему подобные учебные заведения? Что это такое сегодня? Насколько востребовано такое образование обществом? Изменился ли студенческий контингент и в какую сторону? Об этом много говорят… (и комплиментарно, и резко критически) — какова Ваша позиция по этому вопросу?

М. Л. В четвёртом и пятом номерах «Литучебы» за 2010 год мы давали довольно обстоятельный опрос современных литературных деятелей под общим заглавием «Литературный институт: pro и contra». Формальным поводом послужили известные публикации в «Литературной России». С аргументами за или против Литинститута выступили Виктор Топоров, Вера Калмыкова, Сергей Самсонов, Роман Сенчин, Сергей Арутюнов и многие другие. Тогда я воздержался, а теперь, пожалуй, выскажусь на эту тему.

Профессиональное образование литератору, на мой взгляд, совершенно необходимо. Некоторым кажется, будто бы овладения элементарной грамотностью и некоторой начитанности вполне достаточно, чтобы в два счёта накатать роман или поэму. Кто-то даже так и пробует что-то писать, не сознавая примитивности своих расчётов. Но литература всё же является не меньшим искусством, чем музыка или живопись, и перспектива одолеть в ней всё с наскока — типичный самообман дилетанта. Литературный язык — инструмент ничуть не менее сложный, чем, допустим, фортепиано, будущему виртуозу потребуются годы учения. Тем более, если конечная цель не «чижик-пыжик», сыгранный двумя пальцами.

Другое дело, что высшее учебное заведение, нечто вроде литературной Консерватории, должно, на мой взгляд, совсем иначе подходить к решению многообразных проблем воспитания будущих асов словесности. Разве молодые пианисты или скрипачи посвящают занятиям по специальности лишь пару часов в неделю? Между тем студентам Литинститута для двух-трёхчасовых семинарских занятий отведён только вторник. Семинары чудовищно переполнены. При этом действительно талантливых, перспективных студентов — считанные единицы. И никто ими всерьёз не успевает или не желает заниматься. Практики они тоже не проходят толком никакой. Да и что могут им дать руководители семинаров, люди, в основном, крайне пожилого возраста? Большинство из них сами уже десятилетиями не принимают никакого участия в литпроцессе.

Такой Литературный институт, по-моему, совершенно не нужен. Даже вреден, потому что обольщает молодых близостью к большой литературе, но не даёт им в сущности никакой профессии. Таким образом плодится только озлобленная голь и нищета. И ведь из-за таких вот недопечённых «литературных работников» литинститутский диплом теперь вообще ничего не значит, даже если он был получен десять, двадцать, тридцать лет назад.

М. С. Разумеется, нас интересует судьба «ЛУ». Что ждёт журнал в ближайшем будущем?

М. Л. В ближайшем будущем (во всяком случае, когда будет опубликовано это интервью) у журнала появится новый главный редактор. Дальнейшая судьба этого издания мне, разумеется, неизвестна, но могу предположить, что произойдёт возврат к состоянию 2008 года, когда «Литературная учёба» существовала уже более пятнадцати лет практически вне литпроцесса. О журнале попросту все забыли. В таких условиях мне и пришлось начинать работу, результаты которой были, в конце концов, кое-кем замечены и оценены. Мне говорили, что вот появилась-де некая живая альтернатива сухо-академическим «Вопросам литературы». К сожалению, за время почти трёхлетней работы удалось немногое. Например, сделать журнал «местом силы», широкой площадкой для новой критики я так и не смог. Дело в том, что в «лу», пользуясь до боли знакомой терминологией, надстройка совершенно не соответствует базису. О своих проблемах плакаться не буду, скажу только, что каждый номер собирался буквально каким-то чудом. Поработав в «Лит-газете» и достаточно понаблюдав за другими редакциями, могу авторитетно заявить: ни одно издание подобного уровня не могло бы просуществовать в таких условиях и полугода! «лу» и меня всё же хватило на большее. Я слышал о желании владельца наполнить журнал подростковой литературой. Не представляю, как это удастся сделать без необходимых средств, но всё-таки желаю успеха.

М. С. Как Вы думаете, вернётся ли русская литература к традиционной для себя миссии духовного поиска, нравственного подвижничества, а русские писатели — к необходимости быть «инженерами человеческих душ»? А главное — нужно ли это? И если нужно — то кому? А если вернётся, то есть ли уже симптомы, какие-то признаки этого движения?

М. Л. Русская литература никогда и не прекращала этой своей миссии. Да, в ней временно возобладали, как я уже говорил, противоестественные для неё тенденции. Но ведь есть и не поддавшиеся, не продавшиеся писатели! Их не так уж много, их, как всегда, единицы. Не нужно искать их среди воинствующего андеграунда или между так называемыми патриотами, чаще всего, просто малокультурными мракобесами. Но вот они-то, эти единицы, и продолжают миссию русской литературы. Я, например, знаю одного очень крупного прозаика. В советское время он принципиально не печатался — не хотел, так сказать, сотрудничать с режимом. Не то чтобы как-то «диссидентствовал», а просто жил своей особой жизнью, имевшей мало общего с реальностью строителей коммунизма. Только такой жизнью, полагаю, и должен жить настоящий художник. Так вот. Когда Союз развалился, одних мерзавцев у власти сменили другие. И лизоблюды, подъедалы от искусства тоже сменились. Одни перегрызли других. Что же сделал наш писатель? Продолжил жить своей параллельной жизнью — до лучших времён. И знаете, даже если эти «лучшие времена» настанут через двадцать, сто, пятьсот лет, только у таких писателей и будет шанс «воскреснуть» тогда в своём тексте, ибо это именно их рукописи не горят.

Неужели новые герои?

Уже в гостинице, пакуя к отъезду сумки, я не могла отделаться от мысли, что нынешние московские встречи объединены для меня какой-то важной темой. Не зря дома, накануне, я ввязалась в Интернете в споры, инициированные Экспериментальным творческим центром. Не зря ломала копья с его красноярскими активистами.

Предчувствия меня не обманывают… атмосфера заметно электризуется. И растущий магнетизм социального пространства всё сильнее притягивает нас друг к другу. Нас. То есть — средний класс. Пусть — в довольно-таки нетривиальной его модификации. Но всё же.

Жизнь без героев? Вспоминаю встревоженный голос Владимира Алейникова, несколько раз звонившего мне в аэропорт, — договориться о встрече. Встретиться не удалось: здоровье поэта подорвано годами мытарств и отчаяний; накануне был трудный день — и Владимир Дмитриевич от волнения всё-таки слёг. Спустя несколько суток — он уже писал мне из Коктебеля. Великолепные в своей классической ясности стихи — не итожащие судьбу, отнюдь! Насыщенные тем самым предгрозовым электричеством, которое побуждает нас пробовать на прочность и понемногу трансформировать мир вокруг себя. Вспоминаю Наташу Слюсареву, её хорошую улыбку, её квартиру, наполненную рукотворными чудесами (художница, переводчица и писатель — она причастна творчеству далеко не косвенно и, кажется, ко всем его мыслимым метаморфозам), изысканный ужин, который она приготовила для нас с Мишей… а мы задержались с визитом чуть ли не на шесть часов! Не по своей вине, конечно, но до сих пор неловко, что она так долго нас ждала. При этом — с её стороны — ни тени раздражения или упрёка. Только радость и готовность к общению.

А те, кто моложе? Вспоминаю Алёшу Караковского, Серёжу Арутюнова, Максима Лаврентьева, Машу Полянскую… наконец, неутомимого подвижника, который иногда представляется мне прямо Зевсом каким-то Олимпийским, Женю Степанова. Это — новые люди! Много и толком знающие, внутренне свободные, бесстрашные, целеустремлённые… словно специально вызванные к активности вот этой предгрозовой метафизикой, которая явно и неявно питает их своей энергией. Очень разные. Трезвые (иногда — до мрачного сарказма). Ироничные (иногда — до откровенного «стёба»). Без эгоцентрических предрассудков (что, пожалуй, самое главное). Но и без наивных упований на всесилие жизненного самотёка. Умеющие делать дело. И то, которое «бизнес». И то, которое — «благо».

При этом — очень живые, очень сложные… Очень люди.

Становится легче дышать при мысли, что они есть.

Нас не так мало, как может показаться среднестатистическому телезрителю или обозревателю блогосферы. И, в общем, ничего, что между нами чаще всего — сотни и тысячи километров физического пространства.

Мы найдём друг друга. Мы возьмёмся за руки. И тогда.

21 апреля — 8 мая 2011 г.

Москва-Красноярск

Дмитрий Косяков

[9]

Традиционное и актуальное как опознавательный код

Очень часто приходится слышать, что люди делятся по принадлежности к той или иной культурной традиции. Считается, что тот, чьему сердцу милы звуки балалайки, никогда не сможет понять того, кто предпочитает волынку или тамбурин. Конечно же, дело не в одних только музыкальных инструментах, к ним прилагается определённый костюм, конкретная литературная традиция, язык, стиль танца и т. д.

В этой связи самым страшным преступлением считается смешение культурных кодов. Например, шотландец в традиционном костюме, отплясывающий африканский народный танец, будет считаться осквернителем как шотландской, так и африканской культуры.

По сути эти воззрения являются отголосками цивилизационной теории. По культурным кодам человек определяет свою и чужую национальную идентичность, обретает спасительное чувство принадлежности к роду, воспринимающееся как суррогат бессмертия. Выказать неуважение к национальной культуре значит посягнуть на расторжение связи с предками, что для архаического сознания — табу.

Но, помимо традиционных видов творчества, существуют новые художественные направления, равно воспринятые населением разных стран. Их приверженцы так же ощущают единство с теми, кто разделяет их художественные вкусы, и зачастую с трудом находят общий язык с поклонниками других течений. Так, в своё время очень актуальным было деление молодёжи на «попсовиков» и «рокеров», доходившее порой до рукоприкладства. Академисты не так давно ещё презирали джазменов, джазмены свысока относились к блюзменам, блюзмены воротили нос от рок-н-рольщиков и т. д. Подобные вещи происходили и с живописью, и с кинематографом.

В чём же секрет? Дело тут не только в фанатичной преданности кумирам. Дело в том, что каждое новое направление в искусстве возникает в каких-то конкретных исторических обстоятельствах, питается определённой средой. Связь с этой средой интуитивно и ощущают люди посредством художественных произведений.

Например, на момент возникновения джаза и блюза — эта музыка являлась музыкой низов, передавала ощущения рядового рабочего, а высшие слои общества слушали исключительно академическую музыку. Таким образом, выбирая свой музыкальный стиль, рядовой меломан выбирал и ту социальную группу, с которой он себя ассоциировал. Со временем джаз сделался респектабельным стилем, «музыкой толстых», на чаянья молодёжи отозвался рок-н-ролл, который также постепенно растерял свой бунтарский дух и сделался доходным бизнесом. При этом с внешней стороны рок никак не изменился — он сохранил и резкость звучания, и агрессивность поведения артистов на сцене, и эпатаж. Но теперь все эти художественные средства служат совершенно противоположной цели: они не поддерживают нонконформизм и бунтарство молодёжи, не призывают к реальным переменам, а подменяют их. Человек, живущий в невыносимых условиях страха, неуверенности и давления, копит в себе агрессию, чтобы выплеснуть её в крике и толкотне во время концерта, а потом снова превращается в забитого и послушного обывателя и снова копит зависть, злобу и страх. В наше время быть приверженцем классического рока значит быть конформистом. Музыкой протеста стали ска и хардкор. Тем не менее, молодые люди при знакомстве первым делом всё ещё спрашивают друг у друга о музыкальных пристрастиях. Музыкальный вкус может многое объяснить в человеке: его литературные предпочтения, его гражданскую позицию, его жизненные цели, отношение к религии, к любви.

Так, любители хэви-метала склонны к потребительству и консерватизму; любители классики любят читать (нередко классику); поклонники БГ читают Пелевина, уважают творчество Сальвадора Дали; приверженцы панка настроены критически к государственному строю, не принимают полицейское насилие и культ потребления; фанаты психоделической музыки склонны к пацифизму; любители попсы внушаемы и несчастны в любви; любители хардкора воздерживаются от мясной пищи.

Конечно, на каждое правило найдутся и исключения. Ведь цепочка получается действительно довольно сложной: представители определённых социальных слоёв творят искусство, отражая в нём свой жизненный опыт, аудитория интуитивно вычитывает этот опыт и примеряет его на себя. В случае соответствия зритель (слушатель) читатель ощущает художественную правду произведения, получает удовольствие и проникается доверием к произведению, автору, художественному направлению. В дальнейшем он будет искать людей с похожим художественным вкусом, подозревая схожесть жизненного опыта и взгляда на вещи.

Таким образом, искусство может лишь служить намёком на социальное положение, жизненный опыт, взгляды и ценности человека, которые и являются подлинной причиной единства или разобщённости людей.

Ульяна Лазаревская

Тайны острова Лапута

«Формализм — порочен», — утверждаю я. И готова усилить ноту: нет в искусстве ничего более порочного, нежели формализм. Всякое выпячивание формы, «выжимание» смысла из пустоты посредством педалирования формы есть разложение искусства, гниль, смерть, пагуба. Даже самые рьяные реформаторы стиха опытом жизни возвращались к классически ясной структуре текста. А если не возвращались, то, плохи становились их дела. Примеров — тьмы и тьмы. И не буду я тыкать пальцем в самые близкие по времени и самые узнаваемые… Ибо в неразрывном единстве содержания и формы «рулит» (как любит изъясняться нынешний постпубертат) именно и всегда Содержание (да! С большой буквы!). Кажется, аксиома. Ан — нет.

Вот молодой критик, Борис Кутенков, настойчиво продвигаемый почему-то многоуважаемым «ДиН»-ом, из номера в номера обливает презрением «почвенников» и «традиционалистов». Финальная фраза его последней статьи обличает в авторе… дикаря-фанатика? Несчастное дитя цивилизации, перепичканное нитратами? Вдумайтесь только: «Литературный мир строится по литературным законам, и попытки выстроить его по каким-то другим законам — патриотизма, православия — заранее обречены». Видимо, «литературный мир» Кутенкова вроде Свифтовского острова Лапута нечувствительно витает над землёй, вдыхая и выдыхая исключительно Бродского и Поплавского… И можно ли упрекать такого «небожителя» в том, что ему не ведомо, как, например, кладётся изба? Но вот уличить другого художника в «развесистой клюкве» молодой лапутянин готов в любую минуту. Это вперёд, это да!

пишет Владимир Подлузский. «Какое общежитие имеется в виду, и как можно «улечься венцами»? — недоумевает Кутенков. Так и хочется посоветовать молодому критику поучаствовать в строительстве русской пятистенки, чтоб он своими глазами узрел, что такое «венцы» и как они укладываются.

Впрочем, патриотизм, православие и прочая ерунда, с точки зрения эстета Кутенкова, — не предмет поэзии. Этими глупостями занимаются только провинциалы. Ну, что с них взять?! Слава Богу, есть у нас Кутенков, без него мы никогда бы не узнали, что в бедствиях нашей литературы всему виной — провинциализм, традиция и смысл как таковой (смысл подобные нашему лапутянину деятели ещё — с презрением! — именуют «пафос»). Видимо, этому и научили юношу в Литературном институте (замечу — имени Алексея Масимыча Горького!!!), где он только что с отличием защитил выпускную работу.

Честно говоря, очень хочется осведомиться у главного редактора журнала «День и ночь», госпожи Саввиных, чем обусловлено пристрастие «ДиН» к лапутянским опусам? Это что — конъюнктура у вас теперь такая? Ай-яй-яй… а мы-то думали!

Александр Торопцев

[16]

Человек, который владеет своим

О книге Ивана Переверзина

[17]

Выпуск подготовила Марина Переяслова

Владимир Спектор

[20]

Время предпоследних новостей

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Гурам Петриашвили

[21]

Сказки маленького города

Бахытжан Канапьянов

[23]

Словарь столетий

 

III

Принято считать, что необходимость создания Словаря Махмуда аль-Кашгари вызвана в первую очередь тем, чтобы всесторонне ознакомить представителей арабского мира, проповедующих на уровне государственного статуса Ислам, с образцами местных тюркских культурных, бытовых и социальных наречий, элементами фольклора, язычества, ритуалов и обычаев.

Но это, на мой взгляд, только внешняя, видимая сторона многовековой судьбы Словаря Махмуда аль-Кашгари. Словарь знакомил и роднил по тюркскому диалекту многих обитателей Восточного Туркестана, Центральной Азии, Ирана, Кавказа, Поволжья, Приуралья, жителей берегов Сырдарьи и Амударьи, Или и Иртыша, Крыма и Восточной Европы. Он стал своеобразной предтечей «Кодекса Куманикус», который был создан в XII веке в Крыму, а может быть, в Генуе или в Венеции.

По утверждению академика Марата Карибаевича Барманкулова, X–XII века — тюркский Ренессанс. Арабский халифат был свергнут. Их язык перестал быть обязательным, государственным. Возникли благоприятные условия для возвращения и развития тюркского литературного языка. Большинство литературных памятников вновь стало создаваться на общетюркском языке. На родном, тюркском языке, были созданы «Благодатное знание», «Подарок истины», «Словарь тюркских наречий». Караханидское государство стало центром развития тюркоязычной культуры.

Оно возникло в середине X века на территории Семиречья и части Восточного Туркестана — Кашгарии. Родоначальником династии Караханидов стал Сатука Богра-хан (915–955 годы). Постепенно территория Караханидов стала расширяться, вбирая в себя остальные районы Восточного Туркестана, долины рек Чу, Таласа, Сырдарьи, значительную часть Мавераннахра.

В Караханидское государство вошли канглы, карлуки, чигили, ягма. Столицей стал город Кашгар, затем Баласагун, позже Узген.

Вместе с Караханидским государством стала возникать в XI столетии на западе Кипчакская империя. Она охватила огузские земли в бассейне среднего и нижнего течения Сырдарьи, приаральские и прикаспийские степи, Хорезм. Уже в середине XI века Кипчакская империя простиралась от Иртыша до Волги и далее до Днепра и Дуная.

В Таразе возводятся величественные архитектурные сооружения тюрков. До сих пор сохранились Айша-Биби, мавзолей Бабаша-хатун, купола Аяккамыра и Алаша-хана, мавзолей Караханидов.

Среди тюркоязычных учёных выделяются Махмуд Кашгари, Юсуф Баласагуни, Ахмед Югнаки, Ахмет Яссави.

«В 1072–74 годах Махмуд аль-Кашгари составил «Словарь тюркских наречий». Это было глубоко научное издание. И в то же время нечто вроде учебника и альманаха. В труде представлены основные жанры тюркоязычного фольклора. В том числе о походе Александра Македонского в область тюрков-чигилей.

Будучи представителем караханидской знати, а может, и прямым представителем династии, Махмуд аль-Кашгари посетил почти все регионы проживания тюрков. В Багдаде у него созрел замысел труда, который бы объяснил всем менталитет тюркских народов, его обычаи, мировоззрение. Важно было собрать и обобщить обширный историко-культурный и лингвистический материал, показать особенности мировосприятия тюрков, впитавших в себя предшествующее многовековое наследие предков».

Я бы добавил, что объяснить не только другим, но и себе самим, тюркам, о своём благородстве и величии.

Махмуд аль-Кашгари не только возвеличивает своих соплеменников, он обличает их пороки и недостатки.

И ныне не потерял актуальности его пассаж по поводу стяжательства и накопительства: «Вещи и имущество человека — его враги… Скопив богатство, считай, что это низвергся поток воды — словно волна, катит он своего обладателя вниз. Все мужи испортились из-за вещей. Увидев богатство, они кидаются на него, словно гриф на добычу… Они держат приобретённое, плача от скупости, они копят и копят золото. Из-за вещей, не памятуя о боге, сыновей своих и родственников они и в самом деле готовы задушить».

Читая и перечитывая страницы Словаря, словно бы погружаешься в невидимые, но осязаемые волны поэтической Вселенной, извлекая вместе с прибрежной пеной бытия крупицы «вещества поэзии» тюрков:

Красное с жёлтым, словно подруги, Не разнять их вовек. Зелёное с алым, держась друг за друга, Твердят: «Так живи, человек!»

Как переводчик казахского фольклора, замечу, что в своё время, работая над переводом лироэпической поэмы «Кыз-Жибек», я не раз и не два обнаруживал эти поэтические словосочетания: «красное с жёлтым», «зелёное с алым», «белое с золотым». К примеру:

— Ткут белый с золотом узор, И, как недотканный ковёр, Так продолжается, Жибек, Весь наш с тобою разговор. — На узор узор взамен Я сплетаю, Тулеген, Мне рисунок подсказали Родичи семи колен.

Если проецировать время сотворения казахским народом фольклора «Кыз-Жибек» (XVII век) на более раннее время создания Словаря Махмуда аль-Кашгари (XI век), то можно смело утверждать, что многие казахские пословицы, поговорки, прибаутки, поэтические фрагменты тюркского фольклора стали известны не только арабоязычному миру, но ещё задолго до времени рождения Словаря были близки и понятны многим разрозненным племенам единого тюркского эля.

Именно эти элементы крылатых слов и народной поэзии тюрков стали основой при создании в будущем героического эпоса и лироэпических фольклорных произведений — «Кобланды-батыр», «Камбар-батыр», «Ер-Таргын», «Алпамыс-батыр», а также стихов и баллад Казтугана, Доспамбета, Асан Кайгы. Об этом широко и подробно исследуется в книгах Мухтара Магауина «Кобыз и копьё», «Алдаспан», «Поэты Казахстана» и в книге Немата Келимбетова «Древние литературные памятники», где автор непосредственно ссылается на влияние Словаря Махмуда аль-Кашгари при возникновении фольклорных произведений.

На примере многовековой истории Восточного Туркестана можно также утверждать, что книгопечатание ксилографическим способом (и древнекитайское, и древнеиндийское, и древнетюркское) берёт своё начало в VII веке в Туркестане. «Находка тангутских ксилографов в Харо-Хото говорит о высоком уровне развития книгопечатания в XI–XII веках в государстве Западное Ся.

Начало книгопечатания в Тибете относят к X–XI векам. Несомненно, оно было заимствовано из Восточного Туркестана.

Итак, начало книгопечатания в Восточном Туркестане относят к середине VII века. Все остальные регионы: Тибет, Китай, Тангут, Монголия освоили ксилографическое книгопечатание на несколько веков позже.

Время появления древнетюркских ксилографических памятников относят к VII–VIII векам. Верхняя граница колеблется в пределах XI–XV веков.

Можно с полным правом утверждать, что Восточный Туркестан первым в мире освоил книгопечатание ксилографическим способом с середины VII века. Это были буддийские тексты. С того же времени начали появляться и первые ксилографические древнетюркские издания. Тюркское книгоиздание способом ксилографии продолжалось не менее девяти веков непрерывно.

Ксилографические тексты на тюркском языке зафиксированы как на руническом, так и на курсивном письме».

Время создания Словаря (XI век), его многовековая судьба, вбирающая в себя почти тысячелетие, выводят на определённые исторические параллели — и во времени, и в пространстве, которое пусть в изменённом виде, но всё же присутствует названиями географических местностей на древней тюркской карте Махмуда аль-Кашгари.

Как известно из истории Караханидов, Махмуд аль-Кашгари лично сам четырежды редактировал «Диван Лугат ат-Турк», прежде чем подарить его высокому духовному авторитету, правившему в Багдаде в 1075–1095 годах, аббасидскому халифу аль-Муктади.

Махмуд ибн ал-Хусайн ибн Мухаммад ал-Кашгари

Спустя два века, в 1266 году, переписчик Мухаммад ибн Аби Бакр ибн Аби-л-Фатх ас-Сави сделал копию с оригинала, а позднее — ад-Димашки, только неизвестно — копию с копии, или также с оригинала.

Обычно о том, что была неоднократная редактура или была произведена копия, свидетельствуют колофоны-приписки к рукописи: кем и когда была совершена переписка копии с рукописи или же редактура. Но суть не в этом, наверняка были ещё копии, да и не одна. Ещё в середине первого тысячелетия обитатели Восточного Туркестана имели тюркскую письменность «с непривычными для Китая поперечными строками и на непривычном для Китая материале — пергамине, выделанной коже». Позднее тюрки писали и на пальмовых листьях (индийское письмо), и на шёлке, а в канун создания Словаря в Восточном Туркестане уже вовсю практиковалась бумага.

Великий Шёлковый путь и в канун своего заката был транспортной артерией не только всевозможных товаров с Востока на Запад и наоборот. Этот путь, который веками пролегал через Баласагун и Кашгар, был и путём духовного взаимообмена. Местами сосредоточения местного люда и торговцев-караванщиков, разумеется, являлись караван-сараи, религиозные центры в облике мечетей, церквей, костёлов, синагог, буддийских храмов и монастырей, где сооружались ступы и святилища, а также, несомненно, многолюдные восточные базары и европейские рынки. Продавалось и обменивалось всё — от пряностей до рабынь и рабов, от шёлка и мануфактуры до печатных и рукописных книг и религиозных текстов.

«Тюрки основывали свои чисто светские своды правил, энциклопедии поведения на знании всей философии, науки, религии мира — от Аристотеля и Платона до Конфуция, Иисуса и Магомета. Но шли они от своих легенд и представлений, излагали их на тюркском языке и на тюркском алфавите, как руническом, так и курсивном.

Древнетюркский вклад в философию жизни каждого и в представления об общем государственном строительстве — это блестящий ряд сочинений, идущий от Орхоно-енисейских поэм VIII века, «Ырк битига» — «Книги сентенций» X века, от «Книги Коркута», вобравшей в себя легенды VII–XIII веков Ахмада Югнаки, энциклопедии «Словарь тюркских наречий» — «Диван Лугат ат-Турк» XI века Махмуда Кашгари, «Кодекса Куманикуса» XII–XIII веков.

Эти сочинения запечатлены как тюркским письмом — руническим и курсивным, так и письмом индийским, манихейским, китайским, арабским и латинским. В них нашли отражение светские представления прототюркских государств Элама и Хараппы, таких религиозных деятелей, как Заратуштра, Будда, Мани, Тенгри и Умай, Иисуса, Магомета, Яссави, античная философия Аристотеля и Платона, Конфуция, аль-Фараби, достижения персов и арабов, тема любви как всеобщего правила поведения Низами. И в то же время в них преобладали реалии тюркской жизни, их взгляды на жизнь и мироздание, основанные на добре, гуманности, деловой активности, росте благосостояния, возможности сосуществования разных противоположностей — хозяев и рабов, друзей и врагов, тюрков и не тюрков, зелёного и пурпурного, алого и жёлтого».

И среди этой духовной пищи в корджунах каравана были и аналогичные Словари, столь необходимые в дни многомесячного путешествия по просторам обитания многочисленных тюркских племён.

Махмуд аль-Кашгари в «Диване Лугат ат-Турк» не только перечисляет состав тюркских племён, вошедших в Караханидское государство. Он, словно бы комментируя созданную им карту, сообщает: «Первое из племён около Византии — печенеги, кипчаки, огузы, йемеки, башгирты, басмилы, кей, йабаку, татары, кыргызы, а они около Сина. Все эти племена от пределов Византии простираются на Восток. Затем чигили, тухси, ягма, играки, джаруки, чумулы, уйгуры, тангуты, хитай, а это Син, тавгач, а это Масин. Эти племена расположены между югом и севером».

Кипчакская империя, вбирая многие из этих племён, расстилалась к северо-западу от Восточного Туркестана.

О том домонгольском периоде воистину родственно-братских отношений Степи и Поля, о смешанных браках достойных представителей тюрков и русичей не раз писали в своих трудах Лев Гумилёв и Олжас Сулейменов.

То, что было, мягко говоря, не понято, не принято и не признано советскими учёными-исследователями «Слова о полку Игореве», являлось для моего учителя Олжаса Омаровича Сулейменова естественным в силу незаурядного ума и большого таланта учёного и поэта.

Время создания «Дивана Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари — было и временем событий и действий, запечатлённых в «Слове о полку Игореве». Это было временем заката Хазарского каганата и расцвета Кипчакской империи, временем проникновения на обширные просторы Степи и Поля христианства, мусульманства, иудаизма, буддизма.

Ещё было далеко до прихода Чингисхана, возникновения Золотой Орды, а затем Крымского, Казанского, Сибирского, Астраханского, Казахского ханств, а затем родной по языку и фольклору, родной нам, казахам, до последнего позвонка Орды Ногайской. Но уже в это уникальное время жили и действовали городища Чуфут-Кале и Мангуп, в которых обитали караимы и крымчаки, их всех вместе с половцами-куманами-кипчаками, печенегами, берендеями, торкинами, гагаузами, огузами, татарами, мангытами, канглами, уйсунями, уйгурами, жалаирами, адаями, черкешами, киятами, конратами, дулатами, мадьярами, шымырами, албанами, найманами, уаками и многими, многими другими родами и племенами Степи, Поля, Черноморского побережья, Северного и Южного, Каспия, Кавказа, Кашгара, Баласагуна, Туркестана, Алтая, Тарбагатая, Иртыша и Забайкалья, Западного и Северного Китая, Центральной Монголии объединял и зачастую сплачивал великий тюркский язык.

Естественно, что тюркизмы этой эпохи, видимые и невидимые, произрастали добрыми семенами во многих диалектах, а зачастую являлись и корнеобразующей основой.

«Слово» — уникальный памятник, в котором сохраняются многие тюркские лексемы в их самых первых значениях.

Невидимый тюркизм — одно из главных доказательств подлинной древности «Слова о полку Игореве», в основе языка которого лежит южнорусский диалект XII века».

Олжас Сулейменов убеждён, что автор «Слова о полку Игореве» знал один из тюркских языков и разбирался в наречиях. Олжас Сулейменов утверждает, что автор «не стенографирует речи персонажей, но достаточно точно стилизует их: бусоврамне у него говорят на западно-кипчакском звонком диалекте. Гзак окает, как среднеазиатский тюрок: «ходын» вместо «хадын», «когань» вместо «каган».

Половецкая конфедерация племён не была моноязыкой, как, например, казахская после XVI–XVII веков. Языки половцев ещё не утратили племенной специфики, и поэтому мы вправе ожидать в тюркских элементах «Слова» диалектное разнообразие.

«Ордынский» язык XV–XVI веков был уже однообразнее. И даже если переписывавший текст «Слова» знал его обиходно, то не все авторские тюркизмы «Слова» были доступны его пониманию».

То, что с присущей ему интонацией, въедливо и с сарказмом «впечатывал» в свой труд «Аз и Я» Олжас Сулейменов, то, о чём с чувством собственного достоинства доказывал «невегласам учёным», а именно присутствие на молекулярном уровне «видимых» и «невидимых» тюркизмов в «Слове о полку Игореве», необходимо признать, что эти самые тюркские слова и наречия посредством пословиц и поговорок, а также иных словосочетаний уже «работали» на академическом уровне в «Диване Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари, присутствовали со времён событий, описываемых в «Слове», и ранее, а следовательно, смею утверждать, что автор «Слова» не только знал один из тюркских диалектов, но и сам был носителем этого языка. Так же, как представители многих племён и народностей Поля и Степи, перечисленных мной выше, которые единой корневой системой тюркских наречий являлись своеобразными соавторами Словаря Махмуда аль-Кашгари, соавторами в силу того, что с самого рождения были носителями великого и неумирающего тюркского Слова.

Необходимо отметить, что известный казахский тюрколог Абжан Курышжанов, являясь автором многих научных трудов по Орхоно-енисейскому руническому письму, Старокипчакским литературным памятникам, а также «Кодексу Кумани-кусу», ещё в 1970 году опубликовал монографию «Исследование по лексике старокипчакского письменного памятника XIII века «Тюркско-арабского словаря».

А если проецировать от времени создания Словаря Махмуда аль-Кашгари в глубь веков, то луч поиска падёт на стелы VII–VIII веков орхонских надписей, освещая письменность «вечных камней», которая вбирает в себя именно тюркскую основу.

Судьба Словаря Махмуда аль-Кашгари менее драматична, чем многовековая история «Слова о полку Игореве». Ровесники по времени создания и действию, эти два великих памятника пришли к нам сквозь громаду лет не в оригинале, а в списках, и в том, и в другом случае присутствует базар — Астраханский и Стамбульский. О том, как один из списков «Слова о полку Игореве» вместе с целым возом старых бумаг и хлама увёз с Астраханского базара некий «таинственный казах», подробно описывает Олжас Сулейменов в книге «Аз и Я». А копия рукописи Словаря Махмуда аль-Кашгари, как пишет в своём предисловии З-А. М. Ауэзова, в начале XX века принадлежала человеку по имени Назиф Паша, проживавшему в Вани Огуллари в Турции, он передал её в дар своей родственнице как ценную вещь. Приблизительно в 1915–1917 годах копия рукописи была выставлена на продажу на книжном рынке Стамбула и приобретена известным библиофилом Али Эмири. Позднее (вместе со всей коллекцией Али Эмири) она попала в библиотеку Миллет Генель в Стамбуле, расположенную в районе Фитих. Здесь она и хранится по сей день.

Необходимо отметить, что многие древние рукописи и издания аналогичным путём приходят к своему бессмертию. Достаточно вспомнить великого караима Авраама Самуиловича Фирковича (1787–1874 гг.). Являясь носителем тюркского языка, как и его древний народ — караим, он специально неоднократно совершал поездки в XIX веке в города Ближнего Востока, Крыма и на Кавказ, приобретая (в основном на базарах) и записывая древнееврейские тексты и эпитафии. Последние годы жизни «Великий караим» Фиркович безвыездно жил в Чуфут-Кале, где и был похоронен в караимском некрополе на верховьях Иософатовой долины, а его коллекция, насчитывающая 15000 позиций древнееврейских, караимских, крымчакских, самаритянских, арабо-тюркских рукописей и фрагментов, хранится в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге.

Даже этот краткий анализ показывает, что списки самого Словаря Махмуда аль-Кашгари, а также его аналогов во все последующие века верно служили познанию, культурно-политическому взаимообмену между народами и племенами Великого Турана, Арабского халифата, Кипчакской империи, а затем империи Чингисхана, государств Степи и Поля, стран Восточной Европы и Египта. Достаточно сказать, что династия мамлюков — Ку-туза, Бейбарса, Калауна, ан Насира, господствовавшая в Мысыре (Египет) не один век, наряду с исторически родным тюркско-кипчакским языком вобрала в себя и государственный язык Корана— арабский. Великий путешественник Ибн Баттута в корджунах своего каравана вёз не только свои дневники и записи. Ему помогали совершать путешествия и словари, подобные «Дивану Лугат ат-Турк» Махмуда аль-Кашгари.

Трагедия Отрарской библиотеки XIII века спустя столетия горечью сопрягается с трагедией мировых культурных ценностей Багдада и Ирака века двадцать первого. И всё это ложится общей виной на наши плечи, ибо мы все равнодушно созерцаем телекартины этой несправедливой войны, созерцаем, несмотря на то, что наши великие предки, передавая своё сокровенное наследие, свои Словари между прошлым и грядущим, всегда свято верили звёздам будущего, на ландшафтах которого должны раскрыться все цвета и все оттенки «зелёного и пурпурного, алого и жёлтого, белого и золотого» мира бессмертного Словаря— «Дивана Лугат ат-Турк» Махмуда ибн аль-Хусайна ибн-Мухаммед аль-Кашгари.

Георгий Свиридов

[31]

Комсомольский батальон

Михаил Бондарев

[32]

На крыльце календарной зимы

Виктор Балдоржиев

[33]

Русский мир бурят-монгола

Иван Нечипорук

[35]

Предчувствие

Сергей Есин

[36]

Страницы дневника

[37]

 2009 г.

21 марта, суббота

[…] Где-то в четверг позвонил Саша Колесников, он в этом году в балетном жюри театрального конкурса «Золотая маска» — не пойду ли я с ним в Большой на «Сильфиду». Другой возможности попасть в Большой при современных ценах у меня нет: конечно, пойду. Тем более, знаю, что места будут самые лучшие. Правда, и Витя сегодня учится.

Кроме «Сильфиды» в программе оказался ещё и одноактный балет «Учитель» по либретто Ионеско. Москва, с её «передовыми» тенденциями провинциалов, становится основным центром абсурдизма, как ей сегодня и положено. Впрочем, спектакль в принципе мне понравился. Не запомнилась музыка, но само действие, сложенное из игры трёх актёров, стоит перед глазами. Сюжет прост: пианистка, учитель и ученица. Сюжет для балета традиционен: балетный урок. Неожиданно: учитель душит ученицу, а за занавесом его уже ожидает следующая. Здесь Ильза Лиепа, Николай Цискаридзе и Нина Капцова. Но разве человечество усваивает хоть какие-либо уроки? В этом и состоит прогресс общественной мысли. Лучше всего в этом небольшом балете работает Лиепа, что-то инфернальное в её походке, в каждом её движении. Но и Цискаридзе, обычно держащий лишь внешнюю форму, здесь лучше, чем обычно. Эта роль даёт очень много возможностей, которые артистом всё же до конца не реализованы. Как, интересно, делает это танцующий в очередь с Цискаридзе Сергей Филин?

«Сильфида», старый, несколько раз виденный балет, хореографию которого подправил и как-то усовершенствовал датский балетмейстер и танцовщик Йохан Коббор Коборг, меня очаровала. Никто по отдельности, но, как всегда прекрасен и даже величественен был кордебалет, чист по рисунку Вячеслав Лопатин, танцевавший Джеймса, но не Нуриев, мила Наталья Осипова. Но у Осиповой было несколько больших жете — и я вспомнил пробежку Улановой через всю сцену в «Ромео».

Когда шёл от метро, то обратил внимание, что, видимо, в связи с кризисом, почти целиком приостановлена работа над реставрацией Большого театра. Он должен был открыться сначала в восьмом году, потом в девятом, потом в десятом, теперь срок отодвинут до тринадцатого. Все думают, что это только здание, но это больше — это культура. Можно себе представить гибель тех в опере и балете, которых никуда за рубеж не позовут, и расползание тех, кто будет зван, молекулярное расползание русского балета по миру.

22 марта, воскресенье

[…] Вечером по телевизору отечественные звёзды шоу-бизнеса жаловались на свою сложную жизнь во время кризиса. Правда, оказалось, что у одной звезды ресторанчик, у другой ателье по подбору нянь и горничных, а у третей — химическая чистка. Но вот, как я уже писал, даже звёздам первой величины ассоциация теле- и кинопродюсеров рекомендовала платить только по 82 тысячи рублей за съёмочный день, и знаменитый и обаятельнейший Пореченков уже считает такие крохи в оплате для себя оскорбительными.

В Первоуральске несколько молодых людей погибли на дискотеке. Перед её открытием администрация объявила, что первые полчаса будут впускать бесплатно. Цена — 150 рублей. Здесь и страсть к халяве, и редкая жестокость. Несколько девочек в начале этого «благотворительного» пуска упало, остальные прошли по ним — «я танцевать хочу!»

23 марта, понедельник

[…] Уже дома взглянул на сегодняшний номер «РГ». Разговоры о кризисе, призывы приобретать другую специальность, обещание государства в лице её первых лиц выполнить все социальные обязательства, призыв к ректорам переводить платных студентов на бюджет. Вот этого государевы люди и боятся больше всего — как бы студенты не вышли на улицу. Все мои мысли по этому поводу накладываются на чудовищные факты, которые приводит в своей книге Дэвид Хоффман, а это просто сага о разграблении общего государства и хищном возникновении богатств. В связи с этим, основная, конечно, проблема — это деньги, так как все они фактически розданы по государевым людям, т. е. по чиновникам и олигархам. Власти вдруг стали обращать внимание и на то, на что раньше милостиво закрывали глаза. Последняя полоса газеты занята подборкой материалов о том, что зарубежные звёзды, зарабатывая на русской нерасчётливой щедрости во время корпоративных и домашних вечеринок огромные деньги, не платят в нашей стране с этих гонораров никаких налогов. Приводятся довольно жёсткие порядки, принятые в Англии. Ах, ах, мы об этом раньше не знали!

[…] И ещё литературная новость, взятая опять из газеты:

«В Центре Мейерхольда в Москве прошла презентация новой литературной премии».

Премия называется Нос (новая словесность). От места к участникам и гостям: президентом премии стал господин Николай Сванидзе — «известный критик и телеведущий». Победитель получит 700 тысяч рублей. На фотографиях, кроме Сванидзе, ещё и Евгений Миронов и Михаил Швыдкой. Первым лауреатом этой премии никогда не станет писатель гоголевской реалистической школы.

В институте меня ждал ещё и автореферат на соискание степени кандидата филологических наук. У нас, конечно, бывали случаи, когда аспирантом становилась студентка, мать которой заведовала кафедрой, куда аспирант и был прикреплён, но здесь первый случай комплексного и полного династического сращивания семьи и науки. Алексей Юрьевич Минералов выполнил работу на кафедре, которой заведует его отец Юрий Иванович Минералов. Руководителем нового учёного становится доктор наук, работающий в качестве почасовика на кафедре у отца. По совместительству руководитель является также проректором по науке. Защищаться этот аспирант будет в учёном совете, членами которого будут и научный руководитель, и отец, и мать.

25 марта, среда

[…] сегодня, кроме защиты дипломных работ, ещё и вручение премий имени Горького. Этой церемонии почему-то все придают особое значение — с одной стороны имя Горького, чуть ли не ставшего в перестройку фигурой «нон грата», с другой — всё это будет проходить в Центре русского языка, которым руководит Л. А. Путина. Священный трепет власти.

[…] На Воздвиженку, где должно было проходить вручение, ехали в машине вместе с БНТ и болгарином Анчевым. БНТ как-то тесно и нерасторжимо сжился с болгарами. На вручении присутствовал Бисер Киров, как всегда, в своей знаменитой кожаной шляпе. Потом, уже во время вручения, он пел «Алёшу» на слова К. Ваншенкина, который получил премию по разделу «поэзия».

[…] То, что в Центре русского языка на каждом шагу стояло по молодому человеку с гвардейской выправкой, — это понятно. Людмила Александровна Путина принадлежит к категории лиц, охраняемых государством. В силу особого статуса помещение было соответствующее: мрамор, дорогие лифты, миноискатели и индикаторы на металл, потом — замечательный фуршет. Людмила Путина обаятельная женщина. Это мягкий, самостоятельный, как бы растворяющийся в собеседнике женский тип. Меня с ней познакомили, сразу установился лёгкий тон, вспомнили про Барбару Кархофф. Я также вспомнил, что писал о Л. А. в своём романе «Марбург». Роман у меня был в сумке, когда вместе с Л. А. мы вручали премию критику Курбатову, я его ей и подарил. Первый раз в жизни занялся беззастенчивым пиаром. Но очень уж был большой соблазн. В небольшом зале сидел Миша Попов, тоже член жюри. Мне передали, что недавно на городской комиссии Миша что-то не очень доброе сказал о «Твербуле». Сидел и автор «Хурамобада», с которым я недавно был в Ашхабаде.

Теперь полный список лауреатов: В. Орлов за «Камергерский переулок», К. Ваншенкин — поэзия, В. Курбатов — фундаментальная критика, все получили премию по 60 тысяч рублей. Получила премию также Алиса Ганиева — текущая критика. На мгновенье залетевший Н. С. Михалков, который был «почётным председателем жюри», его подпись на дипломах, сказал: «По нынешним временам деньги не большие, но и не малые».

Мне, как председателю жюри, пришлось говорить сразу после Михалкова. Я оперся на его общие рассуждения о читающей стране, о молодой литературе и подобное, что вспомнить не могу. После своей краткой речи Н. С. нагнулся к Л. А. Путиной, поцеловал её, и я расслышал, как сказал: «Передай привет». Сидящие во втором ряду лауреаты расслышали эту реплику более подробно: «Привет Володе».

Я говорил, что жюри с удовольствием бы премировало более молодой состав, но что поделаешь, здесь своеобразный конкурс, и качество письма старшего поколения в основных номинациях оказалось выше. Говорил о мире иллюзий, который для нас порою ценнее, чем жизнь. Сказал также, что так уж повелось, что меня никогда не зовут поруководить конкурсом, чтобы дать мне какое-нибудь задание от группы или тусовки. Моя задача всегда одна: провести конкурс по законам и критериям искусства.

Вёл всю церемонию мой, ещё по Гатчине знакомый, Александр Гордон. До начала церемонии немножко с ним поговорили. […]

27 марта, пятница

Утром от радиостанции «Эхо Москвы» всегда получишь какую-нибудь радость: Пётр Авен, президент Альфа-банка, объявил, что к концу года большинство мелких банков разорятся и исчезнут.

[…] Как всегда, по дороге в метро читал. Буквально потрясли два материала в «РГ». Первый — это интервью с дочерью Мстислава Ростроповича Ольгой. Попутно, читая многие материалы об этом, очевидно, действительно великом музыканте, я постепенно меняю о нём своё мнение. Мне всегда казалось, что в его поведении последних лет очень велика была любовь к власти, как составляющая всего его характера. Но, возможно, это власть, так за последнее время опростившаяся, любила этого музыканта. Но к сути. Сначала лишь милый эпизод, некий золушкин сюжетик. Это о том, как, празднуя по воле королевы свой юбилей в Букингемском дворце, Ростропович пригласил на этот торжественный приём обычного печника, давнего своего знакомого и любимца семьи. Печника с женой привезли из России, предварительно сшив для него фрак, а жене бальное платье. Но вот другой факт, посильнее, и он прямо относится к моему собственному восприятию действительности, по крайней мере, художественной.

РГ. А какое самое серьёзное разочарование он пережил в жизни?

Ростропович. Это было даже не разочарование, а шок. Настал момент, когда он узнал, кто его предал. Папе показали документы, хранившиеся в соответственных архивах. И оказалось, что некоторые люди, которых он считал друзьями, доверял им, принимал их в своём доме, находясь уже в изгнании, предали его, «стучали», писали на него доносы.

Насколько такое мелкое, да и крупное предательство, русская черта, характер русского интеллигента всегда с подлинкой.

Прочитав это, я невольно вспомнил позавчерашнюю сцену на вручении премии, когда вдруг услышал, проходя мимо, как Лёва вдруг рассказывает писателю Варламову то, что я довольно неосмотрительно поведал ему о неком третьем лице. Вчера, уходя с учёного совета, я сказал Лёве о своём негодовании по этому поводу. «Но ты же не сказал мне, что об этом не следует говорить» — «Это было очевидно, зачем сплетничать…»

Второй материал в «РГ» — это огромная статья «Спикер под следствием». Главой тувинского парламента заинтересовалась прокуратура». Безобразия — вполне традиционные для власти, зато, в силу того, что маленькая республика, — творятся с особым провинциальным размахом. Взятки, присвоение госсобственности, кумовство. Назывались и покровители, но местные, и я всё время, по закону справедливости, ожидал, что, наконец-то, скажут хоть полсловечка и о других, московских. В первую очередь я имел в виду «даму в тюрбане». Фамилия пока названа не была, но о «поддержке московских покровителей» было всё же сообщено.

28 марта, суббота

Сегодня в шесть часов уезжаю в Ленинград и Гатчину на фестиваль. […] В поезде встретился с частью своего жюри — Лёва, Женя — и впервые встретился с Тамарой Сёминой, которая выглядит совсем не такой несчастной, как в телерекламе. Крупная, с выразительным лицом и очень неглупая в разговорах женщина. Разговаривали, как всегда, о литературе и кино. За время четырёхчасовой дороги прочёл ещё одну главу из книги Дэвида Хоффмана. Это о выборах 96-го года. Боже мой, как грязна власть и какой потерей внутреннего мира она даётся. Объективно сочувственные портреты, которые Хоффман даёт Гайдару, Чубайсу и нашим олигархам, из которых он особо выделяет Березовского, Смоленского и Гусинского — ужасны. Читая эту книгу, я поражаюсь: даже имея такое документальное свидетельство, как книга Хоффмана, никто не хочет взглянуть на прошлое, чтобы его осудить. Если бы нашему, ещё рассуждающему простому народу, стала известна хотя бы часть, он бы из чувства справедливости разнёс нынешний ареопаг. Такого уровня предательства и коварства не видели и средние века. Всё это ещё усугублялось телевидением, которое придавало правительственному вранью вселенские масштабы. Цитаты опускаю.

29 марта, воскресенье

После завтрака поехал в Гатчинский парк, где Серёжа Павлов устроил в честь фестиваля субботник.

Наверное, это и станет на этот раз самым серьёзным моим воспоминанием о фестивале. Организовано общество — «Любители Гатчинского парка». Два раза в месяц члены общества — это в основном старушки, женщины в возрасте и с детьми, пожилые мужчины — сражаются с подлеском, собирают посуду, пилят и жгут отжившие деревья. Собственно, сами парковые штатные рабочие успевают убрать только территории вокруг Дворца, а парк огромный. Серёжа рассказал, что он регулярно совершает поборы с местных владельцев: то купить пилу, то скинулись на трактор, то надо починить мостик в парке, и здесь уже наваливаются всем капиталистическим миром. В конце субботника кто-нибудь из бизнесменов привозит чай и пирожки. На всю эту работу я посмотрел, поговорил с женщинами. Они жалуются на коммерциализацию фестиваля, всегда здесь билеты на открытие распределялись, а нынче все билеты продаются. Билет на открытие стоит от 200 до 600 рублей. Пофотографировались у большого костра. Деревья нельзя вывозить, большинство из засохших и павших деревьев с жучком.

Новые порядки чувствуются и в ресторане: раньше жюри кормили отдельно, но как и всех. Теперь жюри кормят намного лучше, — на второе все заказывают себе порционное. Но мне это не нравится, отдельно от прессы, отдельно от актёров. Я помню, как в молодости такое техническое неравенство нас, молодых журналистов, работавших на конференциях, раздражало и унижало.

Распорядок дня открытия немного изменился. Теперь нет перерыва между пресс-конференцией и самим открытием. Пришлось и на пресс-конференцию ехать уже одетым к открытию, а я знаю, что журналистов такая пестрота раздражает. Я в дорогом, пошитом Славой Зайцевым, костюме.

Всё прошло благополучно, мне, правда, пришлось сначала рявкнуть и всех усадить по местам, потом всё покатилось. Очень хорошо, кстати, встречают Тамару Сёмину, она была в синем брючном костюме, молода и привлекательна. Образ пенсионерки, которой только что вставили зубы, и она радуется, что, благодаря особой пасте, которая приклеивает протез к десне, может теперь есть яблоко — лишь только актёрский созданный образ. На самом деле Сёмина — ещё молодая, красивая женщина и уверенная в себе кинозвезда. Я охарактеризовал жюри, о каждом сказав несколько слов, даже об отсутствующем Звягинцеве. Дескать, после триумфа за границей все с надеждой ожидали следующего провала, ан нет, и на следующем фестивале тоже триумф, актёр из его нового фильма получил премию за лучшую мужскую роль.

И на этот раз, как и на тринадцатом фестивале, открытие прошло вполне благополучно. Вела уже в пятнадцатый раз неувядаемая Люся Шавель, и ей на этот раз ассистировал Андрей Майоров, ведущий передачи, которая мне так нравится, — кажется, «исторические подробности». Когда я выступал, у нас с ним возник даже крошечный смешной диалог. Приехал губернатор Валерий Павлович Сердюков, были Богуш, мой старый знакомый, занимающийся в области культурой, и местное дружное трио: Станислав Богданов — глава района, Александр Худилайнен — глава администрации района, и Александр Романович Калугин, глава, собственно, Гатчины, с которым я переписывался. Сейчас вроде бы мир, трио, как и губернатор, побывали на сцене, дружно выступили, мне Калугин подарил настольные часы, красивые до умопомрачения, вернее, очень сильно накрученные и позолоченные. Невероятной овацией зал встретил Генриетту Карповну, что-то ей тоже подарили, она на сцене плакала и, как всегда, страсть на зал подействовала самым сильным образом.

Сразу же после церемонии открытия, без перерыва, начали картину «С чёрного хода» — фильм открытия. Я думал, что губернатор, воспользовавшись темнотой, быстро уйдёт, но, видимо, его с первых же сцен фильм захватил, и начальник, как и я, остался. Фильм по повести М. Рощина, я бы сказал, типичный школьный роман. Ученик девятого класса влюбился в учительницу. Время 49-ый, до смерти Сталина, соответствующая атмосфера в школе. Замечательный молодой актёр Сергей Кузнецов (IV, видимо, столько уже в кинематографе Кузнецовых), играющий главного героя, директор, завуч, все первоначально выглядят гадами, ан нет, не всё так просто. Трагическое и печальное время, показанное, пожалуй, без перегибов.

Потом, естественно, приём в соседнем казино-ресторане.

30 марта, понедельник

После вчерашнего открытия спал до девяти часов. Слава Богу, за пять минут собрался, а автобус пять минут подождал. Кормили запеканкой, я выпил кофе с молоком. За столом сидел с Вадимом Бибирганом, знаменитым ленинградским композитором, говорили, естественно, о съезде кинематографистов. Вчера о предстоящем съезде губернатор говорил с Витей Матизеном. Сегодня новые подробности. Ленинградский съезд, по вопросу ехать или не ехать, раскололся на две части: 60, подтвердить полномочия предыдущего, хуциевского съезда, т. е. не ехать, а 120 человек — ехать. На вокзале будут два специальных, чуть ли не зафрахтованных за средства самого Ник. Серг. Михалкова вагона, в которых всех и повезут. Время трудное, всем хочется, как говорится, «на халяву» съездить в столицу, пообщаться с друзьями, объявить, что ещё не умерли. Я помню, как В. С. ходила на такой же съезд, и её волновало, в основном, только чувство востребованности. Говорили также о вчерашнем фильме режиссёра Станислава Митина. Оказывается, по словам режиссёра, повесть Рощина оканчивалась менее романтично. Герой вместе с матерью едет за картошкой в деревню, там его соблазняет какая-то деревенская баба, и интерес к учительнице просто сходит на нет. Вадим также рассказывал о том, как, когда Панфилов принёс сценарий своего фильма Солженицыну, тот нашёл, что всё несколько легковато и решил всё исправить, вот так получился сериал, который Панфилов всё же называет многочастевым фильмом. Теперь, оказывается, он сделал новый фильм, который сильно отличается от уже нами виденного сериала — «другой фильм». Премьера нового фильма состоялась в Лондоне.

После завтрака пошёл пешком и на деревянном доме, соседствующем через тяжёлый каменный брандмауэр с нашей гостиницей, увидел объявление, призывающее жильцов внимательно следить за обстановкой и пытаться предотвращать поджоги. О поджогах деревянных домов в Гатчине, их здесь много, я уже слышал: бизнесмены ищут застроечные места для вложения своих капиталов.

Четыре фильма конкурсного показа.

«Обречённые на войну» по повести Василя Быкова «Пойти и не вернуться», которая в дни нашей юности, стала событием в жизни. Режиссёр здесь Ольга Жулина, когда-то актриса, потом окончившая высшие курсы режиссёров и сценаристов. Здесь опять, как и в фильме Станислава Митина, два очень сильных молодых актёра: Нина Лощилина и Юрий Колокольников, полное нежелание работать с бытом и вещами эпохи. Кое-что и психологически недокручено, в частности, перемена в настроении героя, смотрел всё со вниманием, думал о том, что человек совершенно перестаёт быть человеком, если в душе его не живёт совесть и Бог. Что-то много я сегодня думал о том, что Бог живёт в душе каждого из нас. Но ведь иногда он её покидает, кто его вытесняет?

«Этим вечером ангелы плакали» — дебютный фильм, якобы, по рассказам Всеволода Гаршина. Ни рассказов писателя, ни содержания я там особенно не углядел, чуждая для меня стерильная эстетика, всё будто бы из стекла, в том числе и люди, невероятное количество условностей. Звуковой ряд — будто бы тебе в метро воткнули в уши наушники от чужого плейера. Мне не очень понятно, как этот фильм в конкурс попал. Единственное объяснение — факультет ТВ Университета Натальи Нестеровой. С подобными «прорывами» выпускников этого университета я столкнулся и в других областях искусства.

Ещё раз, но уже на большом экране смотрел «Морфий», сделанный по рассказам Булгакова Алексеем Балабановым. Здесь, как я уже писал раньше, невероятно с моей точки зрения изображена революционная эпоха и тот, раскачиваемый революцией, быт. Кстати, неплохо, оказывается, было поставлено медицинское в то время дело и неплохо учили. Прекрасная актёрская работа Леонида Бичевина. Ещё до этого просмотра в Москве по телефону Витя Матизен говорил мне, что есть к фильму и претензии, и тут при сосредоточенном просмотре на большом экране я их понял — это, конечно, образ фельдшера, «крещёного еврея», которого герой в конце фильма убивает. Боюсь, что это самодеятельность режиссёра, «не согласованная» с автором рассказов. Фельдшер оказался распространителем наркотиков. Фильм опять произвёл на меня впечатление.

Последним фильмом дня, который мы уже смотрели после обеда, был первый художественный фильм Гали Евтушенко, сделанный по старой повести Льва Рошаля, которая Бог знает когда, ещё в 90-х, печаталась в «Дружбе народа». Это, так сказать, истоки переворота 91-го года и некий ловкий молодой человек еврейской внешности, который оказался героем. Не без влияния «Имитатора», но и не без классической документалистики — «лебединое озеро», «трясущиеся руки Янаева». Вот это-то всё значительно сильнее, нежели художественная вязь. Герой, у которого жена, любовница, дочка без малейшей духовной рефлексии и без малейшего признака существования души.

Ради этого фильма, видимо, волей наших двух дам, Татьяны Агафоновой и Лили Володиной-Рудинштейн, были сняты с показа «Юнкера» Черниц-кого. Если говорить об обмене литератур, то это выглядит так: Куприна сменяли на Льва Рошаля, племянника знаменитого шахматного композитора, написавшего среди жизни повесть.

Вот так потихонечку и рождается еврейский вопрос. Впрочем, Галя Евтушенко — это, если это касается лично её, великая сила.

В Москве идёт большая кинематографическая сходка. Уже прошло голосование: оппозиция получила меньше 200 голосов, а Михалков остальные тысячи. Кажется, съезд по предложению Леонова-Гладышева голосовал за Михалкова и закончил свою работу на один день раньше. Какой организатор, какой актёр! Какая фамилия!

31 марта, вторник

[…] После завтрака приблизительно час сидел с Дневником — сидел, это, как правило, «сидел» с компьютером лёжа. В это время показывали документальные фильмы, которые на этот раз не моя епархия. А потом вспомнил, что после двенадцати пойдёт «Дом», схватился и побежал в «Победу».

Документальный фильм «Дома» — это сравнительно небольшой фильм, кульминацию которого составляет оглушительное письмо Фадеева правительству. Письмо звучит в самом конце, а перед этим в медлительных и подробных кадрах — Переделкино, станция, электричка и какие-то гастарбайтеры, варящие суп, красящие, хлопающие двери и окна. Потом то ли дикторским текстом, то ли титрами сказано, что дом, в котором писалось это письмо и в котором застрелился Фадеев, был снесён с лица земли, видимо, освободили землю для следующего строительства или захвата. Тут невольно вспомнил Литфонд.

Потом пошёл ещё один документальный фильм «Легенды и были дяди Гиляя». Фильм, оказывается, заказной, но замечательный по решению. Масса совершенно мною ранее не виденных фотографий старой Москвы, а уж я зритель внимательный, и неожиданного решения — куски из прозы Гиляровского читает Алексей Петренко. Я подобного приёма не люблю, но здесь произошло просто божественное соединение. Уже в финальных титрах обнаружил не только фамилию постановщика — Андрей Судиловский, имя для меня неизвестное, но и Татьяну Земскову — редактор. Тут, пожалуй, много прояснилось. Одновременно пожалел, что в этом году так неразумно нас разделили с документальным кино: раньше отдельное жюри было только у дебюта, ворохом которого нас заваливал ВГИК.

Художественная программа началась с огромного фильма «Улетающий Монахов», сделанного по как бы роману Андрея Битова. Андрей Георгиевич здесь в Гатчине, во время открытия он просил познакомить меня с главой города Алекс. Ром. Калугиным — видимо, что-то с землёй или дачей, или выполняет просьбы каких-то своих знакомых. Это дебют режиссёра Александра Дзюбло, который, сужу по каталогу, сначала был инженером, потом что-то временное закончил, а потом кому-то помогал. Киносочинение началось с того, как спускают с дома портрет Сталина. Судя по фильму, Битов — переоценённый писатель, нет характеров и судьбы. Здесь опять знакомый сюжет: мальчик любит девушку старше себя, и всё это по жизни, и везде крах. Фильм трудно построить из обрывков эссе и хорошего стиля прозы, всё мелко. После фильма настроение у жюри мрачное, все настроены иронично. Скрасил настроение только обед и ожидание следующего фильма. Это был Александр Прошкин с фильмом по повести Распутина «Живи и помни». Прошкина я помню ещё с фильма «Холодное лето пятьдесят третьего года», хотя ещё раньше я дрался за его «Ломоносова» на фестивале в Минске.

Основа фильма — это, конечно, литература, и здесь это видно, как никогда. Но и режиссёр с актёрами выстроили свой неповторимый и запоминающийся мир. Здесь всё, пожалуй, кроме финала, где есть свои толкования и, в частности, толкования самой прозы. Но здесь надо вспомнить название повести, и всё станет на место. Здесь живой Гуськов, несущий лодочный мотор от реки вверх по лестнице. Но сохранилось ли там, наверху, и это село, и этот, такой притягательный, мир. Все актёры выше всех похвал, и исполнители центральных ролей Дарья Мороз и Михаил Евлампиев, и исполнители второго плана — Анна Михалкова и Сергей Маковецкий. Вот тут, наконец-то, что-то замаячило для главного приза.

Всего самого страшного ожидал от кино «психологического триллера по мотивам книги первого премьер-министра Украины Александра Турчинова «Иллюзия страха». Какое-то кино, может быть, и получилось, но с таким провинциальным нагромождением страхов, что диву даёшься. В этом смысле, украинское кино, в своей массе, ещё долго будет провинциальным. Но идея, будто страх, сопутствующий богатству, может целиком сожрать человека, в самой книге, как в первооснове, есть. Эта мысль мне показалась плодотворной.

Закончилось всё уже в десять часов. Заставлять жюри постольку смотреть в один день непродуктивно. Восприятие притупляется, но чего не сделаешь, чтобы прибыль от искусства, превратившегося в коммерцию, стала больше.

1 апреля, среда

В самом конце дня день смеха ознаменуется показом комедии Владимира Аленикова «Улыбка Бога». […] Всё против моей внутренней эстетики, но нравится — бесхитростно и почти народно.

Даже Роман Карцев с его плотоядным еврейским юмором и Джигарханян, который, как всегда, обещал прибыть на премьеру, но не приехал, не вызывают отторжения. Джигарханян, не стесняясь, распоряжается, как материалом, своей старостью. Пружина сюжета — одесские катакомбы, как некая машина времени.

Под вечер вчера мы в жюри составили список фильмов, которые будут участвовать в нашем дальнейшем отборе. «Улыбка Бога» и «Живи и помни», «Обречённые на войну», «Морфий» и «Пленный», по давнему прекрасному рассказу В. Маканина, который мы видели сегодня.

Впрочем, день сегодня начался с фильма «Гоголь. Портрет загадочного гения». Это некое иллюстрированное и озвученное актёрами, играющими персонажей, биографическое полотно. Особенно интересно это было смотреть на фоне идущего вечерами по телевидению огромного фильма Леонида Парфёнова. В фильме интересен и нов эпизод с иеромонахом-исповедником Гоголя. Здесь действительно скрыта какая-то тайна, какая? Продюсер, выступавший на пресс-конференции после показа, нагнетал сообщением, что автор сценария и режиссёр Дмитрий Демин невозвратно нездоров. Этот любопытный фильм, явно идущий не по своему разряду, как игровой, а фильм документальный, в шорт-лист не вошёл.

Я долго ждал фильма Алексея Учителя «Пленный». Лет пять или семь назад, когда на фестивале мы дали Учителю гран-при за его фильм об И. Бунине с Андреем Смирновым, его фильм явно выделялся среди прочих. Сегодня он один из лучших, не более. По сравнению с рассказом, который я так люблю, здесь какая-то солдатская предыстория, что-то по мотивам нового романа Маканина «Асан» с меной и продажей оружия, почти этнографическая сцена с собаками и вертолётами «загона» чеченских пленных и некая солдатская бывальщина с большой и сильной сексуальной сценой. Без соития, показанного в ярких подробностях, кинематограф уже никуда. Но вот само путешествие с чеченским мальчиком сжалось, и его невыносимая психологическая глубина куда-то ушла. Правда, описание шерстяных носков, которое я запомнил, сохранилось. Опять два блестящих актёра: Вячеслав Крикунов и Пётр Логачёв. […]

2 апреля, четверг

Довольно быстро после последнего просмотра раскидали все премии и призы. Никаких особенно неожиданностей последний день не принёс. Фильм Игоря Масленникова «Взятки гладки» по пьесе Островского «Доходное место» не оказался таким хорошим, как мне бы хотелось, при моей любви к Островскому и симпатии к Масленникову. Как я осторожно ни выкручивал руки жюри, ничего путёвого, кроме какой-то нелепой медной вазы от района, фильму дать не удалось. И с актёрами здесь, мне кажется, не вполне удачно, по крайней мере, Олег Басилашвили работает удивительно трафаретно, до боли знакомый Жадов безлик, что-то есть ещё в другом молодом актёре, но, как мне кажется, основная неудача — сценарий Валуцкого.

Он делает уже второй фильм по Островскому с Масленниковым. Как обычно, в народном духе, без особых углублений был сделан фильм «Наследники» режиссёра Константина Одегова, которого я помню и по предыдущим фестивалям. Стиль этот любим публикой, да и сам фильм смотрю с удовольствием, не как искусство, а как некие рисунки с жизни. Здесь опять Сибирь, захолустье, пьянство, хорошие и плохие люди. Снова — школьники, бандиты, воры, стечение обстоятельств. Я уже знал — против народа не попрёшь — Одегов получает приз зрительских симпатий и всё-таки выбил для картины приз за роль второго плана. Это Александр Голубков, актёр из Моссовета, сыгравший бандита Мишу. Актёр с редчайшей достоверностью.

Последнее, что мы видели, это ожидаемый, и, боюсь, способный перевернуть все мои предварительные намётки фильм «Пассажирка» Станислава Говорухина. В основе рассказы К. Станюковича. Ожидания не оправдались. На этот раз тоже была редкой красоты актриса Анна Горшкова, но тот трепет женской любви и мерцание женского характера, которые всегда просвечивали в актрисах Говорухина, не было. И всё равно фильм очень красивый, зрелищный, с прекрасным показом быта флота на царских кораблях, с роскошной этнографией былого, и мы дали ему второй по значению приз. Я уже вручал в своё время Говорухину 90 томов Толстого, на сей раз это будет энциклопедия Терры.

«Гранатовый браслет» на нашем маленьком совещании, которое мы собрали после ужина и всех просмотров, достался Александру Прошкину. Занятно то, что в это время седьмой член жюри, Виктор Матизен, летел из Москвы. А параллельно, у Вл. Соловьёва в его «К барьеру», Виктора изо всех сил поливал Николай Бурляев. Итак, естественно, хотя Прошкин и считает, что на этом фестивале его недолюбливают, но и 5 тыс. долларов, и «Гранатовый браслет» получит он. Приз за лучшую режиссуру получит Алексей Учитель за своего «Пленного». Молодой актёр Иван Жидков («Улыбка Бога, или чисто одесская история») увезёт приз за лучшую главную мужскую роль — решили дать именно молодому, пусть счастливо стартует. За лучшую женскую получит тоже молодая актриса Лощилина — фильм по повести Василя Быкова. Практически я выколотил 60 тысяч — губернаторский приз — для Александра Балабанова за его «Морфий». С некоторым напрягом, минуя большие и дорогие картины, включая и украинскую «Иллюзию страха», дали приз «За дебют» ленинградским студентам за их «Высокие чувства». Уж здесь, по крайней мере, очевидно, что и режиссёр, и сценарист состоялись.

Потом приехал Витя Матизен, рассказывал о своеобразии речей Никиты Михалкова и о том, что всё это ещё не закончилось — несгибаемый Марлен Хуциев ещё будет судиться. Всех аргументов не привожу. Естественно, седьмой член жюри всё одобрил.

3 апреля, пятница

Утром, когда всё жюри поехало по Пушкинско-Набоковским местам, я под дождём и по раскисшему снегу погулял по моему любимому Гатчинскому дворцовому парку. Обошёл весь дворец, послушал звон курантов, похожий на шелест времени. Какая печаль по минувшему. На площади перед дворцом нашёл никогда ранее не виденную мною мемориальную плиту. Наверное, раньше об этом рассказывал экскурсовод. Именно здесь, перед дворцом, на огромном митинге в ноябре 1917-го года первый военный комиссар Николай Дыбенко уговорил казаков прекратить выступления против только что родившейся новой советской власти. А так бы, смотришь, и восстановили бы казаки вместе с ребятами из дивизий Краснова Временное правительство. Огромная посыпанная песком площадь со стоящим на ней невысоким памятником Павлу Первому сразу ожила. Голоса, крики, хриплый голос молодого наркома. Ах, какая непростая шла жизнь.

Потом дошёл до Приаратского дворца, на улице, почти обращённой к озеру, несколько сожжённых деревянных домов. Высокие, как колонны, стройные печные трубы — жгут дома на лучших исторических местах, с видом на озеро и ещё на царские достопримечательности. На одном из заборов, окружающих свежее пепелище, краской выведен призыв к прокурору. Постоял на площади перед дворцом: вспомнил былое, рыцарские турниры, горячий глинтвейн. Ах, Генриетта Карповна, ах.

Во время обеда обнаружил новость, меня обескуражившую. Губернатор решил дать свой приз не «Морфию» Алексея Балабанова, а фильму по повести Василя Быкова «Обречённые на войну». В контексте посещения с пасторским визитом именно сегодня Гатчины новым патриархом Кириллом это вполне логично. Честно говоря, это следствие того, что опять я изменил своей интуиции и пошёл на поводу у нашего маленького жюристского общественного мнения. До сих пор считаю, что «Морфий» — это лучший фильм фестиваля, но Андрей Звягинцев очень хвалил «Побег», Матизена не устраивало освещение еврейской темы, да, некий пересол был, я не стал спорить, потому что всё остальное ладно складывалось, и, в результате, фильм остался за бортом. Ах, как жаль! Вторая новость, — это наши журналисты, которые не могут без знакомой и приторной якобы, левизны. Слухи о решении по основным номинациям уже разнеслись, и журналисты взялись за обиженных. Они дали свой приз документальному фильму Валерия Харченко «Бродский. Довлатов. Последнее слово». […]

На церемонию закрытия надел, как и предполагал, синий зайцевский костюм с сюртуком и жилетом и ту шёлковую рубашку, которая была не стирана ещё со времён прошлого фестиваля. Приготовил ещё и сюрприз, памятуя мои прежние размолвки и с губернатором, и с городским головой: взял свою кожаную сумку и положил в неё две надписанных последних книги с романом и дневником. Ход: чего они уж мне на этой сцене не дарили, теперь и я им что-то подарю. Естественно, в смысле прочтения надеюсь только на их жён.

Мне все говорили, что церемония закрытия прошла хорошо, но мне она показалась путанной и не очень яркой. Если во время открытия Майоров довольно остроумно играл с текстом, то на этот раз делать этого было не с кем. Не вынесли на сцену ни энциклопедии, ни Толстого, а поставили только несколько показательных томиков. Это не производит впечатления, а вот гора из 60 книг это, было бы, конечно, другое дело. Вдобавок ко всему, Миша Трофимов ещё и посвоевольничал и изменил устоявшийся регламент: я всегда вручаю все три главных приза. Из-за этого возникла некоторая неразбериха.

Больше всех был доволен решением жюри, кажется, А. Прошкин, в разговоре он вспомнил, как яростно здесь же в Гатчине жюри не приняло его «Капитанскую дочку». Ах, та «Дочка», где любовь проходила в сусеках с зерном и где вы демонстрировали выставку икры и осетровых? […]

4 апреля, суббота

[…] Ехал в одном купе с Женей Сидоровым, который, конечно, тоскует по своей невостребованности. Интересные разговоры шли в автобусе, когда ехали из Гатчины. Чуть-чуть подвыпив, Андрей Звягинцев так интересно говорил о жюри и о своих литературных пристрастиях. Мне он очень нравится своей внутренней сосредоточенностью, прорываемой иногда мальчишеской разгульностью. […]

5 апреля, воскресенье

Перед тем как отнести стопку газет, которые я прочёл после моего возращения из Гатчины, выписываю единственную новость, которая для меня заслуживала хоть какой-то фиксации […] сообщение в правом верхнем углу «РГ» за пятницу: «К решительным мерам подталкивает ситуация на рынке медикаментов. По данным Росстата, за год (февраль 2009-го и февраль 2008) они подорожали в среднем на 24 процента»… У людей старшего возраста, не имеющих льгот, расходы на таблетки «съедают» уже до трети пенсии». Кто предпримет эти «решительные действия»? Студенчество в России уже давно «наше» и не имеет революционизирующей силы. Может быть, опять пенсионеры перегородят Ленинградское шоссе, как и в недавние времена монетизации льгот?

Утром сначала рассаживал по стаканчикам рассаду помидоров, потом читал «Олигархов», потом сел за дневники. В книге Дэвида Хоффмана, полной замечательных деталей и безусловного знания предмета, раскрывается удивительная грязь и беспринципность наших олигархов. Все они, конечно, удачливые воры и беспринципные мошенники. Но при этом ни одного вздоха осуждения со стороны автора, даже создаётся ощущение, что господин Хоффман любуется своими «сильными» героями.

7 апреля, вторник

С утра «Эхо» в своей рубрике, которую ведёт кажется, А. А. Пикуленко, долго оттягивалось по поводу автомобилей у нашего президента и премьер-министра. Я сразу понял, что сегодня наверняка в газете прочту что-нибудь из декларации о доходах.

Недавно президент своим примером повелел всем большим чиновникам это делать. Лишь наивный человек может представить себе, что при помощи налоговой декларации можно уйти от коррупции и воровства. Теперь чиновники подают декларации на себя, своих жён и несовершеннолетних детей. В клубе «Монолит» много лет назад мне показали маленькую девочку, на её имя уже были написаны нефтяные акции. Девочка-нефтевладелица платила, как мне восхищённо сообщили, какие-то чудовищные налоги. Но кто сказал, что наши предприниматели не умнеют, и кто сказал, что их дети, так же, как и дети чиновников, не взрослеют? Ведь восемнадцатилетним сыновьям и дочерям, бабкам и дядьям с тётками, а также двоюродным братьям деклараций подавать не надо.

Радиоирония по поводу прицепа «скиф», который записан в имущество то ли президента, то ли премьер-министра, была не напрасной. В статье в правительственной «РГ» все нам, наивным, и сообщили иногда даже в игривой форме:

«Дмитрий Медведев в 2008 году на основном месте работы заработал 4,13 миллиона рублей, а его банковский счёт пополнился на 79 тысяч рублей — до 2 миллионов 818 тысяч рублей. Счёт супруги президента — он у неё единственный — за год подрос значительно».

Неужели газета сейчас что-то сболтнёт? В холодном поту переворачиваю страницу, чтобы прочесть «разоблачение», и читаю дальше. Вот как надо писать, товарищи писатели! Вот как надо сохранять интригу! «Правда, только в сравнении с тем, что на нём было. Весной прошлого года там лежало чуть больше 400 рублей. Теперь — 135 тысяч 144 рубля». Какая бережливая жена у президента!

У Путина есть квартира в 77 кв. метров, как у меня, земельный участок, гараж на коллективной стоянке и машино-место в гаражном кооперативе. Дойдя до машин — а это «ГАЗ-21» 1960-го и 65-го годов выпуска — я вспомнил об иронии «Эхо»: ещё десяток лет, и машины окончательно станут раритетными. Они и сейчас стоят уже больших денег и будут дорожать с каждым годом. Ура! […]

8 апреля, среда

[…] Через Олега Борушко я был зван в Английское посольство. Был Лёня Колпаков, мне рассказывал, что в очередном фильме, который Борушко, наложивший лапу на все русско-британские связи, показал в посольстве, Лёня видел моего Павлика Лукьянова, теперь уже «короля поэтов». Так вот, в посольство не поехал, а отправился на клуб, где сегодня выступала Татьяна Борисовна Дмитриева, директор института Сербского и бывший министр здравоохранения в том же кабинете, в котором состоял и Женя Сидоров. Потом уже мне рассказали, что с министерской должности её сняли, потому что очень уж она протестовала против наркотиков, которые в то время почти свободно поступали в страну. Её выступление — женщина редкого женского обаяния и ума — я довольно подробно записал. […]

10 апреля, пятница

[…] Вечером был на премьере в театре Маяковского спектакля «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Это опять замечательный спектакль, и опять здесь раздумья о вечной литературе. Эта вечная литература полна типовых ситуаций. Надо отдать ещё должное вечности содержания этой литературы, которое каким-то мистическим образом можно интерполировать, например, на раздоры Украины с Россией. А ссора И. И. с И. Н. это была ссора не из-за старого ружья, а из-за газовой трубы. Лучше всех играл Ивана Никифоровича Игорь Кашенцев, но и Александр Лазарев в роли Ивана Ивановича тоже мне за последнее время впервые понравился. Светлана Немоляева на грани гротеска и студенческого капустника играла некую даму, приближённую к особе Ивана Никифоровича. При этом, когда она сняла шляпку, то оказалась с косой, совсем как у Юлии Тимошенко. И всё это действие было окружено плетнём вышиной до неба. Понравились также два молодых актёра: Александр Дякив, и, чуть меньше, Виталий Гребенников. Но повествовательной прозы Гоголя всё же немного не хватало.

14 апреля, среда

Утром занимался не дневником, который, конечно, легче и в работе живей прозы, а всё же продолжал «Кюстина». С перерывами на телефонные звонки работал до почти двух часов, а потом полетел в министерство культуры на совет по наградам. На этот раз проходило чуть больше двухсот человек. […]

На этот раз на совете всплыли и обнажились две тенденции. Те соискатели, которым мы на прошлом совете отказали потому, что не нашли в их деятельности достаточных оснований, кроме административного ресурса, с огромной энергией вернулись к нам, вооружившись звонками или повторными настойчивыми просьбами региональных министров культуры. Звонки, протекция, связи. Все, как на штурм, на повторное рассмотрение! Это, несмотря на то, что уже давно мы приняли на комиссии решение принимать к повторному рассмотрению работы только по прошествии года. Второе, на что я обратил внимание, это прицел большинства соискателей на звание Заслуженного деятеля искусств. Оно в известной мере не очень определённое, расплывчатое, все забывают, что здесь существует слово «искусство» во множественном числе и, ощущая некоторую свободу толкования, налегают. Как всегда, старались поддержать людей из провинции.

Вечером смотрел юбилейный концерт Аллы Пугачёвой. Как ясно и свободно чувствует она себя в своей нише и в своём образе. Но ведь этот образ надо было создать, а на это ушли многие годы. Миллион русских баб, подпевая ей, как буквально подпевал весь зал, тоскуют о своей неосуществлённой красивой любви.

16 апреля, четверг

Утро начал с замечательной колонки Швыдкого в «РГ». Это небольшой смысловой обзор литературы последнего периода, где ничего не было названо, но суть была справедлива. Надо заканчивать с прошлыми видениями, жизнь изменилась. Но Швыдкой не был бы Швыдким, если бы ему не нужно было бы выстроить свой, лоббируемый им, ряд. Назвал, правда, и моего любимого Прилепина, и Распутина, но, скорее, для отмазки, для того, чтобы в это мощное соседство вставить А. Варламова с жзловским «Булгаковым» и Д. Быкова с жзловским же «Пастернаком». Михаил Ефимович не может без своих присных. Он-то понимает, что создания атмосферы прозы и саму прозу не пишут так, как пишут тома ЖЗЛ. Возможно, это его групповой ответ на критику, которой подвергся и Быков, и Варламов, и сам Маканин с его «Асаном». Не воюет ли М. Е. с Поляковым?

[…] Вечером опять работал с Соней. Собственно, она из тома моих дневников собрала все цитаты, связанные с моим преподаванием. Всё, что касается меня самого, мне это интересно, и меня это волнует. Теперь я сижу и, вместо Сониных легковатых комментариев, вписываю свои, всё то, что давно и крепко обдумано. Это если бы я сам писал статью о себе! «Есин, не перехвали себя», — слышу я голос В. С. Если всё получится, я вставлю её работу в уже подготовленный кафедральный сборник, который утонул в дебрях агентства по печати. […]

21 апреля, вторник

[…]…в театре у Т. В. Дорониной премьера, которой я давно ждал и даже боялся — «Мастер и Маргарита» в постановке Валеры Беляковича. […]

Собственно, почти впервые я вижу МХАТ им. Горького не только полным, а буквально набитым. Посадили нас с Юрием Ивановичем в первый ряд. На этот раз я цветов не брал, а приготовил с подарочной надписью для Беляковича свою новую книжку. Так потом с первого же ряда ему её и вручил.

Я ведь так долго живу, что помню и спектакль Любимова с чуть обнажённой Маргаритой, качающейся на часовом маятнике. Это, к сожалению, всё, что я помню. Начался спектакль так, что я немножко заволновался. На сцене на каких-то цепях висели листы тонкого белого металла. Ну, вот, опять у Валеры какие-то металлические конструкции, как в его спектакле по Островскому. Но погас свет, и на этих листах высветился почерк Булгакова, а сами листы превратились в листы рукописи, парящие в тёмном небе. Как бы рукописями Булгакова был оформлен спектакль и в театре Гоголя. Но вот из-за этого металла с грохотом и звоном появилась свита, спектакль начался. Совершенно неожиданным, а не привычным сухим джентльменом, вышел Воланд у Кабанова. Это было мгновенное разочарование, что не играет сам Белякович. Но и Кабанов творит что-то необыкновенное по отдаче и характеру. Здесь я опять засомневался, но немедленно понял, здесь нет стремления булгаковский текст полностью перевести в сценическое действие — другая художественная эстетика. Огромные куски текста, будто в радиопередаче, были просто произнесены.

Это был дерзкий, но вполне удавшийся замысел. Первое действие шло два с половиной часа. Практически зал выслушал почти полный текст романа. Это, по крайней мере, серьёзнее того, что по телевидению показал нам Бортко. О сцене в ресторане — я сразу подумал о минувшем съезде кинематографистов.

22 апреля, среда

[…] Как только приехал в Обнинск, раздался звонок Лёни Колпакова: умер Глоцарь, и сегодня с ним прощаются в Доме Литераторов. К сожалению, я уже подъехать не смогу. Лёг в ночь на 19-ое в постель и не проснулся. Под Пасху. А потом опять новый звонок: на этот раз Саша Колесников, он, как и я, в разных комиссиях, не забыл ли я, что мы сегодня с ним идём на «Горе от ума» у Любимова? Мы рабы нашей мобильной связи. Конечно, забыл, но обязательно пойду, во-первых, это новый спектакль, который Любимов подготовил к своему 90-летию, во-вторых, срабатывает интуиция, что надо себя пересилить, с чем-то я там встречусь любопытным.

[…] Почти не отдохнувши, еду на Таганку. День сегодня начался с шести. Как меняется восприятие, и как быстро угасают когда-то звонкие кумиры. Уже фойе театра с портретами, как талисман Высоцкого, и большим количеством разных скульптур, хотя и знаковых, с горящими на трёх роялях в белых чехлах свечами, с необычной керамической люстрой наверху, всё это кажется мне уже давно отжитым, даже провинциальным. Впрочем, в отличии от Доронинского МХАТ а с вечной нехваткой денег, здесь всё блестит, и новые, удобные мягкие кресла с откидывающимися сидениями.

Спектакль, который идёт два часа, вынес с трудом. И тут же пожалел, что в своё время не досмотрел, ибо было так же трудно и тягомотно, спектакля по той же пьесе в «Современнике». Спектакль, естественно, с дурной мейерхольдовщиной, от которой несчастный Всеволод Эмильевич, конечно, бы открестился. Всё шло в неких, как сейчас на окнах, только огромного размера, развевающихся шторах, которые ползают по пазам. Такие ленточные пластмассовые шторы у меня на кухне. И вся женская часть ещё и на пуантах. Ну, это мы уже видели и у Райхельгауза в театре современной пьесы. По типажам я бы даже принял актёров: и Чацкого, и Лизу, и Софью, которую традиционно ни один театр не разгадывает. А она просто умна, умнее всех и теряет своего единственно возможного в этой среде спутника жизни. Всё остальное чудовищно. Среди зрителей много молодых людей, которых, предполагая, что они читать ничего не станут, приводят в театр, чтобы образовывались. Многим из них так теперь и будет на всю жизнь казаться, что именно эту белиберду, когда монологи Фамусова перемежаются громкоголосием песен любимца Лужкова Газманова, русский классик и написал. Сам Любимов в начале спектакля стоял — мы сидели в тринадцатом ряду, почти возле выхода — с электрическим фонариком в руке и вспышками подавал актёрам какие-то сигналы. Осветительная аппаратура была, видимо, для рифмы, установлена и на сцене. Один раз какой-то смысл мелькнул: фиксировать знаменитые реченья и цитаты, но это опять в шторах замылилось. Состоялась бессмысленная казнь великой пьесы русского театрального репертуара.

23 апреля, четверг

[…] В среду вышла «Литературная газета». У них опять какой-то юбилей, есть любопытные статьи. Все, естественно, работают в своём ключе. Евгений Александрович Евтушенко просит колонку для Людмилы Улицкой, вспоминает о Диме Быкове и для компании вставляет в свой текст имя Распутина. Саша Ципко пишет о шестидесятниках и попутно говорит о нелюбви к советской власти. Впрочем, в его статье есть интересные мысли, факты, а иногда и признания. Как я понимаю, нынешняя система далеко не для всех является благом. Даже для избранных, которые продолжают своё духовное совершенствование и раскрываются, как выдающиеся личности. И тем не менее, тем не менее.

«Конечно, среднему, не обременённому раздумьями о смысле жизни человеку брежневская система давала куда больше, чем нынешняя. Последнюю даже системой нельзя назвать».

Круто, я не обременённый… […]

24 апреля, пятница

Собственно, одна причина у меня утром уезжать с дачи — в три часа вручение премии Солженицына. Вот уже премия, где никто не скажет, что дают её неталантливым или случайным людям. […]

В этом году премию, второй раз посмертно, дают В. П. Астафьеву. Церемония прошла блестяще, а фуршет, как и обычно, был очень хорош. Писатели любят поесть, иногда даже, как мне показалось, едят впрок. Собственно, кроме отъехавших в Лондон любимцев Сеславинского, были все. Во-первых, конечно, бывшие лауреаты премии: Л. Бородин, В. Распутин, Ж. Миронов, Б. Екимов, В. Курбатов. Вела, как и бывало в последнее время, Наталья Дмитриевна, не повторяясь, хорошо, но информационно говорила. Основное, что я уяснил, что «премиальное дело» — это меньшая часть работы Фонда, основное — библиотеки и помощь старикам, бывшим лагерникам. Новым в церемонии, чуть ли её не погубившее, было то, что Наталья Дмитриевна прочла одну из небольших глав из неопубликованной работы А. И. Солженицына о В. П. Астафьеве.

Действительно грандиозный текст, после которого говорить кому-либо было невероятно трудно. Тем не менее, представление от имени жюри П. Басинского выдержало это давление. Потом несколько слов сказал В. Непомнящий о Марии Семёновне, жене покойного В. П. И довольно долго с сухой, часто и церковной, риторикой говорил Вал. Курбатов.

Евг. Попов, оказалось, был земляком Астафьева, он тоже сказал несколько слов, без витиеватости, вспомнил улицы, места. Это, кажется, запомнилось. Показали ещё и четыре минуты фильма: Астафьев и Жжёнов, наверное, они оба имели право — без малейшего сочувствия и сострадания к прожитым собственным годам, но с редкой ненавистью к советской власти. […]

3 мая, воскресенье

[…] С невероятным удовольствием читаю теперь уже и саму «Молодую гвардию». Фадеев совершенно справедливо писал, что проиграл свою писательскую жизнь, занимаясь организационными делами. Раньше, в детстве и юности, я всё же многое пропускал в этой книге, шёл к подвигам, к действию. Но как же здорово и композиционно, и по материалу написано начало, экспозиция романа. Как мастерски Фадеев представляет своих героев, а потом вовлекает их в действие. Сейчас с такой простотой и прямотой подробностей уже не пишут — не модно, но только попробуй написать что-то подобное. Сколько для этого надо иметь уверенности и сил. […]

7 мая, четверг

Потихонечку, но моя статья о Фадееве и «Молодой гвардии» продвигается. Вряд ли в ней будет что-то новое, но самоё выделение материала говорит о концепции. В принципе, я понимаю жуткое положение Фадеева: между его врождённой честностью, по-юношески понимаемым долгом коммуниста и обывательским: жить хочется. А понимаю, значит, — прощаю и защищаю. Сегодня он беззащитен, значит, надо помогать. Наша литература и мелкие её предводители, литвожди, ещё готовы оставить Серебряный век, но уже всё советское, более к нам близкое, надо уничтожить, чтобы возникла пустыня. В пустыне горами могут показаться кротовые холмики. […]

8 мая, пятница

Вечерами по какому-то российскому, но для зарубежья, телевидению единственному дают сразу по две серии «Семнадцать мгновений весны». Смотрим, как впаянные. В этом году фильм показывают в цветном варианте, и я, наконец-то, увидел самое начало сериала, которого прежде никогда, ни в цветном, ни в чёрно-белом виде не видел. Вообще я никогда не видел целиком ни одного сериала. Цвет вначале показался мне излишним, плоским, разрушающим документальность, но вскоре я понял, что он сильно дополняет ранее мне неизвестное. Какие же всё-таки были мундиры? Какого цвета были стены в гестапо? Но это далеко не главное, что меня поразило. Как сильно в философском плане за двадцать лет этот фильм вырос, как смело в наше время зазвучали вдруг разговоры о национализме, о золоте партии, даже о фашизме. […]

11 мая, понедельник

[…] В Москве пожары. Ещё утром по радио слышал, что горит какой-то игровой клуб в районе Новинского бульвара. Пожарные машины обстреливают его водой с Садового кольца. Садовое перекрыто в обе стороны. А вот вчера в Москве тушили пожар на газовой магистрали: взорвалась труба диаметром в метр и с давлением в 12 атмосфер. Столб огня поднимался, как говорили по радио, на высоту в 150 метров. Всё это произошло в нашем районе на Юго-Западе. Обо всём этом, может быть, я и не вспомнил, но в метро, по дороге к Авдееву, прочёл в «Российской газете» большое интервью главного государственного инспектора по пожарному надзору Геннадия Кириллова. Здесь много интересного, я выделю два момента. Первый выглядит так:

«Недавно я заехал в сельскую больницу, а мне главный врач говорит: «Геннадий Николаевич, вы требуете, чтобы у нас была пожарная сигнализация, а у меня нет нормального прибора для анализа крови. Для меня что главнее? Я же врач, должен лечить…»

Если на всё сказанное посмотреть по Фрейду, как на оговорку, то станет ясно, как обстоит дело и с медициной, и с противопожарной сигнализацией. Второй подобный момент связан с темой поджога: выгорают центры больших старинных городов, застроенные деревянными историческими зданиями. Поджоги совершаются, чтобы отдать в застройку эти лакомые и дорогие участки земли. И вот тенденция:

«В среднем по России количество поджогов ежегодно увеличивается на 5–7 процентов».

Дальше идёт комментарий:

«Причём горят не только жилые дома, но и рынки. Идёт война за передел собственности». […]

12 мая, вторник

Всё утро «Эхо Москвы» говорит о гибели губернатора Иркутской области. Всё, как обычно, летел вертолётом. Тем более, что вертолёт какой-то частный, американский, зарегистрированный чуть ли не в Московской области на имя некого бизнесмена, уже это вызывает некоторые вопросы. Официально продолжают утверждать, что губернатор Игорь Есиповский совершал в воскресенье облёт, чтобы выбрать место для рекреационного центра. Это у журналистов вызывает сомнение, похоже, что опять охота. Вертолёт взорвался, не очень ясно, пять человек или четыре летело в нём, поднялся в воздух вертолёт тоже с просроченным разрешением на вылет и прочие детали. Это уже гибель третьего губернатора. Ощущение, что это месть свыше за какие-то провинности. По радио был опрос: одна из женщин говорила, что пусть всё же летают и охотятся, но за свои денежки и на своих вертолётах.

[…] Совершенно обессиленный, пришёл домой после семинара. В Москве похолодало, упало давление, но есть ещё и ощущение надвигающейся болезни, всё ломит. В постели лежал и просматривал книги, представленные на премию Москвы. Здесь роман восьмидесятилетней Еремеевой, актрисы Малого театра и жены Ильинского. Действие в Канаде, и полно милых коммерческих штампов и красивостей. Собрание рецензий Якубовского на хорошей бумаге и чуть ли не за всю жизнь, и, как всегда, ещё один «собранный» том из МХТ им. Чехова — критика за первые сезоны существования театра. Всё это боковые ветви настоящего творчества. Исключение составляет, пожалуй, только сборник Инны Кабыш, но, кажется, она не нравится дамам из комиссии.

13 мая, среда

В Москве похолодало, упало давление. Или именно поэтому, или потому, что простудился, утром встал с постели, всё болит: мышцы, суставы, кости, болит голова. Но, может быть, здесь и какое-то отравление. В понедельник купил на рынке возле метро «Университет» килограмм творога, хотя понимал, что из-за праздника, наверное, не было подвоза, и утром во вторник этот творог с, наверное, таким же не очень свежим кефиром съел. Кстати (вечером у меня всё «кстати»), по одной из программ показывали страшный фильм о современной торговле продуктами в супермаркетах. После этого я просто боюсь что-то покупать, это стремление продать всё, даже испорченное, видимо, в русской торговле неискоренимо. Есть приёмы, в которые просто невозможно поверить, но приходится. Витя тут же рассказал, что когда они с Леной купили какие-то сладости в Обнинске, то обнаружили три или четыре, одна на другой, наклейки со сроками давности.

Отравился или нет, но вставать было нужно: сегодня в Доме журналистов прощание с Анатолием Захаровичем Рубиновым. Ах, как жалко этого человека и легенду нашей большой журналистики. Из-за немощи, Витя меня подвёз до ДЖ, а потом отвёл машину в Лит.

К моему удивлению, как я ожидал, ДЖ не был полон. Но народ всё же пришёл, люди немолодые, уходит наше поколение. Встретил Лену Мушкину, Юру Изюмова, Удальцову. Пришёл совершенно больной, как и я, Лёня Колпаков. Был, конечно, Слава Басков.

Гроб с телом привезли чуть позже назначенных одиннадцати часов. Внесли гроб шестеро молодых солдат в чёрной форме десантников. Другие ребята с автоматами в руках стояли возле гроба всё время гражданской панихиды. Я положил к гробу свои две скромные розы и, понимая, своеобразие зала, перекрестился. Кстати, в некрологе внизу всё же написали, что он, дескать, был евреем, что справедливо, и подвергся гонению, не взяли на журналистику в МГИМО. Анатолий Захарович, оказывается, Абрам Залманович! Вот удивили. Здесь, как у Плисецкой или у Додина, национальность не в счёт. Не успокоятся, всё борются с советской властью. Анатолий Захарович лежал на своём печальном ложе, казалось бы, без малейших признаков смертельной усталости. Здесь же сказали, что за несколько дней до смерти вышла его огромная, чуть ли не в 1000 страниц, книга — последняя в жизни. Можно ли так говорить, но 86 лет, сержант-фронтовик, прошедший войну, огромная прижизненная слава, миллионы читателей, ясность и работоспособность до последнего дня, и внезапная, не мучительная смерть в день Победы.

Прекрасно и глубоко вёл церемонию прощания телеведущий Млечин. Действительно, талантливый человек, нашёл нужные слова и говорил не о себе, как в таких случаях бывает, а именно о покойном. Я дождался конца церемонии и выноса тела. Прощай, Анатолий Захарович!

Доплёлся до Литинститута, успел переговорить с Н. В., как надо было ехать сначала на Пушечную к книголюбам, договориться об открытии в Ярославле съезда экслибрисистов, а потом на экспертный совет по премиям Москвы. Здесь всё проходило не совсем так, как мне виделось. Пожалуй, впервые за последнее время были явные лидеры и в литературе, и в искусствоведении. Инна Кабыш, очень неплохая поэтесса, а книга Олега Кривцуна — явление уникальное. Было плохо, т. е. почти без конкурса, театр, будто его в Москве и нет, но вот в номинации «искусствознание» четыре фамилии. Через комиссию пробить Кривцуна мне не удалось. Я его прочёл, а в газете у Полякова была рецензия, следовательно, он тоже знает. Все наши театралы заговорили о том, какая Яблонская замечательный человек. О Солюнисе, который ещё вчера был прекрасен, уже и забыли. Книжка Яблонской очень неплохая, но ведь выбираем из лучшего. При голосовании наша комиссия, которая почти вся состоит из людей театра, выбрала всё же представителя своего цеха. Вдобавок ко всему, ещё и отсутствующая Вера Максимова приказала присовокупить свой голос. Занятно, что книгу никто не читал, а она, в общем-то, лишь интересный сборник материалов. Злой был, как чёрт, не потому, что получилось не «по-моему», а потому что получилось несправедливо, всё свелось к своим цеховым интересам, и все остались довольны. Такая же коллизия возникла и при голосовании заслуг Олега Пивоварова — все у него печатаются, да и мужик он неплохой, но журнал, который раньше освещал театральную жизнь всей России, теперь делает, в лучшем случае, заказные номера и освещает театральную жизнь Москвы. Когда комиссия закончилась, кто-то принёс потрясающую новость: сняли ректора ГИТИСа Хмельницкую. Не за воровство же, как уже сняли целую плеяду ректоров. А, в общем, не очень верится.

14 мая, четверг

[…] Утром ещё читал сборник Адольфа Дегтяря «Чеченский дневник». Очень простые, даже незамысловатые стихи, но над некоторыми я плакал. Вещь, конечно, значительная, но, как и всё, что мимо тусовки, пройдёт незамеченной.

15 мая, пятница

[…] долго и дотошно читал «Независимую газету». Взял с собою тот номер, в котором была рецензия Максима Лаврентьева на мой «Твербуль». И здесь он, как и в прошлый раз, когда писал обо мне какую-то статью и тоже в «Независимой», написал провидчески. Лаврентьев сначала пишет о моих дневниках. Мои дневники, которыми и горжусь, потому что таких длинных у моих сверстников ни у кого нет, и потому что мне уже давно, после выхода первого тома, кто-то внушил, что, может быть, это лучшее, что я написал, и потом ещё передали мнение Полякова, что есинские дневники, дескать, останутся, когда о нас забудут. В общем, Максим совершенно справедливо написал, что дневники, являются лишь подсобием к моим романам, кухней. Я, пожалуй, здесь даже поцитирую.

«Часто в оценке собственного творчества наш автор, как всегда немного лукавя, склонен набавлять баллы мемуаристике. В ущерб и в укор беллетристике. Однако на конкретном примере соединения под одной обложкой двух этих величин хорошо видно в процессе параллельного чтения, что жанр дневника, хотя и популярный в последнее время, всё же, всё же является подсобным для художественного творчества, всего лишь жаркой закопчённой кухней для выколдовывания новых сюжетов и образов».

Прошлый раз он также точно сказал, что Есин-ректор заслонял от публики Есина-мастера и писателя. Всё-таки он удивительный парень.

Кстати, этот очень большой материал соседствует с разбором ещё двух книг: одна о Гоголе, а вторая об Эренбурге. В статье об Эренбурге есть сентенция Ефима Эткинда, который меня просто поразил своей искренней точностью и бесстрашием. Я подобные мысли, когда они у меня появляются, по конформистской привычке всегда задавливаю в себе.

«Илья Эренбург был посредственным писателем и слабым поэтом».

Дальше не комментирую. Но продолжаю прерванное этой вставкой повествование. Все три материала представляли собой единую полосу Non-fiction да ещё и с маленькой заметочкой Алисы Ганиевой «Исподлобья». Она тоже очень любопытно пишет. Господи, почему же я перестал читать «Ex libris — НГ», сосредотачиваясь только на «ЛГ» и «РГ»! Так вот, Алиса: «Интерес к писательскому досугу не всегда означает неуёмное обывательское любопытство» — это, так сказать, посылка. Теперь вывод, развитие темы пропускаю:

«внетекстовое знание о писателе современном порой также органично и необходимо. И православие Николая Гоголя, и бытовые неурядицы Ильи Эренбурга оказываются в смежной плоскости с капустой из огорода Сергея Есина».

О капусте я никогда в дневниках не писал, но ведь сказала девочка точно.

От капусты перейдём к помидорам и грядкам на даче. Занимался я этим всем довольно долго, что-то разгребал, подгребал, поливал, скорее, не из-за страстной любви к огороду, хотя она, именно как хобби, существует, а скорее из-за здоровья. Про себя отмечаю, что двигаться не так уж тяжело. И вот после всего этого иду домой, включаю телевизор и понимаю, что разговор идёт об Академии театрального искусства, о ГИТИСе. Понимаю также, что назначенный вчера Шерлинг уже не ректор, что исполняющим обязанности ректора стала женщина с армянской фамилией Мелик-Пашаева, (не дочь ли знаменитого дирижёра), которую Шерлинг вчера уволил, что-то революционное произошло. Вижу взволнованное лицо Володи Андреева, он что-то утешительное говорит. Также говорят, что выборы ректора пройдут в сентябре. Строю вполне реалистические догадки и тут же получаю от Ашота сообщение:

«В ГИТИСе брожение: Учёный совет отверг Шерлинга. Авдеев потерпел унизительное поражение».

Сегодня же, когда ехал в Обнинск и включил записи с английским языком, прозвучала такая фраза: «Оказывается, это для нас совсем не так плохо». Я-то всё время думал, вот и в Лит. рано или поздно приведут какую-нибудь свою фигуру, которой будет необходимо престижное место.

И последнее. Как иногда виртуозно работают журналисты! Здесь же в «Ex libris» большое интервью Евгения Попова, среди всего прочего и необязательного Попов советует, ссылаясь на собственный пример, не выбрасывать никаких набросков, можно потом на этот набросок набрести и потом из этого может получиться рассказ. В постер, на первой полосе газеты ребята выносят:

«Не рвать и не выбрасывать. Евгений Попов даёт практический совет ремесленника».

16 мая, суббота

[…] Утром досматривал «Ex libris» и влез в значительный кусок текста Георгия Гачева, который опубликован в связи с годовщиной его смерти. Это большое из его дневников рассуждение — вот здесь зависть во мне запылала, но впрочем, у меня всё по-другому, я коплю материалы, собираю часто чужое, дневник, мысль, а не танцующие лошадки образов — о «Моцарте и Сальери» Пушкина. Отрывок сам по себе гениальный, в своём анализе деталей и частей, но здесь же поразительный фрагмент о былом, значение которого забыто и которое до сих пор мы не можем осмыслить как счастливую улыбку человеческой жизни.

Гачев. «В чём величие цивилизационного проекта советской эпохи? Из необразованной массы через всеобщее образование и высокий престиж науки, искусства и литературы создан средний человек высокого уровня и всестороннего развития. Хотя потешаются ныне над десятками членов Союза писателей в СССР, но на этом престиже Слова и аудитория читательская, и творцы экстра-класса восходили… Об этом соотношении средних художников и гениев хорошо у Некрасова сказано. В больнице умирает писатель средний и неуспешный, но преданный Слову: Если бы не было нас, Жалких писак и педантов, Не было б (думаю я) Скоттов, Шекспиров и Дантов!

Ведь и Пушкин вырос на почве высокого поэтического дилетантизма воспитанников Лицея, где все почти «баловались» стихами.

Всё время думаю о событиях в ГИТИСе, и оказалось, что я недостаточно внимательно прочёл «РГ», которую, уезжая, вынул из почтового ящика. Если газета пишет о чём-то в пятницу, то значит, кое-какие события происходили уже в четверг. Так оно и было. В газете по этому поводу заявлено так:

«Молчать боятся. Назначение нового ректора ГИТИСа вызвало протест общественности».

Вкратце. Подготовлено письмо к президенту и главе правительства с требованием отменить приказ о новом назначении. Здесь же сказано, что министр А. А. Авдеев от комментариев отказался, он в загранке. Кстати, Шерлингу уже 65 лет. Здесь же в колонке два довольно жёстких интервью Бориса Любимова и Евгения Каменьковича. Один заведует кафедрой и ещё является ректором Щепки, другой — заместитель заведующего кафедрой режиссуры драмы. Каменькович, в частности, сказал:

«Сейчас наша основная задача, чтобы не полезли в драку студенты, — весь Интернет переполнен их возмущённой реакцией, а это обострённая юная энергия. Я не знаю ни одного человека, который обрадовался бы этому назначению. По первому зову откликнулись все. Все деятели театра, с которыми я говорил — Калягин, Смелянский, Фоменко, Захаров — ничего не понимают. Возвращаются какие-то неприятные времена».

[…] ещё больше, чем конкурс Евровидения, в этот день на меня подействовал один эпизод в передаче «Максимум», которую, с одной стороны, смотреть не следует, потому что всё это гламур в форме антигламура, но иногда ведущий Маркелов позволяет себе редчайшие и опаснейшие взлёты. Показали сюжет об одном милиционере из какого-то большого сибирского города, сбитом в тоннеле. Сбила его насмерть на своей роскошной машине пьяная очень молодая дама. Она любит ездить на скорости и участвует иногда в городских по ночным улицам гонках. Сразу же она дала по мобильнику эсэмэску своему другу: «Убила мента, что мне делать?». Он ей ответил: «Устрой истерику и ничего не подписывай». Девушка требовала, чтобы её скорее отпустили домой. Потом показали милицейского расследователя. Расследователь сказал, что убийцей оказалась дочь выскопоставленного чиновника, расследователя завалили телефонными звонками. На лице автомобилистки ни тени жалости или понимания, что она порушила человеческую жизнь — ей помешали и дальше развлекаться. Надеяться можно только на корпоративную ненависть милиции к этой молодой даме, но ведь вытащат.

17 мая, воскресенье

В одиннадцать часов выехал из Обнинска, дома в Москве пусто, собрался, взял портфель и поскакал на вокзал. Ехали в одном вагоне с Ниной Сергеевной Литвинец и телевизором, который невозможно было выключить, по нёму шёл какой-то пошловатый фильм, отражавший вкус агрессивной проводницы и, видимо, общей массы. Но у меня была заготовленная на все четыре часа поездки программа — «День опричника» Владимира Сорокина, книжка, которую я купил уже давно, но до неё всё не доходили руки. Это и стало главным впечатлением первой половины дня.

Вторая половина, вернее, вечер, была посвящена замечательной прогулке с Ниной Сергеевной по набережной. Говорили о том, что городской центр Ярославля не погиб, как погиб бытовой центр Москвы, о книгах, о положении с книготорговлей и книгоиздательством. В том числе говорили и о том книжном экспрессе «Москва-Владивосток», с которым я не поехал. Жалею. Приятно было, что Н. С. хорошо говорила о Прилепине. Я его люблю как человека, и полагаю, что он всё же лучший сейчас молодой писатель, по крайне мере, художественно абсолютно внятный.

Что о самом новом сорокинском романе. Конечно, это очень талантливое сочинение. Но, в отличие от романа Татьяны Толстой «Кысь», здесь лишь один тон отрицания сегодняшнего времени нашего управления. Все переклички очевидны, и в них больше лихого узнавания, нежели подкожной правды.

«— Писателей ко мне!

Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупнённых: седобородый председатель Писательской Палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его ещё более седых и угрюмо-озабоченных заместителя — Ананий Мемзер и Павел Басиня. И по скорбному выражению всех трёх рыл понимаю, что не простой разговор ожидает их».

Много и беллетристических украшений, нацеленных на коммерческий успех. Например, две или три сексуальные сцены и кровавые сцены, написанные с большой жестокостью. Ощущение и больной, и недостаточной сексуальной фантазии. Видятся также и иллюстрации из любимого детского чтения советской эпохи — книг по судебной психиатрии.

Для скорейшего коммерческого перевода всё это сделано ещё и на очень простом синтаксисе. Сексуальные сцены вызывают нескромное желание покопаться в мозгах автора.

19 мая, вторник

[…] Для придания заседанию кафедры некоторой пикантности, попросил Инну Люциановну Вишневскую, профессора ГИТИСа, кое-что нам рассказать. Выяснились некие подробности, хотя до сих пор не ясно, как господин Шерлинг попал в список кадрового резерва, как мог министр Авдеев подписать подобный приказ, не познакомившись лично с человеком, который претендовал на одну из самых значительных ролей в нашем искусстве. Но возможно, — эта мысль у меня появилась только что, возможно, это была команда сверху, окрик боцмана! Ведь каждый раз, когда министерство начинает куражиться и сопротивляться любимцам верхов, каждый раз министр получает сверху по морде. Считается, что сверху ловчее наблюдать и за экономикой, и за искусством. В своё время экспертный совет не рекомендовал, и министр Соколов не подписал представление на звание народного артиста России для Киркорова, а наверху посчитали, что участник корпоративных концертов это звание заслуживает. По морде министру! Потом экспертный совет не рекомендовал давать самое высокое артистическое звании государства тридцатидвухлетнему Баскову. Наверное, министр Авдеев тоже не подписывал подобного ходатайства, а тридцатидвухлетний Николай Басков всё же стал народным артистом. При этом легендарная Татьяна Доронина к своему юбилею получила лишь орден Почёта. А не нажали ли сверху на министра Авдеева, предложив ему в качестве кандидатуры ректора рати (Российской академии театрального искусства — новое название ГИТИСа) бывшего танцовщика и постановщика Еврейского театра?

Инна Люциановна поведала главное, что не министерство испугалось общественности, а ещё только прислушавшись к поднимающейся волне, ему предложили отменить приказ. Парадный учёный совет с привлечением телевизионных камер и всех желающих состоялся уже после того, как пришёл приказ, дезавуирующий первый, уволили нового ректора Шерлинга. Но, как говаривали ранее, «за позор», «за бесчестие» наградили его при увольнении тремя должностными окладами. Ура.

Я абсолютно уверен, что всё так просто не закончилось. Есть и ещё детали, свидетельствующие о том, что всё не так просто, самые благородные люди высказались чрезвычайно красиво, утверждая свою репутацию. Во-первых, Калягин послал министру письмо, в котором энергично сказано: «ГИТИС — это театральный вуз, а не военное ведомство, где приказы не обсуждаются». Во-вторых — дальше цитата из вчерашней «Российской Газеты» — «Педагог РАТИ-ГИТИСа Михаил Швыдкой при известии о назначении Шерлинга подал заявление об уходе». Зная неутомимость Михаила Ефимовича, я предполагаю, что это начало его избирательной кампании на пост ректора этого самого рати-ГИТИСа. Четыре года назад, ещё будучи директором Федерального агентства, он уже выставлял свою кандидатуру, но проиграл Хмельницкой. Что-то будет осенью. Все остальные байки Инны Люциановны, в том числе о появлении танцора с приказом министра в пять часов в кабинете ректора и, будто бы, сорванный танцором со стены портрет отца ректора актёра Хмельницкого и прочее я опускаю. Без подробностей. […]

20 мая, среда

В девять часов двадцать минут Ашот прислал сообщение:

«Ужас! Ушёл Олег Янковский… Чуда не случилось…»

Со смертью чудес и не случается. И с творчеством тоже.

Потом, когда я поехал по делам в издательство «Дрофа», то, покупая в палатке торт для милых редакторш, я услышал, как молодая продавщица спросила: «Вы знаете, что Янковский скончался?» Зрители постепенно остаются без кумиров. […]

И самое, перед сном, последнее. Кое-что прояснилось и с гибелью иркутского губернатора Игоря Есиповского. И его попутал бес на недозволенное. Постепенно в прессу стало просачиваться, что нашли ружья, когда разбирали обломки вертолёта, а потом и сообщили, что с вертолёта стреляли медведя. Они как раз сейчас просыпаются, так вот, вертолёт низко завис, чтобы было удобно стрелять, тут его качнуло, и вертолёт зацепился за дерево. Рабы барских утех. Хотел бы я посмотреть, если бы в Англии случилось что-либо подобное, какая бы буря поднялась в парламенте. Консерваторы — либералы — Единая Россия — демократы? О, это всё барские утехи секретарей обкомов.

21 мая, четверг

[…] Весь день, пока ездил на метро, читал прелестно изданный у нас в институте небольшой альманах кружка «Белкин», который ведёт Алексей Антонов. Здесь собраны рассказы «любителей», но и есть рассказ Алексея, укрывшегося за прозрачным псевдонимом Антон Антенов. Самое главное, что в этих рассказах, написанных не без маргинальных страстей, всегда есть собственно рассказ, судьба человека, небольшой, хотя, подчас, и трагический сюжет. Это то, что наша литература почти забыла. Кстати, забегая по дню вперёд, уже значительно позже, встретив во дворе института Аню Кузнецову, которая сейчас в «Знамени» занимается книгами и библиографией, я спросил её, продолжает ли она писать прозу, которая у неё очень неплохо получалась. В своё время она защищалась прозой у меня и получила «с отличием». Она сдалась, прозу не пишет: «Кому сейчас нужна бессюжетная проза? Сейчас все пишут премиальную литературу». Тут же я подумал о себе, а вот я, несмотря ни на что, ничего не бросил. А ведь «Кюстин» у меня тоже литература вне явного сюжета. […]

24 мая, воскресенье

Приехал в Москву в четыре часа, а к семи уже надо было быть на Новом Арбате, где сейчас даёт представление Геликон-опера. Конечно, если бы это было бы что-то другое, то, наверное, я бы предпочёл остаться на даче и уехать часов в семь или даже восемь. Но билеты сейчас так дорого стоят, что опера для многих почти закрыта. Да и случай был уникальный: во-первых, это был поздний Верди — «Фальстаф», опера, которую я и не знаю, и не очень понимал всегда шекспировского Фальстафа, а во-вторых, пел Форда, а это одна из главных ролей, Паша Быков, только что вернувшийся со стажировки в Америке. А потом, какое это блаженство слушать оперу или смотреть спектакль с первого ряда.

Как сильно за жизнь меняются вкусы, раньше — «Риголетто», «Травиата» ясные и затрёпанные до последней ноты шедевры. Там всё ясно и всё сразу, без особых раздумий, ложится на сердце. Они поют, а ты за певцами повторяешь слова и мелодию. Здесь всё по-другому, но так подлинно, с таким желанием рассказать не столь аффектированные, но всё равно жизненные истории, что задыхаешься от того, с каким мастерством и объёмом это сделано.

Мне кажется, что опера за последнее время сильно изменилась. Из помпезного табельного действия с песнями и танцами превратилась, как она и была раньше в Италии, в представление, в историю, в рассказ с музыкой, которая говорит, правда, ещё больше, чем слова. В отличие от предыдущего спектакля, который я слышал и видел здесь же в Геликон-опере о Григории Распутине, здесь всё живо, нарядно и по-настоящему весело. Во-первых, сам Фальстаф не гора жира, что-то вроде поющего Яншина, а весёлый, крепкий, с пузцом парень. Все другие актёры тоже ему под стать. Замечательный художник, сумевший для небольшой сцены создать занятные декорации, где условность совершенно не мешала плотскому и натуральному. Ещё с первого раза я почти влюбился в их великолепного молодого дирижёра Константина Чудовского — и элегантно, и точно, и мощно. Паша оказался великолепным артистом и пел хорошо.

Сразу после возвращения в Москву сел читать вырезки, которые, как обычно, положил мне в почтовый ящик Ашот — знает, что мне класть.

Во-первых, два «скандала». Один продолжение гитисовского — это о дне, проведённом Шерлингом в учебном заведении.

«Уволил проректоров, затребовал себе печать и документы (некоторые потом были найдены на помойке) и приказал установить в институте селекторную связь».

И, наконец:

«Покинув пост ректора, Юрий Шерлинг «скоммуниздил» ключи от сейфа, где спрятана печать РАТИ и многие документы. РАТИ получила официальное разрешение взломать сейф».

В этой цитате есть улов и для Лёвы Скворцова: вряд ли раньше слово, взятое в кавычки, употреблялось в каком-либо печатном органе. Кстати, «в связи с досрочным прерыванием контракта» Шерлингу заплатили 180 тыс. рублей. Второй скандал, связан с Третьяковкой — это опять в сторону любимого учреждения нашей интеллигенции.

«Очередной скандал начинается в Министерстве культуры. Его вызвало письмо директора Третьяковской галереи Валентина Родионова, недавно объявившего о своей отставке. Господин Родионов обвинил министра Александра Авдеева в том, что тот вынуждал его уйти с поста директора».

И ещё новости: Мосгорсуд отказался удовлетворить кассационную жалобу адвокатов Марлена Хуциева, и он снова стал «простым режиссёром», а не новым председателем Союза кинематографистов. На 86-м году умер Александр Межиров. Я его очень неплохо помню, он профессорствовал в Лите. В заметке по поводу его смерти есть такая фраза:

«Несмотря на официальное признание, Межиров никогда не стал полностью советским поэтом. Его ценили в кругах писателей-диссидентов — за его цинизм умного человека, за отдельную от советского литературного большинства позицию».

Такой он молодой и такой вдохновенный на снимке!

26 мая, понедельник

[…] Утром по московскому телевидению сказали, что на каждого, включая младенца, человека в России потребляется 18 литров спирта, причём по данным международных организаций считается, что при употреблении восьми литров дальнейшее сохранение нации становится под угрозой.

Всё утро маялся, довольно случайно взял с полки книгу Руслана Киреева «Уроки любви». Потом анализировал, почему я так поступил, почему именно его книгу, и вспомнил, как недавно мне рассказали, что одна наша сотрудница-преподаватель как-то даже пренебрежительно, когда упомянули о сотрудниках нашей кафедры, вдруг сказала, —

«А чего особенного Руслан Киреев написал? Сейчас рассказики про любовь пишет».

Надо сказать, что эту книжку Руслана я ещё по-настоящему не читал, ещё и потому, что это действительно первоначально были газетные очерки, печатавшиеся в «Труде». Вот именно, вспомнив это, я и взял в руки книжку Руслана, которую он мне подарил лет десять назад. Взял в руки и зачитался. Дело даже не в том, что я помню и любовные истории Байрона, и историю Гёте или Блока, но каков общий литературный фон всех этих рассказиков, сколько можно узнать из этих текстов.

27 мая, среда

Утренняя «РГ» принесла естественные расстройства. Объявили короткий список Большой книги. Не могу не утерпеть, чтобы не напечатать всех финалистов. Андрей Волос «Победитель», Марина Галина «Малая Глуша», Борис Евсеев «Лавка нищих», Леонид Зорин «Скверный глобус», Алла Марченко «Ахматова: жизнь», Владимир Орлов «Камергерский переулок», Ольга Славникова «Любовь в седьмом вагоне», Александр Терехов «Каменный мост», Борис Хазанов «Вчерашняя вечность», Леонид Юзефович «Журавли и карлики», Вадим Ярмолинец «Свинцовый дирижабль «Иерихон — 86–89», Андрей Балдин «Протяжение точки», Мариам Петросян «Дом, в котором…» В своём комментарии Павел Басинский пишет, что «мало что известно о родившемся в Одессе гражданине США Вадиме Ярмолинце», и что «Есть очень авторитетный писатель с диссидентским прошлым Борис Хазанов, живущий в Мюнхене и недавно отметивший 80-летие». С Борисом Хазановым я, кажется, работал на радио; есть «фактически живой классик Леонид Зорин». К тяжеловесам Паша относит Славникову, Волоса, Владимира Орлова. На фотографии, естественно, Волос, Славникова и неизменный Владимир Григорьев. Эксперты, во главе которых Мих. Бутов, который, кажется, писать перестал, говорят, что в этом году явного лидера нет. Вот-то будет делёжка. Я «болею» за Орлова и Терехова, но хороша и Марина Галина […]

28 мая, четверг

В три часа учёный совет. […] На совете говорили об экзаменационной сессии — традиционно большое количество прогулов и много ребят, которых к сессии деканат допускать не хочет. Бессмертная, внучка Юры Визбора, в этом смысле держит по институту абсолютный рекорд. Несколько дней перед этим она внезапно появилась и канючила у меня, чтобы я помог ей сдать сессию: практически она не допущена ещё по пяти предметам. Как всегда, возник спор, по каким признакам исключать из института. И ректору, и деканату ближе отличники, а не будущие писатели. И здесь, среди отстающих студентов, среди пропускающих занятия, среди намеченных к отчислению — опять появился Антон Тихолоз. Тут я уже не выдержал и буквально заорал. Я знаю, как уязвить наше собрание: от нас ничего не останется, а Тихолоза ещё будут читать! Тут же я вспомнил и нашу замечательную отличницу и круглую пятёрочницу Елену Моцарт, у которой мы скрепя сердце приняли дипломную работу.

Что касается Тихолоза, то мне, который вечно всё забывает, недавно Руслан Киреев напомнил, каким образом мы этого парня принимали в институт. Он шёл на платное отделение, а я на собеседовании спросил у него, из каких средств он будет оплачивать свою учёбу. Парень сказал, что, в крайнем случае, продаст квартиру. И вот тут я будто бы сказал, что нам надо закрыть на всё глаза и принять парня на бюджет. Так мы и сделали. Но ведь главное, я не ошибся. У парня уже во второй раз в «Новом мире» выходит повесть.

Я постоянно последнее время думаю, что мне надо написать большой материал в газету о своих учениках и тех случаях, когда я действительно не ошибался. Когда, подчиняясь своей интуиции, я, часто нарушая правила, брал в институт людей, а они оказывались потом именно такими людьми, ради которых и был институт создан. Максиму Лаврентьеву не хватило балла, а он и сейчас уже не только заместитель главного редактора «Литучёбы», но ещё и замечательный поэт. Паша Быков никогда бы вообще без меня в институт не поступил, а оказался не только прекрасным писателем, но ещё и замечательным оперным певцом. Серёжу Самсонова с его романом ещё студентом я опубликовал в нашем научном журнале, сделав специальный номер, а ведь до этого мы никогда в этом журнале никакую прозу не печатали. Максим Курочкин почему-то решил, что ему мало одного семинара Вишневской, и каждый семинар три года сидел у меня, а теперь он звезда в драматургии. Да я ещё с пяток таких ребят наберу, для которых встреча со мной оказалась не случайной и не проходной. […]

29 мая, пятница

Около десяти уехал в Обнинск. В машине слушал радио. Я уже давно изменил «Маяку», где по утрам какая-то активная молодёжь устраивает бытовой хипеж. […]

Вечером посадил огурцы, рассаду которых мне дала Ниночка, соседка, и смотрел по НТВ огромную передачу «Мясо» — это о том, чем кормят, как перерабатывают, как обманывают. Удивительно наше телевидение: с одной стороны, оно поддерживает эту власть, а с другой, невероятно её унижает и даже разрушает. Государство не играет никакой роли в жизни простых граждан и организации их быта. Всё подчинено рынку и наживе, государство только хвастается, что оно чем-то руководит, оно руководит только прибылью богатых. После этой передачи мясо есть не хочется — оно кажется опасным. Но вот что я заметил: Медведев менее связан с бизнесом и более свободен от обязательств перед богатыми, его действия, именно действия, а не слова, направлены в сторону именно простой жизни. Путин весь там, где большие деньги, облик его теряет прежний блеск.

Ашот прислал сообщение, что Марлена Хуциева вывели из состава учёного совета ВГИКа. Какой конъюнктурный стыд!

30 мая, суббота

Проснулся в восемь, лёг в одиннадцать, ещё во сне, под утро, всегда думаю, что пора вставать — жалко времени, столько надо ещё сделать. Компьютер у меня буквально под рукой. Не открывая глаз, думал о смерти, всегда она ассоциируется у меня с воссоединением с В. С. С другой стороны, столько положено трудов, чтобы что-то скопить, жить комфортно, даже не так, жить, чтобы писать. А под старость надо всё это бросать, недописанное, недодуманное, как нерасчётливо я жил. Я даже с Богом не смог установить отношений, потому что главным для меня всегда была работа, а что от неё останется? […]

Продолжение следует

Юрий Беликов

[47]

Страшащийся хрустнуть

О пути и Голгофе украинского поэта Василя Стуса

Лев Бердников

[11]

Великий Голицын

В 1721 году императору Петру Алексеевичу был присвоен титул «Великий». В истории российской это было не ново — за 35 лет до Петра так называли «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского» князя Василия Васильевича Голицына (1643–1714).

Сподвижники и апологеты Петра тщились сделать всё, чтобы имя этого харизматического деятеля, первого министра при ненавистной царю сестре-регентше Софье Алексеевне, было предано забвению. Некоторые изображали князя бесплодным мечтателем. «Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием», — отмечал историк А. Г. Брикнер. Однако раздавались и другие голоса. Администрация Софьи с Голицыным во главе получила высокую оценку искушённой в политике Екатерины II, отметившей, что правительство это имело все способности к управлению. И уж, конечно, дорогого стоит характеристика ревностного приверженца Петра I князя Б. И. Куракина, который ещё в 1720-е годы не побоялся признать: «И всё государство пришло во время её (Софьи — Л. Б.) правления чрез семь лет в цвет великого богатства. Также умножились коммерция и всякие ремёсла, и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку. Также и политес восстановлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского — и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах… А правление внутреннее государства продолжалось во всяком порядке и правосудии, и умножилось народное благо». Высоко отозвался о князе Василии и фаворит царя Ф. Лефорт в своём письме к брату.

И друзья, и враги Голицына сходились в одном: это был исключительно талантливый государственник, дипломат и реформатор. А такими, как известно, не рождаются, а становятся. И именно в раннем возрасте были заложены основы его будущих свершений. Василий родился в знатной семье и был потомком великого князя литовского Гедимина, чей род традиционно возводился к Рюрику. Уже в xv веке его предки служили московским государям, так что своей знатностью Голицыны вполне могли поспорить с самими Романовыми.

В девять лет Василий потерял отца. Стараниями матери — княгини Татьяны Ивановны, урождённой Стрешневой, — он получил прекрасное домашнее образование. Благодаря происхождению и родственным связям юный князь в пятнадцать лет попал во дворец к царю Алексею Михайловичу.

Он начал службу со скромного, но облечённого особым доверием царя чина стольника. Постепенно поднимаясь, он достиг в 1676 году боярского звания.

Во время царствования Фёдора Алексеевича Голицын стал заметным деятелем правительственного кружка, заведовал Пушкарским и Владимирским судным приказами, уже тогда выделяясь на фоне остальных бояр гуманностью, и, как говорили современники, «умом, учтивостью и великолепием». И ему, родовитому боярину, принадлежит инициатива по отмене местничества в России (12 января 1682 года): были преданы огню разрядные книги, причинявшие вред службе и сеявшие раздор между знатными семействами. Этим князь предвосхитил реформы Петра не только де юре, но и де факто, поскольку окружил себя помощниками вовсе не родовитыми, вроде Л. Неплюева, Г. Касогова, В. Змеева, Е. Украинцева — иными словами, выдвигал людей по годности, а не по «породе».

Но, пожалуй, наиболее впечатляющих успехов Голицын достиг в «книгочтении». В этом сказалась и семейная традиция, и его собственная неукротимая жажда знаний. Иностранцы называли его любителем всякого рода наук, что было редким в России. Князь радел о введении образовательной системы в стране. Показательно, что именно при его деятельном участии была открыта в Москве Славяно-греко-латинская академия — первое в России высшее учебное заведение.

Дарования князя развернулись во всю ширь в годы регентства сестры малолетнего Петра Софьи Алексеевны (1682–1689), при коей он фактически возглавил правительство России. Причём с Софьей его связывали не только служебные отношения. «И тогда ж она, царевна София Алексеевна, по своей особой инклинации и амуру, — говорит современник, — князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою войски командировать и учинила его первым министром и судьёю Посольского приказу, который вошёл в ту милость чрез амурные интриги. И почал быть фаворитом и первым министром и был своею персоной изрядной, и ума великого, и любим от всех».

Утверждали, что князь сошёлся с регентшей только ради своей выгоды, а вот Софья в самом деле была «страстно влюблена» в Голицына. Думается однако, что и Василием руководил не один голый расчёт. Конечно, царевна не была раскрасавицей, какой позже живописал её Вольтер. Но не была она и толстой, угрюмой, малопривлекательной бабой, коей предстаёт она на знаменитой картине И. Е. Репина. Царевна манила обаянием молодости (ей было тогда 24 года, князю — под сорок), бьющей через край жизненной энергией, острым умом, наконец, самой магией своего имени, которое придворные богословы и пииты прямо соотносили с божественной Премудростью. Итак, честолюбивый князь и властолюбивая царевна — Гедиминович Голицын и Софья Романова взошли на вершину российской власти рука об руку.

Князь Василий Васильевич Голицын Гравюра на дереве работы Паннемакера и Маттэ.

Голицын строил широкие планы социально-политических реформ, думая о преобразовании всего государственного строя России. Он мыслил о разрушении крепостного права с наделением крестьян тем количеством земли, которым они пользовались. (Не заимствовал ли он эту мысль из государственной практики Швеции?) «Подобные планы о разрешении крепостного вопроса стали возвращаться в русские государственные умы не раньше как полтора столетия спустя после Голицына», — с восхищением писал В. О. Ключевский. Несомненной заслугой князя явилась финансовая реформа страны: вместо обилия налогов, лежавших тяжким бременем на населении, был введён один, и собирался он теперь с определённого количества дворов, то есть с конкретных лиц.

С именем Голицына связано и совершенствование военной мощи державы — увеличилось число полков «нового» и «иноземного» строя, стали формироваться рейтарские, драгунские, мушкетёрские роты, которые служили по единому уставу и подчинялись одной программе. Ему приписывают постройку деревянных мостовых, а также трёх тысяч каменных домов в Москве, в том числе зданий в Кремле, великолепных палат для присутственных мест. Но наиболее впечатляющим было строительство легендарного Каменного моста о двенадцати арках через Москву-реку. Это сооружение по тому времени казалось настолько дорогим, что даже вошло в поговорку: «Дороже каменного моста».

При Голицыне развилось книгопечатание — за семь лет было издано 44 книги, что по тем временам было немало. Он был меценатом и покровителем первых русских профессиональных писателей — Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева (последний был в 1691 году казнён Петром i как сподвижник Софьи). Зародилась светская живопись (портреты-парсуны); нового уровня достигла иконопись; расцвело архитектурное направление, которое позднее получило название «голицынское барокко». Свою лепту внёс князь и в смягчение уголовного законодательства: были облегчены условия холопства за долги, отменён варварский обычай закапывать в землю мужеубийц, а также смертная казнь за «возмутительные слова». Они — увы! — были возобновлены при Петре.

Владение греческим, латинским, польским и немецким языками позволило князю свободно общаться с иноземными дипломатами и деятелями культуры. Василий Васильевич стяжал славу истого западника. Причём, в отличие от Петра, Голицын был приверженцем католицизма, тогда как Пётр был сторонником протестантской Европы.

Ранее иноземцы никогда не рассматривали русских как цивилизованную нацию. Своей неутомимой деятельностью Голицын разрушил этот устоявшийся стереотип. Именно в годы его управления страной на Русь буквально хлынул поток европейцев. Было позволено, к примеру, гугенотам и иезуитам искать убежище в Москве от конфессиональных преследований у себя на родине. При князе расцвела Немецкая слобода в Москве, где селились иностранные военные, лекари, ремесленники, переводчики, художники и др.; заработали две первые ткацкие фабрики. Задолго до Петра Голицын посещал дома своих знакомцев в слободе, выступил с программой свободного въезда иностранцев в страну, а также намеревался ввести в России свободное вероисповедание, убеждал бояр посылать своих детей на учёбу за границу. Московитам было разрешено приобретать за рубежом светские книги, предметы искусства, мебель, утварь, что сыграло заметную роль в культурной жизни общества.

Но самым неоценимым вкладом в дело совершенствования образа России за границей сыграли труды Голицына на дипломатическом поприще, его официальные и частные контакты с иноземцами, приёмы многочисленных делегаций, направление посольств в главные европейские столицы (Париж, Мадрид, Лондон, Берлин, Копенгаген, Стокгольм, Варшаву). Дипломатическое наследие Голицына настолько обширно, что оно должно стать предметом самостоятельного исследования. Отметим лишь, что, в основном, из-за успехов на международной арене его прозвали «великим Голицыным». Так, в апреле 1686 года был заключён долгожданный «вечный мир» с Речью Посполитой, по которому та отказалась от всей Малороссии с Киевом, Черниговом и другими пятьюдесятью пятью городами. Московское государство приняло участие в коалиционной борьбе с Турцией в союзе с Польшей, Германской империей и Венецией и тем самым вступила в «концерт» европейских стран. Умело вёл князь и переговоры со Швецией, продлив действие Кардисского мирного договора 1661 года. Василий Васильевич также возглавил русскую делегацию на переговорах с китайцами, увенчавшихся ратификацией Нерчинского договора 1689 года, который установил русско-китайскую границу по реке Амур и открыл в дальнейшем путь России к экспансии Тихого океана.

Встречи послов и дипломатические церемонии поражали приезжих блеском и роскошью, демонстрировали богатство и мощь России.

И, в отличие от Петра, Голицын не заставлял иностранцев пить на приёмах, да и сам не пил водки, находил удовольствие только в беседе.

Нельзя не отметить допетровские нововведения в области моды, у истоков которых также стоял наш герой. Дело в том, что ношение россиянами европейского платья нельзя назвать новацией Петра i: царь Фёдор Алексеевич под непосредственным влиянием своей жены А. С. Грушецкой и Голицына заменил стародавние долгополые московитские одежды польским и венгерским платьем, которое должны были носить все государственные чиновники. Официальные лица в старомосковском одеянии в Кремль и царский дворец не допускались. Рекомендовано было также брить бороды. Заметим — не приказано, как это было сделано впоследствии авторитарным Петром, а всего лишь рекомендовано, следовательно, не носило обязательного характера, а потому не вызывало особых протестов и смут. «На Москве стали волосы стричь, бороды брить, сабли и польские кунтуши носить», — говорили современники. И одним из первых при дворе в польское платье облачился Голицын. Вот как описывает его внешность А. Н. Толстой в романе «Пётр Первый»: «Князь Василий Васильевич Голицын — писаный красавец, кудрявая бородка с проплешинкой, вздёрнутые усы, стрижен коротко, — по-польски, в польском кунтуше и в мягких сапожках на крутых каблуках… Синие глаза блестели возбуждённо».

Князь, может быть, находился в ряду исторических модников того времени. Он тщательно следил за собственной внешностью и прибегал к таким косметическим средствам, употребление которых мужчинам кажется смешным — белился, румянился, холил разными специями свою небольшую светлую бороду и усы, остриженные по самой последней моде. Его часто можно было видеть в атласном бирюзового цвета кафтане на соболях, расшитом золотом и усыпанном жемчугом и драгоценными камнями. Гардероб князя был одним из самых богатых в Москве — он включал в себя более ста костюмов из драгоценных тканей, украшенных алмазами, рубинами, изумрудами, закатанных золотым и серебряным шитьём. Одна только его боярская шапка стоила более 10 тысяч червонцев; она была из редкого, так называемого «красного» соболя.

Каменный поместительный дом Голицына, расположенный в Белом городе столицы между улицами Тверской и Дмитровкой, иностранцы называли «восьмым чудом света», ибо не уступал он своим убранством лучшим дворцам Европы. Достаточно сказать, что длина здания составляла 33 сажени (более 70 метров), в нём было более 200 дверей и оконных затворов. Рядом с этим дворцом находился домовой храм. А во дворе стояли кареты, изготовленные в Польше, Голландии, Австрии и Германии.

В главной зале вместе с иконами висели портреты европейских и отечественных правителей, а также картины и гравюры на темы Священного писания. Потолки были украшены астрономическими телами — планетами, солнцем, знаками Зодиака. Стены палат были обиты богатыми тканями и фабричными обоями, создавая эффект мрамора. Дом был полон иностранной мебели и музыкальных инструментов: кровать с «птичьими ногами» (подарок Софьи), диковинный ящик-«аптека, а в нём всякое лекарство», множество шкафов, буфетов, сундуков, клавикорды, а также термометр и барометр. Всё это отражалось в 75-ти зеркалах. Некоторые окна были украшены витражами. Поражали воображение фарфор из Венеции, гравюры и часы из Германии, ковры из Персии. Крыша дома была медная и горела на солнце, как золотая. Любитель изящного, Голицын нередко устраивал здесь театральные действа, а иногда и сам выступал в роли актёра. Хлебосольный хозяин, он щедро принимал в своём доме иноземцев, коих закидывал вопросами о современной политической жизни Европы.

К сожалению, от всего этого великолепия не осталось нынче и следа. В 1928 году палаты и храм Голицына были варварски снесены, а на их месте в 1935 году возвели бездарный Дом Советов Труда и Обороны (архитектор А. Я. Лангман). И это несмотря на то, что культурная общественность Москвы во главе с академиком И. Э. Грабарём выступила в защиту этого уникального памятника архитектуры!

К концу 80-х годов XVII века князь получил в дар вотчину в подмосковном Медведково с домом и каменной церковью Покрова Пресвятой Богородицы. Глубоко символично, что ранее этой вотчиной владел легендарный князь Д. М. Пожарский, который во времена Смуты возглавил борьбу россиян с польскими интервентами. Подарив вотчину Пожарского Голицыну, Софья как бы сделала его преемником прославленного героя. Чтобы утвердить себя полноправным владельцем Медведково, князь Василий заказал несколько новых колоколов со специальными надписями. Он также перестроил и благоустроил доставшийся ему дом в европейском вкусе.

Василий Васильевич заимствовал не только внешние формы западной культуры (одежда, предметы быта), как это будут делать впоследствии щёголи-петиметры с их откровенной галломанией. (При этом любопытно отметить, что Голицын как раз был одним из первых русских галломанов, его упрекали, что даже сердце у него французское). Князь проникал в глубинные пласты французской — и шире — европейской цивилизации. Он собрал одну из богатейших для своего времени библиотек, отличавшуюся разнообразием изданий на русском, французском, польском, латинском и немецком языках. В ней можно было найти «Киевский летописец» и «Алкоран», сочинения античных и европейских авторов, всевозможные грамматики, труды по истории и географии, а также некую переводную рукопись «О гражданском житии, или о поправлении всех дел, еже принадлежат обще народу». Большинство книг в его библиотеке были светского содержания.

Но, обладая просвещённым умом, Василий Васильевич не мог освободиться от свойственного эпохе суеверия (и это несмотря на то, что князь обладал широким кругозором и не боялся обращаться к «поганым» иностранным докторам и вообще к басурманам, от чего категорически предостерегала тогда православная церковь под водительством патриарха Иоакима). Известен случай, когда однажды сопровождавший его дворянин Бунаков в приступе падучей болезни взял горсть земли и завязал в платок. Голицын, заподозрив в Бунакове чародея, подумал, что тот якобы «вынимал след для его порчи», и повелел подвергнуть его пытке. Также при деятельном участии князя были сожжены заживо за ересь лжепророк из Немецкой слободы Квирин Кульман и единомышленник последнего Конрад Нордерман. Впоследствии сторонники Петра обвиняли Голицына в том, что он верил в колдовство и ведовство (хотя и сам Пётр был не чужд суеверия, заказывал гороскопы, а в 1716 году включил в новый военный устав направленные против колдунов карательные меры).

Голицын возглавил два похода российской армии в Крым (1687 и 1689 годов). Понимая всю сложность сего предприятия, князь стремился уклониться от обязанностей главнокомандующего, но его недоброхоты настояли на его назначении. Эти военные кампании Голицына следует признать крайне неудачными. Они не только были сопряжены с огромными людскими потерями и подорвали репутацию князя, но и, как говорили некоторые исследователи, лишили его Софьиных ласк — новым фаворитом царевны стал Фёдор Шакловитый, кстати, выдвиженец того же Голицына. Думается однако, что увлечение Софьи Шакловитым не связано с военными неудачами князя: ведь царевна всегда встречала русские войска из Крыма как победителей, щедро их награждала и никогда не признавала за ними поражения. Царевна — впервые в русской истории — присвоила Голицыну звание генералиссимуса. Важно и то, что, несмотря на свой неуспех, походы Голицына привели к ослаблению Крымского ханства и Турции. Неслучайно гетман И. С. Мазепа сравнивал крымские походы князя с войной древнеперсидского царя Дария с обитателями Тавриды.

Падение Голицына явилось неизбежным следствием низвержения властолюбивой Софьи Алексеевны, заключённой сводным братом в Новодевичий монастырь. Хотя Василий Васильевич не принимал участия ни в борьбе за власть, ни в стрелецких бунтах, ни в заговорах о физическом уничтожении Петра, такой исход был предрешён. По воле царя Петра, в сентябре 1689 года Голицыну был вынесен приговор; его вина была в том, что он докладывал царевне, а не Петру и Ивану дела державы, писал от их имени грамоты и печатал, словно монархини, имя Софьи в книгах без царского соизволения. Но главным пунктом обвинения были неудачные крымские походы князя, в результате которых казна понесла великие убытки. Обвинение это носило тенденциозный характер. Ведь немилость царя за крымские неудачи пала исключительно на одного Голицына, а такой активный участник походов, как гетман И. С. Мазепа, был обласкан царём. Кроме того, известно, что ни сам Пётр, ни его преемники так и не покорили Крыма — в состав Российской империи он был включён… только в 1783 году.

И всё-таки яркость и талант князя Василия были видны всем. Возможно, это признавал и Пётр, который, несмотря на жгучую неприязнь к поверженному врагу, всё же втайне питал к нему уважение, а потому, надо думать, не предал его жестокой казни, как других клевретов Софьи. Не исключено, что князя спасло и заступничество его двоюродного брата, Б. А. Голицына, ревностного сподвижника царя. Хотя князь Василий был лишён боярства и имущества, ему была сохранена жизнь — он был сослан с семьёй на Север, сначала в Каргополь, а затем в ещё более отдалённое село — Холмогоры Пинежского уезда. Василий Васильевич прожил в северной глухомани долгие 25 лет и оставил сей мир в апреле 1714 года. Он похоронен в Красногорско-Богородицком мужском монастыре.

Но дело Голицына не пропало втуне. Логика истории привела к тому, что Петровские реформы — вольно или невольно — во многом явились воплощением планов и идей князя. Но воплощением грубым, беспощадным, стремительным. Как заметил В. О. Ключевский, Голицын, младший из предшественников Петра, ушёл в своих планах гораздо дальше старших. Оценка планов Голицына как некой альтернативы реформам Петра весьма популярна среди современных исследователей разных направлений.

Иными словами, Московская Русь была чревата реформами. Роды затянулись, и нетерпеливый «царь-плотник» применил для «кесарева сечения» топор палача. Нелишне будет напомнить, что в результате подобной петровской «перестройки» в землю лёг каждый пятый россиянин — население империи сократилось с 25-ти до 20-ти миллионов человек!

Говорят, история не имеет сослагательного наклонения. Но кто знает, окажись на месте «крутого» Петра «осторожный» Голицын, может быть, судьбы истории российской не были бы столь надрывными и кровавыми. Бешеный гений Петра вздёрнул Россию «на дыбы», не гнушаясь при этом кнутом и дыбой. Реформы же Голицына были мирными, органичными и ненасильственными. Один иностранный дипломат сказал о Василии Васильевиче: «Он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, из дикарей сделать людей, превратить трусов в добрых солдат, хижины в чертоги». И уже одна попытка претворить это желание в действительность оправдывает наречение Голицына именем Великий.

Владимир Трефилов

[12]

Визит к Порфирию Иванову

Сергей Хомутов

[10]

Синдром хронической усталости

Константин Миллер

[34]

Осенний круговорот меня в природе

Анатолий Аврутин

[39]

То ли Родина, то ли печаль…

Владимир Макаренков

[40]

Я в храм вошёл

Глеб Соколов

[54]

Свобода

Алексей Дюпин

[43]

На шарике над бездной

Валерий Кузнецов

[44]

Метемпсихозы

Юрий Годованец

[45]

Школа нелегальной красоты

Наталья Попова

[58]

Наталья Никулина

[59]

Футляр для крыльев

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Александра Вайс

[60]

На первом сквозняке

Инна Мельницкая

[66]

Игорь Шевчук

Разыгралась Непогода

Алла Ходос

Воздушный слой

[56]

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Мастерок

Вместо предисловия

Назло нынешним ценам на овощи-фрукты, прыгающим, как зайцы, решил я тоже взять за городом участок земли. Сам спроворил садовый домик из бруса, покрыл шифером — всё чин-чинарём. Однако за печку взяться побоялся, больно тонкое дело. Надо было найти печника. Но где? Ремесло это стало таким редким.

И вот приехал в гости племянник жены Санька Кононов из Хакасии, из сельца Марчелгаш. Он только закончил девятый, и у него начались каникулы. По-отрочески жидок, голенаст, но держится по-взрослому. В субботу поехал с нами на дачу. Придирчиво оглядел мою избушку, работу одобрил, но заметил, что печи нет.

— Ищу мастера, — развёл я руками.

— Если кирпич есть, можно попробовать, — сказал Санька.

— Что попробовать? — не понял я.

— Печь сложить. Мы с папкой клали не одну — и дома, и людям, — как о чём-то обыденном сказал Санька.

А я было засомневался: как доверить такое пацану? Ещё кирпич в бой изведёт. Но потом вспомнил об его отце Владимире, сельском мастере на все руки, который ныне фермерствует успешно, и решил рискнуть, рассудив, что при таком наставнике и ученик не должен подкачать.

Санька впрямь оказался недурным печником. Сначала он затребовал, так сказать, пожеланья заказчика к проекту будущей печки. Я нарисовал что-то вроде куба с трубой.

— Слишком примитивно и неэкономично, — сказал Санька. — Выведем над плитой обогреватель с несколькими колодцами, улучшим отдачу тепла, и красивее будет.

На следующее требование мастера показать инструмент и материалы я выволок плиту, вьюшку, лопату, молоток. Оценив всё это одним взглядом, Санька спросил:

— А где мастерок?

Увы, мастерка у меня не было. Я предложил взамен широкий нож-косарь, но Санька только усмехнулся:

— Мастерок ничем не заменишь.

Пришлось смотаться на электричке в город, обойти десяток магазинов, но всё же купить этот «незаменимый» жестяной треугольничек с деревянной ручкой. Когда вернулся, Санька уже прикидывал в кирпиче основанье печи. Он взял у меня мастерок, крутнул им в воздухе раз и два, как бы черпая кашу из невидимого котла, и одобрительно бросил:

— Пойдёт.

Работая на подхвате, я подносил кирпичи, в вёдрах таскал из-под обрывистого берега пруда тяжелющую глину, сдабривал её песком и замешивал растворы. Дело спорилось. Но когда уже вывели колодцы, Санька, заглядывая вперёд, заявил, что надо будет обмазать запечную стену, для чего потребуется особый раствор, более вязкий.

— Отец для связи добавляет конского навоза, — сказал он.

С тоской огляделся я вокруг. До ближайшего села, где были лошади, километров пять. Но делать нечего: слово мастера — закон. Пошёл через горы, леса и болота за конскими «яблоками». Вернулся счастливый, с драгоценным грузом в заплечном мешке.

А Санька между тем приготовил новое задание: духовку найти. Легко сказать, но кто её потерял? Отправился за огороды на свалку, где видел однажды обострённым глазом дачника-строителя нечто похожее на духовку. Жестяная коробка с дверцей оказалась довольно прочной, и Санька быстро впаял её в печь. Как тут и стояла!

На второй день к вечеру печь была готова. Дело ускорило моё рационализаторское предложение: завершить дымовой ход асбесто-бетонной трубой. Мастер, правда, не советовал, ибо такие патрубки дают трещины при перегреве, но, видя, что кирпичей всё равно не хватит, согласился.

Наконец, он отдал последнее распоряжение:

— Ищите дрова — начнём испытания. Заправив топку щепой и стружками, я с волненьем поднёс горящую спичку. Огонь перепрыгнул с неё на тоненькую лучинку, потом — на другую, третью. Санька открыл вьюшку пошире — пламя накренилось, потянулось внутрь печи. За ним устремился и дым. Тяга получилась на славу. Я невольно залюбовался Санькиным произведением. Пропорции печки были удивительно соразмерны. В плите, окаймлённой железным уголком, в высоком обогревателе, в трубе с кирпичным венцом у потолка — во всём чувствовалось изящество, доступное только мастеровитой руке.

Печь быстро нагревалась. Буроватый раствор стал на виду подсыхать, приобретая кирпично-оранжевый оттенок. Верхний бортик обогревателя юный мастер украсил этаким зубчатым гребнем, выложенным из обломков, и теперь он выделялся особенно рельефно.

— Как Кремлёвская стена, — пошутил Санька. Но в голосе я уловил горделивую нотку. Что ж, он имел право гордиться своей работой.

Санькина печь уж который год служит исправно. А в моём инструментальном ящике до сих пор хранится мастерок. И когда попадается на глаза, я с неизменным удивлением думаю о том, какие чудеса может творить эта нехитрая штуковина, если оказывается в умелых руках. Всё подвластно мастерку — от простой русской печки до великолепных дворцов, которые называют застывшей музыкой. Уметь держать свой мастерок в руках — великое дело. Недаром в слове этом заключён тот же корень, что и в гордом звании мастер. А мастер — везде властен, говорит русская пословица.

…И вот после того как написал я эту незатейливую историю с мастерком, мне, помнится, впервые пришла в голову мысль, что с подобным благодарным чувством стоило бы рассказать не только о нём, но и о других инструментах, окружающих нас, помогающих нам и в изрядных ремёслах-рукомёслах, и в заурядных работах по дому, по хозяйству, во саду и в огороде. Обо всех, конечно, не расскажешь, их слишком много, но можно попытаться хотя бы о самых привычных наших помощниках, о тех, которые по-учёному называются орудиями труда, в чиновно-деловом мире — инвентарём, в военном деле — шанцевым инструментом, а в обиходе — просто подручным. И, наверное, не только потому, что находится всегда под рукой, но и потому, что в разных наших работах все эти топоры и пилы, лопаты и вилы, грабли, косы и серпы являются словно бы продолжением наших рук… Они сопровождают нас всю жизнь, оставаясь незаменимыми даже при всех нынешних чудесах технического прогресса и, право же, заслуживают доброго слова.

Пора топора

1.

Не дал бы Бог топора, так и топиться пора. От поры до поры все топоры, а пришла пора — нет топора… Семь топоров вместе лежат, а две прялки врозь… Кланяется, кланяется, придёт домой — растянется… В лесу раздавался топор дровосека… По реке топор плывёт.

Сколько их, пословиц и присловий, сказок и присказок, шуток и прибауток, крылатых слов и афоризмов, связано с топором! И всё потому, что это самый распространённый и самый необходимый инструмент в хозяйстве, особенно у нас — в лесной, деревянной России. Недаром ещё одна русская пословица говорит: топор — всему голова.

В нашем деревенском дворе под навесом была вкопана комлевая чурка, поставленная на попа. Отец тесал на ней какие-нибудь колья да черенки, а мать по осени рубила голенастых петухов. При чурке всегда был топор. И вот однажды (было мне тогда лет шесть, не больше) я тоже решил помахать топориком. Положил на чурбан палку, двумя руками поднял увесистый инструмент и резко опустил. Палка осталась целой. Топор её не задел. Он лишь скользнул по краю чурбака и въехал мне в колено. Страшная боль. Кровища. Рёв на всю деревню.

Мать запеленала мою ногу полотенцем и понесла меня к фельдшеру. Тот взглянул на рану и присвистнул: «Фийу, в самую чашечку! Немедленно в райбольницу! Боюсь, на всю жизнь калека: чашечка редко срастается».

Ни в какую больницу меня не повезли. Лечили своими средствами: кровь заговорила бабка Бобриха, трав дала тётка Липистинья, отец добыл парового дёгтя, а дядя Егор посоветовал прикладывать мочу. Шкондыбал я долго. Меня уже было прозвали стомоногим, но со временем чашечка всё же срослась. Нога стала гнуться. И до сих пор, слава Богу, служит мне исправно. Правда, вот уже более полувека ношу я на правой коленке широкий и длинный, через всю чашечку, шрам-рубец, но он меня не беспокоит.

С того дня мне бы возненавидеть все топоры на свете и обходить их за версту, но я, наоборот, полюбил этот с виду нехитрый, но такой сподручный и ловкий инструмент. У отца было семь топоров. Как говорится, на все случаи жизни. Они стояли в амбаре вверх топорищами в ряд, зажатые в специальных гнёздах. Я знал их наперечёт. Частенько тюкал ими, мастеря очередной самокат или самострел. А когда отец точил их, помогал крутить точило.

Мне с детства было известно, что все топоры только внешне похожи один на другой. Все они имеют железную лопасть, или полотно, с лезвием, обух с проушиной и деревянное топорище-рукоятку, изогнутое особым образом. Но на самом деле топоры очень разные. У каждого своя служба, своё назначение, а это отражается и на их форме. Всех топоров нам не описать, но наиболее ходовые давайте вспомним, хотя бы с помощью Даля.

2.

Самый знатный среди топоров, конечно, плотницкий. Понимающий толк человек сразу отличит его по довольно широкой, раструбистой и тонкой лопасти с выдающимся острым носком. Роль этого носка понятна. Он позволяет, кроме рубки или тесания всем лезвием, сделать более тонкую работу — продолбить пазик, зачистить уголок, словно бы заменяя долотце. Сточен плотницкий топор будет обязательно полого, для «вязкости», то есть для того, чтобы глубже уходил в бревно или плаху.

Впрочем, вязкость зависит не только от заточки, но и от качества металла. Теперь жалеют на топоры доброй стали, делают их из рядового, мягкого металла, потому они быстро тупятся и вообще плохо идут в дерево. Не случайно у хорошего плотника обязательно найдётся старинный топор, уже изрядно сточенный, но всё же более ценимый мастером, чем нынешние.

Помню, и у отца был такой старинный, «николаевский» топор. Он им очень дорожил. А когда однажды нерадивый сосед, попросив этот топор поработать, зачем-то ударил обухом по чугунной кобылине, да так, что в основании проуха появилась сквозная трещина, отец чуть не заболел с горя. Слава Богу, подсказали добрые люди, что в мастерских районной РТС появилась какая-то особо прочная сварка. Отец поехал в райцентр и заварил-таки трещину, а затем ещё сровнял, сточил шов на наждаке. «Николаевский» топор был спасён. Он и запомнился мне таким — с поперечным шрамом от сварного шва, чем-то напоминающим тот, что я ношу на коленке.

Весьма уважаем среди мастаков по дереву и столярный топор. Его ещё зовут мастеровым. Этот заметно поменьше размером. Если плотницким, довольно тяжёлым, обычно работают двумя руками, особенно когда имеют дело с бревном или брусом, скажем, рубят углы дома «в лапу» или «в крюк», то мастеровой топорец заведомо одноручный и относительно лёгкий. Лопасть у него тоже тонка, и заточка лезвия отлога, но того острого носка впереди уже нет. У него, скорее, будет длинная пяточка. Главное назначение мастерового топора — тесать, и здесь в ходу именно пяточка, тонкая и острая, как бритва.

Но, пожалуй, наиболее распространённый топор — дровяной, или дровосечный. Приходилось мне слышать и ещё одно его название — мужичий. Это как бы универсальный топор, что заложено даже в его форме. Он тоже сравнительно небольшой, но потолще в лопасти и в обухе и, само собой, потяжелее, чем, скажем, мастеровой. Да и сточка лезвия у него покруче будет. Одним словом, средний топор. При случае им можно и поплотничать, и постолярничать, а то и дровец наколоть, если чурки не слишком сучковаты и громоздки. Но всё же в прежние времена, когда за дровами ездили не на тракторах с бензопилой, а на лошадке с ручной пилой да с топором, в роли последнего как раз и выступал мужичий, дровосечный.

Это о нём писал Николай Алексеевич Некрасов:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

А, кстати, вам не приходилось задумываться над странностью, даже как бы формальной безграмотностью этой фразы, знакомой с детства? Ведь если сказать, что в лугах раздавалась литовка косаря или на крыше раздавался молоток кровельщика, то это прозвучит нелепо. Почему же топору позволительны такие вольности с русской грамматикой? А всё потому, что он царь среди орудий и инструментов. Всё объясняется его известностью и нашей привычкой к нему. Для нас уже и звук топора стал настолько привычен, что слился с самим топором, и нет необходимости каждый раз подчёркивать, каков и чей это звук. Потому мы запросто и говорим «раздавался топор», тогда как, упоминая все другие инструменты, вынуждены уточнять: раздавались звон косы, стук молотка, визг пилы.

Однако просто «раздаваться» и топор не всякий может. Тут поэт не зря пояснил — «дровосека». Он обозначил этим, что речь идёт именно о дровосечном, мужичьем топоре, широко известном и к тому же звучащем в самой привычной среде — в гулком лесу. Ибо невозможно сказать, к примеру, что в селе раздавался колун дровокола.

Вот мы и подошли ещё к одному топору — к колуну. Этот стоит особняком среди своих собратьев. Если у всех топоров щёки лопасти впалые, то у колуна ровные или даже выпуклые, да и обух у него заметно толще и шире. У колуна особая служба — колоть дрова, расщеплять круглые чурбаки на поленья. Это даже не топор, а скорее, железный клин на длинном черенке-топорище. Отсюда и толщина его полотна. Он часто бывает тупым (не зря тупицу порой «колуном» обзывают), даже зазубренным, но дровокола это мало смущает. Главное — вбить клин-колун в торец чурки так, чтоб она треснула вдоль волокон и разлетелась на поленья, стала швырковыми дровами.

Из специальных топоров ещё известен мясничий. Он самый огромный, самый широкий и тяжёлый. Прямо секира какая-то, а не топор. Признаться, я даже с некоторым страхом смотрю иной раз, как орудует им мясник на базаре. Невольно вспоминаются палачи времён Ивана Грозного и купца Калашникова. «С большим топором навострённым… палач весело похаживает». Сказочные размеры мясничьего топора объяснять, видимо, нет необходимости. Чтобы одним ударом отвалить от туши стегно, оковалок или огузок, топор должен быть и широким, и веским, и острым.

Есть ещё целый ряд топоров, топориков и топорцов особого назначения, которые известны ныне разве что среди специалистов, да и то круг тех специалистов становится всё уже. Например, бочары пользуются небольшим сподручным топориком, который так и называется — бочарный. У сапожников раньше был топорец ещё меньших размеров, они им били баклушки, то есть кололи отпиленные от чурки колёса на ленточки-щепы, из которых нарезают деревянные шпильки. У моего отца Иллариона был двоюродный брат Лавриин, превосходный сапожник, живший в городе Минусинске. Когда он за семьдесят вёрст приезжал к нам в Таскино, чтобы «обуть деревню», то привозил с собой и этот топорец, носивший соответственное название — баклушный. Иногда доверял и мне заветным инструментом «бить баклуши», приучая, вопреки переносному смыслу этого выражения, не к лодырничеству, а к труду.

У старых ветеринаров-коновалов видел я и совсем уж редкий, какого теперь, наверное, даже по музеям не сыщешь, — кровопускательный топорок. Да, так и звали его — кровопускательный топорок. Коновалы им кровь «отворяли» у больных лошадей.

Ну, были ещё боевые топоры, служившие уже не орудиями, а оружием, — алебарды, бердыши, протазаны, чеканы… Но это, как говорится, из другой оперы. Их я видел только на картинках, да и то не все, поэтому и говорить о них не буду. У нас разговор о топоре — мастеровом и обиходном инструменте.

3.

Как я уже сказал, у отца водилось семь топоров. Он был по дереву мастер. Я же и в подмастерья едва ли гожусь, потому держу на даче всего три топора. Они, конечно, все «массовые», с конвейера, и делить их на классы затруднительно, но всё же с определённой долей условности один я отношу к плотницким, другой к мастеровым, а третий к дровосечным. К сожалению, первые два лишь по форме близки к своему назначению, а содержание у них неважнецкое — они не идут в дерево, «невязкие», ибо сделаны из слабой стали. И, честно говоря, я редко беру их в руки. Любимец мой — третий топор, дровосечный, мужичий. Если отец любимый топор называл «николаевским», то я называю свой «сталинским». И неспроста. Дело в том, что он изготовлен в 1953 году, когда Иосиф Виссарионович приказал долго жить. Откуда у меня такой топор?

Лет, наверное, тридцать назад мы с приятелем, бывшим институтским однокашником Володей Агеевым, ныне покойничком уже, земля ему пухом, купили в селе Сорокино под Красноярском деревенский дом. Настоящий, бревенчатый, с капитальной пристройкой, но больно уж старый, ушедший по колено в землю. Особенно ветхой была пристройка, и мы решили её вообще раскатать. И вот когда ломали чердак, в куче хлама нашёл я две занимательные вещи — ржавый наган и топор. Сынишка мой, младшеклассник, ухватился за наган, а я не менее обрадовался топору. Правда, он тоже был подёрнут ржой, как окалиной, и уже со сточенным, изношенным носком, но я сразу понял, что это всё равно ценный топор. Он был с округлыми кромками, «литой», как говорили у нас в селе, с язычком в основании проуха, а главное с клеймом на лопасти, что указывало на «фирменность» его. Мне сразу вспомнился герой популярного тогда можаевского романа «Житие Фёдора Кузькина», который гордо говорил про свою косу: «Два кляйма!» Пусть на моём топоре было одно клеймо, но всё же.

Володя, человек городской, посмеялся над моей находкой и посоветовал выбросить этакий хлам. Но я привёз топор домой, снял с него окалину на наждачном точиле, выправил лезвие — и топор ожил, заиграл, засветился. На клейме же, очищенном от ржавчины, проступил тот самый год изготовления — «сталинский».

Вот уже три десятка лет верой и правдой служит мне «сталинский» топор. И, кстати, когда мы продали старый дом в Сорокино, то именно этим топором срубил я себе новый дачный домик в Пугачёво. Притом срубил почти один. За шесть дней. На седьмой — отдыхал. Как Бог, создавший мир за такие же сроки. Но топор мой не только рубит, он прекрасно колет дрова, шкурит жерди, тешет любую дощечку — мне остаётся только подтачивать лезвие да менять топорища.

Впрочем, это только легко сказать — точи да меняй. Тут, брат, тоже целая наука. Особенно — что касается топорища. Человек сведущий знает, что не бывает хорошего топора без доброго топорища. Недаром они в пословицах рядом ходят: «Дал топор, так дай и топорище… Украли топор, так и топорище в печь… Есть топорище, да нет топоришка… Погнался за топорищем, да топор утопил».

Конечно, мне, как и многим нынешним мужикам, особенно городским, приходится довольствоваться теми топорищами, что продают в хозяйственных магазинах. Фабричными, со станка. Тут вся роль наша сводится к выбору, чтоб полегче, половчее было топорище и сучков на нём меньше пестрело. А отец мой сам делал топорища. Говорят, на западе страны популярны кленовые, но у нас клён редок, жидок, да и тот больше по городам растёт в качестве декоративного дерева. Не материал — баловство. Поэтому отец, как и другие наши мастера, предпочитал берёзовые топорища. Притом берёзки присматривал грубокорые, растущие на солнцепёке, на отшибе от леса. У таких древесина плотная, волокнистая, и топорища из них выходят прочные, не трескаются повдоль при ударе или вытягивании топора из бревна. Есть даже такое определение подходящей к делу лесинке — топорищное дерево.

Так вот эти топорищные берёзки отец ошкуривал, сушил, а уж когда соковьё высыхало и «задубевало» до звона, мастерил топорища. Он любил не прямые, как лопатные черни, а изгибистые, с излучиной-«грудкой» и с округлой бородкой на конце. Всегда тщательно обрабатывал стёклышком, наждачком, чтоб гладкие были, как слоновая кость. Часто байку рассказывал про молодого соседа-плотника: «У него и топорище топорной работы. Чо, говорю, не выскоблишь-то? Руки ведь позанозишь! А-а, ничего, отвечает, рукавицей обшоркаю. Вот какой мастер нынче пошёл!»

Точить топор лучше всего на «мокром» точиле, то есть на таком, точильный круг которого вращается в корыте с водой. У него и камень пошире, и «зерно» помельче, а точимое лезвие постоянно обмывается, и потому видна каждая тончайшая зазубринка и щербинка, которые надо снять. Но у меня, к сожалению, нет мокрого точила, какое было у отца. Единственное, что я тут унаследовал от него, так это привычку к постоянной заправке инструмента. И до сей поры, приезжая на дачу, начинаю рабочий день с того, что правлю любимый топор. Я пользуюсь современным, электрическим точилом, с грубоватыми и сухими наждачными кругами. Правда, сняв видимые зазубрины с лезвия, дальше правлю уже мелким брусочком и оселком. И тоже ладно выходит. «Бриться можно», — как хвалились раньше мастера.

Конечно, такое лезвие беречь надо. Особенно пяточку, по-старинному — узг. И потому настоящие аргуны-плотники, столяры надевают на лопасть топорный чехол, или натопорник. Этакие ножны для топора. Я застал ещё лыковые, берёстовые натопорники, а теперь изредка вижу лишь кожаные или деревянные — простые зажимы из двух дощечек, что тоже неплохо. Во всяком случае, лучше, чем ничего.

Раньше, когда плотники ходили строить по найму, на отхожие промыслы, то носили топоры не за поясом, как иногда в кино показывают, а в специальной топорне — сзади на поясе крепились такие кольца, в которые продевался топор. Топор-ней иногда называют и место в телеге или санях, куда укладывают топор, отправляясь в дорогу. Обычно это просто сквозная прорезь в доске-днище на ширину топорной лопасти.

Во всех этих чехлах, натопорниках, топорнях мне видится не только разумно-хозяйское, но и бережное, уважительное отношение к топору, как к ценному, незаменимому и поистине универсальному инструменту. Ах, как он красив, как хитёр и ловок в руках умелого человека! Недаром говорят об изрядном мастере: «Так и играет топором!» А иные мастера настолько сживаются, сливаются с этим инструментом, что начинают приписывать ему некую самовольную, даже мистическую силу. И неслучайно живёт в народе легенда, что старинный мастер Нестор, срубивший знаменитую 22-главую церковь Преображения Господня в Кижах, бросил свой топор в Онежское озеро со словами: «Не было такой, и не будет…»

Потому и зову Русь «к топору», но не боевому, а мастеровому. И когда соотечественники мои, особенно из молодых, прозреют и догадаются, наконец, что спасение России вовсе не в торгашестве и ростовщичестве, а в строительстве и созидании, воскликну с удовлетворением: «Нашли топор под лавкой!»

Коси, коса, пока роса…

Это я начал с народного присловья, употреблённого Александром Твардовским в одной из поэм. А мог бы припомнить и строки Алексея Кольцова, знакомые нам с детства: «Я куплю себе косу новую, отобью её, наточу её…» Или Сергея Есенина: «Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы…» Или непревзойдённое описание косьбы Львом Толстым, в которой вместе с крестьянами участвует его герой-двойник Левин. Или замечательный рассказ Ивана Бунина «Косцы», насыщенный красками, музыкой и радостью артельного труда.

Наверное, никакой другой инструмент крестьянского обихода так не опоэтизирован, не воспет вдохновенно, как она, коса вострая. И дело тут не в орудии труда как таковом, а в атмосфере, которая окружает его применение: летняя благодать, цветущие и благоухающие травы, пёстрое многолюдье сенокосной страды, самой дружной и весёлой из деревенских страд.

Ну, а сама-то коса незатейлива и проста. Однако я бы подчеркнул: гениально проста, как и многие крестьянские орудия, дошедшие до нас из глубины веков и отмеченные народной мудростью и смекалкой. Что такое, собственно, коса? Не более чем длинный изогнутый нож для подрезания травы или хлебных стеблей. Но можно только догадываться, сколько веков билась изобретательская мысль крестьянина, чтобы найти один точный угол этой кривизны полотна, от широкой пятки до носка, сходящего на нет, не говоря о прочих деталях.

Для пущей остроты лезвия полотно требовалось тончайшее, но в то же время и прочное, потому пришлось пустить по кромке утолщённый бортик, полегче сделать носочек и помассивней пятку.

Именно этой пяточной частью косу насаживают на древко, называемое в народе по-разному: косовище, косьевище, косовье, косье и даже окосье. Мне доводилось видеть старые косы, довоенного и военного образца, которые насаживались просто с помощью кольца и клина. Элементарные кольца ковались в нашей сельской кузнице. А уж потом, после войны, когда ожили сельмашевские заводы и пошёл в кооперацию разный скобяной товар, появились специальные хомутики с болтиками-гаечками, которыми можно понадёжней притянуть косу к косовищу, не прибегая к клину и расклиниванию.

Вообще, насадка косы — дело довольно хитрое. Это не просто закрепление её на косовище, но верная установка, требующая навыка и чутья. Задерёшь носок кверху — быстро порвёшь косу, ибо угол среза будет слишком широким, а пригнёшь к рукояти — захват потеряешь. Конечно, угол насадки во многом задан уже пяточным отрожком косы, но и самому соображать надо.

В моём селе Таскино древко зовут косовищем, поэтому и мне более привычно это название, чем остальные. Требования к косовищу очевидны. Оно должно быть прямым, лёгким и достаточно крепким. Трудно найти идеальную древесину, которая бы совмещала все эти качества. По лёгкости, пожалуй, нет равных осиновой. К тому же в густом осинничке растут отменно стройные деревца, почти готовые косовища. Однако осина тем плоха, что слишком мягкая, и коса на ней, как ни закрепляй, быстро разбалтывается. Поэтому у нас чаще используют берёзовые косовища. Они прочнее, жёстче. Ну, а чтоб ещё и лёгкими были, надо соковьё (то есть осоченные, ошкуренные палки) готовить заранее, подольше высушивать его. Желательно — под навесом, тогда оно меньше трескается и коробится.

Немалое значение для ловкости косы имеет ручка, приделываемая к косовищу. Видел я, некоторые просто прибивают обрубок палочки — и дело с концом. На фабричных косовищах встречал точёные рукоятки, укреплённые стержневым болтом. Но наши косцы предпочитают старинный лукообразный хомутик, берёзовый или черёмуховый, стянутый по концам бечёвкой. За такую ручку удобно держать косовище, тем более что ставится она не параллельно косе, а как бы выдаётся вверх — к руке косаря. Ручка прочно сидит, и, главное, её в любое время можно, ослабив бечёвочку, передвинуть вверх-вниз, сделать «по руке» косца.

Наладили полотно, поставили ручку — коса готова. Но прежде чем шагнуть с нею в буйное разнотравье, её надо ещё навострить. Это делается в два приёма. Сначала косу, как известно, отбивают. Есть для того железная бабка и особый молоток с зауженным ударником. Впрочем, молоток может быть и обыкновенным, а вот бабку заменить ничем нельзя. Она представляет собой металлический четырёхугольник, похожий на короткий обрезок стамески или долотца, только вместо черенка у бабки — столбик, вбиваемый в землю. И вот кладут лезвие косы на торец этой бабки и ударяют молоточком. Лезвие оттягивается, утончаясь и заостряясь. Чтобы пройти от пятки до носка и ровно оттянуть полотно, требуется немало терпения и сноровки. Операция кропотливая, но необходимая, иначе настоящей остроты не добиться.

После отбойки пускают в дело брусок, точат, или правят, косу. С нажимом водят бруском то с левой стороны, то с правой. Точка сопровождается характерным звуком «вжик-вжик», «вжик-вжик», который так гулко раздаётся в лугах и о котором наслышаны даже современные асфальтовые писатели-поэты. Для точки кос используют особый брусок, крупнозернистый, жёсткий, называемый в народе косником. А раньше, когда такие бруски были редкостью, применяли самодельные косо-правки, или косоточки. Это были просто деревянные лопатки, обмазанные смолой и обсыпанные песком. Именно такая косоправка «запрятана» в известной загадке о косе: травы поем — зубы притуплю, песку хвачу — опять навострю.

Мастеров точить и отбивать косы зовут косо-правами. Может, звание не слишком благозвучное, однако я доныне горжусь, что в юности, даже в отрочестве, был косоправом. Правда, лишь по совместительству. Война повыкосила взрослых мужиков. А те немногие, что вернулись с фронта, работали обычно на технике, какая была: на тракторах и прицепных комбайнах, на конных сенокосилках и жнейках. Вручную косили травы исключительно женщины. И вот бригадир поручил мне, пацану, отвозить их в телегах на покос, присматривать там за лошадьми и по силе возможности отбивать косарихам косы. Так что я был конюхом-косоправом. А иногда ещё и косцом. Но это уже по желанию. Например, когда женщины спешили к вечеру докосить луг или лог, чтобы завтра сюда не возвращаться, то «на прорыв» выходил с косой и я.

Кстати, слово «коса» у нас менее употребительно, чем «литовка». Я не знаю, откуда пошло это название. Но, думаю, к Литве оно отношения не имеет. Литовкой издревле называется большая русская коса, в отличие, скажем, от «горбуши», редкой в наших местах малой косы с коротким и кривым косовищем. В доказательство того, что у литовки вполне русский корень, можно привести другое близкое по звучанию слово — «литвины». Так называют перемётные хворостины, которые навешивают от ветра на смётанный стог, связав их вершинами. И уж тут литвины-литовцы явно ни при чём. Хотя, кто знает? Ведь литовская Русь почти такая же древняя, как наша, славянская.

Именно в ту подростковую пору, работая косо-правом и косарём, сочинил я стихотворение про деревенский покос:

Как видите, при всей гордости за причастность к артельному сенокосу, мастерства своего я не преувеличивал. Косьба действительно не такое дело, чтобы браться за него с кондачка. Этому ремеслу надо долго и терпеливо учиться. Как держать косу, какой брать размах, где прижать пяточку, а где носочек — всё имеет значение. Похоже, известная поговорка «нашла коса на камень» родилась в устах не слишком искусного косаря. С мастером кошения такого казуса не случится. Он аккуратно «объедет» любой камень и любую кочку. На хорошего косца и смотреть — одно удовольствие. Он не сгибается в три погибели, не рвёт и не надувается от напряжения, а работает легко и ритмично. Так и кажется, что коса в его руках сама ходит, словно живая. Невольно вспомнишь детскую загадку про косу: «Щука понура хвостом вильнула — леса пали, горы встали».

Должен признаться, что я хоть и знал косу с детства, кашивал с отцом на своём покосе и в колхозном звене косарей, да и теперь на даче под городом держу литовочку на всякий случай, но по-настоящему косить так и не научился. Пойду другой раз в берёзник травы подкосить на «перину» или на пробку для погребного лаза, отмашу прокосец, по-нашему «пройду ручку», оглянусь — нет, не то! И кошенина не чиста, там и тут торчат козлиные бородки, и рядок не прокошен, ложится на травостой так, что сено потом вытеребливать приходится. Да и в самой косьбе свободы нет. И не зря послышится вдруг полузабытый отцовский голос: «Пяточку, пяточку, держи!» Помню я этот родительский наказ, но от одной памяти проку мало, сноровка ещё нужна.

Так это речь об элементарной косьбе травы. А у литовки ведь есть и другое, не менее важное и, пожалуй, более сложное предназначение — косить хлеба. Тут она серьёзная соперница серпу. Была, по крайней мере. Притом выступала чаще уже не сама по себе, а в сочетании с особыми граблями — «грабками», и весь этот способ хлебоуборки назывался «косить на грабки».

Изобретение вроде незатейливое, но весьма мудрое. За простой литовкой остаётся сплошной перемешанный валок. Выбирать из него стебли с колосьями и вязать в снопы было бы несподручно. И вот крестьяне придумали эти самые грабки. Над полотном литовки параллельно ему стали навешивать деревянные гребёлки с тонкими и длинными зубьями. Получилось как бы сдвоенное орудие, которое одним махом срезает стебли и укладывает их на стерне колосьями в одну сторону, не давая возможности просыпаться ни колоску. Теперь иди следом, вяжи снопы, ставь их в гнёзда-суслоны для просушки, а потом вези на молотилку. К слову сказать, в каждый суслон привычно ставили по двенадцать снопов и один клали сверху. Почему так? А потому, что русские крестьяне издревле христиане, и они даже на жатве не забывали, что у Христа было двенадцать апостолов.

Гребёлки делали хотя и деревянные, но литовка с ними была довольно тяжела. Пацаном я пробовал брать грабки в руки, они мне казались почти неподъёмными. А ведь на грабки косили в основном женщины. Кашивала колхозные хлеба и моя мать. У меня перед глазами до сих пор стоят наши деревенские косарихи. Вот они идут друг за другом, взмахивая в лад грабками, как заведённые, потом останавливаются, словно по команде, достают из подвёрнутых фартуков бруски и начинают править звенящие литовки. А затем снова идут косым строем, наступая друг другу на пятки. И со стороны кажется, что грабки сами взлетают над ржаной стеною, выкашивая в ней очередной прокос.

Косовица хлебов — тяжелейшая страда. И если я скажу, что некоторые женщины выхлёстывали в день по гектару, многие нынешние читатели не поверят мне. Особенно юные. Да, теперь таких косарей уже нет. И, наверное, не будет. Они остались в той далёкой и загадочной колхозной стране, где люди добровольно сгорали на работе, как свечи. Притом работали почти бесплатно, за символический трудодень. Работали, как оказалось, впустую, ибо во многом труды их сегодня развеяны по ветру…

А всем ли нынешним читателям понятен смысл присловья, взятого мною в заглавие: «Коси, коса, пока роса, роса долой, и мы — домой»? Ведь тут не одна игра слов, а целая наука.

Прошлым летом поленился я накосить охапку сена на даче, чтоб было чем на зиму погреб закрыть. Думал: рядом поля сельских хозяйств, осенью возьму, как другие, навильничек бросовой соломы — и обойдусь. Однако, убрав хлеб, крестьяне тотчас увезли и солому, очистили жнивьё до последнего клочка. Так что, когда ударили морозы, мне ничего не оставалось другого, как идти в лес и косить гривки пожухлой травы. Вскинул литовку на плечо и пошагал — в ноябре! — на сенокос. Соседи проводили меня долгими, недоуменными взглядами: мол, крыша у мужика поехала.

А и верно, не косьба была, а мука. По сухой и жёсткой траве литовка скользила, как по проволоке. Но всё же с грехом пополам наколотил я мешишко травы. Иду обратно. Сосед смотрит через забор и, усмехаясь, напоминает мне то самое присловье: «Коси, коса, пока роса…» И действительно, не зря ж косить начинают как можно пораньше, едва травы в цвет пойдут, и в луга выходят чуть не с солнцем, по росе. Молодая трава, да ещё увлажнённая обильной росой, бывает особенно коской, то есть мягкой и податливой. Она легко срезается и ровно ложится в рядок на чистейшем прокосе. Потому же и дождь косарю не помеха, как это увековечено ещё в одной народной пословице: «С косой в руках погоды не ждут».

В заключение осталось заметить, что в крестьянском обиходе с косою связано немало преданий и поверий. Помнится, в былые времена существовал в селе такой обычай — вделывать в избяной порог старую косу. Считалось, что она охраняет дом от злых людей, от напастей и вообще приносит счастье семье, как найденная на дороге подкова. И даже отодвигает встречу с нею, с Безносой, которая, как известно, приходит за жертвой со своею косой.

Пилил пилила на пиле

1.

Помнится, в ряду сувениров, предлагаемых нашими магазинами, частенько мелькала двуручная пила. Не настоящая, конечно, игрушечная, сувенирная, но сделанная с удивительным подобием и ловкостью. Всё у неё было, как у настоящей: и сама металлическая пластина «с брюшком», и зубья по ней, и деревянные ручки по концам, вставленные в гнёзда-хомутики, которые держались на мизерных заклёпочках, достойных Левши. К тому же пила была врезана в неошкуренное берёзовое бревёшко, укреплённое на козлецах с четырьмя ногами и «рогами».

Но всё же, видимо, главный замысел изобретателя этого неожиданного сувенира скрывался не в изящных козлах и даже не в пиле как таковой, а в надписи, броско выгравированной по её полотну: «Пили, но знай меру!» Именно эта ироническая надпись особенно нравилась мужчинам, и они охотно покупали сувенирную пилу, чтобы подарить своим жёнушкам в день рождения или к 8 Марта с прозрачным намёком. Получали такой назидательный подарок и юные невесты от дальновидных женихов.

Должен заметить, что почему-то вообще вокруг пилы немало присловий, прибауток игривых и шутливых: «Брюзжит, как деревянною пилою пилит», «Рыба-пила. А кто не пьёт?», «Где пила, там и гуляла». Хотя, казалось бы, она — вполне серьёзный инструмент и на общественном производстве, и в домашнем обиходе. Да и работа с пилою — отнюдь не прогулка. Более того, мне, выросшему в селе и познавшему с детства все крестьянские работы, до сих пор одной из самых трудных представляется именно пиление вручную. Дело это не просто тяжёлое, но ещё и монотонное, однообразное: ширык-ширык, ширык-ширык… И так — до бесконечности. Ведь на зиму, для отопления обычного сибирского дома, какой был у нас, требовалось более двадцати кубометров швырковых дров, то есть поленьев. И всю эту прорву напиливали мы с отцом двуручной пилой, к тому же — летом, в изнурительную жару, а в лесу — ещё и при неотвязном гнусе.

Ради истины надо сказать, что в народе не забыта и эта сторона общения с пилой. Она отражена в таких поговорках, как «не отдувшись, не перепилишь», «пилить пилою — гнуться спиною», и многих других. А занудное однообразие пиления — в названиях, скажем, целого семейства перепончатокрылых насекомых — «пилильщиков» (вроде кузнечика, методично «пилящего» в траве) или птицы — канюка, которого в наших местах часто называют пилюком. Да и о человеке-зануде, любящем читать докучливые нотации, обычно говорят, мол, та ещё пила… На что и намекал сувенир, описанный выше.

Но всё же работа с поперечной пилой, при всей её тяжести и монотонности, кажется детской забавой против орудования пилою вдольной, или продольной. Помнится, я был поражён, даже потрясён в детстве, когда впервые увидел возле сельской столярки такую картину. На высоченном помосте, установленном на столбах, лежало длинное сосновое бревно, и два человека, один стоя наверху, другой — внизу, на земле, пилили его не поперёк, а вдоль, начав с комлевого торца и медленно продвигаясь к вершине.

И пила у них тоже была необыкновенная. Не столь брюшистая, как поперечная, но зато огромная по длине и словно бы расширяющаяся кверху. И не с прямыми, а с косыми крупными зубьями, книзу идущими взадир. У неё также было две ручки по концам, но только они не стояли, а «лежали», укреплённые горизонтально, и продольные пильщики держались за них двумя руками. Верхний пильщик лишь как бы затаскивал пилу на леса холостым ходом, а потом она стремительно шла книзу, увлекаемая собственным весом и низовым пильщиком, и при этом из-под неё струями брызгали душистые опилки.

Мне и теперь кажется просто чудовищным этот каторжный труд продольных пильщиков, вручную разрезавших брёвна на доски. Ведь, представьте себе, для получения всего одной пяти-шестиметровой доски надо было пройти рез длиною в десять-двенадцать метров. Это значит — поднять и протянуть пилу вниз много сотен раз. Но вот, поди ж ты, не боялись трудов мужики, пилили и тёс, и плахи, крыли крыши и ставили заборы (по-нашему, заплоты), даже деревянные тротуары настилали во дворах и вдоль деревень.

Между прочим, когда я, удивлённый зрелищем продольного пиления, рассказал об этом отцу, он понимающе кивнул и вскоре сделал мне забавную игрушку — продольного пильщика. Это был плосковатый деревянный человечек, вырезанный из доски. В руках, вытянутых вперёд, он держал продольную деревянную пилу, середина которой была подвязана к поясу коротким ремешком, а конец завершался подвешенной четвертьфунтовой гирькой. Вместо ступнёй на расставленных ногах пильщика были округлые культи, скошенные назад. И вот, стоило этого деревянного человечка пристроить на край стола или скамьи и качнуть, как он, движимый гирькой-противовесом, начинал методично кланяться, «пилить», покуда не затухала инерция.

Пильщик тот мне чрезвычайно понравился. Я не замедлил показать его своим друзьям. И вскоре у многих из них появились подобные. Мы даже стали таскать их в школу и на переменах устраивать соревнования, чей пильщик пропилит дольше всех. Надобно сказать, что отцовский долгое время держал первенство, пока заложенные в нём секреты соотношения размеров пилы и пильщика, а также тяжести гирьки не были разгаданы. Замечу, что это была вообще моя первая настоящая игрушка, которую сделал мне отец, вернувшийся с фронта. Тогда в магазинах игрушек не водилось. А если и появлялись изредка, то крестьяне не спешили тратить скудные деньги на «баловство».

2.

Через несколько лет самодельные игрушки эти стали единственным напоминанием о продольных пильщиках, верховых и низовых, ибо само их ремесло ушло в прошлое. В соседнем селе Кочергино, расположенном в пятнадцати километрах, появилась первая пилорама, приводимая в движение мотором. И наше артельное хозяйство тоже стало пользоваться ею. Благо, что лесопилка (у нас по старинке её называли «пильня») стояла на самом берегу реки Тубы, и круглый лес из тайги к ней доставляли сплавом.

Юношей мне доводилось частенько бывать на этой пильне и видеть бешеное челночное мельканье целой дюжины пил, зажатых в механическую пилораму, которая разом выплёвывала по нескольку досок, так что рабочим-пильщикам оставалось только укладывать их в штабеля или на подводы.

По распоряжению отца, колхозного бригадира, приезжал за этими досками и я. Мой Игренька был заложен в длиннющие дроги. Загрузив два-три десятка тесин, в зависимости от их толщины, я садился на них бочком, как на лавочку, и отправлялся в обратный путь. Просёлок был ровным и торным, Игренька — молодым и сильным, и все мои заботы сводились к тому, чтобы держать в руках вожжи да глазеть по сторонам на перелески, косогоры, на пшеничные поля, уходившие к самому горизонту, и мечтать «по-мальчишески в дым». Немало утекло воды в Тубе с той поры. Многими дорогами пришлось пройти и проехать мне. Но никогда в жизни у меня не было лучшей работы, чем возить на лошадке с далёкой лесопилки свежий тёс, так чудно пахнущий смолой и нашатырём.

Но вернёмся, однако, к пилам. Все их, пожалуй, не только описать, но и перечислить невозможно, поэтому я остановлюсь лишь на самых распространённых, с которыми приходилось иметь дело и мне. Среди любимых мною я выделил бы столярную. Её ещё называют станковой, поскольку она, узенькая и мелкозубчатая, вставляется в специальный прямоугольный станочек с распоркой, который сверху стягивается двойной бечёвкой. Эта двойная верёвочка, скручиваемая деревянным клинышком-стопором, даёт возможность регулировать натяжение пилы, а подвижное крепление концов последней — угол её относительно рамы станка. Очень удобная пила: не гнётся, не «заедается», и рез от неё получается узкий и гладкий. Однако станковой пилою толстой чурки или плахи не распилишь, она рассчитана на тонкую столярную работу — с рейкой, с тесинкой, с палочкой-соковинкой.

Похожа на станковую и пилка фанерочная, только у неё станок и поперечину-распорку делают повыше, «для простора», ибо фанера бывает широкой.

Близка к станковой и лучковая пила. Это, можно сказать, тоже вариант станковой, но только вместо станка с распоркой для натяжения пильного полотна здесь ставят лук — железный или деревянный. Впрочем, на этом сходство и заканчивается, ибо в лучок вставляют не одни столярные, а самые разные пилы — и по размерам, и по назначению. Основной «замысел» этой пилы в том, чтобы сделать её одноручной, то есть удобной для работы одному человеку, без напарника, которого требуют пилы двуручные — продольные и поперечные. Мне встречались, например, даже обычные двуручные пилы, растянутые большим упругим луком. С такими обычно ездят в лес за дровами «одиночные» дровосеки. Хотя ими сподручней одному пилить дрова и на домашних козлах.

Правда, отец мой, после того как потерял во мне, уехавшем учиться в институт, постоянного напарника по пилению, нашёл более простой выход. Он взял да и разрезал двуручную пилу пополам. Притом специально выбрал старую, от длительной точки утратившую «брюшистость», чтобы она ровнее, без скачков ходила. Таким образом получилась одноручная пила — нечто вроде большой ножовки. Хотя она, конечно, уступала в удобстве лучковой. Поэтому недаром ныне всё чаще делают неширокие пилы с металлическим лучком, обычно — из лёгкой алюминиевой трубки. К лучковым можно отнести и лобзик — совсем узенькую, тоненькую пилку для фигурного выпиливания, и слесарную, или железорезную, пилу, но это уже, как говорится, другая статья.

А мы остановимся на упомянутой выше ножовке. Так называют пилу с одной рукоятью и с более мелкими, чем у двуручки, зубьями. Полотно у неё к концу обычно зауженное. Этим она как бы похожа на большой нож, отсюда, видимо, и её название. Короткую и широкую ножовку называют ещё садовой пилой. Ею и впрямь можно ловко спиливать сучья у садовых деревьев, формировать крону, как говорят садоводы. Вообще же ножовок великое множество — широких и узких, длинных и коротких. Встречаются даже складные, вроде ножа-складня.

Не менее разнообразны и рукоятки ножовок: то в виде рога, то в форме дверной скобы, а то и замысловато-фигурные. Мне, например, от отца досталась ловкая ножовочка с фигурной деревянной ручкой, напоминающей улитку с двумя рожками. Когда берёшь её, она так и впаивается в ладонь, крепко сидит в руке и никогда не набивает мозолей.

Ну, и есть ещё особый разряд пил — круглых, которые чаще именуют циркульными или циркулярными. Они, конечно, сплошь механические, электрические и в нынешние времена получают всё большее распространение. Обычно устанавливаются на станке, на верстаке, и уже не их подносят к лесине, которую надо распилить, а наоборот — чурку, брусок или доску подводят под свистящие зубы циркулярок. Пиление на них, понятно, самое лёгкое, но, так сказать, стационарное. Впрочем, есть и переносные электропилы, а также бензопилы, приводимые в движение «индивидуальными» моторчиками. Последние пилят не зубчатыми полотном или диском, а пильчатой цепью, бегущей по шкивкам.

3.

Главное дело в уходе за обычной пилой — это её регулярная точка и правка. Точат пилу трёхгранным напильником, каждый зубец — отдельно, а точнее — каждую из двух сторон его треугольничка. Кладут пилу плашмя на скамью, садятся на неё верхом и, подвинув зубчатым ребром к краю скамьи, точат. Очень кропотливая работа, но необходимая. Ибо недаром сказано, что тупая пила — это мука, а острая — песня. Хотя её звон однообразен, но весел, и пильщик в ритм пиле невольно начинает «внутренне» напевать какую-нибудь бодро-удалую песню навроде «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской».. По крайней мере, она звучит в его ушах.

Впрочем, одной остроты недостаточно для пилы-песни. Необходимо ещё направить её, или развести, то есть сделать зубьям развод, один пригнув влево, другой право так, чтобы, если взглянуть на пилу с ребра вдоль зубьев, виден был «коридор» между ними. Делают это специальным инструментом — разводкой. Притом зубья должны стоять, как на параде, чтоб ни один не выступал и на миллиметр из-за «спин» других. Иначе, без развода, пила пойдёт туго в узком резе, а при плохом разводе начнёт прыгать и спотыкаться на неровных зубьях.

Развод — дело тонкое, и потому существует даже отдельное ремесло пилоправа. Мне, слава Богу, повезло, я успел научиться у отца точить пилу и делать ей развод, так что теперь не приходится ломать шапку перед мастерами. И пилы у меня в хозяйстве неплохие — двуручная и станковая, и ножовки разные. К любой из них подошла бы известная загадка, скрывающая явно ладную пилу: скоро ест и мелко жуёт, сама не глотает и другим не даёт.

К слову сказать, почему-то с пилою всё же меньше связано в народе различных загадок, пословиц, прибауток, чем, допустим, с топором, косою или даже с вилами. Но зато ни один хозяйственный инструмент не может похвастать таким гнездом слов, которым прямородственна матушка-пила. Попробуйте сами — и вы с ходу, без особых затруднений назовёте десятка два таких слов: пила, пилка, напильник, подпилок, пильщик, пилильщик, пиленка, пилорез, распиловка, пильчатый, пиловый, пиловочник, пилила, пильщина, пилоусый, пилюк… И пошло, поехало. Не поверите ли, заглянув в словообразовательный словарь русского языка, я насчитал в нём без малого полторы сотни вполне общеупотребительных слов, в корнях которых «застряла» обыкновенная пила.

Но в том-то и дело, что она не такая уж обыкновенная. Допустим, известно ли вам, что пила издавна употребляется любителями в роли музыкального инструмента? Правда, иронического, но весьма сладкозвучного и выразительного. Мне уже доводилось писать в одной книжке, что в нашем селе Таскино на пиле прекрасно играл, водя по тыльному ребру смычком, председатель колхоза Геннадий Песиголовец, виртуозный баянист, гитарист, скрипач, а ещё — большой юморист. Когда он на клубной сцене играл на двуручной пиле «Мой костёр в тумане светит», то сельская публика не знала, что делать: то ли смеяться, то ли плакать. И чаще всего делала то и другое — и плакала, и смеялась до слёз. Ну, ещё бы! Пилила пилит на пиле, да так трогательно и так забавно!

Вилами по воде

1.

На сомнительные утверждения мы привычно замечаем с усмешкой: мол, это ещё вилами на воде писано. Или — по воде… Очень выразительная поговорка. Только вот почему вилами? А, допустим, не веслом, которым гребец натурально «пишет по воде», оставляя не более устойчивый след?

И если, скажем, в загадке «посреди двора стоит сена копна, спереди — вилы, сзади — метла» или в присловье «где сена клок, где вилы в бок» смысловая цепочка (корова-сено-вилы) понятна, то отчего это крокодил в известном журнале мелькает с… вилами в боку? Намерение поразить в образе хищного чудовища все людские пороки похвально. Однако почему вдруг вилами? Может, ими вообще не пользуются там, где водятся живые крокодилы. По крайней мере — на уборке сена, которое при вечнозелёных травах, согласитесь, ни к чему. А уж если вам захотелось символически пригвоздить водного пресмыкающегося с разбойничьими замашками, так куда логичней сделать это острогой или копьём. Но вот, поди ж ты, «вилы в бок!». Почему?

Да, видно, всё потому же, братцы, что вилы наряду с топором, пилой, лопатой — самое распространённое, ходовое и подручное орудие труда в хозяйстве. По крайней мере, в нашем русском его варианте. Испокон веку. Отсюда и в речи народной вилы всегда оказываются лыком в строку.

Корни этого слова довольно прозрачны, они явно тянутся от глаголов «вить», «вилять». Теперь уже вилы не имеют формы единственного числа, а в давние времена говорили и «вила», и «вило». Что запечатлено, к примеру, в пословице: слово выпустишь, так и вилом не втащишь. А про иного криводушного и ныне в народе скажут: мол, тот ещё вила.

Впрочем, мы пока что — о вилах в их вещественном выражении как о привычном рабочем инструменте в крестьянском обиходе. Все их видели, все знают. Внешне они — проще пареной репы: прямая рукоять и на конце её — развилье (собственно вилы), обычно — из трёх зубьев, или рогов, которые прежде называли также рожнами. Вилы бывают деревянные и железные. И назначение у тех и других довольно-таки различное.

2.

Деревянные — почти исключительно сенные, то есть используемые на уборке сена. Те, у которых черенки обычной подручной длины, так просто и называют: деревянные вилы. Или копённые. Ими поддевают и укладывают сено в копны либо наваливают его на волокуши — этакие сани на скорую руку, состоящие из двух срубленных берёзок, стволы которых служат оглоблями, а вершины — полозьями, волочимыми лошадью по земле. На них-то, соединённых поперечиной, и накладывают деревянными вилами сено. Потом «передвижную» копну стягивают верёвкой и везут к стогу — круглому «кабану» или четырёхугольному «зароду». По крайней мере, так именуют их в наших краях.

Ребятишек, которые, сидя верхом на лошади, возят копны, зовут у нас копновозами или волокушниками. Эти юркие подростки, вполне умея править лошадьми, ещё не особо обременяют их своим «заячьим» весом.

Мётчики встречают копну у стога уже с другими деревянными вилами — полустоговыми, если он ещё невысоко поднялся над землёй, или стоговыми, с длиннющей рукоятью, когда начинают его «вершить», сводить крышей, у зарода — двускатной, у круглого кабана — шатровой.

Делать деревянные вилы — немалое искусство. Родитель мой владел им изрядно. Получал заказы на изготовку вил и от колхоза, и от селян до самой старости. Могу даже сказать, до самой смерти. Помнится, когда я прилетел к изголовью умиравшего отца, то среди тех, кто пришёл навестить его, застал бывалого стогоправа из «нашей» бригады Гордея Дикова, который тяжело вздыхал и приговаривал:

— Не дай Бог, уйдёшь, Григорьич… Кто будет делать вилы к сенокосу?

Умелые виловщики, мастера «по вилам», всегда были редкими и высоко ценились на селе.

Мне приходилось не однажды помогать отцу в этом деле. Разумеется, лишь «на подхвате» да в роли ученика, наматывающего на ус. Где-нибудь накануне Троицы, в полевое междупарье, отец, утречком заглянув ко мне в горницу, бросал скороговоркой:

— Шурка, поехали-ка вилы рубить!

Такая команда мне была по нутру. Я быстренько натягивал сапоги, набрасывал пиджачишко на плечи и выскакивал за ворота. Там, у коновязи, уже стоял Карька мохноногий, запряжённый в рыдван. Отец в своей неизменной шляпе, помятой, как старый солдатский котелок, усаживался в телегу, просовывая ноги между решетинками накидашки, я пристраивался сзади на облачину, и мы отправлялись в лес.

Отец выбирал самые дальние и глухие лога — Титовский, Уджейский, Японский (по имени соседней деревеньки в стороне восходящего солнца), где на северных склонах, в заветерьях, необыкновенно густо росли берёзы, прямые, как лучи, и до самых макушек не имевшие сучьев. А, надо заметить, деревянные вилы, и простые, и стоговые, у нас делают исключительно берёзовые. Не только потому, что дерево это — самое распространённое в нашенских лесостепных местах, но и потому, что древесина берёзы, вовремя ошкуренной и просушенной, отличается особой плотностью и прочностью. Тут с нею не могут соперничать ни сосна, ни пихта, ни тем более — осина, мягкая и хрупкая. Могла бы тягаться, пожалуй, лиственница, да уж больно она тяжела и сучковата, что загодя не сулит добротного черенка. К тому же на макушках лиственниц трудно встретить столь равнорогие развилины, какие зачастую венчают красавицу-берёзку.

Подобравшись прямоезжими дорожками через поля и залежи поближе к «вильному» лесу, отец распрягал Карьку, привязывал к телеге на длинный поводок, брал топор, мне вручал пилу-двухручку, и мы шли в глубину лесной чащи среди белокорых колонн с чёрными накрапами, от которых рябило в глазах. Шли, высматривая самые подходящие деревца — по толщине и стройности ствола и по развилистости вершины. Я старался подмочь отцу, указывая на те, что выделял по своему разумению. Но он в ответ только махал рукой. Наконец, задерживался возле одной из берёз, запрокинув голову, обходил её кругом и, если оставался доволен выбором, обычно восклицал: — Во, брат, готовые вилы!

Прикинув, куда она пойдёт, подрубал берёзу топором в три-четыре взмаха, отступал на момент и кивком давал мне знак, чтобы я подбегал с пилой, когда комель был толстоват, но чаще сам дорубал его с обратной стороны и пособлял дрогнувшей лесине, с пронзительным треском падавшей между сгибаемыми ветвями белых сестёр. Упав с уханьем, берёза словно бы вытягивалась в длину и теперь казалась много большей, чем была при жизни, как всегда видится большим себя живого и человек, положенный в гроб.

Отец быстро очищал топором гладкий ствол от нечастых веток, оставляя лишь рассучье на вершине, которое обыкновенно называется мутовкой. Между прочим, тут в смыслах имеется одна тонкость. Мутовка предполагает как минимум тройное рассучье, двойное же чаще именуют развильем или ещё рассохой. Это отличие сохраняется и при употреблении слов в переносном значении. Скажем, место, где дорога раздваивается, никто не назовёт «мутовкой», а скорее развилкой или уж словом от других корней — росстанью, то есть там, где расстаются. И недаром слышен в нём грустный оттенок. Всякое расставанье по сути печально. Кто-то из писателей даже заметил: «Расстаться — это всегда немного умереть».

Однако вернёмся в наш лес. Обсучковав одни «готовые вилы», отец высматривал следующие — и весь процесс повторялся: подрубка, подпилка, повалка дерева, обработка сучьев. Разве с той разницей, что иногда после падения берёзы, в наступившей звонкой тишине, отец устраивал небольшой перекур, а работу сучкоруба доверял мне. И если попадались не трёх-, а четырёхрогие вершинки, я старался сохранить все отрожины, особенно когда три из них располагались в одной плоскости, а четвёртая нависала над ними. Бывалый копновоз, я знал, что накладчики волокуш выше ценят такие ухватистые и цепкие вилы — меж их зубьями не просыпается даже самое мелкое залежное сено. Но, правда, на подходящие четырёхрожия «как по заказу» березняки наши были скуповаты, да и не каждая моя «сложная» мутовка проходила через отцовский контроль.

Нарубив дюжину-полторы заготовок для будущих вил, мы вытаскивали их волоком из лесу и укладывали в рыдван. Поскольку рогатые жердины были длинными, а некоторые и очень длинными, то отец притягивал их по комлям верёвкой к телеге, чтоб не «играли» дорогой, перевешиваемые разлапыми вершинами. Мы, тоже стараясь придавить воз, садились поближе к передку телеги и трогались в обратный путь. Но гнуткие берёзовые хлысты на колдобинах всё же били рогами об дорогу, и отец придерживал Карьку, спешившего домой, к водопою и кормушке.

Воз мы разгружали в нашем дворе, ибо отец мастерил вилы обычно на дому, в своей столярке, под навесом возле амбара.

Но это было потом. А прежде он доводил до ума заготовки. Ошкуривал привезённые жерди с мутовками. Благо — ранним летом кора, «смазанная» изнутри густеющим берёзовым соком, снимается легко, вместе с берёстой, «сапогом», по выражению плотников. Затем отец тщательно «правил» зубья будущих вил — где подтягивал шпагатом, а где, напротив, распирал спицами, чтобы придать им необходимый изгиб и направление. Потом сушил вилы, стоговые — стоймя приставив к фронтону сарая, а копённые — просто забросив на пологую крышу столярки.

И уж после надёжной просушки, длившейся пару недель, когда рога задубевали в заданном положении, начинал кропотливую обработку вил, действуя и топором, и рубанком, и фуганком, а напоследок — ещё и ребром стеколка, отшлифовывая чёрен и рога до костяной гладкости. Мне, как правило, доверялась только эта нехитрая операция — скобление вил свежесколотым стёклышком, но я и тем был доволен, ибо приобщался к серьёзному ремеслу. Оно поднимало меня в собственных глазах, а главное — в глазах моих приятелей. С особым старанием шлифовал я редкие четырёхрогие вилы, предвкушая те похвалы, что услышу от накладчиков волокуш, будучи копновозом на артельном сенокосе.

Не без тайной мысли напомнить лишний раз о своей причастности к важному делу я норовил как бы случайно объявиться в отцовской столярке, когда в канун сеномётки к нашим воротам подкатывал на дрожках нарочный из бригады (а то и сам бригадир!), чтобы забрать готовые вилы. И если он, перебирая и пробуя в руках на ловкость то стоговые, то копённые, хвалил «чистую» работу, то и меня распирало от гордости. Отец же в такие минуты был не просто горд — он как-то по-особому оживлялся, приободрялся и словно бы даже молодел, довольный признанием его мастерства и старания. И я вполне понимал его. Что такое достойная оценка твоих трудов и как она поддерживает дух, я уже знал по школьным отметкам, выводимым строгими учителями.

Подсобив гонцу сложить вилы в телегу, мы с отцом ещё долго, стоя у ворот, провожали взглядом развилистый воз, пока последние рогулины самых длинных «стоговиков» не скрывались за углом бригадного переулка.

Деревянные вилы водились и на отцовском подворье, но больше праздно стояли под навесом или валялись на сеновале, в хозяйстве использовались довольно редко. Разве что при разгрузке и отмётке в сенник конных возов сена или соломы, привозимых отцом уже в розвальнях, по санному пути. Однако и тут мы чаще орудовали железными вилами, более сподручными, лёгкими, да и захватывающими вполне подъёмные навильники.

3.

Но вилы железные это, как уже сказано выше, совсем другая статья. И не только по основному назначению в хозяйстве, но и по методам изготовления. Если начать с последнего, то эти вилы — по преимуществу заводские изделия. Отец мой сам делал только черенки к ним. И, замечу, тоже обычно берёзовые, как наиболее ровные и крепкие на излом. А уж про нынешних хозяев, в особенности — городских дачников, и говорить нечего: они даже черенков сами не выстругивают. Покупают в магазине готовые палки — с конвейера, притом выточенные из самой разной древесины: от сосновой до еловой и осиновой, и уже потому непрочные, ломкие, частенько дающие занозистые трещины над вильным проухом.

Однако всё же бывают (бывали, по крайней мере) и самодельные железные вилы. Я ещё захватил такие «самоковки», которые мастерили наши сельские кузнецы, вырубая зубья из железных пластин, до бела раскаляемых в жарком горне. Обычно это были трёхзубые вилы с довольно толстыми и не круглыми, а четырёхгранными зубьями. И вручную делались они не в пику заводским, заполнявшим скобяные лавки, а как бы в дополнение к ним. Для особых назначений. Например, для переброски тяжёлого и сырого навоза (кстати, их чаще так и называли — навозные вилы, иногда — рожны) или для подкапывания картофельных гнёзд, где тоже нужна более основательная прочность, чем у тонких заводских. Правда, теперь я встречаю в магазинах и заводские, сделанные наподобие тех самоковок. То есть не с длинными, округлыми и как бы выгнутыми «под ковш» зубьями, а с более короткими, четырёхгранными и почти прямыми. Явно рассчитанными на земельные работы для садоводов и огородников. Ведь многие нынешние дачники уже вилами не только подкапывают картошку да морковку при уборке, но и полностью вскапывают свои участки. И если земля у них лёгкая, рыхлая, то получается не хуже, чем лопатой, и к тому же даётся меньшими усилиями. Но мягкой и рассыпчатой почва бывает лишь тогда, когда её много лет щедро удобряли и основательно взрыхляли не одними рожнами.

У меня при садовом домике имеются железные вилы и с округлыми, и с гранёными зубьями, как говорится, на все случаи жизни. Но копаю огород я всё же лопатой, ибо никакие вилы мою тяжёлую почву не возьмут — суглинок сплошной, да и заправка удобрениями скудноватая. Чего греха таить, лень-матушка поперёд хозяина родилась…

Впрочем, это не отменяет моего общего вывода о существовании и всё большем распространении таких незаменимых вил, как огородные «рожны».

Из менее же употребительных хочется вспомнить… сноповые вилы. Почему вспомнить? Да потому, что они, можно сказать, ушли в прошлое, ибо теперь не вяжут столько снопов, ни ржаных, ни пшеничных, чтобы под них отдельные вилы иметь. Все зерновые и бобовые культуры теперь убирают комбайнами, которые разом, в один проход, и жнут, и молотят, и даже солому в копны складывают.

Но я застал ещё те годы, когда комбайны (прицепные — притом!) были редкими, так что жатва и молотьба доброй половины хлебов проводились отдельно. После скашивания нивы конными жнейками женщины вручную подбирали стебли с колосьями или метёлками, вязали в снопы и ставили в такие шалашики — суслоны: двенадцать стоят в наклон друг к дружке, а ещё один сверху положен. Как вы уже, наверное, догадались, — по числу святых апостолов во главе со Спасителем. Вот тебе и «богоборческие» времена.

Потом, когда снопы хорошо просушивались, их свозили в большие скирды, а то и — прямо к молотилке, работавшей «с колёс». Так вот снопы эти подавали из суслонов в колымагу, специальную телегу с высоченными грядками, а потом сбрасывали возле молотилки, вращаемой ремённым приводом от тракторного мотора, особыми сноповыми вилами, железными, двухрогими, которые в иных местах называли уменьшительно вилашками, вилошками или рожнецами, а у нас в селе — подавашками. Происхождение слова вполне понятно — от глагола «подавать», указывающего на главное назначение сего инструмента. Мне доводилось и орудовать подавашкой, и возить снопы в колымаге, сидя с вожжами в руках на громадном возу — целой скирде на колёсах, с которой лошадь смотрелось внизу почти, как мышь под копной. Чтобы поднимать снопы на этакую высотищу, черенки у подавашек делали много длиннее вильных, а зубья — более короткими, иначе б они застревали в соломенном пуке, скрученном натуго перевяслом.

В общем, со многими вилами познакомила меня жизнь в разные годы. Помахал я ими тоже немало — и до мокрой рубашки на спине, и до ломоты в пояснице, но и «до мышечной радости», по выражению нашего великого физиолога Ивана Павлова. Хорошее орудие, ловкое и ухватистое. Не зря пошучивают в народе, мол, наши вилы — везде заправилы…

Однако ни разу, слава Богу, не пришлось мне пользоваться ими как… оружием, ни в нападении, ни в обороне. Между тем такое их запасное назначение известно с давнейших времён. Положим, все мы слышали, что на медведя охотники-смельчаки издревле ходили с рогатиной. А что такое эта рогатина, как не двухрогие вилы, вроде нашенской подавашки? Притом не железные, а деревянные. Заструганная на конце «однорогая» палка — рожно или рожон («сам лезет на рожон», «за наше добро, да нам же рожон в ребро»), с двумя рогами — уже рожны, то есть та же рогатина. К слову, доводилось слышать, что кое-где хозяйки деревенские, должно быть, по аналогии, свои домашние ухваты называют рогачами или вилками.

В качестве холодного оружия идут в дело также обычные трёх- и четырёхрогие вилы. Скажем, жива ещё пословица времён Отечественной войны 1812 года: «На француза — и вилы ружьё». Именно этими «ружьями» действовали многие тогдашние партизаны. Наверное, летучий эскадрон рубаки и поэта Дениса Давыдова был вооружён иначе, но народные партизанские дружины, одну из которых возглавляла отважная русская женщина — старостиха Василиса, уж точно орудовали вилами-рожнами.

Да и в иных войнах, а то и просто бытовых схватках вилы не однажды шли в ход. Прежде всего, понятно, у крестьян, которые их держат под рукою. Недаром жена моя, крестьянская дочь и агроном по образованию, доныне, оставаясь одна ночевать на даче, ставит у изголовья «от лихого человека» именно вилы. И не случайно крестьянский сын Сергей Есенин, ища защиты от гонителей из стана кичливых городских интеллигентов, вспоминал своих сельских родичей: «Они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня!»

Ну, а если копнуть подальше в глубину человеческой истории, то мы среди первых, кому пришла мысль о вилах как об оружии, увидим самих богов морей — греческого Посейдона и римского Нептуна, которых изображают непременно с трезубцами в руках, живо напоминающими вилы. Да и у знаменитых гладиаторов, что шли на смертный бой под рёв Колизея, на вооружении, для «контрольного» удара, бывали трезубцы, те же вильцы.

Любопытно покопаться также в словесных корнях и «отвилках» этого доблестного орудия и оружия. Следы и отзвуки его можно найти ещё во множестве предметов и явлений. Давайте вспомним хотя бы о привычной столовой вилке, которую берём в руки минимум три раза на дню. Она ведь тоже по сути — вилы, и трёхрогие, и четырёхрогие, только маленькие. Вилкой также называют грудную косточку у птиц, что идёт вверх по зобу. Ну, ту самую, которую у варёной курицы мы вынимаем часто с шуткой-прибауткой затем, чтоб разломить за рожки надвое с соседом по столу — «на счастье». Согласно народному поверью, больше повезёт тому, у кого в руке останется большая часть костяного развилья.

Да ведь и в человеке есть свои вилы и вилочки. Скажем, вилами нередко называют (особенно на селе, где живут исконные языкотворцы) человеческие ноги — от туловища до подошв. А вилочкой, по Далю, — «выемку в верхней оконечности грудной клетки, где на шее проходит дыхательное горло», то есть ту трепетную ямочку, что в народе ещё зовётся «душой». Во как! Сама душа наша бессмертная, нетленная, Богом «вдунутая» в нас, оказывается, связана с обыкновенными вилами.

Нечто сакральное, судьбоносное заключено и в «отвильных» словах, уже упоминаемых мною и связанных с путями-дорогами, которые мы каждодневно выбираем, в прямом и переносном смыслах: в развилках, развилинах, извилинах — излуках и разлуках. Недаром есть такая мудрая пословица в народе: «На думах стал, как на вилах». И неслучайно большой художник русский Виктор Васнецов изобразил витязя в глубоком раздумии «на распутье» — развилине дорог: направо пойдёшь налево пойдёшь.

Что там говорить, всю жизнь стоим на этих самых вилах-развильях. И в большом, и в малом. Даже если просто захочешь в оправдание своих грехов-пороков указать на обилие их в другом человеке, мудрые люди заметят тебе: на чужой сарай, мол, вилами не показывай. А то, что они, другие люди, якобы хуже, грешнее тебя, так это ещё по воде вилами писано.

И лопата в руке его

1.

Не знаю, как вы, братцы, а я в пору деревенского отрочества более всего не любил… копать картошку. Не скажу и теперь, что обожаю эту занудную работёнку, но просто смирился с нею. Отчасти потому, что моя нынешняя картофельная деляна в разы меньше тех, с которыми управлялась когда-то наша крестьянская семья в огороде и в поле. Но главное, пожалуй, оттого, что ныне я открыл (всё познаётся в сравнении) ещё более муторное занятие: копать землю — свои девять садовых соток. Вручную, железной лопатой. — А разве прежде, в селе, не знал такого? — спросите вы.

Знал, конечно. Но дело опять же в объёмах и пропорциях. Сельский огород у нас по сути не копали лопатами. Отец каждую весну пахал его. Многие годы — конным плугом, пока в колхозных конюшнях водились кони, а в нашем дворе под навесом стоял однокорпусный плужок с двумя колёсами и гладкими, отполированными в ладонях пахарей рукоятями — «чапыгами». Или — «обжами», как говорили в древние, ещё «сошные» времена.

Как-то родитель мой и меня пытался приобщить к делу пахаря, и я прошёл бороздой два-три гона вдоль огорода, держась, словно за рога, за эти самые обжи-чапыги, но вспахал неважно. Плужный лемех, по-старинному «омешек» (у былинного ратая Микулы Селяниновича, вспомним, «сошка кленовенькая» «поскрипывает, да по камешкам омешики почиркивают»), то и дело норовил при встрече с тем же камешком иль корешком выскользнуть из земли и выбить из рук моих чапыги. Я невольно дёргал вожжи, смущая Савраску, который в недоумении то останавливался, то шарахался в сторону. И напрасно тогда, путаясь в вожжах да обжах, кричал я по-мужицки басовито: «В борозду!». Пласт с отвала уже шёл со сбоями, и в борозде под моими ногами появлялись твёрдые гребни, а на чёрной пашне — серые проплешины. Отец успокаивал: ничего, мол, приноровишься ещё, однако мягко перехватывал у меня вожжи и сам брался за чапыги. Савраска тотчас, без всяких «басовитых» команд, возвращался в борозду, и отец, держась её, уходил за плугом в конец огорода. Очередной взрезанный пласт словно бы сам собой прилегал к дымящейся пахоте.

Нам с сёстрами и матерью оставалось взрыхлить лопатами лишь закраины огорода, где проходу Савраски с плугом уже мешала изгородь. Но это была неширокая полоска, от силы — в сажень. Вскопать её особого труда не составляло. Тем более — дружной семейной артелью, под свойские шутки и взаимные подначивания.

И совсем другое дело — сегодняшние мои сотки. Это ж сколько раз, кто бы посчитал, надо поставить лопату, надавить ногой на её плечико, чтоб она ушла в землю на весь штык, затем вывернуть пласт, положить рядом с предыдущим да ещё ударить раз-другой ребром или плашмя, разбивая комья. Притом всё — в наклон, в наклон. И вот когда разогнёшь усталую спину — передохнуть чуток, невольно тянет на философские размышления по поводу лопаты, её происхождения и роли в судьбах человеческих.

Любопытен, скажем, такой момент. Археологи в культурных слоях земли, относящихся к палеолитам-неолитам, когда ещё не было ни бронзы, ни, тем более, железа, находят всякие первоинструменты из камня — топоры, ножи, скребки, шильца, копья, но что-то не слышал я о каменных лопатах. Были ли они? Знатоки древности толкуют, что первые земледельцы якобы орудовали суковатыми палками. Но это лишь досужее предположение, ибо те палки не сохранились и никто их не видел. А если они и были, то, думается, недолго. Ковырять землю сучком ещё тяжелее и надоеднее, чем нынешней железной лопатой, и потому человек поневоле стал шевелить мозгами, соображая, чем бы его заменить. Ведь по сути всякое изобретательство подталкивалось ленью-матушкой. И вот вместо этой пралопаты, суковатой палки, придумал человек соху. Сперва заставил буйвола или лошадь волочить по целине тот же сучок, только большой, взрыхляя им почву, а потом, когда появился металл, приделал сошник. Получилась соха. И повсюду в мире пошли за нею пахари. А по Русской земле — свои ратаи Микулы Селяниновичи, столь могутные мужи, что и вся хоробрая дружинушка Вольги не могла их «сошку с земельки повыдернути, из омешиков земельки повытряхнути».

Лопата же, как представляется, изобретённая наряду с сохой, не выдержала соперничества с нею в качестве основного земледельческого орудия. И время определило ей более узкую роль — инструмента для вскапывания небольших участков, посадки клубней, кустарников и деревьев. А за пределами земледелия — для копки всяких ям, канав и траншей.

2.

Понятно, что мы пока говорим о железной лопате, которую ещё называют заступом. Почему так, наверное, объяснять не надо. Каждый, бравший в руки лопату, убеждался на опыте, что она сама в землю не идёт, покуда не поможешь ногой, не «заступишь» её специально выгнутое плечико. Отсюда и заступ. Ну, а лопата, должно быть, от «лопасти» — расширенной оконечности продолговатого предмета. Вспомним, что лопастью заканчивается и весло. Правда, у лопаты эту расширенную часть, приходилось слышать, в народе зовут ещё и «лопатнёй», и — более благозвучно — «лопатицей». Древко же старые люди именовали «лопатищем» (очевидно, по аналогии с топорищем, косовищем), теперь чаще зовут просто черенком или рукоятью.

Железных лопат в ходу множество. Они довольно различны по форме, которая, как правило, определяется спецификой их применения. Положим, обычную «огородную» лопату для копки земли не случайно называют ещё и штыковой. Режущая овальная часть у неё, сходясь книзу, заканчивается почти штыковидным остриём. Зачем бы это? Да, ясное дело, затем же, чтобы лопатка легче шла в почву. И когда говорят, что земля вскопана «на штык», то имеют в виду — на всю длину лопатного железка. Кстати, мне сдаётся, что выражение «давить на всю железку» родилось задолго до появления автомобилей и первоначально означало отнюдь не давление на рычажок акселератора («дать газу до отказу»), а на неё, родимую — штыковую лопату с заострённым железком.

Поскольку ныне мы, кустари-одиночки без мотора, свой садовый участок копаем исключительно лопатами, то я держу их целый набор. На каждого «возможного» копальщика по «штыку» — на себя, на сына, на внука. Включая и хозяйку, которая, верно, освобождена от прямой копки огорода, но орудует лопатой в более тонких операциях — делает грядки, прихлопывает посеянные семена, ровняет дорожки. И лопата её отличается от наших мужских — имеет более короткий и тонкий черенок.

Забавно, что у нас в России до сих пор не перевелись умельцы, которые, наравне с изобретателями вечного двигателя, пытаются если не изобрести новую лопату, то усовершенствовать действующую, с тысячелетним стажем.

Среди особо «продвинутых» приходилось, к примеру, видеть (притом — заводского изготовления!) такую, у которой середина была вырезана напрочь, так что от лопатни осталась только железная рамка по периметру. Замысел безымянного Кулибина состоял, видимо, в том, чтобы, во-первых, облегчить лопату, а во-вторых, улучшить рыхление почвы благодаря её перманентному провалу в отверстие. Но когда я сам попробовал это чудо-орудие в действии, попросив на минуту у соседа по даче, то не обнаружил ожидаемых преимуществ. Напротив, проваливание взрезаемой земли в «чёрную дыру» только мешало привычному процессу копки, а комья всё равно приходилось разбивать дополнительным пристуком. Да и дыра эта по сути сужала возможности лопаты, делая её уже непригодной, к примеру, для перебрасывания той же земли, песку или других «сыпучих тел», как это написано ещё в далевском словаре. А в нём, напомню я вам, лопата определяется именно как универсальный «лопастый снаряд для копки, выгребу, навалки и пересыпки сыпучих тел».

Впрочем, для «выгребу» да «пересыпки» среди железных имеются и специальные лопаты — под-борная или совковая. Их определения говорят сами за себя. Совковая тем и отличается от штыковой, что лопасть у неё похожа на плоскодонный совок с бортиками по бокам. Подобные жестяные бортики разной высоты имеют и все подборные лопаты, которыми «подбирают» что-либо: землю, гальку, уголь. Они «захватистее» совковых.

И недаром самую широкую из них иронически называют «стахановкой», по фамилии знаменитого шахтёра советских времён, рекордсмена по выдаче на-гора донбасского уголька. Видимо, также от подобных лопат, пошёл в народе и шутливый совет всякому грабарю: бери больше — кидай дальше…

Кстати, слово «грабарь» в наших местах малоупотребительно и носит некоторый книжный оттенок, как и «грабарка» — дроги с ящиком для перевозки земли. У нас о человеке с лопатой скорее скажут «землекоп», а двуколку с деревянным кузовком назовут «таратайкой». Название это звучит вроде бы полунасмешливо и непочтительно (не по созвучию ли с тараторкой?), но содержит, по-моему, вполне серьёзный смысл: телега, которая «тару» в себе «таит». К тому же — самосвальную (!), что делает её порою просто незаменимой. Допустим, в мелком дорожном ремонте.

Мне в отрочестве, когда отец мой, колхозный бригадир-полевод, отвечал ещё и за состояние дороги на нашей улице, приходилось, выполняя его «наряды», засыпать щебнем, гравием с песком ухабы и колдобины. Так вот эти «инертные материалы» я возил на таратайке, влачимой лошадью. Очень удобная повозка. Подъехал к рытвине, опрокинул кузов, подвижный на оси и подсильный любому пацану, разгрёб лопатой кучку — и все дела.

На обратном пути в порожней таратайке я даже умудрялся полежать, помечтать, глядя в небо. Лошадь сама знала дорогу к гравийному складу, ею не нужно было править. И, помнится, был такой случай. Опростал я свою таратайку и направился за новым грузом. Полёживаю в ней, считая облака. Лошадь шагает себе неспешно вдоль деревни… Но вдруг — стоп! — остановилась. Я, не меняя позы, прикрикнул на неё — она стоит, подёргал за вожжи — она ни с места. И тогда я нехотя поднимаюсь в кузовке, похожем на совковую лопату, и… аж волосы дыбом! Возле самого колеса, огромного, как у египетской колесницы, в вершке от деревянной оси, выпирающей из ступицы, замерла крохотная девочка-замарашка и с удивленьем смотрит на мой агрегат.

Меня словно пружиной выбросило из таратайки, я подхватил девчушку и отдёрнул, почти отбросил на обочину, подальше от колеса, которое могло бы раздавить её, как муху. Хотя моя запоздалая спешка была излишней. Старая лошадь-умница и без меня спасла эту глупенькую Любопытную Варвару — остановила таратайку перед самым её носом, «сунутым» было в чудо-юдо, катившееся по дороге.

3.

Однако вернёмся к нашим лопатам. Только уже не к железным, а к деревянным, которые у нас чаще первых используют для «выгребу, навалки и пересыпки», по крайней мере, таких «сыпучих тел», как зерно или снег.

По устройству лопаты деревянные — совершенно особые орудия. У них обычно нет раздельных лопастей и рукояток, инструмент выступает как единое целое и даже, можно сказать, монолитное. Деревянные лопаты не просто выстругивают, а «выделывают», притом особые столяры — лопат-ники, проявляя незаурядное мастерство. Отец мой лишь изредка брался сам за деревянную лопату и, как правило, мастерил её не в домашней, а в колхозной столярке, где имелись верстаки с большим набором приспособлений, специальные инструменты и заготовки. Дело в том, что лопата деревянная — это не просто плоская лопасть с черенком. Такие делают разве что для сельских хозяек, сажающих в русскую печь подовые булки да противни с шаньгами, и зовут «пекарными». Рабочие же лопаты для «пересыпки» имеют более сложную конфигурацию. «Хлебные», то есть те, которыми «лопатят», ворошат и провеивают зерно, выглядят этаким пологим жёлобом или совком, и черенок у них не прямой, как палка, а с прогибом, который придаёт им остойчивость в руках.

Ох, и красивы же бывают белые деревянные лопаты, сработанные настоящим мастером. Всё в них на диво ловко и соразмерно — от вогнутой лопатни, напоминающей старинную точёную ложку, до покатых и округлых «плечиков», гармонично переходящих в черенок с изгибом, изящным, как шея Царевны Лебеди…

Впрочем, красота эта не самоцельна, она выступает только внешним проявлением удобства сего инструмента, что и ценится в первую очередь всяким, берущим его в руки. А селянам в мои времена приходилось это делать довольно часто. В страдную пору на полевых токах и на дворах сушилок скапливалось огромное количество зерна. Веялки, сортовки да клейтоны с ручным приводом не справлялись с этакой его прорвой. И потому, чтобы не согрелось и не загорело зерно в золотых ворохах, его постоянно ворошили, перекидывали с места на место, то есть — лопатили.

И само слово это уже говорит, что орудовать приходилось не чем иным, как той самой лопатой — деревянной, хлебной, захватистой и желобистой. И именно такими лопатами, к примеру, работают истово сельские женщины, облитые солнцем, загорелые, с подоткнутыми подолами, на известной картине советской художницы Татьяны Яблонской «Хлеб».

Той же лопатой деревянной, бывало, брали на мельницах «лопатное» — натуральную плату за помол зерна: с каждого мешка — по лопате. И, возможно, отсюда взяла начало пословица: «всякого жита — по лопате»…

Хотя, как уже было замечено, у нас в России, а тем более в Сибири, есть у деревянной лопаты, кроме хлебной, другая, не менее важная служба — снежная: разгребать завалы снега, чистить дорожки после снегопада, а то и «пробивать» их в наметённых сугробах. Именно этим словцом определил мой родитель последнее задание себе на грядущий день. Он всегда с вечера, перед отходом ко сну, садился за стол и, придвинув лампу поближе, планировал предстоящие работы, записывая их в тетрадку. И когда отца проводили вьюжным февралём в последний путь, я, разбирая его бумаги, нашёл и последний его план, который он начал с насущного пункта: «Пробить старухе дорожку к колодцу». Не пробил… Это пришлось сделать мне. Отцовской деревянной лопатой.

Теперь городские дворники, я вижу, убирают снег особыми «снежными» лопатами, широченными, позахватистей даже «стахановок», но неуклюжими и непрочными — по сути просто кусками фанеры, прибитыми к палкам. В сёлах же по-прежнему многие хозяева разгребают забои-сувои настоящими деревянными лопатами. Незаменимыми, ловкими и «многопрофильными».

Так что скорее деревянная лопата имелась в виду теми, кто первыми «откатали» такие народные пословицы и поговорки, как «мужик богатый, гребёт деньгу лопатой», «что батюшка лопаткой сгребал, то сынок тросточкой расшвырял», «у Ипата борода лопатой», «в лесу живём, в кулак жнём, пенью кланяемся, лопате молимся», и ещё многие.

Ну, а уж среди лопат и лопаток, употребляемых в переносном смысле этих слов, зачастую трудно и даже невозможно отделить железные от деревянных. Положим, в лопатке, означающей тот старинный «брусок» для заточки кос, который представлял собою дощечку, усыпанную по смоле песком, явно просматривается деревянная. В лопатке, означающей в иных местах мастерок (жестянку с ручкой), — скорее железная, тот самый заступ.

А вот в лопатке гороха, в смысле — молодого стручка, уже просто заключена первооснова любой лопаты — лопасть или, по-старинному, лопатня — нечто плоское и расширенное.

Всех «метафорических» лопат-лопаток, существующих в природе, нам не назвать, их бесчисленное множество. Но вспомним хотя бы самые близкие. Скажем, те лопатки, что все мы носим за плечами — в виде плоских треугольных костей на рёбрах по обе стороны хребта. К ним так удобно и надёжно подвешены плечевые кости. И потому нас не просто положить на лопатки. И мы можем при случае удирать во все лопатки. А то и, взнуздав лошадь, у которой к лопаткам, как у всех животных, прикреплены передние ноги, гнать во все лопатки. Если продолжить «животный ряд», то, допустим, у лося, лопатой или лопаткой называют также отросток на рогу, который он «выносит» на третий год. А у овцы лопатными называют передние зубы — пару резцов, которые появляются на втором году вместо молочных.

Речники лопатой именуют подводную косу или песчаный нанос, что обычно образуется перед устьем реки. Картёжники — пиковую (винёвую) масть в картах. У плотников особое напарье, с буравом — ложкою, для удобного сверления ступиц к деревянным колёсам носит название лопатень. А лопатиной подчас зовут тесло, особой вид топора, с изогнутым лезвием, перпендикулярным топорищу. Впрочем, лопатиной у нас зовут и конец оврага, водороины, выходящих в реку. И тут смысл понятен. А вот почему иногда называют лопатиной верхнюю рабочую одежду — объяснить трудно…

Весьма примечательно, что в присловьях и пословицах, в поверьях и гаданиях лопата нередко сопряжена с чем-то мистическим, таинственным и мрачным, грозящим опасностью. В особенности — железная. Скорее всего это объясняется тем, что заступом ведь копают не только огороды и канавы, но и последние наши прибежища — могилы. Отсюда и такое, к примеру, суеверие: когда гремит гром — выноси лопату во двор. Подальше от людей. Или вот «примета» в ворожбе: выпал пиковый туз «лопат» — значит, к покойнику. О ветхом же годами, о больном человеке, явно готовящемся на тот свет, отзываются присловьем: «На старого По-тапа выросла лопата». Или говорят ещё печальней: «Глядит под заступ»…

Но даже и деревянная лопата, не имеющая отношения к копанию могил и захоронению усопших, порою овеяна некой мистикой и сакральностью. Напомню, это ведь её подразумевал Иоанн Креститель, когда, отвечая народу на вопрос, не Христос ли он, говорил о Грядущем Спасителе (Мф. 3:11–12):

«Он будет крестить вас Духом Святым и огнём; лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Своё, и соберёт пшеницу Свою в житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым»…Так что впереди у каждого человека встреча с лопатою, если не на погосте, то на Страшном суде. Невольно посмотришь на неё с уважением: сам Господь орудует ею! Хотя бы и метафорически.

Метла мела до тла

1.

Шиньгать… Знакомо ли вам, любезные читатели, это народное словцо? Не улыбайтесь снисходительно, что, мол, неплохо обходитесь в своей речи и без такового. Звучит оно, может, и впрямь не слишком значительно, однако вполне уважаемо по своему смыслу и даже в чём-то незаменимо. Было, по крайней мере, в не столь давние времена. И я ничуть не удивился, когда встретил его в знаменитом далевском словаре.

Мне же слово это сызмала известно и без всяких словарей-лексиконов. Его частенько употребляли мои родители в своём крестьянском обиходе. И мать, пряха и ткачиха, которая, к примеру, шиньгала лён, то есть трепала, обивала волокнистые пучки «трепалом» — этаким деревянным тесаком в пол-аршина длиной. И отец, пимокат, который, подготавливая овечью шерсть для застила, прообраза катанка, сначала шиньгал её, то есть пушил, бил на лучке, похожем на тугой смычок. И даже сам я в детстве носил прозвище Шиньга или Шинька, довольно созвучное, хотя и произведённое скорыми на выдумку дружками — сельской ребятнёй — от иного слова. Точнее — сразу от двух: от моего имени (Шурка — Шуйка — Шунька) и от «шинька» — так в народе называют (во всяком разе, называли прежде) подростка-жеребёнка.

А, кстати, знаете, как звучит окрик на жеребят? Многим, даже и среди городских людей, известно, что на отпугиваемых цыплят кричат «кышь», на свинью «усь», на собаку «цыть», на кошку «брысь», а как — на жеребёнка? Сдаётесь? Так вот на жеребят и коней, отгоняя их прочь или провожая в пригон, прикрикивают: «Шинь! Шинь!»

Но всё же для меня по-особому выразительно, так что запомнилось на всю жизнь, словечко «шиньгать» прозвучало при других обстоятельствах и даже в несколько другом смысле.

Дошкольником и младшеклассником дружил я с Анькой Калашниковой, сверстницей и соседкой, жившей от нас через пять домов по околотку. Не скрою, испытывал к ней что-то вроде детской влюблённости. Она была хорошенькой на личико, добродушной девчонкой и, кажется, тоже втайне симпатизировала мне. Мы часто встречались у савватеевых ребятишек — в многочисленном семействе тракториста Савватея, чья усадьба примыкала к калашниковской. Вместе играли, ходили купаться на Тимин пруд или на Спирино озеро. Изредка я бывал и во дворе у Аньки… И вот однажды забегаем с нею в калитку и видим: на крылечке сидит Анькин отец — бородатый Игнатий — и перебирает зелёные берёзовые ветки. Отменный каменщик, он по всему лету работал в каменоломне вдали от села и дома появлялся нечасто.

— А-а, женишок пришёл! Очень кстати! — поднялся навстречу дядя Игнатий. — Помоги-ка, парень, листья обшиньгать, метлу хочу сладить.

И он показал, как надо обшиньгивать листву, словно бы сдаивая её сжатыми пальцами. Такая работёнка была мне знакома, и я охотно помог уважаемому камнелому оголить прутья для новой метлы. Обшиньгать.

А знакомым дело было потому, что мне уже приходилось не раз помогать своему отцу в изготовлении мётел. Особенно в ту пору, когда он заведовал артельной зерносушилкой, по-нынешнему — механизированным током или элеватором. Во дворе сушильного хозяйства, и под навесами, и прямо под открытым небом, в ожидании просушки и отправки «в закрома родины» скапливались огромные вороха пшеницы, овса, ячменя. Их постоянно лопатили, сортировали и веяли, а рассыпанные зёрна то и дело подметали, чтобы не втоптать в землю. И потому мётел требовалось много. Делать их, конечно, можно было поручить какому-нибудь деду-метловщику (так или ещё метельником, метельщиком зовут у нас того, кто вяжет мётлы и работает ими), но отец предпочитал готовить их сам.

Занимался этим, как правило, до начала хлебной страды, покуда зерно не хлынуло потоком в вороха, на клейтоны, триеры и нории сушильного хозяйства. Мне случалось пособлять ему в этой заботе, ездить с ним в лес на лошади за берёзовыми ветками — «вичками», а потом и обшиньгивать их. Впрочем, куда чаще я помогал ему в заготовке домашних мётел, которая совмещалась с вязанием банных веников. Это обычно происходило в разгар лета, когда листья на берёзах развёртывались в полную силу и крепко сидели на черенках, поблёскивая лицевой кожицей. Где-то в канун Аграфены Купальницы и Ивана Купалы, когда у клубники на косогорах ещё только набухают ягоды-слепушки, зато земляника в логах и перелесках уже в самом соку, отец собирался за банными вениками в Полухин берёзник и брал меня с собой.

Мы прихватывали верёвки или ремни для стягивания прутьев в вязанки и шли пешком через Малахову гору. Думаю, отец эти выходы в ближний лесок воспринимал как небольшие праздники в череде бесконечных крестьянских забот, по крайней мере, в такие дни бывал в самом добром расположении духа. Надевал чистую рубаху, зелёную шляпу, обувался в лёгкие сапоги-ичиги и шагал, не спеша, на ходу рассказывая мне разные были-небыли «из старинки».

Иногда увязывалась за нами и сестра Валя. Она была постарше меня, однако ноша берёзовых веток ей не полагалась — не женское это дело. Валя если и срывала десяток-другой веток в помощь нам, то лишь полушутя и как бы мимоходом. Её больше занимало в лесу другое — земляника, от которой там было красным-красно.

А всерьёз «ломали веники» мы с отцом. Погружались в глубину леса и начинали искать и обламывать подходящие ветки. Работа эта не так проста, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что сламывать или срезать острым ножом надо не любые доступные ветви берёзок, но лишь самые густые, облиственные и гибкие, да к тому ж определённой толщины.

К примеру, вершинки от берёзового подроста на банный веник вообще не годятся, они и толстоватые в основаниях, и ломкие, и листьями не богаты.

Ну, разве что иная вершинка в метле сгодится, да и то там не желательна. Места в пучке займёт много, а мести ей особенно нечем — сучьев на ней маловато.

Впрочем, мётельные ветки, как более толстые, тяжёлые и растущие на высоких деревьях, брал на себя отец, а мне доставалась заготовка вичек с низкорослых берёзовых кустов исключительно на банные веники. И я неплохо справлялся с этим делом. Настолько овладел им, что и теперь, когда в Петровки навяжу себе веников на даче, то соседи приходят, чтобы просто полюбоваться на их красоту и аккуратность, подивиться их плотностью и гибкостью, ловкостью в руке и весом — в самый раз. Вот что значит отцовская школа крестьянская.

В этой школе всё важно, вплоть до состояния духа, до настроения, в котором совершается дело. Наломав веток и увязав натуго в посильные ноши вершинками в стороны, мы с отцом выносили их на опушку или закраину леса, оставляли на видном месте, чтобы легче потом найти, а сами шли собирать землянику. Конечно, мы и раньше, ломая берёзовые ветки, нет-нет да срывали пунцовые ягодки под кустами, но, занятые важной работой, походя отправляли их в рот, а теперь у нас была отдельная задача — набрать земляники «с собой». Отец под ягоду обычно брал свой солдатский котелок, приторочив его сбоку к ремню или опояске. Лесная земляника у нас ягода не промысловая, она мелкая, легко мнущаяся, да и растёт «по ягодке», потому её много не наберёшь. Но всё же по стакану, по два мы с отцом нарывали, и когда надёжно скрывалось дно в солдатском котелке — несли лесной гостинец домой. Возвращались с вязанками зелёных веток и ягодой — к обеду, и мать или Валя, если не ходила с нами, готовили общее лакомое блюдо — свежую землянику в холодном молоке. В густом, неснятом. До сих пор помню не только его непередаваемый вкус, но и тонкий солнечно-лесной запах, и нежный, молочно-розоватый, яблоневый цвет.

2.

Ну, а потом начиналось вязание банных веников и то самое шиньганье прутьев для мётел. «Однако зачем вообще удалять листву, если она сама высохнет и обобьётся?» — спросите вы. Так-то оно вроде так, да только «лохматая» метла долго будет сорить сухими листьями и мести сама за собою. А главное — листья помешали бы мастеру-метельщику сделать добротную метлу, выверенную по толщине, длине, густоте прутьев и по общему их объёму в пучке, стягиваемом по комелькам бечевой. Словом, изготовить ловкий и удобный в работе подручный инструмент.

Хотя, если быть точным, эти качества зависят не только от метлы как таковой, но и от второй составной части этого нехитрого орудия — от ручки, или черенка. Эта палка, заострённая «под карандаш», должна быть прочной, ровной, удобной для руки и «по росту». Насадили на неё метлу — и «предмет для подметания в виде связки прутьев на длинной ручке» (по ожеговскому толковому словарю) готов к работе.

Над происхождением названия сего инструмента голову ломать не приходится. Глагол «мести», явно послуживший корневым для метлы, весьма известен, как, впрочем, и всё его немалое словесное гнездо — подмести, вымести, вмести, домести, замести, намести, обмести, промести, перемести, смести, размести, умести, метать, взмётывать… И это только глаголы, а есть ведь ещё не меньший ряд имён существительных — мётка (сена), взмёт (зяби), метёлка (вид соцветия у многих трав), метлика, метличка (сорняки с подобным соцветием), метлица (похожее на стрекозу насекомое), ну, и, конечно, наши родные, русские, сибирские — метель, метелица, метуха, заметь… Последняя, правда, у нас чаще называется позёмкой, и это, кажется, нагляднее «рисует» вихрь или вьюгу со снегом, стелющимся по земле. Хотя, как сказать… В некоторых областях её зовут то покосухой, то поползухой, то понизовкой и волокушей или даже тащихой, что тоже, согласитесь, весьма выразительно. Невольно подумаешь с гордостью: воистину богат наш русский язык, как и неистощимо богата фантазия народа-языкотворца.

А метелица, кстати говоря, в западных и южных уголках былой России означала ещё и вихревую народную пляску «попарно в круг и на три лада», как сказано у того же Владимира Даля.

Поскольку и «маточное» слово «мести», и производное от него «метла» широко распространены в нашей речи (а сам предмет — в обиходе), то они, конечно же, частенько мелькают в народных пословицах, присловьях и поговорках. Допустим, слыша выражение «нечего мести сор из избы», мы понимаем его более широкий, переносный смысл: не следует, мол, выносить из дома, из семьи на всеобщее обозрение всякие некрасивые слова, дела и поступки. А кто-то при этом добавит и другие присловья: «мети всяк перед своими воротами», «сор мети, да в уголок хорони»… А о супругах, находящихся в ссоре или вообще живущих несогласно, в народе скажут: «Эти в две метлы метут». Или — «в два веника».

Самая же распространённая пословица, связанная с метлою, пожалуй: «новая метла чище метёт». Или — «хлёстко метёт». Обычно так говорят, имея в виду нового начальника любого ранга. Вот теперь у нас в стране сменился президент, и многие ждут более решительных действий от новой метлы. Есть у этой пословицы и вариант, похожий на продолжение: «снова метла резко мела, а обилась — притупилась». Видно, о том, кто горячо взялся, да скоро поостыл. Вполне возможно, здесь уже и не о начальстве речь, а, положим, о жене-хозяйке, которая в молодости была поворотливой, да потом обленилась. На такую мысль наводит другая пословица: «хорошая жена — метла, и худая — метла». Только, значит, первая в дом метёт, а другая — из дому, этакая расточительница. И уже о всяком, кто проштрафился, опростоволосился, подвёл или не оправдал надежд, говорят: «Гнать его поганой метлой!» Выбор расправы тем более суров, что в народе считается: опасайся бить, гнать кого-либо метлой — похудеет. Что для трудовых людей (в том числе и женщин) — беда, а уж про живность домашнюю и говорить нечего.

Хотя нередко предстаёт метла и в светлом образе: к примеру, в былые времена святорусские предки наши называли мётлами… кометы, которые «подметают небо перед Божьими стопами».

Ну, а из производных от метлы надо бы вспомнить — метёлочку, которая не просто представляет её уменьшительно-ласкательную форму, а имеет особое назначение — служит в доме для обметания пыли, для чистки одежды и прочего. И, конечно, уже названных выше метельщика с метловщиком и метельником, каковыми отчасти бывали и мы с отцом когда-то. Впрочем, у «метельника» в эпоху старины глубокой, при Киевской Руси, имелся и другой смысл. Так в нашей праконституции — в «Русской Правде» — назывался приказной служитель, помощник вирника. А вирник — это был сборщик виры, особой пени, или денежного штрафа, за смертоубийство, прости Господи, за лишение жизни свободного человека… Вон куда нас вывела обыкновенная метла — малая песчинка нашего волшебного языка, который, не зря говорят, и до Киева доведёт.

Кстати, в заглавии этого моего «сказа» о метле ошибки не ищите, дорогие читатели. «До тла» я написал раздельно вовсе не по невежеству (хотя и не застрахован от такового), а вполне сознательно, потому как у меня это не наречие, а существительное с предлогом. Да-да, «тло» было когда-то отдельным, широкоупотребительным словом и означало — дно или основание чего-либо с его внутренней стороны, с изнанки. И, скажем, «сгореть до тла» (сегодня — слитно: дотла) первоначально значило — не до пепла и золы, как иные думают, а до этого самого дна-основания. Потому и ходила такая поговорка в народе: «метла метёт до тла», иначе говоря, до самого дна, подчистую.

А уж дотошнейшие из проницательных книгочеев наверняка заметили и другую мою «промашку», но тоже мнимую, спешу им сообщить. Имеется в виду якобы пропущенное в череде однокоренных и вообще родных метле подручных орудий — всем знакомое (на слух, по меньшей мере) помело. Это я сделал также специально, чтобы отдельно и подробней поговорить о нём. Поверьте, оно стоит того.

3.

Его «приочищенство» помело — тоже своего рода метла, «предмет для подметания на длинной ручке», но только служит не «для очистки дворов, улиц, для сгрёба хлеба при молотьбе», как о первой сказано в очень толковом словаре, а для иных целей — прочищения печей и дымоходов «и для обмёту печнаго поду под посадку хлебов», как добавлено Далем. И является оно не «связкой прутьев» на длинной палке, а пучком хвойных веток, мочала или просто тряпок, привязанных к концу таковой. И палка-ручка эта носит уже, естественно, другое название — не метловище, а помелище. Хотя оно и не всегда присутствует при работе. Мне, к примеру, доводилось видеть, как отец мой, выступавший в роли трубочиста, не помелом на палке чистил вертикальный дымоход, а спускал в него чугунную гирю с пучком ветоши. И она, падая, как бы сама обметала сажу в трубе.

Теперь, конечно, помело встречается реже, чем в прежние времена. Особенно в городах, где печи с дымоходами вытеснены батареями водяного отопления. Но и горожане, имеющие домики и терема на дачных участках, знают о нём не понаслышке, а в деревнях ещё водятся не только помелья, но и настоящие трубочисты, признанные мастаки в своём весьма не простом деле, к тому же и не самом чистом. Недаром матери всех народов поныне встречают детей, вернувшихся со двора, с улицы, непроизвольным восклицанием: «Ох, опять чумазый, как трубочист!» А у детского писателя Корнея Чуковского в его «Мойдодыре» есть забавные строки, известные многим: «Моем, моем трубочиста чисто-чисто, чисто-чисто».

Но я решил выделить помело не только из-за его особенной службы, а ещё и потому, что оно не уступит в числе порождённых им пословиц, поговорок, присказок, да и поверий самой царице метения — метле. Первым, конечно, приходит на ум присловье, что «язык, как помело». А вокруг этого выражения — множество близких: «врёт, что помелом метёт», «языком, что помелом возит», «бабий язык — чёртово помело»… Но есть, разумеется, пословицы и с другими смыслами: «она там и толкач, и помело» (на все руки, то есть), «она заместо помела в доме», «у бедного мужика борода клином, у богатого — помелом», «борода — помело, а брюхо — голо», «и в барском доме не без помела» (о нужности его в любом хозяйстве)… А вспомните присказки из народных сказок и небылиц: «ноги колесом, голова помелом, руки веником», «ведьма в ступе едет, пестом упирает, помелом след заметает».

И, к слову, с помелом сопряжено немало всяких поверий и мистических примет. Скажем, болезненный выгон веток кучкою на дереве в народе называют «ведьминым помелом» и считают недобрым знаком. Молодых женщин остерегают шагать через помело — тяжело рожать будут. Но порой приписывают ему и другую, «чистую» силу. Есть поверье: во время града выкинь помело в окошко — перестанет. А мохры помела, спрятанные в ладанку, будто бы помогают прогнать лихорадку.

Младшего братца помела зовут помельце или помелишко; им, обычно сделанным из птичьего пера или из мелкого тряпья, сметают пыль, сажу с печного шестка. У нас в Сибири часто для этого держат целое крыло — гуся, глухаря или косача, и называют не помельцем-помелишком, а просто крылом или крылышком. Теперь уж не встретишь, пожалуй, особых мастеров, изготавливающих помелья, но раньше были и такие, их называли помельники. Ушли носители ремесла, исчезло и слово. Теперь подобным можно разве что именовать не в меру расплодившихся говорунов-болтунов, памятуя о метком народном присловье про язык и помело.

4.

Вернёмся, однако, к нашим походам с отцом в Полухин лесок за берёзовыми ветками, из которых, напомню, обшиньгивали только те, что шли на мётлы. Из других же, более мелких, гибких и облиственных, вязали банные веники. Этим определением уже всё сказано. Берёзовыми вениками парятся в русской бане. И, стало быть, мастерят их, приноравливая к этой жаркой, влажной и буквально хлёсткой операции. Правда, банные веники бывают ещё и дубовые, и пихтовые, и даже крапивные, но всё это не более чем кураж и экзотика «на любителя», а традиционный, «классический» банный веник на Руси спокон веку — берёзовый. Простите, снова не удержусь от бахвальства: будучи выходцем из деревни, с детства приученным к баньке с паром, я доныне берёзовые веники ломаю и вяжу себе сам. И делаю это, как признают, испытывая их на «собственных шкурах» мои седые приятели, «сопарники» по банному полку в оздоровительном центре, искуснее многих. В том числе и тех «вроде бы» профессионалов, которые готовят банные веники на продажу — по сто рублей за штуку. А у меня и бесплатные не хуже.

Но берёзовые веники не единственные и даже не главные в своём роду. Всё ж основное назначенье у веника — не парить спины, а, как и у матушки-метлы, мести, только уже не улицы, дворы и зерновые тока, а полы — в избах и горницах, сенях и залах. Этаким переходным типом веника от парильного к подметальному можно назвать — голик. Тот, что остаётся от банного после хорошей парки, когда с него изрядно обобьётся, а то совсем облетит листва, обнажив оголённые прутья. Отсюда и — голик, или голичок. У него тоже есть своя служба. Голичком выметают грубый сор, обычно — из сеней или с крылечка, трут, заступив ногой, некрашеные половицы. Зимой им обметают валенки от снега. А летом, в ненастье, об него буквально вытирают сапоги. Затем и лежит он, как правило, у крыльца под порогом. И это о нём, должно быть, говорится в расхожей присказке:

«По-нашему ведётся — веничком метётся, весь сор — за порог, а веничек — под порог»…

Хотя, конечно, так может быть сказано и обо всех метущих вениках. В том числе о тех, что служат для более «тонкого» и тщательного подметания в передних, спальнях и гостиных. Такие веники делают из стеблей разных трав и кустарников. Но чаще всего в магазинах и на базарах России — от Смоленска до Владивостока и «с южных гор до северных морей» — можно увидеть жёлто-золотистые, с несколькими перевязями на длинной ручке, изготовленные из сорго, южно-степного злакового растения, близкого к просу. Есть даже особый сорт «веничного» сорго, с отменно долгими стеблями и разлатыми метёлками соцветий, из которых получаются наилучшие веники, любимые хозяйками, в особенности — городскими. Всё чаще теперь встречаются и синтетические не то веники, не то метёлочки, довольно густые и гибкие, которыми в основном пользуются уборщицы и дворники в разных конторах и прочих казённых заведениях. А недавно мне в компьютер залетела по интернет-почте дикая реклама даже… электрического веника, который якобы не уступает и пылесосу: метёт сразу во всех направлениях, сам лезет под кровати, под диваны и притом, конечно же, лёгкий и компактный. Ну да рекламе наш народ, на сто рядов объегоренный, уже не очень-то верит. Особенно — деревенский.

В нашем селе, по крайне мере, по-прежнему делают свои полынные веники, как и сто лет назад. Притом из полыни — горькой, называемой ещё чернобылом или чернобыльником. Теперь это слово вызывает печальные ассоциации. Невольно вспоминается трагедия на Чернобыльской атомной станции, где взорвался реактор четвёртого блока, вокруг были отравлены поля, леса и воды, пострадало много людей — ликвидаторов аварии. После тех роковых событий ходило немало слухов о разных предзнаменованиях и предсказаниях катастрофы, в которых якобы звучали полные мистики слова о «звезде Полынь», «чернобыле» и прочем. Не скажу, что у нас в Таскине какими-то радостными чувствами овеяна эта жёсткая серо-зелёная полутрава-полукустарник, действительно горькая на вкус. Достаточно привести частушку, которую певали когда-то деревенские девки:

Однако лично у меня к полыни-чернобыльнику вполне доброе, светлое отношение. Тем более что она известна как народное целебное средство «от желудка» и ещё — противовоспалительное и желчегонное. Именно на нёй настаивают виноделы известный у нас вермут; да и экзотичный французский абсент, который отличали знаменитые художники-импрессионисты (Поль Гоген даже назвал его «единственным напитком, достойным художника», а Эдуард Мане написал картину «Любитель абсента»), не что иное, как полынная настойка. Про абсент помолчу, не пробовал, но я тоже люблю терпкий степной запах полыни и даже её горьковатый привкус. Может, это связано с тем, что мне в отрочестве не однажды доводилось заготавливать полынные веники. Притом если за берёзовыми мы ходили с отцом, то за полынными — с матерью или сестрой Валей. Оно и понятно: веники для метения полов — забота женская. Ломали полынь обычно также в середине лета, когда на ней мелкие резные листья и желтоватые шишечки-цветочки особенно пахучи и крепки. Чаще всего брали её на недальнем Гуринском косогоре, по всему верху которого, на грани с пашей, она росла сплошняком. Вязанки из метельчатых, густо разветвлённых стеблей полыни были полегче, чем из берёзовых веток, и я храбро взваливал основную ношу на свои плечи, как и положено мужику, даже если он пока жидковатый, голенастый отрок.

Шиньгать полынь было ненужно. Веники вязала мать, собирая пучки ребристых стеблей «по руке». А мне оставалось только подравнивать их, обрубая топором торчавшие комельки, и потом, связав попарно, развешивать рядом с берёзовыми на соковое вешало, пересекавшее наискосок тенистый чердак хлева. Там они вместе подсыхали и ждали своей очереди, своего вызова на предназначенную им службу — подметальную или парную. Между прочим, в этих вениках на повети почему-то особенно любят прятаться на ночь вездесущие воробьи. Но прежде чем угомониться и задремать, они устраивают там шумные свары, точно расшалившиеся ребятишки. Потому, наверно, и родилось шутливое присловье, которым «счувают» не в меру разошедшихся шалунов: «Чего расшумелись, как воробьи в вениках?»

И почему-то зачастую с веником бывают связаны именно иронические пословицы да загадки. К примеру, о невесте, не обременённой приданым, говорят с усмешкой: «За ней — только гребень, да веник, да алтын денег». Достоинство старинного алтына, напомню, укладывается в три копейки. А загадка о венике, «популярная» в пору нашего деревенского детства, звучала и вовсе несерьёзно: «Дядя Афанасий верёвкой подпоясан, по полу елозит, попу не занозит»…

Впрочем, вспоминается связанная с веником и очень даже серьёзная и мудрая народная притча, которую сам Лев Толстой пересказал специально для детей. Я уж давненько её читал, детали подзабылись, но смысл, помню, примерно такой. Тяжело заболев, отец собрал сыновей у изголовья и завещал им жить в согласии, держаться вместе. А чтобы подкрепить важность своего наказа наглядным примером, подал им веник и предложил переломить. Те, как ни мяли его в руках, ни гнули через колено — всё напрасно. Тогда отец велел развязать веник — и они легко переломали его по прутику. Поняли братья суть родительного завета.

А, мне думается, возможно и более широкое толкование смысла притчи о венике как символе соборности, общинности, артельности, свойственных всему нашему народу. Когда мы вместе и в согласии — нас никто не одолеет.

Ну, а если заглянуть в корни самого слова «веник», то они прямёхонько приведут нас к венку или венцу, тоже весьма распространённых и в русском языке, и в народном обиходе. При слове «венец» наш христианский люд, пожалуй, прежде всего вспомнит — терновый, тот самый, из жёстких веток тёрна с острыми колючками, который пилатовские солдаты-громилы, истязая Иисуса Христа перед казнью, глумливо надели на Его голову, уже и без того кровоточившую от зверских побоев плетьми из ремней с кусками свинца на концах. Он ведь и распят был в этом венце терновом.

Похоже, что и царский венец в православной России не только знак славы и возвышения, но и испытания властью и ответственностью за подданных. Да и за венчанием коронами-венцами жениха с невестой можно усмотреть намёк на испытание супружеством, семейными узами.

Но вот, услышав слово «венок», многие из нас скорее представят не тот, печальный, с траурной лентой, а светлое и праздничное украшение из ярких цветов вокруг головы, которое спокон веку любили русское девушки. И особенно охотно «венчались» им по весне, по раннему лету — на Святую Троицу. Да ведь и другое женское украшение в виде круга — старинный русский кокошник — не что иное, как венок. А веник — это «малый венок», уменьшительно-ласкательная форма от него. Подчеркнём, ласкательная. И пусть невесты на Руси любят не только золочёные венцы при торжественном венчании в церкви и не только цветочные венки в праздничные весенне-летние денёчки, но и полынные веники в будние дни.

На те же грабли

1.

Да уж, конечно, именно это выражение первым напросилось в заголовок к рассказу о граблях, оно стало в последние годы поистине расхожим. Дня не проходит, чтоб не встретилось в газете, не прозвучало по радио, телевидению. Почему-то особенно его полюбили политики разных цветов и рангов.

Вот даже сейчас, когда я писал эти строки, словно в подтверждение, с кухни из моего старого динамика донеслись слова думского депутата в адрес одного настырного президента, уже получавшего по зубам за бомбы и ракеты, обрушенные на головы мирных соседей, однако снова бряцающего оружием: «Он наступает на те же грабли!» Думец этой метафорой хотел подчеркнуть, что горе-президент совершает старую ошибку, надеясь силой вернуть непокорные народы под своё владычество.

Хотя вообще-то фраза «наступить на те же грабли», ставшая популярным присловьем, почти пословицей, по-моему, не совсем точна, в ней искажён первоначальный смысл. По крайней мере, байка, от которой она взяла начало, говорила несколько о другом. Старинная ещё байка. Мне доводилось слышать её в далёком деревенском детстве примерно в такой редакции. Прибыл домой на каникулы сын крестьянский, ставший не то гимназистом, не то студентом. Одет по-городскому и смотрит на всех свысока — шибко грамотным сделался. Вышел во двор, где отец, действуя то вилами, то лопатой, собирает навоз в кучу, встал подле, руки в брюки, и спрашивает:

— Что это за орудье у тебя?

— Вилы, неужели забыл?

— А вон то?

— Лопата, известно…

И только праздный гость ткнул носком штиблета в зубатую штуковину, приставленную к забору, чтобы ещё спросить и про неё, как она сыграй под ногой да тресь его по лбу палкой.

— Тьфу, чёртовы грабли! — чертыхнулся учёный отпрыск.

А отец ему, хитровато прищурившись:

— Как они по латыни-то будут?

— Граблёус, — процедил незадачливый сынок, поглаживая сизую шишку.

— Так бери-ка, дружок, граблёус да подсобляй убирать дермоус!

…Как видите, ни второго, ни третьего наступания на грабли в народной притче нет, и смысл её куда глубже, чем просто совет не наступать на те же грабли. Она высмеивает тех, кто, забывая свои корни, кичится учёностью иль чинами, тех Севастьянов, которые не узнают своих крестьян и часто попадают в глупое положение.

Ну, а мы-то с вами, дорогие читатели, никого и ничего не забыли. А если и запамятовали чуток, так давайте вспомним вместе. Хотя бы «те же грабли».

Что это за инструмент, особо объяснять не надо. Пока, слава Богу, большинству он знаком. Даже если вы самый расцивильный горожанин, вам, небось, приходилось брать его в руки на даче, на каком-нибудь субботнике по уборке двора, улицы или сквера. Современные справочники определяют ручные грабли просто как колодку с зубьями, насаженную на длинную рукоятку и служащую для сгребания сена, соломы, мусора, либо рыхления земли в саду, огороде. Но если заглянуть в старинные словари, скажем, в тома того же патриарха нашей лексикографии, то там мы найдём куда более живое и обстоятельное описание сего уважаемого орудия. Не удержусь, приведу кусочек: «Грабли — ручная борона; состоит из хребта, бруска в аршин, со сквозными дырьями, до двенадцати, в которые вколочены колышки в палец, и из грабловища, палки в рост человека, воткнутой посредине хребта, отвесно зубьям… Граблями гребут, сгребают, сено катают, на грядках бьют комья и ровняют».

На удивление наглядное и точное описание. Мне к нему в сущности нечего добавить. Напомню только для нынешних книгочеев, особенно из юных, что длина аршина — примерно 72 сантиметра (точнее 71,12, или по-старинному 16 вершков). И ещё уточню, что названий рукоятки граблей, кроме выше упомянутого грабловища, существует множество. Мне, к примеру, доводилось слышать, как ручку называли то грабелина, то грабелище, то грабельник или даже почему-то чивильник. В наших же местах её чаще называют граблёвищем. Уж не от «граблёуса» ли из той байки? Шучу, конечно..

Для меня граблёвища такие же родные и привычные, как топорища, косовища или виловища, ибо в юности мне приходилось участвовать в их изготовлении. По крайней мере, ездить с отцом в лес на поиски подходящих деревьев для граблёвищ. Как и ручки для многих других крестьянских орудий, их делают в основном из берёзы. Во всяком разе, — в нашенских сибирских краях, ибо другие растущие у нас деревья — осина, сосна, ель, пихта, а тем более лиственница — для них не сгодятся. Первая из-за слабой, мягкой древесины, остальные из-за мутовчатого расположения сучьев — по этим мутовкам палка быстро ломается. Тем более, что на граблёвище берут дерево тонкое, молодое, а в нежном возрасте древесина у большинства пород хрупкая, тоже слабая. Тут на выручку мастерам снова приходит наша берёзка, которой трудно сыскать равную замену по любым качествам — по плотности, и крепости, и гибкости. Могут, конечно, при большой надобности сойти черёмуховые либо таловые деревца, выросшие в глухом колке, где они бывают отменно длинными и гладкими, но сойти лишь за второй сорт и в порядке исключения.

Хотя и берёзка далеко не каждая может претендовать на роль граблёвища, а лишь тонкая, высокая и стройная, без больших сучьев до самой макушки. Такие тоже растут только в самых тенистых и густых лесах. В виде подлеска.

Заготовки для граблёвищ проходят тот же путь, что и предназначенные для косовищ, метловищ и прочих рукоятей к домашним инструментам: их сначала шкурят, сушат, потом обстругивают и пускают в дело. С той однако разницей, что на сей раз ошкуренную соковину заранее надкалывают с комелька, примерно на вершок, расклинивают и затем вместе с распоркой ставят сушить под навесом. Вилочка эта после сушки остаётся неизменной, «фиксируется», скажут технари, на неё-то потом и насаживают колодку с зубьями. Такая насадка на рогатинку, согласитесь, более прочна и устойчива, чем просто на торец палки, как у какой-нибудь швабры. А прочность и устойчивость граблям при довольно широких плечиках колодки необходимы крайне, иначе они расшатаются быстро и выйдут из строя. Ведь на них ложится серьёзная нагрузка: ими, как уже сказано, боронят, ровняют на грядках, на делянках землю после вспашки и копки, а ещё чаще гребут, сгребают, ворошат сено или солому, что тоже требует немалых усилий, ибо срезанные стебли цепляются за щетину прокоса.

2.

Вот и всплыло оно само собой, корневое слово «грести» (гребут), от которого родились наши грабли. Хотя в русском, на диво богатом-тороватом языке, имеются и другие глаголы, вроде бы даже более близкие к граблям — «граблить» и «грабить» (грести граблями), но они всё-таки мне кажутся не первородными, а скорее производными от граблей. Особенно — первый. Второй же любопытен тем, что открывает целый свод слов уже с другим, далёким от описываемого орудия смыслом: грабить — в значении отнимать силою, обирать кого-либо разбоем. Отсюда и грабёж, и грабитель (разбойник и наглый взяточник), и грабазда, грабузда — большой любитель присвоить, прихватить, «приватизировать» чужое; и такие выразительные глагольные формы, как грабастать, грабаздать, грабуздать и даже грамаздать… Но это уже, как говорится, другая история, и мы её развивать не будем. Подчеркнём лишь, что и в основе грабительства лежит слово грести. К себе, понятное дело. Что отмечено, между прочим, в народном присловии: «Только курица от себя гребёт» (остальные, дескать, к себе). Или: «Отруби руку по локот, она всё к себе гребёт-волокёт». Эту цепочку родственных слов тонко уловил и точно передал в одной из поэм Владимир Маяковский:

Очень выразительный словесный ряд получился у него.

Но мы, пожалуй, вернёмся к нашим граблям. У нас ими предпочитают «грести», редко кто скажет граблить или грабить. А гребут преимущественно сено. И когда, помнится, ехали сельские люди на сеномётку, сидя в телегах, то позади из накидашек торчали наряду с вилами обязательно и грабли. Да и теперь, наверное, сенокосы без них не обходятся, при всём техническом вооружении современного крестьянина. Конечно, подсохшую траву из-под сенокосилки, рассеянную по всему проходу пилы, никто ручными граблями не собирает. Такую и в наше время больше сгребали механически — конными граблями, агрегатом на огромных железных колёсах со спицами чуть не в рост человека. И помнится, когда о громах, грохотавших на Ильин день, богобоязненные селяне говорили, что это сам Илья-пророк раскатывает по небу на железной колеснице, то она представлялись мне именно в виде конных граблей… А ныне сплошь и рядом действуют тракторными — цельной машиной на резиновом ходу и с разными премудростями для дистанционного, прямо из кабины трактора, управления ею. Прежде всего — рабочей частью, которой у неё, как и у всех граблей, являются «загребущие» зубья. Но ведь и ныне косят траву не только сенокосилками, а и косами — особенно в логах, на лесных опушках, где с машиною не очень развернёшься. К тому же после косы остаётся кошенина не в расстил, а в виде валков травы, с коими удобней управляться ручными граблями. Частенько валки эти, не успев просохнуть, попадают под дождь, и тогда их приходится ворошить, переворачивать, а здесь уж без ручных граблей вообще не обойтись.

Тех, кто работает граблями, любыми, обычно называют гребельщиками или гребельщицами, если это женщины. Кстати, грабли вообще инвентарь по преимуществу женский. Во всяком случае, у нас в сенокосную пору ими чаще всего работают женщины. Копнят и ворошат сено, подскребают за волокушами и вокруг стогов после их «завершения». Почему — женщины? Да потому, наверное, что грабли всё же не самый тяжёлый инструмент на сеноуборке, однако требующий отменной поворотливости и ловкости в обращении, а этими качествами женщины заведомо превосходят мужчин.

Пожалуй, боле всего ловкость да поворотливость нужны подскрёбщицам — работницам, которые, следуя за накладчиками волокуш, поддевающих копны вилами, подскребают остатки сена и собирают в кучку, чтобы их последним зачистительным навильничком уложили на волокушу. Всё это похоже на настоящий конвейер, придуманный нашими крестьянами задолго до хвалёных американцев. Копновоз на лошади с волокушей едет вдоль сенных копён, накладчики «ходом» подхватывают их на вилы и кладут на волокушу, а подскрёбщица быстренько подбирает все клочки сена за нею, зачищает покос «до чисточки».

Из всех подскрёбщиц, с которыми довелось работать в сеноуборочных звеньях, мне более всего памятна почему-то Анна Эйснер, сухонькая молодая женщина из поволжских немцев, сосланных к нам в годы войны. Может, потому, что она была самой проворной и лёгкой на ногу. Так и вижу её — в стареньком ситцевом платье, в белом платочке, повязанном низко на лоб, и в сандалиях с белыми же носочками, мелькающими среди сенных копён и зелёной отавы. Чаще других её назначали подскрёбщицей ещё и потому, что была она, пожалуй, самой безответной и безотказной в любой работе. Подскребать за волокушами охотников находилось немного. Эта хлопотная и утомительная работа почему-то оплачивалась более чем скромно. За всю беготню с граблями от «светнадцати до темнадцати», как грустно шутили крестьяне, полагались каких-нибудь полтора трудодня. Меньше платили только нам, мальчишкам-копновозам. Но всё-таки Анна изо дня в день безропотно соглашалась на такую разнарядку бригадира, чему все мы в звене были искренне рады, потому как более быстрой подскрёбщицы, прямо-таки летающей с граблями в руках, наверное, не существовало на белом свете. К тому же она отличалась и лёгким, дружелюбным характером.

Впрочем, довольно проворными подскрёбщицами были и многие другие сельские молодайки и девчонки. В том числе моя сестра Валя. Правда, она в этой роли выступала не на артельном покосе, а на нашем «личном», какой-нибудь день-другой в году, когда мы выезжали семьёй на сеномётку.

Покос нам выделяли обычно в далёком Титовском логу, в лесном урочище Уджейские Вершины. Траву косили только старшие — мать, отец и Марфуша. А когда подсыхали рядки, отец запрягал, вместо выездного бригадирского Серка, покладистого работягу Карьку, и мы всем семейством ехали метать сено. По прибытии на покос отец начинал мастерить волокушу, я был у него в помощниках, а мать и сёстры Валя с Марфушей брали грабли и шли копнить сено, то есть собирать валки в небольшие копёшки. Затем я, оголец-младшеклассник, взбирался на Карьку, запряжённого в волокушу, и становился копновозом; Марфуша, вооружённая деревянными вилами, — накладчицей сена, Вале же доставалась самая суетливая работёнка подскрёбщицы, и она неплохо справлялась с нею. Мать у нас была отменным стогоправом, тоже орудующим граблями. Ну, а отец, естественно, выступал мётчиком, становясь с вилами под зарод. Точнее — под кабан, ибо мы обычно метали не прямоугольный стог, а круглый, называемый в наших краях кабаном, который укладывается этаким конусом вокруг одиноко стоящего дерева, освобождённого от сучьев, или специально вбитого высокого кола.

У нас получалось приличное семейное звено, работавшее довольно споро. За день-два мы успевали заготовить сена столько, что его хватало на зиму всей травоядной домашней живности — корове, подтёлку, овцам, да ещё оставалось на перину востроухому стражнику Соболю, который спасался от морозов в сеннике, зарываясь в сухое, пряно пахучее, словно бы отдающее летним теплом сено.

3.

Когда я писал главку о пиле, то, взывая к своей памяти и обложившись словарями, насчитал вокруг глагола пилить более сотни однокоренных слов. Думаю, не меньше производных и от слова «грести» живёт в нашем воистину неисчерпаемом языке. Ведь оно, кроме как «захватывать что-то мелкое и тащить волоком», согласно пояснениям лексиконов, или «грести к себе — в смысле присваивать чужое», о чём мы говорили выше, может означать и «грести, упираясь в воду», то есть плыть с помощью весла, иного инструмента или просто собственных рук. А это ещё целое гнездо слов и смыслов. Тут будут и «удалые гребцы» на ладьях и стругах, воспетые в русских народных песнях (кстати, двух первых гребцов с кормы называют «загребными», а двух носовых — «крючными»), и гребь, гребля как процесс гребения, и разовый гребок, и гребное судно, и даже гребной флот и, конечно, целая цепочка «гребных» глаголов — подгрести, пригрести, погрести, угрести и т. д. и т. п. А также немалый запас разных присловий, поговорок и пословиц при них. К примеру, таких — с назидательной ноткой: «К добру гребись, а от худа шестом суйся», «Богу молись, а к берегу гребись» или: «Вы хоть топись, а мы к берегу гребись».

Однако не будем развивать эту ветвь словесного родства, иначе можем далеко «угрести» от наших граблей. А мы ещё и слова не сказали о граблях железных. Между тем они сегодня даже более употребительны, нежели деревянные, уходящие в историю вместе с ручной сеноуборкой. Железные грабли — незаменимое орудие в крестьянском дворе (вспомните байку про незадачливого студиоза) и огороде, да и у горожанина на дачном участке.

Внешне они от деревянных отличаются только металлической колодкой с металлическими же зубьями. Но есть у них и более серьёзное отличие — в главном назначении. Именно железными граблями ныне по преимуществу боронят вспаханные или вскопанные участки земли, разбивают комья, ровняют грядки. Для последней операции лучше годятся — с более частыми зубьями. По крайней мере, в моём дачном инвентаре двое железных граблей — у одних зубья подлиннее, но пореже, ими я забораниваю полоски под картошку, капусту и помидоры, у других, более лёгких, зубья почаще и покороче — этими жена обихаживает свои грядки под лук, чеснок, морковку, свёклу и прочие овощи.

Обои эти грабли, конечно, заводского изготовления. Хотя я помню времена, когда и грабли ковали сельские кузнецы. В железной пластине, этакой толстой линейке, раскалённой до красна, пробивали бородком с десяток отверстий и в каждое вгоняли железный зуб. Смотревший остриём вниз, он намертво закреплялся в гнезде, как и положено зубу. Пожалуй, те грабли были тяжеловаты в работе, но зато они были прочными и бороздили землю не хуже настоящей бороны.

Водились и в нашем крестьянском хозяйстве такие грабли. Служили много лет верой и правдой. А сковал их нам, насколько помню, отец моей одноклассницы Нюрки Мамаевой — Фока Артемьевич, отменный кузнец и незаурядный гончар, о чём мне уже доводилось писать в одной из книжек. Здесь добавлю только, что его кузнечная слава была, видимо, всё же выше горшечной. Во всяком случае, в сельском фольклоре он поныне чаще предстаёт в облике легендарно искусного кузнеца. Например, в байке о том, как ему однажды пришлось прямо в кузне выступить в роли… зубодёра.

У конторского конюха Егора Сафонова шибко заболел зуб. Молодая сельская фельдшерица поторкала его пинцетиком, но сама на удаление не решилась, а посоветовала Егору немедленно ехать в районную больницу на операцию. Но это легко сказать. Хотя у него было на чём ехать — семь жеребцов в руках, однако всё равно двадцать пять вёрст — не ближний свет, да надо отстоять очередь к стоматологу, да ещё попадёшь ли на приёмный день. Словом, стал Егор искать другие пути. Сперва сам попробовал выдернуть зуб. И дратвой его тянул, и пассатижами пытался — бесполезно: не поддаётся, к тому же боль адская, аж искры из глаз. И тогда подумал Егор о тисах. Запряг своего любимца Грюмича, серого в яблоках, и поехал в кузницу. Заходит туда — навстречу Фока Мамаев:

— С чем пожаловал, Тимофеич? Грюмича подковать?

— Не, Фока Артемьич, меня «раскуй». Видишь, с флюсом хожу, как мышь с крупой, вырви проклятый зуб.

— Как это — вырви? И чем? — удивился Фока.

— Да вон твоими тисами кузнечными.

Как ни отговаривал Фока от рисковой затеи, Егор ни в какую: дери и всё!

— Да ведь дезинфекция нужна, хотя бы йод либо спирт, — ухватился Фока за последний аргумент, как за соломинку.

— Будет! — ответил настойчивый пациент, хлопнув об полу.

Пришлось Фоке приступать к операции. Посадил Егора на чурбак возле наковальни, снял со стенда тисы малые с вогнутыми губами и, едва больной раскрыл рот, опытным движением захватил и рванул ими злосчастный зуб. Егор ойкнул от боли, но всё ж удовлетворённо закивал, сплёвывая кровь.

— Дезинфекцию! — строго скомандовал зубодёр. Егор молча вынул из кармана бутылку водки и стал полоскать ею рану во рту. Потом налил стопку и врачу — за труды. Фока не отказался снять стресс.

А на прощанье Егор, обнажив зубы с не первой уже щербиной, пошутил:

— Теперь, что твои грабли.

— Не-е, мои железные почаще будут, — заметил Фока Артемьич.

Мой же отец, повторюсь, мастерил деревянные грабли. И для своего подворья, и на всю вторую бригаду колхоза. К слову сказать, это были последние изделия, которыми он на старости занимался в своей столярке. Вилы стоговые, колёса, подушки тележные были ему уже не подсильны, особенно — добывание заготовок к ним в дальних лесах, а лёгкое соковьё для гралёвищ, для колодок и зубьев граблиных он ещё мог готовить и заказы бригадира на новые грабельки к сенокосной страде выполнял исправно.

4.

Родственников у граблей — и по словесным корням, и по службе людям в разных делах-заботах — существует немало. О некоторых мне уже доводилось рассказывать. Например, в главке про косу вострую — о грабках, этаком сдвоенном крестьянском орудии, в котором литовка сочетается с особого рода граблями, имеющими длинные деревянные зубья, вытянутые над её полотном. Грабки употребляют для кошения хлебов, обычно полёглых. Писал я и о грабилках, которые, впрочем, у нас чаще называют гребками, — тоже некоем подобии грабелек, используемых для ускоренного сбора ягод с низких кустов — брусники, черники, голубики.

Давайте упомянем также гребло — инструмент, в котором от граблей «остались» только поперечный брусок да ручка, как у швабры, но по применению он близок к предмету нашего разговора. Греблом сгребают, отгребают, ровняют сверху нечто сыпучее, скажем, зерно. Именно с этим инструментом связана мера (степень) наполнения чего-либо, о которой так и говорят — «в гребло» или «по гребло», то есть полное с краями, всклень.

Любопытно, что в старые времена у крестьян было такое неписаное правило, отлившееся даже в пословицу: «Дача взаймы под гребло, а отдача (отплата) с верхом». И это, пожалуй, единственный пример «ростовщичества», дачи «в рост» у нашего народа. Да и то более чем на выгоду, намекающий на чувство благодарности, на то, что за доброе дело надо не просто платить добром, «под гребло», а сторицей, «с верхом».

Можно привести примеры и словно бы шуточных отзвуков в подобиях граблей. Поскольку сами они и все их сородичи, вроде грабилок и грабков, напоминают руку с пальцами, то имеется в народе (по крайней мере, в наших краях, наполовину населённых потомками переселенцев из Северной Руси) ироническое словцо-синоним для ручной кисти — «гребея». А детские ручонки иные мамы и бабушки умильно-шутливо называют «гребуньками», «гребунюшками». Малыши ведь ими тоже норовят «грести к себе» всякую чепуху, да ещё частенько и на вкус пробовать.

В ряду ж печальних — упомяну слово «грабильник». Чисто наше, деревенское. Рождено на моей памяти. Притом от граблей конных. Когда пришли тракторные, конные грабли, уступив им место, встали в бригадных дворах на прикол оглоблями в землю. Но ржавели недолго. Догадливые селяне стали из железных зубьев, выпрямляя их в кузне и прикрепляя к таким же пряслицам, делать оградки. Кладбищенские. И прозвали грабильниками, видимо, соединив гроб с граблями. Даже и я хотел заказать кузнецам общий грабильничек для родных могил — матери, отца, двух сестёр, похороненных рядом. Но меня опередил племянник Ваня Берестов, Марфушин сын. Работая на портальном кране в Дудинке, он привёз оттуда (за тыщи вёрст!) ящик алюминиевых прутьев и собрал из них оградку, лёгкую, изящную. А его отец, фронтовичок Фёдор Осипович, с новой женой Татьяной, норильской шахтёркой, покрасили её, спасибо им.

Признаться, подходя ныне к той оградке, я уже невольно высматриваю место и для себя, но… не вижу. Скорее оно — за городом, на пустырях «Бадалыка». Да и оградки, кажись, уходят. Грядут голые кресты иль белые пирамидки. С номерами. Всё, как у «деловых» американцев.

Впрочем, не будем о грустном, повернёмся к родичам грабельным.

5.

И уж если на каком родственном слове стоит подробней остановиться, так это — на гребне, тоже своего рода «снаряде с зубьями для различного употребления».

Прежде всего на язык просится, понятно, гребень головной, служащий для причёсывания, расчёсывания волос, для вычёсывания из них, простите, известной живности, а также для поддержки локонов и кос. В первых случаях предпочтителен частый гребень, во вторых — более редкий. А ещё в былые времена имел распространение тупейный. Теперь уж и слово такое (кстати, французского происхождения) полузабыто. Ну, разве что иные слышали или даже читали лесковский рассказ «Тупейный художник», да и то не у каждого отложилось в памяти, что это за птица. Так вот напомню, что тупеем называли в старину причёску (скажем, в комедии «Горе от ума» Александра Грибоедова есть строка «Раскланяйся — тупеем не кивнут»), этакий взбитый хохол на голове, для ухода за которым был даже особый гребень — тупейный, а цирюльники-парикмахеры, мастера взбивать эти самые хохлы-тупеи, как раз и назывались тупейными художниками. Во всяком случае, так назвал своего героя Николай Семёнович Лесков, редкий знаток русского слова и не менее редкий словесный колдун, которым и поныне восхищаются читатели, умеющие ценить писателей не только за то, о чём они пишут, но и как, каким языком, насколько искусно и выразительно.

Если же делить гребни не по назначению, а по материалам, из которых они изготовлены, то можно назвать — металлические, деревянные, роговые, черепаховые, пластмассовые… Металлические на первое место поставлены не потому, что они самые распространённые, а потому, что, пожалуй, самые древние. Или одни из древних. По крайней мере, археологи в захоронениях среди древностей чаще находят именно таковые — золотые, серебряные, бронзовые… Может, были в те седые времена и деревянные или, скажем, лубяные, но они просто не сохранились в земле, сами превратились в прах земной. Ныне же металлические гребни, обычно — алюминиевые, отнюдь не самые популярные и представлены в основном такой их разновидностью, как расчёска-гребешок с односторонним рядом зубчиков.

В не столь давние времена наиболее распространёнными были роговые гребни, с рядами зубьев по обеим сторонам пластины — частым и редким. Делались они действительно из рогов, бычьих или коровьих. Скажем, в известном юмористическом произведении Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» упоминается контора «Рога и копыта», но почему-то словно бы в шутку, хотя подобные конторы по заготовке рогов и копыт действительно были, притом не только в ильфо-петровские тридцатые, но и в пятидесятые, шести-семидесятые годы прошлого столетия, памятные и мне. У нас в селе их закупало отделение районной заготконторы «Утильсырьё». А ещё собирал, мотаясь в телеге по деревням, специальный разъездной агент этой конторы — старьёвщик. И мы, ребятишки, вместе с тряпьём, дырявой посудой из металла, костями и прочими отходами хозяйства, охотно тащили ему бросовые скотские рога, за которые он с особой готовностью одаривал нас «по бартеру» разными игрушками, свистульками, красочками, надувными шарами и теми же роговыми гребешками. Не знаю даже, где изготовлялись они, но выглядели вполне по-фабричному: гладкие, с ровными рядами острых зубчиков, с изящными разводами на полупрозрачной пластине, напоминавшими водяные знаки на денежных купюрах.

Теперь, конечно, роговые гребни — большая редкость, если водятся вообще. Они, пожалуй, навсегда остались в прошлом веке вместе со старьёвщиками, собиравшими по деревням рога и копыта. Теперь гребни пошли исключительно пластмассовые — на любой вкус и цвет. Даже и черепаховые, упомянутые мною, бывшие предметом роскоши и служившие для украшения женских голов, вытеснены разными шпильками, приколками, заколками и гребёнками, изготовленными из синтетических материалов.

К слову сказать, гребёнки — женские варианты гребней, изогнутых дужкой, с односторонним рядом зубьев — в наших местах зачастую зовут гребёлками. При этом слове, указанном и в некоторых словарях, можно даже встретить примечание «вост. — сиб»., указывающее на то, что у него восточно-сибирское происхождение или «прописка». Правоту примечания я могу подтвердить, ибо сам когда-то выговаривал данное слово именно так. Даже вспоминается, что среди шутливых фраз, составленных из слов на одну какую-нибудь букву, была у нас в ходу и связанная с той самой гребёлкой: «Гришка, гад, гони гребёлку, гниды голову грызут…» (Как говорится, кто про что…) И, пожалуй, только в школе я впервые узнал, что «культурно» слово это звучит несколько иначе — гребёнка. Хотя если поперебирать слова, связанные корнями с нею, то встретятся и наши сибирские вариации.

Кстати будет сказать о гребёнке, что у этого «снаряда с зубьями», как и у самого слова, тоже множество значений и назначений. Навскидку мне припоминается, что рыбаки, к примеру, зовут гребёнкой зубчатую острогу, которой бьют сёмгу. Столяры так называют железный болт в своих верстаках — для упора в него строгаемого изделия. У токаря тоже есть гребёнка — приспособление для нареза винтов. А старинные пахари по своей гребёнке на вершине грядили «устанавливали» плуг, задавая ему нужный ход.

Ну, а «гребней» вокруг нас столько, что мы всех и не перечислим. Начать с того, что кроме нашего головного есть петушиный гребень. Так называют мясистый нарост на голове у петуха-кочета. Он и впрямь похож, хотя, по народному присловью, «петушиным гребнем головы не расчешешь». Впрочем, подобные наросты-гребни встречаются и у других птиц, чаще у самцов. Гребнем раньше именовали также деревянный инструмент (на западе — обычно кленовый, у нас — берёзовый) для расчёски льна или пеньки и для приготовления кудели. А пряхи так зовут прялку, к которой привязывают пучок той же кудели либо шерсти. Гребнем двускатной кровли доныне называют конёк или резную доску по коньку на крестьянских избах. Да и вообще верхнюю грань, ребро, стоячую полосу, прямую или зубчатую, чего-либо вокруг. От, скажем, гребня гор — острого хребта или ряда скалистых вершин до узкой грядки земли, нарезываемой плугом. И есть даже метод гребневой посадки картофеля «под плуг», когда клубни ложатся в эти земляные гребешки, скорее там прогреваются, дружнее всходят и лучше растут. А кроме упомянутого мною в одной из глав покрика пахаря на лошадь «В борозду!» существует другое понукание: «Гребнем!» — чтобы она шла подле самой борозды.

Словом, почти в каждой сфере жизни и деятельности найдётся свой гребень. У военных — это верхняя часть бруствера, у речников, моряков — поперечный поручень для лоцмана и гребень волны, у виноградарей — гроздовая ветка со стебельками, у пчеловодов — укрепление в голове улья, у ботаников — растение «венерин гребень» и другие…

Ну, а уж насчёт народных пословиц, поговорок, баек, связанных с гребнями, гребёнками да расчёсками — вообще море разливанное. Приведём хотя бы то же присловье «гребень да веник, да алтын денег», употреблённое самим Пушкиным в «Капитанской дочке» для иронической характеристики скромного приданого Маши Мироновой, невесты Петруши Гринёва. Или выражение «стричь под одну гребёнку», в значении — нивелировать, ровнять всех без учёта особенностей, которое понятно каждому и ныне вполне приложимо, допустим, к навязшему в зубах ЕГЭ. Не нуждаются в особых пояснениях и такие пословицы, как: «Новая гребёнка дерьмя дерёт» (помните, новую метлу?) или: «Снова гребень дерёт, а причешется — сгладится (смирится)», или: «Не гребень голову чешет, а время». И ещё: «Быстрая вошка первая на гребешок попадает» (мол, не высовывайся!). Или из ряда шутливых поговорок: «Двое плешивых за гребень дерутся», а то и, простите: «На хрена попу гармонь, лысому — расчёска…»

Но есть и такие, уходящие истоками в старину, которые для нас уже не совсем ясны. Положим: «Едет холя — везёт гребень» или: «Приехала холя, привезла гребень». Видимо, имеются в виду приятные ощущения (ведь холя — это забота, окружающая кого-либо), вызываемые чесанием, расчёсыванием гребнем или гребёнкой. Все, а селяне — в особенности, хорошо знают, как любят животные — кони, коровы, свиньи да и собаки с кошками, когда их гладят и чешут. Для чистки и расчёски лошадей имеется даже специальный гребень, называемый греблицей или скребницей.

Наверное, нынешний горожанин, а тем более — юный, едва ли поймёт смысл и такой старой пословицы: «Гребень не Бог, а рубаху даёт». Тут под гребнем понимается прялка, о чём я говорил выше. Ближе и понятней про хлеб и хлебный ломоть: «Отрежешь — так оселок, а откусишь — гребёнка». Или целая шуточная тирада, высмеивающая неудачный хлеб из-под руки худой стряпухи: «Откусишь — гребёнка, посадишь — перепёлка, сидит — не летит…»

Не буду утомлять читателей перечислением и пояснением производных слов от гребня и гребёнки (гребенщик, гребёночник — мастер; гребенник, гребенчатка — растения; гребнина, изгребье — очёски льна, пеньки; гребенуха — утка, гребенчатый — похожий на гребень и т. д.), но всё же на гребенщице остановлюсь чуть подробнее. Ибо тут, братцы мои, кроется целый переворот в истории русских нравов. В старину, во времена строгие, домостроевские, русские девушки и женщины буквально поголовно носили косы и «держали волосы» платками, шалями-полушалками, повойниками. Но потом, с приобщением к сомнительной западной «цивилизации», светские дамы всё чаще стали обнажать головы, сооружать разные сложные причёски и поддерживать их гребёнками. Ну, а вслед за причёсками такие продвинутые модницы и одежду национальную постепенно сменили на иноземное платье, французское либо англицкое. И вот, поскольку все эти превращения начались с гребёнок, а, может, потому, что именно они первыми бросались людям в глаза, как признаки измены традициям, таких женщин в народе стали называть «гребенщицами». Пренебрежительно и даже осуждающе, ибо они, скинувшие русские национальные одежды, сменившие платок на гребёнку, неизбежно вслед за этим и сменили нравы — из скромных, целомудренных и величавых пав стали превращаться в «раскованных» вертихвосток. Процесс этот, к сожалению, продолжается доныне и достиг уже совершенно уродливых форм, вроде шастанья женщин в коротких штанцах, по сути — трусах, по городу и миру, да ещё и с обнажёнными плечами, спинами и даже, прости, Господи, пупками… Совсем опупели, хочется сказать. И сказал бы, да ведь живо прослывёшь ретроградом, домостроевцем и тотчас попадёшь под грабли и гребни либерального террора.

Хотя, конечно, женщины и девушки у нас на Руси разные, и не надо всех стричь под одну гребёнку. Но, с другой стороны, следует помнить, что именно увлечение западными модными одеждами, течениями и учениями, отрыв от корней своего народа и забвение основ быта и нравов русской национальной жизни привело нас к трагедиям и 17-го, и 91-годов. Не наступить бы снова на те же грабли.

Тяп, да не ляп

1.

«А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!»

Так и хочется очерк о тяпке начать с этой фразы из гоголевского «Ревизора», ушедшей не только «в род и в потомство», но и, по сути, в народные пословицы. Вспомним, что почтенного судью со столь колоритной фамилией звали Аммос Фёдорович, что это был, по замечанию автора комедии, «человек, прочитавший пять или шесть книг и потому несколько вольнодумен» и что он «брал взятки борзыми щенками». Ну, а судейские дела свои вёл спустя рукава, по принципу тяп да ляп, отсюда, очевидно, и «говорящая» фамилия.

Хотя, конечно же, далеко не все Тяпкины, коих немало и ныне водится в России, обязательно Ляпкины. В нашем селе, например, живёт и здравствует, дай Господь ему долгие лета, вполне положительный человек Николай Тяпкин, который не то что взяток не берёт, но и сам готов отдать последнюю рубаху по своей доброте. Бессребреник и работяга. Годами — почти мой ровесник. Но в школе учился тремя классами пониже, приотстав вследствие одного печального случая, прямо-таки трагического.

Коля жил напротив сельской кузницы и частенько заглядывал туда то один, то с бабушкой Евгеньей, которая была сторожихой и уборщицей в этом «горячем цехе» колхоза, в те времена довольно солидном — на четыре горна. Кузнецы относились к мальчишке по-свойски, привечали его, давали ему подержать тиски с поковкой, покачать мехи, раздувавшие пламя в горне. И вот однажды забежал Коля в кузницу и встал перед наковальней, на которой кузнец с молотобойцем в аккурат тяпку ковали, вырубали её из раскалённого диска от лущильника. Кузнец наставлял зубило на древке, а молотобоец ударял по нему молотом и шутливо приговаривал: «Куйся — не дуйся, тёзка Колькина!» Тук-тук-дзинь! — слетали отрубаемые клинышки. И вдруг один заусенец отскочи — да прямо в глаз Коле Тяпкину! Истошный рёв, истерика. Перепуганные кузнецы в охапку мальца — и бегом к сельскому фельдшеру, оттуда — в райбольницу. Но всё напрасно — вытек глаз у бедняги. Так и ходил с провалом вместо глазного яблока, пока стеклянное не вставили.

Но, потеряв глаз, Коля не впал в тоску-кручину. Вырос ладным парнем. Купил гармонь. Стал первым гармонистом на селе. И ещё изрядным частушечником. Сам сочинял частушки, сам пел под гармонь, на районных смотрах самодеятельности не раз призы брал. И такая слава прокатилась о нём по деревне, по району, какой, к примеру, мне со всеми моими книжками век не видать. Стал Коля Тяпкин кем-то вроде местного Васи Тёркина. Кстати, фамилии эти кажутся созвучными не только по форме, но и по содержанию. Корневой глагол «тяпать» не менее заслуженный и боевито-энергичный, чем «тереть». Если, конечно, иметь в виду его главное значение — рубить, сечь, крошить, а не «теневое» — хватать, отымать, красть, чего мы здесь касаться не будем.

Нас интересует то, от которого родилось и унаследовало смысл «орудие для обработки почвы». Пусть даже и «примитивное», как добавляется в его толкованиях некоторыми современными словарями. Хотя, признаться, мне обидно за вполне уважаемый инструмент, который сопровождает человека многие века и поныне, при всех достижениях науки и техники, остаётся незаменимым. Тем более что не такая уж она примитивная, эта самая тяпка. Внешне — вроде бы да, ничего особенного: острая железная лопатка, насажанная перпендикулярно на палку, — вот и вся недолга. Однако те, кто имеет солидный опыт обращения с тяпками, наверняка скажут, что при всей видимой простоте они имеют немало секретов.

2.

Начать с того, что тяпка тяпке рознь. У одной упомянутая железная лопатка скорее похожа на нож или обрубок ножа. И пластинка эта с острым ребром прикрепляется посредством изогнутых рожек к трубке, в которую вставляется деревянная рукоятка. Достоинство такой тяпки в том, что она лёгкая и обычно, благодаря тонкости ножа, особо острая. Ею можно отлично тяпать, полоть траву, скажем, на дорожках между грядками, вокруг плодовых деревьев, кустарников или в междурядьях картошки, слегка взрыхляя землю. Однако для огребания, окучивания той же картошки она уже не очень сгодится, тем более если земелька в вашем огороде не пухом смотрится, а этакой остывшей магмой. Кстати, тонкие «травопольные» тяпки-самоделки у нас в селе нередко ковали из старых литовок, вырубая из полотна здоровые сегменты поближе к пятке, где оно пошире и попрочнее. Но бывал и другой исходный материал, скажем, пила-ножовка или клинок широкого ножа-косаря. А однажды тяпка была скована, говорят, даже из настоящего боевого оружия, хотя и холодного. Сам я не видел той тяпки, но к появлению неожиданной «заготовки» для неё был невольно причастен. Тут, друзья мои, целая история, которую стоит рассказать, ибо она имеет прямое отношение к подлинной истории нашего села, да и всей страны.

Когда-то давно, будучи огольцами-школярами, играли мы в соседнем Юшковом дворе в прятки. Суть этой игры, называемой у нас «в тыр-тыр-палочку» или «в палку-закидалку», незатейлива и многим известна. Закидывается небольшой стежок куда подальше, обычно за ограду, и пока голельщик бегает за ним, остальные участники игры прячутся кто где, желательно — понадёжней. Прибегает голельщик, кладёт палку на доску или там чурку на видном месте, громко объявляет: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!» — и начинает поиски схоронившихся приятелей. Если, найдя кого-то, успеет первым прибежать к палке и «застукать», приговаривая «тыр-тыр-тыр!», то «найдёныш» становится кандидатом в следующие голельщики. Хотя у него ещё есть надежда на выручку: если кто-то, найденный последним, проворно выскочит, обгонит голельщика и «застукается» прежде него, то тому бедолаге придётся голить снова…

Двор нашего общего приятеля Витьки Юшкова, в котором мы играли, был очень удобен для пряток. В нём, по-кержацки обширном, были навесы и пригоны, баня с предбанником, завозня с высокой подклетью и ещё крытый сарай с сеновалом, а в том сарае — пустой фургон, плетёный короб и длинная, чуть не во всю стену, старинная колода в два обхвата, выдолбленная из цельного листвяка. Словом, укрыться было где. И мы попрятались так, что даже битому голельщику Пашке Звягину, который был постарше многих из нас, жил неподалёку от Юшковых и знал все закоулки их двора, пришлось туго. Из всех игроков он нашёл и застукал только одного, остальные сумели, выскакивая сами, опередить его на дистанции к палке-закидалке. Но самым позорным для него стало то, что он долго-предолго не мог найти последнего из спрятавшихся — и кого! — Янку Шаброва, Шабрёнка — по кличке, младшего по возрасту и наименьшего по росту среди нас, к тому же хромого и тощего, словно заяц.

Но, как вскоре выяснилось, все эти недостатки Янка сумел обратить в преимущества. Когда у Пашки уже лопалось терпение и он, чертыхаясь, было полез на сеновал, куда вообще едва ли мог взобраться Шабрёнок, тот вдруг сам обнаружил себя, завопив на весь сарай:

— Ребя, тяни меня! Чудо нашёл! Неожиданный вопль этот раздался из столь же неожиданного места, а именно — из-под той самой колодины в два обхвата, прислонённой к стене. Все мы тотчас бросились к ней. И первым чудом явилась нам Янкина грязная пятка, торчавшая в узкой щели между стеной и колодой, куда босоногий Шабрёнок умудрился залезть.

— Тяните, тяните! — торопил он, в нетерпении подёргивая ногой.

Пашка, отодвинув нас, встал на колени, ухватил Янку сперва за «ахиллесову пяту», потом за лодыжку и потащил к себе. Вскоре Янка, весь в пыли, в облепленных куриным помётом и пухом штанах, с задранной рубахой, голопузый, появился на свет. А за ним — зажатый в вытянутых руках некий предмет, искоричнева-серый, длинный и кривоватый, похожий на корень.

— Сабля! Настоящая! — выдохнул Янка и захлопал круглыми на выкате, истинно заячьими глазами.

Пашка тотчас выхватил у него эту саблю, выбежал из сарая на свет и, забыв про тыр-тыр-палочку, стал жадно разглядывать находку, поворачивая её так и сяк. Потом потянул за рукоять — из ножен действительно показался, матово поблёскивая на солнце, длинный клинок с желобком посередине и лезвием по выпуклому брюху.

Мы окружили Пашку, горя желанием тоже потрогать настоящую саблю, но Пашка не спешил пускать её по рукам. Ко всем, кто был особо настойчив, он поворачивался спиной. Исключение сделал лишь для хозяина двора, и Витя Юшков, повертев оружие в руках, сказал:

— Это, однако, шашка. У сабли изгиб покруче будет, а шашка слегка лишь изогнута. Видите? Эфес, ножны… Такие раньше офицеры носили сбоку. Мне дед рассказывал. Он ведь был красным партизаном, в армии Щетинкина. И вот когда они, красные, гнали белых колчаковцев из волости, из Каратуза Казачьего, через наше село, то один офицер заскочил к нам во двор, а потом вылетел через огород вот сюда, в Юшков переулок, там его и поймали. Так это, поди, он успел шашку-то под колоду спрятать. Чтоб не мешала драпать. А, может, надеялся вернуться.

Мы выслушали Витьку с разинутыми ртами. А Пашка заявил:

— Это похоже на правду, и оружие надо сдать в сельсовет.

Он решительно взял шашку назад, вставил в ножны и, держа перед собой, пошагал, потом побежал вдоль улицы. Мы гуртом — за ним.

Председатель сельсовета Ян Петрис, активист из прибалтов-переселенцев, по заглазному прозвищу Латышский Стрелок, встретил нас странновато. В ответ на наши сбивчивые рассказы он даже не вышел из-за стола, за которым что-то спешно писал, то и дело тыкая ручкой в непроливашку, а только хлопнул ладонью по столешнице и прострочил своей обычной скороговоркой:

— Да-да, вполне возможно. Холодное оружие врага. Клади сюда. Покажем, кому следует. Может, сдадим в музей.

И всю тираду выдал с таким видом, будто ему каждый день ребятишки приносили по белогвардейской шашке. Явно смутившись, Пашка всё же покорно положил оружие на край стола. Латышский Стрелок кивнул и лишь теперь на секунду поднялся, давая знать, что приём окончен.

Пашка как-то боком отступил к двери, мы дали ему дорогу и не солоно хлебавши пошли за ним восвояси. Сперва шагали молча. Потом раздались было недовольные голоса, выговаривая Пашке, что зря он «перебдел» и не дал подержать редкую находку, но Пашка не ответил, и голоса смолкли.

Про ту шашку мы скоро позабыли. Никаких вестей из сельсовета не поступало, а прямо спросить о ней у председателя никто из нас не решился. И мне её дальнейшая судьба неизвестна. Верно, годы спустя один из друзей детства, с которым мы при случайной встрече ударились в воспоминания, насчёт найденной шашки иронично заметил:

— Говорят, Петрис из неё тяпку сковал. Допетрил. Рубит осот, как врага.

Но мне что-то не верится в столь циничное обращение с «артефактом».

Может, это просто байка, пущенная недоброжелателями. Однако, если всё — правда, то тяпка, должно быть, действительно вышла на славу и рубила сорняки не хуже буйных головушек. Невольно вспомнишь про знаменитую скульптуру Вучетича «Перекуём мечи на орала». Тот символический образ наш Латышский Стрелок воплотил в жизнь буквально.

3.

Но мы однако слишком увлеклись службой да историями тяпок лёгких, «травопольных». Всё же более востребованы и уважаемы у огородников тяпки тяжёлые, с широкими железками, служащие для рыхления почвы и прополки, а главное — окучивания картофельных гнёзд, набирающих силу капустных кочанов и прочего. Подобные у нас ковали обычно из старых двуручных пил, поперечных и продольных, но они всё же оказывались легковатыми. И потому иные мастера пытались делать тяпки из бросовых сточенных сошников или даже топоров, оттягивая раскалённые их полотна на наковальне, но такие наоборот выходили излишне тяжеловесными. Самые ловкие тяпки, по общему мнению, получались из дисков от сеялки, а ещё лучше — от лущильника, которые были прямо-таки идеальным исходным материалом — и по толщине, и по качеству металла. Да и по форме: руби диск на сегменты, приклёпывай либо приваривай к ним трубки для древка — и все дела. Лезвие уже почти готово, заточено, и полотно — округло-выпуклое, будто специально для удобства в работе.

Была и на нашем подворье такая тяпка. Поныне частенько вспоминаю её добрым словом. Ибо ни одна из пяти моих тяпок теперешних, фабричных, которые держу на даче, не идёт ни в какое сравнение с нею. Ну, ещё узкие, «пропольные», туда-сюда, а что до широких, рыхлильно-окучивательных, то они вообще никуда не годятся — захватом малы и слишком легки, чтобы пробивать наши подзолы, и тупятся быстро — не успеваешь затачивать. Всё собираюсь съездить к нашим сельским кузнецам да заказать тяпку из диска лущильника, которая не тяпка, а чистый комбайн-автомат. Сама по земле ходит и сорняки режет, и картошку огребает так, что ботва стоит по стойке смирно. Про такую хочется сказать не «тяп да ляп», а иным присловьем — «тяп-тяп и — сентяб». То бишь, раз-два и готово: рой созревшие клубни.

Между прочим, в наших краях нередко тяпкой зовут и сечку — тот небольшенький закруглённый заступ на черенке, которым секут, крошат, рубят капусту. Обычно — в большом деревянном корыте. Сечки часто делают с выдумкой — с резным и округлым железком, которое по бокам завершают этакие завитушки под бараний рог, не имеющие никакого практического значения, а только служащие украшением инструмента. Может, кузнецы стараются ради женщин, ведь, как правило, именно они, орудуют сечками, занимаются рубкой и засолкой капусты. А это в сельских дворах — целый ритуал и даже особый осенний праздник, венчающий все огородные дела, ибо капусту убирают последней, в канун или после Покрова, порою уже по снегу.

Рубить капусту хозяйки — соседки или подружки — иногда собираются вместе и артелью переходят из дома в дом. Работают сразу в несколько сечек, дружно, весело, с шутками, подначками, а то и с песнями. Во всяком разе, так бывало в пору моего деревенского детства. Да и не только моего. Вон и писатель наш Виктор Астафьев поведал об этом в своих «Синих сумерках», давших заглавие одной из книг рассказов и затесей. Кстати, слово «затеси», по его объяснениям, он взял у сибирских лесников, охотников, которые так называют метки, затёсы на деревьях, которые делают, идя по тайге, чтобы на обратном пути не заблудиться. Может, и действительно так в его Овсянке или в северных — енисейских, подтёсовских краях, куда он частенько выезжал на охоту, на рыбалку. В наших же южных, минусинско-каратузских, местах подобные метки чаще называют «тяпками». Тяпнул походя топором по дереву на уровне головы — вот и тяпка. Даже и мне отец, когда мы углублялись в лес, допустим, в поисках подходящих деревьев на дрова либо для изготовления будущих оглоблей, вил, санных полозьев и прочего, нет-нет да командовал: «Сделай-ка тяпку на той вон берёзе!» Ну, это к слову… А рассказ «Синие сумерки» очень даже хороший. В нём вроде бы ничего особенного не происходит, просто деревенские бабы рубят сечками-тяпками капусту в общем корыте (всё, как бывало и в нашем Таскине), ведут разговоры о том, о сём и поют тягучие песни. Но столько там светлых чувств, ярких характеров, бытовых картин, поэзии сельского труда и жития, что трогает до слёз.

Вот тебе и «тяп да ляп». Нет, не зря в народе живёт и такое присловье, рождённое, правда, скорее не в наших сибирских местах, а где-нибудь в поморских: «Тяп да ляп — и вышел корабль…»

4.

Ну, а вообще-то тяпка-сечка капустная уже, как говорится, другая статья, по меньшей мере — побочная. Главное же значение слова «тяпка» у нас — то самое орудие огородное, земледельческое. Притом именно тяпка, тогда как в других местах этот инструмент чаще зовётся мотыгой. Даже и в словарях любого толка эти слова обычно стоят рядом, буквально через запятую, как синонимы. И нам с вами было бы грешно обойти мотыгу, даром что она происходит от совсем другого глагола — «мотать», в смысле — махать, качать, поводить туда-сюда. А грешно обойти потому, что, во-первых, «мотыга» поныне вполне употребительное название этого инструмента во многих краях России, прежде всего — западных и южных. Во-вторых, оно более почтенного возраста, старинное, даже древнее. Может, потому и значение его пошире и побогаче тяпкиного. Откуда у меня такое заключение? А обратите внимание, что под мотыгой и сегодня понимают не только обычную огородную тяпку, но и кирку, у которой один конец клювом, другой плоский, навроде долота или зубила, поставленный поперёк древка, Такая используется для копки, долбления твёрдой, каменистой либо суглинистой почвы. Так вот подобная кирка-мотыга, как утверждают археологи, была древнейшим орудием для обработки почвы под посев, самым надёжным, хотя и примитивным. Первые мотыги были деревянные или каменные, потом их сменили бронзовые и железные. В исторической науке есть даже такой термин — «мотыжное земледелие», означающий этап, целую эпоху в развитии человечества.

Вон куда мы вышли через тяпкину сестру — мотыгу!

А если подробней рассмотреть такую ипостась её, как кирка, то можно уйти ещё дальше. Тем более что у кирки тоже множество разновидностей и, соответственно, применений в хозяйственной деятельности всех времён и народов. Но мы далеко заходить не будем, а напомним только, что у кирки, как рода мотыги, могут быть, кроме упомянутого выше, разные иные сочетания рабочих частей — и клюва с заступом, и клюва с теслом, и прямых заступов в оба конца. Последним типом, к примеру, орудуют печники и каменщики, «кроя» кирпичи и каменные плиты. В наших местах, пожалуй, наиболее распространён такой вид кирки, как кайло, или кайла, у которой обычно клюв в одну сторону. В сущности, это остроконечный стальной клин, насаженный на деревянную ручку, который употребляют для откалывания льда или ломких пород, то есть как горный инструмент, хотя им нередко и долбят — кайлят! — твёрдую почву. А, кстати, в южных областях страны можно услышать аналогичный глагол от кирки — киркать. Положим, киркать виноградник. И для рабочих, киркающих эти самые виноградные посадки, имеется даже особое название — кирочники. Про нашенских «кайловщиков» я что-то не слыхал. Видно, в словотворчестве кайла не шибко отличилась. Да и народных пословиц, поговорок, связанных с нею, не назову навскидку. Как, впрочем, и с киркой, и мотыгой. Разве что припомню две-три деревенские присказульки про «мотыгу» — неприкаянного человека, пьяницу и мота, да и то в пренебрежительно-уменьшительной форме. К примеру, «пьяница-мотьгжка — первый моторыжка (то есть мот) или: «пьяница-мотыжка, где твоя сберкнижка?». А то ещё такая: «пьяница-мотыжка замёрз, как кочерыжка».

Но не хотелось бы мне заканчивать рассказ о тяпках-мотыгах-кирках и кайлах на столько грустной ноте. И я лучше приведу в заключение строки из одного стихотворения Владимира Солоухина, которые мне очень нравились в юности: «Загорелый, в клетчатой рубахе, Я стою с киркой пред глыбой жизни!». Признаться, даже свою первую книжку стихотворений я было назвал «Пред глыбой жизни», но потом забраковал такое заглавие, сочтя его излишне патетичным и претенциозным, да к тому же заимствованным, чужим. А у хорошего автора всё должно быть только своё, незаёмное. Как и у всякого мастера.

С ломом напролом

Услова «лом» значений много. Ломом называют и ломаные предметы, годные только на выброс или для переработки, как, например, отслужившие изделия из цветных и чёрных металлов; и боль, ломоту в костях, и похмелье алкогольное «после вчерашнего», и наркотическую ломку, ныне особенно «актуальную», будь она неладна. И ещё много чего. Но над всеми ними, безусловно, царствует значение его величества лома как железного рычага, несгибаемого и «пробивного» стержня, уважаемого инструмента в любом хозяйстве, в строительстве и производстве, даже самом что ни на есть высокотехнологичном, самом инновационном, как ныне модно говорить.

Да, внешне он предельно незатейлив, прост, как палка. В одном из толковых словарей о нём так прямо и сказано, что он представляет собою не более чем «металлическую палку, заострённую с одного и раздвоенную с другого конца». Или сплющенную, добавим. Но эта «палка», выражаясь опять же по-учёному, весьма многофункциональна и, без преувеличения, незаменима во многих делах. Ею можно ломать, корёжить, разбивать что-нибудь твёрдое и громоздкое, долбить мёрзлую или каменистую почву, «подваживать», приподнимая какую-либо тяжесть… «Железная палка» нигде не подведёт.

Между прочим, при этом сравнении лома с палкой мне вспомнилась невольно одна из первых встреч с ним.

Перед отцовским домом был небольшой мост, под которым вёснами бурно пробегала коренная вода. Однажды, когда его после очередного половодья ремонтировали наши сельские мужики, я, младшеклассник, подошёл поближе поглазеть на их работу. Седобородый дядя Макар, копавший канаву под бутовой камень, махнул мне приветливо и попросил, указав на стежок в два аршина, лежавший поодаль:

— Подай-ка, боец, вон ту черемошину. Коричневатая палка и вправду походила на черёмуховую. Обрадованный тем, что пригодился в важном деле, я подскочил к этой «черемошине», но… насилу лишь оторвал её от земли и тут же опустил. Однако не сдался, а тотчас ухватил двумя руками за «хвост» и волоком потянул к канаве. Так оказалось легче. Дядя Макар, видимо, желавший подшутить надо мной, не ожидал такой находчивости, он покачал головой и сказал поощрительно:

— Молодец! Усердному в работе да стоять поперёд королей!

Тогда я не понял глубины этих слов, но запомнил их, и через много лет узнал из книжек, будто нечто подобное сказал знаменитый американский изобретатель и автомобильный магнат Генри Форд, обращаясь к сыну: «Видишь человека, усердного в работе? Он будет стоять впереди королей!» А дядя Макар был деревенским философом, книгочеем и, наверно, тоже где-то вычитал эту фразу. Жаль, что её редко напоминают нынешним отрокам, более склонным думать, что впереди королей стоят «усердные» в делячестве да ловкачестве, а не в честном труде.

Ну, это к слову. После того случая не путал я более лом с черемошиной. Мне частенько приходилось иметь дело с ним и в отцовском дворе, и на колхозных работах, да и ныне, пусть малые, некорыстные, но держу ломики в своём дачном хозяйстве и в гараже. Как же без них? Это, говорят, против лома нет приёма, а с ломом-то «приёмов» не перечесть.

Кстати, доныне популярный афоризм «против лома нет приёма» любил повторять покойный генерал Александр Лебедь, когда ходил в губернаторах нашего края. Произносил по-особому смачно и всегда, казалось, к месту. Наверное, ещё потому, что и времена те — на стыке столетий — были ломовые, да и сам генерал — «ломовым» во многих смыслах.

Вот мы исподволь и подошли к производным от лома словам, каковых немало. Предмет нашего разговора, понятно, пошёл от глагола «ломать», весьма экспрессивного, энергичного, означающего — бить, гнуть, рушить, калечить. Или от близкого «ломить» — напирать, наступать, идти напролом, что тоже не лишено экспрессии. Достаточно вспомнить строки из «Полтавы» пушкинской:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

или из лермонтовского «Бородина» —

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

А поскольку яблоки от яблони недалеко падают, то и лом, и его «детки» отнюдь не маменькины сынки. Взять хотя бы то же словцо «ломовой». Таковым называют коня, что «ходит в лому», то есть возит тяжёсти, и самого извозчика, который имеет дело с тем конём и грузом, и дорогу, если она дурная, назовут ломовой, и главный проход в броде — тоже. А военные держат осадную пушку для пролома стен, именуемую ломовой, притом, что и сам лом у них значится среди шанцевых инструментов.

Вот я привёл старое выражение «ходить в лому» и вспомнил ещё одно не упомянутое значение слова «лом», в смысле — излом, резкая кривизна, ломаная линия. К примеру, о заячьих крюках, петлях и смётках охотники говорят: «заячьи ломы». Это отражено даже в таком присловье о кривых, беспорядочных деревушках: «Домы-то домы, ровно заячьи ломы».

Слов же, однокоренных лому, среди глаголов, прилагательных и существительных столько, что нам не перечислить. Попробуем назвать хотя бы несколько особо выразительных, на мой взгляд, в том числе — старинных, сохранившихся в пословицах, поговорках и даже в заговорах и наговорах.

Любопытно, что в пословицах и присловьях глаголы ломать, ломаться чаще встречаются не в прямом, а в переносных смыслах — выдавать себя за кого-то, кривляться или чваниться. И на одну пословицу типа «Режь да ешь, ломай, да и нам давай» приходится по три таких, например, как:

«Не ломайся, овсянник, не быть калачом»,

«Не ломайся, горох, не лучше бобов»

или:

«Полно ломаться, отдавай за рублик»…

Ломкой, помимо крушения чего-то или похмельных мук, о чём мы уже говорили, называют и всяческие перестройки. В том числе — общественные. Одна из таковых, в недавние времена пережитая нашим народом, отрыгается и ныне муторнее всякого похмелья.

Ломового извозчика, также упомянутого выше, называют ещё ломовиком, «ломаником» в ряде говоров — силача, «ломовиной» — здоровенного, но неуклюжего мужика или парня, «ломыгой» — идущего напролом, ну, а «ломашником» — наломанный хворост.

Весьма редкое и экзотичное слово «ломово» — не то существительное, не то краткое прилагательное или наречие — употреблено в одном целительном заговоре, пользуемом знахарками:

«Отговариваю от раба Божия (имярек) щипоты и ломоты, потяготы и позевоты, уроки и призоры, стамово и ломово, нутренно и споево, закожно и жилянко…»

Ломок, кроме уменьшительного от «лом», может означать в народной речи и отломанный кусок, отломыш. Как в пословице:

«Жить домком, не ломать хлеб ломком, а резать ломтём».

Тут примечательно ещё и сочетание «резать ломтём», хотя ведь и ломоть по происхождению — от лома, ломания, а не от резания. Но всё же ломоть издавна воспринимается именно как сукрой, срезок хлеба, часто — во весь каравай. А поскольку хлеб — всему голова, то и с хлебным ломтём, естественно, связано наибольшее число пословиц. Притом — самых мудрых и поучительных. Заглянем хотя бы в тот же далевский словарь:

«Хлеба ломоть, и руками подержаться, и в зубах помолоть»,

«Погнался за крохою, да без ломтя остался»,

«Отдашь ломтём, а собираешь крохами»,

«Временем и ломоть за целый хлеб»,

«Отрезанный ломоть к хлебу не пристанет»,

«В чужих руках ломоть велик»,

«Дадут ломоть, да заставят неделю молоть»,

«В своём ломте своя и воля»,

«Не много работников, да много ломотников».

Две последние пословицы звучат особенно современно, прямо всем нам с вами — не в бровь, а в глаз.

Лом «проглядывает» также в названиях многих трав, к примеру, в ломовке или ломоносе, известном ещё как бородавник и нищая трава. Но мне особенно нравится «ломикамень» — так иногда называют разрыв-траву, охотно употребляемую знахарями и колдунами в снадобьях, а также поэтами в своих виршах, даже теми, кто эту самую разрыв-траву в глаза не видал.

Ну, и говоря о ломе, нельзя не упомянуть о его родной сестре — пешне, которая является не чем иным, как тем же ломиком железным, только укороченным и с трубкою на тыльном конце, в которую вставляется деревянная рукоять, а попросту ручка, гладкая палка. Пешнею так же можно и камень ломать, и твёрдую землю долбить, но в наших сибирских местах ею чаще долбят и колют лёд. У рыбаков даже есть (по крайней мере — было) особое название для тех из них, кому поручается выдалбливать пешнями проруби в реке, в озере для подлёдного лова рыбы сетями или неводами, — «пехари». Случалось когда-то и мне выступать в роли пехаря на Амыле, но, правда, не на самой реке — на тихой старице, да и проруби я вырубал не для сетей, а для хитрого самодельного агрегата, которым каратузские рыбаки как бы соскребают мормышей с изнанки льда — отличную наживку для зимнего ужения. А кое-где ещё живёт в народе такое словцо, означающее отколотый пешнею кусок льда — «пешенец». Колоритное, верно? И весьма благозвучное и выразительное. Так и хочется удержать его в нашем языке…

У родителя моего в хозяйстве, кроме лома, была и пешня. Ею обкалывали зимою колодезный сруб, обраставший льдом. И продалбливали прорубь в Тимином пруду, куда мать и сёстры носили в больших бельевых корзинах полоскать выстиранное бельё.

У меня же ни на даче, ни в квартире, увы, пешни нет. Вроде бы без надобности она. Да и не укупишь её в нынешних магазинах и на рынках-барахолках. Уходит, видно, пешня в прошлое, в историю. Но зато остаётся с нами её стойкий братец лом, незаменимый помощник и при всех нынешних компьютеризациях и нанотехнологиях. А коли действует в жизни, здравствует и в языке. Вот даже сегодня, встретив меня на автобусной остановке, приятель спросил: «Чего стоишь, как лом проглотил?» Я умолчал, что подлый радикулит не даёт согнуться, и, бодрясь, ответил шуткой, мол, это меня гордость распирает. От нашей достопочтенной действительности. Да и вообще с возрастом «спинку держать» надо, чтобы в старики досрочно не записали. Ломота ломотой, а ты ломом стой.

Где серп гулял

1.

Многие читатели, конечно, догадались, что в заглавии с некоторой вольностью воспроизведены слова из хрестоматийного стихотворения Фёдора Тютчева «Есть в осени первоначальной». Они открывают вторую строфу, которая полностью звучит так:

Хотя, пожалуй, большей известностью пользуется не начальная, а две заключительные строки её. Обычно их приводят на уроках литературы как яркий пример «говорящей» детали — паутины на борозде — и выразительного эпитета «праздной», свидетельствующих о цепкой наблюдательности и высоком художественном мастерстве автора. Возможно, приводят с лёгкой руки Льва Толстого. По свидетельству современников, встречавшихся с ним, Лев Николаевич часто хвалил эти тютчевские строки, особенно восхищаясь метким определением осенней борозды, которое «на многое намекает».

И ведь действительно за этой паутинкой, сияющей на опустевшей, «праздной» пашне, встаёт целая картина сельской жизни. Осень. Последние ясные деньки. Отдыхающие поля. А вместе с ними отдыхающие от трудов праведных и жнецы-землепашцы, которые, убрав хлеб, снова подняли сохою землю к пласту пласт, подготовили для будущего урожая и оставили «пустовать» до весны. И воцарились тишина, покой и умиротворение там, где ещё недавно «бодрый серп гулял…»

Потому, наверное, и особая слава у серпа среди прочих инструментов, что он венчает сельскохозяйственный год, сопровождает и даже сам ведёт жатву, уборку главного для земледельцев урожая — хлебного. Иные же достоинства его не столь очевидны. Он весьма невелик, предельно прост по замыслу и устройству. И все толковые словари, старые и новые, словно сговорившись, определяют его тоже на удивление просто и однообразно. А именно — как ручное крестьянское орудие в виде «кривого» или «сильно изогнутого» «мелко зазубренного ножа» для срезывания с корня хлебных злаков.

Давно замечено, что лучше всего внешний облик серпа передаёт молодая либо ущербная луна, то есть находящаяся в начальной или же в последней фазе, если выражаться наукообразно. Потому, должно быть, словосочетания «серп луны», «лунный серп», а то и «серп на небе» мы воспринимаем уже не как метафору, а как привычное параллельное название этого небесного ножа, изогнутого серебристым серпом. Правда, без ручки, в отличие от земного, у которого она обязательно имеется, и называют её, понятое дело, серповищем — по аналогии с топорищем, косовищем и прочими «ищеми».

Деревянная рукоятка серпа, как правило, бывает фигурной «под руку», выточенной с большой любовью и тщанием и даже — окрашенной. Видимо, в знак особого уважения к этому «хлебному» инструменту-помощнику. По крайней мере, таковыми были серповища в пору моего деревенского отрочества, когда их зачастую сами выстругивали, вытачивали наши мастера на все руки. А вот железко серпа, изогнутое полукругом и мелко зазубренное с внутренней стороны, бывало исключительно заводского изготовления. На подобное изделие не замахивались нашенские кузнецы. Возможно, насечка зубчиков была для них слишком тонкой и кропотливой работой, а может, не находилось такой твёрдой стали, которая приличествует жатвенному ножу.

Хотя — как сказать… Ведь, кроме серпа для жатвы злаковых, водился на иных подворьях и отдельный — для прополки крупных сорняков, который был более грубым и тупым, и назывался «серпилень». Я лишь однажды видел такой у наших деревенских соседей — старообрядцев: толстоватый, со следами синей окалины, он показался мне самокованным. И, возможно, это его собрата имела в виду старинная поговорка, утверждавшая, что тупой серп режет руку пуще острого. Хотя в наши времена и траву, если возникала надобность, большинство селян срезало не какими-то там серпиленями, а обычными хлебожатными серпами с фабричным ножом, да и рукояткой.

Но всё же, коль назвали мы первые из производных от серпа, логично будет сделать небольшое отступление и коснуться некоторых других родственных слов и предметов. Их немало. В одном словообразовательном ряду стоят, к примеру, серпик, серповище, серпник, серпянка, серповой, серповидный, серпообразный, серпастый, серпоклюв, серпорез. Все они в основном понятны без лишних толкований. Стоит разве только напомнить, что серпник, серпоклюв, серпорез — это названия трав, серпянка — хлопчато-бумажная ткань, ряднина вроде грубой марли, а серпастый — вообще новое словцо, придуманное поэтом Владимиром Маяковским, большим любителем неологизмов, специально для броского определения советского паспорта, «серпастого» и «молоткастого».

Однако насчёт словесных корней самого серпа, в отличие от пил, вил, лопат и прочих тяпок, сказать что-либо определённое затруднительно. Правда, такие созвучные ему слова, как «серпантин» (цветная бумажная лента, которую бросают в танцующих на увеселительных тусовках, или дорога, что вьётся змейкой в горах), «серпентин» (минерал, напоминающий змеиную кожу), да и «серпентарий» (питомник для ядовитых змей, где их «доят» фармацевты), явно происходят от латинского слова serpent (змея), но неужели и наш серп… Очень уж не хочется, чтобы это крестьянское орудие труда, столь близкое и родное русскому сердцу, тоже происходило от какой-то латинской змеи. Или от змея. Даже с учётом того, что последний в евангельском поучении «будьте мудры, как змии, и просты, как голуби», служит символом разумности. Кто первым назвал серп таким именем за его характерный изгиб, скорее имел в виду просто ползучего гада. Обидно…

Но вот пока нет у меня на примете иного слова, более подходящего в прародители трудяги-жнеца. Не предлагать же, право, подмосковный град Серпухов либо траву серпий, идущую на жёлтые органические краски и так любимую всеми кошками, что в народе её зовут кошкиным ладаном. И нам остаётся считать, не теряя достоинства уважаемого инструмента, что наш серп ни от чего, ни от кого не происходил, наш серп гулял сам по себе.

2.

Должен признаться, что мне лично ни разу не доводилось жать серпом зрелые хлебные злаки, а приходилось лишь резать траву, притом зачастую самую банальную — сорную. Я и сегодня держу в дачном хозяйстве серпец, подоткнутый в кладовке за стропилину. Изредка беру его, чтобы пройтись по приствольным кругам яблонь, ранеток, ягодных кустов, где трава растёт по-особому буйно. Случаются и порезы на руках, как бывало в крестьянском отрочестве. Но, слава Богу, не глубокие, так, рядовые царапины, которые быстренько подсыхают и затягиваются. Не в пример тем, далёким, следы от которых мы носили на ладонях и предплечьях по всему лету. А сосед мой Пашка Звягин однажды нанёс серпом себе такую рану, что наверняка и поныне ходит с корявым рубцом.

Теперь за давностью лет я уж не припомню точно, зачем ему во двор потребовалась свежая трава. Для приболевшей ли коровы, отставленной временно от пастьбы в стаде, для телёнка ли с поросёнком, а может, и для всей живности вместе, но только Пашка взял острый серп, бросил на плечо рогожный куль, огромный, как матрасов-ка, и направился в луга за травой по Юшкову проулку. Здесь-то мы с Ванчей Тёплых, другим моим закадычным приятелем, и встретили его. А поскольку Пашка был у нас признанным вожаком (по-нынешнему, авторитетом), то охотно вызвались помочь ему и потопали за ним в сторону ближайшего Арсина лога. Летний день клонился к вечеру, но ещё вовсю светило солнце, от земли веяло теплом, и лишняя прогулка «на природу» была нам в радость.

Уже сразу за поскотиной, в лощине, под наши босые ноги легло ковром замечательное разнотравье с частыми головками красного клевера и белыми зонтиками аниса. Пашка нашёл его вполне подходящим для заготовок корма и тут же приступил к делу. Захватывая левой рукою горстки травы, он ловко подрезал её серпом, зажатым в правой, и клал рядком на стерню. А мы с Ванчей собирали эти зелёные пучки и запихивали в горловину ёмкого куля. Свежесрезанная трава приятно пахла анисом и пикульником. Работа наша спорилась. Мы оживлённо разговаривали о своих ребячьих делах. Но вдруг Пашка резко замолк, побледнел лицом и, отбросив серп, поднялся. — Змея? — вырвалось у меня подозрение.

— Хуже, — загадочно сказал Пашка.

И только тут мы увидели, что с левой руки его, которую он держал на отлёте, каплет, почти ручьится кровь. А, подойдя поближе, оторопели: ребро ладони, от основания мизинца к запястью, было срезано напрочь, красная мясная долька висела на одной кожице. Мы растерянно смотрели на Пашкину кровавую руку и молчали, не зная, что делать. Первым нашёлся сам пострадавший атаман:

— Рвите рубаху! — скомандовал он.

Тотчас поняв замысел командира, я покосился было на свою видавшую виды безрукавку, но Пашка опередил меня:

— Рвите мою! — бросил он почти сердито и сам начал здоровой рукой расстёгивать верхние пуговицы. Мы помогли ему стянуть рубашку, которая тоже оказалась далеко не новой, что, впрочем, сошло за достоинство, ибо помогло нам без особых усилий располосовать её на длинные ленты.

Приложив отрезанный кусок плоти к месту, Пашка туго замотал руку, а мы повыше запястного сустава стянули её тряпочным жгутом, чтобы остановить кровотечение. И уже без лишних разговоров двинулись гуськом в деревню. Пашка шёл впереди, Ванча, чуть приотставая, поддерживал его за локоть, а я семенил сзади, таща на спине полкуля травы, в которую был сунут и злополучный серп.

Наш лучший в округе фельдшер дядя Миша, к которому мы догадались препроводить Пашку, прямо на дому обработал его пораненную руку и забинтовал настоящим бинтом, однако отставший ломтик мяса, державшийся на коже, просто отстриг, решив, что он не приживётся. И у Пашки, как уже сказано мною, на ребре ладони остался грубый шрам на всю жизнь. Памятная метка о незадачливом походе за травой с таким лёгким да ловким, однако и весьма опасным инструментом. Не зря, видно, мы, встречаясь в жизни с чем-либо неприятным и болезненным, невольно вспоминаем народное присловье: «Как серпом по шее…» А у иных вырывается при этом и словцо покрепче — о более чувствительных частях тела.

Кстати, когда я впервые прочитал или, может, услышал в песне строки поэта Некрасова: «Приподнимая косулю тяжёлую, Баба порезала ноженьку голую — Некогда кровь унимать!», то, помнится, подумал: «Это как же она, милая, косулей-то порезала ногу? Ведь коса — на длинном косовище, и лезвие довольно далеко отстоит от «ноженьки». При косьбе травы косой-литовкой разве что «подрезают пятки» впереди идущему косарю, если он зазевался. Да и то их подрезают, лишь образно говоря. А всерьёз порезать свои ноженьки-рученьки можно скорее серпом. Это я знал сызмала по личному опыту. Ибо мне приходилось с серпом в руках «бороться с сорняками» не только в отцовском огороде (особенно — со жгучей крапивой вдоль городьбы), но и на общественных полях, в том числе — и хлебных.

3.

Теперь, наверно, удивятся многие, если я скажу, что мы, деревенские ребятишки, когда-то пололи зелёные поля злаковых культур (да, да, всходы пшеницы, ржи, овса), притом делали это с помощью серпов. Ныне едва ли кто полет огромные хлебные полосы, тем более — вручную. Слишком уж хлопотно и невыгодно. А в прошлые времена это было привычным делом. По крайней мере, в нашей четвёртой бригаде, в которой бригадирил мой отец. Мы, мальчишки, девчонки, в пору каникул собирались в небольшие звенья, человек по пять-семь, брали серпы и, вытянувшись этаким фронтом, шли в атаку вдоль поля по междурядьям, срубая на пути колючий осот и жабрей, жирный молочай, кусты кислицы с белыми кашками на стеблях и прочие «злостные» сорняки, вымахавшие до особо наглых размеров.

Забавная деталь. Эти наши прополки хлебов нередко прерывались грозами и ливнями. И вот когда, вынужденные оставить работу в поле, превратившемся в грязное месиво, мы бежали домой, то при каждом громовом ударе дружно выбрасывали из рук наши серпы, кто на дорогу перед собой, а кто и в воздух, точно бумеранги. Некоторые при этом, чаще — девчонки, более непосредственные в выражении чувств, испуганно творили молитву и размашисто крестились. Было такое поверье: отбрось от себя серп во время грозы, иначе — убьёт…

Так поступали и взрослые жнецы, точнее сказать — жницы, ибо жатва серпом была делом почти исключительно женским. И мне, как ни странно это ныне сознавать, довелось ещё видеть собственными глазами настоящих жниц, срезавших серпами зрелые хлеба. Зачастую — рожь, потому как она первой подходила к жатве, когда большая хлебоуборочная страда только начиналась, и жнейки да комбайны лишь настраивались на неё, тарахтя возле кузницы. А также и потому, что хлебостой ржи обычно удавался таким густым и высоким (по слову отца, заедешь на лошади — и дуги не видно), что косить его жнейками, а тем более комбайнами было несподручно. К тому же комбайнов, тогда это были одни прицепные «Коммунары» и «Сталинцы», на уборку всех хлебов в колхозе не хватало.

Вместе с другими крестьянками работала жницей и моя мать. Она, с серпом на плече, уходила на жатву рано, не успевая толком поесть, и когда жали рожь на недальней полосе над озером Пашиным, я приносил ей в поле обед. Всё было почти как в стихотворении Тараса Шевченко «Жница», которое мы учили в школе наизусть. Если помните, там героиня видела во сне идиллическую картину их с мужем крестьянского счастья: «Они с лицом весёлым жнут На поле собственном пшеницу, А дети им обед несут… И тихо улыбнулась жница». Наверное, что-то подобное переживала и моя мама. Она тоже встречала меня с «тихой» улыбкой и, словно бы делясь с товарками своею радостью, каждый раз не без гордости говорила: «О-о, кормилец пришёл! Не пора ли и передохнуть, перекусить?».

Но прежде чем присесть вместе с матерью перед стеною ржи с домашними котомками и корзинками за нехитрый обед, жницы добивали свои «урочные» снопы и постати. А я, словно заворожённый, следил за работой наших мастериц. За тем, как они методично забирали рукой пучки стеблей с колосьями, подрезали серпом у самых корней и клали рядом на жнивьё. Когда накапливалась ладная охапка, скручивали из очередного пучка этакий соломенный жгут, называемый перевяслом, и туго опоясывали им собранный сноп. Готовые снопы устанавливали в круг, двенадцать на попа, колосьями другу к дружке, один «в навершие» (по числу апостолов с Учителем их) — и получался тот самый суслон, о котором уже говорилось в моих заметках.

Помнили Спасителя крестьянские предки наши. Когда «на барском поле жали», помнили, и когда — на колхозном, не забывали. И свято верили, что Он не оставит нас, грешных, «труждающихся и обременённых», иначе зачем бы научил главной молитве на все времена, обращённой к Отцу с такими пронзительными словами, полными надежды на Его милосердие: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Надобно заметить, что, по неписаным правилам, жали хлеб насущный молча, в благоговейной тишине. А песни пели по дороге домой. При этом нередко звучали и песни о матушке-жатве, которые мне тоже самому доводилось слышать. Особенно запомнилась одна из них. Должно быть, потому, что её охотно выводили не только голосистые жницы, но и любил напевать «под нос» мой родитель, по натуре певун невеликий, когда бывал в добром настроении: скажем, едучи с поля в своих дрожках после удачного трудового дня либо мастеря что-нибудь ладное в домашней столярке под навесом. Доныне точно не знаю, истинно народная эта песня или «авторская», но, похоже, старинная, из глубин крестьянского житья-бытья.

Раз полоску Маша жала, Золоты снопы вязала, Молодая… Э-эх, молодая! Утомилась и сомлела, Это наше бабье дело, Доля злая. Э-эх, доля злая!

Ручная работа жниц была, без сомнения, тяжёлой и утомительной (это ж сколько «горстей» хлебных колосьев требовалось набрать и срезать, чтобы связать каждый сноп, и сколько раз поклониться каждому!), однако и поэзия серповой жатвы очевидна. Недаром она запечатлена во множестве картин старинных художников и не менее часто встречается в стихотворениях классических поэтов. Вслед за тютчевскими строками нетрудно вспомнить, к примеру, и лермонтовские: «Колосья в поле под серпами Ложатся жёлтыми рядами». Любопытно, что и сам народ-труженик, вечный пахарь и жнец, щедро опоэтизировал нелёгкую жатвенную страду вместе с главным её многовековым орудием — «бодрым» серпом. Начать с того, что отправной месяц жатвы в народе красочно и образно называют не только зарев, но и жнивень, жатвень или серпень. А числу серпов-серпеней, гуляющих по нашим пословицам, поговоркам да загадкам, вообще счёту нет. Из ряда последних могу привести хотя бы эти золотые крупицы народной поэзии и мудрости: «Ни свет, ни заря, пошёл горбатенький со двора» (ох, раненько начинались страдные дни у наших отцов-матерей!); «Сутул, горбат, всё поле обскакал». Или о том же, но в более «загадочном» варианте: «Сутуло, горбато по полю гуляло, все загоны пересчитало». Не из этого ли кладезя черпал и классик, когда писал своё: «Где бодрый серп гулял…»?

Про месяц же страдный, жатвень да серпень, пословицы говорят: «В августе серпы греют, вода холодит», «В августе рожь пошла под нож». И на Евстигнея-житника, что отмечался 18-го августа, по старинному обряду заклинали жнивы, низко кланялись на все четыре стороны и призывали мать-сыру землю на помощь с таким зачином: «Ниву сожали, страду пострадали, гибкими спинами, вострыми серпами…» Немало и доныне живёт в народе обрядовых песен, связанных с жатвой и серпом. Приходилось слышать, как поют ещё самодеятельные фольклорные хоры и группы по нашим городам и весям:

Или — ритмом пободрее:

А в некоторых местах сибирской глубинки сохранился яркий осенний праздник Последнего снопа. Нередко его отмечают на день Третьего Спаса. Многие читатели знают или хотя бы наслышаны о Втором, который в народе зовут Яблочный Спас и на который освящают яблоки и мёд. Наверно, не у одного меня он вызывает в памяти замечательно живописный рассказ Ивана Бунина «Антоновские яблоки», полный августовского, яблочноспасовского духа. Однако есть ещё и Третий Спас, более поздний, называемый Хлебным. В пословице о нём говорится: «Третий Спас хлеба припас». Или «пирогов».

Конечно же, день Последнего снопа (как и первого) всюду праздновали и празднуют по-своему. Однако неизменным остаётся обряд «заламывания бороды». Это когда по окончании жатвы на полосе оставляют не срезанной «бородку» колосьев, завязывают её узлом и приклоняют к земле. Совершая это действо, обязательно приговаривают: «Миколе на бородку, чтобы святой угодник и на будущий год не оставил без урожая». Почему именно Ми-коле, то есть Николаю Чудотворцу? Да потому, что это издревле на Руси нашей крестьянской любимейший святой — покровитель земледелия и скотоводства, хозяин вод земных, милостивый заступник от всех бед и несчастий.

Не менее любопытен и такой обряд. Окончив жатву, усталые женщины-жницы втыкали серп в последний сноп и катались по стерне, приговаривая: «Жнивка, жнивка, отдай мою силку, на пест, на колотило, на молотило, на кривое веретено». Да, силушка крестьянкам, не ведающим отдыха, и впредь нужна позарез, ибо дел у них невпроворот — молотить хлеб, мять лён, прясть, ткать, вязать… Но главное — жатва хлебов, завершающая земледельческий год, — всё же сделано, слава Господу и всем святым угодникам Его.

Думается, тому, кто знает пусть не из собственного опыта, но хотя бы из первых рук обо всех этих жатвенных трудах и заботах, народных традициях, преданиях и ритуалах, не надо объяснять, почему именно серп, при внешней его непритязательности, давно стал символом крестьянского мира. И вполне закономерно входил ещё недавно в государственную эмблему, вместе с молотом олицетворяя власть трудящихся в стране, союз рабочих и крестьян, их мирный созидательный труд. Серп и молот были изображены на гербе и флаге всей державы, а также на гербах и флагах её союзных и автономных республик. Кроме того, накануне Великой Отечественной войны, словно в предчувствии скорой потребности в героических подвигах не только боевых, но и трудовых, была учреждена особая награда — Золотая медаль «Серп и Молот», которая в комплекте с другими знаками признания заслуг вручалась Героям Социалистического труда. То есть лучшим труженикам страны.

А ещё серп и молот были важной деталью, венчавшей, пожалуй, самый известный монумент прошлой эпохи «Рабочий и Колхозница», созданный Верой Мухиной. Сначала эта величественная скульптурная группа покорила мир, будучи установленной в советском павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1937 году, а потом много лет украшала вход на ВДНХ (Выставку достижений народного хозяйства) в Москве. Крестьянка и рабочий, несущие серп и молот, символизировали движение народа к коммунизму. Однако, увы, победил капитализм. И среди его приверженцев нашлись горячие головы, которые потребовали убрать серпы и молоты со всех гербов, флагов и знамён, даже с боевого красного, под которым отцы и деды сражались насмерть с фашистским нашествием. А знаменитую скульптуру, увенчанную ими, демонтировали как якобы устаревшую.

Однако времена меняются. Недавно крестьянка и рабочий с серпом и молотом, обновлённые, опять появились у Выставочного Центра в столице. И в руках 24-метровых фигур из нержавеющей стали снова вознесены к небу Серп и Молот. Хочется думать, в нашем обществе к ним возвращается уважение. Труд и мастерство, как старая любовь, не ржавеют. И мне, может, лучше было бы начать эти рассказы-размышления о непреходящей ценности вечных наших помощников именно с серпа.

Хотя… Поставить точку серпом тоже, согласитесь, неплохо.

Национальный клад Вместо послесловия

Знатоки истории кладоискательства утверждают, что богатейший клад на всём Евразийском континенте был найден у нас, в России. Случилось это сто с лишним лет назад.

Каменщики, ремонтировавшие Успенский собор Киево-Печерской лавры, наткнулись в стене на нишу, заложенную кирпичом, в которой оказался невиданный клад. В нише стояли четыре оловянных ведра и ещё двухведёрная деревянная кадушка, доверху наполненные золотыми и серебряными монетами. Всего в кладе насчитали 16079 монет, медалей и жетонов, из них 6184 — золотых, весом более 27 килограммов, и 9895 серебряных, потянувших на 273, 5 килограмма. К слову, немало монет — иностранных с русской надчеканкой, которые тогда назывались ефимками. Как выяснилось, это была монастырская казна, припрятанная от посланцев Петра I, объезжавших монастыри в поисках ценностей. Царь, которого в народе считали антихристом за внедрение западных порядков и ущемление церкви, задумывал очередной военный поход и нуждался в средствах. А где их скоро и наверняка найдёшь, как не в монастырях, насельники которых отличались усердием не только в молитвах, но и в трудах праведных, вели образцовое хозяйство, занимались ремёслами? При скромном, даже аскетическом образе жизни имели излишки, и вырученные злато-серебро, те же ефимки исподволь накапливались в общей в казне…

Но ефимки ефимками, а лично меня куда более заинтересовал иной факт, означенный в кладоведении: возраст самого древнего клада, найденного на наших российских просторах, насчитывает… семь тысяч лет! Притом знаменательно, что это были не какие-то украшения и не образцы «всеобщего эквивалента», а щедрый набор… каменных топоров и прочих подручных инструментов, укрытых от чужого глаза в глиняном горшке.

— Вон куда восходят истоки наших знаменитых русских мастеров, рубивших многоглавые деревянные храмы в Кижах, выводивших каменные узоры кремлёвских стен и башен, сооружавших енисейские бетонные плотины! — подумал я не без гордости.

А следом посетила меня и другая мысль. Ведь если пращуры, положим, при набеге врагов с особой заботой спрятали инструменты, значит, они больше всего ценили, говоря по-учёному, именно средства производства, а не средства платежа или предметы роскоши. И, вполне возможно, закопали те топоры как послание к потомкам, в назидание нам, чтобы и мы больше думали о труде, о «реальной экономике», а не о призрачных ефимках. Какой урок нынешним экономистам и политикам!

Тот дивный топориный клад тоже был найден в позапрошлом веке. А вот совсем недавно, по-моему, не менее любопытное «послание» древних было обнаружено в нашей Сибири, в соседней Хакасии. Механизаторы Июсского сельхозпредприятия отец и сын Фефеловы пахали зяблевое поле. Молодой Владимир на своём мощном «Кировце» шёл впереди, а Семён Алексеевич, по-стариковски, следом. И вдруг он увидел, что плуг сына вывернул какой-то громоздкий предмет.

— Наверно, опять камень из древнего могильника, — устало подумал пахарь. — Тут их прямо как насеяно, того и гляди.

Но что это? На вывернутый пласт веером высыпала белая, как известь, береста. Откуда её столько в голимой степи? И зачем? Когда механизаторы остановили трактора и подошли к переднему плугу, то увидели, что из борозды торчат внушительной толщины металлические дужки. Ухватились за них, поднатужились и вытащили… большущий бронзовый котёл. А в нём по самую кромку — всякие удивительные штуки: бронзовые пластины с причудливыми узорами, клочья от кожаной сумки, от берестяных туесов.

— Кладу более 2000 лет. Это уникальное собрание предметов древнего искусства из бронзы, — позднее заключили сотрудники Верхнечулымской археологической экспедиции Сибирского отделения Российской Академии наук, работавшие в долине реки Июс, на севере Республики.

Ажурных бронзовых пластин с изображением быков, орлов, драконов и других неведомых, фантастических животных и птиц в котле оказалось свыше двадцати. Не менее интересны и прочие изделия далёких мастеров, в том числе орудия труда, предметы быта. Июсский клад, считают учёные, может пролить свет на тайны старинного бронзового литья, устранить некоторые белые пятна в истории древней культуры Южной Сибири.

Будем надеяться. Но дерзну добавить, что он уже «пролил свет» на то, что формы жизни и труда древних хозяев клада, обитавших на нашей земле, были явно соборными, общинными и коллективными. И первое тому свидетельство — котёл, этот символ артельности, о коем умолчали учёные. Представляете: уже 2000 лет назад люди работали сообща, питались из общего котла, произведения искусства, рождаемые на досуге, тоже держали в «едином котле». Словом, отношения строили на принципе солидарности. Понимали, что без общего труда и взаимной помощи просто не выжить в суровых евразийских условиях. А вот нынешние правители и реформаторы не понимают… Всё уповают на некий всесильный рынок, на проценты и маржу, на якобы эффективного собственника, частника, а не на труженика-мастера, артельного по духу. Невольно подумаешь иногда: ладно ли у них, при всех учёных степенях, котелок варит?

Да ведь и наша недавняя история не менее поучительна. Живой её свидетель и крестьянский сын, я недаром постоянно обращался к темам общего дела, красоты мастерства в своих писаниях, включая поэтические. Позволю себе и нынешние заметки увенчать стихотворными строками:

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *