Первые три дня после исчезновения Джейн были неприятны для всех обитателей Освалдби-Холла, тревожны для миссис Дэниэлс и трудны для Лайонела. Неприятны из-за нервного поведения мистера Стромли, тревожны, потому что миссис Дэниэлс безумно боялась за Джейн, а для Лайонела трудны, так как он должен был демонстрировать такую же тревогу. На самом деле, если что его бы и встревожило, так это скорое возвращение сестры.

В первый же вечер, когда Джейн так и не обнаружилась в окрестностях усадьбы, миссис Дэниэлс помчалась в Портсмут вечерним поездом (Лайонел вслух пожелал ей удачи, при этом скрестив пальцы правой руки под одеялом).

Миссис Дэниэлс вернулась через три дня, настолько грустная, что Лайонел не выдержал.

– Миссис Дэниэлс, я знаю, сейчас вы назовёте меня бессердечным мальчишкой, но… скажите, пожалуйста, вы привезли портсмутские газеты?

– Я назову тебя постоянным и хладнокровным мальчишкой, – вздохнула миссис Дэниэлс. – Держи.

– Не уходите, пожалуйста! – взмолился Лайонел, и миссис Дэниэлс осталась. Она с интересом увидела, что Лайонел не читает газеты, прожёвывая мелкие и крупные заметки, но пролистывает страницы, что-то выискивая.

– Честно говоря, я бы купила их и без твоей просьбы – ради полицейской хроники, – опять вздохнула она.

– Нет, нет, миссис Дэниэлс, мне нужна публицистика и объявления, – рассеянно заметил Лайонел, листая газету. – Так, так… «недостаточное чувство патриотизма, проявленное экипажами некоторых реквизированных кораблей, привело к проблемам… тот, кто бежит с корабля, отправленного в Чёрное или Балтийское море, должен помнить, что кроме Патриотизма существует Закон…» Подождите, миссис Дэниэлс, да, действительно, объявления о найме в экипажи, «опыт плаваний желателен, но не обязателен…»

– Лал, ты хочешь сказать, что Джейн сейчас на борту корабля, плывущего в Балтийское море? – спросила миссис Дэниэлс.

– Да, – спокойно сказал Лайонел. И, предупреждая любую эмоцию гувернантки, добавил: – Миссис Дэниэлс, я предвижу ваш вопрос: знал ли я об этом? Я не отвечу вам на него: это ничего не изменит. Но если мистер Стромли спросит вас, то вам придётся или сказать ему неправду, или сказать правду, от которой будет только хуже, в том числе и Джейн. Вы должны поверить мне. Просто поверить мне, не спрашивая подробностей. Миссис Дэниэлс, ответьте на два вопроса: совершал ли я… ну, скажем, за последние полтора года что-то не подумав, и второй вопрос: могу ли я посоветовать сестре что-то действительно опасное для неё?

– Лал, – сказала миссис Дэниэлс, – до этого происшествия я была уверена, что ты не способен ничего плохого ни сделать, ни посоветовать. Но на этот раз…

– На этот раз, – сказал Лайонел, так как гувернантка нарочно не договорила, – на этот раз я попрошу вас о том, о чем не просил ни разу в жизни. Вы должны поверить мне. Я прошу впервые и вряд ли попрошу ещё раз. Но сейчас вам надо серьёзно отнестись к моим словам. И поверить, что из всех возможных поступков Джейн совершила самый правильный. Она должна найти моего отца и сообщить ему действительно важные сведения. Во-вторых, я был рад тому, что вы не нашли Джейн в Портсмуте. Если бы вы привезли её домой, все могло оказаться значительно хуже, чем если она доберётся до папы.

«Он смотрит на меня, как сэр Фрэнсис, – подумала миссис Дэниэлс. – Раньше мне казалось, что он полностью в мать, но нет, взгляд у него отцовский».

Миссис Дэниэлс было известно, что Лайонел не лжив. Кроме того, джентльмены… даже юные джентльмены, бывает, знают то, чего не знают взрослые люди её сословия… Особенно часто, как говорил муж, так бывает на войне… Но ведь это ещё ребёнок… Глядящий как взрослый…

– Я не могу не поверить тебе, – вздохнула миссис Дэниэлс. – Наверное, ты прав. Из Портсмута каждый день отплывает несколько кораблей, и большинство из них уходят на войну. Девочке лучше оказаться на военном корабле, чем в портовых кабаках. В чем ты особенно прав, Лал: тебе не придётся больше просить меня, чтобы я приняла на веру твои слова. В этом доме я жила как гувернантка Джейн. Моей воспитанницы здесь нет, теперь мне здесь нечего делать. Скорее всего, Лал, мы увидимся ещё один раз – когда я буду прощаться.

– Вот этого – не будет, – сказал Лайонел, не просто уверенно, но резко. – Простите, миссис Дэниэлс, но вас пригласил мой отец, и только он может лишить вас места в этом доме. Кроме того, – добавил он чуть тише, – меня же вы не бросите?

Миссис Дэниэлс только вздохнула: спорить она не будет, но и согласиться не поспешит.

* * *

«Надо начинать с преимуществ», – привык говорить Лайонел. Джейн скорее любила что-нибудь сделать, а уж потом подумать. Однако сегодняшним утром ничто не мешало последовать совету брата. Она никуда не спешила.

«Вот с этого-то и начнём, – подумала Джейн. – Заметьте, уже взошло солнце, а я сижу на палубе, глазею по сторонам и знаю, что никто не погонит меня разжигать плиту или мешать похлёбку черпаком, у которого ручка длиной с мушкет.

Продолжаем. Вокруг очень красиво. Светит солнце, а до этого последний раз я его видела лишь в Англии. Правда, оно не греет, но разве можно это требовать от сентябрьского солнца?

Ещё сбылась моя мечта: я путешествую не на гремящем и дымящем пароходе, а на корабле, вернее, кораблике, под белыми парусами. Конечно, белыми они были давно. Но стоит ли придираться к мелочам? Экипаж состоит из трёх человек, он не просто вежлив, он молчалив и не пристаёт с вопросами (хотя бы потому, что я на них не отвечаю).

Путешествие полно приключений и открытий. И началось-то оно замечательно: у меня до сих пор болят руки (интересно, как ладони Сэнди?). Я уже сейчас увидела много интересного, а сколько будет впереди? По левому и правому борту маленькие и совсем маленькие островки. Ещё на корабле я узнала, что эти островки – Аландский архипелаг. На некоторых островках растут две-три сосны, а есть и такие, где ничего, кроме кустарника. Наверное, у каждого из островов есть имя, но я их не знаю. Когда закончу перечислять преимущества и неприятности, вот тогда начну придумывать имена этим островам.

Если говорить о самом главном преимуществе, то бегство оказалось удачным. Ещё вчера вечером я была пассажиркой «Саут Пасифика», которую полагалось доставить в Англию после окончания кампании на Балтике, а сейчас я, представьте, плыву, куда хочу, и наверное… нет, скажем осторожно – получила шанс добраться до папы раньше другого пассажира корабля, который, если все получилось, сейчас под арестом».

На этом перечень преимуществ завершился. Следовало перейти к неприятностям. Делать этого Джейн не хотелось: она понимала, первая же мысль о неприятностях перевесит все преимущества. О неприятностях не надо было думать: они вспоминались сами. Стоило Джейн хоть на секунду расслабиться, как сразу же в голове звучали слова: «А вот на борту «Пасифика» …» После чего следовали уточнения. Они касались постели, еды, умывальника и многого, многого другого. Джейн даже решила давать сама себе щелчки по носу за каждую мысль о горячем завтраке или нормальном одеяле, но угроза не помогала.

«Может, стоит перейти от преимуществ к парадоксам – Лайонел советовал их находить, когда закончились преимущества. Что же, начинаем: первый русский, которого я встретила в своей жизни, должен стать моим спутником в путешествии через всю Россию. Вот, кстати, и он. Я его вполне понимаю: в кубрике лишь чуть-чуть теплее, чем на палубе, зато здесь красиво, солнечно и не воняет».

– Доброе утро, леди Джейн, – сказал Саша и постарался улыбнуться.

– Доброе утро, мастер Саша, – ответила Джейн. – Я читала в какой-то книжке, что на свободе всегда спится лучше, чем в заключении. Поздравляю с первой ночью на свободе.

– Одной ночи мало, чтобы понять ощущения пленного, – смущённо ответил Саша, – но спал я хорошо.

– Вы не выяснили у капитана, когда и в какую гавань он намерен нас доставить?

– Это оказалось непросто. Честное слово, леди Джейн, я так и не понял, что проще: грести или беседовать с chukhnoi. Все же я смог узнать: мы собираемся причалить в городе Бьернеборг. Рыбаки отправились на свой промысел из Або, но я понимаю их нежелание направиться сейчас к этому городу. Думаю, интерес офицеров вашей Королевы к укреплениям Або был не случаен, и в планы рыбаков не входит встретиться с британскими кораблями ещё раз.

«Вот ещё парадокс: хуже, чем встретиться сейчас с британским кораблём, особенно «Саут Пасификом», для меня, пожалуй, было бы лишь утонуть, – подумала Джейн. – Да, он что-то говорил про весла. Надо понять, почему он прячет от меня ладони. Как я заметила, докторская перевязка размоталась и осталась на канате, вместе с частью кожи».

– Мастер Саша, – сказала она, – пожалуйста, покажите мне свои руки.

Она не успела договорить, как уже по лицу Саши догадалась, что он сделает, и не ошиблась: он спрятал руки за спину.

– Мастер Александр! – повторила Джейн громко и строго. – Ты должен показать мне свои руки! Я видела, что они у тебя не просто стёрты, они ранены. Надеюсь, ты понимаешь: в твоих руках успех нашего путешествия!

И замолчала в некотором смущении, а чтобы его преодолеть, добавила:

– И вообще, мастер Саша, если бы на твоём месте был мой брат, я бы сказала ему: если твои руки отвалятся, как гнилая ветка, я не буду кормить тебя с ложки!

После чего смутилась ещё больше.

Саша рассмеялся, Джейн, решив не тратить время на смущённые разговоры, шагнула к нему, взяла за локти, потянула. Саша не сопротивлялся, лишь попытался сжать кулаки, но столь порывисто, что усмешка сменилась гримасой боли.

Джейн повернула его запястья, чуть надавила на ладони, раскрыла их. Крови и ранок она не боялась, но все равно издала длинный и протяжный свист, причём вполне искренне. Свежие мозоли, рождённые вёслами, были раздавлены и разлохмачены тросом.

– Их надо хотя бы перевязать, – сказала Джейн. – Жди меня. – И быстро пошла, будто Саша мог куда-то скрыться с палубы и со шхуны вообще.

Скоро она вернулась с двумя носовыми платками. По дороге она несколько раз похвалила Лайонела и порадовалась за себя. Брата похвалила за то, что он выкинул из её сумки её собственные носовые платки и заменил своими, лишёнными девичьих цветиков, а главное, большими. Порадовалась она своему здоровью, вспомнив, что за время плавания ни разу не чихнула.

– Протяни руку. Так… Тебе больно? Или тебе никогда не перевязывали раны?

– Юные леди – никогда, – смущённо ответил Саша.

«Наверное, к нему ни разу в жизни не прикасалась ни одна девчонка, – подумала Джейн. – Впрочем, разве ты сама до этого касалась руки хотя бы одного мальчишки, кроме Лайонела?»

– Саша, в Англии есть писатель Вальтер Скотт. У него есть роман «Айвенго», в нем раненый рыцарь попадает в плен и за ним ухаживает другая пленница…

– Еврейка Ревекка, – улыбнулся Саша.

– Ну вот. Неужели в России в древности красавицы не перевязывали раны рыцарям? («Если, конечно, в России были рыцари», – подумала Джейн.)

– У нас есть древняя поэма о лорде Игоре, – ответил Саша с лёгким нажимом в голосе, но не потому, что спорил, а потому, что не желал показать, будто ему хоть чуть-чуть больно. – Этот князь ушёл на войну с кочевниками, но попал в плен. Его жена Ярославна плакала на городской стене и жалела, что не может превратиться в птицу, прилететь к нему, смочить в реке свой рукав и омыть его раны.

– Красиво! – сказала Джейн. – А он вернулся домой?

Она спросила с интересом в голосе – вспомнила, ещё когда ей самой миссис Дэниэлс лечила царапины, что самое главное – отвлекать больного. Но вдруг, она даже не поняла почему, неизвестная ей русская баллада про ушедшего на войну лорда и его жену стала для неё монеткой или обломанной спичкой, зажатой в кулаке.

«Если этот лорд сбежит из плена, значит, я найду папу и у меня все будет в порядке», – загадала Джейн, сама при этом злясь на себя и пугаясь.

– Да, – ответил Саша, – он сбежал из плена и вернулся. Спасибо, леди, вы самый лучший доктор, которого я встречал.

«Много ты в свои годы встречал докторов», – улыбнулась Джейн, хотя ей хотелось не улыбаться, а хохотать во все горло от радости.

– Спасибо за терпение, – сказала она. – Береги руки, бинтов здесь мало.

– Хорошо, – ответил Саша. – Впрочем, я не знаю, как смог бы их повредить. Экипаж корабля не просит о помощи, и делать мне нечего.

– Мне тоже. Впрочем, я могу ещё вести дневник.

Из дневника Джейн

«Сентябрь 1854 года. Ботнический залив

Я сделала первую запись в своём дневнике. Вести его на борту «Саут Пасифика» я не рисковала, боясь нездорового любопытства попутчиков по плаванию. Уверена, в России, к которой я сейчас приближаюсь, его не прочтёт никто.

Я приближаюсь к России на корабле с неизвестным мне названием. Экипаж, отец и два сына, не понял мой вопрос. Сыновья также не понимают и Сэнди. Он говорит только с отцом, и на то, чтобы получить ответ, у него уходит четверть часа.

Все же я узнала, что мы идём в город Бьернеборг и причалим через два дня, если ветер будет по-прежнему попутным и нам не встретятся британские корабли. Я постоянно думаю об этом со смехом и грустью: могла ли я себе представить, что буду бояться увидеть в море британский флаг? Но если нам повезёт, то уже скоро мне придётся бояться только русской полиции.

Из других ответов, полученных Сашей от финнов, я поняла, что другой еды, кроме той, которой они поделились с нами, и других постелей, кроме предложенных нам, у них нет. Эта еда – рыба и хлеб, чернее, чем беззвёздная ночь.

Когда мы лезли по тросу, мне было немного стыдно перед финном: мне казалось, что мой узелок слишком тяжёл. Теперь я жалею, что не захватила с камбуза пищу, не говоря уже о пледе. Впрочем, у них в анкерке хорошая вода, а как не раз говорил папа, в долгом плавании о другом и не мечтаешь.

Плавание у нас не долгое, а с сегодняшнего вечера неплохая вода постоянно льётся с неба, и я вряд ли смогу оценить папину мудрость.

Я постоянно разговариваю с Сэнди, тем более что делать нам больше нечего. Когда я говорю с ним, мне постоянно кажется, будто я читаю книгу. Если мы переходим на французский, его речь становится живой и быстрой, но я сама понимаю по-французски хуже. Наверное, интереснее всего он говорит по-русски, но этот язык я не понимаю.

Все-таки я узнала про Сэнди достаточно много. У него нет не только отца, но и матери. Ответственным за воспитание Сэнди стал его двоюродный дядя, Лев Иванович. Я так и не поняла, что означает «Иванович» – титул или государственную должность? В любом случае, это не фамилия, так как у Сэнди она не Иванович, а Белетски.

Судя по рассказам Сэнди, его дядя немалый оригинал, и мне понятно почему. По семейной традиции, все мужчины в семье обучались в кадетских корпусах и становились офицерами. Старший брат его отца погиб в сражении с турками, как я поняла, во время той же войны, что и бой при Наварино, в котором участвовал папа. Кузен Сэнди – сын Льва Ивановича – погиб во время похода русских на какое-то княжество в Центральной Азии. Отец Сэнди погиб на Кавказе, в одной из бесчисленных стычек русских с черкесами. И не так давно, когда русские зачем-то воевали в Венгрии, погиб старший брат Сэнди. Его мать, ещё носившая траур по мужу, не пережила новой печальной вести.

Не скрою, мне было очень жалко Сэнди, когда он мне все это рассказывал. А ещё я очень обрадовалась: мой папа столько раз уходил на войну и каждый раз возвращался.

Дядя Лев, сам вдовец, заявил, что если Сэнди изберёт военный путь, то в роду не останется мужчин. Поэтому, вместо кадетского корпуса, Сэнди был определён в пансион нашего соотечественника – Джорджа Говарда. Как сказал Сэнди, дядя долго искал пансион, в котором нет военной муштры и обычных наказаний. Я обратила внимание на слово «долго».

Кроме того, дядя Лев любит все, связанное с нашей страной, и с детства учил Сэнди английскому языку. По словам Сэнди, у дяди много английских книг. Недавно я убедилась в этом, когда Сэнди, выйдя на палубу, прочёл стихотворение Джона Китса. К счастью, я слышала его один раз, но вряд ли смогла бы выучить наизусть.

Как я поняла, учащиеся пансиона пользуются большой свободой, что помогло Сэнди убежать на войну. Этим летом, находясь на каникулах в поместье дяди, Сэнди получил от него необходимую сумму на оплату годового обучения, а также деньги для найма квартиры. Оригинал мистер Говард считает, что такая самостоятельность идёт на пользу становлению юного характера. Эти деньги и были потрачены на побег. Личному слуге Александра, по имени Васька, было поручено отправиться к дяде Льву и передать письмо, объясняющее поступок племянника.

Сэнди рассказал, что сначала пытался устроиться на один из кораблей русского Балтийского флота – его друг-ровесник, из соседнего поместья, учится в Санкт-Петербурге в Морском корпусе, являясь гардемарином, то есть морским кадетом. Однако на борт попасть он не смог и, опасаясь поимки, решил отправиться в Финляндию – друг сказал, что именно там, скорее всего, произойдёт высадка нашего десанта. Не дождавшись высадки, он нанял финскую шхуну и отплыл в направлении островного форта.

На полпути к крепости шхуну встретил другой финн и рассказал, что корабли союзников захватывают все суда, встреченные в море. Владелец шхуны, на которой плыл Сэнди, долго уговаривал его вернуться, не желая нарушить обещание, а когда не смог, то продал ему маленькую лодку за небольшие деньги, дал сосуд с пресной водой и показал, в какую сторону плыть.

Когда я спросила Сэнди, не было ли ему страшно в открытом море, он смутился и честно сказал, что через два дня ему стало немного тревожно и он даже начал опасаться, что скоро обрадуется встрече с любым кораблём, даже вражеским. Однако увидев британский флаг на мачте, он решил попытаться уйти от погони, так как «Белецкие никогда не попадали в плен, не сделав ни одного выстрела».

Я напомнила, что один выстрел он все же сделал. Сэнди опять смутился.

Вообще, Сэнди смущается часто, причём чаще всего тогда, когда от него требуется ясный ответ. Когда я завела разговор о средствах, необходимых для путешествия, он неуверенно ответил, что сейчас деньги у него есть. Я заявила, что мы являемся компаньонами, поэтому должны разделить расходы (если, конечно, он сможет поменять в дороге фунты на русские рубли, не вызвав подозрений), от чего Сэнди смутился ещё больше.

Такая щепетильность создаст немало проблем в нашем путешествии, но она скорее радует меня, чем тревожит. Ведь свою часть нашего договора я выполнила на борту «Саут Пасифика» за два часа. Сколько недель или даже месяцев уйдёт на то, чтобы Сэнди исполнил своё обещание, я даже не могу представить. Меня радует, что он стремится в Крым не меньше, чем я, но следует понимать: в этом путешествии я являюсь для него скорее обузой, чем помощником.

Ещё о деньгах. Сэнди спросил, зачем мне понадобилась русская купюра. Я честно ответила: подбросить в каюту «мистеру Вандерби», чтобы добавить подозрений к записке, которой русский якобы благодарил его за помощь в побеге и предлагал предъявить, оказавшись в расположении русской армии, как рекомендательное письмо. Заодно я успокоила его: при таком использовании купюра никак не стала инструментом для побега.

Сэнди слегка огорчился. Я напрямую спросила его: имела бы смысл наша поездка, если бы наёмный убийца (я смогла объяснить Сэнди, что Счастливчик Джон именно такая персона) сошёл на берег в Копенгагене и появился в Крыму через три недели? Сэнди не возразил.

Кстати, нам для этого путешествия понадобится вдвое, если не втрое больший срок. Мои сведения о железных дорогах России оказались верны. К сожалению, за последние годы новая дорога, от Москвы в сторону Крыма, так и не появилась. Поэтому большую часть пути нам придётся проделать, используя troika или какой-нибудь иной, но тоже конный экипаж. Вполне возможно, за это время наши вместе с французами займут и Севастополь, и Одессу, и Херсон, и все остальные русские города на Чёрном море. После этого папу пошлют на какой-нибудь другой театр войны, потому что если все приморские города захвачены, то морская пехота не нужна. Я этого не сказала, чтобы не обидеть Сэнди».

Из дневника Джейн

«Сентябрь 1854 года. Ботнический залив

Опять идёт дождь. Наверное, Господь послал с небес пресную воду экипажу какого-нибудь судна, потерпевшего кораблекрушение, но нам эта вода ни к чему.

К сожалению, дождь не может смыть мерзкий запах рыбы, пропитавший весь корабль. Я сижу в кубрике, в котором тоже пахнет рыбой, а вдобавок есть ещё какой-то дополнительный въевшийся запах. Польза от него только одна: он помогает забыть, что я ничего не ела с утра, кроме чёрного хлеба, похожего на комья выкопанной земли. На вкус он лучше, чем на вид. Ещё раз пожалела, что ничего не захватила с камбуза.

Экипаж корабля – отец и оба его сына, – глядя на нас, иногда улыбаются. Я заметила, что это особенно часто происходит, когда мы в их присутствии говорим по-английски. Я высказала Сэнди опасение, что по их инициативе наше путешествие закончится в портовом полицейском участке. Сэнди ответил, что, во-первых, «чухонцы – честная нация» и выполнят его просьбу высадить нас незаметно, а во-вторых, не любят русских жандармов. Быть может, именно эти финны окажутся нечестными верноподданными, но сделать ничего нельзя, а значит, не нужно и думать.

Пока же я отгоняю различные опасения и готовлюсь к сухопутному путешествию. Сэнди пришлось выполнить роль Лайонела и сочинить для меня подходящую историю. Поначалу это занятие нравилось ему не больше, чем мне – ощипывание зарезанной курицы на камбузе, но скоро он увлёкся и сказал, что это интересно, как писать новеллу.

Итак, теперь я стала юным немецким бароном, по имени Ханс, из провинции Эстляндия, а именно с острова Эзель. Моя новая роль весьма отличается от прежней: два дня назад я считалась школьником, сбежавшим на корабельный камбуз, а теперь я наследник имения, в котором пятьсот dush, то есть рабов. Сэнди объяснил что-то про то, что на бумаге в Эстляндии уже лет тридцать как нет рабов, но тамошние крестьяне этого пока не почувствовали.

Кстати, я спросила Сэнди, сколько dush у его дяди. Спрашивать о таком по-английски было как-то неловко – как будто человек может и правда владеть чьей-то душой, кроме собственной, – и я постаралась выговорить слово «душ» по-русски, но так как не знала, правильно ли произнесла даже такое простое слово, то уточнила: сколько у него рабов. Сэнди покраснел и долго уверял меня, что русские крестьяне не являются рабами, приводя разные убедительные, но не очень понятные доводы. Он был настолько красноречив, что, похоже, пытался убедить сам себя.

Dush у его дяди (я все же запомнила это слово) две тысячи.

Я объяснила Сэнди одно из правил вранья: врать надо так, чтобы ложь была как можно больше похожа на правду. Мы решили, что мой отец отправился под Севастополь и я еду к нему. Я попросила Сашу научить меня немецкому языку, но он ответил, что в России немецкие дворяне говорят по-французски, как и все высшее общество. Поэтому мне надо постоянно говорить на этом языке и лишь иногда вставлять в речь слова «майн Готт!» и «Тойфель!», чтобы напоминать о своём немецком происхождении.

Я усомнилась, что в дни войны России с Францией говорить по-французски – умная идея, и предложила считать меня глухонемой. Сэнди возразил, что по-французски говорят в России даже во время войны. Главное же, во время путешествия беглый разговор на французском языке явится лучшим доказательством нашей принадлежности к высшему обществу, а это исключит дополнительное внимание со стороны полиции. Человек, говорящий по-французски, не может быть beglym. Когда Сэнди перевёл мне это слово, я поняла, что это русское определение к деликатно не упоминаемому существительному. Существительное, скорее всего, «раб». Но даже в случае ареста французский язык гарантирует нам деликатное обращение со стороны полиции.

Сэнди успокоил меня тем, что жандармов в России не так и много и мы скорее встретим в дороге волка, чем жандарма. Мысленно я ещё раз пожалела его: если я боюсь встречи с британскими кораблями два дня, то ему придётся бояться встречи с полицией собственной страны два месяца. Впрочем, как я уже поняла, русские не так любят свою полицию, как мы свой флот.

Продолжаю находить разницу между двумя кораблями: на «Саут Пасифике» мне постоянно хотелось спать, но не удавалось, а на борту «Сампо» (оказывается, так зовут финский корабль) времени для сна в избытке, но спать очень трудно. На палубе холодно и мокро, а в кубрике лишь чуть теплее, зато душно и сыро. Все равно этим вечером я попытаюсь выспаться. Сэнди узнал от капитана, что мы причалим глубокой ночью. Не знаю, что ждёт нас на берегу, но что бы это ни было, лучше всего не клевать там носом».

* * *

О маленьком и забавном событии вечера, когда Джейн решила выспаться про запас, она так и не написала в дневнике. Вряд ли потому, что сочла его нескромным, скорее, недостойным внимания.

В узком кубрике был единственный рундук, на котором могли сидеть три человека или лежать один. Саша получил от хозяина шхуны единственное приличное одеяло, и Джейн накрывалась им. В этот вечер рундук занял молодой финн, умеренно храпевший – храп не заглушал плеск волн за бортом. К тому же финн любезно не воспользовался одеялом, накрывшись курткой. Джейн не стала ждать, пока тот выспится, а, в очередной раз пробормотав что-то насчёт всегда очевидных преимуществ, обернулась одеялом и села, откинувшись на борт. «Пахнет рыбой, ну и что? – пробормотала она. – Вот представь, трюм был бы наполнен зарезанными курами».

После этого началась обычная борьба холода с сонливостью. На стороне сонливости была мерная качка («Как здорово, что ко мне не липнет морская болезнь!») и твёрдый настрой выспаться. Холод постоянно твердил Джейн, что надо встать, надеть чего-нибудь тёплое и походить, чтобы согреться. «Отстань! – Джейн сердилась на эти мысли, как на капризного ребёнка. – Знаешь же, ничего тёплого здесь нет, к тому же, сколько ни ходи, не согреешься». Сонливость то и дело брала верх, но ей так и не удавалось победить до конца.

В момент очередного удачного наступления сонливости Джейн ощутила, что ей стало теплее с одного бока. Она открыла глаза и поняла: кусок одеяла, примерно на треть длины, освободился, и Саша решил им воспользоваться, сел рядом и положил на себя. Когда же она в очередной раз потянула одеяло, то заснувший Саша потянулся следом и положил подбородок ей на плечо.

Сначала Джейн хотела оттолкнуть его – и миссис Дэниэлс, и Уна объясняли ей, что девочки не должны обниматься с мальчиками, даже в шутку. Но она почувствовала, что, в отличие от неё, Саша крепко спит. «Бедный, он же раньше не мог заснуть, – подумала Джейн, – ему и накрыться было нечем. Ладно, буду спать дальше. И вообще, на предыдущем корабле Мистер Морган был хоть и приятной, но бесполезной тяжестью, а вот Сэнди является грелкой».

Правда, заснуть ей уже не удалось. Джейн просидела в полусне неведомо сколько времени, а потом тихо-тихо принялась напевать одну из любимых песенок, которую не раз мурлыкал папа:

Саша открыл глаза, оглянулся, а потом вскочил, да так, что ударился макушкой о палубу. Удар не помешал ему схватить край одеяла, накрыть им Джейн и пуститься в суматошные извинения.

«Наверное, дядя, слуги или учителя в пансионе говорили ему примерно то же самое, что миссис Дэниэлс говорила мне», – подумала Джейн. И рассмеялась.

– Извините, мастер Саша, – сказала Джейн. – Я смеюсь, потому что на корабле, с которого мы убежали, когда я спала, на меня прыгал кот. Вы проявили несравненно большую деликатность, впрочем, кот оказался моим спасителем…

И, желая отвлечь Сашу от смущений и извинений, рассказала ему про Мистера Моргана.

Саша, действительно, забыл свой конфуз. Он восхитился котом, возмутился Микки, огорчился, что негодяя как следует не взгрели «кошкой», но все же улыбнулся, услышав, что это не случилось именно по заступничеству Джейн.

– «И милость к падшим призывал», как сказал наш лучший поэт – Пушкин, кстати, мой тёзка. Леди Джейн, а у вас в усадьбе был кот?

Джейн сказала, что не было, ни в господской части Освалдби-Холла, ни даже в прежнем доме – Лайонел постоянно чихал от кошачьей шерсти. Тогда Саша начал рассказывать ей про кошек и котов в своей родной усадьбе, а также в усадьбе дяди Льва. Оказалось, что он прожил в ней два года до пансиона: дядя забрал его к себе сразу же после смерти матери. Мальчик-слуга, или kazachok, Васька (Саша сразу же объяснил, что это вовсе не маленький казак) рассказал ему местную легенду о том, что одна из приживалок по ночам превращается в кошку и ходит по дому, а потом сплетничает. Саша несколько раз устраивал ночные засады, даже сконструировал силок, поймал в него одну из кошек и долго ждал, пока она превратится в старуху. За этим занятием его и застал дядя Лев.

– Он очень возмутился и в наказание заставил меня читать «Философию зоологии» Ламарка, пока я не пойму, что такое превращение невозможно. Книга мне понравилась, и скоро дядя понял, что мне больше всего нравится проводить время в его библиотеке. Но он никогда не лишал меня этого удовольствия.

– Тебе повезло с дядей больше, чем мне, – вздохнула Джейн.

Саша принялся и дальше рассказывать про кошек, о том, как он отнимал у них пойманных птиц, а дядя спорил с ним – человек не должен вмешиваться в жизнь природы. Саша был полусонный, с трудом подбирал английские слова. Джейн, кажется, поняла суть их спора: дядя соглашался с тем, что человек венец творения, Саша отвечал, что тогда он должен царствовать над природой и имеет право помиловать синичку, приговорённую кошкой к съедению, а дядя отвечал, что это деспотизм. Чем кончился спор, Джейн так и не узнала, потому что Саша заснул.

Джейн поняла: ей самой заснуть не удастся точно. Она щедро накрыла Сашу одеялом и вышла на палубу. Было холодно до дрожи, причём не только зубов, но и каждой волосинки. «Успокойся, – сказала Джейн себе самой, – не дрожи, все равно не согреешься». И все же стала подпрыгивать в такт плеску волн.

Немного устав (и чуть-чуть согревшись), Джейн остановилась и посмотрела на небо. Оно было пасмурным и тёмным, но не таким чёрным, как было небо на юге по рассказам папы. Казалось, небосвод укутан холодной серой шерстью. И все же через это покрывало откуда-то просачивался свет. Поэтому и ночные волны были не просто чёрные, они отливали свинцом. Ещё ни разу Джейн не видела волны так близко, не считая, конечно, прибрежных прогулок.

Если небо и волны были видны глазу, то дождь и ветер – ощущались. Если совсем точно, они превратились в какой-то дождеветер, непрерывно летевший в лицо. Лишь лизнув свои губы, можно было понять, что упавшие на них капли – пресные, а значит, с неба, а не из моря.

Все равно идти в кубрик не хотелось. Джейн опять принялась бродить по палубе, хотя особо и не разгуляешься, тихо напевая известные ей песенки, а когда все перемурлыкала, стала сочинять сама…

– Битте.

Джейн обернулась. Капитан протянул ей бутылку с жидкостью, цвет которой был неразличим. Он показал на бутылку, произнёс несколько непонятных слов, а потом добавил, почему-то тихо и, как показалось Джейн, с лукавой улыбкой:

– Виски.

Джейн хотела отказаться, но решила, что сейчас ей не будет хуже даже от глотка уксуса, и осторожно отхлебнула из бутылки…

Следующие пять минут Джейн думала о многом, кроме проклятого холода и дождя. Она кашляла, задыхалась, чуть ли не прыгала. Потом радостно поняла, что язык не сгорел, шевелится и она даже может говорить. Она настолько удивилась, что вместо упоминания всех финских чертей сказала капитану «Данке».

Финн отхлебнул, пожалуй, раза в три больше, чем Джейн, конечно же не шелохнувшись, подошёл к своему сыну, стоявшему у штурвала, заменил его…

Джейн снова принялась бродить по палубе, пока старик опять не обратился к ней. «Спасибо, больше пить не буду», – подумала она, хотя, кстати, и чувствовала, что слегка согрелась.

Но финн хотел поделиться с ней какой-то новостью. Он повторял одно и то же слово на четырёх языках. Джейн поняла лишь на немецком – «лянд», да, впрочем, если бы и не поняла, то почувствовала его, как чувствует и морской щенок, и морской волк.

Они подошли к берегу.

Прав оказался Лайонел. Миссис Дэниэлс осталась в Освалдби-Холле, и это стало окончательно ясно после разговора Лайонела с мистером Стромли.

Дядя Генри не разговаривал с племянником почти неделю, с того самого дня, когда навестил его и на вопрос «Где Джейн?» получил короткий и отрицательный (если это возможно) ответ. Потом он все же заглянул к больному.

– Лайонел, – сказал он, строго глядя на мальчика, – мне почему-то кажется, ты знаешь, где находится твоя сестра. Как ты думаешь, почему?

– Мистер Стромли, – ответил Лайонел, поудобнее расположившись на подушке, – я не солгу вам, ответив: «Не знаю». Но, чтобы быть честным до конца, добавлю: я не считаю, что возвращение Джейн в Освалдби-Холл, пока вы находитесь здесь в вашем нынешнем статусе, в интересах сестры.

– Это возмутительно, мой мальчик! – сказал дядя Генри. Лайонел грустно взглянул на него, ясно давая понять, что для того, чтобы он сказал о сестре что-нибудь дополнительное, его придётся пытать самыми изысканными пытками.

– Жаль, – наконец сказал мистер Стромли. – А я надеялся, что мы сможем договориться…

– Договор – победа разума, – мудро ответил Лайонел. – Я буду рад договориться с вами, мистер Стромли. Только давайте договоримся, вперёд договора, что вы не обяжете меня отвечать на вопросы, на которые я не знаю ответа. Мне действительно неизвестно, где сейчас находится Джейн. А теперь я слушаю ваши условия.

Несколько секунд дядя Генри сурово глядел на него, выказывая готовность скорее задушить, чем договориться. Но продолжил:

– Хорошо, Лайонел. Вот мои условия. Ты не пишешь отцу об исчезновении Джейн. Ты сам должен понимать, что он не может вернуться по первому желанию, и мы не должны разбивать его сердце.

– У вас ещё есть условия?

– Да. Пока сэр Фрэнсис на войне, ты должен слушаться меня, как отца. Если я признаю тебя здоровым, чтобы вернуться в школу, ты вернёшься в школу. Если я считаю, что ты ещё нездоров, ты остаёшься дома. Ты выполняешь все мои приказы.

– Если вы намерены предложить мне чашку отравленного чая… – начал Лайонел.

Дядя Генри побагровел, но Лайонел продолжил, не дав ему сказать:

– …или поймать тарантула, или нащупать ядро в пушечном жерле, или проверить, какой зуб болит у льва, надеюсь, я имею право обдумать такое предложение.

После секундной паузы мистер Стромли расхохотался.

– Ты шутник, мой мальчик. Так ты принимаешь мои условия?

– Извините, мистер Стромли, но договор подразумевает взаимный обмен предварительными предложениями. Соглашаясь на ваши условия, я…

– Ты будешь читать письма сэра Фрэнсиса, – сказал дядя Генри, ожидая, не возмутится ли Лаойнел.

– Это во-первых, – сказал Лайонел. – Во-вторых, миссис Дэниэлс остаётся в Освалдби-Холле. Простите, мистер Стромли, но это требование обсуждению не подлежит.

– Хорошо, – сказал дядя Генри после некоторой паузы.

– И ещё, – с улыбкой добавил Лайонел, – главное требование. Я хочу, чтобы мне по-прежнему приносили шоколад.

– Я согласен, – наконец сказал мистер Стромли. – Но запомни, мальчик, первая же твоя попытка нарушить условия соглашения, и ты будешь наказан, и очень жестоко. Я скорее запру тебя в подвале, чем позволю сбежать вслед за сестрой, а малейшее своеволие буду считать подготовкой к побегу. Ты понял?

– Да, – вздохнул Лайонел, – я понял это, как и то, что санкции будут односторонними. Что ж, горе лежащим и маленьким.

Из дневника Джейн

«Сентябрь 1854 года. Бьернеборг

Итак, это первая запись в моем дневнике, сделанная в России. Так хочется верить, что все последующие записи будут сделаны в столь же комфортных условиях!

Я проспала целый день в полном смысле слова: уснула, когда за окном ещё стояла ночь, и проснулась, когда уже стемнело. От того, что я так провела день, мне чуть-чуть неловко, зато я чувствую себя очень бодрой.

Финны высадили нас не сразу. Они вошли в гавань, спустили маленькую шлюпку, и старик довольно быстро куда-то погрёб. Эти полчаса ожидания, хотя ветер чуть-чуть стих, показались мне особо холодными и тревожными. Именно сейчас мы должны были понять, что значили странные взгляды и улыбки капитана шхуны и не ждёт ли нас полиция на столь близком и желанном берегу. Но сами причалить мы не могли, поэтому просто ждали.

Потом вернулся капитан, и мы скоро пристали к пирсу, как я позже выяснила, не в центральной части порта. Мы наконец-то сошли на твёрдую землю, думая – по крайней мере я – про засаду на берегу.

Сыновья остались на шхуне, а капитан проводил нас до прибрежной таверны. Сэнди на прощание дал ему какие-то русские деньги, финн поблагодарил и сказал ещё пару фраз. Сэнди чуть не остолбенел, сухо попрощался с ним, а потом повернулся ко мне. На его лице было такое недоумение, что промолчать было бы невежливо.

– Он… он решил, что мы являемся британскими шпионами, и пожелал нам получить такой улов сведений, который нужен Адмиралтейству. Я понял, что не смогу его разубедить.

Я осторожно улыбнулась и заметила:

– Как было бы хорошо, если бы нас приняли за шпионов первый и последний раз.

Сэнди спорить не стал, и мы вошли в гостиницу.

Выяснилось, что капитан оказал нам ещё одну, очень важную услугу: на берегу он не только узнал, что в порту нет полиции, но и договорился с хозяином таверны. Видимо, он убедил его оказывать нам все спрошенные услуги, не докучая любопытством. Поэтому нам немедленно были предложены две комнатки на втором этаже, очень чистые и опрятные, особенно для портового заведения. Увидев белую простыню, я поняла, что моя палубная бессонница ничего не стоит и на самом деле я безумно хочу спать. Кстати, последний раз белую простыню я видела в Освалдби-Холле.

Мы уже приготовились уснуть, но тут выяснилось, что наступило утро, и жена хозяина предложила нам кофе с только что испечёнными булочками. Едва я почувствовала их запах, как сразу поняла, что совсем не хочу спать. На самом деле спать я, конечно, хотела, но не смогла бы заснуть, зная про сваренный кофе и эти булки, только-только вынутые из печи.

Оказалось, Сэнди думает точно так же. Мы выпили целый кофейник не очень крепкого, но горячего и сладкого кофе. Стыдно сказать, но в какую-то минуту я была уверена: если сейчас на пороге зала таверны появится даже дядя Генри, в сопровождении русских полицейских, я выскочу в окно, но сначала доем булочку. Или заберу её с собой.

Потом я опять поняла, что белая простыня ценнее только что испечённой булки, и медленно потянулась наверх. К счастью, в гостинице было только два этажа, не уверена, поднялась бы я на третий. У Сэнди хватило сил меня обогнать и галантно распахнуть дверь. Не помню, поблагодарила я его или нет…

Сейчас опять темно, зато можно уверенно сказать: я выспалась.

Разбудил меня Сэнди. Он встал раньше, успел прогуляться по городу и принёс одежду для меня. Я согласилась с ним, что во время войны его страны с Британией по России нежелательно путешествовать в форме британского мичмана, да и в одежде юнги с британского корабля тоже нежелательно.

Конечно, последовал трудный разговор: я пыталась понять, сколько стоили шинель и фуражка на меху, но мне не удалось ни выяснить это, ни, тем более, отдать деньги.

Потом мы стали обсуждать дальнейшее путешествие. По словам Саши, оно будет не быстрым. Как я поняла, чтобы передвигаться по России со сколько-нибудь приемлемой скоростью, нужно или воспользоваться императорской почтовой службой, путешествуя на казённых тройках, или иметь собственный хороший экипаж. К сожалению, такого экипажа у нас нет, а ближайшая почтовая станция находится в Або. Впрочем, будь она даже в Бьернеборге, воспользоваться ею было бы непредусмотрительно. Нам ничего не остаётся, кроме поездки на попутных повозках, да, если это удастся, нанимать повозки у местных жителей. Только так, по его словам, можно добраться до Санкт-Петербурга, существенно уменьшив шансы на неприятные встречи.

Сэнди сказал, что уже договорился с экипажем, который довезёт нас до небольшого городка, с красивым, но не запомнившимся названием. Там владелец повозки повернёт домой, а мы или найдём экипаж, который повезёт нас ночью, или заночуем в гостинице.

Конечно, мне-то хотелось бы ехать быстрее, но я не знала, что предложить, поэтому согласилась. Только заметила:

– Я давным-давно хотела побывать на континенте. Вот моя мечта сбылась, и я оказалась на самом-самом севере.

– Ничего, – улыбнулся Сэнди, – мы высадились на севере, но поедем на юг. Ведь мы направляемся в Крым, а он южнее, чем даже Южная Англия».

Из дневника Джейн

«Сентябрь 1854 года, Бьернеборг

Сегодня наше путешествие так и не началось.

Я проснулась от солнечного луча, подкравшегося к моей кровати. Секундная радость (кто из англичан не радуется, увидев солнце?) сменилась недоумением и обидой. Как я поняла, мы должны были выехать ещё затемно, но Сэнди меня так и не разбудил.

Быстро одевшись, я вышла в коридор и постучалась в его комнату. Не хочу скрывать, за минуты ожидания я несколько раз успела мысленно перепугаться: вдруг он решил избавиться от обузы, то есть от меня, и путешествовать в одиночку.

Услышав наконец-то шаги в комнате, я почувствовала стыд (из-за этой мысли), возмущение (надо же было так проспать!) и радость (Сэнди мой единственный друг в России, от Финляндии до Якутии). Но, когда дверь открылась, все три чувства сменились страхом.

Сэнди стоял на пороге и слегка пошатывался, как иногда бывает с жителями наших городов по вечерам. Его вещи были собраны, на плечах висела распахнутая шинель.

– Доброе утро, леди Джейн, – тихо, запинаясь, но отчётливо произнёс он. – Мне надо полежать ещё десять минут, и мы поедем.

Я уже не раз объясняла ему, что стану леди Джейн, только если выйду замуж за человека с титулом, а пока что я только мисс Джейн. Обычно Сэнди не повторяет ошибок, на которые ему указали, но тут он вообще вёл себя странно. А именно, слегка пошатываясь, направился к своей кровати, с которой, как я поняла, только что встал. Последние два шага он сделал особенно быстро и не лёг, а просто рухнул. Как ни страшно мне было, я все же отметила, что, наверное, в меблированных комнатах при портовых тавернах кровати нарочно делают особо крепкими, с расчётом на падение на них моряков, получивших заработок после плавания.

Причина падения Сэнди оказалась совсем другой: выяснилось, что его сбила с ног тяжелейшая лихорадка.

Это происшествие помогло мне сделать важное открытие: оказывается, когда человеку нужно объясниться, он делает это, даже не зная языка. Я смогла сообщить хозяину таверны, что случилось с постояльцем. Он поднялся, удостоверился и через некоторое время привёл доктора. Врач говорил по-французски ещё хуже, чем я, но все же мы понимали друг друга.

Язык оказался не самой главной трудностью. Врач попросил меня помочь, как он выразился, «снять пальто и рубашку с вашего друга». Я не ожидала такой просьбы, но решила не рисковать своей тайной и выполнила её. Все же мне было неловко, и я нарочно потратила несколько секунд, чтобы положить на стул его пальто, пока доктор снимал рубашку. Особенно заглядываться на Сэнди я не собиралась, но все же заметила, насколько он худой.

По словам доктора, ничего опасного с Сэнди не произошло, он просто очень утомился и несколько дней в постели должны поставить его на ноги. Немедленную поездку доктор назвал нежелательной.

Итак, нам суждено задержаться в Бьенерборге».

Из дневника Джейн

«Сентябрь 1854 года, Бьернеборг

Дорогой дневник, делать ежедневные записи у меня не получается. Объяснение простое: я завела дневник, чтобы записывать происшествия, а так как происшествий и приключений нет, то и записывать нечего.

Сэнди почти поправился (кстати, у него также зажили руки). Доктор рекомендует ему полежать ещё пару дней, Сэнди согласен лишь на один. Он уже прогулялся со мной по городу и опять договорился с экипажем.

Пока Сэнди болел, я гуляла по континенту, представленному городом Бьернеборг. Сначала я побаивалась разоблачения, пока не поняла, что разоблачать меня здесь некому. Бьернеборг населяют в основном шведы. Есть и финны, я даже научилась различать на слух два языка. К счастью, они на редкость нелюбопытны, а может быть, пришли к такому же выводу, что и рыбаки со шхуны «Сампо» (здорово, я запомнила это слово!), и поэтому не торопятся делиться новостями с полицией. Вчера я даже осмелела и поменяла в лавке, хозяин которой чуть-чуть понимал по-французски, половину своих фунтов на русские рубли.

Русские в городе – это преимущественно солдаты. Они хорошо видны по мундирам, и я обхожу их стороной.

Город мал, но очень симпатичен, а жители явно живут в достатке: я не заметила нищих, а рабов, как сказал Сэнди, здесь нет. Остальную Россию я пока не видела, но что касается Финляндии, видно, что царю повезло с местными подданными, а подданным – с царём.

Среди русских книг Сэнди я обнаружила и «Dombey and Son» мистера Диккенса, на языке оригинала. К счастью, этот роман я ещё не читала, поэтому смогла разнообразить свои прогулки. Удивительное дело: стоило приехать на европейский континент, чтобы прочесть здесь «Dombey and Son»!»

Из дневника Джейн

«Октябрь 1854 года, гостиница маленького городка бесконечной страны по имени Финляндия

Дорогой дневник, Сэнди сказал, что мы поедем на юг. Пока что мы едем на восток, и холодает с каждым днём. При этом едем мы так медленно, что уже нет сомнений: зима не просто догонит нас, но и приласкает как следует.

Я слышала, что самый простой и надёжный путь из Финляндии в Петербург – морем. Однако сейчас он невозможен. Не думаю, чтобы в эту пору наши корабли крейсировали в Финском заливе, но, как объяснил Сэнди, финны, напуганные летом, не решаются выйти в море даже сейчас. По его словам, пока залив не замёрзнет, финны не поверят, что британцы окончательно ушли. Я ещё раз огорчилась активности нашего флота.

Поэтому мы едем сухим путём, причём удлиняем путь там, где его следовало бы сократить. Если Сэнди ехал в Або по прибрежному шоссе, то сейчас мы едем через центр страны, наискосок. По словам Сэнди, хорошая дорога идёт через Гельсингфорс, но этот город следует обогнуть, во избежание застав.

Правда, одной из них мы не избежали, но вышли из положения достаточно легко. Заставу охраняли не жандармы (русских жандармов, о которых так часто пишут в наших газетах, я пока не видела), а инвалиды. Это солдаты, которые получили увечья, но не отчислены из армии. Им поручена посильная работа, а именно – спрашивать у людей, куда они едут.

В отличие от одежды, мы так и не обзавелись документами для меня, но инвалиды любезно поверили Сэнди, что мой паспорт остался в соседнем городе и его скоро пришлёт посланный за нами гонец. Правоту своих слов Сэнди подтвердил несколькими монетами, и инвалиды сочли аргумент убедительным.

Ещё одна причина нашего ужасно медленного передвижения: наши возницы не всегда знают, куда ехать, а мы, не имея карты, не всегда можем подсказать им прямой путь. Если бы мы нашли экипаж, готовый довезти нас до Петербурга или хотя бы до Выборга, этой неприятности мы бы избежали. Но такого экипажа нет.

Других приключений в дороге пока не было, впрочем, как верно заметил Лайонел, приключения в дороге и не нужны. Самое наше главное и постоянное приключение – условия путешествия. В такую пору гостиницы обычно свободны, и это хорошо, так как нам всегда нужно два номера. Пару раз, когда свободная комната была лишь одна, Сэнди проводил ночь в общей зале трактира, под недоуменные взгляды хозяев.

Роман я уже прочла, другую книгу на английском в Финляндии не купить, и мы проводим время в разговорах. Благодаря мне Сэнди понемногу учится говорить не на языке, взятом со страниц сэра Уолтера Скотта. Благодаря Сэнди я уже знаю три-четыре десятка русских слов и могу их сложить в несколько фраз. Кто знает, может быть, мне придётся путешествовать по России в одиночку.

Я всегда чуть-чуть опасаюсь говорить по-английски с Сэнди, особенно в открытом экипаже, рядом с возницей. Но финн (в центре Финляндии в основном живут финны, а не шведы) удивляется нашему английскому не больше, чем если бы мы были две путешествующие змеи и переговаривались шипением».

* * *

Иной раз могло показаться, что исчезновением Джейн всерьёз встревожен лишь мсье Тибо. Он донимал вопросами всех: Лайонела, миссис Дэниэлс, дядю Генри и тётю Лиз. Грустил, вздыхал и, хотя повторял, что «с такой девчонкой, как Джейн, ничего не случится и в джунглях», десять раз предлагал свои услуги по розыску.

Кончилось тем, что мистер Стромли выпроводил мсье Тибо из Освалдби-Холла. Француз неосторожно повторил дяде Генри, что уровень знаний его подопечного адекватен оксфордскому. Если эти же слова, сказанные папе, стали поводом усомниться в подготовке Лайонела, то дядя усомнился в необходимости услуг самого мсье Тибо, и француз распрощался с усадьбой.

Мистер Стромли патриотично отметил, что «лягушатник ничему хорошему научить не мог», и пообещал нанять для Лайонела приходящего окрестного педагога. Но то ли забыл, то ли учителей в окрестностях было мало. Сменщик мсье Тибо так и не нашёлся.

Поэтому Лайонел оказался сам себе педагогом. К его услугам были и учебники, и вся библиотека Освалдби-Холла. Библиотека, конечно же, не ограничивалась кабинетом дяди Хью, ещё существовала отдельная комната, не очень большая, зато вместо шкафов там стояли стеллажи, и отдельные фолианты едва ли не упирались в потолок.

Едва Лайонел начал ходить, первые вылазки состоялись именно в библиотеку. Сопровождала его Уна, обычно со стремянкой. Книг она не читала, но, так как привыкла, что в жизни все лучшее достаётся с трудом, охотно верила в то, что самые лучшие книги должны стоять выше остальных.

Зато архив Летфордов – копии владетельных документов и купчих, расходные тетради и, конечно, корреспонденция – был доступен и Лайонелу: все на нижней полке. Он то присаживался рядом, отставляя костыль, то уносил в свою спальню пачку документов или старых писем.

Лайонел не только знакомился с архивной корреспонденцией дяди Хью, но и сам писал письма, а отправляла их миссис Дэниэлс. Поверхностная цензура мистера Стромли привела его к выводам, что письма сугубо экономические и адресованы не в Крым.

Несмотря на диванную позу завзятого ленивца, Лайонел трудился весь день, сначала с рассвета, а когда стало светать поздно, то вставал в темноте. Ложился он поздно, иногда же среди ночи шёл в библиотеку. Если насчёт оксфордских знаний Лайонела мсье Тибо и преувеличивал, то занят он был не меньше оксфордского профессора.

Из дневника Джейн

«Ноябрь 1854 года. Другой городок бесконечной и снежной Финляндии

Дорогой дневник, мои опасения подтвердились – нас догнала зима. Очередной снег не растаял, а ясно показал, что собирается лежать до весны.

Наше путешествие опять затянулось на несколько дней. За это время местные жители убедились в смене времён года и перешли с колёсных повозок на полозья. Сэнди сказал, что в России снег выпадает чуть позже, но когда мы доедем, это уже произойдёт наверняка и я в следующий раз смогу прокатиться в колёсном экипаже лишь весной.

Путешествие в санях мне понравилось: показалось, что мы поехали быстрее, и к тому же сразу вспомнилась картина из папиного кабинета. Плохо было лишь то, что мы опять потеряли время.

Как удивительно: я уже который день путешествую по России, и при этом ещё еду по Финляндии. Сэнди сказал, что эта страна тоже является Россией, но все же настоящая Россия ещё не началась. Я попросила предупредить меня, когда начнётся именно Россия.

Когда снег выпал первый раз, я рассказала Сэнди историю про драчливых соседей и мой слоёный снежок, который нас помирил. Сэнди смеялся и сам рассказал мне, что в усадьбе у дяди в избытке и пороху, и всякого оружия. На каникулах Сэнди постоянно учится стрелять или делает другие военные упражнения; он даже создал команду из дворовых мальчишек и назначил себя полковником. Дяде Льву это не нравится, но он ведёт себя так, когда при нем кошка ловит птичку: считает вмешательство проявлением деспотизма. Поэтому Сэнди, находясь дома, мог забавляться с саблей и кавалерийским пистолетом сколько душе угодно.

Финляндия – очень красивая страна, но я её вижу слишком мало. С каждым днём становится и холоднее, и темнее. Сэнди говорит, что в России есть такие места, где зимой солнце не светит вообще. Хотя, по его словам, южная Финляндия к таким краям не относится, вдруг он ошибся и солнце однажды не взойдёт?

Сегодня Сэнди достал русскую газету с новостями из Крыма. Мы узнали, что после высадки союзников была битва на реке Альма и русские отступили. Наши и французы осадили главную морскую базу русского флота – Севастополь, но полностью окружить его не смогли. Автор статьи считает, что осада затянется и высадившимся войскам придётся зимовать в Крыму. Возможно, это не входит в национальные британские интересы, зато входит в мои: было бы замечательно, чтобы обе стороны обошлись без активных действий, пока я не доберусь до Крыма сама.

Если же, когда я приеду, Россия и Англия помирятся, папа на обратном пути повезёт меня через континент, но уже через другие страны, более тёплые и светлые. Вот было бы здорово!»

Из дневника Джейн

«Ноябрь 1854 года. Сказочная Финляндия

Дорогой дневник, в моем маленьком номере маленький стол и огарок свечи, но я все равно хочу сделать эту запись именно сегодня. Мы попали в приключение, удивившее только меня одну.

Эта история произошла под вечер, когда солнце, притворившись, что оно кого-то согрело, отправилось спать. Напоследок оно как следует осветило припорошенные снегом гранитные скалы и высокие сосны. Глядя на них, я каждый раз вспоминаю папины слова, что лес для наших кораблей покупают в России. Наверное, каждая из этих сосен могла бы стать грот-мачтой. Увы, сейчас корабли двигают паровые машины. Вредный Лайонел говорил мне, что скоро и корпуса будут делать из металла, а из дерева – только палубы, мебель, да ещё штурвал. С другой стороны, никто не будет мешать этим соснам расти.

С этими мыслями я огляделась и заметила вслух:

– Мы приближаемся к жилью – собаки бегают.

Дремавший Сэнди проснулся, пригляделся и усмехнулся.

– Это волк.

Честно говоря, я ойкнула, не от страха, вы не подумайте, а от неожиданности. Я читала сказки про волков, помнила картину в папином кабинете, но знала – в Англии волков двести лет как нет, а встречаются они лишь на континенте, да и то редко. Поэтому я была удивлена, как будто встретила дракона.

Волк по размерам напоминал собаку, не самую большую из всех, какие мне встречались, да и, пожалуй, не самую страшную. Но повадки этого зверя были не собачьи. Он стоял на опушке густого кустарника, шагах в тридцати от саней, неторопливо оглядываясь по сторонам. Собаки, даже бродячие, помнят, что они все же родом из конуры, а не из леса. Они или ждут чего-то от человека, или боятся человека. Эта тварь, судя по выражению на её серой морде, не ждала подачек и не признавала над собой нашу власть.

Наверное, волк размышлял: сможет ли нас всех съесть?

Лошадь, увидевшая или почуявшая зверя, резко заржала, тряхнула сани. Я опять ойкнула, испугавшись, что лошадь понесёт и перевернёт повозку. Сэнди громко и пронзительно крикнул: «Улюлюлююю!» Проснувшийся возница (финны отлично правят лошадьми во сне) тоже что-то крикнул, коротко и хрипло, и заодно щёлкнул кнутом.

И только волк не произнёс ни звука. Оглядев нас, он повернулся и неторопливо скрылся в кустарнике.

У меня перед глазами в который раз возникла картина из папиного кабинета. Конечно, волки, мчавшиеся за тройкой (кстати, я пока что ни разу на тройке не ездила), были крупнее, а их раскрытые красные пасти напоминали пасти псов, вырвавшихся из ада. Однако все равно это были именно волки, художник явно видел их своими глазами. Как теперь и я!

– Он мог на нас напасть? – почему-то шёпотом спросила я Сэнди.

– Вряд ли, – ответил он. – Но в конце зимы, да ещё когда их стая, могли бы. В эту же пору волки опасны, только если ночью в одиночку бродить по лесу.

Сэнди начал рассказывать о волках, о том, как они похищают скот и как на них охотятся в России. Ему самому удалось пару раз побывать на волчьей охоте, и он специально крикнул волку, как кричат борзятники, натравливая собак: знай, серый приятель, будешь шастать по дорогам – затравят. Ещё Сэнди пожалел английских джентльменов, ведь в Англии нет хищника крупнее лисы.

Я расспросила его, как в России охотятся на медведей. Сэнди ответил, что если волчья охота – азартная конная прогулка, то медвежья близка к испанской корриде. Егерь находит медвежью берлогу, зверя будят, и тут уже все зависит от удальства охотника. Можно застрелить медведя и из ружья, но чаще его убивают рогатиной – коротким копьём, на которое медведь наваливается, а ещё есть смельчаки, использующие кинжал. В этом случае у охотника только один шанс, как у испанца, добивающего быка на корриде. Только бык атакует, подставляя загривок, а медведь – раскинув лапы, чтобы расправиться с разбудившим его нахалом, что позволяет воткнуть нож в сердце.

Сэнди заявил, что знает охотников, убивавших медведя именно так, и сам хотел бы попробовать.

– Давай на обратном пути из Крыма, – сказала я. – У меня есть иголка и нитки, но не уверена, что смогу тебя сшить, если медведь разорвёт на части.

И добавила:

– Волка в России я уже увидела. Осталось увидеть медведя и жандарма».

* * *

Договор, заключённый между мистером Стромли и Лайонелом, соблюдался. Лайонел ни разу не упомянул в письмах отцу о том, что Джейн отправилась в путь. Кроме того, он ни разу не ослушался дядю, впрочем, тот пока ничего и не приказывал.

За это Лайонелу было дано право читать письма от отца (конечно, после мистера Стромли). Письма были краткими. Отец ещё до отъезда предупреждал, что вряд ли сообщит что-нибудь дополнительное к тому, что можно прочесть в газетах. То, что командование направило его под Севастополь, удивило сэра Фрэнсиса меньше всего: по его словам, в Крыму в те месяцы бывало так жарко, что он не представляет, как его могло бы занести на любой другой театр войны.

Зимой письма стали короче. Судя по ним, боевые действия почти прекратились и между противниками установилось нечто вроде холодной войны. Кроме того, отец предлагал Лайонелу проверить по карте, является ли Крым самой южной точкой России. Но, независимо от результатов исследования, утверждал, что обменял бы этот юг на самую северную точку Британских островов.

Миссис Дэниэлс осталась в усадьбе. Именно она, по просьбе Лайонела, написала письмо сэру Фрэнсису, с запиской от сына, осторожно намекавшей на различные опасности осадной войны, включая покушения. Письмо было отослано миссис Дэниэлс из Йорка.

Шоколадная статья соглашения соблюдалась тоже: вазочка, стоявшая возле дивана Лайонела, никогда не пустовала, хотя он не забывал запускать в неё пальцы. Едва она пустела на четверть, как подходила Уна и засыпала туда шоколад, с горкой.

Шоколад выдавала добрая тётя Лиз. При этом она вздыхала и грустно улыбалась: «Я по старой привычке покупаю шоколад на двоих, но Джейн нет, и брат получает двойную порцию». Однажды она сказала так при Лайонеле, и тот с искренним удивлением спросил: «Так значит, вы простили Джейн и теперь она не лишена сладкого?»

За исключением этого мелкого инцидента, отношения тёти и племянника были милыми и тёплыми. Пусть ухаживали за Лайонелом Уна и миссис Дэниэлс, тётя Лиз, не забывавшая, что она родственница, навещала его по несколько раз в день. Прежде эти разговоры были недолгими: «Да, мне сегодня лучше, честное слово, тётя», – говорил Лайонел, и общение прекращалось.

Но со временем Лайонел стал разговорчивее. Он уже сам заводил разговор, расспрашивал тётю о временах её молодости. Спрашивал, сколько стоил оптом или хотя бы в розницу тот или иной товар, сколько часов требовалось для переезда из города в город в дорожной карете и как часто ходили морские суда дальними маршрутами. Тётя Лиз постоянно отвечала, особенно поначалу, что, мол, ответы на эти вопросы дядя Генри знает лучше её: «Ведь он в те времена был в постоянных разъездах».

Однако обычно Лайонел проявлял любопытство, именно когда мистер Стромли отсутствовал, и тёте приходилось вспоминать. Лайонел смущённо говорил ей: «Простите, но мне это нужно сейчас, да и зачем копить разные мелочи и утомлять ими дядю Генри, когда он вернётся? Тётя Лиз, вы сами не знаете, какая у вас хорошая память, вы непременно сможете ответить на мой вопрос!»

Этот комплимент миссис Стромли слышала редко. Её воспитанник (по крайней мере, тётя Лиз искренне считала его таковым) интуитивно нащупал удачный педагогический приём, способный раскрыть способности даже у обделённых ими людей. Тётя Лиз улыбалась и после некоторых раздумий говорила: «Да, я вспомнила, когда мистер Стромли первый раз вернулся из Индии, между Манчестером и Ливерпулем все ещё ходили дилижансы… Да, в то время, когда мой муж ещё строил за океаном железную дорогу, хлеб был безобразно дорог, ведь Хлебную пошлину ещё не отменили». Она, правда, обещала уточнить у мужа, но Лайонел советовал поберечь его время.

Поэтому тётя Лиз все чаще и чаще приходила к выводу, что, как она выразилась, «печальное происшествие с сестрой заставило тебя ценить родственные чувства» (Лайонел согласно кивал). Миссис Стромли даже огорчалась тому, что племянник скоро выздоровеет, а значит, ему придётся вернуться в Итон.

Из дневника Джейн

«Ноябрь 1854 года. Санкт-Петербург

Дорогой дневник, эта запись наконец-то сделана в столице Российской империи, впрочем, если быть честной, то на её окраине, в предместье, которое называется Staraya Derevnya.

День получился немного суматошным, а завершился приключением и поручением. Конечно, я устала, но запись все же сделаю, причём постараюсь подробнее. Ведь я впервые в жизни приехала в столицу другого государства (да ещё такого, с которым Англия находится в состоянии войны). К тому же мне неизвестно, какие приключения ждут нас завтра, но весьма вероятно, что возможности сделать новую запись не будет.

Последнюю ночь в Финляндии мы провели в Териоки, причём, так как приехали туда затемно, а уехали засветло, я не поняла, город это или деревня. Вместо гостиницы мы нашли гостеприимного жителя, пустившего нас на ночлег за умеренные деньги. Конечно, лишняя комната у него нашлась лишь одна, и он так и не понял, почему один из постояльцев (Сэнди) предпочёл заснуть в коридоре.

К сожалению, отвезти в Петербург хозяин нас не смог, но любезно договорился с соседом об этой услуге. Сосед передал, что нас отвезёт его работник, с условием – не задерживаться в городе и сразу повернуть обратно. Было обещано исполнить ещё одно наше условие: постараться въехать в город, минуя заставу.

Как и все финны, слуга оказался исполнительным. Он разбудил нас в вечерних сумерках от привычной дорожной дрёмы и сказал:

– Пиетари!

Сэнди понял его не сразу. Финн повторил, что мы «в Пиетари приехаль».

На дороге было несколько заснеженных домов, впереди светились огоньки. Других признаков города я не заметила.

Сэнди попытался объяснить вознице, что тот не выполнил приказ хозяина, но финн его не понимал. Не помогла и предложенная плата: chukhna повторял, как попугай, «Пиетари», а потом начал разворачивать свои сани, направляясь обратно.

Возврат в Териоки не входил в наши планы. Сэнди громко сказал несколько слов, которые я лишь изредка слышала в Финляндии, и мы покинули сани, под радостное ржание косматой лошадки.

– Зато я могу всем рассказать, что не приехала в Санкт-Петербург, а пришла пешком, – заметила я.

Сэнди продолжал ругаться.

Дальнейшее наше путешествие я назвала «заговор стихий». Сами стихии были представлены морозом (лёгким для Сэнди, ощутимым для меня) и крепким ветром. Спасибо ветру, он дул в спину, но все же мог бы делать это потише. По словам Сэнди, где-то справа от нас, за стеной темноты и метели, был Финский залив, на нем – неприступный Кронштадт.

– Впрочем, – добавил Сэнди, – Финский залив скоро кончится, а вместе с ним кончится Балтийское море и Атлантический океан. Дальше на тысячи verst (я уже знала, что это чуть больше морской мили) только суша. Греки, увидев море, кричат: «Таласса!» Интересно, что должны говорить англичане, прощаясь с морем?

– До встречи, – буркнула я, хотя настроение было такое, что мне хотелось вспомнить несколько слов, сказанных когда-то миссис Дэниэлс соседке.

И все же главным в заговоре стихий был не ветер и не мороз, а пустая дорога. Навстречу нам проехали несколько саней, но попутной оказии не было. В этот ноябрьский вечер мы были единственными людьми во Вселенной, желающими попасть в Санкт-Петербург с этой окраины.

Некоторое время меня мучили самые глупые мысли: и то, что мы уходим от города, и то, что весь Санкт-Петербург – это и есть деревянные домики, а самый большой из них окажется дворцом царя Николая. Потом от усталости у меня не было сил даже на эти мысли, а лишь на то, чтобы брести по заснеженной дороге.

Домиков, признаться честно, становилось все больше и больше, а потом впереди появилось какое-то огромное здание. В его окнах светились огоньки.

– Благовещенская церковь, – сказал Сэнди. – Зайдём, погреемся.

Предложение мне понравилось.

В дороге я расспрашивала Сэнди о русской вере. Он сумел мне объяснить, чем русская Церковь отличается от католической, но запутался, объясняя, чем отличается от протестантской, особенно в нашем, англиканском варианте.

Сейчас меня больше всего интересовала разница между любым домом и улицей.

И все равно, приблизившись к храму, я остановилась в удивлении. Благовещенская церковь совсем была не похожа на церквушку с луковичным куполом на картине из папиного кабинета.

Церковь напоминала донжон замка, круглая снизу и с резным верхом. Лайонел сразу бы сказал, какой это архитектурный стиль, а я только ощутила в этом здании что-то привычное, как будто на миг перенеслась в Лондон. К тому же я поняла, что Петербург состоит не из одних деревянных домишек.

Зато внутри все было непривычно. Русская церковь оказалась очень тёплой. Наверное, её хорошо протопили перед службой, к тому же горели десятки свечек. Они не могли осветить помещение, но казалось, что и они обогревают полумрак и от них становится теплее.

В отличие от наших церквей, люди здесь стояли, а не сидели. Это мне понравилось: стоящему человеку всегда проще улизнуть, чем сидящему, если он устанет от службы.

Мы тоже встали сзади прихожан. Как я сразу поняла, вместо привычных финнов здесь были одни русские. Я шёпотом поделилась этим открытием с Сэнди, он ещё тише ответил, что здесь началась русская Россия.

Хотя мы заглянули в церковь, чтобы согреться, просто стоять – скучное занятие. Я начала просить Бога о том, чтобы он помог нам в нашем путешествии. И мне в очередной раз стало неудобно: выходит, я хотела, чтобы Сэнди добрался до Севастополя и воевал против моей страны? Но молить Бога только за себя показалось мне неприличным.

Скоро я перечитала (конечно, шёпотом) все знакомые мне молитвы, пробовала молиться своими словами, но это быстро наскучило. Тогда я стала пытаться тихо-тихо подпевать хору и прихожанам. Органа в русской церкви нет, в ней только голоса. Иногда хор перекрывал мощный бас священника, и тогда одни прихожане становились на колени, другие просто кланялись.

Глядя на священника, я вспомнила своё сравнение церкви со старинным замком. Священник, с огромной бородой, в жёлто-зеленом одеянии, с золотым крестом на груди, напоминал владельца такого замка, а я ощущала себя его гостьей.

Потом служба закончилась, и мы вышли. Сэнди задержался, подошёл к священнику – как я потом поняла, чтобы тот его благословил. Мне показалось, Сэнди этого стеснялся.

На церковном крыльце Сэнди обратился к какой-то пожилой даме; одно из слов – «гостиница» – я уже смогла понять. Дама, или «sudarynia», ему ответила, начался разговор, в котором я услышала ещё одно знакомое слово и не поверила своим ушам.

Сэнди обернулся ко мне. На его лице была смущённая улыбка.

– Она говорит, что поблизости есть лишь трактиры и постоялые дворы для мужиков, но она пустит нас на ночлег в свой дом. А ещё она почти сразу спросила меня: не собираемся ли мы ехать в Севастополь?

Я ответила, что, если в доме у этой милой женщины есть печь и крыша, большего мне не надо.

Даму звали Анна Петровна (я теперь знаю, что продолжение русского имени – это не должность, а уважительное упоминание отца. Уна говорила, что у них на островах принято нечто подобное, но для горцев это необходимость – у них слишком мало фамилий, а отличать людей надо. Насколько я знаю, у русских нет такой проблемы, но они все равно любят otchestva). Анна Петровна жила неподалёку, в маленьком и уютном домике, в котором была служанка, три кошки, а главное – печь и две маленькие комнатки для нас.

Платой за такое гостеприимство всегда являются вечерние разговоры (забегая вперёд, скажу, что от любой другой платы Анна Петровна отказалась). Нам предложили чай с пирожками и очень душистым малиновым вареньем. Удивительное дело: русские едят хлеб не только на завтрак или с супом, а вообще почти со всякой едой, кроме той, с которой его чаще всего едим мы – с вареньем. Вместо того, чтобы намазывать его на хлеб, они предпочитают есть его ложечками из специальных маленьких тарелочек.

Так как Анна Петровна не говорила по-французски, а я по-русски, то беседовал с хозяйкой Сэнди, а я лишь поддакивала. Иногда Сэнди переводил мне короткие фразы, но в основном пересказал разговор лишь после чаепития.

Анна Петровна\звдова. Её муж был офицером, дослужившимся до капитана из рядовых солдат – в России такое иногда возможно. Муж умер, сын окончил Морской корпус полгода назад и был послан в Черноморский флот. Вышло так, что Анна Петровна не смогла с ним проститься и дать ему семейную реликвию – obrazok. Это такая маленькая иконка, которую носят на шее. Она уверена, что именно благодаря этой иконке её муж уцелел на всех войнах. За эти месяцы Анна Петровна так и не нашла того, кто едет в Севастополь и мог бы исполнить её просьбу: найти Sergeia Kovalenko и передать ему образок.

За время чаепития Анна Петровна несколько раз переспрашивала Сэнди: не изменятся ли наши планы и собираемся ли мы именно в Севастополь? Сэнди уверял, что так и будет.

Рассказывая о нас, Сэнди почти не врал. Он сказал, что отправился в Финляндию, в один из гарнизонов, но когда из-за зимы враг покинул театр боевых действий, то он отправился в Крым, где война будет и в холодную пору. Анна Петровна понимающе вздохнула, опять вспомнив про сына:

– Жаль, он в Кронштадте или Свеаборге не остался. Здесь я за него полгода бы волновалась, а в Крыму – весь год.

Заодно мы узнали новости из Севастополя. Союзники постоянно обстреливают город, но не решаются на штурм. В одном из полевых сражений большие потери понесла английская кавалерия (стыдно сказать, но я вздохнула с облегчением). Русское командование затопило все парусные корабли у входа на севастопольский рейд, а пушки и команды распределило по укреплениям.

– Её сын, наверное, очень горевал, – шёпотом перевёл мне Сэнди, – а мать обрадовалась. Она помнила, как сын при ней, в разговоре с друзьями-гардемаринами, говорил, что в случае войны с Европой для русского моряка самое почётное дело – погибнуть в бою с англичанами. Теперь она рада, что морских боев на Чёрном море не будет.

Я хотела поблагодарить Сэнди за комплимент Королевскому флоту. Но, видя, как он огорчился, узнав про утонувшие корабли, промолчала. Тем более что хозяйка поглядывала на наше перешёптывание если не с подозрением, то по меньшей мере с интересом.

В основном же я просто пила чай, который Анна Петровна постоянно подливала. Я окончательно поняла, что мы уже не в Финляндии, а в России – здесь вместо кофе пьют чай, такой же крепкий, как у нас, особенно учитывая, что здесь чай чаще пьют без молока. Но все равно я, как оказалось, соскучилась по чаю так, что на радостях выпила несколько чашек… Потому запись и получилась такой длинной – спать не хочется до сих пор. Но поспать все же надо. Завтра мы должны попытаться уехать из Санкт-Петербурга железной дорогой».

* * *

«Томми, привет. Мы давно не беседовали. На корабле от разговоров отвлекал кот – Мистер Морган. Кстати, тут тоже есть кошка – её зовут Murka, и она пришла познакомиться с новой жительницей. Томми, сейчас я её поглажу, и мы поговорим дальше.

Томми, тебе приходилось бывать во вражеской стране? Скажи, что нет, ведь оловянные солдатики всегда охраняют дом и не ходят в дальние походы, а вот тебе – довелось.

Томми, я попала в сказку, о которой мечтала с детства. К сожалению, эта сказка сегодня воюет с моей страной. Но, будь по-другому, я бы здесь и не оказалась. Папа называет себя путешественником поневоле, вот и я стала таким, как он.

Томми, сегодня я молилась с чужими людьми. Я надеюсь, они не проклинали мою страну. Я надеюсь, они молились о том же, о чем молились и Анна Петровна, и я, – чтобы тот, кто им дорог, вернулся домой. Пусть так и будет. Пусть домой вернётся её Serezha. Пусть домой вернётся Сэнди, никого не убив на войне из наших. Пусть вернусь и я, но только вместе с папой. Кстати, пусть к себе домой вернутся и дядя Генри с тётей Лиз – в нашем доме им делать нечего.

Томми, тебе не кажется, что я заболталась вместо того, чтобы лечь спать? Вообще-то, давно пора, Томми. Ведь мы по-прежнему на самом краю этой огромной страны и путешествие только-только начинается. Мне предстоит много увидеть, а значит, глаза не должны быть заспанными. Спокойной ночи, Томми!»

– Саша, я смогу сделать то, о чем мечтали офицеры эскадры сэра Чарльза Нэпира?

– Они мечтали вернуться живыми из плавания к берегам России?

– Нет, прогуляться по Невскому проспекту.

– Для этого, – усмехнулся Саша, – мы должны перебраться на другой берег Невы. А мы пока что лишь пересекли Большую Невку.

Они проснулись с первыми лучами солнца – Джейн уже поняла, что для ноябрьского Петербурга это безобразно поздно. Анна Петровна угостила их чаем с тем же замечательным вареньем и проводила до калитки, ещё раз спросив, намерены ли они добраться до Севастополя. Джейн умудрилась не только сказать «да» по-русски, но ещё и добавить: «Непременно».

Днём, при свете солнца, все оказалось проще и понятнее. Уже минут через десять пешей прогулки Саша углядел порожнего извозчика, пообещавшего доставить их на Невский проспект. Хотя по сторонам были преимущественно избы Старой деревни и Новой деревни, но вдали уже проглядывали контуры каменных зданий, и Джейн отбросила вчерашнюю мысль, что русская столица состоит из деревянных домишек.

– Налево – Чёрная речка, – сказал Саша, когда сани свернули на Каменный остров. – Сюда приезжают, чтобы стреляться на дуэли. Здесь был смертельно ранен Пушкин.

– А разве в России царь разрешает дуэли? – спросила Джейн. Саша много рассказывал ей про Пушкина, поэтому она была искренне огорчена, что царь не запретил хотя бы эту дуэль.

– А разве есть школы, в которых разрешено шалить? – ответил Саша то ли с грустью, то ли с гордостью. – У нас за дуэль в Сибирь не ссылают.

– А за путешествие в компании с переодетой подданной враждебной страны?

– Не знаю. Вроде бы не ссылают. Ещё у нас в простонародье говорят: «Чего бояться? Сибирь тоже русская земля!»

Сказав это, Саша не то чтобы погрустнел, но явно задумался. Пожалуй, он впервые захотел понять, насколько законна их затея.

* * *

Путь от окраины до центра Петербурга был длинный, как и полагается для столицы самой большой в мире страны. Хотя Саша уточнил, что они едут строго с севера на юг, эти слова грели не больше, чем ноябрьское солнце. «Надо купить какую-нибудь одежду потеплее», – думала Джейн, глядя по сторонам. Ей было интересно понять, как одеты жители русской столицы.

Кроме того, она впервые испытала неловкость, которую предвидела ещё в Финляндии. Как объяснил Саша, в Финляндии нет krepostnykh («Рабов», – перевела Джейн). В Петербурге они должны были быть, это Джейн знала. Поэтому она побаивалась, как бы её не приняли случайно за рабыню… нет, конечно, раба. Шинель, купленная в Бьернеборге, безусловно, была принадлежностью высшего класса. А вот если сменить её на грубую, но более тёплую шубу, хотя бы такую, что носит возница? Нет, надо поискать что-нибудь дороже и благороднее. К примеру, вроде той рыжей шубы, что надел пассажир в санях, едущих рядом. Или той сероватой шубы, что на плечах господина, гуляющего по улице.

Джейн уже убедилась, что разговоры о рабах и их хозяевах не радуют Сашу. Поэтому, вместо таких разговоров, она стала расспрашивать, из чего шьют шубы, а также шапки и воротники. Саша давал пояснения: это заячья шапка, это белки, это бобёр, а это – волк, нечего было ходить на дорогу и пугать проезжих.

Они проехали длинный и удивительно прямой проспект, застроенный загородными особняками, но уже в довольно строгом городском порядке (Саша шепнул, что проспект назывался Каменноостровским), и въехали на мост через Неву. Мост был деревянный, держался на баржах, вмёрзших в молодой лёд, и давал небольшое возвышение, подходящее для обзора. Саша пообещал извозчику дополнительный пятак и попросил ехать чуть медленнее.

Теперь Джейн могла сказать, что действительно видит Санкт-Петербург. Город был огромный и каменный – деревянные избы остались за спиной. Ещё Джейн обратила внимание на белесый дым, ровно поднимавшийся в небо из сотен и тысяч труб. Она и прежде заметила: питерский дым светлее портсмутского или лондонского и пахнет гораздо приятнее. «Это потому, что в России топят дровами, а не углём», – решила она.

Отдельные здания тоже были интересны. Джейн вращала головой, расспрашивала Сашу, для чего эти здания построены.

– Вот это, слева, Петропавловская крепость. Её построил Пётр Первый, раньше всего остального в городе. Его здесь похоронили, и с тех пор здесь, в соборе, хоронят всех русских царей.

– А ещё здесь тюрьма, – вспомнила Джейн информацию из какой-то газеты.

– Да. В ней держат не воришек, а тех, кто хотел устроить заговор против царя или просто…

Саша не договорил. Слушая, как он объясняет ей предназначение Петропавловской крепости, Джейн показалось, что он не хочет молчать, показывая, будто трусит, но при этом не особенно хочет и говорить о самой красивой тюрьме, какую Джейн видала в жизни.

– Дальше на набережной – Зимний дворец. Здесь царь живёт зимой, – переменил тему Саша.

– Наверное, если он хочет спросить заговорщиков, почему они устроили заговор против него, то он всегда может пригласить их во дворец, – улыбнулась Джейн. Саша тоже улыбнулся в ответ, правда, чуть-чуть натянуто.

Вслед за Зимним дворцом было ещё одно здание, с высоким шпилем. Саша сказал, что это Адмиралтейство, а Джейн заметила, что видит русское Адмиралтейство, ещё не увидев ни одного русского корабля.

Раздался громкий и глуховатый удар. Джейн вздрогнула от неожиданности, а Саша вынул часы и сверил время.

– Это пушка Петропавловской крепости, – заметил он, – стреляет только холостыми, либо ровно в полдень, либо когда в городе наводнение. Ядрами крепостные пушки не стреляли ни разу.

Ещё Джейн успела разглядеть не то дворец, не то древнегреческий храм прямо напротив моста. Саша сказал, что это всего-навсего здание торговой биржи, причём оно не на левом или правом берегу, а на отдельном острове – Васильевском.

Уже съезжая на левый берег Невы, Джейн увидела дворец, так искусно облицованный мрамором, будто он из него и сделан. Саша сказал: это так и есть, Мраморный дворец построен из итальянского мрамора. После этого Джейн окончательно обрадовалась тому, что Королевский флот не смог войти в устье Невы и сделать с Петербургом то, что во времена лорда Нельсона было сделано с Копенгагеном.

* * *

– Как ты думаешь, многого ли лишился сэр Чарльз Нэпир и его офицеры?

– Когда окончится война, я посоветую папе приехать в Петербург и прогуляться по Невскому проспекту, – улыбнулась Джейн. – Я видела европейские столицы только на картинках, но сейчас мне кажется, будто я побывала в нескольких из них.

– А я отправлюсь в Лондон, – ответил Саша. – Большинство моих соотечественников любят Париж, но я в Париж не хочу. Меня огорчили французы. Разве можно уважать народ, который избрал своим правителем карикатуру на прежнего великого деспота. Если власть Наполеона держалась на славе его побед, то его племянник держится только на войсках и полицейских шпионах.

– Кстати, насчёт шпионов, – встревоженно сказала Джейн, – мне кажется…

Договорить ей не удалось.

– Привет, брат Сашка, – крикнул паренёк в военном мундире, подскакивая к ним. И, не жалея правой руки, хлопнул его по плечу.

– Привет, брат Федька, – Сашка ответил хлопком, правда чуть послабее, и заключил Федьку в объятья.

Несколько секунд, на глазах сначала удивлённой, а потом улыбающейся Джейн, Саша и Федька тискали друг друга, будто ожидая, у кого первым хрустнет позвоночник. Федька жал отчаяннее и напористее, но Саша был выше и крупнее, поэтому борцы оказались равны.

– Из Финляндии? – наконец, слегка задыхаясь, спросил Федька.

– Ага, – столь же прерывисто подтвердил Саша.

– Значит, до Бомарзунда не добрался? Ну и славно, доплыл бы, так гулял бы сейчас по Пиккадилли или сидел в подвале Тауэра, не знаю, как Джон Буль наших пленных содержит. Да, не будь свиньёй, с другом познакомь.

– Это Иоганн, эстляндский барон. Под Севастополь собирается, – произнёс Саша.

Из этих слов Джейн разобрала лишь Пиккадилли, Тауэр и Севастополь. Поэтому, когда Федька также обнял и сжал её (правда, чуть слабее, чем Сашку), она ойкнула от неожиданности.

– Ай, молодца! – восхитился Федька. – Немчура нас в войну втянула, пусть теперь и дерется. Брат Сашка, а не зайти ли нам по старой да по доброй памяти в «Доминик» да не испить бы там кофейку для сугрева?

– И не поесть ли пирожков да пирожных? – также весело, подстраиваясь под Федьку, произнёс Саша. – Пошли, брат Федька.

– Пошли. А барон кофе хочет или ему больше по душе в немецкую пиво-колбасню?

Саша ответил за Джейн, что юный барон Иоганн не против «Доминика», но по-русски он почти не говорит, поэтому говорить с ним лучше по-французски. Эта потребность Федьку не удивила и тем более не обидела.

– И то дело. Лучше хоть по-чухонски лопотать да в драку лезть, чем по-русски говорить да дома отсиживаться. Тоже мне патриоты, по-французски теперь парлекать не модно, все на родном шпарят. В салонах квас вместо шампанского пить учатся. Толку что? Лучше бы шампанское пили да врага били. А мы тут с квасом сидим и ждём, где они ещё высадятся…

– Как под Севастополем? – перебил его Саша.

– А, так ты же, поди, без новостей. Плохо под Севастополем – Корнилов погиб на бомбардировке.

Голос Федьки изменился. Он, уже без прежней весёлой тараторки, остановился, снял фуражку, плавно перекрестился. Саша повторил за ним.

– Ядром убило. Плохо теперь будет. Одно радует, Нахимов остался. Он Севастополь не сдаст.

– Ты думаешь, до весны продержится?

– Если порох пришлют да командование дадут Нахимову, может, до весны поборется. Это все нам благодаря, морякам («Значит, он морской кадет», – поняла Джейн). Сухопутные только топчутся в г..не, ничего сделать не могут. Последняя новость-то самая – про Инкерман. Не слышал? Наши решили англичашек штыками пошевелить, да не вышло. Даже по нашим реляциям видно, что много войска пропало зазря. Теперь неведомо, когда опять решатся ударить.

Саша быстро переводил. Джейн прикусила губу. Она в очередной раз попыталась дать себе клятву: слыша о потерях английской армии, не думать в первую очередь об отце. Хотя все же отметила: вряд ли морская пехота стояла в первых рядах.

За такими разговорами подошли к «Доминику» – кондитерской на углу Невского и Садовой. Свободных мест было изрядно, но Федька усмотрел самый дальний и тёмный угол.

– Туда давай. Вдруг начальство заглянет. Сейчас, конечно, война, не до строгостей, но все равно бережёного… Сядь-ка вот так, чтобы были как ширма. И ты, Ганс, тоже поработай экраном…

Джейн передвинула стул туда, куда указал Федька.

– Боишься чуток? – усмехнулся Саша.

– По мелочи попасться боюсь, – ответил Федька. – Знаешь же, какая в корпусе главная кара для гардемаринов? В унтера отдать, а то и в солдаты. Я, когда понял, что флот драться не будет, долго думал, чего бы так напроказить, чтобы под барабан загреметь. Не стал. Если мало нашалить, будет простое взыскание, никакой радости. Да, чего пить-то будем? Хорошо бы с мороза да за встречу, ну хотя бы глинтвейнчика, да по бокальчику. Пойдёт?

– Пойдёт, – сказал Саша, перевёл по-французски Джейн. Та сказала, что выпила бы шоколаду.

– Только вот что, – голос Федьки стал смущённым, впрочем, в отличие от Саши, краснеть он и не пробовал. – Тут матушка опять, ну короче… Прислала пряников, яблок, орехов, а денег – запамятовала. Ну совсем чуток. Слушай, может, без глинтвейна?

Саша резко махнул рукой. Похоже, этот жест был прекрасно знаком Федьке. Он обрадовался, избавился от смущения и даже вспомнил, зачем на самом деле они зашли в «Доминик».

– А ты ещё про пирожки да пирожные говорил.

– Можно и пирожных, – согласился Саша. – Каких?

– Да пирожные такое дело, сам не знаешь, на какое разлакомишься. Пусть большую тарелку несут.

Официант принял заказ. В такую погоду глинтвейн варился загодя и был подан быстро.

– За встречу, брат Сашка. Давай рассказывай, как скатал в Чухляндию. До Або или только до Свеаборга?

Саша рассказал ему две трети своих приключений. В этой версии он отплыл в море, но финны рассказали ему о падении Бомарзунда, после чего он возвратился, а уж на обратном пути, в Гельсингфорсе, повстречал Иоганна. Тот сбежал из дома, к отцу – офицеру роты эзельских егерей, направленных в Финляндию, но узнал, что рота послана под Севастополь.

Время от времени Саша останавливался и переводил для Джейн на французский. «Как врать научился!» – удовлетворённо подумала она.

Федька дослушал и, в перерыве между двумя пирожными, одобрил решимость Иоганна.

– Молодца, немец-перец! И ты молодец, брат Сашка. Чего сейчас до весны на Балтике делать? Сейчас там до марта за нас будет адмирал Лёд воевать, как в двенадцатом году генерал Мороз. Англичан-то видали?

– Да, только издали, – ответил Саша, заодно переведя на французский. Джейн поддакнула, с трудом удержавшись, чтобы не добавить: «С детства насмотрелась!»

– И мы за лето изрядно. Ты не застал, верно, а на нынешний сезон это была главная забава, как Павловский курзал. На пролётках ездили к Ораниенбауму посмотреть в подзорные трубы на английские корветы. Для всех зрелище, цирк, а для нас… ну, всех, кто по морскому делу, – позор. Я же тогда гардемарином был на «Марии». Все ждал, когда по эскадре приказ придёт: поднять паруса, помолиться и из Маркизовой лужи к Толбухину маяку, в драку. Так и не дождались приказа-то!

Свой глинтвейн Федька допил почти до капли. Даже в тени Джейн хорошо видела, как покраснело его лицо.

– Сашка… Брат Сашка… Как я тебе завидовал, денди ты наш, из прогрессивного пансиона. Помнишь, как смеялся, бывало, над тобой, весной особенно? Мол, я, твой друг закадычный, в бой пойду навстречу джекам, а ты будешь читать своего Диккенса да Теннисона.

– Было такое, – коротко заметил Саша.

– Ну вот, пришла пора, и что? Ты из своего пансиона сбег на войну. А я все приказа жду… Вот все говорят: французы, лягушатники. А ведь помнишь Трафальгар? Французы из Кадиса вышли в бой, Нельсона не испугались. Нель-со-на, – по слогам растянул Федька. – А мы какого-то Нэпира…

презрительно произнёс Федька. – А вот, пожалуйста, все лето пировали британцы в Финском заливе, пили свой портер и грог, поглядывали на наши берега. Петергофский дворец небось видели в свои подзорные трубы.

Федька проверил кружку на остатки глинтвейна и продолжил, правда тихо, до шёпота:

– И Государь на них смотрел, из дворца.

Замолчал, не зная, как продолжить. Саша молчал, не зная, что ответить. Джейн, почти ничего не понявшая, допивала шоколад маленькими глотками. «Хорошо, что я не знаю, о чем они говорили, упоминая Нельсона и Нэпира, – думала она. – Судя по интонации, этот разговор испортил бы мне удовольствие от шоколада, самое меньшее, наполовину».

Кроме того, чтобы облегчить труды Федьке, Джейн взяла с тарелки пирожное. Откусила, зажмурила глаза. Такого лёгкого, воздушного крема она никогда не ела. Уши наполнил тихий говор непонятной речи с соседних столиков. От тепла, да ещё долгой поездки по морозцу, тянуло в сон. «Вот засну, крепко-крепко, и проснусь в Освалдби-Холле, и узнаю, что Лайонел ходит обеими ногами и нет никакой войны, и не нужно папе никуда ехать…»

«Инкерман», – донеслось с одного из соседних столиков, и Джейн с обидой поняла, что проснуться ей так и не удастся.

«Кстати, я же что-то важное хотела сказать Сэнди, когда нас повстречал этот веснушчатый кондитерский проглот», – вспомнила Джейн.

– Сейчас-то куда собираешься? Хочешь барона на вокзал проводить или сам?..

– Я провожу барона под Севастополь, да там с ним и останусь, – уточнил Саша.

Федька чуть не подпрыгнул на стуле.

– Точно, Сэнди-денди? («Идёт ему это имя», – подумала Джейн.) Слушайте, а возьмите меня с собой! Ась? В дороге втроём всяко веселее, да и легче. Только вот…

– Боишься, что тебя в Корпусе дезертиром объявят? – спросил Саша. Федька махнул рукой.

– Хорош дезертир, в самое пекло! Смотри, как я рассчитал: если в пути не тянуть, будем в Крыму в начале февраля, не позже. В дороге поймают или уж в Севастополе дадут поворот, так я всяко успею на Балтику, до новой кампании. Опять глаза мозолить, смотреть, как бритты плавают по Финскому заливу. А если под Севастополем успеть командирам приглянуться, то все, меня с бастионов только царским указом выцепишь. Вот только другая у меня забота.

На этот раз Федька действительно смутился и покраснел.

– На чугунку у меня наберётся… Вот дальше будет трудно. Не заезжать же к маменьке, в Сосновки, – дай, маменька, денег, на войну навострился. А в Корпусе, у товарищей, брать нельзя, не сказав, на что берёшь. А, Сашка?

Сашка думал несколько секунд.

– Если в дороге пирожные не есть, то, может, втроём и доедем, – сказал он.

– Ну и отлично, – ответил Федька. – Я ими на год налопался.

Действительно, тарелка была пуста. Федьке понравились все пирожные. Кроме одного, съеденного Джейн.

Из дневника Джейн

«Ноябрь 1854 года. Москва – вторая столица России

Дорогой дневник, на этот раз мне придётся победить сон и сделать эту запись. Как мы поедем дальше, пока ещё не решили ни Сэнди, ни Тедди, я же не знаю тем более.

Поэтому я пишу о нашем вчерашнем переезде из одной столицы России во вторую.

Как спутник в путешествии Тедди оказался очень полезным. Он взял деньги у Сэнди, сбегал на терминал, узнал расписание, а заодно присмотрел поблизости недорогую гостиницу. Он сказал также, что сегодня ещё переночует в Морском корпусе, а сбежит завтра, чтобы не тратиться на номер. Пока Тедди бегал по городу, мы сидели в «Доминике», а когда стемнело, продолжили прогулки. Подобно Лондону, центральные улицы Петербурга освещены газовыми фонарями. На улицах светлее, чем у нас, потому что снег отражает фонари.

Впрочем, как раз вблизи фонарей Сэнди не задерживался. Он сказал, что боится встретить мистера Говарда (кстати, я так и не спросила его, уехал ли подданный Её величества из России после начала войны) или кого-нибудь из пансионных учителей. Я поняла, что Сэнди боится не того, что его возьмут за руку или за ухо, как меня на корабле, и отведут в пансион, а что просто заставят дать слово вернуться. Это лишний раз убедило меня, что наше путешествие состоялось лишь потому, что на «Пасифике» Сэнди воздержался от обещания не убегать.

Тедди, как я узнала, друг Сэнди с раннего детства. Он сын небогатой дворянки, по соседству с имением дяди Льва. Когда дядя взял Сэнди к себе, Тедди постоянно напрашивался к нему в гости, так как, по словам Александра, шалить в Рождествено было совершенно безопасно. Потом мальчиков отвезли в Санкт-Петербург, но если Сэнди определили в частный пансион, то Тедди попал в Морской кадетский корпус. Немаловажным преимуществом этого заведения было содержание воспитанников за счёт государства.

Когда Сэнди узнал, сколько стоят билеты на поезд, он явно повеселел, так как боялся потратить больше. Тогда же он объяснил мне, что решил взять на себя часть расходов путешествия Тедди. Я чуть было не напомнила ему о своих капиталах – надо же и мне внести свою долю в эти расходы. Но подумала: ведь теперь, когда к нам присоединился Тедди, я оплатила бы дорогу под Севастополь второму волонтёру неприятельской армии. Нет, надо чаще советоваться с Томми.

Однако не деньги стали главной моей заботой. Во время наших прогулок по вечернему Петербургу я ещё раз убедилась, что за нами кто-то следит. К сожалению, днём мне не удалось разглядеть шпиона, а в полутьме он тем более был почти незаметен.

Когда я поделилась своим открытием с Сэнди, он посмеялся, но все же попробовал разглядеть нашего преследователя. Увы, ему это не удалось, и он, продолжая смеяться, спросил меня, кто же это был: волк, медведь или жандарм? Мне показалось, что после того, как Сэнди обернулся, шпион, если и не исчез совсем, то начал осторожничать. Сколько я ни поворачивалась, так и не смогла понять, идёт он сзади или нет.

Прогулка была долгой, поэтому в номере я спала крепко. А ранним утром мы отправились в Москву, по одной из трёх железных дорог, существующих в России.

* * *

Тедди присоединился к нам минут за пять до отправления. Вещей у него было ещё меньше, чем у меня.

Русский поезд почти ничем не отличался от английского, только был жарче. Я вообще заметила, что русские не экономят на топливе. Эта привычка мне понравилась, я люблю, когда в доме тепло, и если камин не горит, то иду на кухню греться у плиты. Что же касается теории о том, что холод полезен и закаливает, то в России достаточно пройтись зимой от двери до ближайшего перекрёстка, и нужная порция мороза обеспечена.

Причина такой расточительности видна из окна поезда – лес начинается за несколько миль от Петербурга. Иногда он прорежён, иногда разбавлен полями и небольшими посёлками. Но поля и посёлки – как изюминки в кексе. А лес растёт всюду. Он в основном хвойный, поэтому в России нет недостатка ни в дровах, ни в рождественских ёлках.

Поначалу я только смотрела в окно, не прислушиваясь к разговорам попутчиков. Мне показалось, Сэнди так было удобнее, поскольку Тедди рассказывал ему разные смешные истории. Их сюжеты были мне непонятны, я лишь замечала часто повторяемый глагол «пришёл» (prishol), а также степени родства «жена» и «дочка». Сэнди пытался его остановить, но сам то и дело смеялся в кулак, краснея и искоса поглядывая на меня. Наверное, Тедди рассказывал истории, относящиеся, как говорил Лайонел, к «устному Декамерону». Сам Лайонел мне их не рассказывал, так как получил за это однажды крепкую выволочку от миссис Дэниэлс.

Сэнди старался слишком громко не смеяться и запрещал хохотать Тедди. Ему не хотелось привлекать к нам внимание остальных пассажиров: они и так косились на нас. Верно, хотели понять, где наш воспитатель или другой сопровождающий.

Потом Тедди стало обидно за меня: почему они смеются, а я не могу разделить их веселье? Он начал говорить со мной по-французски, но, пожалуй, его успехи в языке нашего союзника можно было сравнить лишь с умением Сэнди обращаться с вёслами.

Все же я его немного понимала и оказалась в нелёгком положении. В истории, сочинённой для меня Сэнди, обнаружились серьёзные пробелы. К примеру, мы решили, что я учусь в каком-то пансионе, не уточнив, в каком и где. Тедди заинтересовала именно эта тема, и мне (к лёгкому, но умело скрытому ужасу Сэнди) пришлось пуститься в импровизацию.

Я воспроизвела перед глазами карту (спасибо, Лайонел!), нашла крупный город, самый близкий к острову Эзель – Ревель, и придумала школу с пансионом. К счастью, подробности, вроде названия, Тедди не понадобились, зато он заговорил о школьной жизни, о тиранстве педагогов и ответных заговорах учеников.

– У нас, – говорил он, – и шляпы к стене гвоздями прибивали, и калоши в гардеробной, и в табакерки учительские толчёных мух подсыпали, и табак в карман с новым платком. А уж если учитель суевер… Разве что отпевание не заказывали. Хотя и такое бывало.

Своим опытом похвастаться я не могла: ни миссис Н. (портсмутская учительница), ни мсье Тибо меня не обижали, и мстить мне не приходилось. Поэтому я вспомнила школьные рассказы Лайонела – о приключениях и в портсмутской школе, и в Итоне. Я рассказала о намыленной грифельной доске, о толстых томах, сложенных на верх приоткрытой двери и падавших на голову вошедшего педагога. Об устрицах, незаметно подброшенных в спальню учителя (чтобы тухли и воняли). О сколотых булавками хвостах учительских сюртуков, чтобы тот порвался, о вощёных верёвках, туго натянутых за стеклом учительской спальни, чтобы при ветре звучал дьявольский вой. И наконец, коронная шутка: вдесятером спустить на первый этаж рояль, чтобы хотя бы на один урок избавить себя от лютеранских гимнов (я вовремя спохватилась и не сказала «англиканских»).

Тедди слушал меня восторженно, перебивал, вспоминал новые пакости, вроде воткнутой в парту стальной дребезжалки или запущенных в класс птиц, а потом выдал комплимент немецкой нации.

– Вот уж не думал, что ваши киндеры могут такие фортели выкидывать. Это, значит, немцы только среди наших чванятся, а среди своих – как люди себя ведут.

Я удивилась тоже, но в отличие от Тедди не смогла поделиться своим изумлением вслух. Оказывается, русские школьники, как и наши, ничего не боятся. Как я поняла, за школьные шалости в Сибирь не отправляют. Что же касается других наказаний, то, по словам Тедди, они терпимы – «ко всему привыкаешь». К тому же, согласно неписаному закону, даже если в проказу вовлечены десять шалунов, вину на себя берет лишь тот, кто попался, так что шалость превращается в лотерею с обратным выигрышем.

Напоследок Тедди восхитил меня рассказом, как морские кадеты готовятся к экзаменам. Они делятся на три категории. Несчастные заучки зубрят учебник и получают высший балл. Немалая часть упрощает подготовку: берет учебник, достаёт большие ножницы, обрезает нижнюю треть, верхнюю треть, а все, что в середине, тоже зубрит наизусть. Это гарантирует оценку, избавляющую от наказания. Наконец, кадеты, не тратящие время на такую глупость, как учёба (как я поняла, к таким относился и Тедди), приходят ночью в чулан и ножом срезают у заранее замоченных розог веточки и сучки, делая их менее опасными.

Сначала Сэнди слушал эти истории со смущённой завистью. Как я поняла, в его пансионе таких шалостей не бывало. Я не удивилась этому: изводить проказами учителей, которые ограничены в наказаниях, просто свинство. Но потом пару смешных и не особенно злых шуток вспомнил и он сам. Когда Сэнди рассказывал, а потом смеялся вместе с Тедди, он почти не старался казаться взрослым, как в общении со мной. Казалось, будто я путешествую с Лайонелом и каким-нибудь его одноклассником.

Со временем запас школьных историй был исчерпан, и Тедди задремал. Сэнди последовал его примеру.

Я глядела в окно. Уже стемнело, но снег отражал робкий лунный свет. Были видны поля, замёрзшие реки и, конечно, леса, леса, леса.

Это путешествие по заснеженной стране, почти без остановок, так отличалось от поездок по Англии, что мне показалось, будто я попала в заколдованный вагон. Может быть, я даже села в него где-нибудь в Йоркшире, задремала, а он пролетел тысячи миль и теперь скользит над землёй – зачем рельсы сказочному вагону? – и несётся вглубь сказочной страны.

Как обидно, что я еду не в сказку, а на войну.

* * *

В пути мы, конечно, очень устали, да ещё приехали в темноте, поэтому я пока не поняла, чем Москва отличается от Санкт-Петербурга. Сэнди обещал показать это различие завтра.

Пока же мы остановились в маленькой гостинице недалеко от железнодорожной станции. Её нашёл Тедди, сказавший, что денег берут «по-божески», а клопов не так и много. Правда, он не понял, почему Сэнди взял два номера, по его словам, можно было обойтись одним и спать втроём, причём хозяин гостиницы этого бы не заметил. Его также удивило, почему второй номер не был разыгран по жребию, но Сэнди как-то убедил его, что эстляндские бароны спят только в отдельных номерах.

Ужин мне не понравился, похоже, его приготовили для вчерашних, или даже позавчерашних, постояльцев. Хорош был только чай, с круглыми свежими булками. Клопов в своём номере я пока ещё не увидела. Спать хочется так, что я надеюсь, что почувствую их, лишь когда проснусь.

Пожалуй, лишь одна мысль отгоняет сон. Мне показалось, что, когда мы шли в гостиницу, за нами опять следили. Сэнди вряд ли поможет мне избавиться или утвердиться в этом подозрении. Надо будет попросить завтра Тедди, пусть он попробует ответить, мерещится мне или нет».

Джейн проснулась от стука в дверь. Стучали деликатно, и недавний стюард-бой «Саут Пасифика» Джонни сразу признал манеру слуги.

Последние минуты Джейн не спала, а дремала, жмурясь от солнечного луча, проникшего в комнату (надо же было опять так заспаться!). Поэтому она быстро оделась и легко подскочила к двери. По дороге, конечно же, заглянула в зеркало, чтобы признать себя мальчишкой.

Из слов слуги она уверенно разобрала лишь «кофий». «Кофе утром – всегда хорошо», – подумала она, отпирая.

В дверь стучалась девочка-горничная, сумевшая при этом не уронить большой поднос («Знают ли господа, как это непросто?» – подумала Джейн). На подносе, кроме чашки и дымящегося кофейника, была фарфоровая сливочница и тарелка со свежими булочками. Утро в центре империи начиналось так же, как и на её окраине.

Впрочем, кофе оказался крепче, чем в приморском шведском городе. Джейн пила его медленно, зажмуриваясь, открывая глаза, разглядывая соседний парк и тёмный дальний лес. Она вглядывалась в снег и который раз говорила себе: неужели вкус кофе может сочетаться с такой картинкой?

Постучали опять. Конечно, заглянул Саша.

– Нет, все-таки разоспаться не удалось, – сказал он. – Встал пораньше – вчерашние газеты почитать о крымской кампании. Новостей нет, наши и ваши роют окопы и ждут подкреплений. Ещё и с дядей поговорил.

– Опять спорили? – беспечно спросила Джейн и тут же задала другой вопрос – то, о чем подумала с вечера (если в её сне и была нотка тревоги, то лишь из-за этого предположения): – Дядя Лев опять взял с тебя обещание, что ты и сегодня не убежишь?

– Как ты догадалась? – улыбнулся в ответ Саша. – Как видишь, во дворе забор не строят, а за мною, в отличие от него, не установлен негласный надзор. Он ещё и расхворался чуть-чуть, – неуверенно добавил Саша.

Установилось нелёгкое молчание. «Интересно, он догадался, о чем я так и не решилась ему сказать?» – подумала Джейн.

– Надеюсь, ты дальше спать не будешь? – прервал молчание Саша.

– Я так выспалась, что готова ехать в Крым хоть сейчас.

– Пока что, до завтрака, предлагаю осмотреть усадьбу, вместо Крыма.

– Давай, – вздохнула Джейн. – А что такое негласный надзор?

– Дурацкая полицейская мера, существующая в России, – ответил Саша. – Это означает, что ты на плохом счёту у местных жандармов и они собирают сведения о тебе, но держат эту деятельность в тайне. Как эта тайна хранится, ты убедилась сама: дядя знает, что он под негласным надзором, от жандармского чина в Рязани. Жандармы в России обычно завалены доносами, но если донос поступил на человека, находящегося под негласным надзором, его выкидывают не сразу. Пошли.

* * *

Когда думаешь над чем-то очень важным для себя, то обычно замечаешь не так много. И все же Джейн запомнила в усадьбе немало интересного. К тому же она постоянно сравнивала Рождествено и Освалдби-Холл.

Заглянули в зимний сад. Подобное заведение Освалдби-Холла он явно превосходил размерами: пальмы здесь разрастались во всю высь, а мандариновых деревьев было столько, что оранжевые шарики и висели на ветвях, и валялись под стволами. Среди этой рощи была мраморная скамейка – маленький фонтанчик с ангелочком: сел и ощутил себя не в России или в Англии, а в Италии.

«Конечно, – с лёгкой завистью подумала Джейн, – у них нет никаких забот с обогревом. Приказал крестьянам съездить в лес, привезти несколько брёвен, порубить их на дрова, и никаких трат на уголь».

Кабинет Льва Ивановича при солнечном свете напоминал кабинет покойного дяди Хью: книг столько же, если не больше, только вместо газет были в основном журналы. Джейн заметила ещё одну особенность кабинета дяди Льва, роднившую его уже с папиным кабинетом: различные вещи, видимо, каждая со своей чудесной историей. Восточный кувшин из тусклой меди, обломок мраморной плиты с латинской надписью, погнутая сабля. По словам Саши, этой саблей юный дядя Лев рубанул французского кирасира, в том самом бою, в котором и заработал свой шрам.

Джейн не слушала Сашу. Она рассматривала картину, висевшую над письменным столом. На ней был изображён порт какой-то страны; приглядевшись к флагам кораблей и архитектуре портовых зданий, Джейн поняла, что страной предполагается Англия. По набережной гуляли леди и джентльмены, тут же слонялась группа матросов с приставшего корабля. Они курили трубки и входили толпой в таверну, построенную едва ли не на пирсе.

Ещё один корабль уходил в открытое море, прямо на закатное солнце. У края причала стояла юная леди и глядела вслед уходящему кораблю. Оттуда ей махали рукой.

– Саша, – спросила Джейн, – ты с детства мечтал побывать в Англии?

– Да, – улыбнулся тот. – Правда, ещё раз спасибо тебе, пока не удалось, но после войны постараюсь…

Появилась горничная и позвала к столу.

За завтраком Лев Иванович и его племянник опять начали спорить. Впрочем, как заметила Джейн, на этот раз Саша, скорее, соглашался. Джейн скучала. На этот раз она даже не могла отвлекаться на еду, так как после вчерашнего вкусного и обильного ужина есть не хотелось.

Саша пытался переходить на французский, дядя иногда его поддерживал. Поэтому Джейн скоро начала понимать, о чем говорят, а говорили о войне.

Зима, вроде той, что в Рождествено, придёт в Крым через месяц, объяснял Лев Иванович. Пусть она продлится там не больше двух месяцев, но осаждающей армии, не готовой к зиме, будет достаточно двух недель, чтобы вмёрзнуть в свои окопы. Тем более, по самым последним новостям, шторм на Чёрном море потопил возле Балаклавы целый транспортный флот англичан, и армия осталась без припасов на зиму.

– Зимой сносно воевать, лишь когда ты осаждён, если, конечно, запасся дровами и хлебом, – говорил Лев Иванович. – Все остальные виды операций – сущее мучение. Правда, Наполеонишка, в отличие от великого дяди, сам в Россию не прибыл. Но уважаемые мсье Канробер и Пелисье смогут письмами доказать своему, с позволения сказать, императору, что у него скоро не останется солдат расстреливать либералов на бульварах Парижа. Значит, придётся или снимать осаду, что маловероятно, или договариваться о мире. Будет восстановлен статус-кво, жаль только, пятьдесят тысяч душ зря ухлопали, не считая турок.

Саша не возражал, а только расспрашивал о крымской зимней погоде. При этом он явно повеселел.

Джейн тоже радовалась. Совсем уж ей возликовать мешала мудрость, когда-то высказанная Лайонелом. А говорил он примерно так: «Будь осторожна, логически доказывая то, о чем ты мечтаешь всей душой». Сказал он это, кажется, в первые дни вселения в Освалдби-Холл дяди Генри и тёти Лиз, когда Джейн убеждала его, что управляющий и миссис Дэниэлс уж никак не дадут им верховодить в доме.

Джейн, чтобы хоть чем-то отличаться от безмолвной фарфоровой статуэтки, предложила собрать аргументы в пользу скорейшего завершения войны и послать письма императору Наполеону и королеве Виктории. Идея дяде понравилась, тем более, по его словам, письма таким адресатам сначала прочитают жандармы, а значит, до того, как они придут в Париж и Лондон, прочитает их и царь.

После завтрака Саша предложил продолжить экскурсию по усадьбе, а заодно и прогуляться в окрестностях – «ты на санях, я – верхом».

– И я могу верхом.

– Тогда на конюшню. Только давай оденемся, чтобы не заледенеть, как французы под Севастополем. – У Джейн возникло сильное подозрение, что французами Саша в последнюю секунду заменил англичан.

Конюшня Льва Ивановича отличалась от конюшни в Освалдби-Холле ещё больше, чем зимний сад в Рождествено от английской оранжереи. Дома конюшню можно было рассмотреть с одного взгляда, а здесь Джейн так и не поняла, сколько здесь держат лошадей и сколько слуг за ними ухаживает. Лошади ржали отовсюду, работники то и дело проходили, кто с упряжью, кто с копной сена. Трудились они не спеша, но без дела не был никто.

Один из работников – как решила Джейн, главный конюх – подошёл к Саше и поклонился.

– С приездом, Лександр Петрович. Сани заложить или Султана оседлать прикажете?

– Здравствуй, Ферапонтыч. Султана. И подбери, будь любезен, вторую лошадку, чтобы норовом покладистей.

– Будет сделано, барин. Карагеза выведем. Он жеребчик молодой, но смиренный. – И добавил почти шёпотом, не желая обидеть спутника молодого барина: – Он и барышне-то подойдёт.

Джейн этих слов не услышала. Она уже беседовала с одним из коней, высовывавшим голову из-за загородки. Джейн надеялась, что он хоть немного понимает по-английски, и расспрашивала коня, как ему здесь живётся.

– Правда, тебе здесь хорошо? Ты, наверное, часто отдыхаешь. Ведь вас здесь много, а барин – один. Ну, теперь два. Работать много не приходится, а сена, я сама видела, в сеннике под потолок. Видишь, ты и сейчас отдохнёшь: для Сэнди и для меня оседлали других коней. Пока.

Действительно, и Султан, крупный, вороной жеребец, ржавший при виде Саши, и Карагез, белый жеребчик, чуть поменьше, уже были под седлом.

Джейн подошла к Карагезу, взяла под уздцы, потрепала по щеке и заглянула в глаза.

– Привет. Можно я буду говорить с тобой по-английски, карошо? – Карагез согласно заржал. – Слушай, можно я буду называть тебя Карри? Отлично. Значит, мы теперь друзья.

После этого она обратилась уже к Саше:

– Ну что, давай проверим условия твоего домашнего ареста, или негласного надзора, о котором ты говорил.

Сама она при этом смотрела на Сашу с определённым недоверием. Если конём он управляет так же, как лодкой, то, пожалуй, и с ним случится то же, что и с Лайонелом. Впрочем, у России в эту пору есть преимущество – падать придётся в снег.

Она устыдилась этих мыслей несколько секунд спустя. Саша подошёл к коню, вставил ногу в стремя и без всяких подставок и подсадок оказался в седле. Султан чуть привстал на задние ноги, а потом замер, показывая, что готов скакать, куда скажут.

– Великолепно! – крикнула Джейн на родном языке. Сама она забралась с подсадки, но тоже быстро и удачно. Карри слегка плясал под ней, но в остальном вёл себя по-дружески.

– Вы, барин, осторожнее, – посоветовал конюх. – Снег пока не густой, да морозов ещё не было. Только грязь подморозило, а речушки и болота разве что схватило.

– Спасибо, Ферапонтыч. Поскакали!

* * *

– Саша, я теперь поняла, что такое русский негласный дозор. Оглянись!

Они уже отъехали на полмили от Рождествено, когда Джейн заметила двух всадников, скакавших сзади. Надзор был деликатен, насколько возможно, верховые держались за двести ярдов и вели себя так, будто их путь совпал с маршрутом верховой прогулки молодых господ совершенно случайно.

– Я их давно заметил, – усмехнулся Саша. – Вряд ли это дядя, тем более моему обещанию он верит. Наверное, они своевольничают. Поняла ты или нет, но эти люди очень боятся оказаться под властью другого барина.

– Неужели остальные господа в России настолько плохие?

– Не все, но, как у нас говорят, от добра добра не ищут.

Они скакали по полю, действительно, лишь чуть припорошенному снегом. «Лучшая пора в России для путешествий, – заметил Саша, – грязь замёрзла, в снегу не вязнешь, можно везде гулять». «И этой лучшей порой для путешествий мы, похоже, не воспользуемся», – подумала Джейн. Но не сказала.

Она лишь однажды спросила Сашу:

– Может быть, сделаем так: ты дашь обещание дяде Льву не участвовать в войне, и он разрешит тебе доехать со мной хотя бы до Крыма? До того места, где я смогу сама дойти до английских позиций. – Хотела добавить: «И ты соблюдёшь наш уговор», но не добавила.

– Я должен дать Льву Ивановичу обещание, которое не дал английскому офицеру? – со смехом ответил Саша. – Но если бы и дал, тебя на войну он не отпустит.

– Может, нам признаться, – неуверенно сказала Джейн. – Дядя Лев, безусловно, джентльмен…

– Тоже об этом думал. Это последнее средство, которое употребить можно всегда. Нельзя забывать, – смущённо заговорил Саша, – дядя под надзором полиции, а ты – английская подданная. Конечно, полицейский надзор – это мелочь. И все равно мне хочется, чтобы дядя даже в день расставания с тобой считал тебя Иоганном.

Джейн кивнула, пробормотав, что и сама не хочет познакомиться с жандармами. Она не раз слышала и читала, будто в России отправляют людей в Сибирь за все подряд. Уточнять у Саши ей сейчас не хотелось.

Зато потребовались другие уточнения. Сначала Джейн вспомнила, как находить стороны света по солнцу. Потом нарочно показала на северо-восток и спросила: «Тверь там?» Саша усмехнулся, показал правильное направление и на Тверь, и на Москву.

– А где город Тина? – спросила Джейн. Саша удивился.

– Наверное, я неправильно прочла одну или две буквы. А как называется этот город к югу от Москвы: Типа, Тида, Тила?

– Ты прочла неправильно две буквы, – рассмеялся Саша. – «Л» это не n, а l, «а» ты прочла правильно, а вот русское «у» – это латинское u. Это Тула.

– Какое забавное отличие. А Тула находится там? – спросила Джейн, опять указывая в наименее подходящем направлении. Саша улыбнулся и показал правильно.

Чтобы он не спросил, зачем Джейн надо знать, где Тула, она стала выяснять, чем отличаются другие русские буквы от английских, и поняла, что нет города «Опен», а есть Орёл, и нет города «Кипк», а есть Курск, который южнее Орла и тем более южнее Тулы.

Лошади не собирались уставать, зато седоки чуть замёрзли и решили повернуть обратно. Почётный эскорт, понимая, что юные баре не собираются убегать, окончательно отстал.

– Саша, – спросила Джейн, – а в усадьбе много слуг?

– Человек пятьдесят, примерно. Конюхи, повара и кухонные мужики, горничные, садовников много. Большая молочная ферма с английским и голландским скотом. Ну и немного тех, кто живёт без всякой работы, особенно старухи-приживалки (Джейн вспомнила тётю Лиз). А что?

– А среди них есть кто-нибудь вроде констебля? – сказала Джейн и тут же уточнила вопрос: – Ну, что-нибудь вроде личной полиции твоего дяди?

– Нет, – улыбнулся тот. – Полиция дяди – его обращение с дворовыми. Ну, конечно, по мелочам кражи бывают: яблоко из корзины, зёрна чуть-чуть отсыплют. Но дядя на это внимания не обращает, а народ понимает – за большую шалость просто на выселки, в Андреевку сошлёт. Поэтому вся полиция – сторож Савельич, да и то он ночью спит, а днём дремлет.

– Какой честный дом, – искренне обрадовалась Джейн. Сама же подумала: при таком милом стороже, в доме не должно быть и внутренних запоров.

* * *

В усадьбе выяснилось, что из уезда привезли свежие газеты. Сообщений о близком мире с союзниками там не было, зато описывался недавний шторм, утопивший английские транспорты, включая знаменитый «Принц». «Надеюсь, на транспортах не было морской пехоты», – со страхом подумала Джейн, но искать такие подробности смысла не имело.

Поначалу Саша и дядя Лев читали газеты при тусклом заоконном свете (Джейн, пользуясь тем, что они увлеклись, тихонько раскрыла атлас). Потом слуга зажёг свечи. Джейн узнала, что сейчас пять часов вечера, спросила, какое сегодня число, и запомнила для себя: в этой части России темнеет в пять часов вечера уже 27 ноября.

Вместе со свечами слуга предложил им пирожки и какой-то кислый, но очень приятный красный напиток. Пирожков было так много, что Джейн подумала: не обед ли настал? Конечно же, выяснилось – это лишь подготовка к обеду, а напиток называется брусничная вода. И все равно, когда пришло время обеда, Джейн постаралась съесть как можно больше.

За обедом обошлось без споров. Дядя Лев говорил о соседях, в основном с усмешками, но все же заметил: приглашать их надо.

– Иоганн, вы достаточно читали Гоголя и Пушкина? Жаль, тем более что быть патриотом России и не читать Гоголя – опасно. Если захотите ознакомиться с нашей словесностью, начните с этих авторов. Если бы вы их уже читали, то имели бы некоторое представление о моих соседях ещё до встречи с ними. Но я держусь принципа добрососедства, а так как разбойников и сумасшедших среди них нет («Встречаются и разбойники, но они не ближние соседи», – заметил Саша), то иногда зову в дом.

Ещё у дяди возникла идея узнать, не собираются ли доставить в уезд пленных союзников, и, если среди них будут англичане, поселить одного в поместье – «чтобы ты, Саша, не забыл живой язык». Джейн не поняла, а Саша удачно хмыкнул-фыркнул в салфетку.

Когда подали кофе, Джейн попросила вторую чашку. В эту ночь крепкий сон был нужен ей меньше всего.

* * *

Лицо мистера Стромли следовало сравнить с многоплановой картиной. На переднем плане лёгкими штрихами изображалось неизбежное сочувствие, на втором – гнев («ну как так можно?!), на третьем – печальная уверенность («неужели с тобой могло выйти по-другому?»).

Кроме того, мистер Стромли смотрел вниз, и это было не случайно. Лайонел лежал перед ним на полу в библиотеке. Слева от него валялись обломки стремянки. Справа – пять тяжких фолиантов. Каждый из них мог бы убить даже взрослого, упав на него с верхней полки; пустоты на самом верху стеллажа говорили, что именно оттуда они и полетели. Лайонел был жив, значит, книги пролетели мимо или рухнули раньше него.

Ещё два тома Лайонел засунул под голову, вместо подушки. Таким образом, его пребывание на полу стало отчасти комфортным.

– Ты давно так лежишь? – спросил мистер Стромли.

– С полуночи, – тихо ответил Лайонел.

– Ты звал на помощь?

– Нет. Слуги бы не услышали, а вас мне будить не хотелось.

Мистер Стромли пробормотал что-то вроде «редкостный дурак!», но все же задал естественный вопрос:

– Ты как себя чувствуешь?

– Неплохо, – прошептал Лайонел, – только, кажется, я сломал лубок на ноге.

* * *

«Ну почему этот дом так похож на Освалдби-Холл, а моя спальня – на мою комнату? Из-за этого я опять чувствую себя как под домашним арестом!»

Джейн понимала: сейчас она себя обманывает. Просто она чувствовала себя как человек, решивший сделать что-то важное тайком от людей, которые этого не заслужили. Пока же Джейн лишь предполагала, что вся усадьба заснула, но не решалась даже приоткрыть дверь и проверить это.

Наконец, решилась. Она была в халате – настоящем восточном халате, наименее подходящей одежде для побега. Поэтому, выйдя в коридор, Джейн старалась идти более или менее спокойно. Жаль, здесь не было потайной лестницы, впрочем, все равно надо на конюшню.

Как она и предположила, никакой «констебль» по ночному дому не расхаживал, а двери из основного здания в галерею и из неё на конюшню не запирались. Джейн прошла путь до конца, убедившись, что конюхи если и спят вблизи, то не в самой конюшне.

Карри тихо, приветственно заржал. «Узнал», – чуть не рассмеялась от счастья Джейн.

Когда они вернулись с прогулки, Джейн предложила Саше прокатиться завтра утром, и пораньше, едва солнце взойдёт. Больше не добавила ничего, но просьба привела к наилучшему эффекту: Саша приказал не убирать далеко сбрую ни Султана, ни Карагеза. Джейн задержалась и запомнила, куда повесили упряжь.

Разведка была успешной. Оставалось вернуться и повторить путь уже собранной.

Джейн поднялась в свою комнату. Поставила свечку, взяла лист бумаги, карандаш и начала писать. Закончила записку, вздохнула. Вынула бумажку в двадцать фунтов, положила рядом с запиской. «Тем более что в пути их не поменять», – пробормотала она.

Потом она оделась («Как жаль, что не удалось сменить шинель на полушубок, зато появились меховые рейтузы»). Взяла мешок и шагнула к двери. С этой минуты начался Побег.

* * *

Врач, прибывший вечером в Освалдби-Холл, констатировал, что кроме лубка вновь сломана и сама нога. «Вам правда так нравится читать книги, мастер Летфорд? – спросил он. – Если так, то ближайшие пять месяцев вам будет не скучно. Кроме того, мой долг сказать вам, мастер Летфорд, если ближайшие три месяца вы станете не только читать книги, но и лазать за ними под потолок, то вы можете так охрометь, что всю оставшуюся жизнь чтение окажется не только любимым вашим занятием, но и вынужденным».

Лайонел кивнул, а миссис Дэниэлс ещё и добавила, что в случае первого нарушения Лайонел будет лишён книг и газет, в случае второго – шоколада, сколько бы ни противилась тётя Лиз. Лайонел, давно убедивший всех в том, что главная ценность для него шоколад, болезненно вздохнул.

Так, с середины октября Лайонел вернулся к уже привычному лежачему режиму. Он опять валялся в своей спальне, читал книги, листал газеты и писал письма. Если же учесть, что он запреты не нарушал и шоколадом его снабжали в прежних объёмах, от такого образа жизни он не грустил.

* * *

Выйдя в тёмный и знакомый коридор, Джейн чуть не прикусила себе руку от тоски. Ведь последний этап её путешествия был труднее двух предыдущих, вместе взятых. А Лайонела, который дал бы советы и уж точно объяснил ей, что в России нет города «Тина», в привычной комнате не было. Самый близкий, самый понятный человек, чем-то похожий на Лайонела, не поможет ей, а, напротив, пустится в погоню (Джейн в этом не сомневалась), узнав о её бегстве.

И все равно, ничего ей сейчас так не хотелось, как свернуть в комнату Саши и просто посмотреть на него, как он спит. Так хотелось, что она даже чуть-чуть прибавила шагу, не боясь скрипа половиц, но все же боясь заглянуть.

«Вот только не надо думать о разных глупостях, вроде «мы непременно встретимся», – шептала Джейн себе самой. – Тебе надо сейчас думать о совсем других, более важных вещах. Ну, к примеру, чтобы доехать из Йоркшира до Портсмута хватило жирка Пигги-Пенни. Прощаясь с «Саут Пасификом», я похитила приз, принадлежавший британскому Адмиралтейству. Сейчас, увы, займусь конокрадством, а что делать? Идти пешком на станцию нет смысла: нужной мне станции здесь просто нет».

Под эти размышления она проделала прежний путь до конюшни и опять нашла стойло Карри по уже привычному ржанию. Осторожно, опасаясь нечаянно поджечь сено, Джейн отыскала сбрую. Так же осторожно укрепила свечку на загородке и начала седлать коня.

«Много раз увидеть и хотя бы раз сделать», – любил повторять Лайонел папины слова. Они относились к морским узлам, заряженным пистолетам, перевязкам, забитым гвоздям, наточенным ножам и многому другому. Сейчас Джейн хвалила себя за то, что и сама следовала этому правилу: в Освалдби-Холле не раз видела, как седлают коней, да и сама, пока конюха нет, проделала эту операцию пару раз. Выяснилось: русская сбруя почти ничем не отличается от английской, а седлать трудно лишь потому, что мало света. «Интересно, если бы их царь и наша королева знали такие бытовые мелочи, была бы война или нет?» – отвлеклась Джейн на глупую мысль.

Впрочем, глупая или нет, а мысль эта помогла сосредоточиться и довести дело до конца. Карри был готов к поездке.

Джейн затушила свечу и через несколько секунд пожалела об этом: ворота конюшни все же оказались заперты. Она не стала разжигать огонь, а нашла в темноте засов, поняла, как он действует, открыла, а потом, не без труда, растворила ворота. Сделать это тихо было невозможно, и где-то послышались заспанные, удивлённые голоса.

«Все равно у меня преимущество, и терять его нельзя», – подумала Джейн, выводя коня во двор. Она похвалила себя за схватывающую мелочи память: скамейку возле конюшни углядела ещё засветло и воспользовалась ей как подставкой, чтобы надёжно сесть в седло.

«Карри, друг, вперёд!»

Она пронеслась по двору, отчётливо слыша сзади крики. Лаяли псы. Обернувшись, Джейн увидела, как в некоторых окнах появился свет.

«И хорошо, – думала она, – меньше времени на прощание, меньше слез (да, вспомнив письмо Саше, она точно поняла, что могла бы и захныкать в коридоре), меньше тоски».

Сама же пришпоривала коня, и крики стихали за спиной.

* * *

Письмо Джейн

Саша, прости меня за то, что мы так расстаёмся. Ты не отпустил бы меня, как и дядя Лев, а я должна уйти. Наш договор, заключённый на борту «Саут Пасифика», отныне недействителен – я возвращаю тебе твоё обещание и доберусь до Севастополя одна.

Саша, я не могла уйти пешком и взяла коня. Рядом с письмом лежат деньги – прости меня ещё раз, но я не могу допустить, чтобы меня сочли воровкой. Не считай эти деньги платой, считай их залогом новой встречи.

За эти дни я поняла важную истину: твоя страна никогда не победит мою страну, но и моя страна никогда не победит твою. Когда эта истина станет ясна твоему Царю и моей Королеве, война закончится, и ты приедешь в Англию. Конечно, ты, ведь я в России уже была.

И тогда мы встретимся, в Лондоне или в Освалдби-Холле, как получится. Ты можешь потратить деньги или вернуть их, как хочешь. А я надеюсь, что верну тебе Карри (прости, полное его имя я забыла).

А ещё я разрешу тебе меня поцеловать. Ведь мы будем чуть-чуть старше. Честное слово, Саша.

Саша, Сэнди, Александр. До свидания. Надеюсь, не прощай. Ты первый русский, которого я встретила в своей жизни и убедилась: Россия – сказочная страна. Помолись, чтобы эта сказка была для меня со счастливым концом.

А теперь – храни тебя Бог. Мне пора под Севастополь.

J.

* * *

Азбучные истины вроде той, что галопом не путешествуют, Джейн знала. Поэтому, когда Рождествено скрылось из виду, она сбавила ход до рыси. «Вот ещё отъеду, и можно пустить шагом».

Оглянувшись, Джейн все же решила пока от шага отказаться. Погони не было, однако на свежем снегу были чётко видны следы. Шёл редкий, но пушистый снег, похожий на белые цветы. «Может, след засыплет?» – подумала Джейн.

Она была в самой дальней точке их дневной прогулки, когда Саша указал направление города Тула. Следовало ехать через лес. Хотелось надеяться, что там есть дорога или тропка. Ещё Джейн помнила Сашины слова, что в эту пору проехать можно везде. И она зарысила по огромному полю.

Лес встретил её тишиной и узкой, но все же различимой дорожкой. Карри, ощутив под ногами лучшую почву, чем поле, пошёл чуть бодрее.

Сейчас, когда уже точно можно было не бояться погони, следовало подумать о новых заботах. С ними было все просто и понятно. Она находилась в центре самой большой страны мира, с небольшим запасом денег, ещё меньшим запасом слов и самым приблизительным представлением о том, куда ей ехать дальше.

«О да, – поддразнила она саму себя, – лучше знать язык, как Лев Иванович или хотя бы так, как он знает английский, сумка должна быть набита деньгами, как колотым сахаром для коня (впрочем, и сахар не повредит), а рядом должен скакать проводник, знающий кратчайший путь до Севастополя. Впрочем, чего ограничиваться в мечтах: надо бы себя одеть в шубу и меховую шапку, а не этот беретик. Обуться в мощные мужицкие сапоги из войлока. Ладно, это не надо… если путешествовать не верхом, а в повозке, да ещё с самоваром».

Чтобы указать мечтам их место, Джейн изобрела паровой вездеходный механизм, движущийся со скоростью железнодорожного локомотива, летательный аппарат непонятной конструкции, но главное, летящий со скоростью ракеты Конгрива. Потом перестала глумиться над законами физики и механики (как она решила) и поставила точку, выдумав волшебство, перемещающее из Йоркшира в Крым одним взмахом магического жезла, и уж в завершение – другое волшебство, позволяющее дать любому событию обратный ход и вернуться в нужное тебе время, где ничего плохого не случилось.

«Ладно, как-нибудь потом надо будет подумать подольше о том, что бы я вернула и отменила. А сейчас надо вспомнить нужные русские фразы (как мало я их знаю!). Ia nuzhna eda. Ia nuzhna komnata. Dat kon sena – ia budu plata. Kak ehat Orel?»

Карри внезапно всхрапнул. Джейн извинилась перед ним, вспомнив, что давно собиралась перейти на шаг…

И поняла по поведению коня, что сейчас он сам меньше всего желает идти шагом. Джейн оглянулась.

«Жильё рядом, собаки бегают», – даже не подумала она, а вспомнила прежнюю глупую мысль. Кроме того, сообразив, что если предыдущий раз волк был один, то нынче сзади на дорогу выскочили, самое меньшее, три зверя.

«V etu poru volki opasny, tolko esli nochiu v odinochku brodit po lesu», – вспомнились слова Саши. Джейн со страхом признала, что выполнила все три условия, разве что не бродила пешком, а путешествовала на коне.

Джейн ещё раз оглянулась на зверей. Они не бежали, они лениво трусили, будто окончательно ещё не решив, стоит ли нападать. В конце концов, у одинокого всадника могло быть ружьё или пистолет («Дура, почему я его не поискала в кабинете Льва Ивановича!»).

Но трусили они именно к ней.

Джейн не поняла, что и на каком языке крикнула коню. Карри помчался не в галоп даже, в карьер. Волки, более не сомневаясь в безопасности добычи, рванули следом.

Джейн слышала от Саши, что волк быстрее тройки, но медленнее всадника и у зверей есть только один шанс: загнать добычу в глубокий снег. Оставалось надеяться, что дорога не заведёт её в лесную чащу и не будет слишком уж петлять. Джейн со страхом поняла – скакать напрямик, сквозь кусты, она не рискнёт, а вот волкам никто не мешает.

Страшно было даже оглянуться назад. Даже смотреть по сторонам, на тёмные ряды елей. Казалось, она несётся по чёрному ущелью, с еле видной белой полосой впереди. Это напоминало страшный сон-сказку, когда ты за один миг тысячу раз веришь, что сейчас проснёшься в безопасности, и тысячу раз убеждаешься: все наяву.

И тут белая полоса превратилась в белое полотно. Лес кончился.

Карри выскочил на невысокий холм. С него были хорошо видны окрестности: небольшой луг, спускавшийся к другой, извилистой дороге. Или не дороге…

Но Джейн увидела вдали то, от чего все прочие мысли вылетели из головы. Темнеющая громада за той, новой дорогой могла быть только деревней. Джейн показалось, будто она разбирает далёкий-далёкий собачий лай.

«Там уж точно волки отстанут, а мужики укажут дорогу», – подумала Джейн. Она обрадовалась не только предстоящему спасению, но и открытому белому пространству после мрачного ночного леса. Казалось, самое поле должно отпугнуть волков.

И Джейн рванулась вперёд, поскорее и подальше от зловещей лесной чащи. Она даже чуть-чуть рассердилась на Карри, которому эта идея не понравилась – ведь пришлось перейти с дороги на заснеженную лужайку. «Давай, дружок, потом отдохнём», – пришпорила она его.

Конь вылетел на заснеженную извилистую дорогу, другой край которой – Джейн лишь сейчас разглядела – был крутым. «С чего это так?» – задумалась она, выбирая подходящее место, чтобы сойти с дороги. И вдруг услышала непонятный хруст. Карри заржал, попытался прибавить в беге…

…Джейн сразу не поняла, что случилось, почему конь застрял. Она лишь услышала уже не просто хруст, а грохот и треск. Почувствовала, что падает… нет, она оставалась в седле, значит, опускалась вместе с конём. И тут же её ноги обожгла какая-то чёрная масса. Джейн не сразу сообразила, что это вода.

Но через миг все поняла. Извилистая дорога была рекой. Замёрзшей, но не настолько, чтобы выдержать вес коня и всадника.

В первый миг Джейн стало стыдно перед конём. Он умчал её от волков. Он пытался предупредить её о глупости, которую она все же заставила его совершить. Он попытался проскочить лёд. И не смог.

– Прости, Карри. Прости, Саша. Прости, папа. Я виновата во всем, – то ли подумала, то ли прошептала она.

Но тут её извинениям ответил чей-то голос: от боли и страха Джейн даже не разобрала: папы, Лайонела или миссис Дэниэлс. Голос был спокоен и, что особенно важно в такую минуту, умеренно насмешлив.

«Извинилась? Вот и хорошо – воспитанная девочка. А теперь мы попробуем что-нибудь сделать для спасения. Кстати, заметь, никто ещё не утонул».

И действительно, Джейн поняла, что речка, в которую они влетели, оказалась неглубокой. Карри отчаянно ржал, но все же стоял на дне. Вода доходила ему до брюха. У неё самой намокли лишь ноги, груди и лицу достались брызги.

«Это хорошо, – оценила ситуацию Джейн. – Что делаем?»

Конь бился в полынье, но вместе с ней вырваться не мог. Оставалось соскочить с его спины и выбираться поодиночке.

Сначала Джейн сорвала намокший мешок, размахнулась и кинула как можно дальше. Она почувствовала даже не надежду, а просто радость, что хоть какая-то её часть – мешок, собранный для побега, – не уйдёт на дно, что она смогла хоть на чуть-чуть уменьшить добычу полыньи.

Потом, плача от страха и желания сломить свою трусость, она смогла вынуть ноги из стремян и соскочить со спины Карри, правда не выпуская уздечку. Конь, бившийся в проломе, уже так разворотил полынью, что для Джейн нашлось место рядом с ним. Правда, теперь она погрузилась в воду уже по пояс.

Сразу же начались открытия. Первое – самое приятное. Джейн поняла, почему река до сих пор не уволокла её и Карри под заснеженный лёд. Течение было не просто слабым, оно почти не ощущалось.

Во-вторых, река оказалась не такой и глубокой, но очень илистой. Конь медленно погружался в ил и уже не бился, как прежде, может понимая, что его затягивает от резких движений. Он посмотрел на всадницу огромными чёрными глазами, будто спрашивая: «Ну, что дальше? Ты все это затеяла, предложи что-нибудь». Джейн, ощущавшая, что затягивает и её, могла предложить лишь одно: попытаться выползти на лёд и придумывать уже там.

Она огляделась и сделала самое неприятное открытие. Волки не отстали. Они приблизились к полынье и замерли между нею и близким берегом, с интересом разглядывая происшествие. Возможно, они даже заключили волчье пари, кто выберется первым: человек или лошадь?

Один из волков, всем видом показывая, что уж им-то спешить некуда, широко раскрыл пасть, зевнул. Сквозь весь ужас и холод (боль понемногу отступала перед холодным оцепенением) Джейн вспомнила картину в папином кабинете и убедилась, что волчий язык изображён русским художником относительно верно.

«Что же лучше, замёрзнуть и утонуть тут или попытаться вылезти к ним?» – чуть отстраненно подумала Джейн, будто это была логическая задача из учебника. И тут, злясь на себя, что не прибегла прежде к этому самому ненадёжному, но единственному средству, заорала во все горло!

– Help!!! – заорала Джейн, а вспомнив, как это будет по-русски, добавила: – Караул!!! – И повторила эти призывы по пять-десять раз, пытаясь кричать и громче, и протяжнее с каждым воплем.

Волки даже не вздрогнули. Возможно, такие крики им были привычны и являлись лишним доказательством неизбежности обеда.

«Может, если я выберусь, они убегут?» – подумала Джейн. Шагнула к краю – и чуть не захлебнулась, угодив ногой в промоину. Пришлось выплёвывать ледяную воду, попавшую в рот.

Ей показалось, волки посмотрели на неё с искренней досадой. «Ты же понимаешь, чем все это должно закончиться? Тогда чего же хочешь нас лишить добычи? Выбирайся осторожней. И лошадь не забудь вытянуть».

«Может, если я так сделаю, они съедят Карри, а меня оставят», – подумала Джейн и чуть нарочно не нырнула под лёд, желая наказать себя за такую мысль…

Она даже не поняла, что изменилось в волчьем поведении. Сначала один, а потом и остальные звери прижали уши. Потом подняли морды к берегу.

Джейн услышала звук, последнюю минуту заглушаемый её криком. Это был звон бубенцов. Ещё несколько секунд, и на пригорок въехала тройка, впряжённая в кибитку.

Если бы Джейн могла слышать (а она уже почти не могла), то услышала бы следующий разговор:

– Что там стряслось, Данилыч?

– Да вот, Катерина Михайловна, барчук в реке раков ловит, а волчишки ждут, пока он уловом поделится.

Собеседник Катерины Михайловны говорил спокойно и неспешно, но неспешной была лишь речь. Он спрыгнул с козёл с лёгкостью мальчишки-форейтора и побежал к берегу широкими шагами.

Джейн разглядела его не сразу, а когда разглядела, то поняла: в другой ситуации, пожалуй, испугалась бы. Она смотрела снизу, поэтому кучер – высокий бородатый мужик – казался ей просто великаном. К тому же в правой руке он держал огромный кнут, хвост которого волочился по земле, как ручная змея. «Может, это странствующий палач?» – подумала Джейн.

Между тем кучер добежал до берега. Волки напряглись и глядели на него, один, вожак стаи, тихо зарычал.

Кучер остановился, вдохнул и гаркнул. Да так, что не только Джейн – даже Карри чуть не ушёл в воду от страха. Джейн так и не поняла, был это набор звуков или слово на зверином языке. Одновременно кучер щёлкнул кнутом. Джейн была готова поклясться: звук был громче ружейного выстрела.

Других аргументов не требовалось. Волки не отступили, они взлетели, будто им стало тесно на льду, а один так метнулся, что чуть не попал в полынью.

Мужик, не глядя им вслед, сделал несколько шагов к ней. «Вы можете провалиться!» – захотелось крикнуть Джейн, но мужик внезапно прыгнул и лёг на лёд, распределив тяжесть своего тела. Уже лёжа, он взмахнул кнутом, и Джейн на миг решила, что он готов её избить за все глупости, совершённые в этот день.

Несмотря на самую, пожалуй, неудобную позу из всех возможных, удар был метким: кончик кнута опустился в полынью в трёх дюймах от лица Джейн.

– Ну, долго мне кнут мочить, или ещё не намёрзся? – осведомился мужик. Джейн не поняла ни слова, зато сообразила, отпустила повод, схватила конец кнута, намотала на правую руку. Кучер рванулся назад, присел, напрягся, как рыболов, подцепивший удивительно крупную рыбу.

«Кнут же порвётся!» – подумала со страхом Джейн, чуть не захлебнувшись от рывка. Врезалась грудью в лёд, легла на него, помогая себе левой рукой, чувствуя, как он рушится под тяжестью её тела…

А потом уже не рушится. Джейн поняла: она лежит на заснеженном (таком безопасном на вид!) льду, в стороне от полыньи.

– Беги к повозке и пляши! Быстро, пока не взгрел!

Джейн не поняла сказанное, но сопутствующий жест – поднятый кнут – оказался лучшим переводчиком. Cказать было легче, чем сделать, – ног своих Джейн не чувствовала, и слушались они плохо. Она вскочила, заковыляла к берегу, подальше от проклятого льда. Поравнявшись с кучером, проплакала-пробормотала по-английски, по-французски, а потом вдруг вспомнила, как нужно по-русски:

– Спаси конь.

– А я, барчук, что делаю? – заметил мужик. – По уму, так и полагалось его выручать вперёд тебя. Он-то в чем виноват?

– Данилыч, не строй из себя Шопенгауэра, – заметила Катерина Михайловна, уже давно вышедшая из саней. – Молодой человек ведёт себя благородно в непростых обстоятельствах, а это, к сожалению, бывает не часто. Откуда ты, прелестное дитя? – спросила она по-французски, глядя на Джейн.

– Я еду из усадьбы Рождествено, – пробормотала Джейн, тоже по-французски, глядя на Катерину Михайловну. Это была пожилая леди, с тонким, чуть морщинистым лицом, которое морщинки, впрочем, ничуть не портили, как трещинки не портят статую изысканного мрамора. На лице её была улыбка, не насмешливая, но и не заискивающая, и не презрительная. В этой улыбке было что-то спокойное и надёжное, она напоминала лампу в надёжном футляре, которая не погаснет в самый сильный шторм. И при этом глаза предупреждали: я могу быть серьёзной. Я заслужила право и на улыбку, и на строгость.

«Как, должно быть, повезло её детям. И тем более внукам», – подумала Джейн.

– Если в ваши планы входит вернуться в Рождествено, тогда нам по пути. Пока Данилыч выручает коня, настоятельно советую войти в мой возок и раздеться. На морозе лучше быть без одежды, чем в промокшей шинели и шароварах. Вы можете укутаться в шали, в возке их несколько, но, к сожалению, прелестное дитя, сухую дамскую одежду я вам предложить не могу.

Как ни промёрзла Джейн, она почувствовала себя так, будто Данилыч вытянул её кнутом, а финн со шхуны «Сампо» влил ей в глотку треть своей бутылки.

– Не удивляйтесь, – улыбнулась Катерина Михайловна, – в разные годы мне приходилось переодевать мальчишками самое меньшее пять девчонок. Наверное, в нашей губернии я последний человек, которого вам удалось бы провести. Не стойте, пожалуйста, поторопитесь. Умереть на берегу, выбравшись из полыньи, – участь, которой вы недостойны.

Джейн, не собиравшаяся спорить, поспешила к возку. Её обогнал Данилыч, бросивший кнут и схвативший какие-то другие предметы. На бегу он ворчал:

– Жопенгауэр, Жопенгауэр… Знаем, Катерина Михайловна, а все равно, чем чаще с людьми встречаешься, тем понятней: с собаками да с лошадьми проще.

Катерина Михайловна откинула полог кибитки.

Первое, что ощутила Джейн, было тепло, пусть и малое, но все же тепло. Она почуяла запах горевших сосновых щепок и увидела кипящий самовар.

– Раздевайтесь, я налью чаю. Торопитесь: если вы замёрзнете и умрёте в мужском наряде, вам вряд ли удастся сохранить вашу тайну. Сохраните хотя бы жизнь.

Джейн почти разделась. За это время Катерина Михайловна налила чай. Джейн хлебала его, не думая, обожжёт язык или нет.

– Погодите, немного рома. Как, не пьёте? После полыньи должен пить даже магометанин. Пейте. И, пожалуйста, ответьте мне на один серьёзный вопрос.

«Сейчас спросит, почему я переоделась мужчиной? – с тоской подумала Джейн. – Или почему я звала на помощь по-английски?»

– Нам по пути в Рождествено, но, если возвращение туда категорически не входит в ваши интересы, мне нетрудно изменить маршрут. Вы хотите вернуться в Рождествено? Решайте, тем более что Данилыч, кажется, уже справился.

– Как?

– Подрубил лёд пешней, позволил коню приблизиться к берегу и сейчас вытащит его арканом.

Последнего слова Джейн не знала, а так как уже укуталась в одеяла, то выглянула из кибитки.

Данилыч набросил с берега на шею Карри лассо («Значит, по-русски это «аркан», – подумала Джейн) и потянул. Конь жалобно заржал, так, что Джейн зажмурилась, а когда открыла глаза, Карри был на берегу. Данилыч, не снимая аркан с его шеи, замахнулся кнутом.

– Не надо! – крикнула удивлённая Джейн.

– Надо, – ответила Катерина Михайловна. – Мы не пригласим его в кибитку, а значит, согреть его можно лишь на снегу. Он должен немножко поплясать. Видите, кнутом достаточно лишь щёлкать. Так как насчёт Рождествено – вы возвращаетесь?

– Вот ответ, – прошептала Джейн, глядя на противоположный берег.

– Если вы имеете в виду эту кавалькаду, то для меня она ответом не является, – улыбнулась Катерина Михайловна. – Лев Иванович уважает и меня, и всех моих попутчиков. Будьте уверены, тот, кто сел в мою кибитку, едет туда, куда хочет сам.

– Я возвращаюсь в Рождествено, – прошептала Джейн.

– Одобряю ваш выбор. Сейчас вам нужно не только тепло, но также заботливый и умелый уход, а до моей усадьбы расстояние втрое больше. А главное, поверьте мне: Лев Иванович, при всем упрямстве и чудачествах, настоящий джентльмен, – при последнем слове улыбка Катерины Михайловны стала лукавой. – Если же вы считаете, что вам все равно надо сбежать, обсудите сначала эту затею со мной, я часто бываю в Рождествено.

Джейн слушала из последних сил, как будто опять была в полынье. Слова сливались со словами, а факелы на другом берегу слились в яркие пятна. Она все же расслышала зычный голос Данилыча.

– Он показывает вашим будущим спутникам место безопасной переправы, – сказала Катерина Михайловна, догадавшаяся, что её новая знакомая не понимает по-русски.

– Это не опасно? – испуганно сказала Джейн, отчётливо видевшая, что первый всадник, подскочивший к реке, – Саша. Если спутники успели надеть полушубки, то Саша был в рубашке.

– То, что советует Данилыч, не опасно, – улыбнулась Катерина Михайловна.

Данилыч что-то кричал Саше, тот соскочил с седла и перебежал реку, вскарабкался на берег. На его лице был нескрываемый страх. Однако, подойдя к Джейн, он прикусил губу, замер, успокоил себя, выдавил улыбку и сказал по-французски:

– Неужели в Анг… в твоей стране принято разрывать договор, не предупредив другую сторону?

– Sasha, prosti, – прошептала Джейн.

Катерина Михайловна отвернулась, но не только из деликатности, а чтобы вынести из кибитки шерстяной жакет.

– Здравствуйте, Катерина Михайловна, – сказал Саша.

– Александр, – ответила она по-французски, чтобы слышала Джейн, – я всегда восхищалась тобою. Надеюсь, этот инцидент не заставит меня изменить своё мнение о тебе?

– Нет, нет! – крикнула Джейн, как ей показалось, достаточно громко.

– Можешь не отвечать, – улыбнулась Катерина Михайловна и ласково потрепала Сашу по щеке. – А вот это – надень. Что за мода, – сурово прикрикнула она, – зимой в рубашках разъезжать?! Быстро надевай! Французы в 12-м году и не так из России уходили!

Саша, улыбаясь, натянул жакет.

– А теперь на ту сторону – Данилыч переведёт. Вижу, тройка уже подъехала. Гоните в Рождествено, дорога каждая минута.

Данилыч, передавший повод Карри в руки одного из слуг, подошёл к Джейн.

– Сумку свою возьмите, барин. Простите, что крут был, сами понимаете.

Джейн почти ничего не поняла, кроме того, что её сумку не унесли волки. Она поблагодарила, даже не помня, на каком языке. Саша взял сумку.

Поначалу она боялась обратной переправы по льду, но её не заметила и не запомнила. На том берегу уже ждали сани. Они ехали, Саша о чем-то говорил, Джейн не слышала…

Она пришла в себя, лишь когда прибыли в Рождествено. На крыльце их ждал дядя Лев, в халате, поверх которого была накинута шуба.

– Говоришь, в речку провалился? Ох, дела! Я как в воду глядел – баню велел затопить, думал, намёрзнетесь вы в лесах. Сейчас Федотыч пропарит Ваньку как следует да разотрёт. Может, и обойдётся.

– Дядюшка, давайте я за все возьмусь, не надо Федотыча беспокоить.

– Нет уж! – дядя Лев рассердился всерьёз. – Взялся уже! Всех переполошили! Не тебе тут командовать! Сам прослежу! Это мне потом перед его отцом-бароном отвечать, если не дай Бог…

– Дядюшка, – тихо сказал Саша, – пропарить и правда нужно, да поскорее. Только тут не Федотыч надобен, а Марфуша.

Дядя замер.

– Так твой Иоганн – не Иоганн, а Иоганна?

– Да, дядюшка. Только не Иоганна, а Джейн.

Джейн разобрала лишь последнее слово.

«Вот так», – подумала она и опять провалилась в чёрную полынью. Но не в морозную, а горячую.

Конец третьей части